Глава четвертая.

Керченский полуостров

Из Краснодара в Крым

Историю Керченского полуострова не перехитрить. Следы остаются. Не я, оставшийся в живых, об этом говорю, об этой трагедии могут еще ярче вспомнить те, кто тоже был там весной 1942 года.

Немецко-фашистские войска после катастрофы, которая с ними произошла под Москвой, сконцентрировали на советско-германском фронте более 200 дивизий, рассредоточили их между Орлом и Лозовой длиной почти 500 километров. В апреле 1942 года фашисты начали наступать на Харьковском и Курском направлениях. Не считаясь с огромными потерями в живой силе и технике, рвались захватить Воронеж, выйти на просторы Кубани и Северного Кавказа, овладеть стратегическими запасами бензина. Тем самым лишить Красную Армию, ее механизированные части и авиацию горючего.

Но планы гитлеровских генералов были обречены на неудачу. Они встретили героическое сопротивление Красной Армии и тогда двинули свои орды в сторону Крыма, чтобы овладеть главной военно-морской базой на Черном море, гордостью русских моряков — Севастополем. Из газет и политинформаций, которые проводились, нам стало известно, что правительство страны из Москвы эвакуировали в Куйбышев и тело В. И. Ленина тоже увезли. Упорно ходили слухи, что И. В. Сталин в Москве, так как он представитель партии и народа. Это вдохновляло воинов на фронтах, а труженики тыла своим самоотверженным трудом вносили свою лепту в победу над врагом. В то время обстановка и в Крыму резко осложнилась.

11 танковая армия Эриха фон Манштейна смяла нашу оборону в Крыму и вторглась на полуостров. Гитлер приказал фон Манштейну овладеть Севастополем. Манштейн уже предвкушал блеск своей военной славы, ведь за взятие Севастополя он получит повышение и несомненно будет жалован в фельдмаршалы. Однако у села Николаевки, что находится на пути к Севастополю, моторизованная бригада генерала Циглера и следовавший за ней вплотную армейский корпус были остановлены орудийными выстрелами с батарей береговой обороны главной базы Черноморского флота. Человека, который остановил бригаду Циглера, звали Иваном Ивановичем Заикой. Он задержал немцев не для минутного ошеломления: четыре дня батарея со штатом в сто двадцать человек вела смертельный бой с силами, превосходившими ее в сотни раз! Потери немцев невозможно было подсчитать. С 30 октября 1941 года и началась героическая оборона Севастополя, длившаяся двести пятьдесят дней и ночей.

В мае 1942 года город немцы взяли, но какой ценой им обошлась эта победа! Вокруг Сапун-горы лежали тысячи убитых солдат и офицеров непобедимого генерала фон Манштейна. Доказательство тому, когда наши освободили в 1943 г. Севастополь, несчетное количество деревянных крестов. За время боев за Севастополь Сапун-гора девять раз переходила из рук в руки.

Возвращаюсь к событиям 1942 года, связанным с нашим авиационным полком.

В феврале наш полк по тревоге вылетел из Махачкалы и взял курс в сторону Краснодара.

На аэродроме в Краснодаре командир полка Петухов мне сказал: «Ты полетишь на фронт со всем техническим составом полка на СИ-47. Твой «УТИ-4» поведет штурман полка капитан Вишняков, во второй кабине полетит начальник штаба Гукасов». Я невольно подумал:

«Баба с возу, кобыле легче. Не буду бегать по аэродрому, разыскивать бензозаправщик и уговаривать шофера, чтобы первым стартером завел «УТИ». Пусть эту работу выполнит Гукасов».

Перелет был длительным, но вот появился и долгожданный Краснодар. Полк уже произвел посадку и зарулил на стоянки. В это время сел и наш «дуглас». Технический состав разбежался отыскивать свои машины, чтобы в первую очередь на стоянках укрепить самолеты штопорами. Такую же работу по «УТИ-4» выполнил и я.

Аэродром б Краснодаре огромный, здесь в то время стояло несколько полков, тут были кроме нас И-16, совсем новые ЛАГи и «Чайки».

Ежедневно в небо поднимались полки, улетая на фронт. С наступлением темноты приступали к ночным тренировочным полетам истребители. Жизнь на аэродроме кипела круглосуточно, во всем чувствовалось, что фронты ведут ожесточенные бои и постоянно ждут своих крылатых помощников, которые обязательно прилетят и не позволят господствовать немцу в воздухе.

По прибытии в Краснодар наш полк вошел в ПВО города. В один из дней дежурило звено «Чаек» лейтенанта Виктора Бородачева. Их подняли в воздух по сигналу красной ракеты. Взлетев звеном, они, набирая высоту, ушли в сторону Тихорецкой. Я в это время с мотористом Чмоной находился на своей стоянке. Примерно минут через сорок мы по звуку моторов определили, что к аэродрому приближается немецкая «рама». Ее сопровождали наши «Чайки». И перед кабиной давали пулеметные очереди. Все поняли, что «раму» «Чайки» решили посадить и взять, как говорится, «живьем».

«Рама» вошла в зону аэродрома, как порядочная, сделала круг над ним и, по всем правилам зайдя на «Т», произвела посадку. Не разворачиваясь, уткнулась в границу аэродрома. Немцы выключили моторы. Все, кто был на аэродроме, устремились к «раме»— кто бегом, кто на полуторке. Умчались даже стартеры. Со всеми убежал и я. Наше звено в это время произвело посадку. Первыми к самолету подъехали полуторки, стартеры. Народу прибежало много. Подбежал к «раме» и я. Мне с кузова кричат: «Близко не подходи, они могут открыть огонь!» На мгновение установилась тишина. Из кабины «рамы» никто не выходил. Все члены экипажа сидели на своих местах, на наши сигналы не отвечали. И мы поняли — не дождавшись, когда к ним подбегут русские, они все застрелились. Экипаж «рамы» состоял из женщин.

Поскольку обстановка на Крымском фронте резко изменилась, командование Северо-Кавказским фронтом дало приказ нашему 743 ИАП вылететь в Керчь. Полк вылетел из Краснодара по маршруту. Погода внезапно испортилась, и мы были вынуждены произвести посадку в Тихорецкой. Аэродром грунтовый, расположен юго-восточнее, почти у самых хат города. Сечет противный мелкий дождь, сопровождаемый прерывистым ветром. Произвел посадку и «дуглас» с техсоставом, на котором прилетел я. Укрепили на штопора самолеты. Погода явно нелетная, придется неизвестно сколько «загорать». Поскольку аэродром запасной, то кроме заправщиков ГСМ, нет ни столовой, ни ночлега. В таких случаях надо проявлять солдатскую находчивость. Летчики ушли искать себе жилье. Мы все, кто где смог, приспособились спать на чехлах в «Дугласе». Завтракать и обедать ходили в столовую вокзала. Непогода нас задержала на три дня, взлетно-посадочная полоса размокла, в некоторых местах стоят лужи. Наконец после обеда выглянуло солнце, по небу, обгоняя друг друга, помчались облака. Погода улучшилась, и у нас настроение улучшилось. Простоит так до вечера и, если не будет дождя ночью, то завтра мы простимся с Тихорецкой. Но уже к концу дня, когда солнце спряталось за деревьями, полк начал вылетать. Так как полоса была еще сырой, летчики взлетали при помощи форсажа. По маршруту до Керчи будет станица Крымская. Там хороший грунтовый, но укатанный аэродром. На нем стоит много И-16, это нам хорошо видно из иллюминаторов. Отсюда рукой подать, лететь не более 10 минут. Керчь. Погода резко меняется. В салоне СИ-47 почти потеплело. Иллюминаторы покрылись туманом, по ним текут слезы, плоскостей не видать. «Чайки» первыми произвели посадку в станице Варениковской. СИ-47 резко погасил скорость и с ходу произвел посадку. Светлого времени хватило в обрез. В Варениковской стоял БАО, он нас встретил хорошо. В столовой накормили вкусным обедом, разместили всех спать в школе. Были уже приготовлены постели и хорошо протоплены печи.

Варениковская—станица казачья, много добротных домов. В каменном одноэтажном доме расположен маслозавод, на нем, в основном, работают эвакуированные из Одессы. На окраине станицы протекает небольшая река с крутыми берегами, стоит водокачка, которая обеспечивает полив колхозных огородов.

Мужчин-казаков нет, ушли защищать Отечество. В станице остались казачки, все повязали лица белыми косынками. Девушки оставили узкие щели у глаз, чтобы подсмотреть какого-нибудь симпатичного лейтенантика.

Вечером в клубе маслозавода—танцы под баян. Такое объявление повесили у здания школы, куда нас местные власти поместили для проживания.

Через два дня утром, после завтрака, все направились к своим самолетам, чтобы подготовить их к вылету, Погода стоит такая, как была в Тихорецкой. Со стороны моря и Керчи на нас движутся сплошной стеной темные облака высотой примерно 400—500 метров. Погода явно нелетная, командование приняло решение подождать до обеда. Возможно, погода улучшится, а не улучшится— поднять одну «Чайку» на разведку погоды. Так как на войне время ценится дороже золота, этот ответственный полет в такую ненастную погоду доверили выполнить лейтенанту, штурману первой эскадрильи Виктору Бородачеву. Среди своих товарищей он пользовался заслуженным авторитетом. Он первым, еще когда мы стояли в Ереване, овладел ночными полетами, взлетал и садился «вслепую» по приборам. Такие данные о нем мне рассказал инспектор по технике пилотирования 84 ИАП(А) старший лейтенант Василий Москальчук.

Виктор был высокого роста, спортивного склада, хорошо играл в волейбол и по тем временам далеко толкал ядро. Характер ас имел спокойный, с товарищами был вежливым.

Аэродром мокрый, дождь перестал. В такую погоду, когда все вокруг тихо, даже птицы не летают, а ему хоть бы что, идет спокойно, лицо сосредоточено и вдумчиво. Подходит к своей «Чайке», надевает парашют, залазит в кабину, запускает мотор и, прогревая его, так газует, что сзади трава ложится до земли. Ручку управления постепенно берет на себя, рули глубины тормозят воздушную струю. Хвостовое оперение от земли поднимается в горизонтальное положение, летчик постепенно отпускает тормоза, дает мотору максимальные обороты. Затем форсаж. Мотор ревет. Самолет первые секунды, как по принуждению, медленно набирает скорость. Но вот уже от земли отрыв. Мгновенно убираются шасси, самолет пролетает около пятидесяти метров у земли и свечой уходит ввысь навстречу облакам, оставляя сзади за собой гул мотора. Не прошло и часа, как Виктор взлетел. Но вот где-то в облаках шум мотора «Чайки». Все, кто был на аэродроме, догадались и обрадовались, что Виктор из разведки вернулся. Он вывалился из облаков на окраине аэродрома, не делая стандартного круга над аэродромом с прямой, на минимальной скорости по всем правилам посадил «Чайку» на три точки. До его возвращения на аэродром прибыло руководство полка во главе с командиром полка С. М. Петуховым. Вместе с ним прибыл начштаба Гукасов и штурман полка Вишняков. Виктор по всем правилам Устава строевой службы доложил комполка, что задание на разведку погоды выполнил. Со стороны моря и города Керчи на нас движутся сплошной стеной дождевые облака. Нижняя кромка облаков от земли 400—500 метров. Не теряя ни одной минуты, летчики и техники устремились к стоянкам своих самолетов. Кто надевал парашют, кто запускал мотор. Не прошло и десяти минут, как все летчики сидели в кабинах, ожидая сигнала на вылет. Первым взлетело звено управления, за ним по порядку номеров эскадрилий взлетели все. На аэродроме остался один СИ-47. Быстро погрузив инструмент и штопора, мы по лестнице заскочили в салон. Загудели моторы, самолет развернулся и стал набирать взлетную скорость. Внутри весь фюзеляж трясло, нас бросало с места на место, пока шасси не оторвались от земли. Не успели прийти в себя после взлета, как самолет лег на левое крыло, выровнялся и неожиданно произвел посадку. Техник СИ-47 открыл дверь. Вышел из своей кабины командир и всех предупредил, чтобы мигом разгрузили самолет. Здесь не тыл, рядом фронт, может внезапно появиться «мессер» и от СИ-47 останутся одни воспоминания. Техник СИ-47 открыл дверь, поставил лестницу, и все мы, как по боевой тревоге, начали сбрасывать на землю имущество. Не прошло и десяти минут, как самолет был пустой.

Аэродром в Керчи

Аэродром в Керчи расположен юго-восточнее города, почти рядом с окраиной. Стоит он как бы в низине. Со стороны пролива граница взлетно-посадочной проходит почти рядом с водой. Нам отчетливо был слышен плеск волн. Вода в заливе ледяная, недавно растаяли последние глыбы льда у берега, воздух прохладный. Но конец апреля в Крыму — это начало весны, и она бурно вступает в свои права. На склонах и в балках зеленеет трава. Ночи прохладные, а днем начинает припекать солнце. На окраинах аэродрома стаями взлетают и садятся перепела. Порывистый ветер помогает подсохнуть аэродрому. Залив покрыт небольшими волнами, которые, добежав до берега, теряют свой след. Над волнами стаями парят белокрылые чайки. Отыскав на поверхности воды мелкую рыбешку, они камнем летят вниз, мгновенно ее хватают и глотают буквально на лету. Такую картину можно наблюдать ежедневно.

Первые дни прошли спокойно: не слышно ни разрывов бомб, ни артиллерийских канонад, не ведет воздушную разведку немецкая авиация. Кругом тихо. Нам даже не верится, что мы на фронте и недалеко, совсем рядом—фашисты. Вокруг стоит тишина, но она нас пугает и настораживает. Как это бывает часто—затишье обманчиво, перед бурей всегда тишина. Во избежание внезапного налета немецких самолетов на аэродром, весь летный состав полка неотлучно находится на стоянках своих самолетов. Летчики заняли свои места в кабинах по боевой готовности № 1.

О чем думало военное начальство и советские органы власти перед войной, о которой так много говорили везде и повсюду? Что вот-вот она должна начаться, а Керчь со всех сторон не укреплена. Куда ни глянь — нигде не увидишь ни зенитки, ни пулеметной установки. Война идет уже почти год. Аэродром с воздуха видать, как на ладони—подлетай и бомби его днем и ночью. Только вовремя сбрасывай бомбы, она себе сама цель найдет— не попадет в самолет, упадет на взлетно-посадочную полосу и выведет ее из строя. Об этом все думали, но мало кто тогда об этом мог говорить. Когда улетел СИ-47, мы занялись своими самолетами: кто вворачивал штопора, кто маскировал их кустами. Вооружившись лопатами, начали рыть себе щели, чтобы спрятаться вовремя от налета вражеской авиации. Работа продвигалась быстро, лопата легко входила в землю, как нож в сливочное масло. Это не Иран, где вся земля полопалась от зноя и солнца и крепкая, как камень. Вырыть себе щель—это почти полная гарантия, что немец специально не попадет в нее бомбой. Может угодить шальная, но о таких случаях я ни от кого не слыхал. Все мы на себе испытали, что пришел конец нашей относительно спокойной жизни, и часто вспоминали персидский базар в Иране и мирную жизнь в Махачкале. Война идет рядом, враг топчет родную землю, безжалостно уничтожает русский. народ. Надо честно выполнять свой служебный долг и воинскую присягу, которую ты торжественно принял.

Мы с мотористом Чмоной вырыли себе спасательную щель, аккуратно замаскировали самолет, укрепили на штопора, чтобы внезапный ветер не опрокинул самолет. Целый день ушел, как говорят, на хозяйственные и организационные работы. Поскольку я вместе с «УТИ-4» числился при звене управления, то на следующий день утром главный инженер приказал мне и Чмоне готовить к вылетам «Чайки» руководства полка. Начальник штаба вместе с адъютантами эскадрилий ушел на окраины по домам, чтобы разместить летный состав на отдых и ночевку. Но ничего из этого не вышло. По рассказам адъютантов, все рыбацкие хаты, которые стояли у склона возле аэродрома, были «оккупированы» руководством и сотрудниками БАО. Командир полка вызвал к себе в штаб руководство БАО и приказал немедленно установить и утеплить палатки для отдыха и сна личного состава. Первая ночь, как говорят, окончилась неудачно. Спали кто где мог: кто в финском домике, кто на чехлах под плоскостями. Но к концу следующего дня все спали в палатках с набитыми сеном матрацами. Рано утром первым поднимался технический состав и готовил материальную часть к боевым вылетам. Выпадала в первых числах неблагоприятная погода. Лепил с ветром снег, и масло в моторах стыло, моторы не запускались. Приходилось сверху капоты накрывать чехлами, под моторы ставить паяльные лампы, разогревать масло в картерах. Но стоит вылезти из-под мотора наружу—моментально прорывается холодный воздух со снегом, и вся работа и старание насмарку. Но духом не падали, с трудностями справлялись. Все равно масло в картерах разогревали, запускали моторы, и в назначенное время самолеты были готовы к вылету.

Грунтовый аэродром размок. От взлетов и посадок образовались глубокие колеи. Выглядит так, как будто его вспахали плугом. Потаскала бы полуторка каток вдоль несколько раз, но где ты его возьмешь? Будут взлетать «Чайки» по нескольку раз в день — аэродром выйдет из строя. Надо несколько дней, чтобы полоса подсохла, тогда легче будет летчикам взлетать и садиться. Сейчас все полеты в сторону Новороссийска. Наши самолеты прикрывают с воздуха военные караваны, которые следуют в сторону Севастополя с войсками и военной техникой на помощь защитникам города, которые ведут упорные кровопролитные бои с превосходящими силами фашистов. Выпадали и такие дни, когда рев моторов на аэродроме не утихал с раннего утра до заката солнца. Эскадрилья за эскадрильей взлетали и садились челночно. Летчики физически сильно уставали. В день производили до четырех боевых вылетов. Немалая нагрузка выпадала и на технический состав. Надо вовремя приготовить самолет к очередному боевому вылету: осмотреть, ликвидировать пробоины, заправить ГСМ, пополнить боекомплектом. Автостартер все время в работе. Чтобы вовремя взлетели «Чайки», техники-механики раскручивали вручную эллексы, от оборотов которых стояли пронзительные звуки. Сотрудникам БАО тоже выпала немалая забота. Рано утром завтраки нам привозили на стоянки самолетов, вместо обедов привозили ужины. Обедом кормили вечером, когда заканчивались боевые вылеты. Была установлена большая палатка, в ней из досок установили длинные столы. Стульев нет, стоят деревянные лавки. В больших тарелках нарезан хлеб, возле ложки и вилки стоит тонкий стакан, налит наполовину водкой. На обед никто не жаловался, кормили хорошо. На первое—борщ украинский с мясом, второе предлагала официантка,—котлеты с тушеной капустой или жареную рыбу. На третье — компот. После напряженной дневной работы и такого обеда все уходили на отдых в палатки и моментально засыпали.

На третий или четвертый день над аэродромом показался санитарный У-2, произвел посадку и подрулил к финскому домику, где размещался наш КП. Летчик выключил мотор, винт несколько раз провернулся вокруг своей оси, мотор чихнул и замолк. Из горбатого фюзеляжа самолета спрыгнули два военных инженера 3-го ранга. В голубых петлицах по одной шпале. Оба среднего роста. Одному можно дать лет 35, другой постарше, с седыми висками, на груди медаль «XX лет РККА». Мы их по-военному приветствовали. Они тоже нам отдали честь и спросили, где размещается командование полка. Мы указали на финский домик, а сами подумали, что явилось какое-то начальство с очередной проверкой. Но гадать не стали и решили ждать, чем закончится этот визит. Через некоторое время из КП вышел командир полка Петухов, следом за ним — прилетевшие. За ними шли начальник штаба Гукасов, главный инженер Блохин, замыкал шествие штурман полка Вишняков. Все подошли к «санитарке» и между собой о чем-то оживленно разговаривали. Я стоял вместе со своим мотористом Чмоной возле своего «УТИ». Блохин, увидев нас, жестом подозвал к себе и дал распоряжение разгрузить «санитарку». Открываю дверцу и вижу, что на полу фюзеляжа лежит куча каких-то металлических предметов серебристого цвета, толщиной примерно в трехдюймовую трубу, прикрепленных к металлическим кронштейнам, и куча электропроводов. Не прошло и двадцати минут, как весь груз лежал на земле. Гости взяли один комплект (две штуки) и все направились к «Чайке» звена управления. Возле самолета быстро образовалась толпа наших товарищей. Один из прилетевших попросил инструмент и начал устанавливать под плоскости две установки, похожие одна на другую. Металлические, длиною около метра, серебряного цвета стержни, диаметром примерно три дюйма, закрепленные на металлических салазках. Инженер размотал и укрепил внизу электропровод, второй конец с красной кнопкой провел в кабину летчика и закрепил возле тормозного рычага. Получилось так, что правая рука была под красной кнопкой. После стало известно всему полку, что это новое вооружение называется PC (реактивные снаряды) и устанавливается под плоскости истребителей ВВС Красной Армии. Силу огня этих реактивных снарядов я видел случайно на аэродроме в первых числах апреля. С боевого задания возвратился младший лейтенант Толя Пресняков. Когда он произвел посадку и начал разворачивать «Чайку», чтобы зарулить на стоянку, он случайно перчаткой коснулся красной кнопки. Мгновенно из-под нижних плоскостей вылетел огненный шар в диаметре примерно четыре метра, длиною примерно пятьдесят метров. От внезапного шума и огня окружающие не могли сообразить, что произошло. Кто где был, попадали от страха на землю. Огонь бушевал минут двадцать, и черный дым медленно поднимался в воздух. На этом месте земля выгорела, как будто по ней прошел своей огромной лопатой бульдозер.

Когда наш полк вылетал на прикрытие военных караванов, идущих из Новороссийска с войсками и боевой техникой к героически сражавшемуся Севастополю, разгорались воздушные бои с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами». В это время немецкие асы не знали и не предполагали, что под нижними плоскостями «Чаек» установлено по два PC, и если немец попадал в прицел, то от него ничего не оставалось, кроме бело-синего пепла.

Падать в волны Черного моря было некому. Таких примеров было предостаточно. Летчики докладывали, что после таких случаев немецкая авиация с нашими «Чайками» в воздушные бои старается не вступать и на полных газах удаляется восвояси.

По возвращении с боевого задания летчики с нами первыми делились своими впечатлениями — сколько прикрывали барж с войсками, какую караваны доставляют военную технику. Авиация противника близко к нашим «Чайкам» не подходит, боится повторить роковую ошибку своих предшественников. Наши летчики беспредельно горды, что советские замечательные ученые изобрели такое грозное оружие как PC. Это оружие спасло от смерти не одну жизнь наших асов. Кончится боекомплект, огонь вести нечем, пулеметы не стреляют, враг атакует в надежде сбить русского, но не тут-то было. Внезапно летчик нажимает на красную кнопку—кто попался в прицел—поминай как звали. По возвращении из очередного полета в первую очередь летчик давал оценку работе мотора, отдельных агрегатов, и особо отмечал работу пулеметов. Короткие дают очереди, на одиночных заклинивают—здесь оружейники несколько раз все от начала аккуратно проверяют.

Самолет не взлетит, пока не убедятся, что стрельба будет без единой задержки. Были моменты, когда время возвращения летчика на аэродром уже истекло, место стоянки самолета пустое. И как себя ведут те, кто готовил его к вылету? Нервы напряжены до предела, на месте не стоят, все время ходят взад и вперед, продумывают в уме все варианты, что могло случиться. Прикрывают ладонями глаза от солнца и пристально всматриваются в небо и горизонт, не замаячит ли силуэт самолета, и не дойдет ли до слуха звук работы мотора. Техник и летчик так изучили звук своего мотора, что могут определить его среди десятка других моторов. Вдруг внезапно на высоте покажется знакомый силуэт или бреющим верхушки темного леса. Сколько радости и восторга! Такое чувство трудно описать, его надо лично пережить. Поэтому дружба между летчиками и техниками была крепка, как сталь.

В третьей эскадрилье служил младший лейтенант со смешной фамилией Рыжий. Ростом ниже среднего, атлетического телосложения. Если бы он занимался спортом, то я бы 'ему порекомендовал заниматься тяжелой атлетикой, такими физическими данными он обладал. Ему ничего не стоило взять под мышку баллон с воздухом, а баллон тяжелый. Парень был крепыш, характер спокойный. Ни с кем никогда он не вступал в споры. Тихий, скромный товарищ. Но стоит ему сесть в кабину самолета, он сразу становится другим. Кто с ним летал на боевое задание, отзывался о нем только положительно. Без страха держался на своем месте, уверенно прикрывал ведущего. На него надеялись, как на каменную гору. Был внимателен, своего места в строю не покидал. Он был храбрым и смелым воздушным бойцом. За десять дней в воздушных боях лично сбил семь вражеских самолетов. Как рассказывали его друзья, он немцам, которые выбрасывались на парашютах, не давал приводниться в море—рубил стропы плоскостями, и фриц вместо обещанной ему виллы на Черном море кормил акул. За отличное выполнение боевых заданий он был награжден двумя орденами боевого Красного Знамени. Такой награды младший лейтенант был удостоен в полку первым.

В одном из воздушных боев с «мессерами», когда наши «Чайки» сопровождали военные караваны, был ранен командир полка Петухов. Его самолет произвел посадку в конце посадочной полосы, но не развернулся, чтобы рулить на стоянку, а стал, как вкопанный, винт остановился. Все, кто наблюдал за посадкой, в том числе и я, на всех парах помчались к его самолету, поняли, что произошло ЧП. Но первой подъехала «санитарка». Когда подбежал я, врач уже отстегивал у Петухова парашютные замки. Вдвоем подняли его из кабины. Я заметил на полу кабины кровь, голенище правого сапога разорвано, шерстяной носок весь покрыт кровью.

Врач моментально искромсал на куски остатки сапога, тут же выше раны наложил резиновый жгут, перебинтовал рану. От потери крови лицо Сергея было бело, как полотно. «Санитарка» увезла его в санчасть БАО, которая стояла под горой, напротив аэродрома. На следующий день, утром, когда полк по-прежнему выполнял свои боевые вылеты, я отправился в санчасть, узнать о его состоянии и долго ли он будет лечиться. Врач мне сказал, что пуля пробила мягкие ткани ниже колена, кость не задела. Дней через десять—пятнадцать он будет а строю, но первое время придется ходить с палкой. Сестра, молодая курносая казачка, принесла мне белый халат и проводила меня в палату, в которой лежал мой друг. Моему приходу он обрадовался, мы обнялись. Его лицо было по-прежнему бледное, он много потерял крови. Знал мою дружбу с командиром полка начальник штаба Гукасов. Сам он из-за неотложных повседневных дел не мог прийти в санчасть проведать командира полка и дня три или четыре давал мне свою папку с приказами и распоряжениями, чтобы Петухов подписал бумаги. Приносил я ему шоколад, папиросы, докладывал, какие в полку новости, кто из летчиков отличился в воздушных боях и кто не вернулся с боевого задания. Об этом и писал ему Гукасов. Тот, кто лежал в госпитале на войне, тот хорошо знает, какая там атмосфера. Когда в трудные дни посещают товарищи, настроение улучшается. Но полк в такое напряженное время не может находиться без командира. И к нам назначили нового командира капитана Джусова, был он лет пятидесяти, по национальности осетин, среднего роста, физически крепок, видимо, занимался штангой или гирями. Летчики, с которыми он знакомился, говорили, что у него не ладонь, а тиски. По характеру вспыльчив, но тут же сразу отходит. На плечах гимнастерки четко выделяются вытертые следы парашютных лямок. Его вид говорил о том, что он летает много и провел не один воздушный бой. Свидетельство тому — на его груди два ордена Красного. Знамени и юбилейная медаль «XX лет РККА». Новый командир лично с начальником штаба обошел все стоянки самолетов. Технический состав по званию и фамилии ему докладывали, но руки жал не всем. Подошел к стоянкам самолетов звена управления, где числился и мой «УТИ-4». Я ему доложил, кто я, и назвал свою фамилию. Он посмотрел на меня и сказал: «Первый раз вижу русского с армянской фамилией». Где служил и кем он был—об этом нам, рядовым и сержантам, было неизвестно, но его награды и возраст говорил о другом—быть ему не капитаном, а минимум подполковником. В первые дни, когда прислали его в полк, он на боевые задания не летал, сидел в штабе, знакомился с личным составом по личным делам.

В Краснодар с Сашей Коновским

Апрель в Крыму капризный. Погода за день меняется по нескольку раз. Дождевые облака, порывистый ветер с моря — погода явно нелетная. Воздух влажный. Туман. В такую погоду не видать друг друга на расстоянии десяти — пятнадцати метров. В Крыму это закономерно и удивляться нечему — земля парит, наступает весна. Перепела и те сидят в траве, не летают, а самолеты тем более. День подходил к концу, солнце скрылось за горизонтом. Прибыли солдаты из БАО, чтобы охранять ночью самолеты. Мы собираемся уходить в столовую на обед и затем на сон в палатки. Ни с того ни с сего на стоянке появляется рассыльный и говорит мне, чтобы я явился в штаб к главному инженеру полка. Раздумывать времени у меня не было, примерно через пять минут я стоял навытяжку перед главным. Он меня спрашивает о готовности «УТИ» на вылет. Я ему отвечаю, что машина готова.

— Завтра утром еще раз все внимательно проверь. Как только прояснится погода и подсохнет аэродром, полетишь с младшим лейтенантом Коновским в Краснодар. Там на аэродроме в авиационных ремонтных мастерских вам заменят мотор и шасси. Капитан Вишняков, когда летел из Краснодара в Керчь, заявил, что плохо тянет мотор, из выхлопных патрубков идет коромыслом дым и что на таком самолете рискованно летать на оперативную связь.

Мотор «УТИ-4» свой ресурс выработал еще тогда, когда мы стояли в Махачкале. Перед вылетом на фронт надо было весь летный состав проверить по технике пилотирования. Самолет почти ежедневно находился в воздухе по шесть—семь часов, с самого утра и до заката солнца. Таким режимом и загнали мотор, как лошадь загоняют страшной гонкой.

Через два дня летная погода восстановилась. И мы стали готовиться к полету. Внимательно проверили самолет, запустили мотор, испытали его на минимальных и максимальных оборотах. Перед тем, как занять свои места в кабинах, Саша мне говорит: «Петя, во время полета будь внимателен и смотри за воздухом, чтобы нас внезапно не атаковали «мессеры». Да, немцы сейчас охотятся за нашими транспортными самолетами, которые доставляют в Новороссийск боеприпасы для военных караванов, а также за нашими У-2, в которых летает большое начальство и офицеры связи. Наш самолет вооружения не имеет, полетим на бреющем. Распустившаяся зелень кубанских садов будет маскировать наш полет. Мотор работает на максимальных оборотах, из выхлопных патрубков летит неприятный запах перегоревшего масла. Через полчаса полета показались окраины станицы Крымской: Саша набрал высоту метров триста. Входим в зону аэродрома. С этой высоты видим весь аэродром. Размеры внушительные, по обе стороны у границ аэродрома стоят И-16. Взлетно-посадочная полоса свободна. Сделав круг над аэродромом, посадку произвел Саша нормально, зарулив на свободную стоянку. В Крымской Саша повстречал своих бывших курсантов-однокашников, с которыми учился и окончил перед войной знаменитую «Качу»— школу истребителей имени Мясникова. Его товарищи тепло обнимали и крепко жали руку. Я осмотрел самолет. Подошел бензозаправщик, дозаправил самолет. Так как светлого времени оставалось в обрез, мы взлетели. Саша прошел на бреющем возле стоянок И-16, где остались его школьные товарищи, прощаясь с ними, покачал несколько раз плоскостями, и мы ушли в сторону Краснодара. Высоту не набирали, летели низко, примерно в тридцати—пятидесяти метрах от земли. Под плоскостями проносились кубанские хаты, крытые соломой. Видно, как на усадьбах работают казачки. Машут нам руками. Деревья зеленые, здесь тоже весна. При подлете к Краснодару погода стоит отличная, полнейший штиль. У тех, кто топит печи, дым стоит свечой. В воздухе находились не более часа, а моя шея без привычки горит, словно ее смочили спиртом — это результат того, что во время полета крутил шеей, наблюдая за воздухом. Тогда я понял, для чего выдают летчикам шелковые шарфы. Саша доверял мне вести по курсу самолет, сам в это время отдыхал и наблюдал за воздухом. Чем дальше мы удалялись от фронта, тем меньше становилась опасность. Видели мы, как на большой высоте в сторону Кавказа летели на разведку немецкие «рамы», проверяли, что происходит у нас в тылу, а И-16 звеном пытались их перехватить и уничтожить.

Планы гитлеровцев были грандиозные. Их верховное командование далеко смотрело вперед—в первую очередь овладеть военно-морской базой на Черном море— Севастополем. Завладеть Крымом. Покорить огромные богатства кубанских степей. Завоевать Северный Кавказ и завладеть Закавказьем. Не считаясь ни с какими потерями своих солдат и офицеров, во что бы то ни стало завоевать Сталинград. Но это только на бумаге. Армии Закавказского фронта стояли насмерть, перемалывая живую силу гитлеровцев в пепел и прах.

Краснодар. Саша произвел посадку. Аэродром в Краснодаре огромный, взлетно-посадочная полоса бетонирована. Звеньями поднимаются в воздух «Чайки», И-16. Эти старые марки наших истребителей, изготовленные в довоенное время, считались первоклассными машинами, состояли на вооружении ВВС РККА. Здесь же на станках и новые истребители, выпущенные нашей авиационной промышленностью уже во время войны. Это были ЛАГ-3, изготовленные из многослойной древесины.

Гул моторов на аэродроме не умолкал. Летчики отрабатывали в зоне тактику воздушного боя, стрельбу по конусу. Всюду готовились к воздушным боям. Боевые летные полки в это время остро нужны были фронтам. Немец господствовал в воздухе. Все это очень хорошо понимали, и потому учеба шла по уплотненной программе, ежедневно. Мы поставили свой самолет на свободную стоянку и ушли разыскивать руководство авиамастерских. Начальником был военный инженер 2-го ранга, мужчина лет пятидесяти. Мы ему вручили свое письмо, он внимательно прочел его, некоторое время подумал и спрашивает нас: «Как там, в Крыму, немец теснит Красную Армию? Печать мало освещает бои в районе Севастополя. Это мой родной город, в нем я вырос, там -мои родители». Саша говорит ему: «Мы ежедневно конвоируем военные караваны с войсками и боевой техникой. Севастополь сражается с фашистами не на жизнь,. а на смерть». От таких известий инженер заметно расстроился. На нашем письме он дал распоряжение начальнику цеха, чтобы за пять дней заменили мотор и шасси на нашем «УТИ», покрасили самолет. Он нас. предупредил, чтобы мы сняли часы, рабочие могут снять—виновника не найдете. Самолет подрулил к мастерским, подошел бригадир, я с ним оформил приемосдаточную ведомость. Сдали свои продовольственные аттестаты, нам выдали продовольственные талоны в столовую, но с жильем плохо. Все палатки переполнены, решили пойти в город, подыскать квартиру. Зашли в несколько домов, ответ казачек, как будто они сговорились между собой, был один — свободной комнаты нет. Вышли на центральную улицу с названием Красная. Против сквера повернули направо, увидели одноэтажный каменный дом и решили войти во двор. Нам навстречу идет хозяйка дома. Мы с ней поздоровались и сказали, что ищем дней на пять себе жилье. Хозяйка говорит» что в доме проживают такие же четверо военных, как и мы. А в летнем флигеле стоят две кровати, если нас устроит, можем располагаться. Мы время тратить не стали, лучшего нам жилья в незнакомом городе не найти, и мы остановились здесь. Ходить в столовую из города три раза в день невыгодно, и мы получили продукты сухим пайком. Нам выдали сухари, сухую колбасу, соленую рыбу, крупу, чай, сахар, лавровый лист. Саше, как летчику, выдали шоколад. Позвали хозяйку и попросили ее из этих продуктов готовить нам завтрак и ужин. С продуктами в городе было плохо, продовольственные магазины были почти пусты. В Краснодар каждый день прибывали эвакуированные. Хозяйка заметно растрогалась, на глазах появились слезы. Днем ходили по городу, знакомились с его жизнью, от нечего делать ходили в кино. Обедали днем в городской столовой, один раз посетили городской драмтеатр, смотрели постановку «Васса Железнова». Главную роль играла всем известная народная артистка Союза ССР Пашенная. В зрительном зале аншлаг, гражданских никого нет, куда ни посмотри — везде в петлицах кубики, шпалы, рядовых мало. Первое действие окончено, мы решили пойти перекурить. В курилке дым стоит коромыслом, дышать нечем. Вышли в фойе, здесь много кубанских казаков — кубанки с малиновыми верхами, брюки с лампасами, у многих на черкесках правительственные награды. Были и те, кто носил у всех на виду георгиевские кресты. Они стояли отдельно, привлекая на себя внимание окружающих. Это доказательство тому, что Краснодар не просто рядовой город, а столица кубанских казаков. На следующий день позавтракали, решили пройтись по центральной улице. Погода стояла отличная, в садах буйно цветут яблони, куда ни посмотри — все вокруг зеленое. Краснодар переполнен эвакуированными, они расположились прямо на газоне сквера, разложив свое жалкое имущество. На узлах спят малые дети. Измученные старики и старухи готовят пищу, смастерив печь из нескольких кирпичей, дым разъедает глаза. Стоит сплошной человеческий гул, на белорусском, украинском языках, и все, как сговорились, промывают кости Гитлеру. Народу по обе стороны улицы было, как говорится, под завязку. Доехали они до теплых краев России, но какие они перенесли мучения и потери! Смотреть на них без жалости невозможно.

Внезапно мы услышали звук духового оркестра. Со стороны гостиницы в сторону вокзала посреди мостовой улицы шел взвод музыкантов, за ними шагом шла конница, звеня подковами. В каждом ряду по четыре лошади разных мастей, кони все упитанны, как на подбор, сбруя начищена до блеска, как на войсковой смотр, седла мягкие, как подушки, в седлах молодые и средних лет казаки. У всех традиционные из-под кубанок выглядывают чубы. Все казаки молодцы, у каждого у пояса висит, спрятанная в ножны, сабля. У каждого казака с левой стороны лошади идет разодетая в свои лучшие наряды молодая казачка. Тут и жены, и невесты, каждая держится за левое стремя правой рукой, рыдают и обливаются слезами, чуть не падая на колени. Они хорошо понимают, что война идет не на жизнь, а на смерть и редко кто вернется домой живым, некоторые погибнут, часть из них—пропадет без вести, а незначительное количество в свои семьи возвратятся калеками. Те, кто вернется домой из плена после войны, второй раз в своей жизни перенесут трагическую судьбу. Сидящие вверху вандалы их плен расценят как измену Родине. Отправят в распоряжение ГУЛ А Га, который находится на Дальнем Востоке, в городе Свободном, а оттуда на Север, в концентрационные лагеря, искупать свою «вину» перед Родиной, многие, а их было большинство, будут взяты в плен, когда были ранены или контужены.

Мы решили дойти до вокзала и посмотреть, куда их увезут—в сторону Ростова или прямо в Закавказье, потому что шествию казаков не было конца и края. Не доходя до вокзала метров пятидесяти, стояла сплошная стена народу. На первом пути вправо от вокзала стоял длинный товарный состав, вагоны были все пульмановские; протолкаться вперед бесполезно. Двери были открыты, по широким деревянным настилам казаки заводили своих четвероногих друзей, посередине оставался широкий проход. С правой и левой стороны в ряд стоят кони. Чтобы лошадь не вышла на середину вагона, им до груди установлены толстые деревянные доски. В проходе тюками аккуратно уложено почти до потолка сено.. От провожающих слышны стоны, плач, поцелуи, объятиям нет конца. Тут же возле вагонов гармонист растягивает вовсю меха своей двухрядки, разливается в толпе казачья старинная песня «Распрягайте, хлопцы, коней,. той лягайтэ спочивать».

Вдоль состава неожиданно показались два всадника. Впереди ехал средних лет генерал, на полкорпуса отставал от него его ординарец. Под генералом не жеребец, а красавец масти серой, весь в яблоках. Он не привык ходить шагом и все время гарцевал. От длительного' застоя он крутил головой, просился у седока: «Отпусти удила, дай мне волю, я люблю свободу, бегать и резвиться». Изо рта на землю падала белая пена.

Старые казаки между собой разговаривают: «Такому рысаку надо давать ежедневно по часу проминаться». «Застоялся, поэтому и гарцует». Мы с Сашей на этого красавца загляделись и подумали: «Не на войну его увозить, быть ему на ипподроме, развлекать и радовать людей, участвовать в бегах, завоевывать награды и призы и разводить потомство».

Погрузка лошадей и людей окончена, в вагонах двери полуоткрыты, последние мучительные минуты, вот-вот состав тронется. Плач не умолкает, казаки в вагонах не выдерживают разлуки и тоже рыдают. В голове состава и в хвосте стоят под парами два паровоза ФД. Увезут они драгоценный состав в сторону Грозного или в Закавказье. Там где-то формируются кавалерийские соединения. Оба ФД как будто между собой договорились, оглушительно гудят, от такой неожиданности провожающие закрывают ладонями уши. Состав с места набрал такую скорость, как бегун на стометровке, и за считанные секунды скрылся из глаз провожающих. Были люди, и не стало их, уехали защищать Родину сыновья, мужья, братья. Плач не умолкал, осталась одна надежда—ожидать треугольные письма. И так везде, по всей огромной нашей земле, провожают матери отцов, сыновей, дочерей на защиту своей Отчизны. А если собрать все слезы, то образуется огромная река. Чтобы равнодушно смотреть, как мучаются люди в тылу, надо иметь железные нервы и каменное сердце.

Не прошло и недели, как вылетели из Керчи, и нам показалось, что живем мы в Краснодаре более месяца. В родной полк тянет, там боевые друзья. Мы друг к другу привыкли, живем одними удачами и тяжело переживаем ЧП.

На следующий день позавтракали и решили проведать свой самолет, как идет ремонт и когда он закончится. В мастерской мы увидели, что наш самолет стоит на старом месте, к нему никто не дотронулся рукой. Возмущаться и требовать срочного ремонта было бесполезно. Посреди мастерских притянули на буксире три ЛАГа. Во время посадки скапотировали, винты скрючены, плоскости до половины изломаны, капоты моторов измяты, а машины новые, надо срочно отремонтировать и ввести в строй. Весь личный состав был брошен на восстановление новых ЛАГов. Их облепили со всех сторон мотористы, самолетчики, прибористы, вооружейники. При такой срочной работе тут не до нашего «УТИ». Мы подошли к начальнику мастерских. Он нам говорит:

«Если бы не ЧП, ваш «УТИ» был бы давно готов. Специалисты все заняты, приступайте к работе сами. Я вам всем дам одного моториста, с ним вы будете работать, он мастер на все руки». В этот же день был обесточен мотор, подошла лебедка и выдернула из соединений мотор. На следующий день были сняты и поставлены новые шасси. Моторист выписал со склада новый мотор. Работали с утра и дотемна в течение трех дней. Основная работа была закончена. Пришел приборист, заменил почти все аэронавигационные приборы. К концу дня подъехал на специальной тележке маляр, он покрасил самолет эмалевой зеленой краской, которая тут же сохнет. Под трафарет с обеих сторон фюзеляжа в красный цвет выкрасил звезды. Наш «УТИ» неузнаваем, как будто только что сошел с заводского конвейера. Пришли на свою квартиру уже вечером, привели себя в порядок, поужинали, изрядно устали и моментально уснули. Утром позавтракали, попрощались с хозяйкой, оставили продукты ей и ее детям.

Ушли на аэродром, я занялся аттестатом, Саша гонял мотор на всех режимах, пока я не пришел. Собрал в сумку формуляры, расписался мотористу в документах. Саша вырулил из мастерских, пошел получить полетный лист, попрощались с рабочими, с которыми за короткое время познакомились. Перед обедом взлетели из Краснодара курсом в сторону Крымской. Погода стояла пасмурная, нижние кромки облаков по прибору триста метров. Земля и станицы просматривались хорошо. На полях никто не работает, мужчины ушли защищать Родину. Изредка было видно—пашут быками землю казачки да подростки. Подлетели к станице Крымской, остался позади в тылу со своими муками и заботами Краснодар. Аэродром в Крымской был пустой, нигде не видать ни одного самолета, все они улетели на Крымский участок -фронта. Произвели посадку, не успел Саша выключить мотор, как подъехал бензозаправщик. Я пополнил баки бензином. Отдохнув и перекусив минут пятнадцать, к нам подъехал автостартер, мы—по кабинам, мотор мгновенно завелся, взлетели курсом на Керчь. Пронеслась под плоскостями знакомая нам Варениковка, через несколько минут показались силуэты Керчи, перелетели пролив, заходим на посадку. С воздуха хорошо видать, что аэродром пустой, все стоянки пусты. Произвели нормальную посадку и отрулили в сторону, где дымит кухня БАО. Пошли в штаб узнать, куда перелетел наш полк «Чаек». Нам сообщили, что дня три тому назад полк вылетел в населенный пункт с татарским названием Харджкбие. Это в шестидесяти километрах севернее Керчи, в двух или трех километрах от берега Черного моря. «Лету минут пятнадцать, как увидите два ветряка, там и стоит ваш полк. Наше БАО будет его обслуживать, половина личного состава туда уже выехала на автомашинах, я оттуда утром приехал». Это нам давал такие пояснения начальник штаба БАО в звании капитана, Подъехал автостартер, наш мотор завелся, как говорят, с полуоборота, высоту Саша не набрал, решил лететь на бреющем. Погода неустойчивая, над нами висят темные дождевые облака, но осадков нет. Козырек не влажный, сухой. Мы увидели аэродром и наши «Чайки», самолет сел и подрулили к финскому домику. В нем" находился КП. Для стоянок самолетов вырыты капониры, для маскировки сверху натянуты сетки зеленого цвета, под цвет травы. Несколько «Чаек» еще стояли на виду, капониры не были еще готовы, но работа продолжалась. Красноармейцев около сорока человек, рыли вручную лопатами землю. Работа тяжелая, но они работали старательно, дружно. Когда Саша выключил моторы и мы вылезли из кабин, из КП вышел начальник штаба старший лейтенант Гукасов. Он с нами тепло поздоровался и говорит: «Вам заменили самолет на новый?»—«Так отремонтировали, что нет никакой разницы от нового».

Он обошел вокруг самолета и говорит: «Молодцы краснодарцы, держат свою марку высоко». Подошли друзья, тепло поздоровались, расспрашивали нас, как живет тыл, что нового. Мы рассказывали, где были, что видели, как эвакуированные мучаются и живут в городе.. Описать, как живет тыл во время войны—это сложно и трудно. Со слов не опишешь, надо все видеть своими глазами. За наше отсутствие в полку новостей особых не было, а это главное, что летчики все живы и здоровы.

Когда мы были в Краснодаре, по центральной улице Красной много повылазило из своих нор бывших казаков. Это те, кого не призывали по своему возрасту в армию. Ходят важно, как индюки, на прохожих никакого внимания, они подоставали из своих сундуков свою казачью кубанскую форму, у некоторых на груди в ряд. висят георгиевские кресты и медали за безупречную и верную службу царю и отечеству. Настроение у всех приподнятое, тихо между собой разговаривают, видимо, вспоминают свою лихую молодость. Прохожие на них оглядываются потому, что казачья форма от длительного хранения прохожим в нос бьет нафталином. Среди бывших служак было несколько дряхлых стариков, стоявших одной ногой в могиле. У них белые длинные усы, они удостоены четырех георгиевских крестов. К ним подходили, видимо, их подчиненные, становились перед ними навытяжку, отдавая честь. Владели в прошлом они саблей так, как солдат ложкой. Не одна полетела голова красногвардейца и командира, когда они верой и правдой служили своему атаману Корнилову. Когда мы возвратились в свой родной полк, нам стало известно, что полк летает на прикрытие военных караванов, идущих с войсками и боевой техникой на помощь осажденному Севастополю. Но Севастополь не просто город, а главная военно-морская крепость на Черном море, слава и гордость русского флота. В первый день войны немцам не удалось внезапно ударить с воздуха по городу, оборона была организована так, что зенитной артиллерией было уничтожено около 30 самолетов противника. Все до единого экипажи самолетов, которые ночью вылетели из румынского города Плоешти, ушли безвозвратно на дно Черного моря. И армия генерала фон Манштейна на окраинах и на дорогах, идущих к городу, ведет кровопролитные бои, сходу овладеть городом никак не может. На ее пути стоят насмерть морские пехотинцы, десантники, танкисты, морские летчики ведут упорные воздушные бои с противником с восхода и до захода солнца. Манштейн обещал Гитлеру взять Севастополь в начале апреля и своими обещаниями захлебнулся. Он не ожидал, что обороной города на суше руководит наш боевой опытный генерал И. Е. Петров. Его именем будет названа одна из площадей города. Защитники города проявляли такую стойкость и героизм, как сражались их предки времен Нахимова и Ушакова с турками, которые пытались овладеть городом.

Мне в Краснодаре Саша рассказал о капитане Вишнякове. В полку он появился как-то внезапно, но много летчиков, лейтенантов и младших лейтенантов, здоровались с ним так, как будто его знали давно. Саша мне говорил, еще в середине 30-х годов он служил в ГВФ рядовым пилотом в Московском управлении в матричном звене, которое ежедневно, в любую погоду, доставляло в большие города Советского Союза матрицы, с которых печатались свежие газеты. У него есть удостоверение пилота, подписанное начальником ВВС Красной Армии Алкснисом. Такое удостоверение было не у многих пилотов, они никому, никакому авиационному начальству не подчинялись. Вылетали в пургу, туман, в сплошную низкую облачность, в дождь и снег.

Задача перед ними стояла одна — вовремя доставить матрицу. В 1937 году, когда летчиков в стране было мало, его направили инструктором в Качинскую школу летчиков-истребителей ВВС. До войны он немало научил летать курсантов. Его выпускников можно было повстречать в нескольких истребительных полках ВВС Красной Армии. И в нашем полку немало было тех, кому он дал путевку в жизнь. Свой богатый опыт он передавал летному составу полка. Он был выше среднего роста, лицом привлекателен, телосложение атлетическое, из себя никогда не выходил, внешне спокоен, пользовался безукоризненным авторитетом. В общении с людьми всегда был прост и этим привлекал к себе окружающих. Лет около пятидесяти, ходил всегда в изношенном и вытертом добела на локтях и плечах от парашютных лямок в своем толстом реглане, сверху подпоясан комсоставовским ремнем, спереди в кобуре «ТТ», планшета для карт не носил, карту боевых действий авиации на Крымском фронте всегда держал свернутой за голенищем сапога. Батальоны аэродромного обслуживания, сокращенно БАО, были образованы еще до начала войны. Они обеспечивали авиационные полки боепитанием, ГСМ, выдавали форменное обмундирование, платили зарплату, при БАО был госпиталь для легкораненых. Во время боевых вылетов на старте с утра и до вечера неотлучно дежурила с врачом и фельдшером санитарная машина. В подчинении БАО была и столовая. С первых дней Великой Отечественной войны, поскольку личный состав авиаполка с утра и до вечера находился на аэродроме, режим работы столовой изменился. Завтраки привозили на стоянку самолетов, также вместо обедов привозили ужины. Обедом кормили вечером в столовой, никто не жаловался на качество обеда, все было приготовлено вкусно, каждый день блюда менялись. «Спасибо» повар за вкусный обед получал ежедневно, потому что он был не простой повар, а шеф-повар одного из бакинских ресторанов. Перед обедом, чтобы аппетитно покушать и хорошо отдохнуть, наливали по 100 граммов водки. Был такой приказ начальника тыла Красной Армии генерала Хрулева.

Полеты в Анапу

Время было примерно около двух часов, подошла полуторка на стоянку, официантки нас накормили ужином, машина ушла кормить остальных товарищей. Я с Чмоной наблюдал, как очередное звено взлетает на боевое задание. Вернулось с патрулирования то звено, которое взлетело раньше. Гул моторов на аэродроме не прекращался, летчики выполняют свою обычную боевую работу. Прибыл на нашу стоянку посыльный из КП и говорит мне, что меня вызывает капитан Вишняков. Я прибыл на КП и доложил ему: такой-то по вашему приказанию прибыл. Он меня спрашивает: «Готова ли «УТИ» к вылету?». Я ему отвечаю, что готова. «Еще раз все внимательно проверь, завтра утром полетим в Анапу, в штаб морского начальства, которое отправляет баржи с войсками и боевой техникой сражающемуся Севастополю. По докладу экипажей наших «Чаек», редко идет прикрытие, некоторые звенья свое время отбарражируют, а барж с войсками не видят. Надо к ним в Анапу слетать и взять у них график движения военных караванов. Вылеты производим впустую, зря жжем бензин, надо с ними разобраться, вылетать на прикрытие тогда, когда это необходимо. Связи с Анапой нет, связь будем поддерживать только полетами».

После перелета из Краснодара до Керчи, работал мотор не более двух часов, надо снять масляный фильтр, проверить, нет ли в масле металлической стружки. Стружки не оказалось, я успокоился, все было в порядке. Пошли с Чмоной в БАО, нам со склада выдали два парашюта. Прибыл перекладчик парашютов, свое дело он знал хорошо, проверил укладку, парашюты уложил в кабины. Самолет зачехлили, прибыли солдаты для охраны в ночное время самолетов. Сдали им под охрану и ушли на обед.

Утром в назначенное время я запустил мотор, хорошо прогрел его и подрулил на КП. Вышел капитан Вишняков, я ему доложил, что самолет к вылету готов. Он поздоровался со мной и Чмоной за руку. Чмона достал из кабины парашюты, помог сперва капитану, а потом мне пристегнуть лямки парашюта. Капитан занял свое место в первой кабине, я во второй. Не заруливая для взлета на Т, посмотрел, что в воздухе никого нет, дал

мотору максимальные обороты, мгновенно с места набрал взлетную скорость, и я почувствовал, как он плавно оттолкнулся от земли, тут же убрал шасси и, не набирая высоты полета, на бреющем ушел в сторону Анапы. На бреющем лететь—это хорошо, цвет самолета сливается с цветом травы, но если повстречается «мессер», спасаться будет трудно, высоты нет, а самолет не имеет ни одного пулемета. Надежда одна — на мастерство, которым владеет Вишняков, он хорошо знает, на какой ему лететь высоте на безоружном самолете. Советовать ему, тем более мне, не летчику, на какой лететь высоте — это со стороны покажется смешным, да ему и летчики совет дать не могут, потому что он по мастерству пилотирования самолетов выше всех на две головы, это ходячая академия, ему давать советы в летном деле вообще некому. Он и только он может дать летчику совет, как выйти из сложной ситуации. На бреющем подлетаем к морю, оно штормит, высота волны метра два, это примерно около четырех баллов. Гребни волн белые, волны идут с правой стороны самолета в сторону берега. Он от нас далеко, темнеет только его нечеткий контур. Горизонт моря чистый, нет никого. Вишняков, не набирая высоты, ведет самолет над волнами и бреет по макушкам волн. Водяная пыль с воздухом мой козырек захлестывает, спину летчика мне не видать. Плоскости самолета от брызг блестят, словно их смазали маслом. Я подумал, что пилот меня испытывает на прочность и верность авиации, такой полет для жизни рискован,. забарахли одна свеча, мотор чихнет, самолет мгновенно потеряет несколько метров высоты, а высоты у нас нет;

вместо высоты—волны и море, поминай как звали. Я впервые за свою жизнь почувствовал состояние страха, не успеешь отстегнуть лямки парашюта—окажешься на дне моря, придавлен водой и самолетом. Есть слова в одной песне, которые поются «и никто не узнает, где могилка моя». Показались окраины Анапы. Вишняков со стороны моря разворачивает влево на девяносто градусов и с прямой, без захода в зону аэродрома, прямо со стороны моря производит посадку. Отрулил в сторону леса, выключил мотор. Отстегнув лямки парашюта, вылез из кабины, я проделал то же самое. Тут же подъехал бензозаправщик. Спросили у водителя, где находится штаб моряков, которые руководят военными караванами.

Водитель указал и предложил: «Садитесь 6 кабину, я вас подвезу—это далековато, надо аэродром пересечь, а там еще минут сорок шагать». Капитан сел в кабину, и бензозаправщик увез моего командира к водяному руководству.

Аэродром в Анапе с трех сторон защищен березовым лесом, посадку самолеты производили со стороны моря и взлетали тоже в сторону моря. Взлетно-посадочная полоса была возвышена, уходила в сторону моря, граница ее резко вертикально обрывалась вниз, образуя обрыв. До берега моря было не менее метров тридцати.

Самолет я осмотрел, пополнил баки бензином. От нечего делать, ожидая, когда вернется мой командир, я задаю вопрос водителю: «Ты что, из бывших моряков, которых на берег списали за провинность? Работаешь водителем, а носишь морскую форму».

Его мой вопрос, видимо, задел за живое, он с гордостью, как-то с пренебрежением мне говорит: «У нас на флоте дисциплина и порядок, морскую форму в Анапе носят все, начиная от контр-адмирала и заканчивая поваром». Вот такое у меня было знакомство в Анапе. Я заметил, что в лесу вырублены березы, оборудованы стоянки самолетов. Замаскировали так, что с воздуха не заметишь. Верхушки берез так между собой скреплены, что самолет находится в огромном шалаше. «Погода стоит летная, почему ваши «Чайки» не летают?» «Наш полк,—говорит водитель,—ночной, сейчас весь • личный состав отдыхает. Идут баржи в сторону Севастополя, ночью их прикрывает с воздуха только наш один полк». Прождал я около двух часов Вишнякова, смотрю, идет он.

Попросил стартера, чтобы он мне завел мотор, я подрулил на Т, каждый пристегнул лямки парашютов. Он несколько секунд продержал мотор на максимальных оборотах, отпустил тормоза шасси, и мы взлетели в сторону моря. Высоту не набирал, летел на бреющем, стриг макушки волн лопастями винта. Уже знакомые брызги и водяной туман на козырьке кабины, ну вот под плоскостями появилась земля; страшное, неспокойное, с волнами, Черное море осталось позади. Вижу свой аэродром, стоянки родных «Чаек». Произвел капитан посадку, подрулил до КП, вылез и пошел к финскому домику. Меня встретил Чмона, он придерживал за консоль «УТИ», а я отрулил свой самолет на стоянку. Чмона меня расспрашивал, как мы летели, как работал мотор. Я ему рассказал самое главное, когда капитан до Анапы и обратно летел бреющим над волнами, и какое у меня было состояние. После такого полета я долго не мог успокоиться.

День подходил к концу. Летчики и техники «Чаек» уже пошли в сторону поселка. Будет обед, отдых и сон. Мы тоже с Чмоной сдали охране самолет и направились в поселок. Проходили мимо КП, руководство полка выходит из финского домика и тоже идет на обед. Выходит Гукасов с Вишняковым, мы поравнялись с ними. Вишняков говорит мне: «С сегодняшнего дня на оперативную связь дивизии и моряками в Анапу будешь летать со мной только ты. За свою летную службу я возил многих, но их хватало только на один полет. Ссылаясь на головокружение во время полета, тошноту и рвоту, придумывали всевозможные причины, чтобы со мной не летать». Не случайно Вишняков остановился на моей кандидатуре, чтобы я с ним летал на оперативную связь. Я не только не отказался, а, наоборот, согласился с ним летать. Летали мы по двум маршрутам: в штаб дивизии, который стоял в Багерово под Керчью, и к морякам в Анапу. Полет в дивизию проходил нормально, страха не ощущаешь, если внезапно откажет мотор — смело садись, куда ни посмотри — везде ровная степь, а лететь над волнами Черного моря—надо обладать большой смелостью, об этом я выше говорил. Я гордился перед своими товарищами, а они завидовали мне, что я летаю па оперативную связь именно с Вишняковым, авторитет которого среди летного состава был очень высок. А что такое вовремя осуществлять оперативную связь нашего полка с военными караванами, идущими с войсками к сражающемуся Севастополю, ясно любому товарищу. Как говорят, комментарии излишни.

Центральные газеты на своих полосах помещали статьи своих корреспондентов, какие идут упорные, кровопролитные бои на окраинах Севастополя. Какое яростное сопротивление оказывают гитлеровцам наши войска, дабы не дать овладеть им главной военно-морской базой на Черном море.

Апрель 1942 года на Крымском участке фронта для наших войск был трагическим. Об этом должны знать наши советские люди. Наш 743 ИАП стоял северо-западнее Керчи в 60 километрах, почти у самого берега Черного моря. Боевые вылеты полк производил почти ежедневно с раннего утра и до позднего вечера. На аэродроме гул моторов не умолкал, город Севастополь истекал кровью, нуждался в пополнении войск. По рассказам летчиков, из Новороссийска и Анапы целыми днями шли караваны с войсками, их надо было сохранить, и наш полк прикрывал с воздуха, чтобы караваны не потопили фашистские летчики.

Только начнет светать, а технический состав уже идет на аэродром готовить материальную часть к боевым вылетам, идут техники, механики, вооружейники, прибористы, чтобы по сигналу красной ракеты со старта в любую минуту взлетели «Чайки» на боевое задание. Работали так, как требует обстановка, и не один вылет не был отменен по вине технического состава. Выпадали такие дни, что полк боевых вылетов не производил — видимости никакой, земля парит, на аэродроме стеной стоит туман, а Вишнякову хоть бы что, приходит на стоянку, здоровается с нами и говорит мне: «Самолет к вылету готов?» Я ему отвечаю: «Да». «Тогда готовься,— полетим в Анапу». «При такой погоде даже жаворонки не летают»,—говорит ему Чмона. «Я летал при такой погоде, что видимости не было никакой, для меня любая погода летная».

Когда «УТИ» садился в такую погоду в Анапе, и он появлялся в штабе, морские бывалые летчики, дожившие до седых волос, удивлялись и восхищались его мастерству. Летать в такую погоду—это равно самоубийству, малейшая поломка—верная гибель самолета и летчика.

Просторы моря запасных площадок и аэродромов не имеют, куда ни посмотри — кругом вода, тобой овладевает такое чувство, что откажи мотор, и ошибку никто не сможет устранить. Беды не миновать, над волнами летит твой самолет и ты, надежда одна—только на мотор. Во избежание ЧП за ним надо своевременно следить, вовремя проводить регламентные работы, тогда будет мотор работать, как часовой механизм.

После каждого возвращения с боевого задания на свой аэродром каждый командир звена на отдельном листе бумаги описывал, как его звено выполнило задание. Сообщал, на какой высоте прикрывали с войсками и боевой техникой баржи, идущие морем в сторону Севастополя, в какое время, на каком отрезке местности вступал или нет противник в воздушный бой, сколько во время барражирования было встречено фашистских самолетов. Из таких вопросов и ответов составлялись оперативные сведения, передавались адъютанту эскадрильи, который эти донесения передавал на КП начальнику штаба полка. Из таких сведений составлялся ежедневный оперативный боевой отчет полка с указанием, сколько полк произвел самолето-вылетов, какие понес потери. Такой документ в военное время назывался боевым донесением и ежедневно передавался в штаб дивизии.

С этими штабными оперативными сводками я познакомился случайно. Как-то утром погода на аэродроме стояла нелетная, со стороны моря шли низко кучевые облака с пронизывающим ветром.

После завтрака на стоянку прибыл рассыльный с КП, который мне передал, что меня вызывает начальник штаба старший лейтенант Гукасов, Я немедленно прибыл и доложил, что по его приказанию явился. Он мне сообщил: «Сегодня ты с Вишняковым никуда не полетишь, ни в Анапу, ни в штаб дивизии. Да и море в такую погоду сильно штормит. Наверняка баржи стоят у причалов. У меня много скопилось боевых донесений и надо переписать их на чистовую для передачи в штаб дивизии. Войне не видать конца и края, мало ли что, какая тебе выпадет служебная фортуна. Хорошие штабисты и оперативники начинали свой служебный путь из писарей, штабное дело надо знать, хотя бы поверхностно».

В боевых донесениях появились данные о том, что в Крым прибыли новые фашистские истребители последнего выпуска «Фокке-Вульф-190». По скорости и мощи огня они превосходили наши «Чайки». Чтобы русские боялись «фокке-вульфов», не вступали с ними в воздушный бой, фюзеляжи самолетов были разрисованы цветными красками, изображающими львов, тигров, пиковых тузов. Тем самым асы Геринга рассчитывали посеять страх и панику в рядах наших «Чаек», но не тут-то было. Один из «фокке-вульфов» приблизился к нашим «Чайкам», когда они защищались и прикрывали друг друга каруселью. Овсянников внезапно пустил по фашисту один PC, от пикового туза остались рожки да ножки и бело-голубой пепел, который растворился над волнами Черного моря.

Эту картину мы наблюдали, когда наша эскадрилья защищалась от «фокке-вульфов», которых было около двадцати штук.

Погода, как ее все ждали с нетерпением, в конце концов установилась хорошая, после завтрака «Чайки» звеньями взлетали и уходили по боевому курсу в сторону Анапы, чтобы согласно времени по графику встретить и сопровождать военные караваны. Так целый день челночно взлетали одни, садились другие. В стороне от аэродрома пролетали на бреющем «мессера» и «фоккеры», якобы нас не замечали и проявляли свое равнодушие. Но на самом деле — это было по-другому, они уточняли, в каком месте и сколько наших «Чаек», чтобы одним ударом уничтожить материальную часть и вывести из строя личный состав, чтобы ни один летчик не успел взлететь. Все мы этот день, как они прошли мимо аэродрома, начали забывать, но немец, наоборот, он готовился, чтобы эту операцию провести успешно и до первых чисел мая нас не беспокоил.

На следующий день я с Вишняковым прилетел в Анапу к морякам. Мы запросто, как со своими старыми друзьями, здоровались с водителями автостартера и бензозаправщиков. Вишняков сел в кабину автостартера, я прыгнул в кузов, и нас водитель доставил к штабу моряков. Мы вошли в помещение и ждали в коридоре, когда нам готовили график движения барж на следующий день. Обстановка в штабе была напряженная, боевая. Из одной двери в другую влетали, как на крыльях, с папками под мышкой, штабисты при полной парадной форме. Лица у всех суровы и озабочены, по всему было видно, что в Севастополе тяжелое положение. Как они организуют доставку войск, от них тоже немало зависит. Видно по всему, что где-то в одном из этих кабинетов руководит общей операцией опытный адмирал или контр-адмирал. Здесь, в общем коридоре, нам встречались капитаны военных кораблей, летчики, морские представители наземных войск. Сумеют летчики обеспечить в открытом море прикрытие с воздуха военных караванов, значит, сохранят тысячи жизней командирам и красноармейцам. А от них во многом зависит судьба Севастополя. К нам подошел в звании капитана морской штабист с седыми висками, поздоровался с нами и сообщил, что несколько дней тому назад на крымский участок фронта переброшена из Европы большая группа асов Геринга, на новых последнего выпуска истребителях. «Фокке-вульфы» по скорости превосходят «мессера», имеют прекрасное вооружение. Асы имеют большой опыт ведения воздушных боев, летают в любую погоду. На фюзеляжах для страха и паники нарисованы всевозможные звери. «Будьте внимательны, когда будете возвращаться к себе домой».

За такое сообщение мы штабиста поблагодарили, но сами эту новость уже знали от своих летчиков, и что один из таких бандитов сгорел от PC Овсянникова.

График боевых вылетов с определенным временем по прикрытию караванов нашему полку задерживался, и нас пригласили на обед в морскую столовую. Находилась она недалеко от штаба. Столовая занимала помещение, где до войны отдыхали дети работников центрального аппарата ВЦСПС. Стоит это здание метрах в пятидесяти от обрыва берега, внизу плещется Черное море. У обрыва берега установлена высокая металлическая сетка, покрашенная в зеленый цвет. Вся территория покрыта цветочными клумбами. Аккуратно вымощены и посыпаны коричневым песком дорожки, по границам территории высажены несколько фруктовых деревьев, они цветут, поэтому и запах приятный.

Здание столовой двухэтажное, выстроено из красного кирпича в прошлом веке, в нем жил, видимо, какой-то знатный вельможа царского правительства или татарский хан. Внутри здание отделано в старинном стиле пол выложен цветным мрамором и хорошо видать узоры, стены тоже со вкусом полированы из различных пород дерева. В просторном зале по углам стоят из белого мрамора женские статуи, на второй этаж ведет трехметровой ширины металлическая лестница. Сверху перила блестят, как шлифованная бронза. По бокам, при подъеме По лестнице на второй этаж, стоят воины с мечами в руках, шлемы воинов и доспехи, в которые они одеты, моряки отдраили до блеска. Из центра потолка для освещения зала свисала огромная хрустальная люстра. В столовом зале поддерживался порядок и идеальная чистота. По всему чувствовалось, что моряки сохраняют традиции русского флота. Посреди зала в шахматном порядке расставлены столы на четыре персоны, покрытые белоснежными скатертями. Против каждого стула лежит пачка папирос «Наша марка», на столе стоит стеклянный прибор, в его гнездах торчат никелированные стаканчики с крышками под горчицу, перец, соль. Ни ложек с вилками, ни хлеба на столе нет. Сели за один из столов, ожидаем, когда нам подадут обед. Ждали, ждали, к нам никто не подходит, ходит по залу официантка, но к нам не подходит. Заметил нас дежурный по столовой, подходит к нам и говорит: «По всему видно, что вы в нашей столовой первый раз, у нас порядок морской—подходите к раздаче и берите себе обед сами, что приготовлено поваром. У нас самообслуживание».

Мы увидели пузатые никелированные кастрюли с флотским борщом и ухой, блюда издавали вкусный запах. На противне лежали в ряд поджаренные и нарезанные на порции чебаки, залитые поджаренным луком. Стоит компот в стаканах, тут же белый и черный хлеб, бери столько, сколько съешь. Такой порядок нас удивил, потому что ни я, ни Вишняков в столовых самообслуживанием не занимались. Подходили к раздаче офицеры штаба и, несмотря на свои воинские звания, сами себя обслуживали. Обед нам понравился и надолго запомнился, потому что приготовлен был опытным коком.

Поблагодарив дежурного по столовой за вкусный морской обед, мы направились в штаб. График движения караванов с указанием времени Вишнякову вручили в оперативном отделе, который осуществлял проход барж по морю сражающемуся Севастополю.

После обеда погода в Анапе стала заметно портиться. Аэродром и окраины накрыли темные дождевые облака, со стороны моря подул ветер. Аэродром пустой, даже стартер бросил на произвол судьбы Т, ушел в свое подразделение. Я бегом добежал до автостартера и попросил его, чтобы он завел нам мотор,

Стартер удивился, что мы в такую погоду решили лететь к себе домой. Он выскочил из кабины, подбежал к «УТИ» и кричит: «Прикрепите на штопора самолет, беды не миновать», а Вишняков ему пальцем крутит, заводи, мол, мотор. Подошел к винту автозаправщик, и водитель соединил с храповиком конец стержня. Я вскочил в кабину и сидя кое-как заправил себе лямки парашюта.

Взлетели против ветра в сторону моря, вода стала темной, только гребни волн покрыты белыми лентами. Летели на бреющем, от волн метров десять-пятнадцать, самолет болтало влево и вправо, как щепку над волнами. Кончилось страшное и грозное море, под плоскостями мелькает ровная зеленая степь крымских татар.

Вот и поселок Харджибие, не более десяти домов, выстроенных из добротного круглого леса. Каждая усадьба обнесена высоким глухим деревянным забором. Все крыши домов под листовым коричневым железом. Усадьбы большие, внутри на цепях рыскают и носятся, как сумасшедшие, ростом с теленка разных мастей псы. У каждого хозяина свой во дворе вырыт колодец. Журавли стоят вертикально, редко можно было заметить, что они наклонялись. Днем воду, наверное, не брали, а брали только ночью. Днем не было видать никого, а стоит вам приблизиться к забору, как зверь-пес вместе с цепью набрасывается на забор, но где хозяева этих усадеб, крымские татары, для нас это была загадка. Если никто не подойдет за день к усадьбе — целый день будет стоять гробовая тишина. У нас на Дону таких усадеб нет, это не дома, а крепости. Только один раз нам пришлось встретить татар человек пять, когда они на подводе везли от ветряков муку. Одеты в разноцветные теплые стеганые халаты, обуты все в мягкие катаные ичиги, все, как один, лысые, ни у одного нет ни бороды, ни усов, торчат только редкие седые остатки, но физически, видимо, были еще крепкие. У всех были, как на подбор, борцовские фигуры. В контакт с нами не вступают, в усадьбы не пускают, взгляды к нам имеют враждебные. При встрече не здороваются, молчат. Головы наклонили, взоры устремили в землю, как упрямые быки. Чувствовалось в их поведении, что неспроста к Красной Армии у них враждебное отношение. Нам часто перед войной политруки на политзанятиях внушали, что наш советский многонациональный народ как никогда сплочен вокруг партии Ленина — Сталина. Все мы—единая семья. Когда началась война, сколько было изменников, шпионов, предателей Родины — об этом хорошо знают и фронтовики, и труженики тыла. Встретили таких мерзавцев и мы в Крыму в 1942 году, потеряли бдительность наши политруки и, в особенности, органы СМЕРШ. Никто не проверил ни один татарский дом, кто они такие, не обыскали их. С кем мы рядом живем и что хранится в домах. Бдительность мы не потеряли, потому что ее у нас не было. Дождутся своего часа татары, они будут с нами расплачиваться пулеметными очередями из своих чердаков, когда высадится с моря немецкий десант. Они покажут свою преданность новым хозяевам, которых так давно ждали.

Все мы жили в одном большом деревянном сарае, постель была простая — сеном набивали матрасовки, спали прямо на полу. К концу дня все после обеда шли на отдых и сон. Уставшими выглядели летчики, которые за день вылетали на боевое задание по три-четыре раза. Не раздевались и не снимали сапог, сразу погружались в сон—это нервная перегрузка организма брала свой верх. Штаб полка тут же размещался недалеко от нашего сарая в небольшом деревянном домике. Вместе с нами располагались и службы БАО. Под санчасть и госпиталь хорошо были оборудованы палатки, в госпитале уже лежали первые раненые наши товарищи. Наш аэродром хорошо просматривался со всех сторон, потому что стоял на ровном месте. Куда ни посмотри — везде степь, в сторону Керчи видны бугры, балки, но это далеко от нас. По одной и той же дороге мы пешком ходили на аэродром, к концу дня тоже возвращались по этой дороге в поселок. Какой-то умелец на обочине дороги вырыл круглую, глубиной до пояса, яму, в центре установил деревянный кругляк, поставил металлическую втулку, смазал ее солидолом, внизу вбил металлические штыри, чтобы втулка не опускалась вниз, одел простое крестьянское колесо от телеги, на него укрепили пулемет, кругом валяются гильзы, ящик деревянный, полный патронов, и длинная брезентовая лента. Набивай ленту патронами и открывай по фашисту огонь, все цело и исправно. Заниматься этим делом мы не стали, потому что времени для этого у нас не было, каждый был занят своими заботами. Полк вылетал на боевое задание и по-прежнему боевая работа на аэродроме не утихала ни на минуту. Гул моторов стоял целый день, а я с Вишняковым в летный день после ужина взлетал на «УТИ» в сторону Анапы за очередным графиком по прикрытию военных караванов, следующих в Севастополь. Сколько раз я с ним ни летал в Анапу, он выполнял полет только на бреющем. Мне было страшно первый полет, но постепенно боязнь моя стала проходить, я привык видеть рядом волны, беспокоило только одно, чтобы не чихнул мотор, виноват буду только я один. Поэтому я изучил свой мотор, как свои пять пальцев, и мог узнать его звук среди других моторов.

Потери, потери

Работа на аэродроме подходила к концу, сядет последнее звено, все летчики уйдут в столовую на обед. Технический состав еще задержится на аэродроме— некоторые будут заправлять самолеты ГСМ, другие устранять пробоины и проверять работу мотора, оружейники пополнять боекомплект. Вот заходит на посадку звено младшего лейтенанта Толи Преснякова. Его правый ведомый Вася Платонов. Вот-вот «Чайки» коснутся колесами земли аэродрома, и мгновенно в хвост «Чайкам» пристроился «мессершмитт»— посылает длинную пулеметную очередь, самолеты объяты мгновенно пламенем, за считанные секунды погибли наши боевые товарищи. Их немец расстрелял сзади, когда до земли оставалось пять метров, бандитским методом, как говорят, из-за угла. В ясную погоду немцы поднимались на высоту 1000 метров и со стороны солнца пикировали на наши «Чайки», когда те возвращались с боевого задания, имея в баках на исходе горючее, открывали внезапный огонь и, не вступая в воздушный бой, позорно улетали на свои аэродромы.

Вот тогда мы поняли, что представляют из себя асы Геринга—мерзавцы, дикие звери. Нет, такими методами ведения войны вы нас не покорите, ваша карта уже бита под Москвой. Был выстроен весь личный состав полка, захоронили погибших летчиков в одной могиле. Мне этот траурный митинг показался коротким, но запоминающимся, выступающие у могилы клялись отомстить врагу за смерть товарищей. От постигшего нас горя все плакали. У многих это были первые слезы, а они запоминаются на всю жизнь. Перед тем, как опустить гробы в могилу, их останки завернули в их же парашюты. На аэродром уже опустились сумерки, захоронение подходило к концу, и вдруг, откуда ни возьмись, возле нас остановилась закамуфлированная «эмка», из нее вылез с большими усами в маршальской форме С. М. Буденный, он в то время командовал войсками Северо-Кавказского фронта. Ему доложил начальник штаба Гукасов, кто мы и что происходит, назвал фамилии погибших. Он возле нас постоял некоторое время и даже не снял фуражки, залез в свою «эмку» и на полных газах укатил в сторону Керчи. От такой неожиданной встречи и внезапного исчезновения из наших глаз все мы остолбенели и ничего не могли понять. Почему прославленный и любимый до войны народом герой гражданской войны так холодно проводил в последний путь сталинских соколов, которые до войны пользовались в народе огромным авторитетом. Такая встреча с Буденным у нас сохранилась в памяти надолго. Похороны окончены, установили на могиле деревянную тумбочку, из алюминия была установлена дощечка с указанием фамилий и имен, года рождения и года гибели. Укрепили на тумбочку красную звездочку, произвели из личного оружия прощальный троекратный залп. В такие траурные дни, еще до войны, когда в мирное время погибали летчики, что было очень редко, и причины гибели были разные, в авиаполках полеты не производились. Устанавливался трехдневный траур. В нашем 84 ИАП тоже был такой траур, когда мы стояли в Ереване, когда по оплошности техника самолета погиб старший лейтенант Евгений Шинкаренко. Сейчас идет война, траура не будет, завтра утром надо вновь подниматься в воздух. Все ушли в столовую и, надо отдать должное руководству БАО, для поминок они не пожалели ничего, все поставили на столы, чем были богаты. Изобилие закусок, нормы в белом и красном вине не было, кто сколько мог, выпивал. После первого принятого стакана в столовой стоял сплошной говор, какими были прекрасными погибшие товарищи. Кто-то громко в слезах пытался высказать свое чувство к погибшим, его товарищи тут же просили успокоиться. Опьянели сразу все, как по команде, видимо, подействовало нервное напряжение вместе с водкой и слезами. Расстроенные и убитые горем о потере товарищей, шатаясь и поддерживая в темноте друг друга, добирались до своего сарая, падали на матрацы и засыпали крепким сном. Утром следующего дня, хмурые и неразговорчивые, потрясенные вчерашним горем, направлялись на аэродром готовить материальную часть к очередным боевым

вылетам. Гул моторов постепенно рассеивал наше тяжелее настроение, постепенно входили в ритм боевой работа. Весна в Крыму как-то быстро вступает в свои права, незаметно трава поднялась почти до колена, зайцы стаями носятся вокруг аэродрома и, не боясь человека, близко к нам приближаются, видимо, непуганые, за зиму изголодались. По утрам, часов до десяти, ежедневно стоят Стеной густые туманы, как только блеснет солнце, техники прогревают моторы, садятся летчики в кабины, «Чайки» летят курсом в Новороссийск и Анапу, продолжая прикрытие наших военных караванов. Возвратилось звено лейтенанта Рыжего и произвело посадку, а его место над морем заняло звено Виктора Бородачева, штурмана эскадрильи. Патрулировали караваны на высоте восьмисот метров. Кончилось время Виктора—подлетело звено, которое займет его место над баржами и продолжит прикрытие. Покачиванием плоскостей собирает в строй свое звено, чтобы возвратиться на аэродром. Дает полный газ мотору, и в это время обрывается тяга сектора газа. Мотор обороты не набирает, самолет резко теряет высоту, до берега не менее километра, и камнем летит в море. Ведомые быстро определили, что гибели командиру не избежать. Одна «Чайка» кружит над командиром, а вторая устремилась к берегу, где стоят сторожевые катера. Проносится на бреющем, покачивает плоскостями и летит к месту падения. Моряки быстро сигнал бедствия поняли, один катер рванул к самолету, который терял высоту и, как глиссер, молотил воду винтом. Не дотянул до берега метров сто, самолет проглотили волны Черного моря, ушел он безвозвратно на дно морское. Над волнами Виктор вовремя успел открыть фонарь кабины и вместе с парашютом вывалился в воду, ведя борьбу с волнами, чтобы остаться в живых. Парашют быстро намок, потяжелел и начал тянуть хозяина на дно. Летчик отстегнул лямки парашюта, который ушел на дно.

«Я боролся с волнами столько, сколько мог, обмундирование намокло, держаться и вести борьбу с волнами стало невозможно, меня покидали последние силы, до берега далеко, не доплыву, сведет холодная вода ноги судорогой и поминай как звали. Не поверил своим глазам, ко мне мчался морской катер, чтобы спасти от смерти истребителя. Еще бы несколько минут, и мне пришел бы конец. Перегнувшись через борт катера, меня железной хваткой взяли за плечи руки моряков. Я мгновенно оказался на маленькой палубе катера». Улетели его ведомые к себе домой и не видели, что было с командиром, видели только то, что его самолет проглотили морские волны. Они и рассказали летчиками, как потеряли своего командира звена. День подходил к концу, некоторые экипажи уже ушли в поселок весть о гибели Виктора быстро в полку распространилась, но причины гибели никто не знал. Прошло уже почти два часа, надежды не было, что он живой. Все решили, что он затонул в море вместе со своим самолетом. Все были заняты своими делами и не заметили, как он внезапно появился и идет прямо на К.П своим ходом. Мы бросились его обнимать и поздравлять с возвращением. Получилось так, что вокруг него образовалось кольцо, и он был окружен товарищами.

Просили рассказать, что с ним произошло, он на вопросы отвечал охотно, но когда увидел меня, то крепко обнял и при всех сказал, если бы не я, он бы утонул, потому что я его еще до войны научил плавать в бассейне в городе Ереване, и он мне многим обязан, и он будет помнить меня до конца своей жизни.

Расстался я с ним в 1942 году в Аджикабуле, когда наш полк 743 был расформирован, остатки полка были назначены в другие авиационные полки. Уже на фронте в Белоруссии зимою 1943 года я случайно увидел в «Огоньке» его снимок: он стоит возле мотора своего ЛА-5, на кителе видны многочисленные орденские планки. За время войны от лейтенанта дослужился до полковника, закончил войну Героем Советского Союза, окончил Военно-воздушную академию и после учебы был оставлен в ней на преподавательской работе, защитил диссертацию, последнее время работал начальником кафедры воздушного боя академии. Погиб в мирное время в Москве, возвращался домой и его зарезали в лифте, в доме, где он проживал.

О его послевоенной судьбе я узнал случайно в 1981 году.

В Иркутске летом проходила встреча молодежи Монголии с комсомольцами Иркутска. На эту встречу были приглашены почетные гости из Москвы и Улан-Батора. На встречу из Москвы прилетели космонавт дважды Герой Советского Союза В. Джанибеков и дважды Герои Советского Союза генерал-майор авиации в отставке А. В. Ворожейкин, на счету которого сорок шесть сбитых немецких самолетов. До войны он был комиссаром четвертой эскадрильи нашего 84 ИАП. При встрече я его сразу узнал, узнал и он меня. Он-то мне и рассказал о судьбе Виктора, что с ним произошло. О таких, как он, надо книги писать, фильмы ставить. Такие люди, как он, в первые дни войны воевали на устаревших самолетах, таких как И-16 и «Чайках». Ими не Родину защищать, а быть переплавленными в мартеновских печах. Мало написано воспоминаний воинов-фронтовиков, а каждому из оставшихся в живых есть, что вспомнить. Молодежь Монголии пригласила Ворожейкина, потому что он в 1939 г. воевал с японскими самураями, которые пытались завоевать Монголию, в районе реки Халхин-Гол. Когда мы с Вишняковым прилетали в Анапу, руководство по доставке войск в Севастополь никого не стеснялось, кто бы ни находился в коридоре, подходили к Вишнякову, просили его и умоляли, чтобы полк наш вылетал на прикрытие военных караванов, так как город славы русских моряков висит на волоске, защитники города проявляют невиданный героизм, предпочитают принять смерть, но город защищают доблестно и геройски. О судьбе Севастополя говорили сводки Совинформбюро и статьи центральных газет. Морские пехотинцы ведут упорные бои с частями и соединениями 11 Армии, которой командует генерал Эрих фон Манштейн. На некоторых рубежах обороны, в особенности на Сапун-горе, севастопольцы днем и ночью ведут рукопашный бой, стоят насмерть, но свои рубежи немцу не уступают.

Мне с Вишняковым приходилось в один и тот же день вылетать то в штаб дивизии, которая находилась в Багерово, то в штаб армии в Анапу.

По всему чувствовалось, что на Крымском участке фронта и в особенности в Севастополе обстановка складывалась не в нашу пользу.

Мое первое знакомство с «мессерами» состоялось в конце апреля. Я шел из поселка на аэродром. Внезапно метров в 20 от меня пронеслась на «бреющем» пара «мессершмиттов». Мне хорошо было видно, что на фюзеляжах были разрисованы пиковые тузы, под крыльями желтые фашистские кресты. Они развернулись у деревянных ветряков. Я, ни секунды не думая, с лету пригнул в кювет. На меня посыпались крупные куски земли, и я услышал удаляющиеся завывающие звуки моторов. Я подумал, если они охотятся за одиночками, то это не летчики, а воздушные бандиты.

Вокруг меня воцарилась тишина, которая обычно бывает в театре, когда опускается тяжелый занавес.

В апреле месяце, в наш полк прибыл новый, уже второй после Петухова, командир полка капитан Иванов.

На боевые вылеты также, как Джусов, не летал, командовал полком, сидя целый день на КП. С личным составом знакомился по личным делам, подписывал приказы по полку и оперативную сводку. Его назначение прошло незаметно, а надо бы выстроить полк и зачитать приказ по дивизии. При встрече с подчиненными он часто шутил. Мы подготовили «УТИ» для очередного вылета. Самолет был осмотрен и заправлен ГСМ, ждали команды через посыльного, что «УТИ» надо подрулить к КП, как это бывало раньше, выйдет Вишняков, Чмона ему поможет пристегнуть лямки парашюта, и я взлечу с ним или в Анапу, или в штаб дивизии. Но на этот раз было по-другому. С КП к нам так бежал рассыльный, что противогаз бил его по затылку. Мы удивились и подумали, что случилось какое-то ЧП. Он перед нами остановился и, задыхаясь, доложил: «Командир полка срочно приказал подрулить самолет на КП». Рассыльный был молодой, первого года службы, свои обязанности выполнял добросовестно и честно. Мы между собой с Чмоной проговорили: «Молодой еще боец, мало каши съел». Подрулив на КП, я оставил работать мотор на минимальных оборотах, пошел доложить командиру полка капитану Иванову, что самолет к вылету готов. Он мне отвечает: «Сейчас я выйду и полетим с тобой (то есть со мной) в штаб дивизии».

До этого я его встречал среди летчиков, техников. Настроение у него было хорошее, со всеми шутил, рассказывал смешные анекдоты. Парень был хоть куда, но на этот раз, когда я ему доложил, его как будто подменили. У него такой взгляд, как будто его кто-то напугал, в голосе нет той бодрости и уверенности. Я подумал, вероятно, у него произошла какая-то личная трагедия. Его вид и поведение мне не понравились. Прошло некоторое время, Иванов вышел из КП и направился

к "УТИ". Я ему по всем правилам доложил, что самолет к вылету готов. Чмона достал ему из первой кабины парашют, помог ему одеть его, пристегнуть лямки парашюта. Я также одел парашют и залез во вторую кабину. Он несколько раз прогазовал мотор на максимальных оборотах. В это время из КП выскакивает начальник штаба Гукасов, забирается на плоскость и кричит Иванову в ухо, что у него на весь личный состав полка готов наградной материал, и просит его слетать сейчас, так как у него есть еще ряд вопросов, которые надо решить в штабе дивизии. Иванов говорит Гукасову: «Поменяйтесь местами с механиком». Я поднялся из кабины вместе с парашютом, снял его и помог одеть его Гукасову. Отошел к консоли плоскости самолета. Иванов приподнял правую руку вверх, давая понять, что он готов к вылету. Я и Чмона под козырек отдали честь, желая благополучного, счастливого полета. Они оба, как по команде, ответили нам кивком головы. «УТИ» прямо с места стоянки, взлетев на небольшой высоте, убрал шасси, улетел в сторону Керчи. Когда умолк звук мотора «УТИ», выходит из КП капитан Вишняков и говорит нам, что с утра Иванов не в духе, все ему не так. Молчит, ни с кем ни о чем говорить не желает. Я говорю ему, что, возможно, получил письмо от родных тревожное. Вишняков мне говорит: «Когда вернется от начальства, я с ним поговорю. Нельзя быть таким, его настроение и поведение влияет на подчиненных».

На этом об Иванове разговор был окончен. Примерно часа через полтора, как улетели Иванов с Гукасовым в штаб дивизии, над аэродромом появился неожиданно У-2. Он произвел посадку. Самолет рулит в сторону КП. В передней кабине только летчик, вторая—пустая. У-2 подрулил до КП, летчик мотор не выключил, оставил работать на минимальных оборотах и быстро шагом вошел в финский домик. Но любопытство взяло верх, кто был свободен, подошли к У-2, ожидая, может, кто-нибудь в это время выйдет, и мы спросим, зачем к нам пожаловал У-2. Но гадать нам долго не пришлось, из КП выскакивает наш рассыльный и говорит мне: «Вас срочно вызывает капитан Вишняков». Что могло случиться? Я не мог даже предположить, что произошла какая-то непоправимая трагедия. Я вошел в финский домик, ничего понять не могу, все молчат, вид у всех испуганный.

Мне Вишняков говорит: «Полетишь на У-2 в штаб дивизии, самолет тебя ожидает»,

Я говорю: «Что произошло, объясните мне». Он мне говорит: «Прилетишь в штаб дивизии, там все увидишь и узнаешь, а когда вернешься, то всему полку расскажешь». Взволнованный и расстроенный, я влез в кабину, самолет взлетел в сторону Керчи. Не прошло и 20 минут полета, как самолет произвел посадку на окраине Багерово, где стоял штаб дивизии. У-2 подрулил к КП, я вылез из кабины, самолет ушел в сторону своей стоянки. Ко мне подошел подполковник атлетического телосложения лет примерно сорока пяти, на груди два ордена боевого Красного Знамени, левая щека покрыта мелкими белыми рубцами. Я понял, что это следы ожога. Подполковник уже где-то хлебнул горя, такое симпатичное лицо повреждено огнем. Война на лица и звания не смотрит, полковник или лейтенант, сержант или рядовой. Калечит всех подряд, кто бы ты ни был. Подполковник .со мной поздоровался, он молчит, а мне куда соваться со своим званием, я же старшина. Тоже молчу, боюсь задать ему вопрос, ведь младший старшему вопросы не задает. Он посмотрел в сторону солдат, которые забрасывали яму лопатами, в некоторых местах из земли просачивался белый дым, вокруг валялись изогнутые и поломанные части сгоревшего самолета. Когда я летел на У-2, то понял и догадался, что произошло большое горе, а почему именно меня сюда привезли, я так и не догадался.

Подполковник мне говорит; «Ты был механиком «УТИ?». Я ему говорю: «Да».—«Видишь, вон стоит сарай?». Я ему говорю: «Вижу».—«Войдешь в него, сними ордена со своего командира полка и начальника штаба. Проверь, возможно, уцелели какие-нибудь документы. После чего явишься ко мне на КП». Когда я шел до сарая, расстояние было не более пятидесяти метров, но эти метры мне показались километрами. Я так шел, как будто меня толкали в спину, а я сопротивлялся. Земли под ногами не чувствовал, не помню, как отворил дверь и вошел в этот проклятый сарай. Меня одолела дрожь, не верил своим глазам, которые были полны слез. На земляном полу лежали два обгорелых черных трупа, покрытые обгоревшими регланами. Я дрожащими руками отвинтил боевой орден

Красного Знамени, с другого обугленного трупа снял орден Красной Звезды. Их обоих трудно отличить, где Иванов, и где Гукасов — узнать невозможно, сплошное обгоревшее мясо с костями залито черной кровью вместе с землей.

Обгоревший наполовину орден Красного Знамени был Иванова, он его получил, как мне стало позже известно, за финскую кампанию, а Красная Звезда принадлежала Гукасову, тоже за участие в финской войне. Эмаль вся потрескалась и была темной, из кармана гимнастерки Иванова я достал сгоревшее удостоверение, в моих руках оно рассыпалось; из кармана Гукасова я извлек тоже удостоверение личности, чудом сохранившуюся его фотокарточку. Вынул фотокарточку из кармана—красивая, молодая женщина, на лице легкая улыбка, у дочери заплетенные косички с маленькими бантиками.

Очень тяжелая мне выпала ноша,— снимать с обгоревших трупов командира полка и начальника штаба их боевые ордена, которыми награждала их Родина за беззаветное и преданное служение.

Иванова назначили к нам командиром полка именно из этой дивизии. Здесь его хорошо знали. В дивизии были и те, с кем он воевал в Финляндии. Погиб рядом, это видели все, кто наблюдал за полетом «УТИ», а снять боевые награды с обгоревших трупов, на это никто не согласился. Командование дивизии и решило о гибели сообщить в наш полк, послать связной У-2 и прислать кого-нибудь, чтобы снять ордена и забрать кое-какие уцелевшие документы. Кого бы Вишняков не посылал на эту тяжелую работу, все находили причину отказаться. «Почему должен кто-то посторонний лететь, «УТИ» обслуживал Полуян, его машина, он должен лететь и больше никто»,—такое было окончательное решение капитана Вишнякова, который в это время исполнял обязанности и командира полка, и начальника штаба.

Вышел из сарая, будь он трижды проклят, от нервного напряжения сам весь дрожу, как будто нахожусь в госпитале в Тебризе, когда меня била и ломала тропическая лихорадка Папотаччи. В глазах полно слез, куда ни посмотрю—кругом туман, добрался кое-как на КП дивизии, доложил подполковнику, что его приказание выполнено и положил ему на стол то, что мог взять с обгоревших трупов: ордена, фотокарточку и удостоверения. Он посмотрел на меня внимательно и говорит:

«Да, видно сразу по твоему виду, что их гибель и тебя не обошла стороной, расстроился». Вызывает дежурного по штабу и говорит ему: «Сходите со старшиной в столовую, он выполнил трудную работу, устал и сильно' расстроился». В столовую шли молча, вопросы друг другу не задавали. Вошли в столовую, я подошел к рукомойнику помыть руки и кое-как привести себя в порядок. Подошла с подносом молодая бравая казачка, на стол поставила холодную окрошку, жареную рыбу с тушеной капустой и компот. Пристально, с паузой, на меня посмотрела, немного постояла и ни слова не сказала, гордо повернулась и ушла. Подошел дежурный, с которым я пришел в столовую, он держал в руках запотевшую поллитру водки. Сел со мной за стол, налил полный с горбушкой тонкий стакан водки. «Выпей,—говорит,— успокой нервы. Такой порядок в нашей дивизии заведен. Когда теряем боевых друзей». Я ему отвечаю: «Такой порядок заведен не только в вашей дивизии, но и во всех частях и соединениях Красной Армии и Военно-Морском Флоте». Он на меня посмотрел удивленными глазами, возражать не стал. Откуда ему, младшему лейтенанту, все фронтовые порядки знать, он еще совсем молод, юнец, усов нет, верхняя губа покрыта мхом, мой ответ младшему лейтенанту, видимо, не понравился и дискуссия была окончена. После обеда я почувствовал облегчение, как будто с моих плеч сняли тяжелый груз. Когда шли мы из столовой, мне дежурный вкратце рассказал о капитане Иванове. Мне, говорит, стало известно только сегодня, когда он погиб. Наша дивизия формировалась в Дагестане в марте месяце, он был назначен в оперативный отдел, да, видимо, давно не летал. Несколько месяцев находился в штабе, был хорошим оперативным работником. Когда штаб дивизии узнал, что командир полка Джусов ранен и неизвестно, когда выздоровеет, командование назначило Иванова командовать вашим полком. Возможно, он был хорошим командиром полка на земле, но в воздухе результаты плачевные налицо, потому что давно не летал. Летчики после говорили, что «УТИ» машина в воздухе очень строгая. Для того, чтобы ее пилотировать в воздухе, надо 5—10 дней самостоятельно взлетать и садиться по коробочке. Перерыва пилотирования она не прощает никому.

На прикрытие военных караванов во главе полка как командир он не летал, командовал, сидя на КП, использовал свое служебное положение, решил доказать всему личному составу, что ему все доступно и позволено. Иванов как летчик эти качества давно потерял, технику пилотирования позабыл. Будь ты хоть генералом, а тренироваться надо своевременно. Взлететь он из Харджибие взлетел, но когда прилетел в Багерово, продолжал дежурный, видимо, решил пролететь над КП, чтобы на него обратили внимание, заложил глубокий крен. Высота полета была не более двадцати метров, самолет мгновенно перешел в штопор, он не мог его выровнять, мгновение, и врезался в землю. Эта трагедия произошла на глазах работников штаба дивизии. Подрулил на КП У-2 летчик тот же, с которым прилетел. Я коротко с ним был знаком, мы взлетели и благополучно вернулись в свой полк. Не вылезая из кабины, летчик вручил мне пакет, чтобы я передал в штаб полка. Он тут же развернул У-2 и, не набирая высоты, на бреющем ушел в сторону Керчи. Я передал пакет Вишнякову, в пакете лежали обгорелые ордена и остатки удостоверений личности. Капитан развернул отдельную бумагу, это был приказ по дивизии о гибели командира и начальника штаба нашего полка. Он зачитал другой приказ о назначении командиром 743 ИАП опять старшего лейтенанта С. М. Петухова. Приказ подписал генерал-майор авиации, фамилию позабыл, но твердо знаю, он имел звание Героя Советского Союза. Фамилия была грузинская, я случайно его видел один раз, он прилетал на И-16 к нам в полк, высокий, красивый грузин лет пятидесяти. Вот таким я запомнил командира дивизии. Вечером в столовой все меня расспрашивали о причинах гибели руководства полка. Я сообщил то, что мне рассказал дежурный по штабу дивизии, но самой катастрофы я не мог видеть и кратко сообщил, как я снимал ордена, а послали меня в Багерово потому, что «УТИ-4»— моя машина, я ее механик и в последний полет я ее выпускал, поэтому все вытекающие последствия. После катастрофы ложится особая ответственность на мои плечи. Многие видели с КП катастрофу. «УТИ» не вышла из крена и штопором врезалась в землю. Если бы отказал мотор и начал давать перебои, самолет мгновенно бы потерял высоту. Ответственность тоже бы лежала на мне. Я все варианты продумал в голове, может получиться так, что особист Мартынов заведет на меня дело и будет искать причину, чтобы меня обвинить, а себе перед своим начальством выслужиться, ему могут и воинское звание повысить. У меня, на худой конец, была одна надежная и верная защита — капитан Вишняков, который пользовался среди личного состава особым авторитетом. Я с ним на оперативную связь на этом самолете лично произвел 23 вылета. Он ни разу меня не упрекнул, что мотор «УТИ» работает плохо. Я в него верил и надеялся, что он меня от Мартынова убережет. Но о чем бы я ни думал, а состояние мое было удрученным, подавленным.

Была создана дивизионная комиссия по расследованию ЧП, тень вины, упавшая на меня, была снята. Признали виновным Иванова, так как мотор и агрегаты самолета были исправны, заключение — нарушение техники пилотирования.

Кроме прикрытия военных караванов, летчикам нашего полка почти ежедневно приходилось вести воздушные бои, участились случаи гибели. Почти ежедневно гибли какие ребята, им цены нет, они воевали с японскими самураями, участвовали в финской кампании, защищали Родину на довоенной материальной части,. которая отставала от немецкой, как по скорости, так и по вооружению. Будь у нас другая материальная часть,. наши летчики с немцем сражались бы так, как подобает сражаться русским за свое Отечество.

Вечером, после выполнения боевых вылетов, командование БАО устроило торжественные поминки. В один день полк потерял командира и начальника штаба. Потеря тяжелая, весь личный состав был в подавленном настроении, пили молча, не чокались, прощальные речи были короткие, но яркие. На следующий день, часов в десять утра, прилетел санитарный У-2 из Багерово, слух распространился по всем эскадрильям мгновенно— сегодня будут похороны Иванова и Гукасова. «Санитарку» прислали, чтобы на похоронах присутствовали наши однополчане. На похороны улетели старший политрук Якубовский и старший лейтенант, адъютант четвертой эскадрильи Концевой. «УТИ» сгорело, я остался, как тогда говорили, безлошадным. Больше не буду летать, отлетался. Оперативную связь будет выполнять теперь один Вишняков на «Чайке». Отдыхать пришлось недолго, на следующий день меня и моториста Чмону главный инженер оставил в звене управления, чтобы мы помогали техникам готовить к боевым вылетам «Чайки». Судьба распорядилась по-своему, кому из нас двоих остаться в живых, а кому погибнуть—не выскочи Гукасов из КП, задержись на несколько секунд, «УТИ» бы немедленно взлетел, лежал бы я рядом обгоревший с Ивановым. Но •боевая жизнь на аэродроме ни на минуту не умолкала — одни звенья возвращались с задания, другие взлетали. Во второй половине дня на высоте примерно тысячи метров вела воздушный бой с «мессерами» наша девятка «Чаек»: построились в карусель, прикрывая хвост друг другу, тем самым не давая зайти себе в хвост «мессершмитту». Все, кто был на аэродроме, наблюдали за этим поединком минут сорок. «Чайки» все остались целы. «Мессера» не рискнули ближе подойти, хорошо зная, что под нижней плоскостью у «Чаек» стоит PC. Если кто-то рискнет сбить «Чайку», то мгновенно сам превратится в пепел. Когда фрицам удавался их варварский метод—сбивать на посадке наших, то на месте гибели своего товарища мы видели, что во время падения «Чайка» в воздухе мгновенно переходила в штопор, весь мотор уходил в землю, как гвоздь в доску, фюзеляж от страшного удара превращался в мелкие щепки вместе с плоскостями и хвостовым оперением, вокруг места падения земля дышала, как живая, из глубины вырывались языки пламени—это горело масло вместе с бензином, спасти летчику жизнь уже было бесполезно. Подходил трактор ЧТЗ, он металлическими тросами извлекал останки летчика, которые были вдавлены в скелет самолета бронеспинкой. Заворачивали его в парашют и по всем правилам фронтовой жизни хоронили своих товарищей. После возвращения с боевого задания наши летчики на КП докладывали, что сегодня день был особый, не похож на прошедшие, раньше шли отдельные баржи, в конвое было по четыре—пять барж, но сегодня идут из Новороссийска и Анапы сплошной широкой лентой и определить по дымам их количество невозможно, заметно прибавилось в воздухе наших истребителей, которые охраняют с воздуха баржи с войсками. Из сообщений центральных газет и ежедневных сводок Совинформбюро нам было известно, что город Севастополь, главная военно-морская база на Черном море, находится на осадном положении. На защиту города встали все жители, вместе с моряками сражаются их жены, дети, бои не утихают ни днем, ни ночью. Защитники проявляют мужество и героизм. Тогда впервые на Крымском фронте прошел слух, что защитники Севастополя в плен не сдаются и в плен не берут. В критический момент боя моряки обвязываются гранатами и бросаются под фашистские «пантеры» и «фердинанды», прославляя навеки свои имена. Такого сопротивления, какое фашисты встретили в Севастополе, они не встречали ни в одном европейском государстве. Наших моряков они прозвали «черная смерть», а слово «полундра» на немцев наводило дикий страх. Во время атаки моряк снимал с себя бушлат, брал наперевес автомат и шел во весь рост, не сгибаясь, на немца.

Полк целый день ожидал летной погоды, но наши ожидания были напрасны, с моря шли дождевые облака, плохая видимость, временами появлялся и рассеивался туман. Мы решили идти в столовую, как вдруг, откуда ни возьмись, прямо на нас летят на бреющем два «фокке-вульфа», мы мгновенно попадали на землю; когда они прошли над нашими головами, мы почувствовали запах выхлопных газов. Будь у фашистов выпущены шасси — нам обошлась бы эта встреча дорого. Погода стояла пасмурная, нас накормили ужином, и полуторка с поваром и официантками уехала в поселок. На аэродроме шла обычная боевая работа, технический состав и вооружейники работали так, чтобы ни один самолет не задерживался и вовремя взлетал на очередное боевое задание.

Поскольку я находился в звене управления, то часто приходилось бывать на КП; так как «Чайки» звена управления систематически находились на задании, по возвращении они рулили на КП. Мы их обслуживали и готовили к очередному вылету. «Чайки» улетели, мы остались возле КП. Погода резко начала портиться. Откуда ни возьмись, к нам подошли четыре бойца, у одного была винтовка, остальные были без оружия. Вид бойцов: нас насторожил, почему они так странно выглядят, выправки никакой, сами они и шинели на них грязные, небритые. За такой вид бойцам до войны старшина давал пять суток гауптвахты. Они возле нас остановились и попросили закурить, мы их угостили. В это время мимо нас на полном галопе пронеслась лошадь без седока, возле седла сзади лежал мешок, из дыры сыпалось зерно. Нас собралось человек десять, тут были и летчики, свободные от полетов, техники, механики, среди нас был и старший политрук Якубовский. Он подозвал к себе бойцов и начал их допрашивать вместе с особистом Мартыновым так, как будто они арестованы, откуда они идут, какой части и ее номер, что они дезертиры и изменники Родины, бросили передовую, предали своих командиров. Дескать, вас нужно без суда и следствия расстрелять по законам военного времени. Якубовский и Мартынов до того раскалились, что все время хватались за кобуры пистолетов. На такую сцену со стороны было смотреть противно. Оба они не успокоились и предложили бойцу сдать винтовку. Боец твердо стоял на своем: «Винтовку я вам не отдам, вы ее мне не давали, нам ее дали одну на троих, когда формировали часть, мы ею будем защищаться, нас не трожь, политрук, а то будет плохо». Они отошли в сторону, стали друг к другу спиной, сплотились, образуя круговую оборону. Вид у всех был такой измученный, у троих были обмотки, четвертый был обут в ботинки, но на босу ногу. Когда наши «следователи» успокоились, и наступила внезапная тишина, я неожиданно спросил: «Откуда вы, ребята, расскажите нам вкратце». Один из них начал громко, смело, без стеснения говорить, что происходит под Джанкоем и Симферополем: «Нас заставили под ружьем идти в атаку, грязь по колено, сплошной дождь, наши передовые части немцами измяты, остатки движутся в сторону Керчи. Обещанных танков, артиллерии и штурмовой авиации до сих пор нет. Все дороги размокли, везде грязь по колено, автомашины буксуют, войска несут огромные потери, командование войсками неизвестно где». Другой сказал: «Вместо того, чтобы нас расстрелять, как изменников Родины, вы бы нас лучше накормили, мы два дня крошки хлеба во рту не держали. У вас есть самолеты — полетите и посмотрите, что происходит на передовой». То, что нам сообщил боец, для нас было неожиданностью. Якубовский и Мартынов, понурив головы, молча ушли в финский домик, где располагался КП нашего полка. В это время в стороне между стоянок самолетов быстрым шагом двигались вдоль аэродрома человек тридцать солдат, они так стремительно шли, что дай им команду «стой»— бесполезно, они не остановятся. Шинели расстегнуты, без ремней, половина без головных уборов — они были похожи на бойцов Красной Армии, их вид говорил о том, что они недавно вышли из окружения — у всех, как у одного, были перебинтованы правые руки, подвешены на шею бинтом или ремнем. Из-под шинели личного оружия не было видно ни у одного. Как стало нам после известно, это были «самострелы». Они организовывались отдельными группами, самовольно бросали передний край обороны, отходили в сторону на определенное расстояние и приступали вершить над собой «черное дело». Один отходил в сторону метров на десять с винтовкой в руках, а тот, в которого будут стрелять, привязывает к правой ладони булку хлеба—прогремел выстрел, в правой ладони дыра, вокруг никакого ожога. Попробуй, докажи, что он «самострел», у него пробита правая ладонь, он на передовой ранен, идет в санчасть и получает справку—он инвалид. Но долго эта афера не продержалась — на третий день их отлавливали на переправе в Керчи, строили поротно и под силой оружия возвращали обратно сражаться с немцами. А тех, кто отказывался выполнять приказы командиров, к ним применяли оружие. Тут надо заметить, что все «самострелы» были нерусскими. На такой хитрый и коварный метод, чтобы не воевать против немцев и быть в глубоком тылу Родины, выдавать себя за раненого — на этот предательский шаг может решиться только трус и предатель.

7 мая день выдался напряженным—с утра и до заката солнца почти каждый летчик произвел по четыре боевых вылета, все ожидали возвращения звена «Чаек», которым командовал младший лейтенант Николай Медведев. Время патрулирования уже ушло, все ждали, что вот-вот они возвратятся, но минуты ожидания для всех оказались трагическими. Вокруг стояла зловещая тишина, все начали нервничать и систематически смотреть на горизонт, не покажутся ли черные точки самолетов, некоторые смотрели на часы, но наше ожидание не оправдывалось. Звено Николая Медведева с боевого задания не возвратилось. Все мы шли расстроенные, с поникшими головами, такой за день потери у нас еще не было. Шли, чтобы помянуть своих боевых товарищей, отдохнуть, пообедать, а завтра рано опять идти на аэродром, чтобы готовить самолеты к боевым вылетам. Не доходя метров

пятнадцати до столовой, мы услышали страшный крик и плач. Официантки уже узнали, что звено Николая с задания не вернулось. Стол, за которым обедали летчики, был пустой, стояли стаканы с водкой, к ним никто не притронулся. У девушек все валилось из рук, все плакали, падали на пол подносы с обедами, валялась битая посуда. Такая трагедия запоминается надолго, такую потерю переживал весь личный состав полка—они были молоды, красивы и физически сильны, не успели обзавестись семьями, внезапно началась война, надо защищать Родину, враг коварный, имеет большой опыт ведения агрессивной войны.

Мой «крестный ход»

Наступило утро 8 мая 1942 года. Этот день в моей жизни оставил особый отпечаток. С поникшими головами, не говоря друг другу ни слова, мы шли на аэродром готовить к боевым вылетам оставшиеся в строю «Чайки». Май. Весна в Крыму в полной своей красе. Везде зеленая трава, много цветов, тепло, даже душно, земля испаряется, в балках стоит туман. Оставшиеся два звена «Чаек» продолжают выполнять боевые задания, но это уже не полк, полка уже почти нет — таким количеством самолетов долго не навоюешь. Стоит еще одна «Чайка» в звене управления, мы ее приготовили к вылету, но командир полка Петухов вместе с Вишняковым на стоянках тех самолетов, которые ведут патрулирование барж. Больше двух-трех дней нам не продержаться, мы будем без материальной части. Время подходило к обеду, к нам на стоянку управления подъехала полуторка, чтобы нас покормить. Время было около двух часов дня, и как на грех, словно по заказу, официантки поодевали белые халаты. Расположились кто на земле, кто на нижней плоскости «Чайки»— кушали обед, кто-то из ребят сказал девчатам: «Зачем вы одели белые халаты? Это заметный ориентир с воздуха, чтобы без промаху вас штурмовать и бомбить. Больше не одевайте белых халатов. Это неплохая цель для фашистских летчиков. Они уничтожают не только белые халаты, но и беззащитных мирных граждан». Мы покушали. Только от нас отошла полуторка, как неожиданно со стороны Симферополя, на высоте не более 100 метров, мы увидели приближающуюся к нам девятку «Ю-52» под прикрытием большой стаи стервятников—истребителей «мессеров» и «фокке-вульфов». Один «мессер» увидел, что идет автомашина, отвалил в сторону, снизился до бреющего и начал набрасываться на нее, как голодный коршун на свою беззащитную жертву. Он поливал свинцом из всех точек машину. За несколько секунд от наших кормильцев осталась полыхающая полуторка.

Убедившись в том, что она горит, фашист набрал высоту и подошел к своей многочисленной стае. Кто из находящихся в полуторке спасся, нам неизвестно. Веемы, кто был на аэродроме, бросились врассыпную спасать себя от бомбежки и штурмовики. Я бросился бежать к своей щели, подбегаю, а она уже полна, не раздумывая ни секунды, упал на верхнего. Начался такой кошмар и ад, что никто не мог поднять головы. Стоял такой гул от бомбежки, словно от артиллерийской канонады дальнобойных орудий. Две «Чайки» чудом между воронок под бомбежкой взлетели из своих капониров в сторону Анапы, но таких смельчаков оказались единицы. Бомбежка и штурмовка продолжалась примерно час. Командир полка Петухов С. М. посадил бывшего командира полка, раненного в ногу, капитана Джусова на правую плоскость, он обнял стойку, как мать родную. Как стало нам известно, во время полета струёй воздуха у него сняло сапоги, когда Петухов произвел посадку на аэродроме в Анапе, его пассажир был босым. Я оказался в щели на спине Якубовского, пулеметные очереди и бомбежка не умолкали ни на минуту, кругом столбы пыли, подо мной земля ходуном ходит. Я приподнял голову, чтобы посмотреть, что происходит на аэродроме. В это время оттуда, где стоят два ветряка, прямо на нашу щель на бреющем полете приближается «мессер» или «фокке-вульф»— в такой момент не до марки истребителя. Он пронесся рядом с нашей щелью, чуть-чуть не задевая винтом землю, на фюзеляже—разрисованный пиковый туз, на консолях плоскостей внизу желтые кресты. В кабине сидела и смотрела огромная морда фашиста величиной с большую тыкву. Видимо, нас он заметил и второй раз зашел, чтобы прошить нас пулеметной очередью. Когда он поравнялся с нашей щелью, я возьми и покажи ему кулак. Это заметил Якубовский, он во всю глотку заорал на меня, что я демаскирую личный состав полка и что он меня арестовывает на пятнадцать суток строгого режима.

Наглый фашист не успокоился, он решил третий раз штурмовать нашу щель, не выпускает нас на поверхность аэродрома. Гул мотора нарастал, лежим, не шевелясь, фашист открывает изо всех точек огонь, но по нам не попадает. Пули ложатся рядом так близко, что земля от пуль сыплется мне за воротничок. Гул мотора удалился, все вокруг стало тихо, бандит решил, что свое темное дело он сделал и, не набирая высоты, ушел на восток. Его можно было сбить, он почти рядом пролетел возле меня. Окажись у меня в руках граната, фашист не улетел бы, его могила могла быть в Крыму. От внезапного налета и варварской бомбежки мои товарищи не успели укрыться в щелях, им деваться было некуда,. они бросились под плоскости самолетов, которые были выведены из строя в результате воздушных боев. У них были серьезно повреждены моторы, их надо было полностью менять, но менять не на что, моторов в запасе нет. «Юнкерсы» сбросили на наш аэродром 96 бомб, в основном, пятисоткилограммовых. Бомбы падали, как по расчету, сзади у капонира, и вся огромная масса земли накрывала «Чайки», под плоскостями которых укрылись летчики, техники и другие специалисты. Волею судьбы они оказались заживо захороненными. Для того, чтобы их откопать, надо минимум сотню бойцов с лопатами. Все это надо иметь под руками, время идет, для того, чтобы их спасти, нужны люди. Нас не более двадцати, чудом оставшихся в живых, надо бульдозер, где его. возьмешь? Никого не откопали, все они от недостатка-воздуха погибли. Чем мы им могли помочь—у нас никаких инструментов нет, только две ладони, а перед тобой гора земли. В четвертой эскадрилье в капонирах стояли три «Чайки», летчики не успели взлететь, от капониров и самолетов не осталось ничего, горели бензин и масло, разбросаны во все стороны части самолетов. За каких-то двадцать—двадцать пять минут от самолетов» осталось одно воспоминание и скелеты фюзеляжей. День. подходил к концу, со стороны моря на аэродром идет сплошной стеной туман так низко, что его можно руками. хватать, а с неба падает мелкий дождь. В это время судьба нас уже разделила—кому быть живым, кому мертвым. Кто мог предвидеть и думать, что таким молодым и физически здоровым и красивым ребятам выпала такая суровая судьба быть заживо засыпанными на своей родной земле, у своего самолета. Туман внезапно рассеялся, солнце опустилось за горизонт моря. Мы направились в свой поселок, не прошли и двадцати метров и внезапно остановились, не поверили своим глазам: со стороны моря высадился немецкий десант. Недалеко от нас, метрах ста пятидесяти, наш поселок, штаб полка, госпиталь, там много лежит раненых летчиков, столовая, в сарае личные вещи, личный состав БАО. Дождь постепенно начал усиливаться. Куда нам деваться? Впереди немцы, сзади Керчь, до нее шестьдесят километров. Мы вернулись обратно к своему КП. Автомашины движутся в сторону поселка, идут медленно, борта автомашин обтянуты красным материалом. Пройдут несколько метров и остановятся. В кузовах рядом сидят зеленые шинели, все в касках. Опять медленно движутся, оглядываются, боятся, мерзавцы. Вокруг чужая незнакомая страна. Движутся без единого выстрела. По бокам автомашин идет пехота, как только остановятся автомашины—вся пехота от страха падает на землю. Чувствуют, что им скоро будет капут. В этот момент решалась судьба нашего 743 ИАП—кому быть раненым, кому погибнуть, кому взятым в плен, а погибшим счет уже открыт, мы их похоронили, как героев, деревянные тумбочки со звездочками уже стоят на окраинах аэродрома. Хоронили по всем правилам военного времени, но много осталось лежать под плоскостями самолетов на крымской земле. Схоронить не смогли, рядом был немец. Их сочтут пропавшими без вести, родные—матери, отцы, сестры, братья, возможно, получат повестки из военкоматов, что пропал без вести, а они погибли на родной земле! Личные дела всего состава полка, знамя полка — все сгорело, раненые остались в плену, а некоторые погибли. К поселку подъехали немцы, машины три или четыре. В кузовах полно немцев, подошла и пехота, рассуждать и чего-то ждать времени у нас не было. Вот так нам пришлось расплачиваться за беспечность дорогой ценой. Но самое страшное в ночь с 8-го на 9-е мая нас с Чмоной еще только ожидало. Это запомнилось, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Чудом оставшаяся целой одна «Чайка» после бомбежки со звена управления была исправна и невредима. Я со своим мотористом побежал в капонир в надежде на ней взлететь в сторону Керчи. Я продумал все, как надо взлететь на «Чайке», водил я в воздухе «УТИ-4», там все по-другому: чувствительное и четкое управление, с «Чайкой» не сравнить. Я неоднократно сидел в кабине «Чайки», запускал и прогревал мотор, знаю, где и как расположены агрегаты самолета, твердо убедился, что взлечу. Забираюсь в кабину, Чмона раскручивает механический эллекс запуска мотора, в воздухе стоит оглушительный звук, мотор запущен, Чмона убирает колодки, сейчас вырулю из капонира, сядет в обнимку на правую плоскость со стойкой Чмона, как сел Джусов на плоскость «Чайки» Петухову, и взлечу в сторону Керчи. Нам терять было нечего, рядом немцы — не оставлять же им исправный самолет. Будь что будет. Это решение мы оба приняли—только взлетать. Как только «Чайка» вырулила из капонира, откуда ни возьмись, мы своим глазам не поверили, во всю прыть бежит к самолету старший политрук Якубовский—лицо бледное, в глазах страх, в правой руке держит наголо «ТТ». Подбегает ко мне и кричит мне в ухо, как сумасшедший: «Быстрей вылазь из кабины. Я сейчас взлечу, проштурмую немцев, сяду и заберу вас обоих, все вместе улетим в Керчь». Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться его команде. Куда мне против него сопротивляться—у него в петлице сидит шпала, а у меня четыре треугольника. Только я вылез из кабины, он тут же занял мое место и под шум работы мотора прокричал нам: «Ждите меня!» Мы, дураки, ему поверили, да и не верить у нас не было оснований. Ведь он комиссар, а комиссар в то время для подчиненного считался чуть ли не родным отцом.

Якубовский дает полный газ, не застегнув лямки парашюта, взлетает в сторону Керчи, даже забыл от страха убрать шасси. Мы остались стоять на месте, как вкопанные, он улетел.

На некоторое время мы онемели, не могли друг другу вымолвить слова, остолбенели; поскольку он поступил с нами, как изменник Родины, думать о нем у нас времени не было. Думать надо о себе и как можно быстрее, промедление смерти подобно. Кругом ни души, возле меня мой верный и преданный друг моторист Чмона. Я вбегаю в финский домик, где располагался наш КП, быстро все обшарил — на полу изорванные лежат бумаги, изорваны в мелкие клочья карты боевых вылетов,. на столе лежит пустая ракетница, в другой комнате в. углу стоит с диском автомат, хватаю его, выскакиваю из домика, прыгаем с Чмоной в щель. До нас доносились взрывы гранат и пулеметные очереди — это вели бой с немцами штаб нашего полка и сотрудники БАО. Немцы добивали тех красноармейцев и командиров, которые им оказывали сопротивление. Из госпиталя выскакивали в нижнем белье те, кто мог двигаться—их тут же татары расстреливали пулеметными очередями со своих чердаков. Никакой разведывательной работы особист Мартынов среди населения не проводил, не знал и не хотел знать, среди каких татар мы живем, проявлял свою дурость и хамство к своим красноармейцам, почти с каждым беседовал; выявлял неблагонадежных, не преданных Родине, неотлучно все время находился при Якубовском, все время ему поддакивал, ставил Якубовского в пример, как лучшего политрука полка. Он ему служил так, как легавая собака хозяину. Когда мы шли после бомбежки в поселок, он с нами тоже шел и вдруг как сквозь землю провалился наш преданный особист. Кого ни спрошу, кто видел особиста — вместо ответа мои товарищи отворачивали в сторону лица и молчали, а некоторые отвечают: «Не знаем и знать не хотим». Вот таким пользовался авторитетом среди личного состава полка служака из войск НКВД. Его отсутствие вызвало у нас подозрение, в такой ответственный момент, когда немец рядом, надо вокруг себя организовать людей, если нечем сопротивляться, нет у тебя никакого вооружения, отходить надо всем вместе, организованными, а у нас получилось по-другому: летчики взлетели кто куда, а оставшиеся на земле без руководства разбежались в разные стороны, спасая свою жизнь. Когда мы были рядом и в наших руках автомат—настроение наше улучшилось—нас двое, у нас оружие—это уже не одинокий боец, а группа. У нас один пистолет и автомат, в диске которого около пятидесяти патронов, есть чем уничтожать немцев и защищать себя. Нам из щели хорошо видать, совсем близко, рукой подать, как горит сарай, в котором мы жили, объят пламенем штаб полка, слышны длинные и короткие пулеметные очереди — это немцы добивают наших, кто сопротивлялся и не сдавался в плен. Не открывать огонь по немцам—это значит проявить трусость. Мы решили открыть по немцам огонь, не для того мы принимали военную присягу, чтобы отсиживаться в щели. Я даю длинную очередь по тем гадам, которые стоят возле автомашин, от внезапного огня хваленые вояки выбрасывают руки вверх и, как подкошенные, валятся друг на друга, а те, кто сидел в кузовах, внезапно попрыгали на землю, лежат, боятся приподняться. Я отдаю Чмоне автомат и говорю: «Дай очередь по крайнему дому, из чердака которого крымские татары обливали свинцом из пулемета наших безоружных, в нижнем белье, раненых. В упор расстреливали врачей, медсестер». Крыша дома задымила, и вскоре дом был объят пламенем, потому что диск нашего автомата был набит трассирующими патронами. После войны мы слышали, что товарищ Сталин всех крымских татар за их «темные» дела выслал на Колыму, а часть их как предателей была расстреляна.

Над нашими головами пронесся один «фокке-вульф» с обрубленными консолями, поливая нашу щель длинными очередями, но по нам не попал, так как на аэродром спустились сумерки. Он, видимо, не был уверен, что с нами покончил, зашел еще раз на нашу щель, для нас все обошлось благополучно. Немец поджег наш КП и, не набирая высоты, улетел в сторону Джанкоя. У меня при себе был «ТТ», а Чмона был вообще без оружия, но теперь он держал при себе недавно раздобытый автомат, хотя диск его был пустым, но все-таки оружие есть оружие. Дождь постепенно начал усиливаться, неровности на поверхности аэродрома заполнялись водой, образовывались лужи, а туман от испарения земли поднимался вокруг нас. Такое было состояние, что мы стоим в белой пене, видимость—ноль, дождь постепенно перешел в сплошной ливень. Такого дождя я не видел никогда, через считанные секунды мы были мокрые, на нас не было ни одной сухой нитки, выжимать такое обмундирование бесполезно, спрятаться от такого дождя невозможно—кругом голая и темная степь. Там, в наших капонирах, где стояли несколько часов тому назад «Чайки», образовались глубокие лужи, но для того, чтобы добраться до большака, надо преодолеть примерно тридцать километров. Расстояние длинное, земля под ногами становится тяжелой, огромного труда стоит вытащить сапог из грязи, сделать шаг и поднять ногу. В это время нам было все неудобным и тяжелым, после проливного дождя, который лил всю ночь, как из ведра, двигаться становилось с каждым шагом все тяжелее, обмундирование намокло, потяжелело и постепенно тянет, клонит к земле, нижнее белье тоже мокрое, прилипает к телу и становится тесным, мешает дышать. Короткими перебежками мы начали бежать между капонирами, самолеты были засыпаны землей, видно было только концы лопастей. Падая прямо в грязь, поднимались—опять бросок и опять плашмя на землю падали, а дождь, как назло, не перестает, льет, голову поднять невозможно. Вокруг нас свистели пули. Пошла вода по оврагам и балкам по пояс глубины. Дождь постепенно начал успокаиваться, мы все от головы до ног в грязи и мокрые. Аэродром и поселок Харджибие остались позади, в поселке видно, как полыхает пламя. Кое-как очистились и опять вперед, до большака еще далековато. Над нашими головами появляются знакомые с завыванием звуки моторов Ю-52, они сбрасывают САБы, разыскивают и уничтожают наши автомашины, которые увозят войска с передовой на переправу. Начинается очередная бомбежка, недалеко от нас разрываются бомбы и свистят осколки. Мы попадали на землю, мимо нас проносятся ЗИСы и полуторки, в кузовах под завязку, полно пехоты. Чмона возбужден и обрадован, что мимо нас проносятся на полных газах машины. Решили постоять и проголосовать, поднимая обе руки вверх, чтобы кто-нибудь остановился и подобрал нас. Но не тут-то было, нас обдавали автомашины грязью и мокрой глиной, давая моторам максимальные обороты. Я ему кричу: «В такую минуту никто нас не подберет, надо смотреть в оба, чтобы не попасть под колеса». Осветил немец местность, висят на парашютах САБы—видимость, как днем, с воздуха хорошо видать цель, бомбежка не прекращается, по-прежнему рядом свистят осколки, голову поднять невозможно. Улетели «юнкерсы», вокруг образовалась гробовая тишина, кое-где слышны стоны раненых, они просят о помощи. Лежат перевернутые от бомбежки наши знаменитые ЗИСы и полуторки, кузова объяты пламенем, в разные стороны раскатились баллоны, тут же догорают бочки из-под масла и бензина. Прошли мы это место и направились в сторону большака. После часа ходьбы услышали звуки моторов автомашин и тракторов, настроение сразу изменилось, ближайшая цель впереди. Идем по-прежнему без привалов, остановиться для отдыха минут на пятнадцать-двадцать опасно, весь организм разогрет, остыть — это значит подхватить воспаление легких. Я говорю' Чмоне: «Если ты сильно устал, давай будем идти тише, медленней, но останавливаться нельзя, мы мокрые, а земля холодная». Вот так и добрались мы до большака, Чмона так возбудился и расстроился, что все время говорил: «Якубовский за свой поступок политруком быть недостоин, он нас предал, оставил немцам, в надежде, что мы отсюда не выберемся». Я говорю: «Его поступок заслуживает суровой кары военного времени. Таких, как он, надо ставить без суда и следствия к стенке. Остаться бы нам живым и невредимым, а время рассудит, кто из нас прав, кто виноват. Он рассчитывал на то, когда взлетал, что мы должны обязательно погибнуть, потому что рядом немцы, а до Керчи нам не дойти, до нее шестьдесят километров. Под дождем и сплошной бомбежкой выдержит не каждый». С восемнадцати часов вечера 8 мая и до утра 9 мая было много отдано сил и энергии, чтобы нам добраться до большака, а расстояние покрыли не малое, почти тридцать километров. Залезли по откосу на дорогу, до этого пришлось несколько раз снимать сапоги и выливать воду. Под ногами почувствовали камни, но двигаться тяжело, наши ноги ползут в разные стороны, грязь скользкая, она прикатана артиллерией и движением войск. Образовался раскисший слой воды и липкой, как глина, грязи. Долго мы и мучительно добирались до тракта, но наши надежды не оправдались. Сошли в сторону, идем тяжело, медленно, ноги вынимаем с большим трудом. Бывало, так засосет грязь, что из голенища босая нога оставляет в грязи сапог. Туман постепенно начал подниматься, видимость улучшилась. По обе стороны тракта валяется разбитая и разбросанная по степи военная техника, перевернутые артиллерийские орудия, наполовину сгоревшие ЗИСы и полуторки, валяются пустые артиллерийские ящики из-под снарядов, патронов, тут же разбросаны несколько десятков пустых артиллерийских гильз. По всему видно, что бой вели наши тяжелый и напряженный, сколько лежит убитых лошадей, подсчитать трудно. Они лежат во всевозможных позах, рядом лужи крови, шинелями накрыты убитые красноармейцы, смотреть на такую картину тяжело, дрожь пробирает до костей. Прошли метров двести пятьдесят молча, кругом тихо, никто не подает голоса, такое состояние, что мы находимся на заброшенном кладбище. С левой стороны тракта мы увидели — вертикально воткнулся носом в землю Ю-52, моторы и кабина почти полностью ушли в землю, плоскости от удара о землю посгибались. Не растерялись наши зенитчики, проявили мужество и героизм, рубанули его ночью, когда он варварски бомбил наши войска. За внезапную гибель своего прохвоста и воздушного бандита немцы жестоко нам отомстили: куда ни посмотри—везде лежат наши мертвые красноармейцы. В сводках Совинформбюро сообщалось, что на фронтах Великой Отечественной войны изменений не произошло, действительные факты умалчивались, было все наоборот: потеряли за один день авиационный полк, сотни лежат убитыми на большаке, не говоря о раненых. Тяжело видеть и описывать такую трагедию, вот она — частица нашей непобедимой Красной Армии, лежит мертвая в грязи, об этом молчали и не писали, что красноармейцы и командиры так бесславно погибают за свое Отечество.

Когда мы с Чмоной шли, он мне все время говорил: «Если останемся в живых после войны, приезжай, Петя, ко мне домой, у нас дом большой, большой огород, в саду много всяких фруктов, есть куры, индюки и петухи. Все это у нас было с матерью до войны, а что сейчас с матерью, не знаю, жива или фашисты убили, давно не получал от нее писем». Были у каждого из нас свои планы, но война их разрушила.

До конца 1942 года авиация фашистской Германии на всех фронтах Великой Отечественной войны, начиная от Баренцева моря и до Черного, завоевала господство в воздухе, потому что Россия от внезапного на нее нападения в первые дни войны потеряла более половины своих ВВС. Летчики не успели взлететь с аэродромов навстречу врагу, чтобы встретить его в воздухе. В результате бомбежек и штурмовок была полностью уничтожена материальная часть, много погибло летчиков и наземных специалистов, некоторые из них были ранены и взяты в плен. Об этом хорошо помнят наши руководители ВВС и те, кто остался случайно жив, а какая у нас была материальная часть? Довоенного образца истребители И-16 и «Чайки», бомбардировщики ТБ-3, которых прозвали «братской могилой», СБ и старый-престарый Р-5. О других образцах и говорить не приходится. А какое высокое звание было у наших летчиков, все восхищались и гордились, что они «сталинские соколы». Фашистская авиация имела превосходство над нашими самолетами, у них были сильные моторы, а если сильный мотор, то и скорость больше, превосходное вооружение. Они завоевали всю Европу, на них вкалывали все оборонные заводы завоеванных стран. Воздушные пираты владели большим опытом ведения воздушных боев. Наша авиация таким опытом не располагала. Воздушные бои были, но такого боевого опыта у наших летчиков не было. Мы воевали в небе Испании, на Халхин-Голе, в Финляндии, летали и тренировались по Наставлению производства полетов, по инструкции, которая много лет называлась «НПП-38». А тех, кто нарушал эту инструкцию, снижался, например, во время тренировочных воздушных боев ниже пятидесяти метров, без объяснений и пререканий отправляли на гауптвахту. От таких нарушителей гауптвахта пустой не бывала.

В первых числах мая на Крымский участок фронта были переброшены из Европы отборные асы. У каждого было лично сбито в воздушных боях и уничтожено на земле до 100 самолетов. Летали в любую погоду, как днем, так и ночью. Таким мерзавцам была поставлена боевая задача: бомбить отступающие войска Крымского фронта, которые движутся на переправу ночью 8 мая по большаку в сторону Керчи. Такую массу войск надо обязательно охранять с воздуха, а чем охранять? За время пребывания на Крымском фронте я, кроме нашего 743 ИАП, ночных «Чаек» в Анапе и полка И-16 в Багерово, других полков не встречал. Они были там, на Большой земле, где-то на Кубани. Отступали по большаку, чтобы сбросить бомбу—целиться не надо — куда упадет, везде цель, а результаты налицо. Прошли не более километра, на большаке—ни души, изредка попадаются разбитые автомашины, догорают баллоны. Туман уже почти рассеялся, но солнце не показывается, оно закрыто плотными серыми облаками. Слышим знакомые, завывающие звуки моторов Ю-52—очередная бомбежка. Без разговора бросаемся плашмя в кювет, чувствую, что подо мной земля ходуном ходит, я обнимаю ее обеими руками, чтобы удержаться за нее, а она меня не слушает, медленно ползет из моих объятий. Всевозможные мысли лезут в голову:

пусть меня мгновенно настигнет смерть, раненым быть не хочу, это обуза для родных, и мое многолетнее мучение. Других мыслей в это время у меня не было. Закончив свое темное дело, стервятники улетели. Первые минуты было тихо, вдруг стали слышны крики и стоны, зовущие о помощи. На локтях приподнялся, посмотрел вокруг, Чмоны возле меня нет, сколько ни кричал, он мне не отозвался. С этого момента я потерял своего боевого друга, больше мне не суждено было с ним встретиться. Это был мой верный и преданный фронтовой товарищ, такие, как он, в жизни, а тем более на войне, встречаются редко, но память о них остается на всю жизнь.

Мимо меня буксует, но тихо идет танкетка, я бегу сзади, пытаюсь за что-нибудь зацепиться руками, мне это удается. Держусь руками и ногами за корпус танкетки, как джигит за лошадь, которая мчится по арене цирка, но этой езде долго не быть, на повороте оказалась балка с водой, от резкого поворота танкетка легла на бок. Не удержался и я, меня выбросило в воду. Поплыл, не ведая, куда, с большим трудом на карачках вылез на берег, цепляясь руками за мокрую землю. Направился в сторону шоссе. Медленно, на полных оборотах, вдоль кювета, буксуя, двигался ЗИС. Шофер, парень лет 30, одетый в выгоревшую до серого цвета хлопчатобумажную гимнастерку, приоткрыв свою дверку, левой ногой стоял на подножке. Он во всю вселенную проклинал матом непроходимые русские дороги и свой ЗИС. Это были суровые слова, но правдивые. Я цепляюсь за задний борт и влезаю в кузов. На полу лежит полно раненых красноармейцев, на полу кровь, в крови шинели, противогазы, две или три винтовки. Они, не стесняясь и не обращая внимания на меня, кроют на все корки матом руководство Крымфронтом. В такую ненастную и дождливую погоду приказали идти в наступление, ногу из грязи не вытянешь, в такую погоду войска не наступают, а удерживают оборону. Это мысли рядового бойца, мысли правильные. Не проехав с ранеными и одного километра, наш ЗИС внезапно остановился. Шофер открыл дверку, повернулся к раненым и кричит: «Все, братва, приехали, бензобак пустой».

Наш ЗИС начали медленно, но уверенно обгонять другие машины, которые двигались параллельно. Опять фриц прилетел, бомбежка возобновилась. Кто находил в себе силы—бросались с кузова плашмя в грязь. Такую бомбежку, как нас бомбил немец, встречу когда-нибудь—не знаю, но о ней буду помнить всю жизнь. Дождь постепенно начал стихать, я поднимаюсь и продолжаю идти по направлению к Керчи. Не сдаюсь, сопротивляюсь бездорожью, в голове одна мысль:

«Остаться бы живым». Подошел к луже, очистился кое-как от грязи и, весь мокрый, продолжаю упорно двигаться только вперед. Там неизвестно, что меня ждет, но твердо уверен, скоро покажутся окраины Керчи. Много я видел всевозможных распутиц и дождей, но то, что сейчас увидел, увидел впервые. Движение по большаку продолжается, буксуют автомашины, ползут, как черепахи, гудят на все лады моторы, бросают под задние колеса шофера ломаные доски, пустые ящики, тянут друг друга на буксире и без конца и края проклинают отечественную технику.

Мой путь преградил впереди стоящий ЧТЗ, на буксире прицеплена дальнобойная артиллерийская пушка, по бокам лафета лежали артиллеристы: кто спит, некоторые проснулись и жадно курят самокрутки. Ствол гаубицы опущен и зачехлен, видимо, снарядов у них нет, но такую гаубицу немцу в руки артиллеристы не отдадут. В критический момент они поснимают прицелы, замки и другие основные части, разбросают и закопают в землю. Подошел к трактору, мотор выключен, по гусеницам добрался до кабины и открыл дверцу. На сидении, кроме тракториста, прижавшись плотно друг к другу, лежали три артиллериста, все спят крепким сном. Ребята, видать по фигурам, крепкого телосложения и выше среднего роста, потому что колени их торчат выше рычагов управления. Кое-как я влез в кабину ЧТЗ, ногам стать негде, на полу снятые сапоги. В кабине тепло. Простоял минут десять, тракторист открывает глаза и говорит: «Ребята, в нашем полку прибыло! Как видишь, летчик, места плацкартные все заняты, потерпи, обсохни, но долго на рычагах не просидишь». От неудобства я больше находиться в кабине не смог. Передохнув кое-как, поблагодарив тракториста за обогрев и уют, вылез из кабины и продолжил свой

путь. Дождь почти перестал, но туман не поднимался. Стелился низко над землей. Вокруг стояла мертвая тишина.

Вскоре я увидел зрелище, которое никогда не забуду. Пройдя по большаку некоторое время, я не поверил своим глазам и остановился, как вкопанный. Вся правая сторона большака была усеяна убитыми, среди них было много раненых, они лежали прямо в грязи в лужах крови. Подсчитать их количество невозможно, вероятнее всего несколько тысяч красноармейцев. Послышались стоны раненых и просьбы о помощи, чтобы оказать этим беспомощным медицинскую помощь, нужно не менее санитарного батальона. Все они лежали на ровном поле в грязи. Я подумал, как они, эти безоружные и несчастные, могли погибнуть? Если бы их бомбили, то рядом были бы воронки от бомб, но воронок нигде не видно. Если бы была рукопашная, то наверняка лежали бы и немцы, но серых, мышиного цвета, шинелей среди наших нет. Они погибли ночью, их штурмовали Ю-52 и «фокке-вульфы», цель освещали САБы. Они лежали в таких позах, как их настигла смерть, у некоторых был такой вид, как будто они бежали, внезапно споткнулись, упали и лежали в такой позе. При виде этого и что я пережил, как не вспомнить стихи К. М. Симонова «Безымянное поле»: