Первая идет первой

По замыслу операции 1-й Белорусский фронт наносил удар в общем направлении на Познань, 1-й Украинский фронт имел задачу разгромить кельце-радомскую группировку врага, а затем развивать наступление в направлении на Бреслау.

Ближайшая оперативная цель 1-го Белорусского фронта сводилась к тому, чтобы прорвать оборону противника одновременно на двух разных направлениях и, разгромив варшавско-радомскую группировку, выйти к Лодзи. В дальнейшем намечалось наступать в общем направлении на Познань до рубежа Бромберг (Быдгощ), Познань и южнее, где войти в оперативно-тактическую связь с войсками 1-го Украинского фронта{6}.

Главный удар войск 1-го Белорусского фронта намечалось нанести с Магнушевского плацдарма в направлении на Кутно.

Так замышлялась операция, названная впоследствии Висло-Одерской, одна из крупнейших стратегических наступательных операций. [156]

Наша армия получила директиву Военного совета фронта от 2 января 1945 года. В директиве перед армией была поставлена задача: «стремительным выходом на северный берег реки Пилицы, а в дальнейшем к реке Бзура в районе Ловича обеспечить успех 1-го Белорусского фронта по окружению и уничтожению варшавской группировки противника: уничтожить подходящие с запада резервы и не допустить их на соединение с окруженной варшавской группировкой. С выходом армии в район Кутно занять исходное положение для развития наступления на Познань»{7}.

Общая глубина планируемого этапа операции от рубежа ввода в прорыв достигала 180—190 километров.

Шел проигрыш операции в штабе армии. Генерал Гетман предложил полковнику Бабаджаняну:

— Тебе помочь подготовить корпус к предстоящим боям?

— Спасибо, мы и сами.

Бабаджанян хотел все сделать самостоятельно, «без подпорок». В этом — свой плюс: пусть сразу привыкает к ответственности за корпус. Сами, так сами!

Зато Дремов крепко шлифовал Темника:

— Завидовал Горелову, что ходит в передовом отряде, вот теперь попробуй...

И начиналось старательное поучение: как переправить и укрыть танки, как заранее изучить маршрут для передового батальона, где поставить колонны,— словом, все мелочи подготовки передовой части.

— Не слишком ты его, Иван Федорович? — заметил Катуков.

— Надо. Ему передовым не приходилось быть — пусть учится.

После проигрыша операции на картах мы с Катуковым решили ехать на плацдарм. Дремов с Темником, Бабаджанян с Гусаковским, Никитин, Соболев, Фролов — все поехали с нами в одной машине, чтоб не демаскироваться. По этой причине никто не надел танкистских [157] комбинезонов, а мы с Катуковым облачились в офицерские шинели.

Главная цель поездки — посмотреть своими глазами местность, где будем наступать, откуда входить в прорыв. Если этого не сделать заранее, армия будет, говоря грубо, напоминать кошку, которую занесли в мешке в лес и там вытряхнули: иди, ищи нужное направление. Надо отработать взаимодействие с общевойсковыми армиями, изучить дороги, идущие к месту сосредоточения, колонные пути через минные поля — и свои, и противника.

Выполнение задачи началось уже в пути: отмечали состояние дорог. Бабаджанян охнул, увидев перед Вислой огромную болотистую пойму. Инженеры проложили по этой трясине настил, за которым начинался километровый мост. Заметили по спидометру общую длину переправы. «Боже ты мой! — вырвалось у Темника. — Почти четыре километра». Начался спор, сколько же танков здесь сможет пройти в одну ночь.

— Прежде всего, с какой скоростью идти?

Даже Бабаджанян вынужден признать: «Не больше тридцати километров в час, иначе все к черту поломается» (кстати, строители моста рассчитывали на максимальную скорость в 12 километров в час).

Катуков взялся за карандаш. Несложные расчеты, и Михаил Ефимович объявил: «Мост пропустит сто танков в ночь!» А у нас их с учетом усиления в семь раз больше. Не возиться же целую неделю!..

Это — типичная мелочь. Ежечасно приходилось сталкиваться с такими незаметными проблемами, как будто далекими от героики лихих рейдов, захватов штабов и вражеских знамен. А не решит Военный совет вопрос переправы — поставит под угрозу выполнение фронтовой операции.

Гусаковский, внимательно оглядев мост, предложил:

— Он, кажется, прочный, сделано на совесть. Пустим сразу несколько танков, пусть держат интервалы на величину пролета. Только надо соблюдать график движения, посты установить, а то попадут две машины на один прогон и прямым ходом рухнут на дно. [158]

На той стороне реки находился командный пункт Чуйкова. Василий Иванович был любезен и гостеприимен. Мы впервые взаимодействовали с ним, а условия были крайне сложные. По существу, для нас это был первый опыт наступления с плацдарма: до сих пор мы только захватывали их и сдавали потом общевойсковикам. Впервые также преподносился танкистам и «чистый прорыв»: обычно мы прогрызали бреши в обороне противника вместе с пехотой. Сейчас до всего надо было дойти своей головой: изученная в академиях битва под Камбрэ (1917 год!) мало помогала на Висле.

Василий Иванович развернул перед нами карту плацдарма.

— Вот! Четыре месяца работали! — Крепкие пальцы командарма уперлись в небольшой кусок в излучине реки, где буквально не было живого места от пометок. — Миллионы кубометров перекидали лопатками.

— Самоотверженно люди работали, — признал член Военного совета Алексей Михайлович Пронин.

— Дисциплина у вас, как видно, хорошая: проехали мы — и незаметно, сколько тут всего нарыто. Наверно, и с воздуха ничего не видать.

— Пленные в голос показывают: русские зарываются, значит, к долгой обороне готовятся, — улыбнулся довольный Пронин. — Но вообще налетов мы не очень боимся — зениток сверхдостаточно. За одну минуту можем произвести тридцать четыре тысячи зенитных выстрелов, так что прямое бомбометание на плацдарме исключено.

— Богато живете! Москву меньше зенитчиков защищало!

Установленные по квадратам сотни танков, пушек, машин, десятки тысяч солдат заполняли, казалось, каждый метр, исключая дороги. Под любым деревом была зарыта пушка, или танк, или боеприпасы, и когда наверху, покрякивая, словно ночная утка, пролетал снаряд, невольно думалось: «Попадет, промахнуться здесь невозможно». Плацдарм напоминал мне персидский ковер, где не бывает места без узоров и полосок: так и здесь нельзя было найти кусочка, не перекопанного землянками, траншеями и котлованами. Когда я сказал об этом Пронину, он ответил [159] поговоркой солдат плацдарма: «Если наши траншеи вытянуть в линию, дойдешь до Берлина и еще вернешься обратно». И это не было преувеличением!

По дороге к командиру дивизии, с участка которого Темник должен был начать ввод бригады в прорыв, Катуков возбужденно обсуждал все данные, сообщенные Чуйковым:

— Двести двадцать стволов на километр фронта! Выходит, по орудию на каждые четыре метра! Не считая эрэсов. На каждый квадратный метр участка противника приходится по три килограмма снарядов! На каждый километр фронта — тридцать пять танков, это не считая двух наших танковых армий! Дивизия занимает всего три— пять километров по фронту, боевой порядок — два—три эшелона! Ну, набрали силушки!

— А помнишь, Ефимыч, харьковское наступление весной сорок второго года? Двадцать—тридцать стволов на километр да пять—десять танков — и то благом считалось. Дивизия, бывало, держала по тридцать—сорок километров фронта. Да и какая была та дивизия. Эх!

Землянка командира дивизии надежно укрыта на опушке леса. Землянка теплая, уютная, обжитая. Чувствуется — люди здесь живут несколько месяцев. Но собравшиеся офицеры мысленно уже покинули ее: разговор идет только о движении вперед.

Та же уверенность в успехе владеет комдивом. Он деловито договаривается с Темником о расположении танковых колонн: «Ваш передовой отряд пойдет сразу за моим третьим эшелоном, вот отсюда». Палец отмечает пункт, потом командир показывает маршруты в минных полях, подробно объясняет расположение частей противника. «Надо все посмотреть своими глазами»,— говорит Катуков, и хозяин ведет нас всех на свой НП. По дороге оглядываемся по сторонам: танки, пушки, машины, боеприпасы — все аккуратно побелено, закрыто сетками под цвет снега, и «рамы» (самолеты-разведчики «фокке-вульфы») спокойно скользят наверху, не замечая ничего. Иногда постреливают отдельные наши огневые точки, которые немецкие наблюдатели засекли и сосчитали еще в сентябре. Идем по траншеям. Политработники проводят беседы, солдаты читают [160] газеты, книжки, кто-то с аппетитом ест наваристый суп, — в общем, первая линия живет по обычному распорядку, введенному с первого дня пребывания на плацдарме. И чем ближе к переднему краю, тем больше все стихает, замирает, только стереотрубы непрерывно поворачиваются и наблюдатели зорко ловят малейшее движение противника.

С любопытством мы разглядываем окопы и траншеи гвардейцев 8-й армии.

— Далеко не матушка-пехота сорок первого, сорок второго, — будто подслушал мои мысли Михаил Ефимович. Здоровые, одетые в новую одежду, обутые в целые, добротные сапоги, имеющие на вооружении и автоматы, и снайперские винтовки, солдаты радуют нас. Черенки лопат отполированы руками до блеска. Вид у пехотинцев чистый, свежий. Главное — каждый излучает бодрость! До них еще не доведен приказ о наступлении, но «солдатское радио» работает, опытный солдат сорок четвертого года чует, что не сегодня-завтра — вперед!

На НП изучили маршруты, по которым пойдут танки. Темник и Гусаковский обо всем договорились с командиром дивизии армии, в полосе которых предполагалось наступать. Пора было возвращаться в штаб 8-й гвардейской армии. Там нашлось еще несколько дел; командующий артиллерией И.Ф. Фролов в последний раз уточнил вопросы артобеспечения в момент ввода в прорыв, я договорился с Прониным о необычном использовании мощных громкоговорящих установок.

— Просьба к тебе, Алексей Михайлович: в ночь нашего выхода на плацдарм пусти по МГУ музыку. Одну ночку не поагитируем их — урон не очень большой получится...

— МГУ орет так, что и танков не слышно, — понял замысел Пронин. — Целую ночь им «Катюшу» крутить буду: фрицы Дунаевского и Блантера любят, все на свете прозевают.

Наступила последняя ночь перед прорывом, темная, тихая. Загорались иногда цветные ракеты, да с передовой, не умолкая, разносились «Катюша», «Вечер на рейде», «Огонек». На плацдарме никто не спал. Командиры и [161] политработники пошли по окопам и батареям — доводить приказ до бойцов, беседовать о предстоящем бое, проводить под покровом темноты последние партийные и комсомольские собрания. Офицеры сверяли часы. От солдата до генерала — у всех на душе тревожно и напряженно. Сотни тысяч воинов нетерпеливо ждали «первого салюта». Еще не брезжил рассвет, а в окопы уже принесли щи посытнее: сегодня солдатам предстоит много работы.

Наш КП находился в двух шагах от командного пункта Чуйкова. Это был небольшой блиндажик, времянка, отрытая кое-как, на одни сутки. Харчевин установил тут печурочку: зима холодная! И хотя Михаил Ефимович сидел в валенках и неразлучной бурке, он подсел поближе к огоньку.

Последний раз ночью проверялся каждый винтик, каждая деталь в сложном механизме армии.

Восемь тридцать! Мы у Чуйкова. Будто сразу колебнулась, колыхнулась земля от ударов тяжелой артиллерии: тысячи снарядов рассекли туманный воздух — и бой за прорыв начался!

Командующий артиллерией генерал Н.М. Пожарский напоминал мне дирижера огромного симфонического оркестра, только палочку ему заменяли рации и телефонные аппараты, выстроившиеся в ряды, а симфония, которой он дирижировал, была не только слышна, но и видна. Змеи огненного вала, изогнувшись, прыгнули вперед. Короткий приказ — и они оттянулись немного обратно, прогладив полосу траншей. Огонь как бы отплясывал там, над головами врагов, повинуясь приказам Пожарского, прорывавшимся сквозь этот дьявольский грохот. Все небо расчертили полосы пламени — это эрэсы выжигали уцелевшие объекты. Потом смертоносное пламя мгновенно перелетело дальше, и в ту же секунду тысячи солдат поднялись и побежали вперед. Их «ура» не слышно, оно смешалось с ревом снарядов, с фантастическим танцем огня, пожирающим все на их пути. «Пошли гвардейцы!» — упоенно кричит им вслед Чуйков.

— Пора в передовые отряды, Ефимыч!

Бригада Гусаковского уже стоит в колонне. Головной батальон Карабанова пристроился сразу за третьим эшелоном [162] пехоты: пойдет след в след. Помазнев ведет нас туда, где идут собрания коммунистов и комсомольцев.

— Члену партии Константинову поручается измерить глубины реки Пилицы, — доносится голос секретаря. — Подготовьтесь как следует, все-таки январь месяц. Командиру отделения коммунисту Никитину поручается первому форсировать реку. Никитин, вам известно, что на том берегу Пилицы сильно укреплено?

— Так точно. Доверие партии оправдаю!

— Комсомольцу Василию Погромскому,— слышится неподалеку, — поручается водрузить на том берегу Пилицы вымпел ЦК комсомола...

Помазнев рассказывал о плане партийных поручений на период боя. Каждый коммунист получил конкретное задание. Членам партии доверили самые трудные и самые опасные дела — в этом заключалась их единственная фронтовая привилегия.

Резолюция собрания была короткой: «Считать задачей парторганизации в политическом обеспечении боя личным примером воодушевлять состав на героизм».

Встретили Гусаковского.

— Горючего хватит?

— Полная заправка.

— Людей покормили?

— Сейчас начинаем.

Рядом с Гусаковским Бабаджанян. Волнуется, всю ночь провел на плацдарме. На вопрос о состоянии частей четко докладывает: корпус сосредоточивается на плацдарме, к выполнению боевой задачи готов!

Танкисты уходили в далекий рейд, и нам хотелось провести с ними последние часы перед боем. Пусть своими глазами увидят, поймут, что теперь они, передовые — самые дорогие люди в армии, что, как бы далеко ни умчались, Военный совет не забудет, пришлет на выручку главные силы.

Бойцам приносят завтрак в ведрах, старшина тащит на шее фляжки с «огненной влагой» — законные солдатские «сто грамм».

— Товарищ генерал, может, с нами? — гостеприимно, но чуточку смущенно приглашает командир взвода из батальона Карабанова. [163]

— А как же иначе!

— Товарищ командующий! — голос из соседней роты. — У них каша холодная, просим к нам, у нас — лучше...

— Уши у тебя холодные, — парирует первый. — Каша — первый сорт!

Наступают последние минуты.

— Задача понятна?

— Так точно, товарищ командующий. Бить фашистов, гнать, главное — без передышки, окружить и уничтожить,— предвкушает победу танкист.

— Не давать технику увозить! — добавляет другой.

Последние рукопожатия и поцелуи. Обнимаем своих дорогих гвардейцев, как собственных сыновей, посылая в бой и, может быть, на смерть... Мешаются соленые слезы, дрожат от волнения губы, крепко сжимают в объятиях сильные мужские руки. И, как бы стыдясь своих чувств, проведя рукавом по глазам, танкисты птицей взлетают на танки и скрываются в люках. Скоро, скоро в бой!

Подъезжая к бригаде Темника, издали увидели танкистов, выстроившихся у своих машин. Темник и Ружин обносили знамя бригады. Вот они подошли ко второму батальону. Комбат Жуков медленно и очень громко произносит:

— Клянемся, что мы, идя в бой, будем драться до последнего дыхания, пока сердце бьется в груди, а глаза видят врага.

— Клянемся! — повторяет гвардия.

— Клянемся тебе, Родина, что сполна рассчитаемся за сожженные города и села, за сожженных в дьявольских печах, отравленных в душегубках, расстрелянных и замученных жен и детей, братьев и сестер, отцов и матерей. Смерть немецким захватчикам! Да здравствует победа!

Темник и Ружин проносят знамя перед рядами. Внезапно один рядовой сделал два шага вперед, взял рукой полотнище и вырвал ниточку бахромы. Бережно сложил и спрятал на груди.

— Достану в Берлине!

Как сжатая пружина, изготовилась наша армия к рывку. [164]

Но армия генерала Чуйкова не смогла в первый день выполнить свою задачу. По плану к 7:00 второго дня наступления мы уже должны были войти в «чистый» прорыв и вечером того же дня быть на реке Пилице. Но этот прорыв получился у Чуйкова на шесть часов позже, чем было запланировано. Мы с завистью посматривали на успехи соседей — 2-й гвардейской танковой армии, которой армия Н.Э. Берзарина не только обеспечила своевременный чистый прорыв, но и захватила исправный мост через Пилицу в глубине вражеской обороны. Все это они сделали в первый день операции.

Василий Иванович Чуйков разговаривал с командующим фронтом:

— Лед тронулся, товарищ маршал! Вышли на указанный рубеж. Можно вводить армию Катукова? Катуков замер, склонившись у телефона.

— Есть входить в прорыв, товарищ маршал!

«Семь... семь... семь...» — разносится в эфире. И, услыхав позывные, а за ними короткий приказ: «начать игру» — танки ринулись в ворота, распахнутые в линии Вислинского рубежа артиллерией и пехотой. Все поспешно отодвигалось с дороги в сторону — пушки, машины, люди. Танки идут!

— Кончился для вас бой на сегодня, Василий Иванович, — шутит Катуков. — Теперь танки воюют!

Боевые машины проходят мимо КП. Не могу оторвать глаза: семьсот танков и самоходок двумя колоннами вливаются в открытую горловину прорыва. По обочинам трупы немецких солдат, разбитые пушки и шестиствольные минометы, развороченные дзоты, а эта могучая сила еще не тронута, не потеряла ни одного человека и бронированным кулаком обрушивается на придавленного врага. Кто ее задержит? [165]

Танки пошли через минные поля. С напряжением вглядывается вдаль Алексей Михайлович Пронин: сейчас проверяется работа его саперов. Вот машины выбрались на грейдер, откуда-то с юго-запада начала постреливать немецкая артиллерия, но ни один танк не остался на бывших смертоносных минных полях.

— Молодцы, саперы! — радуется Алексей Михайлович.— Целую ночь со щупами там ползали,— он указал рукой на запад, за немецкими траншеями. — У перекрестка дорог пять минных полей обнаружили. Поснимали взрыватели и обратно навели маскировку. Фашисты по своим дорогам драпать боятся, а наши танки — полный вперед! ^; Здорово! Больше тысячи взрывателей повыкручивали!

— Спасибо героям-саперам, спасибо твоей гвардии,— благодарит Катуков Пронина.

Колонны следуют одна за другой. Давно прошли передовые бригады, мотоциклетчики, за ними — главные силы армии.

Кажется, противник немного опомнился от страшного артиллерийского удара. Огонь с юго-запада усиливается. В безнадежном положении немецкие орудия все же продолжают вести огонь. Попасть в растянувшуюся колонну не трудно, и вот уже замерла первая подбитая машина.

— Что за чертовщина?

Примерно на полпути между вспышками вражеских пушек и нашей колонной потянулись кверху клубы черного дыма. Дым — завеса не ахти какая, не сплошная, с большими разрывами. Но сейчас хватит и такой: с неба валит снег, и черные полосы вперемежку с белыми хлопьями поставили сплошную стену. Немецкие артиллеристы сразу потеряли возможность прямого наблюдения. Им [166] оставалось бить только по площадям, но разве на такой скорости, какую развивала наша гвардия, угадаешь эту искомую площадь? Молодцы мотоциклисты — это они накидали дымовых шашек!

На КП Чуйкова начинают доставлять первых пленных. Привели командира батальона. Немец совершенно подавлен, руки висят как плети, глаза блуждают: еще не пришел в себя от нашего огневого удара. Он показал, что наступление было неожиданным.

— То есть не то чтобы совсем неожиданным. Командование все время нас успокаивало: русские истощены, увязли на флангах, в Венгрии и Восточной Пруссии. Но ведь мы ветераны, воюем шесть лет и кое-что сами понимаем. Чувствовали: что-то будет, что-то будет... Даже в нашей армейской газете об этом писали. Но когда и, главное, с какой мощью — вот этого мы не знали! О боже мой, боже мой! У вас не артиллеристы, а настоящие дьяволы. Первыми залпами они нарушили все управление дивизией! Уже к концу артподготовки наша пехота побежала. Мы теперь не те, совсем не те... Наши гренадеры легли в могилах под Калинином и Минском, а молодежь... Разве в ее силах вынести подобный ад!.. — Помолчав, он продолжал: — Наш полк шестой пехотной дивизии почти полностью уничтожен огнем. Два фланговых полка отступают лесами — один на северо-запад, другой на юго-запад. Отбиваются артполк, бригада штурмовых орудий и полк шестиствольных реактивных минометов. Но что и они сделают без прикрытия?

И меланхолически добавил:

— Была дивизия — и нет дивизии...

— Вы сказали, что остатки вашей дивизии бегут на северо-запад. Куда именно?

— Вероятно, на реку Пилицу, — неопределенно пожал плечами немец. — Говорят, там танки и сильные позиции. Возможно, что обещанные резервы выдвинутся туда.

Пленного увели. К Чуйкову приходили командиры и докладывали о новых трофеях. Вражеские артиллеристы наконец побросали свою материальную часть и сбежали на запад. Тридцать шестиствольных минометов, все двадцать семь орудий артполка 6-й пехотной дивизии [167] достались нам целыми, некоторые даже заряженными. Только штурмовые орудия сумели удрать с боевых позиций. «На Пилицу!» — владело, видимо, мозгами подавленных гренадеров и артиллеристов. Поскорее на Пилицу, где танки, где новые окопы, новые укрепления, где можно будет зализать раны и подтянуть резервы.

Катуков посмотрел на часы. 18:00. Только четыре часа минуло, как танки комбатов Жукова и Карабанова первыми обогнали пехоту. А уже стемнело — зимний день короток. По запланированному темпу им на сегодня полагается пройти сорок километров марша. Успеют ли?

Начали поступать радиограммы от Дремова и Бабаджаняна.

Кроме того, армейская рация могла слушать переговоры комкоров с их передовыми отрядами.

— Куда вышел, куда вышел? — непрестанно запрашивал штаб Дремова 1-ю гвардейскую бригаду Темника.

— Веду бой в районе Едлинск с контратаковавшими танками и пехотой. Пленный командир батальона показал: с юго-запада выдвинута часть сил из состава девятнадцатой танковой дивизии противника. Основной район ее дислокации — Радом. «Кинжал» обошел их левый фланг. Куда вышел — доложить не могу.

«Кинжал» — позывной Володи Жукова.

— Дон-сто один, куда вышел? — теребит Бабаджанян Гусаковского.

— Алеша вырвался вперед. Куда — доложить не могу. Пленные показывают: двадцать пятая танковая дивизия отступает параллельно нам на Пилицкий рубеж.

Алеша — это Карабанов.

— С флангов бить думали, — замечает Катуков, нанося на карту черные кружки обеих немецких танковых дивизий, — зажать нас в клещи. А сами в них и попали. [168]

На карте хорошо видно, как 25-ю танковую дивизию противника, притаившуюся за линией фронта, обтекают красные стрелки: с севера — танковая армия Богданова, с юга — корпус Бабаджаняна. В этих условиях немецким танкистам «не до жиру», параллельными дорогами и лесами они мчатся на запад, к Пилице — занять новый оборонительный рубеж.

— Только бы Гусаковский успел раньше их выйти! Только б не задержался, — беспокоится Михаил Ефимович.

— Алеша, Алеша, не зарывайся, — доносится по рации. Это Гусаковский ищет Карабанова.— Не зарывайся, Алеша, держи связь, связи нету!

Иосиф Ираклиевич хорошо знает Алешу,— горячего, самолюбивого, смелого до безрассудства. Обычно достаточно его чуточку «подначить», и Карабанов очертя голову кидался в атаку. Гусаковский никогда не говорил ему: «Добейся любой ценой», —для Алеши у него припасено неизменное: «Береги коробки!» Но сейчас Алеша ушел вперед, он сам себе хозяин. Что с ним? Не наткнулся ли на дивизию? Беспокойство терзает комбрига, а комбат знай жмет себе вовсю к Пилице, оставляя вехами для бригады разбитые немецкие грузовики или трупы вражеских автоматчиков.

Наконец, в 21:00 16 января Бабаджанян сообщил: «Гусаковский вышел к полоске». Так на условном языке называлась река Пилица. В колонне корпуса Бабаджаняна наша армейская опергруппа двигалась вперед.

Беспокоился Темник. Маршрут колонн обоих корпусов представлял как бы двойную дугу, описанную с плацдарма к северу вокруг Варшавской группировки. Если благодаря Гусаковскому внутренняя дуга пока успешно вырисовывалась, то внешняя задержалась как раз на изгибе: 19-я немецкая танковая дивизия ударом с юго-запада пыталась помешать корпусу Дремова повернуть направо, на Пилицу.

— Большой опасности нет! — успокаивал Катуков. — Девятнадцатая дивизия сама тоже в клещах между Дремовым и армиями, наступающими с Пулавского плацдарма. Но время, время! Сколько Темник будет с ней [169] возиться? Ах, нет там Горелова, он бы давно был за Пилицей!.. И сколько раз эту проклятую девятнадцатую танковую бить можно? Под Москвой ее расколошматили, под Белгородом опять, под Тамаровкой Гетман ее отлупил. А теперь она снова в ногах путается...

Но тут как раз пришло сообщение, что танкисты Темника после трехчасового боя разгромили части 19-й танковой дивизии, а заодно и остатки самоходного полка 6-й пехотной дивизии, удравшей сюда после прорыва первого рубежа противника. Бригада Темника продолжает стремительное продвижение к Пилице.

Совсем темно — ночь.

Вначале хотели остановиться на ночлег в брошенной немецкой землянке. Но там оказалось полно вшей. Я не выдержал:

— Не могу! Лучше в танке побуду, хоть и чертова холодина.

Так и заночевали в танках.

К 12 часам следующего дня путь колонне преградила пробка: основные силы Бабаджаняна встали перед Пилицей. Мы пошли вдоль дороги, оставив бронетранспортеры. У самого берега увидели Бабаджаняна, оживленно переговаривавшегося с Гусаковским. Заметив нас, комкор быстро подбежал. Лицо раскраснелось от мороза, глаза сверкают — вид боевой, хотя и уставший.

— Чего, как бешеный, носишься на «виллисе»? — ругает его Катуков. — Это тебе не бригада! Обязательно всюду самому сунуться? Ты теперь комкор! Где твоя рация? Ищут-ищут его, а он раскатывает, лихач-кудрявич! Что здесь происходит?

— Карабанов ведет бой на плацдарме за Шлицей. Справа обнаружен противник, и Гусаковский послал роту Боридько. Немцы бегут на юго-запад лесами, но сопротивляются.

— На Дремова выйдут, — определяет Катуков. — Ох, только бы он с ними долго не возился. И так Темник три часа на девятнадцатую дивизию потратил. Сказано же [170] было — не ввязываться в бой, ходу больше давать... Гусаковский, это твои коробки из воды торчат?

Лед на участке переправы был весь разбит бомбами, изрезан темными полыньями. Огромные льдины кружились, с треском сталкивались. Пар от воды не мог закрыть от взора кровавых пятен, темневших на белом снегу. А среди льдин еле выглядывали из воды башни двух танков и две самоходки, о них-то и спросил Михаил Ефимович Гусаковского.

— Так точно,— ответил комбриг.— Взорвали лед, пустили танки по дну. Часть сбилась с курса, зашла под лед. Экипажи спаслись, вынырнули, только льдинами по головам немного побило.

Лицо Иосифа Ираклиевича морщится болезненной гримасой: такое выражение бывает, наверное, у крепенького хозяина-мужичка во время нежданного мора или засухи, от которой страдает хозяйство.

— Плацдарм обеспечили, все сделали, но — танки, танки... Ох, танки...

— Каков здесь плацдарм, Иосиф Ираклиевич? — заинтересовался Катуков.

Гусаковский развернул карту: уже порядочный кусок на северном берегу Пилицы был обведен красным карандашом.

— Вот тут шли три ряда траншей и проволока, тут — рвы шириной до семи метров, а глубиной до пяти. За ними еще две линии траншей.

Он указал на маленькие точки, испестрившие плацдарм:

— Это дзоты. Пулеметные площадки построены через каждые сто метров. Войсками рубеж был занят частично. Пленный офицер показал: немецкое командование рассчитывало успеть остановить нас на Пилице. В таком духе и были получены последние указания от Гудериана. Укрепляли здесь больше пяти месяцев, но посадить войска полностью не успели.

Бой на том берегу стихал: Карабанов добивал остатки небольшого гарнизона, обосновавшегося в деревушке. Осторожно лавируя по крутому скату, оттуда спускалась на лед машина с красным крестом. Когда она пересекла реку [171] и, натужно урча, взбиралась по обледеневшему откосу, из кабины выскочил человек в полушубке, кликнул солдат, и, подпираемая десятком рук и плеч, санлетучка вылезла на дорогу. Командир подошел ближе, и мы узнали Помазнева. Вид у него был пугающий: под глазами — синие мешки от бессонницы, новенький полушубок измазан кровью, изодран осколками.

— Погромского провожал, — угрюмо объяснил он. — При вас, помните, товарищ генерал, поручали ему вымпел ЦК комсомола водрузить на том берегу. Утром Карабанов эту роту на форсирование послал. Огнем накрыло на льду — свистело все вокруг. Только удивлялись про себя — неужто мы еще живы? Погромский вымпел достал, пошел вперед, рота за ним. Его свалило — сосед понес вымпел. Как эстафету, от мертвых к живым, от раненых к целым передавали. Четвертый воткнул вымпел над немецкой траншеей. Все полотнище перемазали в крови. Три человека все-таки полегли. Хорошие ребята были...

По быстро налаженному мосту поползли танки. Мелкий снежок мешал водителю видеть дорогу. Одна машина вдруг сползла левой гусеницей с прогона. Должно быть, водитель растерялся и рванул рычаги не в ту сторону: танк задрожал и вдруг, медленно перевалившись, кувыркнулся в воздухе и с грохотом рухнул, пробив лед.

Все, кто были на берегу, помчались к огромной проруби, где сквозь темную поверхность просвечивало стальное днище. Какой-то танкист сбросил фуфайку, сапоги и, не задумавшись, нырнул в ледяную воду. Сверху было видно, как он полез под танк, потом послышался звук удара. Наконец боец показался из воды. Губы посинели, ресницы и волосы смерзлись, покрывшись ледяной коркой. Он ухватился за кромку проруби и охнул: острый лед изрезал окоченевшие пальцы, красная пленка покрыла твердые грани льда. Сильные руки подхватили и вытащили его. «Дайте кувалду,— прохрипел он,— наверно, ушиблись, не отзываются. Передний люк закрыт». Его больше не пустили в воду, отвели в санитарную машину греться. С кувалдой нырнул другой солдат. Удар за ударом обрушился на броню: отзовитесь, отзовитесь, отзовитесь! [172]

— Вода набирается, — тихо произнес комкор Бабаджанян. — Уж выше груди, наверно.

На смену второму нырнул третий — богатырь-самоходчик Сергей Амелечкин. Вдруг он радостно высунул голову на поверхность, крикнул: «Есть!» — и опять полез под танк. Молниеносно, по знаку Гусаковского, в прорубь бросились еще двое. Долго никто не показывался. Наконец над водой появились две головы: еле-еле, медленно, слабыми толчками к краю проруби подвигались спаситель и спасенный.

«Вот»,— выдохнул боец, передавая из воды на руки товарищам безжизненно обмякшее тело, и вдруг сам пошел на дно. Мы не успели опомниться, как раздался громкий всплеск: один из танкистов, как был, в одежде, прыгнул в воду «солдатиком». Через секунду он показался снова, поддерживая рукой боевого друга. Обоих вытащили. Несколько энергичных движений добровольной откачивающей команды — и утопавший пришел в себя. «Простите, братцы,— виновато улыбнулся он сведенными от холода губами,— нахлебался очень». За это время на воде появился второй боец с обеспамятевшим механиком-водителем затонувшего танка. За ними струился кровавый след: непокрытая голова механика-водителя была рассечена при падении. «Никак не вытащить было, — объяснил задержку спасавший.— Амелечкин его сперва ногами из люка толкнул, он руки раскинул — не идет. Обратно в танк втянули и перевернули. Думал, что задохнусь там, еле вытерпел». Потом притащили третьего. Его положили рядом с товарищами. Последнего вынес Амелечкин, подававший из танка бесчувственные тела товарищей через узенький передний люк. На середине полыньи он вдруг остановился, крикнул: «Помогите, ноги свело!» — и скрылся под водой. Но, прежде чем кто-либо успел броситься на помощь, он снова вынырнул: из закушенной губы струилась кровь, глаза с безумным упрямством устремились по направлению края проруби, рука делала отчаянные гребки.

Их положили на снегу рядом: бессильно раскинувшегося спасателя и белого как полотно башнера. Врач щупал пульс, бойцы старательно, настойчиво, с неистребимым [173] упорством, откачивали товарищей. Спасателей почти сразу унесли в санитарную машину. Члены экипажа еще долго лежали на снегу.

— Как, доктор, будут живы? — спросил Гусаковский.

— Будут. Вовремя успели. Еще бы чуточку — и конец.

Иосиф Ираклиевич расстегнул задубевшую фуфайку, широко, полной грудью вздохнул и пошел обратно к мосту.

— Товарищ командующий, — обратился Помазнев, улучив минуту, — скажите, пожалуйста, комбригу, чтоб не лез на бронетранспортере куда не положено... Танк же есть! Сегодня выскочил на поле боя, и, пока отдавал приказ Боридько, его бронетранспортер прямым попаданием разнесло. Нельзя же так! Бригада в рейде, а он без нужды рискует.

Мы посмотрели на мост, по которому Гусаковский переправлял свои последние танки. Сегодня его бригада снова стремительно уйдет вперед, как стальная игла пронизывая вражескую оборону, а за ней, как нить, опять потянется колонна главных сил.

От Темника пришла радиограмма: «Батальон Жукова захватил Нове-Място. Мост цел».

Михаил Ефимович в хорошем настроении:

— А этот Темник — ничего... Только целый мост подозрителен. Помню эти целые мосты — с Днестра сидят в памяти. Или немцы теперь другие пошли?

Подъезжаем к местечку Ново-Място. Что творится! Сотни разбитых вражеских автомашин, десятки орудий, минометы, брошенные расчетами на произвол судьбы. «Кто их столько набил?» — ворчит под нос Коровкин, виртуозно лавируя по непроходимому кладбищу немецкой техники. Вот уже на том берегу видна белая башня новомястинского костела. Подъезжаем ближе. Мост взорван! Катуков сразу рассвирепел, да и я далеко не добродушен.

— Где комбриг? — спрашиваем у встречного мотострелка.

— Не знаю... Вроде на переправе,— машет он рукой вверх по течению Пилицы.

Примерно через километр увидели переправу. [174]

— Что за штуковина? Гляди, гляди, Кириллович! — кричит Катуков.

Я и сам удивляюсь. В прорубленные во льду лунки саперы вставили высоко торчащие сваи. Поперек каждой, почти у самого верха, прибит брус, поддерживающий две площадки. На каждой из площадок стоит по паре саперов, которые бьют по свае «бабами», вырубленными из увесистых кряжей.

— Старший лейтенант!

— Начальник штаба отдельного саперного батальона РГК Подгорнов явился по вашему приказанию! — рапортует командир саперов.

— Как называют это чудо военно-инженерной мысли?

— «Самолет», товарищ генерал!

«Бам-бам!» — разносился над рекой звон ударов, и сваи быстро погружались в грунт. Другие саперы в это время скрепляли прогоны и волокли их вручную на лед. Мост вырастал на глазах!

— Техника на грани фантастики, — не в силах удержаться, сказал я.

— Голь на выдумку хитра, Кириллович. Два часа работы — и будет мост, а копров надо ждать двое суток. Ты сам говорил, что на войне главный инженерный механизм — это саперские руки.

Темник действительно находился на переправе. Катуков сурово выслушал его доклад о боях бригады сначала с 19-й, а потом с 25-й танковой дивизией, остатки которой мы и видели на дороге.

— Почему доложили, что мост цел?

— Его взорвали позже. Жуков вырвался вперед, решил захватить мост целым. Ночью посадил разведгруппу лейтенанта Балюка на машины, пристроился немцам в хвост автоколонны и переправился по мосту в Ново-Място.

— Мудрец-фокусник твой Жуков! — развеселился Михаил Ефимович.— Как у наших Бурды и Бойко в руках побывал — все штучки перенял. Первый хитрец Первой гвардии.

— Разведчики порасспросили немцев,— продолжал доклад Темник, — где, что и сколько всего стоит. Переводчиков в нашей бригаде Владимир Михайлович столько [175] наготовил — на Германию хватит. Гарнизон в местечке был немногочислен: рота с шестью танками и минометами; но ожидались сильные подкрепления.

Лейтенант Балюк использовал момент, перебил охрану моста, танки поджег, гарнизон разгромил. Радировали мне, я — вам: «Мост цел». Осмотреть мост забыли: под настилом оказалась мина с электровзрывателем. Жуков бой услышал, послал танки на помощь. Головная машина Бодрова только проскочила — за ней мост и взлетел. Разведчики пока плацдарм держат в Ново-Място.

— Гусаковский «коробки» давно перетащил, а Первая гвардия еще возится на этом берегу. Долго вас будут обгонять? — резко бросил Катуков.

— Сегодня видел Владимира Михайловича Горелова. Трудно было сообщать ему, что бригада не первая в армии форсировала реку. У нее в традициях — всегда впереди быть, — добавил я Темнику.

Лицо комбрига от обиды покрылось темными пятнами. Челюсти судорожно сжались. Конечно, он мог бы возразить, что у него и маршрут километров на двадцать больше, чем у Гусаковского, что бригада не отсиживалась в лесочке, а дралась с двумя дивизиями. Но ему и в голову не пришло оправдываться. Надо было как можно быстрее мчаться вперед!..

Танки осторожно, по одному, пошли по только что построенному мосту. Михаил Ефимович заметил вслед отошедшему к переправе Темнику:

— Здорово ты, Кириллович, насчет Горелова ему ввернул. Он ведь самолюбивый! В лепешку теперь расшибется, а Гусаковского догонит.

У одного из танков я заметил Ружина. Он подошел к десантнику и передал какой-то листок.

Окликаю его:

— Здравствуйте! Как дела? Как Темника приняли?

— Ничего, неплохо. После Горелова ему трудно быть на уровне, но справляется. С Бочковским конфликт был.

— С Бочковским?

Вспомнился давний разговор, когда везли Темника принимать 1-ю гвардейскую бригаду: чуяло его сердце. [176]

— Темник со мной посоветовался и назначил в передовой отряд Володю Жукова. Бочковский обиделся, вспылил. Я поговорил с Бочковским, тот уже сам каялся. Так что уже порядок в танковых войсках.

Вслед за переправившимися танками и мы перебрались в Ново-Място. Справа и слева от дороги валялись груды стали, дерева, загромоздившие кюветы. На скате песчаного холма стояли полувкопанные шестиствольные минометы. Всего их было двенадцать, все заряжены. Рядом лежала минометная прислуга: разведчики Балюка успели сюда как раз вовремя. Дальше, за холмом, виднелось шесть обгорелых танков и полузаваленные песком противотанковые пушки.

На выезде из местечка нас поразил вид шоссе. Сколько хватал глаз, оно было забито изуродованными машинами, пушками, попадались самоходки.

— На километр, пожалуй, будет,— привычно смерил глазом Ружин длину мертвой колонны.

— Вроде побольше, — откликнулся Коровкин.

Растаскивать эту гигантскую пробку не было времени. Танкисты просто проложили рядом новую дорогу прямо по заснеженному полю. Осторожно двигаемся по ухабистой колее, дивясь колоссальному количеству разбитой техники.

— Кто здесь работал, Антон Тимофеевич?

Но Ружин не знал.

Недалеко от хвоста колонны замечаю «тридцатьчетверку», черную от копоти, с сорванными гусеницами и пробитой пушкой. Ровными кругами лежат вокруг нее трупы немецких автоматчиков. Из-под днища, будто поверженная к ногам танкистов, выглядывает противотанковая пушка. Рядом с советским танком аккуратно положено тело танкиста. Из приоткрытого люка автоматчики с обнаженными головами достают тело второго.

Подъезжаем поближе. Есть в этой обгорелой машине что-то величественное, будто стоит она здесь, как монумент в память погибших героев.

— Кто это?

— Командир танка младший лейтенант Алексей Бодров, — ответил автоматчик. Потом показал на тело, [177] лежащее на земле. — А это механик-водитель старший сержант Котарев.

Боец махнул рукой, как бы охватывая ею всю бескрайнюю колонну.

— Это в основном их работа...

Сожженные останки Алексея Федоровича Бодрова осторожно положили рядом с телом его верного друга, механика-водителя.

Автоматчик тихо продолжал:

— Как заняли мы Ново-Място, сразу увидели с холмика — немцы прут! Машин, пушек, самоходок — до горизонта. А нас всего — разведдозор и один бодровский танк. Понимаем — идут войска занимать укрепления. Лейтенант Балюк говорит: «Гвардейцы! Стоим насмерть. Продержимся до подхода главных сил или помрем за Родину». И тут Бодров рванул на третьей скорости вперед. Смотрим, врезался он в колонну и пошел давить. Жуть смотреть было, как машины подминал: не соображали немцы, что впереди творится, очень быстро все случилось... Уходил он все дальше, потом скрылся. Мы с пехотой справились и тоже пошли вперед. Смотрим — ползет башнер по дороге, за машинами хоронится. «Трудно, — говорит, — танк подбили, командира и механика тяжело ранило. Они, — говорит, — меня за подмогой послали. Быстрее, там немцев туча, сожгут наших». Мы — вперед, а противник опомнился, оборону занял. Танк на виду был, иногда — как станет потише — слышалось: «Сдавайс!» Это кричали ихние автоматчики, которые к танку подползали. Бодров из люка гранату в них кинул, потом вторую. Горохом кругом рассыпались фашисты. Тут и загорелся танк. Они снова: «Сдавайс!» Бодров высунулся из люка по пояс да еще парой гранат саданул. «Гвардия не сдается!» — кричит. Встали мы, прорвались к танку. Сколько вокруг гадов было — всех уничтожили! Да поздно. Не сумел Бодров вылезть, видать, рана была тяжелая; драться мог, а выйти сил не было.

Автоматчик посмотрел на обгоревшие тела героев:

— Редкой смелости были люди. Это ж за всю войну не слыхано: одним танком такую колонну уничтожить! Где такие родятся?! [178]

— У нас,— вдруг сказал Ружин. — У нас родятся...

...Вскоре Указом Президиума Верховного Совета Алексею Федоровичу Бодрову посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

* * *

Ко второй половине дня 17 января армия целиком переправилась на противоположный берег Пилицы и, не оглядываясь назад, устремилась в заданном направлении — на север, в обход Варшавы с юго-запада. Примерно в это время в Ново-Място прибыла опергруппа штаба во главе с полковником М.Т. Никитиным. Он привез радостное известие: остатки и штаб злосчастной 25-й танковой дивизии, потрепанной Гусаковским, разбитой Темником, бежали на юг, подальше от танковых армий, и здесь напоролись на мотоциклетчиков Мусатова, стороживших оголенный левый фланг армии. На переправе через небольшую речушку Оджилувку вражеская колонна, насчитывавшая несколько сот машин, была начисто уничтожена. Все штабные документы достались нам, но, впрочем, документы дивизии, от которой за двое суток наступления сохранился только номер, никого уже особенно не интересовали.

Никитин ходил по штабной избе с встревоженным видом, часто разглядывал карту.

— Что забыл, Никитин? — Михаил Ефимович приметил необычную нервозность начальника оперативного отдела.

— Вот здесь, — пальцы Никитина пробежали по западному берегу Вислы на обширном пространстве от Магнушевского плацдарма и до самой Варшавы, — занимали оборону несколько пехотных дивизий противника. Ситуация такова, что, если они не хотят остаться в окружении, остается им последний шанс: успеть проскользнуть в разрыв между танковыми и общевойсковыми армиями, прорезать тылы Богданова, потом наши и уйти на юг. Разрешите в связи с этим подтянуть ближе к КП бригаду Бойко и мотоциклетчиков.

Катуков не возражал. Мы развернули штабные рации, и началось налаживание связи. Внезапно на КП прибежал радист. Окровавленный, запыхавшийся, он еле выдохнул: [179]

— Немцы прут! Танки... Машу убили! Рация разбита.

А противник уже заполнял улицы полуразрушенного селения: колонна надвигалась на нас. Только кое-где вспыхивала перестрелка — это радисты героически сражались. Потом их стали прикрывать мотоциклетчики, но неравенство сил было все еще слишком большим.

Где бригада Бойко? Радист штаба Федоров продолжал упорно стучать ключом. У рации залегла комсомолка Железнова, огнем из карабина прикрывая работавшего товарища. «Уже сообщил, товарищ генерал!» — каким-то осевшим голосом доложил радист. Приглядываюсь: рука, лежащая на ключе, — вся в крови, без пальцев.

И все-таки Бойко вовремя узнал про нападение на КП армии.

Мы позже установили, что на нас навалилось свыше двух тысяч немецких пехотинцев при поддержке танков и самоходок. Быстрее всех опомнился Никитин — может быть, потому, что с самого начала ждал чего-то в этом роде. Молниеносно очутившись во дворе, он скомандовал зенитному дивизиону, прикрывавшему штаб: «Орудия на прямую наводку! По фашистским гадам — огонь!» Первым снарядом был подбит немецкий танк, выползший в конце улицы. Шквал нашего огня заставил отхлынуть и пехоту. Но через несколько минут гитлеровцы снова в отчаянном порыве кинулись вперед. Снова зенитчики и пулеметчики задержали противника. И в этот момент подоспел Бойко.

Должно быть, Иван Никифорович соскучился по «настоящей работе». Его танки носились, поливая огнем и свинцом мечущиеся в панике толпы гитлеровцев. Бой был удивительно скоротечным: через двадцать минут среди сплошного пожарища валялись сотни трупов. Вошедший Бойко поздоровался, принял поздравления с удачным боем и сказал:

— Думаю, что тут теперь задерживаться нельзя. К утру такой запах будет — не вздохнуть. Надо удирать!

Дальнейшие полтора десятка часов — с вечера 17 до полудня 18 января — были, пожалуй, самыми тяжкими за весь период наступления. Шалин доложил по рации, что [180] после того, как разрешил Веденичеву — начальнику штаба корпуса Бабаджаняна — переехать на новое место, из корпуса перестали поступать сведения. Наученный горьким опытом М.А. Шалин уже не дал разрешения на переезд Воронченко — начштаба корпуса Дремова — пока тот не сообщит положения войск. Но это оказалось без толку: Воронченко все равно не знал, где находятся части, и только пытался хитрить, чтобы отделаться от настойчивого начальства и поскорее уехать поближе к войскам. Наконец начштаба корпуса сознался напрямик: «Отстал от войск, разрешите мне выезд. Догоню части — сразу дам сведения». Шалин разрешил.

Два часа прошло, три часа...

Ни слуху, ни духу!

Состояние наше легко себе представить.

Что делать? Командарм опасливо косится на рацию. Если еще маршал Жуков вызовет — совсем беда!

— Едем к Раве-Мазовецкой,— предлагает он.— Бабаджанян должен быть где-то в том районе. Сразу и сведения сможем сообщить Михаилу Алексеевичу.

Другого выхода не видели. Уже усаживаясь в бронетранспортер, Катуков мрачно пошутил:

— Все-таки от прямого провода подальше будем. Пусть Шалин отдувается, как сумеет.

— Да, у него сейчас незавидное положение...

Было темно, когда мы подъехали к Раве-Мазовецкой. А кто там — свои или противник — не имели представления. Немного успокаивала перехваченная по дороге непонятная радиограмма: «Бочком, Алеша, бочком, культурненько». Это Гусаковский наставляет Карабанова. Значит, они где-то близко?

Если б мы знали тогда, что это означало!

Въехав на южную окраину Равы-Мазовецкой, остановились у здания школы. Кругом шел бой. Из леса по центральным улицам били пушки, оттуда кто-то отчаянно огрызался огнем, на восточной окраине тоже основательно постреливали, а людей никого не было видно! Только повсюду сплошной огонь, полосы разрывов и десятки воронок.

— Куда же ехать? — задумался Катуков. [181]

Ехать действительно было некуда. Зашли в помещение.

— Сиди на рации и лови все в эфире, — теребил Михаил Ефимович полковника Никитина.— Может, от соседа что узнаешь.

Шалин лаконично сообщил: «Фронт требует сведений». Представляю, каково ему разговаривать сейчас с начальником штаба фронта Малининым!

Шалин снова сообщил: «Мною доложено наверх, что войска вышли на южную окраину Равы-Мазовецкой. Это правда, вы же там находитесь, — объясняет щепетильный Шалин. — А пока я разослал по маршрутам колонн мотоциклетчиков Мусатова. Пусть разведают свои наступающие части, может, кого нащупают, хотя бы тылы корпусов... А по рубежу, достигнутому разведкой, можно будет в дальнейшем давать сведения во фронт».

— Мотоциклисты — ребята хваткие,— ободряет сам себя Катуков после этой радиограммы,— с противником справлялись, неужто своих не разыщут?

Шофер принес охапку соломы. Улеглись спать. Какой тут сон, до него ли! В голове сверлит: может, Дремов в беде? Боевые друзья гибнут, а мы не можем помочь? Или наоборот — у Армо успех, и надо поддержать, развить... Сколько важнейших сражений в истории было проиграно только из-за отсутствия связи! Что там сейчас с нашими? А может, уже никого нет, зарвались и погибли... И весь круг мыслей пошел с начала.

С Катуковым творится то же самое, только я еще нахожу в себе силы лежать, а он поминутно вскакивает, курит, бегает по комнате, все время справляется у Никитина: «Есть что?» Ответ монотонный: «Нет... нет... нет».

Наконец командующий не выдерживает:

— Кириллович, не спишь? За три года никогда так худо не чувствовал себя, как сегодня. На бригаде был — бригада всегда рядом, на корпусе был — связь постоянно поддерживал и с бригадами и с начальством...

Воспоминания о корпусе пробудили в Катукове злость на иных нынешних командиров.

— Ох, и задам я Бабаджаняну! Без году неделя на корпусе — и зарвался. Что с ним дальше будет? Ведь знаю, [182] почему сейчас молчит: мотается где-нибудь и обо всем забыл... Три дня без конца повторял: помни, Армо, что главное — связь, держи связь, ищи, все средства используй, а связь должна быть — и вниз и вверх. Сам же без нее как слепой тыкаться будешь. Никитин, свяжись с Шалиным, пусть спросит начштаба Богданова, нет ли там Бабаджаняна.

Как в землю провалился!..

Говорю нарочито ровным, спокойным голосом:

— На мой взгляд, у Бабаджаняна не так уж плохо. Сам знаешь, в прорыв он вошел позже, да и не на том месте, где предполагалось, а все же посмотри, какой темп дал: в первые же сутки отмахал шестьдесят километров, Пилицу форсировал раньше всех, резервную дивизию противника перемолол. Думаю, не выпустит и Варшавскую группировку. Ты же сам ему приказывал: не оглядывайся назад, а быстрее к цели. Вот он и жмет на Лович.

— А сведения он обязан давать?

— Сведения-то, конечно, обязан, но зачем злиться? Допустим, скачет он на своем «виллисе» — так это по привычке, думает, что это ему бригада. Там он все видел, а тут, конечно, не увидит. Движение корпуса, да еще ночью — где тут увидеть и услышать. Это трудно. Что трудно! Прямо скажем, невозможно. А он пробует, мечется, рацию от себя, наверное, отпустил — навыка охватить корпус у него еще нет.

— Ну что ж, первый урок. Запишем ему покрепче на рассвете, когда поймаем...

И, секунду помолчав, Катуков добавил:

— Если живой.

Я чувствую, что злость на Бабаджаняна еще не прошла, и пытаюсь успокоить Катукова:

— Вот смотри, Дремов не первый день на корпусе, уже три операции провел, да и вряд ли мехкорпус ушел дальше танкового, а знать о себе тоже почему-то не дает.

Но, вместо того, чтобы оправдать Бабаджаняна, я, неожиданно для себя, вызвал упрек и в адрес Дремова.

— Ох, этот Ваня! Скольке крови мне попортил за эти несколько часов. [183]

Распахнулась дверь, вошел Никитин. Стала видна непроглядная чернота январской ночи. Только вспыхивали лампочки рации, да иногда мрак рассекался огнем артиллерии.

— Увидят лампочки, придет какой-нибудь паршивый взводишко немцев, и заберут нас — пикнуть в такой тьме не успеем,— выразил Катуков общее беспокойство.

Никитин протянул бланк радиограммы.

— Есть радостное сообщение.

— Докладывай скорее! — вскинулся командующий, яростно и долго нажимая на подвижной рычажок фонарика — «ручной электростанции», как прозвали его на фронте.

— Михаил Алексеевич Шалин сообщает: фронт прислал в штаб командующего бронетанковыми и механизированными войсками генерала Орла для выяснения.

Юмор не изменил Никитину даже в этой ситуации.

— Выяснения чего?

— Как довели приказ.

— Какой приказ?

— Новый, товарищ командующий: изменение направления!

Никитин молча читает приказ о новом направлении и обозначает его на карте. Катуков ворчит: «Еще прочитать не успели, а уже Орел прилетел — проверять, как довели!..»

Наконец все становится ясным. Армии приказано не идти дальше на север, в обход Варшавы, а от Равы-Мазовецкой повернуть на запад — на Згеж, вокруг Лодзи, и к исходу 17 января выйти на реку Hep, приток Варты.

Никогда я еще не видел Михаила Ефимовича таким расстроенным. Он машинально взглянул на часы и свистнул: они показывали три часа ночи, три ноль-ноль восемнадцатого января!

Что нам было делать? До утра сидели на южной окраине Равы-Мазовецкой и ловили в эфире все, что попадалось. Шалин все рации штаба задействовал на волны командиров корпусов и передовых бригад.

Только с рассветом Никитин ворвался с таким видом, что Катуков сразу спросил его: «Что, опять радость принес?» [184]

— Поймали Гусаковского. Докладывает в штаб корпуса, что в двадцать один ноль-ноль прошел Скерневице, а в двадцать три ноль-ноль Карабанов уже был в Ловиче.

— Ого, куда маханул! — Михаил Ефимович сразу оживился.— Сто двадцать километров в сутки!

Что-то прикинул в уме.

— В шесть раз быстрее Клейста в его лучшие деньки! Хорош Гусаковский! Ну, а что там дальше?

— Больше ничего. Подпись: «Дон-101».

Это были позывные Гусаковского.

— А остальные где? Где Бабаджанян?

— Ничего не сказано. Имеем еще перехват: километрах в двадцати к западу от Равы-Мазовецкой на дороге к Лодзи мотоциклетчиками «захвачены в плен» тылы Дремова. В направлении Лодзи разведчики слышат бой.

— Корпус туда повернул?

— Не могу знать, — Никитин улыбнулся.

Настроение у Катукова совсем исправилось: устремляясь вслед за убегавшим противником, колонна Дремова пошла как раз по тому маршруту, который был намечен армии новым приказом фронта.

— Ну, это уже хорошо... Так что, Кириллович, можем докладывать: Гусаковский в Скерневице. Знаю, знаю, что он в Ловиче... Лучше пока молчать. Ну, а Дремову дадим рубеж, где тылы его захватили. Так поскромнее будет, по-надежнее. Ф-фу, камень с души свалился.

Катуков снова наклоняется над картой:

— Богданов, наверно, Варшавской группировке пути отхода уже отрезал. Ну и пусть с ней возится, а мы туда резервы с запада не пустим. Ох, и тяжело было Михаилу Алексеевичу отдуваться за всех! А где Воронченко? Выпросился и сбежал! Мне кажется, надо послать расследовать: что же получилось, почему не было связи? А?

— Согласен. Может, и мы в чем виноваты, не все сделали...

— Опять самокритика!

— Самокритика, да... У меня такой план: вызовем к рассвету У-2 и уедем к войскам поближе.

К утру обстановка прояснилась. К Раве-Мазовецкой подошли основные силы 8-й армии. После короткого боя [185] пехота вышибла засевший в центре городка немецкий гарнизон: два эсэсовских полка, усиленных самоходками.

— Это их-то Гусаковский и обходил «бочком, бочком»,— догадался Катуков.— А хитрец Бабаджанян решил тоже не ввязываться в бой. Один другого стоят. Хороши бы мы были, Кириллович, если б чуточку подальше к центру заехали: прямо немцам в гости...

Прежде чем выезжать на розыски Дремова, я вызвал Журавлева.

— Алексей Георгиевич, разошлите всех политотдельцев по маршрутам колонн. Задача — уточнить расположение наших войск.

— Есть, слушаюсь.

Теперь можно и самому отправиться за «беглецами». Прямого пути нет, все мосты взорваны: бронетранспортер должен был огородами выбираться на Лодзинскую дорогу. Она абсолютно пустынна. Никто не встречается, никаких указателей, свежевыпавший снежок замел следы. Вверху, над нами, летит У-2: летчик высматривает маршрут и, время от времени снижаясь, дает нам направление движения.

Добрались до местечка Бжезины. Вдоль дороги стоят толпы местных жителей: старики, женщины, мальчики и девочки. Они протягивают солдатам бутылки с вином, кофе, молоком. Слышатся приветственные крики: «Hex жие Россия!» На улицах — вражеские трупы, разбитые автомашины, раздавленные гусеницами пулеметы. Многие дома сожжены. Бой здесь был жестокий, но население как будто забыло об этом — столько радости на лицах людей, приветствующих «Червоно войско».

Спрашиваю — без особой, впрочем, надежды, что кто-нибудь меня поймет:

— Танки здесь проходили?

Какая-то старуха знает русский язык:

— Проходили, пане товарищ. Столько танков, столько! — воздымает руки.— В Германии места не хватит!

— Ничего, мать, поместимся!

— Езус-Мария! Да благословит вас великий боже, — и широко крестит бронетранспортер. [186]

Едем дальше. Мы уже где то севернее Лодзи, а танков не видно, не видно и следов боя. Что за чертовщина, куда же они маханули? Встречные поляки на вопрос: «Где русские танки?» — показывают на запад.

Около Згежа — северного пригорода Лодзи — я увидел на дороге подполковника Федота Дьяченко, заместителя командира 19-й гвардейской механизированной бригады по политчасти. Рука его на перевязи, голова свесилась на грудь, ладонью Дьяченко трет покрасневшие веки. Едва взглянув на него, понял: беда!

— Что в бригаде?

— Убит полковник Липатенков.

На войне смерть — обычная гостья, и все-таки никогда не привыкнешь к гибели близких людей. Кажется, еще недавно мы с Катуковым слушали его горячую беседу с молодыми офицерами. «Впереди Варта, Одер, а дальше — Берлин,— говорил им Липатенков.— Это будущая задача, решим и ее». А сам не успел дойти и до Варты...

Дьяченко начал горестный рассказ:

— До Згежа бригада шла без боя: одной разведкой посшибали мелкие заслоны. В Згеж разведчики сунулись — там их крепко встретили, они бочком обошли город — и дальше, на запад. Надо бы и всей бригаде так, да понадеялись, что немец, как бригаду увидит, побежит сам. Привыкли уже за двое суток без боя ехать, успокоились. Ночью ворвались в город, а там полным-полно укреплений наворочено. Вокруг стопятидесятимиллиметровки как противотанковые поставлены, каменные дома подготовлены к обороне до третьего этажа, волчьих ям без счета нарыто, одиночные доты для фаустников попадались на каждом шагу. Половина улиц перекрыта баррикадами, а другая заминирована. Вошел головной батальон — и сразу пробка! Липатенков по рации запросил комбата: «Что случилось?» А тут и по остальным батальонам шквалом плеснуло. Сильнейший огонь и спереди, и сзади. Рацию разбило вдребезги, радиста на месте уложило. Липатенкова ранило. Капитан Прохоров, Тимофей Сидорович, наш офицер связи, старался убрать комбрига в укрытие, да куда там! Пошел Липатенков в первый батальон. Там уже два танка потеряли: в волчьи ямы они провалились. Эти чертовы [187] сетки, которыми ямы покрыты, и днем не увидишь, не то что ночью. Зачем он туда ходил! Все равно ничего не видно, тьма, только дома горели.

Дьяченко помолчал, собираясь с мыслями.

— За десять минут до смерти комбриг отметил действия лейтенанта Петра Мочалова. Тот спас положение батальона, очистил улицу от фаустников, с помощью поляков обнаружил чистый проход через город. Ракетами и трассирующими пулями указал направление танкам, потом догадался кострами подсветить узлы обороны. Липатенков с батальоном пробился, потом развернул машины и пошел крошить! И вот в момент, когда он по рации вызывал комбатов, чтоб отдать приказ на уничтожение противника, — удар снаряда в танк в упор, а Липатенков рядом стоял...

Голос замполита перехватила спазма.

— Погиб вместе с другими, — сурово закончил он. — Город очистили.

От Дьяченко мы узнали, что штаб Дремова расположен в лесу севернее Згежа. Уже подъезжая туда, встретил старшего лейтенанта Подгорнова. Его часть, отдельный саперный батальон резерва Главного Командования, должна была, согласно приказу, следовать за передовым отрядом корпуса Дремова.

— Вы куда едете?

— В штаб, за горючим. Командир послал меня на связь.

— Танкистов видели?

— Сегодня утром нагнал их в Александруве. В каком-то сараюшке на окраине нашел штаб бригады, думал горючим разжиться. Командир усатый такой...

— Первая гвардейская бригада,— догадываюсь я.— Темник, наверно.

— Командир этот при мне приказывал выйти на следующее утро в Конин; маршрут сто двадцать километров. Один офицер насчет горючего спросил, а командир ответил: «У немцев берите. А теперь по местам — на Конин!» И все уехали.

Я развернул небольшую карту Лодзинского района. Александрув значился на ней западным пригородом Лодзи, Конин находился совсем далеко — за Вартой. [188]

— Вы насчет Александрува не путаете?

— Никак нет. Сам был там.

Значит, 1-я гвардейская бригада обошла с севера Лодзь и отрезала гарнизону пути отхода. От такого известия как-то пропала вся злость на потерю связи: корпус Дремова не только вышел на рубеж согласно новому приказу фронта, но даже успевал продвинуться значительно дальше, чем требовалось в приказе.

Сияющий полковник Воронченко встретил меня радостной вестью: «Лодзь освобождена!» Один из самых больших городов Польши, крупнейший промышленный центр, знаменитый славными революционными традициями,— в наших руках.

— Почти без боя сдали! — сообщил начальник штаба. — А ведь какую оборону построили! Десятки железобетонных дотов, по окружности вырыли два противотанковых рва, на каждой дороге насажен «огневой замок».

— Что за штука?

— Немецкая оборонительная новинка: строенные доты. Парочка стоит по бокам шоссе — пушечно-пулеметные, а третий оттянут метров на сто назад, пушка на самой макушке. Все побросали, как услышали, что танки в Александруве. Город целенький: вода, газ, электричество, даже телефон работает. Два километра тянутся фабричные корпуса — а ни одного станка не вывезли, хоть сию минуту заводы пускай. Обрадуем Польское правительство!

— Где сейчас Первая гвардейская бригада?

— По последним данным, форсировала Варту в районе Унеюв. Горелов там: не выдержало сердце, когда бригада отстала на Пилице, потянуло к своим.

Я немедленно отослал сведения о продвижении корпуса Шалину — и по радио, и, для верности, самолетом, — а затем отправился в сопровождении Солодахина в передовой отряд.

По дороге наш бронетранспортер нагнал военную машину. Вглядываюсь в офицера, сидящего в кабине. Да ведь это «дедушка» Ружин!

— Где были, Антон Тимофеевич, почему от бригады отстали? [189]

— Подтягивал бригадные тылы. За нашими разве им угнаться? После появления Горелова вовсе как бешеные несутся. В Александруве немецкие регулировщики дорогу бригаде отрегулировали: ничего не скажешь, хорошо они знают правила уличного движения! В кино как раз кончался солдатский сеанс, мы тут и дали первый залп, тогда только немцы сообразили, что к чему... Пока я с тылами возился, подтягивал, — наткнулся на лодзинских детишек, пришлось их устраивать. Вот и подзадержался.

— Каких детишек?

— Из исправительного дома. Обычная тюрьма, только детская: девятьсот детишек за политику посадили! Лицо Ружина светилось внутренней добротой.

— Но какая там политика — попросту за саботаж. Всех мальчишек с десяти лет и девчонок с двенадцати фашисты мобилизовали на фабрики. Ребята и пакостили Гитлеру как могли: станки ломали, материю кислотой обливали. Юные диверсанты!

Он о чем-то задумался.

— Были там совсем маленькие заключенные, лет по семи-восьми. Одного семилетнего пацана гестаповцы расстреляли. Рассказывали мне: фашисты взорвали памятник — Костюшко, кажется, — и стали фотографироваться. Поставят сапог на бронзовую голову, морду задерут повыше, щелк — и готово! «На память фрейлейн от победителя Европы». Взрослые плакали в сторонке, а ребятенок выбежал и цветы на статую положил. Словили его гестаповцы всей сворой — и к стенке! Многих малышей за «пропаганду» упрятали в кутузку — за то, что Адольф-гитлерштрассе Марианской называли, а Лодзь — Лодзью. — Так как же Лодзь иначе звать?

— Указом фюрера была переименована в Литцманштадт. Кто этот Литцман — никто в городе до сих пор не знает, а не поименуешь его — пожалуйста, в тюрьму садись, хоть какой будь у тебя возраст. Я этих детишек накормил, начал искать родителей. Может, и вспомнят когда-нибудь поляки, как советские танкисты девятьсот детишек освободили. И сами детишки вырастут — помянут хорошим словом.

Солодахин не выдержал: [190]

— В разбитом штабе прихватили интересные документы. Вот, поглядите.

Он отчеркнул какую-то графу:

— Тут и перевод уже сделали. «Рава-Мазовецкая: костел — пятьсот килограммов взрывчатки, госпиталь — тысяча килограммов». И еще Томашув: перечень объектов и итог — пятьдесят тонн взрывчатки на все. И так каждый город и чуть ли не каждый дом подготовлены к взрыву, а мы их полякам доставляем целыми.

За разговором незаметно подъехали к местечку Поддембице на реке Hep, где разместился штаб бригады Темника.

Начальник штаба бригады доложил, что Горелов и Темник находятся во втором батальоне, у Бочковского.

— Он с Александрува пошел передовым. Решили отметить Бочковского за смелость — пустить в авангарде. А вот на Варте чего-то затыркался. К нему сразу выехали Темник с Гореловым.

По карте в Унеюве, где находился Бочковский, значился мост через Варту. Подъехав к нему, мы увидели посередине деревянного настила огромную дыру. Внизу, под мостом, лед был искрошен и побит. На той стороне слышался бой.

— Бочковский хотел по мосту переправиться, — объяснял встретившийся Горелов. — Немцы один пролет подорвали, но не сильно, саперы успели на скорую руку подремонтировать. Рискнули — пустили с ходу головную машину. Мосточек был слабенький, еле держался, — танк ухнул вниз. Ладно, что было неглубоко. Поляки нам брод указали. Саперы лед взорвали, танкисты щели солидолом замазали, пустили на пробу один танк. Застрял он на самом выходе — мотор заглох. Второй пустили — с ним то же самое. И тут пошло: «Да зря мы... да знаете... да лучше бы...» Бочковского заело. Прорубил лед в сторонке, сел в машину — и вышел на тот берег. У него Михаил Пивовар механиком-водителем. Король вождения, высший класс! С Курской дуги с Бочковским воюет, раза три уже в госпиталь попадал и каждый раз на свой танк возвращался. Привык, любит Бочковского. Тот с командира танка до [191] командира батальона успел вырасти, а Пивовар все механик-водитель. Не то что Варту — увидите, Шпрее первым форсирует!

Я поглядел на пустынную реку:

— Что, успели вытащить затонувшие танки?

— Сразу с того берега подтянул Бочковский. Весь батальон на той стороне, ведет бой за плацдарм.

Горелов показал на небольшой домик, где разместился КП бригады:

— А здесь Первая гвардия приготовила вам небольшой сюрпризец.

Разобрало любопытство. Мы зашли. В комнате сидел нахохлившийся фашист с тем особым выражением лица и специфической осанкой, по которым безошибочно определяется высокопоставленный чинуша, — «вершитель судеб и дел человеческих».

— Разрешите представить,— довольно докладывал Горелов, — заместитель имперского министра авиации, генерал авиации Манке.

Генерал рода войск соответствует нашему генерал-полковнику. А тут был не просто генерал рода войск, а вдобавок, по словам Горелова, заместитель самого Геринга! Такого гуся мы еще не видели ни разу.

— Как вы его поймали?

— Сам, сам залетел голубчик! На этом деревянном мостике из персональной машины извлекли, — сказал Горелов.

— Куда направлялись?

— Был назначен имперским уполномоченным по эвакуации лодзинской промышленности. Вчера днем говорил по телефону с нашим управлением в Лодзи — все было абсолютно спокойно, город готовился к обороне. Поспешил выехать из Познани, и вот на полдороге...— Манке горестно развел руками.

Горелов «успокоил» его:

— Ничего, герр генерал, мы скоро и в самой Познани будем.

— Познань вам так легко не достанется, — предупредил Манке, — город укреплен. Все население провинции Познань от шестнадцати до шестидесяти лет поголовно вооружено и вступило в фольксштурм. [192]

— Вы пугайте наших союзников. Эйзенхауэр, говорят, «фольксштурма» боится, — недипломатично съехидничал Горелов.

Пленного отправили во фронт: там его показания могли иметь большое значение.

Вошел Темник. Вид у комбрига уверенный, спокойный: чувствуется, что присутствие Горелова помогает крепко держать в руках нити управления бригадой.

— Прошу Военный совет поддержать ходатайство о присвоении звания Героя Бочковскому, а также о награждении посмертно гвардии старшины Михаила Васильевича Пивовара.

— Пивовар убит?..— Скрипнув зубами, Горелов яростно стукнул себя по колену.— Как же это так, а?

— Там за рекой пойма, болото километра на три, — рассказывал Темник.— Чуть танки сошли с дороги — сразу застряли, ни взад ни вперед. Немцы воспользовались, перешли в контратаку. Бочковский поддерживал мотопехоту огнем. Когда снаряды кончились, он выскочил из танка, поднял автоматчиков, повел вперед. Сшиблись с немцами. На Бочковского сразу несколько немецких солдат навалилось. Пивовар увидел — стрелять поздно было — и грудью заслонил комбата. Прямо в сердце пуля попала... Двадцать два года парню было и почти четыре из них провел на войне. Бочковский офицера на месте уложил, без командира фашисты дрогнули, наши их погнали...

В штабе Михаил Ефимович рассказал мне, что творилось на правом фланге, у Бабаджаняна.

— Бригаду Моргунова догнал в Скерневице. Спрашиваю комбрига: где ты был, почему знать о себе не давал? Моргунов, конечно, оправдывается, мол, ночью совместно с пехотой Чуйкова бил немцев в Раве-Мазовецкой. Пехота осталась добивать, а его бригада пробилась восточной окраиной на север. «А, — говорю, — значит, это ты там шумел, пока мы голову ломали!» Он юлит, выкручивается, ты ж его знаешь: радисты у него виноваты оказались. А радисты в бригаде классные, один к одному ребята подобрались. Но я уже выяснил к этому времени, что сам он свою рацию задействовал только на батальоны, а его начштаба [193]

Ищук даже этого не сделал, всю дорогу ехал на легковой машине и связи ни с корпусом, ни с батальонами не имел. Моргунов, как почуял, что дело поворачивается неладно, стал ссылаться на Бабаджаняна — дескать, к ним лично приезжал, всю обстановку знает. «А где комкор?» — спрашиваю. К Гусаковскому, оказывается, в Лович покатил. Я уже успел туда отправить армейский самолет связи, получил все сведения и Михаилу Алексеевичу передал. Между прочим, в Скерневице полно вилл, была даже дача Геринга: любил этот толстяк в Польше охотиться! Барахла разного, картин — просто забито все! А ружей, — глаза Катукова возбужденно сверкнули, — ребята говорили, что даже «Голланд-Голланд» есть. Вот это трофеи!

— Что-то мы, Ефимович, Геринга сильно обижаем! Зама у него забрали, теперь дачу...

— Ему скоро, кроме пеньковой веревки и куска мыла, все равно ничего не понадобится. Что хорошо — целеньким город достался, боя не было. А гарнизон был довольно сильный, хотя и сбродный. Все убежали после небольшого сопротивления. Командира корпуса я нашел уже в Ловиче. Стал выяснять, что произошло, где штаб корпуса. Оказалось, что со штабом связи у него не было, где Веденичев — он и представления не имел. Уже через Шалина я сам нащупал, наконец, штаб корпуса. Знаешь где? В Целендзее, в двадцати километрах южнее Равы-Мазовецкой, то есть мы с тобой выскочили впереди него! До Ловича оттуда было больше полета километров по прямой, а рация берет только двадцать пять—тридцать. Ясно теперь, почему Веденичев помалкивал? Вот тебе пример: Гусаковский про Лович сообщил семнадцатого, в двадцать два ноль-ноль, а к Шалину донесение попало восемнадцатого, в одиннадцать утра. Тридцать часов перерыва связи — шуточки! Самолет успел долететь к Гусаковскому и вернуться к Шалину, а штаб корпуса только-только про передовой отряд что-то узнал. Армо стал оправдываться: я, мол, могу доложить о каждой бригаде, о каждом батальоне. Везде лично побывал! Пришлось ему втолковывать: «Ты знаешь — это еще ничего не значит, я знать должен. Ты своим корпусом думаешь все задачи фронта решать? Вот сейчас получен новый приказ, а до тебя не доведен! Главное упустил...» [194] Так его пилил, он аж похудел, бедный: впервые я Бабаджаняна так ругал. Вдруг ему радиограмму от комфронта приносят. Читаем. «Поздравляю лично вас и руководимые вами войска со смелыми и успешными действиями. Выполняйте и действуйте так же, как действуете. Жму вашу руку». И подпись: Жуков, Телегин. Вот это, называется, поучил я комкора! Это Михаил Алексеевич успел во фронт доложить о продвижении корпуса.

Мы оба засмеялись.

— Знаешь, что мне Армо сказал? «Вы мне не доверяете. Назначили, так доверяйте. А то Гетмана прислали, все обращаются к нему, будто он и теперь не замкомандующего, а комкор».

— Надо все же прислушаться к нему. Давай пошлем Гетмана к Дремову, а Слышкина к Бабаджаняну. Дадим Армо желанную самостоятельность.

Катуков кивнул и быстро заходил по комнате.

— Расскажу тебе забавную историю, как брали Лович. Карабанов с Юдиным вошли в город без выстрела. Поляки сообщили, что в казарме находятся немцы. Юдин взял автоматчиков — и туда! Видят — дневальный спит. Начали стрелять вверх. Переполох. Кто бежит, кто становится на колени, кто лезет под кровать. Ребята все это изображали — мы чуть со смеху не лопнули. Коменданта с кровати подняли. Он накануне своих вояк собирал и сообщил, что русские задержаны на Пилице, им оказывают упорное сопротивление. До чего привычка к брехне фашистов довела: одних пленных наши несколько сотен забрали...

Сидевший тут же Шалин передавал нам подготовленный акт о причинах нарушения связи, составленный армейской комиссией. Быстро просмотрели несколько листков. В акте отмечалось, что штаб корпуса Дремова вместо быстрых переходов основной опергруппы передвигался большой колонной — до ста машин, поэтому шел крайне медленно и систематически отрывался от частей.

— Смотри, Кириллович, Шалин разрешил Воронченко переезд, а тот двадцать четыре километра почти восемь часов ехал! Рации высылал без охраны — их уничтожали. Возмутительная халатность и медлительность! Ты был в корпусе, — как считаешь, правильны выводы комиссии? [195]

— Абсолютно согласен.

— Ну, что же, надо принять меры. Пропишем ижицу Воронченко. Подготовьте приказ, Михаил Алексеевич.

— Разрешите доложить,— сказал Шалин,— у штаба корпуса есть особое мнение насчет виновника плохой связи с армией. Оказывается, связь нарушалась потому, что начальник радиостанции гвардии старшина Бурдаков вместо разбитого артогнем фарфорового изолятора поставил резиновый, то есть своими силами отремонтировал рацию, но мощность ее от этого уменьшилась на десять процентов. Радист разжалован в рядовые и переведен в батальон.

— А на сколько километров штаб корпуса в это время оторвался от передовых частей? — спросил я.

— На девяносто. Это при дальнобойности рации в тридцать.

— Стрелочник, значит, у них виноват. Ну ладно, попляшут! А радиста забрать в армейский полк связи!

Поступила срочная директива командования фронта: не позднее чем через три дня нам предлагалось выйти на линию Торн — Коло — Варта и захватить плацдарм на западном берегу Варты.

На карте у Шалина аккуратно нанесено положение не только наших частей, но и соседей: он был постоянно связан со штабами Богданова, Чуйкова, Берзарина. Зримо ощущалось, как сильно вдавлена на запад линия советско-германского фронта в направлении главного удара — на Берлин.

— Противостоящая нашему фронту девятая армия противника деморализована и разбита в первые три дня наступления. — Ладонь Шалина накрывает обширный участок в среднем течении Вислы.— Пленные говорят, что Гитлер приказал ей стоять до конца, а Гудериан разрешил планомерный отход на запад, на подготовленные рубежи. В результате мощного удара наших армий остатки потерявшей способность к сопротивлению девятой армии не выполнили ни того, ни другого приказа и отошли — частично на север, частично на юг, образовав незащищенный коридор. Противник сейчас обороняется [196] небольшими группками и гарнизонами, надеясь задержать, нас до выхода резервов на какой-то из рубежей обороны. На линию Конин —Коло спешно выдвигаются свежие дивизии: «Бранденбург» и десятая моторизованная — это показали пленные, захваченные бригадой Гусаковского. Если промедлим, немцы успеют закрыть коридор. Поэтому фронт торопит.

— И придется, как под Сандомиром, прогрызать каждый километр, неделями брать деревушки! — Катуков встал. — Не будет этого. Сколько дали на упреждение этих резервов?

— Три дня.

— Три дня... Три дня... — шепчет Михаил Ефимович, вглядываясь в красно-синий пунктир, отмечающий заданный рубеж. — Позвольте, позвольте... Михаил Алексеевич, а Гусаковский-то уже вышел туда?

— Так точно.

— Молодец! И в этой операции бригада идет впереди. Ну и пусть идут дальше, на Гнезен и Познань. Думаю, когда этот «Бранденбург» почувствует за спиной танки, в такой обстановке недолго усидит на рубеже.

Через полчаса в войска был направлен новый приказ. Армия продолжала стремительное продвижение на запад, кинжалом передовых отрядов прорезая себе дорогу к намеченной цели — Познани.

С несколькими цистернами горючего для танков и автомашин я отправился в корпус Бабаджаняна.

За Коло шоссе пошло петлять лесом. Проехать там было невероятно трудно: дорога представляла собой узенький коридорчик, по обе стороны которого валялись трупы и разбитая вражеская техника.

Бабаджаняна и Веденичева застал у рации: они передавали очередное донесение в штаб армии.

— «Бригада Гусаковского, взаимодействуя с полком самоходок Мельникова, разгромила части дивизии противника "Бранденбург"»,— диктует Веденичев.

— Понимаете, Гусаковский у них в тылу! Ночь! Лес! — не может не комментировать сухое сообщение Бабаджанян. — Нервы у немцев сдали. Рубеж бросили, побежали [197] прорываться на запад, а Гусаковский с Мельниковым в засаде их подстерегли. Не знаю, сколько там ушло...

— Видел, видел работку Гусаковского по дороге... Неплохо... Можно даже сказать, хорошо! Где он сейчас? Бабаджанян признается:

— Гнезен занял.

— Точно?! Проверили?

— Товарищ член Военного совета,— голос Бабаджаняна выражает обиду за «своих»,— Гусаковский же докладывал! Он никогда не врал — ни одного метра! Если кто другой, я бы пока не докладывал. Вот комбриг Смирнов доложил мне, что его мотострелковый батальон даже дальше на Варту вышел и переправу там захватил. Но этого комбрига я еще не изучил и хочу сам сообщение на месте проверить. Хотя комбата его мотострелкового батальона Урукова знаю лично как хорошего командира, но... лучше в штаб армии пока не докладывать! Сам сначала посмотрю. Разрешите туда выехать?

— Пожалуйста, езжай, нам по пути будет. Хочу к Гусаковскому наведаться, у него трудности с горючим.

— Почему у него одного? А весь остальной корпус? В бригаде Моргунова только два батальона наступают, остальные танки стоят без горючего. Мой корпус чуть не треть автомашин на прикол поставил! Мотали нас, мотали, вверх-вниз, на север, на юг, все горючее пожгли, а противник-то бежит еще! Что делать?

— Иди, хлопец, дальше, потом решим. В первую очередь передовому отряду подброшу.

Бабаджанян засиял.

— Горючее будет, — куда угодно дойдем! Дай бог, чтоб всегда были такие стремительные операции, как эта.

...Гнезен, куда я прибыл через несколько часов, оказался старым городом с небольшими каменными домишками, в летнее время, должно быть, густо увитыми зеленью. Пожары войны сожрали здесь целые кварталы. Штаб бригады мы нашли возле обугленного остова электростанции. По разбитым машинам и развороченным пушкам, по всем следам боя чувствовалось, что схватка здесь была короткой, но жестокой. Однако вытянуть из комбрига подробный рассказ о действиях людей было делом трудным: [198] Гусаковский принадлежал к людям, умевшим воевать, но не умевшим рассказывать о войне.

— Подошли под вечер, выслали разведку, — скупо докладывал он, — на окраине города обнаружили большую макаронную фабрику. Разведчики к ней сунулись, а там, оказывается, половина рабочих — из угнанных украинцев, а половина — из мобилизованных поляков. Рабочий класс — он и есть рабочий класс! Свои! Да еще земляков солдаты повстречали — совсем радость! Зацеловали они наших, а потом поляки по улицам провели, показали казармы, узлы обороны, огневые точки. А если знаешь силы противника и его расположение, то воевать, конечно, чего ж... Воевать тогда можно, и даже очень просто. Вообще поляки большую помощь все время оказывали: на Пилице брод помогли найти, в Ловиче и здесь, в Гнезене, помогали провести разведку и вообще всю дорогу давали сведения о расположении немецких частей и гарнизонов.

— Это у тебя откуда? Где зимой такую роскошь добыл? Наверно, тоже поляки? — спросил я, указав на живые цветы, буквально завалившие все окна штабной комнаты.

— Поляки... Просто забомбили: букеты, горшки с цветами. Из оранжерей, что ли, понаносили. А как отказаться? Обидишь. Девать вот некуда, — будто извинялся Гусаковский.

Я перевел разговор на другое:

— Докладывали, что горючего у вас не хватает. Немножко подбросили.

— Спасибо, спасибо... А мы тут тоже легонечко разжились. Пинский прихватил аэродромчик — десятка два фоккеров стояло. Горючее захватили, а самолеты взорвали. Куда их девать! Сзади фашистов полно. Вообще,— вздыхает Гусаковский,— пришлось совсем на немецкое снабжение перейти. Взять транспорт. У моих машин сели бронзовые подшипники, запасных нету. Думал — придется выбрасывать их, приказал пересаживать всех на трофейные. А Помазнев отыскал у немцев две тонны бронзы в слитках. Деловой он человек! Себя мы, конечно, не обидели...

— Остаток передайте в армию. [199]

Хозяйственный Гусаковский чуточку крякнул в ответ на мое распоряжение:

— Есть, слушаюсь. Или взять продовольствие. На гнезенской макаронной фабрике продуктов хватит всю армию кормить, а может, и фронту еще останется. После моего сообщения об этом сюда начпрод армии Долгов выехал. Говорю вам: почти во всем на немецкое довольствие сели, фюрер нас теперь и кормит, и заправляет, и еще подшипники дает.

Сказать к слову, история с этой гнезенской макаронной фабрикой имела забавное продолжение. Спустя несколько дней на большом ящике с макаронами я увидел странную фирменную этикетку: «Фабрика Долгова». «Что за Долгов?» — спрашиваю. Наш начпродарм, оказывается. Польские мастера заявили, что «должно же быть обозначено название фирмы». Что, дескать, за фабрика, если нет наименования. Несолидно получается! Поскольку деньги им выплачивались из рук начпрода армии, польский мастер заказал в типографии и стал наклеивать на ящики этикетки, согласно которым наш Долгов выглядел как хозяин макаронного предприятия. Долго еще его преследовала ехидная кличка «фабрикант».

В штабе бригады появился Помазнев, только что прибывший из передового отряда.

— Что докладывают разведчики? — интересуется Гусаковский.

— Вышли на эту крученую Варту...

Мне понятно состояние Помазнева. Варта протекала параллельно нашему маршруту — с востока на запад, но не прямо, а с огромными изгибами вправо и влево. Только форсируешь, — глядь, через сотню километров река вильнула в обратную сторону, и опять она у нас под носом. Изволь начинать форсировать сначала! Около Познани 1-й танковой армии предстояло преодолевать Варту уже в третий и — увы — как оказалось, не в последний раз.

— Познаньские заводы спускают в реку все отбросы, вода там тепленькая, лед тонкий,—докладывал Помазнев, — под городом его почти и нету. Берега Варты — это же не берега, это кавказское ущелье. Метра на три отвесные обрывы с двух сторон. Сплошная стена! Уж на болоте, и то [200] нам лучше было. Чувствую, хлебнем мы горюшка на этой речке. И что здесь в Польше за водные преграды такие — одна хуже другой!

— Плацдарм захватили?

— Так точно, и переправу навели. Шхиян с инженерной разведкой ходил, удивительную технику на этот раз посоветовал: «ледяной деревобетон», или, точнее, «дерево-лед». Навалили мы на лед веток, досок, палок, а сверху водичкой полили. Тут еще и морозец ударил — враз схватило. Машина груженая идет, лед не скрипнет, а рядом автоматчик может только на пузе пролезть, иначе провалится. Но танк эта наша переправа не выдержит. Вот жалко, хороший постоянный мост из-под носа выпустили.

— Что за мост?

— Главную немецкую переправу. Все время их части драпали с востока, и никак мы не могли обнаружить, где же их переправа. По всей реке шарили — как провалился немецкий мост. А противник все уходит да уходит на левый берег — значит, мосты где-то здесь, рядом. Наконец, инженерная разведка нащупала. Сапер ко мне прибежал, докладывает, что под самой Познанью нашли: подводный, говорит, охрана перебита, держим. Я его спрашиваю: «Сколько вас держит-то?» — «Трое осталось, ^- отвечает, — меня старший сержант Ковальский послал за помощью: просил передать, что немцам они переправу ни за что не отдадут, только чтоб наши побыстрее приходили». Повел сапер нас к мосту. Подошли, а от моста одни обломки остались. На берегу сгрудилась большущая колонна немецких машин и пехоты, из воды своих утопленников вылавливают. Дали мы по ним пару залпов, пожгли да пригладили, потом стали искать, где же наши саперы. Двоих убитых нашли, а от Ковальского нашего ничего не осталось. Послал искать его, но надежды у меня мало.

— Большое дело люди творят,— проговорил Иосиф Ираклиевич.

По моей просьбе Помазнев дополнительно рассказал о героях вчерашнего боя за Гнезен:

— Немцы новую тактику применили. Еще на окраинах они заметили наши танки, но помалкивали, только из пулеметов и автоматов били. Вроде даже приглашали нас: [201] заходите, мол, танкам здесь будет безопасно, противник легкий. А у самих на каждом перекрестке отрыты ячейки для фаустников, и весь город — в засадах. Если б мы напролом полезли — все танки бы в Гнезене оставили, только те, что на петлицах, сохранили бы. Но Гусаковский немецкую хитрость разгадал. Спасибо полякам: предупредили обо всех засадах, если б не их помощь — было бы много жертв. Отправили мы впереди автоматчиков Юдина, они повыковыривали фаустников, посшибали пулеметы. И только потом пустили батальон Алеши Карабанова. Он в полчаса все немецкие самоходки переколотил и очистил город. Я ехал с ним в одном танке. Вдруг в одном домике выстрелы услышали, а бойцов никого не видно. Подъехали поближе, а там, оказывается, всего один автоматчик орудует. Кричит нам: «Эй, танкисты, помогите отвязаться от пленных, не знаю, куда их девать».— «А много их у тебя?» — спрашиваю. — «Да вот в том доме, — отвечает, — офицера-фаустника взял, да здесь еще человек пятнадцать сидело. Прямо не знаю, что делать: возиться-то с ними некогда, языки вроде хорошие». — «Ну, знаешь, — говорю, — у нас танк, а не карета, что, мы их к себе посадим, что ли?» Вижу — совсем растерялся парень. Указали ему точку, куда вести. Уж так обрадовался, что бегом их погнал. Я фамилию его записал.

Помазнев полистал свой старенький блокнотик.

— Вот. Рядовой Соколов. А вот еще один хороший автоматчик — Коротков. Этот пулемет с костела снял. Стены в костеле толстенные, каменные, а обзор был чуть не на полгорода, немец и строчил с вышки по мотопехоте. Били мы по пулемету из пушек — без толку, строчит, как заколдованный. Потом видим взрыв на вышке, и пулеметчик вместе с пулеметом сиганул оттуда вниз головой. Уже после узнали: Коротков с отделением подлез огородами к костелу, разбил гранатами баррикаду на алтаре, потом по лестнице наверх полез. Современная дуэль получилась. Пулеметчик на голову Короткову гранаты швырял, а Коротков вверх из автомата бил. Подобрался наш на десяток метров, сунул немцу в нишу связку гранат — и ваших нету. Только ножками фашист подрыгал в воздухе. [202]

Еще долго мог Помазнев рассказывать о подвигах бойцов, но его прервало неожиданное сообщение.

— По вашему приказанию Герой Советского Союза старший сержант Ковальский найден и доставлен в медсанбат, — доложил командир подразделения, которого послал Помазнев на безнадежные, казалось, розыски героя-сапера. И армейская верность товарищу восторжествовала: Ковальский оказался жив, хотя был еще в очень тяжелом состоянии: сильнейшая контузия, обморожен, плюс двухстороннее воспаление легких.

Мы вошли в палату. У лежащего человека лицо и голова были плотно окутаны бинтами.

Неужели он?

— Вот Ковальский...

— Не узнали, товарищ генерал? — со свистом прохрипел раненый. — Меня сейчас и жена не узнает. Помните, Звезду мне вручали...

— Все помню. Как на Висле катерок одеждой затыкал — помню, и как раненый из строя не уходил — тоже.

— Я и сейчас... вернусь,— с усилием выговорил сапер.— Вернусь!

— Конечно, выздоровеете — вернетесь.

— Если б мне этот проклятый халтурщик попался..:

— Какой халтурщик?

— Да немец, который мост минировал. Понадеялся на него, гада, не проверил как следует. Я же ихней миной рвал. Мы как только охрану сняли, сразу мину нашли. Решили оставить ее для немцев, думали, если свои подойдут, всегда отключить успеем. Туман страшный был, все глаза проглядели, ждали — скоро ли наши подойдут. Потом, шум услышали: идет колонна, а кто — не разобрать. Я за провод держался, даже руки тряслись. «Ну,— думаю,— в случае чего ни вам, ни нам моста не будет». Как чуяло сердце — они подошли. Слышу, идут по мосту, болтают, смеются: выбрались, дескать, от русских. И — не сработал взрыватель! Не знаю, что меня подняло, и мертвых братьев в ту секунду вспомнил, и товарищей погибших, и злость тут такая схватила... Неужели уйдут? Как сумасшедший был: плевать на все, и про себя забыл — лишь бы они не прошли. Вскочил — и к мине. Они не стреляли, ничего не [203] делали, наверно, столбом от удивления встали: с запада русский навстречу бежит. Вставил я в заряд новый запал и, чтоб уж наверняка, руками за чеку дернул. Отбежал, да далеко ли отбежишь! Подбросило меня вверх метров на двадцать. И вот что странно: вроде без сознания был, а помню, как на полсекунды завис над водой. И потом все рухнуло вниз. Очнулся я в воде: взрывом на мель откинуло. Ледяной водичкой обмыло — пришел в себя. Кругом темно. Вспоминал, вспоминал, где я. Чудилось — то будто дома сплю, то вроде со своими ребятами. Откуда тут вода, снится мне, что ли? И вдруг как ударило в голове — про мост вспомнил. Понял, что зрения лишился. Слышу — сзади по-немецки говорят. Пощупал воду рукой — куда течение идет — и пополз вниз, к нашим. Где-нибудь, думал, ищут же меня. Почти двое суток полз. Это так говорят, а для меня времени не было, ни дня, ни ночи. Об одном думал: хоть помереть, да не в плену. Ковальский передохнул.

— Как нашли меня, комроты шинель свою снял, укутал. Врач говорит, что зрение вернется; слепота наступила от контузии, а глаза целые. Вот простыл в январской воде. Да ничего, пройдет, мы, саперы, люди живучие.

Обращаясь ко мне, он попросил:

— Товарищ генерал, пусть меня не отправляют дальше медсанбата. Боюсь, в Берлин не со своей частью попаду.

— Об этом не беспокойтесь. В нашей армии вас примут всегда...

В штабе Гусаковского меня ожидал Павловцев. Еще за несколько дней до подхода к Познани я приказал Павлу Лавровичу произвести глубокую политическую разведку города, то есть узнать количество заводов и фабрик, состав всего населения, национальную политику гитлеровцев в данном районе, систему управления городом и крепостью и т.д. Особое внимание предлагалось уделить разведке возможных запасов горючего. В помощь Павловцеву были выделены лучшие разведчики и политработники. Теперь он явился с докладом. Подробный план Познани у него в руках испещрен массой пометок: город знаком нашему «старику» не хуже, чем самому гауляйтеру «фатерлянда» — палачу Грейзеру. [204]

— Три крупных завода боеприпасов и стрелкового вооружения,— перечислял он.— Девяносто процентов рабочих — поляки и пленные, главным образом наши. Ведущие административные должности заняты немцами. На двух заводах работает по двенадцати тысяч человек, число рабочих на третьем не установлено.

Карандаш Павловцева особо подчеркнул отметку в пяти километрах юго-восточнее Познани.

— Вот здесь совершенно новый самолетостроительный завод. Работают восемь тысяч человек. Имеются еще четыре самолетостроительных завода.

— Ого!

— Кроме того, здесь находятся крупнейшие в рейхе железнодорожные мастерские — вот здесь, на ветке Лацарус —Демпсен, минимум восемь тысяч рабочих; есть аккумуляторный завод на две тысячи человек, два крупных авторемонтных завода и десятки других предприятий. Вот, пожалуйста, подробный список. Сведения получены в основном путем опроса бежавших рабочих.

Покончив с экономикой города, Павловцев перешел к политике:

— Поляков в городе много. Однако гауляйтер Грейзер официально объявил, что «поляк по расовой неполноценности стоит на втором месте после еврея». Он всячески унижал поляков. При встрече с любым немцем поляк обязан был снимать шапку. Но среди поляков тоже есть свои маленькие «квислинги», продажные элементы. У них удостоверение вот какое...

Павловцев показал небольшую книжечку с крупными буквами на обложке «L. Р.».

— Это обозначает «лейстунгс-полен» — «полезные поляки». Этих немцы по службе продвигали и снабжали много лучше остальных. Ведь паек обычного польского рабочего был мизерный: по карточке поляку полагалось два кило хлеба в неделю — чуть больше двухсот пятидесяти граммов в сутки. Ну, а этих,— Павел Лаврович презрительно ткнул в сторону паспорта предателя,— подкармливали хорошо, чтоб своих охотнее предавали.

— Чье это удостоверение у вас? [205]

— Начальника областной полиции пана Орлиновского. Разведчики вывезли его из Познани со всей семьей.

— Как, они в Познань заскочили?

— Вы разве не знаете? Корпус Дремова с юга уже вплотную к городу подошел. Мосты через Варту построили, уж две бригады на ту сторону перешли. Обошли город, аэродромы позабирали, больше двухсот целых самолетов нам досталось.

— А горючее-то, горючее там есть?

— Прихватили несколько цистерн.

Одна новость лучше другой! Видя мою радость, Павловцев поспешил выложить все остальные сообщения.

— В самой Познани страшная неразбериха. Немецкое население частично бежит на запад, частично мобилизуется в фольксштурм. С востока подходят отступающие части. Партийная верхушка удирает в рейх. Словом, не то что комендант, сам черт не разберет, что делается в городе.

Нашу беседу прервал Бабаджанян, вернувшийся с переправы.

— На тот берег переправил большую группу, — гордо возвестил он. — Во главе поставил замкомбрига Ленского. Рвут все коммуникации к северу от Познани. Оседлали три шоссе и железную дорогу! Какой там есть комбат у меня, Уруков! Исключительный мастер форсирования! Люди рассказывают — немцы на Варте такой пулеметный и минометный огонь вели, что головы поднять нельзя было. А Уруков с горсточкой переправился по чистой воде, около самого города, где нас не ждали, сам лично на деревянной двери переплыл! Потом сманеврировал, выбил противника у себя с правого фланга, расширил плацдарм. За его спиной саперы ледовую переправу сделали. Все остальные подразделения под его прикрытием переправлялись. Лично водил батальон в контратаки, когда противник превосходящими силами пытался сбросить наших в воду. Ранило его, а он еще в две контратаки пошел. Разве не молодец?

— Уруков-то молодец, а вот ты сам — не очень. Левый сосед тебя обогнал: у Дремова не какая-то группа, а две бригады переправились. Прикажи своему Ленскому найти их фланг и замкнуть вокруг Познани кольцо. [206]

У Армо был такой смущенный вид, что я решил его немного подбодрить:

— Ничего, не горюй! У немцев Познань — не последний город. Надо только, чтобы все твои командиры воевали так, как Гусаковский и Уруков. Ну, прощай, нам с Павловцевым в штаб пора.

Через час мы с Павловцевым приехали в штаб армии. Шалин, едва увидев меня на пороге, доложил:

— Вас вызывал член Военного совета фронта. Беру трубку ВЧ.

— По вашему приказанию...

— Наступаете? — спрашивает Телегин.

— Частично наступаем.

— Как обеспечение горючим?

— Плохое.

— И все-таки наступаете?

Подтекст нашего разговора такой: операция планировалась до Познани, горючего армии выдано до Познани — как же танки и машины идут дальше? Святым духом, что ли?

— Кулак ты! — ошеломляет Телегин.— Трофейного газойля нахватал и не докладываешь, все себе зажал, а о других соединениях не подумал!

Обида душит меня. Ведь и у нас, в 1-й танковой, одна треть танков уже стоит без движения, а фронт пока не дал ни капли дополнительных горюче-смазочных материалов. Где это видано, в конце концов, чтобы танковая армия снабжала трофейным горючим весь фронт!

— Прибыть для доклада о положении, — сухо кончает Телегин.

Михаил Алексеевич смотрит сочувственно: вызов во фронт, судя по всему, не сулит мне ничего хорошего.

— Командующий сообщил, что едет от Дремова, — говорит он.

Катуков явился, сияя радостью и торжеством. Не замечая нашего настроения, не зная, что неприятности идут сзади, а не спереди, он стал расхваливать действия полковника А.И. Анфимова, который принял бывшую бригаду Бабаджаняна:

— Удачный новичок! Под стать Армо, такой же живой, чернявый и смелый. В традициях бригады командир. Большое [207] дело сделал: когда на восточной окраине пробиться не смог, догадался обойти город с юга, зацепился за плацдарм и дал возможность саперам целую ночь строить мосты. Проложил за Варту дорогу всей армии! Батальон Кунина как стал на том берегу — все! Клещами не отодрать автоматчиков. Четырнадцать атак за сутки отбила мать-пехота. А знаешь, кто наседал на Кунина? Остатки дивизии «Бранденбург». Не добили ее в свое время! Ну, правда, когда мост построили и Гаврилюк с танковым полком перешел на тот берег, от дивизии одно название осталось. Полный «бранденбург» им устроили!

Михаил Ефимович энергично ходил по комнате, весь наполненный впечатлениями передовой линии:

— Кто бой выиграл — это артиллеристы! Я даже их фамилии записал, чтоб не забыть. Вот: командир полка Африкан Соколов, командир батареи Бельков, командир орудия Строков. Кунинский батальон совсем кровью истекал, к самой воде прижался, когда батарея Велькова подошла. Сразу поставили орудия на открытые позиции и прямой наводкой с нашего берега дали огонька по немецкой пехоте и огневым точкам.

Все более воодушевляясь, Катуков продолжал:

— Или вот связисты. Рассказывали мне такой случай: после отступления противника Бельков перешел корректировать огонь батарей на плацдарм. Его ранило, досидел до конца боя, — не о том речь. Провод связи где-то перебило, батарея слепой стала. Бельков послал связиста...— Михаил Ефимович опять заглянул в записную книжечку: — Николая Винокура. Тот разрыв на льду нашел, концы зачистил — оторвало ему осколком правую кисть, да и левую поранило. Не смог соединить концы. Так что сделал? Взял провод в зубы и так и лежал с ним, пока не нашли. Через тело приказы к пушкам шли. Целый батальон спас. Вот какие они, связисты!

Вошел Соболев.

— Товарищ командующий, по вашему приказанию доставлен пленный комендант пятьдесят четвертого укрепленного района «Варта» полковник Флакке.

— Веди его сюда! [208]

Полковник выглядел типичным представителем прусской военщины, держался подчеркнуто прямо, волосы стриг ежиком, под глазом виднелся след от традиционного монокля. Он показал, что гарнизон, оборонявший участок его укрепрайона южнее Познани, попав неожиданно под удар танков, сразу же разбежался. Машина самого Флакке вместе с ее обладателем досталась разведчикам уже на окраине Познани.

— Что представляет Познань? Укрепления? Гарнизон?..

Разглядывая план крепости, который достала группа Павловцева, немец обстоятельно, не торопясь, отвечал на наши вопросы:

— В городе три обвода. Внешний идет по фортам старой крепости, модернизированным и отлично подготовленным к современной обороне. Второй, послабее, идет вот здесь,— полковник указал районы.— А третий, самый сильный, расположен в крепостной цитадели. Все дома города подготовлены к круговой обороне, все подвалы в пределах одного квартала соединены подземными ходами. Практически гарнизон будет невидим для наступающих войск. Он насчитывает свыше тридцати пяти тысяч человек и возглавляется штабом двадцать первого армейского корпуса. По предварительным наметкам нашего командования, Познань должна оттянуть на себя не меньше двух наступающих русских армий.

Как потом нам стало известно, полковник ошибался или намеренно назвал меньшую цифру: гарнизон Познани насчитывал около 65 тысяч солдат и офицеров.

— Какие оборонительные рубежи расположены западнее Познани? — спросил Катуков.

— Еще два крупных. Один из них проходит по бывшей границе Германии с Польшей, между рекой Оброй и Одером. Это так называемый «Восточный вал», или Мезеритцкий укрепленный район.

Когда увели пленного, командарм сказал:

— Ну, картина, по-моему, ясная. Я читал донесения разведчиков, побывавших в Познани: они в основном подтверждают подобные показания.

Михаил Ефимович говорил быстро, решительно: [209]

— Какой делаем вывод? Первое: докладываем Военному совету фронта о состоянии города. Второе: просим освободить нас от штурма, а Познань передать подходящим общевойсковым армиям. Третье: просим использовать нас для дальнейшего наступления с целью выхода на германо-польскую границу, а если позволит обстановка, будем двигаться и дальше. Ваше мнение?

— Решение, по-моему, верное, — ответил Шалин.— Оно учитывает специфику танковых войск. Но ведь по плану фронтовая операция должна закончиться у Познани...

— Фронт и Ставка не откажутся продолжать наступление!

— А снабжение? — спрашивает Шалин. — На трофейном горючем далеко не уедешь.

— Думаю, достанем, — отвечаю я.— Сегодня выезжаю во фронт, в Отвоцк, буду просить Телегина.

— Тогда все в порядке.

Михаил Алексеевич разглядывает план Познани, весь исчерканный пятнышками мощнейших фортов и узлов обороны.

Впоследствии войскам В.И. Чуйкова и В.Я. Колпакчи пришлось штурмовать Познань еще целый месяц. Но обстановка требовала от нас двигаться дальше, к новым рубежам.

Трехсоткилометровый путь от Познани до Варшавы пролегал по боевой дороге. Прошло всего семь суток с момента нашего ввода в прорыв, а фронтовая операция огромного масштаба была выполнена с превышением. Взглянув на шоссе, любой человек без лишних словесных пояснений мог почувствовать, как такое могло случиться: на сотни километров растянулся сплошной движущийся поток советских войск. Навстречу нам шли отремонтированные танки, напоминавшие сейчас диковинный цветок: лепестками были десантники и подсевшие пехотинцы, густо, тело к телу, охватившие стальной стебель башни. Тягачи пыхтели от тяжести артиллерии: шли дивизии и корпуса прорыва. Пушки, проделавшие смертоносную работу неделю назад, теперь поторапливались расправляться с очередными узлами вражеского сопротивления. На [210] стволах стальных ветеранов «бога войны» были нарисованы белые звездочки и другие условные значки, которые шифруют разбитые танки, доты, дзоты, батареи.

За ними двигалась «царица полей» — «матушка-пехота», «братья-гвардейцы» — как только не называли любовно наших пехотинцев! Впрочем, слово «пехотинцы» сейчас было несколько неточным: ведь оно происходит от «пеший», а кто в такую пору идет в наступление пешим? Эдак танки до Берлина дойдут, а пехота и не увидит противника... Воины использовали подручный транспорт: все, что могло двигаться со скоростью большей, чем скорость пешехода, было мобилизовано в армию. Мелькали трофейные машины и подводы, какие-то допотопные брички, пролетки и велосипеды. Пехотинцы, артиллеристы, инженерные части спешили на запад. Все было использовано для того, чтобы быстрее достигнуть Познани и разгромить гарнизон.

— Триста километров верхом так ехать!.. — Кучин даже поерзал на шоферском сиденьи, как будто у него самого появились потертости от подскакивания на лошадях.

Впрочем, нашему шоферу приходилось немногим легче, чем всадникам. Дорога была ужасная: поток шел встречный, к фронту, а все обочины забили обгорелые остовы танков, самоходок, бронемашин, колесного транспорта... Почти триста километров наш бронетранспортер подпрыгивал, как на бревенчатом настиле. От Конина до Коло нас трясло на останках техники дивизии «Бранденбург», от Коло до Кутно вымотала душу разбитая техника 412-й резервной дивизии, от Кутно до Ловича — 25-й танковой дивизии. Особенно было тяжело на пробках, а они регулярно создавались у каждого из десятков разрушенных мостов и мостиков. На отдельных участках движение шло по времянкам, то есть только в одну сторону, и то с трудом.

Пристально всматривался в лица пехотинцев, обожженные порохом и ледяным ветром, в их глаза, набрякшие кровью от бессонницы. Солдаты были охвачены одним желанием — скорее! скорее!

Много пленных. За три с половиной года войны я еще никогда не видел таких огромных колонн вчерашних врагов на дорогах. [211]

— Добрые у нас люди, — замечает Кучин: солдаты то и дело суют несчастным, одураченным Гитлером людям в ненавистной форме кусок хлеба или отсыпают табачку.

Около указателя, где проворные дорожники написали: «До Познани — 150 километров. До Берлина — 350»,— регулировщица отмахнула флажком: «Стой!» Я обратил внимание на особую лихость и в то же время изящество, с каким она работала: такому регулировщику с удовольствием подчиняется каждый водитель, независимо от его положения и ранга. Особенный колорит ее фигуре придавал карабин за спиной: девушка была не только регулировщиком, но и солдатом дорожной охраны.

По какой-то ассоциации вспомнился знаменитый виртуоз, артист регулировки, который до войны стоял в Ленинграде на Невском: толпы людей зачарованно наблюдали за его движениями. Но, право, наша фронтовая регулировщица работала не хуже!

Девушка подошла к машине, переложила флажок в левую руку, правую приложила к шапке и попросила... забрать у нее военнопленных. В течение дня к посту подошло около пятидесяти стариков и подростков из фольксштурма с просьбой взять их в плен.

— Кто идет к фронту — те не берут, некогда, говорят, с пленными возиться. Я немцев в тыл отсылаю — не идут, бьют себя в грудь, говорят: «пук-пук». Боятся, значит, что убьют их. Куда мне с ними деваться?

Лицо ее показалось знакомым. Нет, не могу вспомнить! Широколицая, с наливным румянцем во всю щеку, с блестящими серыми глазами и лихо вздернутым боевым носиком. Типичная русская женщина. Но Кучин, который с момента ее появления находился в возбужденном состоянии, вдруг громко закричал:

— Она!

— Кто она?

— Да та, ну, помните, старая знакомая, по сорок второму году!

Убедившись, что я не могу вспомнить, выразительно постучал себя где-то пониже спины.

И я вспомнил.... [212]

Наше соединение формировалось тогда недалеко от Калинина. Как-то по делам я спешил в Москву. Время клонилось к вечеру, и Кучин вел «эмочку» на большой скорости, чтоб до ночи успеть в город. На перекрестке регулировщица скомандовала: «Стой!», но Миша не выполнил приказа и понесся дальше: мол, время военное, везу начальство, не до правил движения. Не успели мы проскочить и ста метров, как раздались выстрелы, и Миша тихо ойкнул. Я оглянулся. Девушка сорвала карабин и стреляла вслед. Стреляла, конечно, по скатам, но пуля случайно поцарапала Кучина. Пришлось мне, как старшему, извиниться за шофера. Уже полулежа на заднем сиденьи, Миша все бормотал: «Бывал в переделках, из-под носа у немцев ускользал, но страдать от курносой бабы... ох!»

— Курносые все смелые, — ехидничал Миша Балыков. — Сам такой.

— Я татарский мужчина, а это русская баба, ей не положено...

— Что значит баба? Такой же красноармеец, как ты. Лучше лежи и молчи! Девушка службу несет, согласно инструкции поступает и тебе сказала ясно: «Стреляла по нарушителю». Осознал, что ты нарушитель?

Кажется, на сознание Кучина подействовали не столько эти аргументы, сколько «свинцовый довод» девушки, напоминавший о себе болью. Во всяком случае, с тех пор он с великим уважением относился к «злым бабам», заранее сбавлял перед постами скорость и, когда позволяло время, перебрасывался с ними двумя-тремя словами. Как это было приятно девушкам! Ведь посты стоят на развилках дорог, в большинстве своем за несколько километров один от другого, и в снег, и в мороз, в бурю, в ночь дежурят там всего-навсего две женщины: одна — на посту, а сменщица забилась на время в маленькую норку-окопчик, метрах в 20 — 25 от подруги, наблюдает, отдыхает, разогревая сухой паек — консервы. Любому военному, будь он десять раз смельчак, неприятно ехать по фронтовому тылу ночью — вряд ли кто будет возражать! И не один ты, и вооружен, а все думается, что с каждого куста в тебя пулю пустят или гранату бросят — даже не увидишь, кто. А девушки стоят! Проедет машина во тьме, осветит регулировщицу [213] фарами, и снова ничего не видать. Что стоит ее уничтожить блуждающему волку в фашистском мундире? Несут героини бесстрашную вахту, но не замечает никто их подвига, и как же она рада бывает, когда Миша Кучин остановит нашу машину, и некурящий ездок даст ей конфеток и послушает рассказ о тяготах службы и о нашем «не совсем хорошем» отношении.

— Иди картошку есть, я испекла, — закричала нашей регулировщице подруга из маленького окопчика.

— Разрешите дозаправить машину. Горючее на исходе, — вдруг обратился ко мне Кучин каким-то неестественным тоном.— А вы бы, девушка, угостили генерала печеной картошкой, он ее шибко уважает, — совсем по-другому заговорил мой «дипломат» с регулировщицей.

Сели у костра.

— Откуда родом, девушка? — спрашиваю.

— Ярославская.

Адъютант Балыков кокетливо задает вопрос:

— Как вас мама величала?

— Мама, мамочка...— чуть погрустнела наша лихая хозяйка дороги и вдруг быстро ответила: — Мама — Никочкой, муж — Никой, а для вас, товарищ, я — красноармеец Македонская.

Но Балыкова не так легко одолеть:

— Припоминаю. Это про вашего папашу нам в пятом классе на истории рассказывали?

— Возможно, — соглашается девушка. — Его Александром Филипповичем звали.

У Балыкова глаза на лоб полезли.

Пришлось мне сглаживать острый разговор. — Для мамы, значит, Никочка, для него — красноармеец Македонская, а для меня... Разрешите называть вас Николаем Александровичем. Раз несете мужские обязанности, то, как воин к воину, не могу к вам иначе обращаться.

Старая знакомая так и расцвела от удовольствия.

— Давно вы на фронте, Николай Александрович?

— Три года...

Дальше «заполнять анкету» не было времени: день был на исходе, а я, несмотря на отличный бронетранспортер, [214] не сумел проехать и двухсот километров. Такая была дорога!

...В третий раз удалось встретиться с Македонской уже в Зеелове, под Берлином. На боку у нее висел револьвер, а погоны перечеркнула лычка ефрейтора. Мы были рады встретить эту женщину, переносившую вместе с нами тяготы войны и мечтавшую прийти в Берлин. Хотя она отмахнула — «путь свободен», я остановил машину: поздравил ее с близкой победой.

— Как мама, как муж?

— Мама жива, муж в авиации служит.

— Что, сверху крыльями машет? — все пытался острить Балыков.

Но ефрейтор Македонская была настроена добродушно.

— Нет. А письма получаю. Из Берлина домой поедем!

— Ну, до встречи в Берлине, Николай Александрович!

— До встречи...

...В тот день для «Николая Александровича Македонского» и ее напарницы у Кучина нашелся сверток пообъемистее, чем для других регулировщиц. Он поспешно сунул его мне в руки, я так же быстро передал подарок женщинам.

Уже в машине спросил:

— Что это ты, Миша, тяжелое положил?

— Да что, товарищ генерал, конфетки — не еда. Добавил кусок сала, пусть с картошечкой побалуются. — И, чтобы скрыть свое смущение, перевел разговор: — Вот не успеем засветло проехать Варшаву! Спешить надо...

Близость легендарного города уже чувствовалась на дороге: толпы людей шли с запада, к освобожденным пепелищам столицы. Инвалид энергично работал руками, передвигая свое кресло по направлению к родному дому, велосипедист прицепил к багажнику тележку, на которой тряслась по шоссе его семья. Многие просто несли детей на руках. Иногда попадались повозки, обычно с бедными пожитками: ну какой скарб мог быть у беженцев!

Меня томило желание посмотреть красавицу Варшаву. Случилось так, что до войны пришлось много читать о великолепных дворцах, чудесных варшавских парках, о [215] славных революционных традициях непокорного города, где родилась любимая песня нашей юности «Варшавянка». Но нынешнее мое чувство к Варшаве было особенным. Освобожденные армией города невольно становились особо близкими и родными нашим сердцам, а столицу Польши в составе войск 1-го Белорусского фронта освобождала и наша армия. Когда стальным ударом корпус А.Х. Бабаджаняна разбил гитлеровские орды под Скерневице и Ловичем, а 2-я гвардейская танковая армия освободила Сохачев, они перерезали пути отхода гитлеровцам, и гарнизон Варшавы, почуяв за спиной наши танки, в панике бежал на север. В Варшаву вошли тогда вместе и русские и польские солдаты, побратавшись кровью навечно на ее опустевших улицах.

Перед самым городом нас остановили. К бронетранспортеру подошли два человека: молодой подтянутый советский лейтенант и пожилой поляк.

— Контрольно-пропускной пункт, — рука офицера четко взлетела к козырьку. — Проверка.

Внимательно осмотрел мои документы.

— Можете ехать, счастливого пути.

— Как проехать к мосту?

— Если не возражаете, дам местного проводника-добровольца. Избежите больших трудностей в городе. У нас несколько таких курсируют — до предместья Варшавы Праги и обратно... Пан Станислав, проводите генерала!

Много мне пришлось повидать за войну пострадавших городов, но такого разрушения и разгрома я не видел нигде — ни до, ни после. Бесконечными рядами тянулись сплошные руины улиц. Нервы угнетала абсолютная скорбная тишина города, в котором не так давно жил и работал миллион человек. Только гулкие взрывы нарушали безмолвие — это саперы уничтожали мины, оставленные гитлеровцами в мертвой Варшаве. По обе стороны дороги тянулись надписи: «Минировано... Опасно». Железные ребра конструкций выпирали наружу из массы битого кирпича. На пути встречались большие воронки, стояли обгорелые трамвайные вагоны на исковерканных линиях, путались под колесами телефонные и электрические провода. Пустыня! Стены вокруг до того [216] черные, будто находились сотни лет под землей и сейчас откопаны.

Изредка среди развалин показывались фигурки одиноких людей. Вот пожелтевшая, исхудалая, оборванная женщина в летних сандалиях и соломенной шляпке вывезла на воздух измазанных русоголовых ребятишек. Казалось, каждая косточка просвечивала сквозь кожу крошечных дистрофиков. Двигаться у них не было сил — изможденно прислонили дети головки к колясочке, видно, задремали. Разбитый родной город и неубранные трупы врагов — таковы были первые впечатления «золотой поры» детства у маленьких граждан Польши.

Я спросил провожатого о судьбе знаменитых варшавских дворцов и парков.

— Если желаете, можем подъехать, посмотреть, — предложил он, — крюк небольшой.

Свернули в Старо-Място. Около взгромоздившейся груды кирпича, щебня, арматуры наш провожатый задержал бронетранспортер.

— Знаменитый Королевский замок... А тот фундамент — от костела святого Яна, нашей национальной святыни. Шестьсот лет в нем лежали останки первых князей Польши.

Только у опаленного пламенем Лазенковского парка увидел первое, чудом сохранившееся сооружение — памятник Яну Собесскому. Станислав попросил на минуту остановить здесь машину. Кучин тормознул.

Поляк подошел к подножию статуи этого польского короля, который некогда спас немецкий народ от турецких захватчиков, снял старенькую фетровую шляпу и перекрестился.

— Наверно, Варшава такая, как Сталинград,— не выдержал Балыков.

— Они ее взрывали, — свистящим надрывным голосом кричал поляк, — аккуратно, методично, дом за домом! Гитлер хотел убить нашу Варшаву. Он ненавидел ее дух, дух Костюшки, Варынского. Мы всегда были непокоренными, и ефрейтор решил убить нас. Полмиллиона людей убил, но Варшаву — не смог! Вас, братья, интересуют памятники Варшавы! Вот главный памятник! — он показал [217] на дыры канализационных люков. — Круглые сутки здесь дежурили фашистские посты с гранатами в руках, но мы выходили из туннелей и убивали врагов, как бешеных собак.

— Вы были в числе повстанцев?

—Да.

— Какова их судьба?

— Часть нашего отряда пробилась с боями в Пиотркувские леса и соединилась с партизанами, некоторые счастливцы добрались до Праги через Вислу, но основная масса погибла в Прушкувеком лагере.

Уже у моста в предместье Варшавы, отвечая на нашу благодарность, проводник сказал:

— Увидите на фронте наших солдат из дивизии Костюшко, передайте: пусть скорее возвращаются с победой. Варшава ждет возрождения!

За мостом мы снова увидели, как возвращаются в родной город жители Варшавы. Многие уселись на танках, тягачах — потеснились, уступили им на броне местечко получше советские десантники. Как не помочь людям в беде! У самого города какая-то полька благодарно расцеловала сконфуженного танкиста. Бойцы совали польским старикам, детишкам, женщинам что-то из своего сухого пайка, делились армейской пищей. Вслед за танками тянулся огромный обоз, задержавший нас на дороге.

— Что везешь? — полюбопытствовал по-шоферски Кучин.

— Хлеб Варшаве, — ответил чумазый водитель встречного грузовика.— Четыре наших республики шапку по кругу пустили, скинулись. Шестьдесят тысяч тонн пшеницы набрали в эту шапку...

Только поздно вечером достигли мы домика в Отвоцке, где находился член Военного совета фронта генерал-лейтенант Телегин. Усталый Константин Федорович вышел из-за своего столика и, как всегда, улыбаясь, протянул руку. Его стол буквально закрыли развернутые папки. В одной виднелся план подхода эшелонов с горючим и боеприпасами, рядом примостился список разрушенных и мостов с указанными сроками восстановления. На карте [218] были особо помечены красным карандашом взорванные железнодорожные мосты в Варшаве и Демблине. Синим подчеркнуты города, где Телегин срочно должен был формировать комендатуры. Да, работки у Константина Федоровича хватало!

— Не думал, никак не думал, что ты такой прижимистый, — он говорит это нарочито серьезно, — горючее всей Германии себе одному захватил, а фронту не доложил. Значит, для своей армии копишь, а Богданов пускай стоит?

— Как — стоит?

— Радиограмму от него с Латышевым получили: «Армия достигла Варты. Остановились: горючее отсутствует. Богданов. Латышев.» Как тебе это нравится?

Посмотрел на меня укоризненно.

— Командующий нервничает. Приказал явиться Богданову с Латышевым. Им попадет, но и тебе достанется.

— Рад принять любое наказание, но — справедливое. Вы обеспечили армию горючим напрямую до Познани, то есть на четыреста километров. А повороты — на север сто километров, на юг семьдесят километров, которые армия делала по приказу каждый день, — это будет учитываться? Изменение направления вызвало новый расход горючего. Наши танкисты с задачами справились, обеспечили себя трофейным газойлем. Богданов и Латышев могли бы сделать то же самое. За что меня ждет наказание?

— Ишь ты, разошелся. Любопытно! Значит, по-твоему, виноват я?

— Во всяком случае, приказы исходили от Военного совета фронта. Армия наступает, и спасибо за это надо сказать политработникам и работникам службы ГСМ: сумели достать горючее на немецких аэродромах и в других местах. Вот насчет боеприпасов прикажете — отдам без слова: не израсходовали и половины, бьем с первого снаряда, а больше гусеницами работаем.

— Вон ты куда ведешь! Зато горючее, конечно, потребуешь с процентами? — Телегин явно шутил над моей горячностью и «дипломатией».— Ты пойми, подумай,— становясь серьезным, продолжал он,— с горючим очень тяжело, наступают восемь фронтов, всем нужно. А вы израсходовали свою норму слишком быстро... [219]

— Так все почему, Константин Федорович? Планировали горючее без учета новых задач, которые выполнялись армией в ходе операции!

— Хватит об этом. За боеприпасы спасибо: у других нужда есть. Но смотри — в дальнейшем всегда докладывай о трофеях, а то я подброшу тебе лишнее горючее, а у других и необходимого может не быть.

— Хорошо, что фронт о нас думает, а соображать и самим надо. Я бы попросил, кстати, внести в ваш план еще один дополнительный пункт.

— Что такое?

— Проехать нельзя! По этой причине опоздал к вам на восемь часов, хотя выехал пораньше. Столько техники и оружия на дороге навалено — как в некоторых фильмах.

— Ну, садись, садись, разошелся. От выговора ты на этот раз избавился! Ваш доклад об окружении Познани и дальнейшем использовании вашей армии получили. Читай резолюцию.

Решительным почерком было начертано: «С вашим предложением согласны. Дальнейшая борьба за Познань возлагается на армию Чуйкова и армию Колпакчи.

Жуков. Телегин».

— Ясно?

— Так точно.

— Горючего дадим. Тепленькое, с ходу. Запиши номера эшелонов, которые подойдут на станцию снабжения.

— На какую станцию?

— На твою старую — Леопольдув. Ближе доставить не можем: железнодорожные мосты через Вислу не восстановлены. Горючее дадим, а подвоз сам организуй.

Вот так сюрпризец!

— Константин Федорович, в академии нас учили, что если плечо подвоза армии превышает сто километров, то армию обеспечивает фронт. А от Леопольдува до наших соединений добрых пятьсот километров наберется.

— А вас в академиях учили, что подвижные войска по сто—сто двадцать километров в сутки проходят? Ах, не учили! Что же вы так поступаете и правила нарушаете? Вот тебе ответ. Академия — хорошее учреждение, но практика [220] есть практика. Верю, что найдете выход. Посоветуйся с людьми.

— Дайте хоть один автополк на трое суток...

— Все задействовано. Все мероприятия по обеспечению армии решайте сами. Не решите — накажем!

Ночь подходила к концу, одна за другой пустели чашки крепкого чая, а вопросы еще не все были решены. С Телегиным было интересно говорить, и время летело незаметно.

— Задают мне в войсках два вопроса, Константин Федорович, никак не могу правильный ответ подобрать.

— Ну, давай, что там у тебя за проблемы?

— Нас упрекают сверху, что мы болтаемся в хвосте общевойсковых армий. А Совинформбюро, орган официальный, опираясь на ваши данные, сообщает, что подвижные войска оторвались от главных сил на девяносто—сто километров. Как понимать такое противоречие?

— Еще что у тебя спрашивают?

— Ответьте, пожалуйста, мне на первый вопрос.

— Выкладывай все до конца.

— Берем мы какой-нибудь город. Любой, от Ловича до Гнезена. Раз мы оторвались от общевойсковиков на сотню километров, то ясно, что берем город без их помощи. Я не хвалюсь, не умаляю достоинств общевойсковых армий, но такова логика современного наступления: мы от них оторвались. Читаем приказ Верховного за этот город: там благодарят и салютуют войскам почти всего фронта и всех родов войск. Солдаты спрашивают: это Гитлера обманывают или просто политика такая? А сведения наверх ведь вы даете!

Телегин пожал плечами и ровным голосом ответил:

— Не знаю, кто кого разыгрывает: солдаты тебя или ты меня. Одно точно знаю, что сам можешь ответить на такие вопросы без моей помощи.

— Нет. Я могу ответить только за армию: город взяли — всегда скажу, какая бригада, какой корпус, какие саперы участвовали. В одном вы правы, Константин Федорович, что кое-какими данными о том, почему и как это происходит, я располагаю. На днях пришлось мне быть у комбрига Гусаковского в Гнезене. Вдруг приводят на КП [221] некоего "шпиона», одетого в форму нашего офицера. Поймал его лично Гусаковский. Как только мы заняли Гнезен, этот субъект сообщил по рации, мол, взят такой-то пункт. А выглядел он приметно: в этой бригаде все ходят в темно-синих шинелях, а он был в обычную шинель одет. Гусаковский спросил его: «Кто вы такой?» — тот грубить начал. Тогда Гусаковский приказал: «Взять шпиона!» Что же выяснилось? Никакой он не шпион, обыкновенный офицер с рацией. Полковник Гусаковский справедливо возмущался: «Я докладываю в корпус не тот пункт, куда вышли мои батальоны, а тот, где сам сижу, всегда немного пространства резервирую, а этот "инициативный" офицерик уже успел своему начальнику доложить рубеж выхода моих батальонов». И вы, Константин Федорович, знаете: быстрота докладов по начальству у подобных руководителей обратно пропорциональна быстроте продвижения соединений вперед. Докладываю вам, что мы взаимодействуем с подвижными группами общевойсковых армий, но я сообщаю, чтобы вы знали и о ловкачах, чтоб снять поклеп с честных воинов. Прошу как члена Военного совета фронта проверить и отучить от подобной информации.

На Телегина мой рассказ произвел неприятное впечатление.

Он даже как будто засомневался.

— А не зазнаетесь вы, танкисты?

— Перед кем? Нам зазнаваться нечего. Вчера пехота с артиллерией и авиацией нам проложила дорогу, ни одного человека не потеряли, сегодня мы своей кровью им путь прокладываем и рады для общевойсковиков все сделать, что можем. А завтра, может быть, опять их черед придет нам ворота прошибать. На том стоим — на дружбе.

— Учту, проверим.

Утром с очередным докладом разведки явился полковник Озерянский.

— Получены интересные данные. Гитлер вернулся с западного фронта в Берлин, в подземелье Имперской канцелярии. Для срыва выхода Первого Белорусского фронта к Одеру противник образовал в Восточной Померании новый фронт — группу армий под названием «Висла». [222]

— Это уж их манера,— сказал Телегин,— называть группы армий именами рубежей, где войска были наголову разбиты!

— Наверно, Гитлер надеется, что если назвать армии «Вислой», то они на Вислу вернутся.

— Кто командует новой группой?

— Гиммлер, — ответил Озерянский. — Маршал из гестапо.

— Думаю, что для нас это назначение выгодно. Характер палачей мне хорошо известен. Они все трусы и умеют стрелять только в безоружных. Уверен, что Гиммлер скоро пожалеет о своем наглом честолюбии. Командовать фронтом — это ему не с заключенными или военнопленными воевать.

— Ну, до скорого свидания, надеюсь, на Одере, — простился со мной Телегин.

— По случаю вашего приезда устроим плацдарм побольше. До свидания.

Должен признаться читателю откровенно, что вопросы обеспечения войск мучили меня задолго до выезда в штаб фронта. Поэтому, пока я с жаром доказывал Телегину, что, согласно положениям и инструкциям, нас обязан обеспечивать именно фронт, Коньков в это время уже спешно рассылал начальникам тылов соединений, политработникам и автомобилистам приказ явиться на совещание по вопросу о снабжении армии горючим и подготовить соображения, исходя из того факта, что придется обеспечивать себя самим. Без дипломатии не обойдешься! Когда я приехал к Конькову, люди уже были в сборе.

Коротко объяснил им обстановку, информировал о приказе идти дальше и о необходимости решить вопросы подвоза горючего своим транспортом. [223]

Во время выступления внимательно смотрю на лица собравшихся. Справа, где сидит небольшая группа во главе с солидным офицером, господствует некоторая растерянность и недоумение: это — стажеры из московской военной академии, руководит ими «бог тыла», начальник кафедры Антонов.

Мне известно, что он уже однажды использовал свои знания на посту начальника тыла одной из действующих армий.

И теперь снова Антонов изучает работу тыла танковой армии на практике.

Наконец Антонов не выдерживает:

— Как же так? Такое удаление от баз снабжения — и своими средствами? Это не укладывается у меня в голове... Никакие положения и уставы не предусматривают подобных условий. Вам нужно настойчивее требовать с фронта!

— То, что можно, фронт сделает для танкистов без дополнительных требований. А насчет положений и уставов — ведь их на основании практики вырабатывают. Будем пробовать, может, внесем новый пункт в будущий устав: «Обеспечение танковых войск при отрыве от баз снабжения свыше пятисот километров»...— почти дословно повторяю я сказанное Телегиным.

Начинаются выступления представителей с мест.

— Укажите только место, мы своим бригадным транспортом себе две заправки беремся перевезти,— говорит Помазнев.— Но есть просьба. По главным дорогам идут три армии, все забито. Надо ездить объездами: хоть дальше будет, но свободнее. И пусть нашу дорогу никто не загружает, и чтобы на перекрестках и мостах контрольные посты машины с горючим пропускали в первую очередь.

— Думаю, что фронт учтет просьбу и даст такую команду на все армии. Кто следующий?

Героем совещания оказался начальник службы горюче-смазочных материалов Слинько. Идеи фонтаном били из этой талантливой головы. Только изредка Слинько замедлял речь, чтобы дать возможность представителям академии успеть занести в блокнот новаторские предложения практика. [224]

— В чем наша главная трудность? В шоферах. Один человек физически не сможет проделать за сутки тысячекилометровый путь по военным дорогам, да еще под бомбежками. Что я предлагаю? Вспомните практику старых ямщиков!

В комнате — удивленный шумок.

— Да, ямщиков! Провез ямщик почту или пассажира на своем прогоне и — сидит, отдыхает на станции, дальше уже другой везет! Обратно кому-нибудь надо ехать — он опять за вожжи берется. Так и у нас установить: провел шофер машину половину дороги — стоп; пункт отдыха и техосмотра! Дальше машину ведет его напарник. До станции снабжения и обратно. Приведут машину на пункт — там свеженький, отдохнувший шофер поведет ее до фронта. Двести пятьдесят километров за один заезд водитель сможет проехать без напряжения, а в целом — вместе, поочередно — великолепно сделают тысячу. Второе. Надо позаботиться о запасах. Каждая часть должна иметь горючего на складе минимально на одну заправку. Склады можно выбрасывать на грунт. Если не хватит бочкотары, могу обеспечить, но...

Он строго осмотрел собравшихся:

— ...знаю: каждая бригада имеет столько бочек, что у фюрера такого количества хватало на целый корпус. Не жадничайте, не просите у меня про запас.

В зале раздался смех.

— А как же! Воюем не первый год. Соображать научились,— басит кто-то.

Слинько проводили аплодисментами.

— Очень правильно начальник службы ГСМ сравнивал шоферов с ямщиками,— сказал «дедушка» Ружин.— Но ямские станции всегда находились рядом с трактирами. Надо и этот опыт использовать...

В комнате зашумели.

— Трактир — не кабак! — объяснил Ружин. — Это уж аристократы хорошее слово ругательным сделали. В трактире для ямщиков и кучеров всегда готовили самоварчик и горячую пищу. Вот и у нас должно быть так: шофер замерзнет как черт, а на пункте ему дадут еду повкуснее, чаек погорячее, а потом ложись, браток, отдыхай. А машина [225] дальше поехала. Позаботимся об условиях, и шофер нам заплатит сторицей, в долгу не останется.

— Верно! — сразу посерьезнели и согласились транспортники.

— Но не хлебом единым жив человек, не только о материальных условиях надо думать. О душе шоферской позаботиться! Это уж наша задача, политработников. До сознания каждого водителя надо довести, что его работа значит сейчас для армии. Разрешите, зачитаю обращение к шоферам, написанное прославленными танкистами Первой гвардейской бригады.

— Пожалуйста, пожалуйста...

— «Водители транспортных машин! Вы подвозите нам горючее и боеприпасы. От вас зависит успех нашего общего дела. Безостановочным потоком доставляйте нам грузы. Во имя нашей победы не выпускайте руль из рук. Помните: танкисту дорог каждый час, каждая минута в великом походе на Берлин. Родные наши братья, братья танкистов, артиллеристов, пехотинцев, мы нуждаемся в вашей самоотверженной помощи, мы верим в вас, братья шоферы! Родина наградит каждого труженика войны своей вечной благодарностью!

По поручению батальона танкистов капитан Владимир Жуков».

Как аплодировали автомобилисты — трудно передать. Один шофер не удержался и крикнул:

— Передайте комбату Жукову, что шоферы не подведут. Костьми ляжем, а горючее доставим! Будьте спокойны!

После окончания совещания с работниками армейских тылов со мной остались только политработники. Надо было решить с ними ряд новых вопросов.

Об отношении к немецкому населению с огоньком говорит начальник политотдела 27-й гвардейской мотострелковой бригады Потоцкий.

— ...Вот вам факт: в бою западнее Гнезена видим — бежит к нам восьмилетняя девчурочка, немка. Тапочки надеты на босу ногу, легкое платьице, обмороженными ручонками ведет деда. Дед слепой, раненый. Пули кругом свистят, дед спотыкается, боится, а она ему кричит: «Ком, [226] ком!» И тащит к нам. Первым ей попался навстречу наш солдат, у которого эсэсовцы жену и такую же девчонку застрелили и бросили в колодец. Закаменел боец после того, и что, думаете, он сделал? Полушубок свой ей скинул, от пуль в укрытие стащил и собой прикрыл. А деда наши тут же перевязали, потом накормили, обогрели. В сердце солдата человечность живет, и наша задача — сделать так, чтоб ее не стыдились. Мы воюем не с немецким народом, а с гитлеровской армией. Надо помочь освободиться самому немецкому народу!

Я подумал, слушая Потоцкого: «Наверно, и он, как Володя Горелов, был в комсомольской ячейке имени Тельмана или "Гамбургского восстания", платил членские взносы в МОПР и пел песни Эрнста Буша. Сильна интернационалистская закваска в старой "комсе"! Ведь в двадцатые годы чуть ли не каждый день мы ждали, что в Германии вспыхнет революция...»

С интернационализма я и начал выступление:

— Велика интернационалистская миссия нашей армии. Мы несем освобождение народам. И советский солдат должен нести высокие идеалы нашей партии в Европу. Крепость армии в крепости ее тыла: армия с пепелищем вместо тыла неизбежно обречена на поражение. Надо, конечно, и не терять бдительности. Военный совет завтра обратится с письмом к солдатам и офицерам по вопросу об отношении к немецкому населению. Товарищ Слащев, после совещания мы с вами займемся подготовкой письма.

После принципиальных вопросов разговор зашел о повседневной практике партийной работы.

— Большой приток в партию идет в последнее время, — говорил Ружин. — Я специально прочитал все, что есть у Ильича о приеме в партию. И на практике получилось, что там, где прием стал более строгим, сразу возросло число желающих вступить! Здесь есть над чем нам подумать.

Боярский стал рассказывать о формах и методах политработы в его бригаде. И работа была интересная, да и Боярский был мастером показать дело с наилучшей стороны.

— Вот как я оформляю благодарственные грамоты! — показал он лист великолепной меловой бумаги, на котором [227] была красочно оформлена и отпечатана выписка из Приказа Верховного Главнокомандующего — благодарность войскам, занимавшим город. — Каждый боец бригады имеет такую — и не по одной. Грамоты подписываем вместе — Бойко и я.

— Где бумагу достал? Где так отпечатал? — сыпались деловые вопросы.

— Ну, товарищи, политотдел армии никогда не откажет на нужное дело, — сказал Боярский. — Обратитесь к полковнику Журавлеву. Могу и вам дать в долг последние остатки бумаги, — сделал он широкий жест. — Отпечатал у же я в армейской типографии — только по знакомству сделали. Тут ничем помочь не смогу, изворачивайтесь сами. Для солдат, между прочим, вручение — большой праздник. Получит он вечерком, после боя, гляжу, на второй день в конверт грамоту вложит и домой шлет с письмишком. Как-то у рядового Бочкова я поинтересовался: что, мол, пишешь Прочел мне: «Посылаю дорогой документ, помести его в рамку и береги». Понимать надо!

Уже после войны мне самому пришлось бывать в домах у многих ветеранов нашей армии, и почти у каждого на почетном месте, под стеклом, как реликвия великих боев, хранилась благодарственная грамота. [228]