Глава восьмая.

Снова на фронте

Калининский фронт Война на территории Белоруссии

Наш 389 авиационный полк ночных легких бомбардировщиков входил в состав 314 авиадивизии. Командовал ею полковник Плахов. Перелетел полк в Белоруссию на маленький аэродром, который закрывался со всех сторон лесом. Почти рядом было озеро и называлось оно так же, как и деревня,— Усвяты. Командованием дивизии была поставлена боевая задача: с наступлением темноты бомбить передовую немцев. Технический состав обеспечивал боевые вылеты самолетов. Летчики улетели с полной бомбовой загрузкой. С последнего третьего вылета из второй эскадрильи с боевого задания не вернулся один экипаж. Командиром экипажа был младший лейтенант Шутов, штурман— Брегман. Я в это время находился в штабе на КП, помогал начальнику штаба майору Петрову готовить сводку боевых вылетов полка, сколько полк произвел боевых самолето-вылетов, какое количество бомб сброшено на боевые порядки немцев, с указанием пофамильно экипажей. Когда вышло время возвращения из полета второй эскадрильи, мне Петров говорит: «Быстро бери ракетницу, беги на Т и пускай, красные ракеты. Возможно, что экипаж Шутова или подбит, или не может увидеть аэродром для посадки». Я быстро добежал до Т и начал стрелять красными ракетами. Не прошло и десяти минут—мы услышали шум мотора. Я со стартером продолжал палить из ракетниц. Все, кто был в штабе, выскочили смотреть самолет. Он прошел несколько раз у Т. Мы сразу почувствовали, что с экипажем случилось что-то неладное. Самолет развернулся и пошел на посадку. Приземлился у Т, пробежал всю взлетную полосу аэродрома и воткнулся в березы. Раз-

вернуться не может, а мотор продолжает работать. Все подбежали к самолету. У передней кабины мы увидели, что командир экипажа Шутов сидит неподвижно, наклонился на правую сторону кабины. Когда мы к нему поднялись по плоскостям, то увидели, что он был мертв. Каким-то чудом он, полумертвый, посадил самолет и спас от неминуемой смерти штурмана. Как доложил штурман Брегман, когда они отбомбились по немцам и вывели самолет на обратный курс, по ним ударили из пулеметов и зениток. Прямым попаданием было пробито сидение. Торжественно похоронили младшего лейтенанта Шутова, это была первая потеря. Он был совсем молод и в своей короткой, но славной жизни еще не знал, что такое жизнь. Могилу ему вырыли на окраине аэродрома, поближе к деревне с тем расчетом, чтобы он был поближе к Усвятам. Пройдет много времени, и пионеры будут ухаживать за его могилой, я в этом уверен. После этого трагического случая летчики и техники пошли по домам колхозников разыскивать сковородки. Кому посчастливилось найти, они устанавливали их себе в кабины под сиденья. Это была единственная защита летчика и штурмана от немецких пуль и зенитных, осколков. На следующий день мне майор Петров говорит;«Набросай черновик письма в Казань на завод (который в то время выпускал самолеты) с просьбой, чтобы под сиденья устанавливали пяти-десятимиллиметровые бронированные листы». Черновик я сразу составил и показал майору. Он в тексте еще добавил несколько своих замечаний, машинистка отпечатала письмо, и оно ушло в Казань.

Если бы сейчас сказали, лететь на У-2 в тыл врага или бомбить передовую на этом самолете, я больше чем уверен, смельчаков нашлось бы немного. На этом самолете нет никакого вооружения, нет также и защиты от вражеского огня. Также нет и бронированной спинки для защиты экипажа. Летчик и штурман в полете открыты, стреляй — мишени как на ладони. Какой надо обладать смелостью, преданностью своей Родине и военной присяге, чтобы летать на таком самолете. На такие полеты в период Великой Отечественной войны были способны те, кто беззаветно любил свою Родину. Они покрыли себя боевой славой. Тысячи летчиков, штурманов и других специалистов были награждены орденами и медалями Союза ССР, а лучшие из лучших удостоены высокого звания Героя Советского Союза.

Зима 1943—1944 года в Белоруссии была холодная, особенно ночью. Днем температура была выше. Полки 314 авиадивизии базировались недалеко от передовой. Над нами часто летали немецкие разведчики, пытались засечь аэродром, откуда их ночами бомбят и не дают спать спокойно. Но в Белоруссии много лесов, самолеты были надежно замаскированы, немцам не удавалось обнаружить полки 314 дивизии.

Жилье себе мы оборудовали сами. Рыли землянки. Сверху клали два-три наката толстых стволов, маскировали ветками. Для обогрева ставили приспособленные железные бочки. Словом, теплом себя обеспечивали. Не забывали на всякий случай рыть щели, чтобы укрыться от бомбежки.

Весной 1944 года из штаба дивизии полк получил приказ за подписью командира дивизии полковника Плахова об очередном присвоении воинских званий. Мне было присвоено воинское звание лейтенанта. Сменил свои старшинские погоны. Теперь я—офицер.

Вечером в столовой по этому случаю устроили торжественный ужин. Зачитал начальник штаба приказ, и всех нас поздравил командир полка подполковник Черкасов М. И. Я по-прежнему работал при штабе. Прошло немного времени, и к нам в полк прилетел из отдела кадров Третьей воздушной армии капитан Смирнов. Работал он в штабе и знакомился с личными делами полка. Пробыл он у нас дня три и улетел обратно.

Полк получил новое боевое задание: выполнять ночные полеты к партизанам Белоруссии, которые нуждались в пополнении боеприпасами. Днем к нам начали прибывать груженые автомашины с автоматами, гранатами, толом, патронами, медикаментами. Весь доставленный груз сгружался в определенное место, маскировался ветками. Для охраны был поставлен усиленный караул. С наступлением сумерек все это подвозилось на стоянки самолетов. Перед этим на нижних плоскостях самолетов были установлены кассеты, куда укладывали Для партизан весь необходимый им груз. Самолеты загрузились. Летчики заводят моторы и с интервалом взлета примерно в десять минут одни за другим улетают в тыл врага к партизанам. Проходит примерно два часа, и полк возвращается на свой аэродром. Открываем кассеты. К нам из-под носа немцев летчики достав автомашины, которые доставили боеприпасы, и увозят в тыл. По три вылета при хорошей погоде выполняли летчики. Техники после очередного полета, осматривая самолеты, обнаруживали пробоины от пуль. Полеты выполнились на высоте 800 метров. С такой высоты просматривалось из выхлопных патрубков пламя. И тут же решили высоту полета установить 1000 метров, на выхлопные патрубки начали устанавливать глушители. После принятия таких мер возвращались самолеты без пробоин. По докладам командиров экипажей, при пpoхождении передовой трассирующих очередей не замечали. Измененная высота полета и установленные глушители на патрубках сыграли свою роль—немцы не могли обнаружить самолет в полете.

Как-то к нам на КП зашел довольно представительный, высокого роста мужчина. Со всеми поздоровался за руку. На нем белый полушубок, в унтах, подпоясан комсоставовским ремнем, на боку в новой кобуре «ТТ». Его командир и начальник штаба называют по имени-отчеству. Как нам стало после известно, это был pyководитель партизанского движения Белоруссии товарищ Пономаренко. Нашего командира полка он называл Марком Ивановичем, интересовался, сколько полк про изводит самолето-вылетов. Доставили ли партизанам то что сегодня привезли к вам? Майор Петров ему отвечает: «Наш полк в эту ночь все доставит партизанам Не было бы задержки при разгрузке и загрузке самолетов. Наши летчики у вас моторов не выключают».

В этот день шел мелкий снег, но к ночи усилился пришлось полку срочно заменять шасси на лыжи. Работа полка не изменялась, по-прежнему доставляли партизанам вооружение, на обратном пути полета доставляли раненых, но больше было детей. Они выглядели очень измученными, смотреть больно на них, сказывалось отсутствие нормального питания. Вот такую почетную и ответственную боевую работу выполнял наш 389 полк на Белорусской земле.

Как-то из штаба дивизии пришла бумага, в которой говорилось: «Начальника штаба майора Петрова и адъютанта командира полка лейтенанта Полуяна немедленно откомандировать с личными вещами в распоряжение штаба Третьей воздушной армии, который находится северо-восточнее Витебска, в деревне Городок». Я быстро, собрав свои нехитрые пожитки, простился со своими товарищами, и нас с майором на У-2 доставили в Городок. Не зря в полку говорили, что майор Петров перерос обязанности начальника штаба полка, по его знаниям и опыту он заслуживает повышения. Так оно и случилось. Его присмотрел представитель штаба Третьей воздушной армии и сразу, через дивизию, его взяли в оперативный отдел воздушной армии. Нашли нужным его опыт применять в верхах. Там он больше принесет пользы Родине. Изменилась и моя судьба. Меня назначили адъютантом эскадрильи в 399 полк связи, который обслуживал оперативной связью авиационные полки Третьей воздушной армии. Полк базировался севернее Витебска, километрах в трех. Мне в отделе кадров вручили приказ о моем назначении, подписанный генерал-лейтенантом Папивиньм. Перед расставанием мы с майором пошли в столовую, нам официантка принесла по сто пятьдесят граммов русской и закуску—селедку. На первое—украинский борщ, на второе—отбивную величиной с ладонь. Обед запили фруктовым компотом. Во время обеда майор мне рассказал, что сегодня он случайно узнал: на нашего командира полка Черкасова М. И. поступила докладная полковника Плахова о том, что Черкасов самовольно улетел к партизанам и пробыл в партизанском соединении 5 дней. Улетел, оставив полк без командования. Плахов в докладной требовал от руководства воздушной армии снятия его с должности командира полка. Штабисты говорят, что Папивин очень строгий, взысканием Черкасов не отделается, его снимут. Так оно и случилось. Как сложилась его дальнейшая военная судьба, мне не известно.

Самолет полка связи возвращался из армии в свой полк после выполнения очередного оперативного задания. Дежурный по штабу сказал летчику: «Этот лейтенант назначен в ваш полк, возьмите его с собой». Меня Петров проводил до самолета, мы обнялись, как старые друзья, которые не виделись долго. Он по-мужски толкнул меня в плечо и сказал: «Желаю тебе, Петро, себя беречь, быть живым после окончания Великой Отечественной войны и завести хорошую жену». Это были искренние слова человека, который знает людей и ценит в них человечность. Мои первые боевые друзья мне в 1942 году в мае под Керчью тоже говорили, когда была обнаружена дыра в левом боковом кармане гимнастерки и пробита моя фотокарточка: «Быть тебе, Петя, живым после окончания войны». Молитва моих друзей сбывается, выпала мне судьба быть за период войны на фронтах в четырех авиационных полках.

Мой последний (четвертый) 399 авиационный полк

Прилетел на новое место службы. Впереди новые люди, новые обязанности. Как в новых условиях примут? Как ты себя с первых дней поведешь, таким ты и будешь в их глазах. А в будущем будет ли у тебя авторитет и какой — все зависит от себя самого.

Летчик подрулил и остановился у КП. В стороне сидели человек двадцать, там были и летчики, и техники. Этот день был выделен для читки руководящий приказов по Красной Армии. Я подошел к группе товарищей, присел на свой чемодан и стал слушать того офицера, который продолжал читать приказы. Зачитывался очередной приказ Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами Союза ССР маршала И. В. Сталина о гибели дважды Героя Советского Союза, гвардии полковника, командира 9-го Особого истребительного авиационного полка Шестакова С. Я его встречал в Аджикабуле в составе 25 ЗАП. Второй раз я его встречал в Суровикино, в столовой, когда он наводил порядки среди руководства БАО, выводил на чистую воду бездельников и разгильдяев. Жаль было что авиация потеряла такого талантливого аса. В приказе говорилось, что полковник Шестаков умело руководил Особым полком, был примером для летчиков полка, он был беспощаден к немецким захватчикам, лично в воздушных боях сбил 39 немецких самолетов. У него был девиз: «Не только сбить самолет противника, но надо обязательно уничтожить немецкого летчика, если он спасется на парашюте на своей территории, то он обязательно завтра прилетит на новом самолете». Шестаков говорил: «Если у летчика вышел боезапас, уничтожай врага в воздухе, руби парашютные стропы консолями плоскостей, живьем немца на землю не пускай!»

Старший группы закончил читку руководящих приказов, я узнал, где находится штаб полка и ушел. Новый полк базировался на огромном запасном грунтовом аэродроме, и самолеты стояли в лесу замаскированными. Такие аэродромы были оборудованы для посадок наших самолетов, которые садились на вынужденную после выполнения боевых заданий. Размеры запасных аэродромов позволяли принимать все типы самолетов.

Когда я шел в штаб полка, то увидел — на отшибе стоят три деревянных домика. Там проживали летчики и техники моего нового полка. Еще я увидел окраины Витебска и одинокую уцелевшую церковь. Города фактически не было, были сплошные груды развалин, то, что осталось после бомбежки.

Зашел в штаб полка и доложил начальнику штаба майору Стратулатову, что прибыл по направлению отдела кадров Третьей воздушной армии для прохождения дальнейшей службы в ваш полк на должность адъютанта эскадрильи. Со мной он поздоровался за руку, тут же вскрыл мое личное дело. «Садись,—говорит майор,— в ногах правды нет. Я прочту твое дело». Когда закончил читать, он меня спросил: «Не ранен?». «Нет»,—отвечаю я. «Такое вынести в Керчи 1942 года, какое досталось тебе — не каждому удается остаться в живых. Недаром говорят люди пословицу, что родился в рубашке!» Я ему говорю: «Ранен, только не я, а пробит карман гимнастерки и фотокарточки, которые находились в кармане. Чем их пробило—осколком снаряда или пулей—не знаю». Он спокойно встает со стула, снимает гимнастерку, нижнюю рубаху. Я молчу, думаю, что это он? Майор показывает свои ранения: по телу видны следы рубцов. «Это,—говорит,—меня батька Махно угощал. В гражданскую войну я гонялся за ним в седле, когда он гулял по Украине. Служил в кавалерийской бригаде под началом героя гражданской войны Г. И. Котовского. Слыхал про такого?» «А как же,— говорю,—слыхал». Он произвел на меня такое впечатление, как будто я с ним был давно хорошо знаком. •Пет ему было за пятьдесят, крепкого телосложения. Манера поведения выдавала, что он старый вояка, из тех людей, которые завоевывали Советскую власть, были беззаветно преданы своему народу.

На стене у кровати висит его шашка. На эфесе выгравирована надпись: «Храброму и преданному бойцу» Стратулатову от комбрига Котовского Г. И.» Он мне говорит все о себе, где рос и как воспитывался: «Попал в авиацию случайно, раньше с ней не был знаком. Просился в Ленинграде, чтобы направили в кавалерию, отказали. Говорят, вы свое дело сделали в кавалерии, пусть повоюют молодые, а в ваши годы не в кавалерии ходят в атаку».

Вот подобрали майору должность начальника штаба. полка связи. Стратулатов посмотрел в папку, потом. на меня. «В твоем деле нет фотокарточки, но не беда. У нас есть фотограф, я его к тебе пришлю». Простота в обращении с подчиненными оставила хорошее впечатление о майоре. Меня он направил в первую эскадрилью. Командовал ею капитан Собирайский. Тоже Петр, по национальности белорус. При знакомстве я подумал, что мне везет на блондинов. Он участник финской кампании, был истребителем, награжден орденом боевого Красного Знамени. На лице видны следы ожогов. Я сразу подумал, что мой командир в воздухе горел. Старшина эскадрильи поставил мне кровать и приготовил постельное белье. Жил я в одной комнате с командиром эскадрильи

На следующий день утром перед строем эскадрильи командир зачитал приказ по полку о моем назначении. и перед строем представил меня. Он сказал: «Со всеми, вопросами, которые будут у вас, прошу обращаться к лейтенанту Полуяну Петру Матвеевичу».

Перед тем, как прибыть мне в новый полк, дней, за пять, 26 июня 1944 года, войсками Первого Прибалтийского и Третьего Белорусского фронтов в ходе Витебско-Оршанской операции был освобожден от немецко-фашистских захватчиков город Витебск. Отличившиеся в боях войска и части были награждены орденами и медалями и получили наименование Витебских. Приказом Верховного Главнокомандующего от 26 июня 1944 года была объявлена благодарность командующим фронтами. В столице нашей Родины Москве был дан артиллерийский салют залпами из 224 орудий. Эту победу обеспечили прежде всего мужество и стойкость советского солдата, сила советского общественного строя, умение нашего командования успешно решать исход операций, что свидетельствует о высоком уровне советского военного искусства. «Именно русская армия выпустила из германской военной машины кишки»,—писал премьер-министр Великобритании У. Черчилль И. Сталину. Цель войны у гитлеровцев была зловещей. Составленный под руководством Гитлера и Розенберга в мае 1940 года генеральный план предусматривал уничтожение славян, евреев как наций.

После моего прибытия прошло примерно дня три. Мы собрались в баню, но бани поблизости не было. Старшина мне сказал, что в Витебске есть баня и работает. Она находится возле церкви. Пришли к церкви. В стороне столпились военные, среди них видны и гражданские. Мы подошли поближе. Посреди толпы стоит ЗИС с открытыми бортами. Мы поинтересовались, что здесь происходит? Нам женщины отвечают, скоро начнут вешать. Мы подошли ближе и увидели: быстро работают топорами человек пять солдат, они строят виселицу. Командует ими старшина, его вид говорит о том, что он воин бывалый, видать, немалый путь прошел, наверное, от самых берегов Волги. На груди два ордена Красной Звезды и три боевые медали. Посреди кузова стоит мужчина лет около 40, руки за спиной связаны. Солдаты продолжают делать свое дело. Нам подробно рассказали, как этот прохвост во время боев за город укрылся в церкви и расстреливал наших офицеров и солдат. Их похоронили в братской могиле, которая находится недалеко от церкви. Мы подошли к ней, сняли пилотки и попрощались с павшими. На могиле установлена деревянная тумбочка со звездой. Земля вокруг тумбочки свежая. Фамилий нет. Видно, спешили, не успели написать, что здесь лежат воины Красной Армии, погибшие от руки предателя,—72 человека. Один из солдат, заскочив в кузов, надел гаду на шею деревянную на веревке дощечку с указанием его зверств, накинул на шею петлю, шофер завел мотор, и за считанные секунды голова предателя превратилась в белый ком. Он поседел в одно мгновенье. Автомашина плавно отошла, все было кончено. Да, шла война. Многие люди смирились с ее жестокостью, но и выбора не было: или ты одолеешь врага, или враг беспощадно сомнет тебя.

Мы помылись в бане и прибыли в расположение эскадрильи. После выполнения оперативного воздушного задания летчики сдавали мне свои летные листы. Я их обрабатывал, все оперативные полеты заносил в летные книжечки. Все мною записанное я удостоверял своей подписью и закреплял печатью штаба полка, которую мне вручил начальник штаба. Составлял я и расписание занятий с личным составом эскадрильи на тот случай, если для полетов не будет летной погоды.

Работы хватало, скучать не приходилось, духом не падал. В таких условиях служить можно. Ни с одним полком, где мне раньше пришлось служить, сравнить нельзя. К концу месяца, закончив обработку полетных листов и заполнив летные книжки, пошел в штаб полка. Только дошел до середины летного поля, как внезапно со стороны городка появились на бреющем два «фокке-вульфа» и начали с ходу штурмовать стоянки самолетов. От воздушной волны я оказался на земле. Меня несколько раз перевернуло. Немцы также внезапно скрылись, как и появились. Я оказался весь в пыли,. с трудом отыскал пилотку, попытался идти, но идти не мог: сильно кружилась голова, меня тошнило. В штаб не пошел, решил вернуться в эскадрилью. Преодолевая боль в голове, тошноту, я шел, как будто был сильно пьян: несколько раз спотыкался, падал, поднимался и снова шел. Кое-как добрался до своей комнаты и, не раздеваясь, упал на кровать. Сколько времени проспал, не помню, но помню только то, что, когда проснулся ночью, то увидел на табуретке ужин. Кушать не хотелось. Разделся и снова уснул. Проснулся утром часов. в десять. Летчики уже улетели на задание. В доме были только дневальный и я. Он пытался со мной разговаривать, но я молчал. Прошел почти день, и только к вечеру я стал слышать. Постепенно контузия прошла» Хорошо, что вся эта история обошлась легкой контузией, а могло быть по-другому. Прошло некоторое время,. я прибыл в штаб ставить печати на летные книжки. Меня спросили, как я оказался под штурмовкой «фоккеров». Я вкратце рассказал, что произошло со мной, зашел к начальнику штаба в комнату. Он лежит на кровати и дремлет. «Бери,— говорит,— печать, ключ в сейфе, и ставь их, куда тебе надо. Я тебе доверяю». Он часто приходил проверять порядки и чистоту в эскадрильях. В эскадрилье был всегда образцовый порядок, за что приказом по полку объявили мне благодарности и по приказанию начальника штаба меня сфотографировали у развернутого знамени полка. Эту фотокарточку я храню до сих пор, как память о майоре Стратулатове. После войны на встрече в Елгаве я спросил у ленинградцев, почему не прибыл майор Стратулатов? Они мне рассказали, что с ним после демобилизации случилась в поезде беда. Ночью его так обчистили, что он остался с одной саблей. Но чем он занимается, где работает? Они мне рассказали, что бывший начальник штаба 399 полка связи, участник гражданской и Отечественной войн, сидит на одной из улиц Ленинграда и чистит прохожим обувь. Заработанные деньги оставляет в закусочных. Он пытался доказать, что с ним произошла беда, но попробуй в то время докажи свою правду. Он доказывал, что ранен еще с гражданской. Ему отвечали: «Не мешайте, гражданин, работать, сейчас все раненые».

Литва, 1944 год

Войска Первого Прибалтийского фронта подошли к границам Восточной Пруссии. Наш полк приземлился возле глухой деревни под названием Резекене, а штаб Третьей воздушной армии занял местечко Пушалотос. Весь личный состав полка разместился в частных домах. Обыкновенная литовская деревня, дворов примерно пятьдесят. Почти все дома наполовину вросли в землю. В какой дом ни зайдешь, куча детей, одеты плохо, по-русски не знают ни одного слова, а мы по-литовски тоже не умеем говорить. Первые слова, которые мы по-литовски говорили, так это «лабадена», по-нашему будет «добрый день» и «ни супранте»—«не понимаю». Мы выучили несколько слов для общения. Сельскохозяйственный инвентарь был только у помещика — молотилка и старый допотопный трактор. Обрабатывали свою землю крестьяне только по указанию помещика, за что расплачивались зерном или работали на его усадьбе. К нашему приходу относились сдержанно, чувствовалось, что здесь поработала вражеская агитация. Накануне того, как Красная Армия освободила литовскую землю от фашистов, среди населения прошел слух, что «красные» будут организовывать колхозы и насильно сгонять в них крестьян. Там будут общие жены, а детей увезут в колонии. Такие же слухи, как и при коллективизации в СССР, распространяли кулаки, враги Советской власти. Вот такой предстала перед нами Литва.

Во многом литовцы оказались правыми. Колхозы создали. В Сибирь отправили тех, кто сотрудничал с немцами, а таких было немало. Из каждой прибалтийской республики ушли добровольцами на фронт воевать на стороне фашистов по 100 тысяч молодых мужчин и парней. Служили под знаменами вермахта. Долго их родственникам пришлось отбывать свои сроки в холодной Сибири за своих мужей, сыновей, братьев. Ведь воевавшие в основном погибли, многие бежали с фашистами в Германию, боясь возмездия за свои грязные дела.

После войны некоторые остались в Западной Германии, часть перебралась в Норвегию, Швецию, Финляндию, добрались и до Соединенных Штатов Америки и Канады. Там они образовали поселения, вспоминали свою Родину, проклинали Гитлера и Сталина за свои страдания и страдания своих маленьких народов.

Живя в Иркутске с 1946 года, я лично знал несколько немецких, литовских, латышских, эстонских семей. Сотни поселенцев работали в совхозе «Дзержинский» под Иркутском. Они выращивали хлеб, откармливали бычков. Получали высокие надои молока в здешних очень тяжелых климатических условиях. Разводили овец, свиней, содержали огромное количество кур, индюков. Пользовались плодами их тяжелого труда местное НКВД и работники аппарата обкома партии, горкома, райкомов и других советских органов. Я хорошо знал и дружил с директором совхоза, моим земляком из Ростова-на-Дону Чубабрием Владимиром Михайловичем. Совхоз принадлежал ведомству НКВД, люди, работающие в нем, были сосланы из разных районов страны, а также из Восточной Пруссии и Прибалтики.

С кем я был знаком и дружил, были добросовестными и порядочными людьми. Сидели, в основном, за своих родственников. Мало было тех, кто воевал против России. Ведь тогда сильно не разбирались. Родственник такого-то, который воевал на немецкой стороне. И этого было достаточно, чтобы засадить невинного человека. Часто садили по оговору. Покажут пальцем —он сотрудничал с фашистами, и будь любезен поезжай в Сибирь. Садили часто свои же, из корыстных побуждений и из мести. Я их не оправдываю, но нужно всегда оставаться прежде всего человеком и в большом, и в малом.

В один из дней в нашей эскадрилье почти все летчики были свободными от оперативных полетов. Я зашел к ним в комнату и спросил, кто не сдал полетные листы. В углу комнаты лежал на кровати, отдыхал старший лейтенант Коваленко. У него среди личного состава полка было прозвище «Батя». Он при всех громко говорит: «Расскажи, пожалуйста, как ты остался живой после Керчи 1942 года?». Константин Симонов в своей книге «Разные дни войны» точно заметил: «Перечитывая свои записи, я с горечью вспоминал многих людей, которые погибли в ту весну в Крыму, не дожив ни до Сталинграда, ни до Курской дуги и так и не успев увидеть своими глазами, как меняется война, как она поворачивается с Востока на Запад.

Конечно, к моей радости, я не раз встречал потом. на войне и тех, кто остался в живых, пройдя невредимым через тяжкую крымскую эпопею весны сорок второго. Но они даже в дни самых больших побед не любили вспоминать о ней.

На разные воспоминания тянуло людей во время войны, в том числе и на трудные. Но на воспоминания о случившемся тогда на Керченском полуострове—нет, не тянуло!»

Я говорю: «Пойди к начальнику штаба полка, там мое личное дело, в нем все сказано. Если тебе даст Стратулатов дело, то ты его зачитай всем, кто мной интересуется». Я ему говорю: «Обо мне знают многие, а я вот не знаю, за что ты получил орден Ленина, расскажи, тогда я тебе выдам Керчь». Когда между собой ребята успокоились, «Батя» рассказал: «Весной 1942 года наши войска на западном направлении вели кровопролитные бои в окружении в районе Орла. Одна из наших армий вела бой и отдельными частями вырывалась от немцев, неся большие потери солдат и офицеров. Руководство фронтом вызвало один самолет и поставило перед летчиком боевую задачу — днем на У-2 сесть в район окружения и увезти оперативные секретные документы. Летчик, который полетел выполнять задание, из полета не вернулся. Озабоченное начальство принимает решение послать второй самолет. Его постигла такая же судьба, как и первый. Во второй половине дня,—продолжал рассказывать «Батя»,—вызывают меня в штаб наземных войск. Погода изменилась, пошли кучевые, рваные облака. Я, не набирая высоты, произвел посадку, зашел на КП и доложил о своем прибытии для выполнения боевого задания. Мне рассказали о задании, и чем это обошлось. Вот какая у нас авиация,— раздраженно говорят,— слетай ты, возможно, что и выйдет из твоего полета. Я говорю: «Вы мне укажите на карте, где, в каком месте находится штаб корпуса. Голос на меня повышать не надо, надо было голос повышать до войны на того, кто занимался вопросами авиации и авиастроения, а мы—солдаты, нам приказывают — мы летим, не считаясь с последствиями».

Мне начали давать разные советы, как выполнить задание. Но я их оборвал. И, говорю, вы дали мне задание, координаты, где находится штаб, а я как мне его выполнять — этого мне прошу не советовать. Я вышел из штаба, погода прежняя, не меняется. Быстро сел в кабину, план у меня уже созрел. Я улетел совсем в другую сторону, над лесом. Отлетел километров пятьдесят, смотрю, где мне надо произвести посадку. Разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и, не набирая высоты, точно выхожу в расположение корпуса. Сажусь. Ко мне бегут офицеры, солдаты. Не выключая мотора, кричу: «Где у вас начальник штаба армии?» Смотрю, он почти бегом приближается к самолету. Сзади два солдата несут два ящика и свертки карт. Генерал садится во вторую кабину, сует по бокам свертки карт, солдаты кладут ему ящики на ноги, я разворачиваюсь и ухожу тем курсом, которым прибыл к ним. А командующий армией погиб при попытке пробиться из окружения, вместе с ним погиб и его взвод охраны. После моего вылета прошло один час двадцать пять минут. Я благополучно приземлился. Когда вылезал из кабины генерал, мне приказал—никуда не вылетай, жди меня. Солдаты унесли груз. Я подождал минут пятнадцать. Выходит генерал, в руках держит красную книжечку и небольшую коробочку. Он подошел ко мне, обнял и вручил от имени Президиума Верховного Совета Союза ССР орден Ленина. Все мои товарищи тепло меня поздравляли с награждением и желали доброго здоровья».

Вот такую историю рассказал мне «Батя». Пришлось, как договаривались, рассказать и свою.

Над нами пролетали бомбить Восточную Пруссию наши бомбардировщики, штурмовики, гул моторов стоял с раннего утра и до позднего вечера. Наши истребители прикрывали их, завязывались воздушные бои. Немцы упорно сопротивлялись, не допуская нашу авиацию в Восточную Пруссию. В Литве нам стало известно, что «мессера», «фокке-вульфы» яростно охотятся за нашими У-2, зная, что в этом самолете находится либо офицер связи, либо большой военачальник. Летать начали с большой осторожностью и в плохую, облачную погоду, выбирая лесистую местность. Лес хорошо маскирует полет У-2, и его трудно заметить немецким истребителям сверху. Не зря до нас дошла шутка с Украинского фронта, что генерал армии Р. Я. Малиновский на У-2 «сбил» немецкий «фокке-вульф». Видно, был опытным наш летчик, с которым летел Малиновский. Он так маневрировал на У-2, что немец, гоняясь за ним, ничего не смог сделать и на очередном маневре врезался в землю. Наш У-2 за период Великой Отечественной войны столько сделал благородных подвигов, что в одном из выступлений Никита Сергеевич Хрущев сказал: «Такому самолету, как У-2, надо поставить золотой памятник».

Во время боев за Литву, в частности, за город Пасвалис, летчик из нашего полка А. С. Апунов был атакован «мессершмиттом». Бой был, конечно, неравный, у немца скорость, маневренность, мощный огонь, а у Апунова никакого вооружения, он уклонялся от пушечных очередей только глубокими виражами. В результате Апунову пришлось расплачиваться левой рукой в этой схватке. На встрече ветеранов полка в литовском городе Пасвалисе в 1974 году, где открывали памятник литовскому и советскому воинам, ему было присвоено звание Почетного гражданина города Пасвалиса.

Восточная Пруссия

Перед концом 1944 года меня вызывает в штаб комиссар полка Лельчук и говорит: «Я познакомился с твоим личным делом. Ты почему до сих пор не вступил в партию?» Спросил, освоился ли я с должностью адъютанта эскадрильи, какие у меня отношения с личным составом. Нет ли у меня разногласии с командиром эскадрильи? Я ему ответил: «Отношения с людьми хорошие, комэск, по-моему, мной доволен. Об этом лучше он вам доложит. Себя хвалить не берусь. О вступлении в партию? Над этим вопросом не думал».— «Напиши заявление, мы будем принимать тебя в партию. Ознакомься с Уставом и Программой партии».

Меня партийная комиссия Третьей воздушной армии приняла в члены ВКП(б). К концу беседы Лельчук сказал: «У нас в полку есть хорошая самодеятельность, может, ты умеешь стихи читать? Или ты играешь на каком-нибудь инструменте?» — «Ни стихов читать, ни играть на инструментах я не умею, а вот до войны увлекался танцами—цыганскими, танцевал вальс-чечетку. Специально ходил учиться в кружок бальных танцев при заводе «Ростсельмаш». Вальс-чечетка хорошо смотрится, когда его исполняют вдвоем». Смотрю, мой комиссар повеселел.

«Сегодня будет репетиция, ты обязательно приходи. Я тоже приду посмотреть. В нашем полку инженер-приборист, техник-лейтенант Михаил Попов тоже умеет танцевать чечетку. Вот с ним и попробуйте разучить этот танец». После ужина я заглянул в клуб, где уже шла репетиция. Познакомился с Поповым. Немного потренировались и разошлись. Так я стал участником художественной самодеятельности. Давали концерты в нелетную погоду авиационным частям 3 Воздушной армии. Работы комиссару прибавилось, он везде звонил, договаривался. Через некоторое время назначает меня конферансье. Так я стал самодеятельным артистом: не только танцевал, но и был ведущим.

Весной 1945 года комиссар срочно собирает нашу самодеятельность, приказывает привести в порядок обмундирование, а также сходить в баню, подшить воротнички. Вечером придет автобус, поедем давать концерт в штаб 3 Воздушной армии. Там будет высокое начальство. Пришел автобус, и мы уехали. Прибыли в большое здание. Зрительный зал вмещает человек 500. Зрители все в летной форме. Наш комиссар места себе не находит, волнуется. Концерт вовремя не начинается, так как всегда начальство не опаздывает, а задерживается. За кулисы явилось начальство во главе с Маршалом Советского Союза А. М. Василевским. Все мы моментально, кто где был, стали по стойке «смирно». Василевский со своим окружением занял места впереди. Все мы выстроились на сцене, как только занавес открылся, я объявил: «Коллектив художественной самодеятельности 399 полка связи, которым командует подполковник Ильин, шлет вам боевой привет». Раздался гром аплодисментов. И в это время из входной двери в зале появляется наш клоун—лейтенант Смирнов, напевая частушки под гармонь. Частушки, конечно, про Гитлера. Он проходит на сцену и заканчивает частушки под слезы. Ему устроили из резиновых груш приспособление так, что слезы льются, как вода из фонтана. Его выступление весь зал наградил громом аплодисментов. Выступали чтецы, хорошо играл на баяне сержант Дятлов, выступили с Поповым и мы. Каждый номер имел успех у зала. Программа была рассчитана на один час тридцать минут. Последним выступил старшина Старчин. У него был баритон. Своим мастерством в пении он не уступал столичным певцам. Пел русские народные песни: «Вот мчится тройка почтовая», «Бежал бродяга с Сахалина» и другие песни. После каждой песни его вызывали на «бис». После концерта к нам в раздевалку зашло начальство, во главе с маршалом Василевским А. М. Он нас поблагодарил и всем пожал руки. Лельчук в это время был на седьмом небе.

Мы стояли недалеко от границы с Восточной Пруссией в Литве. Я возвращался из штаба полка мимо госпиталя для легкораненых. Дай, думаю, зайду к врачам, пожалуюсь, якобы у меня болят зубы. В жизни всякое бывает. Сам думаю, а может, там есть симпатичный врач. Захожу в дом, поздоровался. Там в это время были две пожилые женщины, обе капитаны медицинской службы. Одну запомнил, звали Анна Борисовна. Я говорю: «Нет ли у вас зубного врача?» Они мне ответили: «Зубного врача нет, но вас может посмотреть Вера Ивановна» и зовет ее. Она находилась за ширмой.

«Вера Ивановна, выйдете на минутку, надо проконсультировать летчика!» Выходит из-за ширмы капитан медицинской службы, немного выше среднего роста, глаза голубые, лицом красивая. Она поздоровалась со мной, при виде ее я растерялся, ничего о зубах не говорю, смотрю на ее глянцевое лицо. Она смутилась, и ее лицо тут же покрылось краской. Женщины вышли на улицу, мы остались вдвоем. Как сейчас говорят, так получилось, что я .обещал к ним зайти вечером. Когда я проходил мимо ее окна, то занавеска пошевеливалась. Я ушел к себе в дом. Весь день не мог дождаться,, когда он кончится. Тот день оказался для меня самым длинным и счастливым. Я жил в одном доме с командиром эскадрильи капитаном Собирайским. Когда я зашел в комнату, он мне говорит: «Что-то я, Петя, тебя не узнаю, что случилось?» «Да так,— говорю,— зашел случайно в санчасть, дай думаю, пожалуюсь, что у меня болят зубы. Познакомился с врачом, капитаном медслужбы. Договорились вечером встретиться». «Ну, по этому поводу с тебя причитается»,— сказал капитан. В назначенное время я постучался в дверь дома, где проживали медики. Одновременно они ответили: «Заходите». Мое волнение постепенно прошло. Пробыл в гостях часа два. О многом поговорили. С того дня я ежедневно бывал в ее доме и стал желанным гостем. Как только я приходил к ним, две женщины, капитаны медицинской службы, под выдуманным предлогом уходили из дома, оставляя нас двоих.

В один из дней мы оборудовали сарай под зрительный зал: поставили для сидений доски, оформили сцену, был назначен концерт нашей самодеятельности. Сарай был переполнен. Пришли все больные, которые могли ходить, пришли и наши, пришло и начальство госпиталя. Сцена освещалась электролампочками от аккумуляторов. На концерт я пригласил Веру и ее подруг. Первый ряд никто не занимал, там будет сидеть наше начальство и начальство госпиталя. Через щель плащ-палатки я увидел, что возле стены стоит Вера. Я тут же вышел и усадил ее в первый ряд. Прибыло начальство, все расселись. Я сижу рядом с Верой. Увидев меня, Лельчук говорит: «Пора начинать». Я Вере сказал:

«С этого места никуда!» Опять ее лицо покрылось краской, она смутилась. После концерта мы прощались у ее дома. Наш полк перелетел границу Восточной Пруссии в районе города Тильзит. Мне пришлось временно разлучиться с Верой. В боевом расчете нашего экипажа были командир младший лейтенант И. Л. Карпук и я — штурман. Проложил на карте маршрут, согласно скорости ПО-2, рассчитал время полета до конечного аэродрома, курс полета, высоту полета. Полк взлетел. При подходе к границе Восточной Пруссии на высоте трехсот метров перед нами стояла сплошная стена облаков. Неман кипел, был покрыт рваными облаками.

Возле нас не было ни одного самолета, стойки плоскостей начали покрываться коркой льда. Ваня кричит мне: «Где мы находимся?» Я ему кричу: «Прошли Неман». Самолет весь дрожит, обороты мотора максимальные. Он мне кричит: «Что будем делать? Продолжать полет или возвращаться?» Я ему отвечаю: «Набирай высоту...» Наш самолет во время пребывания в облачности находился в таком положении, как будто конь стоит на задних ногах. Пролетели минут двадцать, я дотянулся рукой до стойки—она отпотела. Я Ивану об этом доложил. Он мне показывает большой палец. Слева на высоте 600 метров внезапно мы увидели диск солнца. Иван перевел самолет в горизонтальное положение, и мы ушли на посадку. Это был не аэродром, а ограниченная площадка для таких самолетов как ПО-2. Когда летели, то с высоты было хорошо видно, что это не Россия — шоссейные дороги ровные, по обе стороны насажены вековые деревья. Весной и летом деревья распускаются, образуя сплошной маскирующий туннель. Усадьбы ухожены, дома все покрыты черепицей, порядок везде идеальный. Дорожки выложены камнем, и обязательно у немца на огороде стоит насос для пользования водой в своем хозяйстве.

Сделав круг над селением, мы произвели посадку. У Т сидит в кресле солдат с папиросой во рту. Мы к нему подрулили. Я выскочил из кабины и потребовал ракетницу. Возможно, ракеты увидят наши, кто вылетел из Литвы. Действительно, через минут 15 заходит на посадку самолет старшего лейтенанта Коваленко. Нас солдат-стартер предупредил: «Товарищи летчики, кроме вашего аэродрома все вокруг заминировано. Ходить можно только,—указал он,—по этой дорожке».

В Восточной Пруссии весна выпала теплой, снег начал таять. Вокруг площадки, где мы оставили самолеты — мы своим глазам не поверили — куда ни посмотри—из-под снега были видны ботинки, серые шинели, руки, красноармейские шапки. Солдат нам рассказал, что они погибли четыре дня назад. Батальон подорвался на минах, выполняя приказ о наступлении. Не проверили местность и почти все остались лежать в чужой земле. Этот батальон—сказал солдат,—прополз почти половину России по-пластунски, от стен Сталинграда.

Мы направились в дом, где должен разместиться для проживания личный состав полка. Надо сказать, что руководство БАО проявило заботу о нас, везде стояли кровати, заправленные постельными принадлежностями — белые простыни, новые одеяла, подушки. У входа в дом стоит часовой, мало ли что может случиться. Ведь как ни думай, а все же вражеская территория, земля чужая, надо быть бдительным, особенно ночью. Что будет дальше с Восточной Пруссией, мы тогда не знали.

Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своей книге «Дело всей жизни» говорит: «Восточная Пруссия имела важное экономическое и стратегическое значения для немецкого верховного командования. Здесь в глубоких подземных убежищах под Ростенбургом вплоть до 1944 года располагалась ставка Гитлера, прозванная самими фашистами «Волчья яма». Овладение Восточной Пруссией—цитаделью германского милитаризма составило важную страницу завершающего этапа войны в Европе».

Вечером пошли в столовую. Официантки говорят, что они нас ждут с утра, поварам пришлось нашими завтраками кормить сотрудников БАО. Вас прибыло только четыре человека, когда будут остальные? Мы говорим, что сегодня не ждите, завтра будет день и будет пища. Поживем — увидим. Так мы прождали свой полк три дня. На четвертый день утром все прибыли, без единого происшествия посадили самолеты. Когда мы ждали своих, прибыла похоронная команда. Минеры разминировали всю территорию, где лежал батальон. Вырыли большую братскую могилу, всех сложили. Перед тем как положить, у каждого взяли какие были документы, могилу засыпали землей, поставили деревянный обелиск, наверху укрепили звездочку. Номер батальона я не помню, а цифру, что захоронено двести пятьдесят четыре человека, я запомнил навсегда. Без записи, до сегодняшнего дня помню.

Когда остальные прилетевшие из Литвы разместились в доме, то нам сообщили, что нас посчитали погибшими. Когда полк подлетал к Неману, увидели впереди стену облаков, все они. повернули обратно и сели на свой аэродром.

Через несколько дней я разыскал Веру. Ее полевой госпиталь находился недалеко от нас, в местечке Виттенберг. Я к ней полетел, командир полка дал увольнительную на свидание на два дня. Так я стал посещать свою будущую жену в Восточной Пруссии.

Поверженный Кенигсберг

Полевой госпиталь, в котором служила Вера, стоял под Кенигсбергом, южнее города километров на семь. Деревня называлась Фридрихсталь. Там был оборудован нашими строительными частями запасной аэродром. Его размеры позволяли принимать все самолеты.

В один из дней я прилетел к Вере, и мы пошли гулять, осматривая окраины Фридрихсталя. До этого наши авиационные соединения подвергли массированной бомбежке Кенигсберг. В городе был большой зоопарк, в результате бомбежки он был частично разрушен, а звери разбежались кто куда. Нам навстречу из леса вышла лама. Она подпустила нас к себе, мы любовались ее красотой. Постояв немного, она развернулась и спокойно, также, как и появилась, ушла в лес. Прошли метров пятьдесят, и перед нами предстала страшная картина. Мертвый казачий эскадрон, человек сто. Лошади были в таких позах, как будто они бежали и внезапно остановились, наткнувшись на невидимую стенку: кто лежит на боку, кто стоит на коленях. Некоторые всадники в седлах. Кто-то лежит рядом со своим конем, кто обнял шею коня. Земля под ними взорвана и залита кровью. Впереди вместе с лошадью лежит генерал—папаха серая, на брюках лампасы. У всех всадников на ремнях автоматы. Такой вид, как будто они спят. Смотреть без содрогания невозможно.

Гитлер не мог примириться с потерей города, объявленного им лучшей немецкой крепостью за всю историю Германии и абсолютно неприступным бастионом немецкого духа. В бессильной ярости приговорил Лаша — коменданта города заочно к смертной казни. Не зря он назывался город-крепость. Я в нем был спустя три дня как наши войска его взяли. Сели мы на аэродроме, он расположен юго-восточнее, у самой границы города. Вся территория аэродрома покрыта толстыми плитами. Ангаров для самолетов мало. Тут же рядом расположены танковые части, городок, где проживали танкисты. Недалеко от аэродрома стоит пивзавод. Кругом коттеджи с садом, цветочными клумбами — живи, не хочу. Мы пошли посмотреть город. От аэродрома в город идет трамвайная линия, рельсы от бомбежки превратились в вареные макароны. На окраине, возле аэродрома, у жилых домов стоит кафельный заводик. Весь разбит, везде кучи цветного кафеля. Часть домов чудом уцелела. Жителей мало. На улицах, где бы мы ни шли, лежит много швейных машинок, и ручных, и ножных, уйма пуховых перин, велосипедов, чемоданов, битый хрусталь, валяется обувь, одежда, стулья, кресла. Много картин, написанных маслом. На них изображены натюрморты, много жанровых сцен. Под ногами лежат альбомы, сотни фотографий. На них видно, как немцы приветствуют своего фюрера, истерично выбросив в приветствии правую руку, многие плачут от умиления. У разбитого двухэтажного дома лежит засыпанный мусором и придавленный упавшей стеной белый рояль. Много валяется мотоциклов, висит на стене большое зеркало, половина разбита. На зеркале торчат остатки позолоченной багетной рамы. Ковры покрыты пухом. На полу валяются серебряные ножи, лопаточки, вилки, стоят серванты старинной работы, внутри рюмки, фужеры, дорогие позолоченные тарелки. Карнизы и шторы оборваны, стекло у серванта прошито пулеметной очередью. На стене сохранились и висят красивые раскидистые рога, служившие хозяевам вешалкой. Этому зрелищу нет ни конца, ни края.

Подходим к центру города, зашли в здание железнодорожного вокзала. Внутри очень красиво. Крыша на вокзале стеклянная. Вверху увидели пробоину от бомбы. Я через тридцать лет был в этом же здании вокзала и обратил внимание на ту дыру, которую видел на третий день после взятия нашими войсками города. Она заделана кровельным железом, стекла, видимо, не нашлось.

Подошли к черному многоэтажному зданию. Наши солдаты говорят, что это было гестапо Восточной Пруссии. Тут же на углу стоит памятник писателю Шиллеру. Фигура выполнена из тонкой бронзы, вся изрешечена пулями, как сито. На голове памятника висит ведро, лица не видать. Мы подумали, может, снять ведро, а потом решили—не мы вешали, не нам снимать. Пошли обратно. Та же картина: разбитые дома, валяется домашний скарб, никто это не убирает. Улицы везде покрыты пухом. У водяных фортов на окраине стоят бойницы, а толщина стен примерно пять метров. Недалеко от аэродрома увидели небольшое озеро, берега одеты в бетон. Стоит огромный бронзовый конь, на нем в доспехах сидит гордый Бисмарк, в руке держит меч и смотрит на восток.

Мы вернулись. Через дней 15 полк перелетел северо-восточнее Кенигсберга в Гранц, к самому берегу Балтийского моря. В Гранце до войны по берегу Балтийского моря располагались дачи для высокопоставленных особ, отдельные коттеджи с цветочными клумбами.

Дома, как игрушечные, сделаны с умом. Как-то проходя мимо одного дома, мы услышали тоскливый душераздирающий вой собаки. Решили посмотреть, что случилось. Дом, откуда доносился вой, был частично разрушен. Поднялись на второй этаж, увидели огромные комнаты с прекрасной мебелью и картинами. В одной из комнат на кровати лежит мертвая старуха, а рядом с ней сидит огромная овчарка.

Приблизиться к старухе нам не давала собака, злобно рыча на нас и оскаливая огромную пасть. Ребята говорят, давай пристрелим ее, но ни у кого не поднялась рука на преданного и верного друга хозяйки.

Видимо, была бомбежка, так как часть потолка была пробита, а через огромную дыру было видно небо. Мы постояли немного, не зная, что нам делать, и вышли из дома. Об увиденном сообщили в комендатуру.

Когда здесь хорошая погода, то видно Швецию. Она видна, как большой темный остров. Первая эскадрилья занимала двухэтажный особняк. Внизу жили летчики и техники, я с командиром эскадрильи в отдельной комнате на втором этаже. Мы часто ходили на берег моря.

Когда штормило, то волнами на берег выбрасывало дамские сумочки, чемоданы, одежду, фуражки офицеров немецкой армии. Здесь можно было видеть то, что было загружено в пароход. Немцы удирали от возмездия в нейтральную Швецию. В этот момент их накрыли и обработали наши ИЛы. А было это тогда, когда наши войска штурмовали и бомбили Кенигсберг.

Война окончилась. В конце мая меня вызывает начальник штаба майор Стратулатов: «Готовься, поедешь в Москву на Парад Победы». Я обрадовался и поделился этим со своими товарищами. Моим лучшим другом в Восточной Пруссии был москвич, летчик Иван Леонтьевич Карпук. С ним мы перелетали Неман. Он подходит ко мне и, чуть не плача, уговаривает: «Пойдем в штаб, скажи, чтобы вместо тебя назначили меня. В Москве у тебя никого нет, а у меня отец, мать, братья». Я, недолго думая, согласился на просьбу друга. С тех пор мы с ним стали неразлучными боевыми друзьями. Я с Верой долго после демобилизации жил у него дома. Нас считали своими. Жили они в Новогиреево. После войны он летал командиром СИ-47 и ночью 1947 года позвонил в прокуратуру Иркутской области, прокурором области был тогда И. В. Жогин. В этот день у нас проходило партийное собрание. К телефону подошел Жогин. Карпук ему сообщил, что он мой брат, воевали вместе на фронте, давно меня не видел. Тут же Жогин вызвал свою служебную машину, и я примчался в аэропорт. Ночью я с ним появился у себя на квартире. Моей дочке Гале было несколько месяцев, он взял ее на руки и сказал, что никто другой не будет ее «крестным» отцом, а только он.

Иван Леонтьевич мне рассказал, что после окончания войны в полку связи были самолеты, которые специально закреплялись за руководящими товарищами 3 Воздушной армии, периодически летавшими в Москву, а в полетных листах записывалось как спецрейс. Когда мы стояли в Кенигсберге, к комиссару полка Лельчуку прилетела жена из Москвы. Звали ее Роза. Поползли слухи о том, что она привезла с собой сульфидин и берет за него такую цену, что страшно говорить. Ей удавалось сбывать лекарство. Брали те, которые болели. Оглядываясь, украдкой заходили в квартиру Лельчука. К нам приходили в полк и танкисты, они стояли рядом с нами. Жили они в каменных казармах, там же в специальных ангарах стояли танки. Мы часто ходили к ним в гарнизон тренироваться на футбольном поле, а по воскресеньям с ними играли товарищеские матчи.

Как-то я Ивана Карпука не вижу. Спрашиваю, где Карпук? Оказывается, ему выписал полетный лист Лельчук, загрузил санитарный У-2 трофеями: коврами, посудой, швейными машинками. Столько напихал! Он еле-еле взлетел и ушел в тыл. В полетном листе конечная посадка на аэродроме во Львове. Карпук из Кенигсберга до Львова пролетел без единой задержки. К его самолету немедленно подошла грузовая автомашина. Все было быстро разгружено. «Я,—говорит Карпук,— заправил самолет и собрался в обратный путь. Но не тут-то было! Подошла легковая «эмка», меня в нее усадили, привезли на квартиру Лельчука. Там был накрыт такой стол с угощеньями, что я буквально остолбенел. Увидел коньяк и другие дефицитные вина. Тут тебе и балык, икра черная и красная. Все говорят с одним акцентом, просят меня попить, покушать и славно отдохнуть».

Иван Леонтьевич в будущем окончит школу пилотов гражданской авиации в Баку. В одной группе с ним будет учиться нынешний министр гражданской авиации Б. Бугаев. Карпук будет учить в Конго летчиков, конголезцы назовут его «наш министр». Будет шеф-пилотом А. И. Микояна, дослужится в гражданской авиации до звания заслуженного пилота СССР. Пройдет много лет, и он встретит в Москве мою дочь Галю и сына Сашу, как самых дорогих. Встретит их в Москве на своей личной «Волге», и пока они будут в Москве, к ним проявит отцовскую любовь и заботу. Для проживания поместит их в лучшем номере гостиницы аэрофлота. Подарит нашей семье свою фотокарточку с трогательными словами автографа. Его не станет в 1979 году.

Из Гранца полк перелетел в Кенигсберг. Началась повседневная наземная подготовка. Настали мирные дни, но летчики продолжали летать на оперативную связь. Армия и авиация постепенно начали демобилизовываться. Я с Верой жил в доме, который находился почти рядом с аэродромом. Возле аэродрома со стороны города стояли большие каменные казармы, где сейчас размещаются мастерские по пошиву одежды. Офицеры полка тогда после окончания воины разместились в трехэтажном доме. Мы жили на первом этаже. Была одна комната для сна метров пятнадцать, но зато подсобные помещения были хорошо оборудованы. Холодильники были приспособлены в стенах, и продукты никогда не портились. В этом доме все было приспособлено для домохозяйки.

Уже была весна 1946 года. Восточная Пруссия вся в цвету, но жить мы там не хотели. Хотели только одного — скорей бы демобилизоваться, и домой. В то время нас не привлекали отдельные виллы, комфорт, в котором жили немцы. Мы стремились только домой, домой на Родину. Хотя и разбита она войной, но все же, как говорят, дома родные стены помогают.

Пробыл я в Кенигсберге месяца четыре. В это время открыли в городе большой военторг, куда я направился и к удивлению в магазине встретил бывшего лейтенанта Беркутова Сашу, с которым служил в Ереване в 84-м истребительном авиационном полку. Он был в звании полковника, вместе с ним его жена и сын. Мы обнялись. Он—Герой Советского Союза, вся грудь в орденах и медалях. Я слыхал, что он после войны жил в Ялте. От многочисленных ран скончался в 1964 году.

Вызвали меня перед демобилизацией в отдел кадров 3 Воздушной армии и предложили в штурмовой дивизии, которая в скором времени должна улететь на Родину в Тбилиси, должность начальника строевой и физической подготовки. Отказался. Мы решили с Верой демобилизоваться. Вот здесь я в своей жизни сделал грубую ошибку, за которую мне пришлось дорого в будущем расплачиваться.

После демобилизации мы приехали в Ростов-на-Дону к моим родителям. Город лежит в руинах, родители мои живут в поселке рядом с заводом «Ростсельмаш». Половина дома во время бомбежки снесена воздушной волной. С питанием тяжело. Прожили мы примерно около месяца и уехали в Ставрополь. Мы выбрали это место, когда оформляли документы в полку в Кенигсберге. Ставрополь забит такими же, как и мы, демобилизованными. Городской отдел здравоохранения Веру обещает направить на курсы физиотерапевтов на месяц в Сочи. Меня берут начальником штаба в отряд ГВФ. Квартирный вопрос, самый острый вопрос, остается для нас нерешенным. В штабе, где я работаю, стоит один стол. После работы на этом столе прожили дней 10. Я ежедневно обхожу подряд все дома, разыскивая на двоих квартиру. Одного берут с удовольствием, с женой — ни в какую. Ходил я тогда в новых брезентовых сапогах. Износил до основания сапоги, обошел почти весь Ставрополь, но квартиру не нашел. Так мы расстались со Ставрополем. Сибирячка победила донского казака и увезла в Сибирь не на временно, а на постоянно. Скучал о родных, близких, знакомых. Несколько раз бывал в гостях. Живут хорошо, да и климат в Ростове не то, что в Сибири. Но проживу дня три-четыре — больше не могу. Никакие просьбы и уговоры не помогают, готов хоть пешком идти, только скорей к семье. Говорят люди не зря, что с милым и в шалаше рай. Так я стал сибиряком. У нас родились дочь Галя и сын Саша. Прожил я с Верой около 40 лет, она стала часто болеть и в 1986 году ее не стало. Меня постигло такое горе, что я не могу об этом писать. Прожил я с ней долгую, трудную и счастливую жизнь.