ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Мемуары ]-- Полуян П.М. Моя война

Глава седьмая.
В тыл на формирование

Дорога из Сталинграда в тыл страны

Когда нас везли до полустанка, мы увидели огромное поле, усеянное полосатыми арбузами. Вокруг ни души. Мы видим в стороне зайцев, которые украдкой хозяйничают на бахче. Машины остановились, все бросились за арбузами. Нарвали, кто сколько мог поднять, с голыми руками много не возьмешь, да и зачем? Их много, каждый нес в руках, кто три, кто четыре. Подъехали на полустанок, запрыгнули все на открытую платформу, нас подцепили к сборному составу. Паровоз набрал скорость и умчал нас в сторону Камышина. Наша платформа оказалась подцепленной предпоследней, нас бросало из стороны в сторону, как пустую лодку при восьмибалльном шторме. Мы все лежали на полу платформы, держались мертвой хваткой друг за Друга.

Когда остановился наш сборный, чтобы заправиться водой, мы друг друга не узнавали, потому что были покрыты дымовой пылью, блестели только глаза да зубы. Не доезжая до Камышина, наш состав увели на запасной путь. Вскоре против нашей платформы остановился пульмановский вагон, дверь которого была приоткрыта. Мы увидели двух женщин и подростков, в вагоне много личных вещей, узлы, чемоданы, фанерные ящики. Мы поняли, что эвакуируется семья какого-то большого начальника. Женщина подошла к полуоткрытой двери вагона, с нами поздоровалась и предложила нам, кто желает, закурить. Мы ответили ей, что желаем. Она открыла большой фанерный ящик и начала нас угощать «Казбеком», который у курильщиков пользовался большим успехом. За угощение мы благодарили хозяйку, потому что все мы были без папирос. Махру курили

редко и только те, кто был заядлым курильщиком. Кто-то сзади выкрикнул: «Кому говорить спасибо за папиросы?» Женщина ответила: «Семье А. С. Чуянова». Эту фамилию мы уже слыхали, она пользовалась уважением среди защитников Сталинграда. Чуянов А. С. был до войны первым секретарем горкома партии и первым секретарем Сталинградской области. Его супруга спросила у нас, откуда мы и далеко ли следуем. Ребята ей ответили, что мы—остатки полка, который сражался за Сталинград, едем в тыл на формирование. В свою очередь мы спросили: «А вас куда везут?». Она также нам ответила: «В тыл, а куда конкретно, не знаю. Россия большая, где-нибудь сгрузят». День выпал солнечный, в небе ни единого облачка, хорошо греет солнце. Мы продолжали стоять, на платформе шла походная жизнь:

одни спали, раскинув ноги, другие приводили себя в порядок: штопали дыры, подшивали воротнички, чистили обмундирование. Кто-то начал поговаривать, не забыло ли нас станционное начальство, уже ушел второй сборный товарный состав с семьей Чуянова, но о нашем составе, наверное, позабыли. Время было около трех часов дня. Кто-то увидел, что на большой высоте идет воздушный бой между нашими двумя «Чайками» и двумя «мессерами». Наша платформа оживилась, все устремили свой взоры вверх, где идет воздушный бой. Летчики не выдерживают напряжения, следя за тем, как проходит бой, и дают во весь голос советы «Чайкам», что нужно предпринять. Как будто «Чайки» их услышат на такой высоте. Внезапно одна «Чайка» переворачивается на крыло, переходит в пикирование и штопором врезается в землю. Взрыв до нас не дошел, так как самолет упал далеко. Нам было видно пламя и небольшое облако белого дыма. Все мы искренне переживали смерть нашего сокола. Бой продолжала вести наша одна «Чайка» против двух «мессеров». Они зашли ей в хвост и стали приближаться, чтобы внезапно открыть по ней огонь. В это время «Чайка» делает мертвую петлю. «Мессера» попадают ей в прицел. «Чайка» открывает огонь и выпускает из-под плоскости эрэсы. Один из «мессеров» был объят пламенем и начал разваливаться по частям, падая вниз, оставляя за собой полосы белого пепла вместе с останками пилота. Второй «мессер», видя, что произошло с его напарником, на полных газах ушёл восвояси. Нас привлек нарастающий шум железнодорожного состава, мимо не просто проехали, а, как вихрь, промчались один за другим два воинских эшелона в сторону Сталинграда. Вели эти эшелоны знаменитые в то время локомотивы ИС (Иосиф Сталин) и ФД (Феликс Дзержинский). Как писала пресса, этим красавцам-исполинам не было равных в Европе по скорости, а также по грузовой тяге. Паровозы, сверкая на солнце своей грудью, подавали тревожные продолжительные сигналы. Эшелоны пронеслись от нашей платформы метрах в восьми—десяти. От завихрения воздуха, камней и мелкой щебенки все мы отворачивались, закрывая лицо руками. На платформах были установлены и зачехлены танки Т-34 и артиллерийские пушки. Нас приветствовали с платформ, поднимая обе руки вверх, танкисты, артиллеристы, мы их тоже приветствовали, провожая на боевые подвиги. Они, эти ребята, своим воинским мастерством прославят навечно свои имена и Родину, защищая от чумы фашизма твердыню на Волге, город Сталинград. Они прославят силу и дух русского воина на века, потому что нет в мире сильнее русского солдата, потому что, идя в бой, он защищает свою родную землю, свою семью, он защищает свои идеалы, свободу и независимость своего народа.

К концу дня нас с горем пополам доставили в Камышин. В нем столько скопилось эвакуированных, что яблоку упасть негде. Мы увидели огромное количество народа, который принимает на себя такое мучение. Каждый под тяжестью личных вещей куда-то стремится, чтобы найти себе уют. Кругом дети, повозки, масса людей. Гул кругом стоит неумолчный. Во дворах разведены костры. Люди готовят себе еду.

Вечером в Камышине нас пересадили в пассажирский вагон, наконец, мы почувствовали себя, как на седьмом небе. Сразу все попадали на полки. Здесь уют, солнце не жжет, не проносятся мимо поезда, да и за воротник не капает. Угомонились. В вагоне тихо, все спят. Ночью остановок почти не было. Утром наш вагон поставили опять на запасной путь—это было в Саратове, наше начальство пошло разыскивать военного коменданта. Скучно сидеть в вагоне — несколько человек тоже пошли сзади своего руководства. В то время, чтобы получить сухой паек или закомпостировать билет, надо было быть виртуозом и обладать необыкновенным талантом. В кабинет к коменданту стоит огромная очередь, в ней стоят военные различных рангов—моряки, летчики, командиры наземных войск в воинском звании до полковников. Здесь же стоят жены военных с детьми, которым посчастливилось уцелеть в первые трагические дни начала войны.

В здании вокзала стоит сплошной гул, люди говорят, кому куда надо следовать, у каждого своя просьба:

кто за билетом, кто за пайком. Поскольку наш командир полка, капитан Лященко, был ранен в левую руку, он пошел в санчасть, чтобы ему сделали перевязку. После попросил врача, чтобы он провел его к коменданту. Просьба была выполнена. Как рассказал после командир, когда он вошел в кабинет коменданта, то поразился его речи — тот не говорил, а просто глотал ртом воздух и размахивал руками. Наш командир его попросил дать нам литер на пароход до Горького и на три дня сухого пайка. Он, говорит, ничего не сказал, только указал рукой, к кому обратиться. Так ежедневно, с утра и до позднего вечера, потому что вся власть в то время по всей стране на вокзалах и городах, была в руках военных комендантов. Не только выдать сухой паек, разрешение на билет, но также регулировать движение воинских эшелонов, следующих с военной техникой на фронт, а также отправлять в тыл с фронта бесчисленные эшелоны с ранеными—все это должен сделать комендант.

При такой нагрузке здесь одному справиться невозможно, ему надо иметь минимум двух заместителей, а он один. Вот поэтому он и потерял голос—охрип.

Без задержки нам выдали сухой паек на три дня — сухую колбасу, сухари, чай, консервы. На пристани в Саратове нам оформили литер на пароход «Карл Маркс», который идет до Горького. Пароход колесный, построенный еще до революции, неизвестно в каком году, его скорость вверх по течению Волги пять узлов в час. Об этом мы узнали, когда были на нижней палубе.

У пристани метрах в пятидесяти вперемешку с личными вещами, стояла огромная толпа народа. Тут были дети, подростки, старики, пожилые женщины, эвакуированные из западных областей России. Толпа гудела, как на огромном стадионе. Был узкий проход. Поддерживая порядок, стояли крепкие краснофлотцы, держа друг друга под локоть — это нам помогло пройти до сходни. Народ заполнил всю пристань, от нашего «Карла Маркса» видна одна труба, из которой валит дым коромыслом. Нас берут люди за руки и со слезами на глазах умоляют, чтобы мы подтвердили краснофлотцам, которые руководят посадкой на пароход, что они наши родственники.

Мы бы и рады взять их с собой, но краснофлотец неумолим—он выполняет суровый приказ военного времени. Такое унижение человека перед собой я почувствовал впервые. До чего обстоятельства могут унизить человека! Он просит для себя очень мало, его надо спасти, ему надо помочь. Суровое время, военное, суровы и приказы военные, но пусть они будут для военных. В общее горе попало население страны. Много, очень много было неожиданностей, за что пришлось расплачиваться дорогой ценой—ценой жизни. На пароход пропускают только военных — на посадку идут все рода войск, это те, на долю которых выпала нелегкая военная судьба. Это они сражались с фашистами на устаревшей военной технике, которую расхваливали наши газеты. Они писали, что такой мощи, как у нас, которой оснащена Красная Армия, нет во всем мире. А когда пришел час испытания, то стало ясно, что хуже, чем наша военная машина, нет ни в одной отсталой стране. Оставался от нашей непобедимой русской армии только героизм ее солдат и офицеров.

С большим трудом нам удалось преодолеть все препятствия и добраться до сходни на пароход. Здесь перед нами снова возник военный патруль, опять надо предъявлять литер, чтобы пройти на палубу парохода. Мы думали, заберемся на пароход, отдохнем. Напрасно мы себя успокаивали такой мыслью, обстановка здесь была особая, не зря среди народа живет поговорка, что народу набилось, как селедок в бочке. Здесь кто стоял, кто сидел, людской гул не умолкал. Куда ни посмотри — везде эвакуированные с детьми и военные. О каком комфорте может здесь идти речь, для всех один комфорт: или стой на своем месте, или садись — это тебе отведен военным временем клочок территории, пройти можно только боком, и то с большим трудом. Мы нашли себе место только стоять. Посадка окончена, девушки-матросы убрали сходни. Гомон не умолкает, заговорило радио. Совинформбюро передает: «В районе Сталинграда наши войска оставили Калач. Немецкая армия командующего 11 армейской группой, несмотря на многочисленные потери, рвется к твердыне русского флота на Черном море, городу Севастополю. На окраинах Севастополя идут кровопролитные бои, моряки проявляют героизм, обвязав себя гранатами, бросаются под танки врага, уничтожая живую силу фашистов вместе с хваленой техникой—«пантерами» и «фердинандами». Такую войну вы, немцы, не видели и не пережили ни в одной стране, завоевывая Европу. Это Россия. Она вам, кто останется живым, запомнится надолго.

Наш «Карл Маркс» дает протяжный гудок. Слышен голос швартового: «Отдать концы». Пол под ногами скрипит, пароход медленно качнулся и пополз вверх по великой русской реке Волге. Берег поднял лес рук. Кто машет приветствие, кто, не стесняясь окружающих, глотает слезы. Такое ощущение, как будто нас всех провожают на войну. Ночами плыть по Волге прохладно, у трубы на палубе сидели и лежали дети. От теплоты они все спали. Ни шум двигателей, ни говор людей на них не действовали. Они ослабли от недоедания и той тяжелой жизни, которую им пришлось пережить.

Остановок до Горького было мало, среди народа прошел говор, что с левой стороны уже показались знаменитые Жигулевские горы, на нас они запоминающегося впечатления не произвели. Обыкновенные, стоят рядом заросшие высокими деревьями горы. Все восхищаются, какие они красивые, но мы в то время горами не восхищались. Когда наш «Карл Маркс» пришвартовывался к пристаням, чтобы отдать почту и высадить пассажиров, а также раненых, и давал протяжный гудок, будь это днем или вечером, то вся пристань и близлежащие. дома—немедленно все приходило в движение. Старые и малые устремлялись к пристани в надежде встретить раненых земляков, родственников, которые были выписаны из госпиталей. Такие нам попадались, но редко. Они спускались по сходне на одной ноге или с пустым рукавом гимнастерки. Шли с закинутым за плечи полупустым вещмешком.

Они тут же, у сходни, попадали в крепкие объятия и умывались горючими слезами. Были и такие, которые, сойдя на берег, шли одиноко домой, опираясь на костыли. Кто из наших сходил на берег — моментально попадали в объятия эвакуированных с просьбой взять с собою на пароход. Невозможно без жалости смотреть на страдание народа, которое он переживает в тылу нашей Родины. Вечерами, когда освещение внутри парохода уже зажжено, пассажиры заняты обыкновенными делами: кто пьет чай, кто кушает свой сухой паек, маленькие дети играют со своими мамами. Из машинного отделения по трапу поднимается кочегар богатырского телосложения, до пояса голый. Его торс, мокрый от пота, покрыт татуировками. Все, кто на него смотрел, обратили внимание, с каким мастерством был у него выколот на груди портрет Сталина. Он посмотрел на людей, немного постоял, покачал головой. Не сказав ни слова, спустился вниз кормить котлы углем. Мы подумали,—есть еще в России богатыри, есть чем гордиться.

Боцман через рупор объявил, что следующая остановка—Ульяновск, стоянка парохода один час. Обе палубы парохода пришли в движение. Мы решили посмотреть дом, в котором жила семья Ульяновых. Пароход пришвартовался, мы сошли на берег. Впереди нас была огромная гора. Мы поднялись по деревянной лестнице. Перед нами стоял Ульяновск. Все мы устремились к дому, где проживал в молодые годы наш вождь. Другого такого случая в нашей жизни может не быть, мы почти бежали к дому. Дом деревянный, двухэтажный. Вошли в дом, поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Мебель старинная, все выглядит уютно, чистота идеальная. На втором этаже мы сразу оказались в большом зале, направо было маленькая комната. Мы прошли несколько шагов, и нам показали комнату, в которой жил Владимир Ильич. С правой стороны стоит простая кровать, постель аккуратно заправлена, напротив — стол, на нем стоит лампа с голубым абажуром, на стене барометр. В комнате никакого комфорта. Хранительница дома—пожилая женщина—нам рассказала о судьбе семьи Ульяновых. Наше время пребывания в доме подходило к концу. Город смотреть времени у нас не было. Мы направились к пристани, услышали сигнал парохода, бегом проскочили по трапу. Тут же матросы его убрали и отдали швартовы. Пароход отчалил от пристани, и мы ушли в Горький. На палубе парохода продолжалась наша жизнь: кто тут же на полу устраивается отдыхать, некоторые спят, не обращая никакого внимания на говор взрослых и шалости детей. Наша военная выправка и вообще наш вид в таких условиях плавания желал быть лучшим, но теснота и неудобство среди гражданского населения нами в тех условиях воспринимались спокойно. Все на пароходе между собою равны, и мы со всеми неудобствами смирились.

Обстановка в Горьком

При подходе к Горькому нам пришлось стоять около часа. Тут мне стало ясно, какие резервы России здесь находятся. Вся Волга была покрыта пароходами, баржами, на которых были погружены арбузы, дыни, помидоры, горы бочек. Пристань гудела на все лады звуками пароходов. Одни, освободившись от своего груза, отходили от причала, другие, подавая сигнал, занимали их места. Разгружают грузы огромные краны, которые движутся по рельсам. Большие стрелы то опускают грузы, то поднимают. Посмотришь на огромное хозяйство и диву даешься. Не разгибая спин, с накинутыми на голову чехлами, разгружают баржи грузчики. Одна группа идет с мешками, другая им навстречу без мешков. В стороне стоит толпа женщин и подростков, у всех у них в руках у кого корзинки, у кого просто узлы. Они пришли к своим мужьям, братьям, отцам, чтобы их накормить обедами, и ждут, когда подойдет к висящей рельсе бригадир и даст сигнал, что пора обедать.

Мы построились и поднялись вверх по широкой мостовой, которая вела в город. Вниз и вверх по ней шел гужевой транспорт. Вверх везли мешки с зерном, лошадьми управляли женщины и ребята лет двенадцати-тринадцати. Обоз вверх двигался змейкой, такой метод облегчает вести груз лошадям, подошли к железнодорожному вокзалу. Наши начальники нам приказали быть в одном месте на углу базара, а сами ушли к военному коменданту для получения проездных документов до Арзамаса, куда нам надо было явиться для формирования.

Мы зашли на базар, направо при входе сидел молодой танкист, ему было примерно лет двадцать. На его петлицах прикреплены танки, у ног лежал обгоревший шлем танкиста. Пел он без музыки про то, как он в первые дни войны сражался у границы, ведя неравный бой с врагом. Друзья его погибли, живой остался он один, просил подаяние у народа, потому что, защищая Отечество, остался слепым, с обгоревшим лицом.

Вокруг танкиста начала собираться толпа. Женщины, слушая песню, вытирали платками слезы. Люди клали в шлем деньги. Я со своими товарищами повторил то, что делали люди. Кто отходил от танкиста, проклинали Германию горькими русскими словами. На базаре шел бойко торг. Здесь продавали все, что угодно твоей душе: соленую и свежую рыбу, хлеб, одежду, водку,. вино, мыло, сало, арбузы, вареную кукурузу. Мы прошли дальше, тут торговля шла меньше. У забора пацаны играли в деньги, метали на орла и решку. Тут же толпами ходили бродячие цыгане, нахально лезли в глаза, каждого уговаривали погадать, предсказать, какая ждет его судьба. У забора на лавках распивали водку прямо из бутылки легкораненые. Никто ни на кого не обращал внимания: кто что хотел, тот то и делал. Оно и понятно, здесь, в Горьком, глубокий тыл.

На станции стояли несколько эшелонов, платформы были заставлены самолетами ЛА-5. Стояли платформы, на которых были погружены танки Т-34, артиллерийские установки. На платформах были установлены зенитки с полным расчетом. Каждый состав возглавляли паровозы ИС и ФД. Вся эта военная Техника срочно перебрасывалась в Сталинград, там в ней остро нуждались наши войска.

Чувствовалось, что фронту тыл отдает все, на что способны наши люди для достижения победы над врагом. Возле вагона охраны ходил часовой, вид которого внушал уверенность в непобедимости Красной Армии. К вагону подошли четыре красноармейца. Они принесли хлеб, два бидона с обедом и загрузились в вагон. ФД дал протяжный гудок. Через несколько секунд состава как не бывало. Набирая скорость, он двинулся в сторону Сталинграда. Примерно через тридцать минут покинули станцию и другие эшелоны. Подошел товарный состав, в каждом вагоне было полно молодых лейтенантов. Остановка была недолгой. Когда состав тронулся, все они, как по команде, в знак прощанья приподнимали обе руки, им все отвечали таким же жестом.

Перед тем, как нам уезжать из Горького, мимо нас прошел патруль. Они вели дезертира, руки у него были связаны за спиной, лицо в ссадинах. Как выяснилось, этот мерзавец на вокзале среди толпы разбрасывал провокационные листовки. Таких гадов без суда и следствия ставили к стенке. Вдруг мы услышали знакомую и популярную песню «Священная война». Оркестр шел из города. Впереди в парадной морской форме шли два морских офицера. У них в деревянных блестящих кобурах ниже пояса висели маузеры, у поясов—морские кортики. За оркестром шли строем моряки, все, как один, высокие, стройные, по двадцать человек в шеренге. Через плечо у каждого автомат. Пояса увешаны гранатами. На бескозырках мы прочли: «Волжская военная флотилия». В строю было около двух тысяч моряков. Они ушли вниз на пристань. Толпу гражданских вслед за ними не пустили. Начались рыдания и крики: «Нас не забывайте, пишите!». Это плакали жены, сестры, матери. Моряки уходят на военном судне по Волге в Сталинград, где многие сложат свои буйные головы в смертельной схватке с «коричневой чумой». Нам было известно, что наши войска ведут ожесточенные бои в районе Сталинграда, наши сердца рвались туда, где решается судьба города, носящего имя Сталина. Но выпала нам иная судьба: изучать новую материальную часть. Прибыло наше руководство, и мы сели в пассажирский поезд. Народу было в вагонах, как говорят, под завязку. По вагонам ходил старик, инвалид гражданской войны, его сопровождала девочка лет десяти. Он пел горькую песню, от слов которой наливались глаза слезами.

Учеба в Арзамасе, прощание с Петуховым С. М.

Поезд прибыл в Арзамас. Городок небольшой. В основном все дома деревянные, каменные нам попадались редко. Нас разместили в деревянной двухэтажной школе. Мы привели себя в порядок, сходили в баню.Нам выдали новое белье. К концу дня прибыли на аэродром на окраине города. Тут были такие же полки, как и наш: потрепанные и потерявшие много личного состава на других фронтах. Мы приступили к изучению нового истребителя ЛА-5. Аэродром был сплошь заставлен английскими самолетами «харрикейн». Те, кто прибыл в Арзамас раньше нас, на «харрикейнах» производили тренировочные полеты по технике пилотирования. Выше я уже говорил об этих английских «подарках».

Занятия проходили по расписанию с утра и до позднего вечера. Наш ЛА-5 по всем показателям превосходил «харрикейны»— по скорости, маневренности и в особенности по вооружению. Остатки 13 ИАП распределили в другие полки. На очередном занятии мы познакомились с руководящими приказами ЗАПа. Занятия проводил старший лейтенант Петухов С. М. Он закончил читку очередного приказа, который был подписан раньше командиром ЗАПа подполковником Черкасовым. Я жил с ним в гостинице в Ереване, он до войны был у нас командиром 84 ИАП. После читки приказов нам время подошло идти на обед. Мне Петухов говорит:

«Петя, с завтрашнего дня меня назначили в другой полк заместителем командира полка. Ты остался один из ереванцев, пойдем в штаб, я узнаю, где Черкасов». Он ушел в штаб ЗАПа, я остался его ожидать. Вернулся он и говорит мне, что договорился. Утром я должен явиться к начальнику строевой части, получить аттестаты и направиться в Алатырь, там находится 46 ЗАП. Им и командует Черкасов. Получив в строевой части все необходимые документы, я вместе с Петуховым прибыл на вокзал Арзамаса. Мы вышли на перрон. Подошел поезд, надо было прощаться, мы крепко обнялись. Я зашел в вагон. Ударил станционный колокол, состав тронулся. Я высунулся из окна чуть ли не на полкорпуса, махал другу рукой. Он приподнял обе руки вверх. У меня навернулись на глаза слезы, он тоже не выдержал этого расставания. До этого мы с ним договорились, когда кончится война, и мы останемся живы, то, где бы мы ни были, обязательно найдем друг друга. Мы с ним были однолетки, оба с 1915 года. Сразу, с первого дня знакомства, между нами установились дружеские отношения, как будто мы знали друг друга давно. Роста он был среднего, сложен по-спортивному. Глаза — цвета морской волны. Обаятельная улыбка располагала к доверию. Его должность тогда была — заместитель командира эскадрильи. В совершенстве он владел тактикой воздушного боя, был отлично теоретически подготовлен, часто читал лекции личному составу эскадрильи по теории авиации. Высокая общая культура, поведение с подчиненными выдвигали его на повышение в должности. Он пользовался среди подчиненных деловым авторитетом. Он был убежден, что война закончится нашей победой. Садясь в кабину истребителя, был уверен, что воздушный бой он выиграет. У него не было робости, потому что он был силен. Когда его назначили на должность командира 743 ИАП, с него подчиненные брали пример. Он первым на чужой территории, когда мы были в Иране, повел звено «Чаек» на разведку в горы, где укрылась иранская армия. В июле 1942 года ему первому была объявлена благодарность от командования за прикрытие морских караванов, следующих с военной техникой и войсками в осажденный Севастополь. Когда остатки его полка прибыли в Аджикабул, он был награжден орденом боевого Красного Знамени.

После нашего прощания видел я его живым только в кино. У нас шел фильм «Великая Отечественная». В девятнадцатой или в двадцатой серии его спрашивает народная артистка СССР Яблочкина: «Куда полетишь, славный сокол?» Он, улыбаясь, ей отвечает: «Дон защищать».

Я с женой демобилизовался из Кенигсберга в марте 1946 года и прибыл в Ставрополь. Мы зашли в столовую. К нашему столу подсел капитан, летчик-истребитель. Мы с ним разговорились—кто где воевал и на каких фронтах. Я ему рассказал свой боевой путь, он мне свой. Я спросил, не встречал ли он летчика-истребителя Петухова С. М. Он нам сообщил, что полковник Петухов С. М. был у них командиром полка и в подтверждение достает свое удостоверение личности, подписанное Петуховым. Полковник погиб за два дня до окончания войны. А было это так.

Народ жертвовал свои деньги фронту, примеров было достаточно, я их не буду повторять. Артисты Московского Малого театра приобрели на свои деньги эскадрилью истребителей и передали их на фронт;

Такие самолеты получил и полк, которым командовал Петухов. Он решил испытать один из самолетов, взлетел, набрал высоту примерно одну тысячу метров над аэродромом и начал отвесно пикировать на Т. Выходя из пикирования, он резко начал делать бочки. На втором заходе, на высоте примерно 50 метров от земли, у самолета сложились обе плоскости, и он упал. Летчик погиб. В этот же трагический день пришел Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о том, что командиру истребительного авиационного полка, полковнику Петухову С. М. за проявленный героизм и мужество в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками присвоено звание Героя Советского Союза. За свободу Отечества он отдал свой талант, свои силы и без остатка свою жизнь.

Служба в ЗАП (запасном авиационном полку в чувашском городе Алатыре)

Ну вот, наконец, и долгожданный чувашский город Алатырь. Я вошел в здание станции. Было утро, внутри здания маячило несколько старух. Кругом пусто. Стоят одинокие широкие скамейки с высокими спинками, на них укреплены медные буквы «М. П. С.» Захотелось пить. Увидел бачок с водой, который стоял в углу возле круглой печки. На нем, как и повсюду, висел ржавый замок—гирька. Подошел, напился. На вкус вода несвежая, отдает цинковым привкусом. Касса для продажи билетов закрыта. На стене висит пожелтевший график движения поездов, рядом—объявления о льготах инвалидам по железной дороге. Вся эта обстановка напомнила мирную жизнь, как будто нет войны, не рвутся бомбы, не гибнут люди. В углу стоял в зеленой бочке огромный фикус, листья покрылись пылью. В рамке под стеклом висит портрет Сталина. Всем известный портрет: в защитном кителе, с трубкой в левой руке. Стекло засижено мухами, если бы увидел особист, он бы в лучшем случае посчитал ребра начальнику станции.

Переложив с руки на руку свой вещмешок, я вышел из вокзала. Перед моим взором раскинулась небольшая привокзальная площадь. Я ее пересек и направился в город. Алатырь — маленький городок, в основном одноэтажные деревянные дома, асфальта нет. Вдоль улиц тянутся деревянные настилы, они вымыты дождем до блеска. Дул порывистый ветер, хлестал мелкий дождь. Мне повстречался авиационный воентехник. Я с ним поздоровался и спросил, где находится 46 ЗАП. Он мне охотно рассказал, как дойти. Я весь промок, на мне не было сухой нитки. Дошел до проходной. Свободно прошел через проходную. Такая там была охрана. У меня не спросили, кто я и откуда. Внутри территории по обе стороны стояли огромные деревянные казармы, в них до войны размещалось пехотное училище. Сейчас там проживают рядовые и сержанты авиационных частей. Офицеры живут на частных квартирах. Я прибыл в штаб, сдал свои документы в строевую часть. Меня поставили на довольствие. Отыскал кабинет командира ЗАП. Перед тем, как войти в кабинет, все думал — узнает меня или нет Черкасов. Обождал, когда он освободится от подчиненных. Прошел почти час. Захожу в кабинет и от двери докладываю, что такой-то прибыл для прохождения дальнейшей службы. Он быстро встал, и мы обменялись крепкими рукопожатиями. Он меня расспрашивал, а я ему рассказывал, как был в Иране, как чудом остался жив в трагедии, которая произошла с нашими войсками в мае 1942 года и, в частности, с нашим 743 ИАП. В это время просили разрешения войти подчиненные, но он им говорил, что занят, и просил подождать. Теперь, говорю я командиру, военная судьба бросила меня под Сталинград. Из ереванцев нас осталось в живых мало. Это лейтенант Бородачев, штурман первой эскадрильи нашего первого 84 ИАП, и старший лейтенант Петухов С., который меня через штаб ЗАП направил к Вам. Мы с ним расстались в Арзамасе.

Подробности гибели нашего 743 ИАП я ему не стал рассказывать. Все ребята сражались геройски и остались лежать на Крымском полуострове, севернее Керчи в 60 километрах.

С Черкасовым мы повстречались, как старые знакомые. Он меня спросил, не забыл ли я спорт, я ему ответил, что нет. Черкасов говорит: «С сегодняшнего дня ты будешь начальником строевой и физической подготовки 46 ЗАП. Такая у меня должность есть. Приказ будет издан. Так что давай немного послужим Отечеству в прежнем качестве, а там будет видно. Согласен?» Я ему ответил, что готов служить под его началом так же, как служил в Ереване. Улыбнулась мне судьба. Я с большим желанием начал выполнять свои обязанности. В Алатыре в то время было пять запасных полков. Начальник штаба полковник Кузьмичев познакомил меня с расписаниями занятий полков наземной подготовки и рекомендовал хорошо продумать согласно уставам упражнения на снарядах по физической подготовке, а также по строевой. Строевой подготовкой занимались на городском стадионе, который находился недалеко от ЗАП. Руководили занятиями командиры полков и начальники штабов. Общее руководство занятиями осуществлялось помощником начальника штаба 46 ЗАП майором Гелисом и мной.

Физподготовку проводили в спортзале, который размещался в конце общей казармы. Зал большой, светлый, по углам стоят большие печи, которые отапливаются дровами. Пол деревянный и выдраен по-морскому. Установлены 4 турника, 5 брусьев, кони, много матов. На одной стене установлены «шведские стенки», но колец нет. По тем временам спортзал выглядел отлично, потому что физической подготовке воинов отводилось много внимания.

Весь личный состав отрабатывал упражнения на снарядах, которые были указаны в Уставе боевой подготовки Красной Армии. Так что моя военная судьба резко изменилась. Я опять стал тем, кем был до войны в Ереване. Из штаба Московского военного округа к нам в 46 ЗАП часто наезжала инспекционная комиссия. Она проверяла готовность полков, которые улетали на фронт. Строевую и физическую подготовку принимал капитан Горский. Зимой меня вызвали в Оренбург на сборы. Приехав утром, я должен был явиться в военное училище, которое находилось в конце городской площади. Мороз в этот день стоял около 25°, и такой был ветер, что буквально с ног валил. Моя шинель и диагоналевая гимнастерка с теплым бельем продувались насквозь. Я решил подойти поближе к памятнику легендарному герою гражданской войны В. И. Чапаеву и посмотреть скульптурную композицию. Памятник установлен на постаменте: тройка резвых лихих лошадей устремилась вперед. На заднем сидении тачанки у пулемета, прильнув к нему, сидит беззаветно преданный комдиву ординарец Петька. На передке тачанки стоит на одном колене в заломленной назад папахе, указывая рукой, куда следует вести огонь по врагам Советской власти, В. И. Чапаев.

Незаметно прошел месяц сборов в Оренбурге. Я возвратился в Алатырь и приступил к своим служебным обязанностям. Занятия проходили успешно. Вновь сформированные полки улетали на фронт. В ночное время над Алатырем в небе стоял сплошной шум моторов. Летчики овладевали техникой пилотирования на ПО-2. Летали по маршрутам и отрабатывали на аэродроме взлеты и посадки. Такие полеты начинались с наступлением сумерек и длились до 12 часов ночи. И так ежедневно, потому что фронт требовал пополнения материальной части и людских ресурсов.

Не прошло и месяца после возвращения из Оренбурга, меня вновь вызывают на сборы в Казань. Сборы были организованы штабом Московского военного округа. Произошел интересный эпизод, который вспомнить необходимо. Заместителем начальника штаба 46 ЗАП, как я уже говорил, был майор Гелис. Телеграмму о моем вызове в Казань ему передал для исполнения начальник штаба. Когда он меня вызвал, то я не сразу понял, что с ним происходит. В обращении со мной он сразу перешел на «ты». Таким простым с подчиненными я его никогда не видел. Начал интересоваться у меня, живы ли мои родители и где они проживают, как мое здоровье и так далее, и тому подобное. К концу беседы он меня спрашивает: «У тебя есть выходное обмундирование?» Я ему ответил, что нет.—«Когда ты собираешься быть в Казани?» Я ему ответил: «Согласно указанию срока прибытия. Вечером уеду, а утром буду в Казани». Он тут же начал названивать коменданту вокзала. Как выяснилось позже, тот его друг. Гелис просил одно место в плацкартном вагоне скорого поезда, который идет из Москвы до Казани. Я ушел оформлять продовольственный аттестат и проездные документы. Майор Гелис мне сказал: «Как получишь все необходимые документы, явишься ко мне, мы вместе поедем на вокзал». При такой заботе обо мне я опять стал думать, что здесь что-то не то. Только я прибыл в штаб, как меня дежурный направляет на вещевой склад для получения нового обмундирования (английского).

Прихожу нa склад. У заведующего складом, фамилии уже не помню, лежит на столе приказ по ЗАП о моем вызове на сборы в Казань и другая бумажка, в которой сказано — выдать мне новое комсоставовское обмундирование и хромовые сапоги. Распоряжение подписал замначальника штаба ЗАП майор Гелис.

Завскладом мне говорит, что майор Гелис—это талантливый начальник, с ним легко работать, ему не заместителем начальника штаба быть, он способен на большее. Я получил коверкотовую гимнастерку и черные диагоналевые брюки, пришел к себе на квартиру, подшил воротничок и прибыл в штаб. В это время майор Гелис использовал не только свою власть, но всех знакомых для комплектования посылки в Казань, которую я должен доставить. Скорый поезд проходил через Алатырь в 2 часа ночи. Майор сам донес до вокзала посылку. Я оформил билет. Подошел поезд, и мы вместе зашли в вагон. Я занял свободное место. Дежурный по вокзалу уже дает станционный звонок, тогда майор достает из шинели письмо и умоляюще просит меня передать письмо и посылку, потому что она в Казани недоедает и работа у нее тяжелая. Я взял конверт, на котором было написано: «Вручить лично в руки заслуженной артистке СССР, дрессировщице львов, Ирине Бугримовой». В это время она давала представления в Казани. Только в вагоне я понял, почему майор Гелис был ко мне сверхвнимательным, чтобы я в лице его близкой знакомой выглядел молодцом. Ну, что же делать, прибыл в цирк. Меня без труда проводил до двери артистки старший швейцар, видать, тоже раньше был в знаменитостях по цирковому искусству. Мы поднялись по шаткой железной лестнице. Когда шли мимо клеток со львами, они так страшно бросались на железные прутья, что У меня по спине шли мурашки. Видно, почуяли они своим нюхом, что у меня в посылке соленое сало. Швейцар постучал в дверь, изнутри ответили: «Заходите, не заперто!» Мы вошли в комнату. Швейцар доложил, что мол, к вам товарищ летчик из Алатыря, и тут же моментально удалился. Я вручил письмо и посылку. Она быстро вскрыла конверт и сразу же прочитала написанное. Я ей говорю, что спешу, надо быть в назначенном месте вовремя, и смотрю на ее лицо. У нее сверху донизу на правой щеке глубокий розовый шрам. Она мне говорит: «Не удивляйтесь, это я любовно обнялась со своими друзьями». Я распрощался с Бугримовой, она меня поблагодарила за письмо и посылку. «Когда будете свободны вечером, приходите на представление, вот вам моя контрамарка». Я за приглашение поблагодарил ее. Больше я ее не встречал, так как зверями не интересовался. Приезжала она на гастроли после войны в Иркутск. Но времени прошло много, она, я подумал,. меня по Казани давно забыла. Вот такое мое знакомство состоялось во время войны в городе Казани.

Я вернулся в Алатырь. Ежедневно, ровно в 6 часов утра, по расписанию, я стоял на высоком столе, проводил физзарядку по 15 минут с личным составом всего гарнизона.

Так как я находился при штабе, то мне стало известно: готовится формирование 314 дивизии ночных легких бомбардировщиков на самолетах У-2. Трудно себе представить сейчас, что в то далекое военное время на этом самолете летчики будут ночью летать через линию фронта на высоте до 1000 метров. Их будут обстреливать зенитки, но они будут летать в тыл врага, к партизанам, выполняя по три полета за ночь, доставляя патроны, вооружение, тол, а обратно от партизан вывозить раненых, детей. А если нет полетов к партизанам, то бомбить передовую врага, а ночью не давать спать немцам. Ведь этот самолет для военных действий не предназначался. Он построен из дерева, покрыт перкалью. Скорость у него по горизонтали максимум 120 километров в час, а боевая нагрузка до 250 килограммов. Этот самолет создан для связи и для первичных тренировок летного состава в авиационных школах. У этих самолетов даже нет бронированной спинки. Прослужил я начальником строевой и физической подготовки 46 ЗАП до конца февраля 1943 года. В один из дней меня вызывает командир и говорит мне: «Бросай свою специальность. Полетим на фронт, защищать Родину». Он говорит, что давно просится на фронт. Сегодня пришел приказ из штаба ВВС.—Меня,—говорит он,— назначили командиром 389 полка легких ночных бомбардировщиков. Тебя, Петя, возьму адъютантом, работа почетная, ответственная. Ты будешь выполнять мои распоряжения, а также штаба полка, которые будут поступать в эскадрильи, и следить за их своевременным выполнением.

Я обрадовался, что моя военная судьба резко меняется. Опять я скоро буду на фронте с теми, кто сражается с ненавистным врагом за освобождение любимой Родины. Впереди новые заботы, а с ними и новые обязанности. Моя новая должность требует от меня прежде всего дисциплины, аккуратности. Всеми этими качествами я обладал. Так армия меня научила не только писать приказы, но и аккуратно их выполнять.

Дорога на фронт через Георгиевск, Орел, Великие Луки

В Алатыре была сформирована 314 авиадивизия ночных легких бомбардировщиков, в нее входил наш 389 полк. Полк был укомплектован летчиками, которые были раньше на фронтах и после ранений лечились в госпиталях. По состоянию здоровья они не прошли медицинских комиссий и не могли теперь летать на истребителях, штурмовиках, бомбардировщиках. Такие товарищи направлялись в 46 ЗАП. Из них были сформированы не только наш 389 полк, но и другие полки, улетавшие на фронт.

Для окончательной подготовки в условиях ночных полетов полк из Алатыря перелетел в Георгиевск, это недалеко от Москвы.

Территория авиашколы была обнесена каменным забором, во дворе сохранилось каменное здание старинной архитектуры. У входа на левой стороне забора установлена мемориальная доска. Мы прочли на ней, что здесь учился и окончил авиашколу пилотов В. П. Чкалов.

Мне по долгу службы часто приходилось бывать в штабе полка. К нам начальником штаба был назначен майор Петров, он раньше служил в морской авиации. Высокого роста, блондин, цвет глаз морской волны, лицо симпатичное. Дисциплину в штабе ввел морскую, дважды его приказы не повторялись. Он был образцом Для подчиненных. Всегда не просто побрит, а гладко выбрит. Авторитет был у него среди подчиненных огромный. Такие люди, как майор Петров, оставляют надолго о себе приятные воспоминания.

На окраине Георгиевска, в трех километрах южнее, находился наш аэродром, где проходили тренировки в ночное время. Как-то мы возвращались после обеда в школу, в которой жили, и увидели, как человек восемь женщин тянут за собой плуг, а мальчик лет семи-восьми его поддерживает. Это они пашут для себя огород. Женщины все наклонились вперед и медленно, не говоря ни единого слова, движутся. Смотреть на то, что они делают, без боли в сердце невозможно. Я подошел к ним, поздоровался. Женщины остановились, поздоровались. Я у них спросил, сколько вспашут за день — один огород или два? Они ответили: «Если бы мы были сыты, то два огорода бы с шести утра до одиннадцати ночи можно осилить. Мы не столько пашем, сколько отдыхаем».

Я после обеда в школу не пошел, а зашел в штаб, обратился к майору Петрову и рассказал ему все подробно, как женщины на себе пашут огороды: «Нельзя ли, товарищ майор, выделить им полуторку. Смотреть страшно, как мучаются люди. Давайте им поможем, а аэродром недалеко, ничего не случится, дойдут ребята, ведь все молодые. Мы с вами сделаем для наших людей доброе дело». Он немного подумал и говорит:

«Пойди, Петро, и скажи им, что на два дня выделим — полуторку». Шофер на полуторке был из приписных, хорошо знакомый с крестьянским трудом. Он приспособил на буксир плуг, и полуторка вместо двух дней вспахала за один день все десять или двенадцать огородов.

Когда работа была сделана, местные собрались и пришли к штабу, требуя, чтобы к ним вышел высокий майор. Я находился в это время в штабе, майор мне говорит: «Иди ты, Петро, это ты заварил эту кашу». Я ему говорю: «Нет, без вашего распоряжения они бы до сих пор на себе бы пахали». «Ну,—говорит,—пойдем вдвоем». Когда мы вышли из штаба, то в наш адрес полились слова благодарности. И чтобы немец нас не убил, и чтобы мы были живы и здоровы, а некоторые начали креститься. Кое-как мы от них ушли. Но на следующий день и до вылета на фронт, они, если встречали его или меня, то кланялись в пояс и все время благодарили за помощь.

Что мы с майором для людей сделали выдающегося? Казалось бы, мелочь, ерунда — выделили автомашину для вспашки огородов. Но совсем не так. Смотреть надо глубже: мы им помогли в то суровое время, когда люди жили тяжело. И после мы с ним часто вспоминали, что сделали для людей благородное дело. Они будут собирать урожай и нас вспоминать.

В свободное время мы часто ездили в Москву, собирались по пять-шесть человек. Среди нас были и такие, которые вообще не видели Москвы. Ходили на Красную площадь и видели, как возвращались в Москву те, которые в трудные дни 1941 года бежали из нее, возвращались и организации, которые были эвакуированы. С каждым разом, когда мы были в Москве, людей становилось все больше. Давно поубирали с окон маскировку. Жизнь в столице постепенно восстанавливалась, чувствовалось по приподнятому настроению людей, что наши войска успешно продвигаются вперед, изгоняя фашистов из наших городов.

Перед вылетом на фронт мы решили еще раз съездить в Москву. Сходили в ЦУМ, посмотрели еще Красную площадь, подумали, придется или нет побывать в будущем в нашей столице. Вдруг, откуда ни возьмись, перед нами оказался патруль. Мы его просто поприветствовали без строевого шага и прошли мимо. И вдруг услышали сзади команду старшего: «Стой!» К нам подходит старший наряда, капитан наземных войск, и говорит: «Почему не поприветствовали строевым шагом?» Нас увели на сборный пункт. Зашли мы в какой-то большой двор. Там таких, как мы, задержанных, было очень много, и все они занимались строевой подготовкой без отдыха и перекура по два часа. Посмотрел старший на часы и нас начали тренировать. Когда кончилось наше время, мы выскочили на улицу и бегом устремились на вокзал.

На вокзале мы встретили двух майоров. Мы их поприветствовали так, что они даже немного опешили. Обратили внимание на нас и гражданские. После того, что с нами произошло на сборном пункте, наше желание смотреть Москву окончательно пропало. Мы своим товарищам рассказали, что произошло с нами, И не только мы, но и другие не ездили больше в Москву.

Перед тем, как улететь на фронт, меня вызывает к себе майор Петров и говорит: «Я смотрел твоё личное дело. В нем кроме приказа о твоем назначении в 46 ЗАП и копии приказа о назначении адъютантом больше нет никаких записей. Садись за стол, напиши свою автобиографию и подробно в конце опиши, в каких полках служил и кем. А то с начала войны и до 1943 года у тебя нет записей. Личное дело должно четко отражать твою службу». Я сел за стол и все по порядку описал. Мое личное дело начало приобретать вид официального документа.

Полк закончил летную программу ночных полетов и вылетал на фронт. Перед тем, как садиться в «дуглас», собрался весь технический состав и штаб полка со своими документами. Ко мне подходит командир полка подполковник Черкасов М. И. и говорит: «Возьми с собой знамя полка, я тебе доверяю». Я коротко ответил: «Знамя сохраню».

Мое место справа у окна. Пролетая Подмосковье, где были бои, увидел — вся земля покрыта глубокими ранами. От деревень ничего живого не осталось: только торчат одни печные трубы. Людей нигде не видать. Все сгорело. Такая картина, как будто Мамай прошел. Летели невысоко, примерно метров двести—триста. Сверху было видно, какие усилия придется нашему народу приложить, чтобы все восстановить и заново построить.

Подлетели к Орлу — от города остались сплошные развалины. Что я заметил в Орле, так это единственную церковь белого цвета. Куда ни глянь — нет ни души. Уже отгремели бои на Курской дуге. Красная Армия одержала очередную блестящую победу, славу которой, признали капиталистические страны.