7. Висла — Одер

В августе и сентябре тысяча девятьсот сорок четвёртого года на фронте я получил много писем из родной Сибири. Они шли долго — от Оби до Вислы большой путь! Лётчики шутливо говорили:

— Полковник, ваши сибиряки загрузили полевую почту...

Письма были адресованы из разных уголков родного края: земляки поздравляли меня с присвоением звания трижды Героя Советского Союза, желали успехов и окончательной победы над врагом. Один из друзей детства писал:

«Саша, ты ли это тот самый Покрышкин, который жил за Каменкой в Новосибирске и сидел со мною на одной парте в третьем ряду у окна? Инициалы как будто совпадают... [101]

Саша! Помнишь, мы прозвали тебя «инженером», — ты изобретал разрывную пулю. Наш учитель, старый мастер-лекальщик говорил, что у тебя точный глаз и сильная рука... А «Сибкомбайнстрой» помнишь?..»

Я всё помнил. Я читал эти письма, и передо мной вставала Сибирь, всплывали лица сверстников, улица и дом, где я родился, моя школа, завод... Очень хотелось хоть на денёк-другой примчаться на родину, обнять мать, жену, братьев, встретиться с друзьями, поделиться с ними своей радостью, почерпнуть новые силы для дальнейшей борьбы с врагом.

Вскоре эта возможность представилась.

Положение на нашем участке фронта стабилизировалось, группа лётчиков нашей части погрузилась в транспортный самолёт. Мы летели в Москву, где нам должны были вручить боевые награды. Москва! Сколько в этом слове дорогого, близкого для каждого советского человека! Получив в Кремле награды и выйдя на Красную площадь, мы радостно оглядывались вокруг. Москва жила бурной, стремительной жизнью. Величественно стоял монументальный мавзолей Владимира Ильича Ленина. Над зубцами стен Кремля торжественно колыхалось красное знамя — символ трудовых и воинских побед нашей социалистической Отчизны.

Мы зашагали по улицам и площадям Москвы, смешиваясь с народом. Многие из москвичей узнавали в нас тех фронтовых лётчиков, о боях которых им приходилось читать в сводках Совинформбюро, в газетных и журнальных очерках. Москвичи тепло улыбались нам, кто-то сунул букет цветов, кто-то остановил, чтобы пожать руку. Вскоре вокруг нас образовалось тесное кольцо москвичей, приветствующих, живо расспрашивающих о фронте, о воздушных боях. Нам было как-то даже очень неловко, что мы служим предметом такого внимания. Но вместе с тем было радостно сознавать — твои скромные боевые дела отмечены партией, правительством, народом. Народ видит в тебе кровного представителя своего дела — защиты и освобождения нашей родины от посягательств врага, верит в твои силы и возможности, ждёт от тебя новых подвигов.

Это чувство неразрывной связи с народом, в едином порыве поднявшимся на борьбу с врагом и уже доводившим её до победного конца, сопутствовало мне и [102] на следующий день, когда на Центральном Московском аэродроме состоялась передача представителям нашей части истребителей нового типа, построенных на средства трудящихся моего родного города — Новосибирска.

Мы обошли строй красивых, как бы выточенных, ещё пахнувших заводской краской самолётов. На каждой машине надпись: «А. И. Покрышкину от новосибирцев». Тут же заводские лётчики-испытатели на небольшой высоте продемонстрировали отличные лётные качества этих самолётов. Каждая фигура высшего пилотажа, чисто проделываемая новой советской машиной, как бы говорила: смотрите, на что я способна, смотрите, какой меня сделали советские люди для окончательной победы в войне! Тепло расцеловавшись с земляками, подарившими нашей гвардейской части такие чудесные самолёты, я от всего сердца сказал им:

— Спасибо вам, дорогие, спасибо от лётчиков-гвардейцев. Обещаю вам, что мы будем ещё нещаднее бить врага, летая на этих прекрасных машинах...

Чувство неразрывной связи с народом, глубокой благодарности к нему, самоотверженно ковавшему оружие победы, сопутствовало мне все дни недельного отпуска, и на пути к Новосибирску и в самом Новосибирске. С этим чувством я возвратился обратно на фронт и старался передать его всем лётчикам нашей части.

От Москвы до Новосибирска много лётных часов. Когда к вечеру наш самолёт приземлился на одном из уральских аэродромов, Речкалова и меня встречала делегация трудящихся. В расчёт полёта не входила длительная остановка. Но что было делать? Как можно было отказаться от вполне справедливой просьбы остаться на ночь и побывать на одном из крупнейших танковых заводов страны?

— Остаёмся. Старт на рассвете!..

Через час мы вошли во двор гигантского танкового завода. Один из командиров производства, высокий мужчина атлетического сложения с большими чёрными усами на обветренном, загорелом лице сопровождал нас, давая пояснения о производственном процессе. Неторопливая походка инженера, весь его облик чрезвычайно подходил к той обстановке величия и мощности, которой всё дышало вокруг на этом замечательном [103] военном заводе. Площадь, на которой раскинулись его цеха, составляла несколько десятков квадратных километров. Не спеша мы проходили мимо огромных корпусов, залитых ярким электрическим светом. Блеск электричества, пожалуй, было первым, что сразу бросилось в глаза нам, привыкшим к фронтовой светомаскировке.

— Вот теперь действительно чувствуется, как мы далеко от немцев, — заметил Речкалов, возбуждёнными глазами окидывая величественную заводскую панораму. — Помните аэрофотоснимки? — спросил он меня.

Незадолго до полёта домой в штабе авиационного соединения мы рассматривали аэрофотоснимки, произведенные экипажем нашего тяжёлого бомбардировщика, участника налёта на одно военно-промышленное предприятие неподалёку от Берлина. На контрольном аэрофотоснимке хорошо запечатлелись разрывы бомб в корпусах немецкого завода, видны были развалины разбитых цехов и зданий.

— А помните лес возле Вислы? — в свою очередь спросил я его.

В этом лесу, раскинувшемся неподалёку от нашего аэродрома, у немцев был запрятан авиационный завод.

Глядя на первоклассное, оборудованное по последнему слову техники предприятие социалистической промышленности, мы невольно сопоставляли его с состоянием промышленности врага. В то время как за годы войны наша социалистическая промышленность мужала и развивалась, экономика фашистской Германии приходила в упадок. Это впечатление превосходства в наших силах увеличивалось с каждым шагом.

Инженер подвёл нас к колоссальному прессу. Удар этого пресса равен десяти тысячам тонн. Мы сразу же обратили внимание на то, что возле этой громады, обрабатывавшей колоссальный кусок металла, очень мало людей. Пресс обслуживался бригадой, состоящей всего из пяти человек.

— Механизация, — объяснил инженер. — Мы много занимались этим вопросом и, как видите, добились определённых успехов.

В другом корпусе возле гигантского токарного станка длиной около сорока метров стоял пожилой человек — мастер Иван Турунцев — один из ветеранов завода. [104]

— Как работается, товарищ мастер?

— До конца смены больше двух часов, а мы уже выполнили сто двадцать процентов сменного задания...

Чуть усмехаясь в рыжеватые, прокуренные усы, он показал нам работу мощного станка, провёл к складу готовой продукции. Я ведь в своё время был металлистом, и мне было ясно, что бракеровщикам тут делать было нечего. Детали были выточены строго по заказу. Каждая из них удивляла чёткостью отделки.

В следующем цехе уже можно было увидеть в собранном виде то, что изготавливал завод-гигант — мощные советские танки и самоходные орудия. Возле них копошились бригады сборщиков и монтажников. /Одни вставляли мотор, другие регулировали поворотный, механизм башни, третьи занимались установкой и выверкой аппаратуры, четвёртые натягивали гусеницы.

Почти на каждом танке боковую броню пересекали сделанные мелом надписи: эти танки бригады обязывались выпустить досрочно. Тут же в сборочно-монтажном цехе возник короткий митинг-летучка. Пришлось взобраться на башню танка и коротко рассказать рабочим о немецких «тиграх» и «пантерах».

— Нам, лётчикам, — сказал я, — приходилось не раз видеть с воздуха танковые бои. Победителями из них всегда выходили наши советские танкисты. В этом ваша заслуга, товарищи рабочие и инженеры. Вы создаёте замечательную боевую технику, и мы, фронтовики, благодарим вас за вашу работу. Она даёт нам возможность окончательно разбить немцев!

Едва рассвело, мы стартовали на восток. Под крыльями самолёта до самого Новосибирска простирались необъятные степи и леса. Приближаясь к родным местам, я волновался всё больше и больше, пересаживался с одного кресла в другое, заглядывал в бортовые окна, нетерпеливо поглядывал на часы. Ещё бы! Ведь я не был на родине семь лет! Спустя некоторое время в воздухе появилась эскадрилья истребителей. Это лётчики-новосибирцы вылетели навстречу. Под их эскортом мы дошли до города, окутанного дымами многочисленных фабричных труб.

Новосибирск! Прильнув к стеклу бортового окна, весь экипаж внимательно рассматривал город. Я показывал [105] спутникам те заводы и фабрики, которые знал. Но многое было незнакомым. Эти предприятия возникли в моё отсутствие и широко развернулись за годы войны. Вот и аэродром. С высоты можно было разглядеть большую толпу встречающих:

— Братцы, да они с флагами! — невольно вырвалось у меня.

Встреча на аэродроме была радостной. Говорили речи. Выступал и я. Мать пригласила друзей-земляков и экипаж нашего самолёта отведать традиционных сибирских пельменей. Она теперь жила в новом уютном четырёхкомнатном доме, отданном ей в собственность.

Отпуск был короток — всего несколько дней. Я старался провести его так, чтобы успеть побывать с народом и вместе с тем не обидеть семью. Пришлось даже составить расписание. Вначале, конечно, я поехал на родной комбинат «Сибметаллстрой». Здесь начиналась моя трудовая жизнь. Меня уже ждали на комбинате. Много знакомых лиц, бывших сверстников по школе и фабзавучу, товарищей юношеских лет. Некоторые теперь стали командирами производства: сменными мастерами, инженерами, начальниками цехов. Вот и инструментальный цех, тот самый цех, где много лет назад я работал слесарем. Здесь трудились лекальщики. Не выдержав, я подошёл к одному из них.

— Пусти меня на минутку...

Взяв деталь, я зажал её в тиски, взял напильник и стал обрабатывать кусок металла. Старик-мастер, опустив на нос очки, придирчиво следил за работой. Видимо, он сомневался: не испортит ли ему гость эту деталь.

— Готово...

Контрольный прибор показал хорошую обработку детали. Было очень приятно ответить на рукопожатие старого мастера, высоко оценившего мою работу.

Целый день я провёл на «Сибметаллстрое». Мы обходили цех за цехом, останавливались на наиболее интересных площадках. В корпусе «горячей обработки» поражал темп производства. Раскалённые докрасна болванки металла буквально в считаные минуты превращались в почти готовый полуфабрикат.

Изделия не успевали ещё как следует остыть, как шли в упаковку. [106]

Мои прежние сверстники, а теперь начальники цехов наперебой звали пройти в их «хозяйство». Мы обошли почти весь завод. Процесс производства удивлял размахом и темпами. Без суеты трудились советские люди, делая своё почётное дело. Во дворе завода была проложена ветка железной дороги. Пока мы были в цехах, с заводского двора на фронт ушло два эшелона с готовой продукцией.

Вся моя семья тесно связана с жизнью Новосибирска. Здесь трудился отец. Сестра — работница одной из фабрик города. Младший брат до ухода в лётную школу работал сборщиком на авиационном заводе. Ему, приехавшему из школы в небольшой отпуск, не терпелось побывать вместе со мной на своём заводе. Раньше в этих местах был пустырь. Теперь он застроился огромными корпусами. Директор завода коротко рассказал об успехах рабочих. Запомнилась одна., вскользь упомянутая цифра. Она говорила о том, что по сравнению с первым этапом войны нынешняя месячная продукция завода выросла более чем в шесть раз. Вот где лежали истоки наших побед на фронте.

Когда мы обошли основные узлы этого большого предприятия нашей отечественной авиационной промышленности, стало ясно, какими методами оно» добилось высоких темпов выпуска продукции. В цеху поделки мелких деталей мы остановились возле одной группы станков. Автоматы работали с чёткостью часового механизма. Их обслуживала комсомольская бригада мастера Садыкова.

Обычно в понятие о мастере входит представление о человеке преклонных лет. Мастер Садыков оказался девятнадцатилетнем парнем, одетым в аккуратно пригнанную рабочую блузу и штаны с широкими помочами. Деловито, больше жестами, он объяснил процесс изготовления важнейшей детали самолёта. По тому, как он косил глазами на мои ордена, чувствовалось, что ему очень хочется прервать работу и побеседовать запросто, по душам, Но долг прежде всего. Вчера его бригада выполнила сменное задание на сто сорок процентов. Это было чертовски трудно — станки работают автоматически и нужно выкраивать буквально каждую секунду. Однако бригада не собиралась остановиться на достигнутом. На куске красного кумача было крупно написано: [107]

— В честь земляка сегодня дадим 150%!

Главный инженер завода давал объяснения о производстве и попутно показал мне изобретенные им станки для выделки частей крыла. Здесь работали подлинные энтузиасты производства. Среди них было много девушек. Мы, истребители, при встречах и знакомствах во время войны обычно старались узнать, сколько самолётов сбил новый знакомый пилот. На заводе главнее было в выполнении нормы.

— Сколько? — спросил я у одной из девушек, украинки Оксаны Власюк.

— Четыреста процентов.

— Как передаёшь свой опыт?

— Организовала двенадцать бригад, — задорно ответила бригадирша.

— А у них сколько?

— Триста пятьдесят...

— Смотри, обгонят!

— Обещаю дать пятьсот!

Брату не терпелось скорее провести меня в сборочный цех, где недавно он сам был членом комсомольской бригады. Там я познакомился со старейшим мастером завода Ф. Тумановским, проработавшим в авиапромышленности более тридцати лет, и шестидесятипятилетним Я. Серовым-Седовым — одним из первых русских лётчиков-испытателей, лично знавшим Нестерова. Ветераны производства показали весь процесс сборки истребителей, проведя нас по всему цеху, вплоть до тира, где оружейные мастера испытывали пушки и пулемёты.

А вот и заводской аэродром. Вдоль бетонной дорожки стояли вышедшие из цехов новые самолёты. Здесь, на лётно-испытательной станции довелось встретиться с одним лётчиком, который вместе со мной начинал войну с немцами. Мы расцеловались, вспомнили однополчан.

— Как летается?

Лётчик-испытатель достал из планшета свою лётную книжку. В ней были записаны все его полёты на заводе. Цифры количества часов, проведённых в воздухе, и количества испытанных самолётов были солидными.

Честно говоря, пять суток очень короткое время для отпуска. Но мне всё же удалось побывать во многих местах. Особенно запомнился один военный завод. Как [108] раз в эти дни тут происходило вручение коллективу завода почётного знамени Центрального Комитета партии, которым завод был награждён за большие производственные успехи. Торжество состоялось на стыке двух смен в одном из цехов. Это был исключительный момент, когда директор, принимая почётное Красное Знамя, встал на колено и, как гвардеец, поцеловав край полотнища, взволнованным голосом, от имени всего коллектива завода обещал ещё более повысить количество и качество продукции. Одобрительный гул голосов нескольких тысяч рабочих, собравшихся в цеху, заглушил слова директора. Надо было быть в эти минуты на. заводе, чтобы понять и прочувствовать всё величие этого торжественного трудового обещания.

Факты убедительно говорили о том, что обещание будет выполнено, что здесь слова не расходятся с делом. В тот день как раз мне пришлось присутствовать при очередной победе всего только одной смены из тех тысяч людей, которые работали на заводе.

При норме выработки в 500 000 деталей эта смена решила сделать к заводскому празднику «единицу», т. е. сдать за смену 1 000 000 деталей. Повысить выработку ровно в два раза — дело сложное. Однако настойчивость и упорный труд позволили выполнить задачу. Результаты появились не сразу. Пришлось много подумать о расстановке сил, о процессе изготовления деталей. В день, когда «единица» должна была превратиться в действительность, первые часы работы шли нормально. Потом произошли заминки.

— Спокойствие, выдержка, темп, — говорили бригадиры рабочим, принимая меры. В заводоуправлении то и дело раздавались телефонные звонки. Приёмщики продукции сообщали о ходе выработки.

— 600000!

— 700000!

— 850 000!

До конца смены оставалось совсем немного времени, а «единица» ещё была далека. Люди устали. Их подбадривали трансляции заводского радиоузла, который по всем цехам передавал специальные бюллетени о ходе выработки.

— Спокойствие, выдержка, темпы, — продолжали настаивать бригадиры. [109]

Испытанная долголетней производственной практикой формула принесла успех. За десять минут до конца смены радио передало: «единица выработана».

Почётное знамя во время общезаводского митинга стояло на трибуне, охраняемое караулом из рабочих этой смены. На их лицах были ещё свежи следы напряжённой работы. Их «единица» была путём к новым производственным победам нашего социалистического тыла — мощной базы Советской Армии, неустанно громившей врага.

Настала ночь, когда нужно было проститься с семьёй и друзьями. В свете прожекторов поднялась наша машина и легла на западный курс. Долго я смотрел в бортовое окошечко на всё удаляющийся Новосибирск. Горечь новой разлуки с близкими утихла при одной мысли: «Народ делает всё, что только в его силах, чтобы помочь фронтовикам. Твой долг, твоя священная обязанность — не выпускать из рук это оружие до тех пор, пока враг не будет разбит окончательно».

* * *

Вот и Висла, вот наш полевой аэродром. Здесь уже ждали меня срочные дела — подготовка к знаменитому зимнему наступлению сорок пятого года, в котором наши войска перешагнули Одер.

Командующий собрал нас, командиров частей. В его штаб прибыли генералы и полковники для того, чтобы в деталях, на картах и в поле проиграть предстоящую операцию. Потом, разъехавшись по частям, не выдавая военной тайны, мы должны были подготовить к новым боям своих людей.

Мы занимались с раннего утра до глубокой ночи. Главным предметом нашего изучения являлись вопросы взаимодействия. Не только в воздухе между штурмовиками, бомбардировщиками и истребителями, но — и это было самым важным — с пехотой, танками, артиллерией. Опыт военных лет учил, что успех любой операции будет тем более значителен, чем больший совместный труд вложат общевойсковые и авиационные командиры в организацию взаимодействия.

В боевой истории нашей гвардейской части уже имелись примеры удачных совместных действий с танками. Были порою в этом отношении и некоторые ошибки. [110]

Но в общем практика подсказывала, что, как бы ни хорошо и складно были расписаны планы совместных действий, успех их всегда зиждился на тщательной, детальной подготовке всех звеньев, вплоть до непосредственных участников боя — танковых и воздушных экипажей. Раньше иногда случалось, что, несмотря на неплохие планы взаимодействия и, казалось, хорошую договорённость штабов, лётчики, прибыв на поле боя, не понимали, чего от них котят танкисты и, наоборот, — танкисты не могли чётко нацелить лётчиков.

Сейчас, готовясь к операции Висла — Одер, душой которой должны были быть советские танки, командующий справедливо поставил задачу перед всеми командирами авиационных частей — найти общий язык, с помощью которого лётчики и танкисты могли бы понимать друг друга на всех этапах сражения и особенно во время проникновения танков на большую глубину. В связи с этим остро встал вопрос об организации предварительного личного общения лётчиков и танкистов, которое дало бы им возможность заранее договориться между собою о всех «мелочах».

Вскоре это было осуществлено практически. Старшие офицеры танкового и авиационного соединения провели совместную военную игру. В то же время были организованы встречи ведущих групп самолётов с командирами танковых рот и батальонов.

Проигрывая на картах предстоящую операцию, мы приучали себя к вдумчивому оперативному мышлению, к принятию наиболее правильных решений в сложные моменты сражения, и в частности на том его этапе, когда вражеская оборона будет уже взломана, враг начнёт отходить, а наши подвижные части устремятся на оперативный простор. Здесь особенно нужна чёткость действий авиации, поддерживающей сухопутные войска, целеустремлённость её ударов с воздуха. Надо сказать, что в прошлое боевое время не все авиационные командиры и не всегда придавали этому должное значение, иной раз считая, что раз противник начал отступать, то и делать теперь особенно нечего.

Один из командиров, выступавших на нашем совещании, привёл весьма поучительный эпизод. Как-то раз во время прошлой операции он заехал на аэродром штурмовиков. Тут происходили боевые полёты. Группы [111] «ильюшиных» одна за другой возвращались с поля боя и, снаряжаясь, уходили в воздух.

— Как дела? — спросил он командира штурмовиков.

— Бьем, товарищ генерал! — ответил ему тот.

— Ну и как всё же бьёте?

— Где увидим, там и бьём! Покою не даём немцу...

Лёгкость суждения штурмовиков несколько озадачила и насторожила командира. Он понял, что они фактически не знали направления отхода главных колонн противника, наносили удары только по случайным группам немцев. Оказалось, что штурмовики действительно «где видели — там и били», причиняя врагу малый ущерб. А в это время густая неприятельская колонна в стороне безнаказанно и относительно организованно уходила на тыловой оборонительный рубеж. Только после перенацеливания и уяснения своей ошибки штурмовики ударили там, где это было существенно необходимым.

Разборы и анализ прошлых ошибок, твёрдое уяснение новых задач значительно обогатили теоретический багаж командиров. В последние дни нашей учёбы происходила проверка личной подготовленности каждого из нас. На учебном полигоне командиры-бомбардировщики бомбардировали тактические цели; штурмовики — штурмовали; а мы, истребители, вели показные учебные воздушные бои, демонстрировали своё умение поражать наземные цели.

Лучше всех бомбил генерал, дважды Герой Советского Союза Иван Полбин. Лётчик подлинной чкаловской хватки, он во всей нашей бомбардировочной авиации считался непревзойдённым мастером пикирующих ударов. Отважному пилоту, талантливому командиру не удалось увидеть день нашей победы. Операция Висла — Одер была его последней операцией. Возглавив группу пикирующих бомбардировщиков, генерал Полбин повёл её для. удара по окружённому немецкому гарнизону в городе-крепости Бреслау. Прямое попадание вражеского зенитного снаряда в самолёт генерала оборвало его жизнь.

Мне на учебном полигоне удалось продемонстрировать свой, неоднократно проверенный в боевой практике, способ поражения наземных объектов. В прошлом таким образом я взорвал около десятка вражеских паровозов, [112] уничтожил немало неприятельских автомашин. В чём соль этого способа?

На полигоне надо было атакой с воздуха поджечь две бочки, заполненные тряпками, смоченными бензином. Некоторые лётчики атаковывали эту цель обычным порядком — не очень крутым и энергичным пикированием. Огонь они открывали с большой дистанции и, опасаясь «просадки» самолёта, рано выводили машину из пике.

Мой расчёт строился как раз на том, чтобы открыть стрельбу по цели с возможно более близкой дистанции и так, чтобы всё время маневрировать в воображаемой зоне зенитного огня противника. Собственно, расчёт этот был точно таким же, каким он был и в действительной боевой обстановке.

Подойдя к полигону на положенной заданием высоте и обнаружив цель, я энергично ввёл самолёт в разворот, перекладывая его в момент пикирования на спину. Перевёрнутое положение машины не мешало прицеливанию. Тем более, что избранная мною условная точка прицеливания находилась на определённом расстоянии впереди, то-есть ближе ко мне, от мишеней. Хорошо отработанная координация движений, как и прежде, позволила мне быстро возвратить самолёт из перевёрнутого положения в нормальное и начать крутое пикирование с газом. На небольшой высоте я быстро вывел самолёт в пологое пикирование и поймал мишень в прицел. Теперь мишень, а ведь она была объёмной, как и всякая настоящая боевая цель, проектировалась в прицеле под сравнительно небольшим углом. Уточнив наводку и выждав ещё секунду-полторы, я нажал на гашетку. Трасса буквально впилась в бочку. Самолёт пронёсся над ней в тот момент, когда из неё полыхнуло пламя. Вторым таким же заходом была поражена и другая мишень.

* * *

Главный удар войска нашего фронта должны были наносить с сандомирского плацдарма, отвоёванного у немцев ещё в августе. Прорыв стабильной германской обороны здесь, как потом выяснилось, был первым звеном гигантского плана разлома всего немецкого фронта протяжением более чем в тысячу километров, от Балтийского моря до Карпат, плана общего наступления, блестяще разработанного Ставкой Верховного Командования. [113]

Плановое начало лежало в основе организации прорыва. Черновая работа переплеталась с творчеством. В этой большой подготовительной работе и лежал ключ будущего успеха. Для того чтобы стало возможным обрушить на противника огонь тысяч и тысяч артиллерийских стволов, поднять в воздух массы самолётов, двинуть в бой соединения пехоты и танков, чтобы сокрушить вражескую оборону, в короткие сроки рассечь оборонительные рубежи немцев, нужен был точный замысел.

Основой наступательного плана на нашем участке фронта была стремительность. Это касалось действий всех родов войск и в первую очередь пехоты и танков, которые, заняв первые траншеи противника, должны были тотчас двигаться дальше.

Силы немцев, противостоящие войскам нашего фронта, были хорошо известны. Офицеры разведки, работая над отчётными картами о группировке противника, глубоко и полно изучили характер немецкой обороны, её 14000 различных инженерных сооружений, расположение 7 000 орудий и миномётов, позиции резервного кулака из полутысячи танков и самоходных орудий, вероятное направление флангового контрудара противника. Это, конечно, сыграло большую положительную роль. Командир танкового соединения, которое прикрывали с воздуха лётчики нашей части, рассказывал мне на своём командном пункте, что когда после первых же часов прорыва захваченного в плен командира немецкого полка подвели к карте, рисующей положение немецкой обороны, тот был изумлён — настолько полны и точны были наши данные о противнике.

Сейчас, не раскрывая военной тайны, можно сказать здесь, что наше наступление предполагалось начать несколько позднее, нежели это было сделано на самом деле. Мы ещё только готовились к операции, когда немецкое командование, собрав значительные силы, прорвало ими западный фронт в районе Арденн и поставило действовавшие там англо-американские войска в тяжёлое положение. Оттуда, с запада, радио принесло просьбу о немедленной помощи, и в частности просьбу о нашем крупном наступлении в районе Вислы.

Прогнозы погоды были неутешительными. Чтобы хорошо использовать наше превосходство в артиллерии и авиации, нужны были более или менее ясные дни, отсутствие [114] туманов, мешавших вести прицельный огонь. Однако, учитывая положение войск союзников, наша Ставка Верховного Главнокомандования решила закончить подготовку к операции усиленным темпом и, не считаясь с погодой, как можно скорее открыть широкие наступательные действия по всему фронту.

Так, ещё за много дней до намеченного ранее срока начала операции мы перелетели на Сандомирский плацдарм. Наше перебазирование следовало сделать незаметным для противника. Мы перелетали на бреющем. Как только машина садилась на новом полевом аэродроме, её тотчас тщательно маскировали. Пока не была спрятана от глаз врага одна машина, другой не разрешалось итти на посадку. Так же скрытно сосредоточивались на плацдарме части и соединения других родов войск.

Наша ударная группировка превратилась в своего рода туго сжатую пружину. В назначенный Верховной Ставкой час, развернувшись, она должна была ударить по противнику с огромной силой. Самой острой была ночь перед прорывом. Грандиозный размах наступления, который ощущался всеми, от генералов до рядовых бойцов, повышал чувство ответственности, вызывал творческую заботу и тревогу за исход прорыва. Многие из нас не спали. В душе каждого солдата, лётчика, офицера, генерала жил Сталин. Имя вождя повторялось в солдатских беседах, звало к победе, внушало уверенность в успехе наступления.

Метеорологи принесли ко мне в землянку последнюю синоптическую карту. Циклон бушевал на всём фронте. Замысловатые значки снегопадов, туманов, низкой облачности и самого худшего, что может быть в полёте, — обледенения, — рисовали завтрашний день, как день совершенно нелётный. Но всё же техникам было отдано распоряжение прогреть моторы, проверить оружие, подготовить машины к вылету. Из наиболее опытных лётчиков, мастеров слепого полёта, были составлены группы охотников. Мы не могли безучастно сидеть на своей площадке и дожидаться, пока выглянет солнышко, а ветер развеет нависшую над Вислой муть, в то время как наша артиллерия, пехота и таyки будут биться с врагом. Мы обязаны были помочь им всем, что только в наших силах. Так повелевал воинский устав, присяга, долг каждого лётчика. [115]

В пять часов утра 12 января, когда ещё было совсем темно, заговорила наша артиллерия. Линия вражеских позиций осветилась вспышками разрывов снарядов и мин. С нашего аэродрома на низком, тёмном небе были видны отблески сильного артиллерийского огня.

— Начали, — торжественно сказал кто-то из штабных офицеров, всматриваясь в сторону фронта.

Вражеские позиции накрыл огненный смерч. Прорываясь через облачность, в войсковые тылы противника проникали мелкие группы наших штурмовиков и бомбардировщиков. А затем, когда тому пришло время, на штурм неприятельской обороны устремились танки и героическая советская пехота.

Как мучительно переживали наши лётчики, что из-за нелётной погоды они не могут действовать в полную силу! Никто не уходил с аэродрома. Пилоты осаждали меня просьбами выпустить их в воздух. Кое-кому, вероятно, казалось, что я излишне осторожничаю, боюсь взять на себя ответственность за возможную аварию или поломку.

Мне тоже хотелось в воздух. Но моя ответственность как командира заключалась как раз в том, чтобы сохранить силы к нужному моменту. Немцы ведь тоже, прижатые к земле облачностью и туманом, сидели на своих аэродромах. На поле боя не появлялся ни один вражеский самолёт. Мы, истребители/ должны были быть готовыми достойно встретить их, как только чуть прояснится погода, и они, конечно, попытаются задержать наше наступление ударами с воздуха. Вот почему, хотя и уверенный в лётных способностях большинства лётчиков-гвардейцев, я выпускал их в воздух одиночками или парами, ставя ограниченные задачи. Это, помимо всего прочего, имело и чисто моральное значение.

Вылеты в сложной метеорологической обстановке протекали успешно. Каждому из них предшествовала солидная штурманская подготовка, исключавшая потерю ориентировки и другие неприятности. Здесь, в эти дни, мы лишились одного отважного лётчика, моего кубанского воспитанника — Жердева! Каждый из нас тяжело переживал безвременную гибель боевого товарища, лётчика, входившего в плеяду наиболее одарённых, умелых, преданных Родине воздушных бойцов. [116]

В свободной охоте Над южной Польшей Жердев наскочил на сильное зенитное прикрытие объекта атаки. Малая высота не позволила ему совершить энергичный манёвр. Атакуя цель, он был сбит прямым попаданием вражеского снаряда.

Наступление войск нашего фронта развивалось успешно. В прорубленные артиллерией и пехотой ворота во вражеской обороне влились крупные танковые соединения, с которыми мы взаимодействовали. Выполняя план Ставки Верховного Командования, в бой вступили войска 1-го, 2-го и 3-го Белорусских фронтов. Советская Армия теперь наступала в Восточной Пруссии, северной, центральной и южной Польше. От немцев уже была освобождена Варшава.

Синхронность действий четырёх наступающих фронтов, последовательность могучих ударов пехоты, танков и артиллерии, целеустремлённость ударов авиации, выгадывающей для полётов каждый час, привели к тому, что весь тысячедвестикилометровый оборонительный вал немцев стал трещать и разваливаться. С каждым днём увеличивалась глубина проникновения наших танковых клиньев в неприятельское расположение. На шестой день наступления войска нашего фронта, пройдя с боями около полутораста километров, изгнали врага из Ченстохова. Сражение охватило огромное пространство.

Что случилось с немцами, где были их силы, почему, имея солидную технику, хорошо подготовленные рубежи обороны, они терпели поражение? Ответ следовало искать в возросшем мастерстве солдат, офицеров и генералов нашей армии, которые научились громить и уничтожать врага по всем правилам современной военной науки. Несколько позже, оценивая усилия советских воинов в этой беспримерной по размаху, глубине и темпам операции, товарищ Сталин сказал: «Наше зимнее наступление показало, что Красная Армия находит новые и новые силы для решения всё более сложных и трудных задач».

С того дня, когда наши войска, обрушив на противника удар большой мощности, вырвались на оперативный простор, наше командование неуклонно диктовало свою волю противнику, навязывало ему бои там, где он этого не ждал, наращивало силу ударов на решающих [117] направлениях. Упорство, проявленное противником в защите отдельных узлов обороны, не достигало цели. Наши войска обтекали эти узлы и, опережая намерения противника, не давали ему возможности оседать на новых рубежах. Огневой вал наступления, распространяясь во всех направлениях, с непреоборимой силой ломал и коверкал немецкие планы возможных контрударов.

Чем глубже проникали наши клинья в толщу немецкой обороны, тем больший хаос водворялся в рядах противника. Стремительное движение вперёд проходило на фоне уничтожения рассечённых первым ударом и пытавшихся соединиться друг с другом отдельных немецких группировок. Передовые наши части уже были в Ченстохове и шли дальше на запад, а некоторые вражеские полки и дивизии ещё оставались в нашем тылу. Именно в те дни немецкий генеральный штаб бросил крылатое словечко о «блуждающих котлах». Немцы всячески старались затушевать масштабы своего поражения на Висле. Выдавая лишённые руководства и фактически обезглавленные группировки за сознательно действующую силу, вражеское командование стремилось изобразить сложившееся положение как нечто новое в немецкой оборонительной тактике. Германская печать усиленно рекламировала действия этих «блуждающих котлов», пытаясь создать впечатление, что всё обстоит благополучно, что создавшиеся «котлы», передвигаясь и действуя в тылу советских войск, успешно выполняют определённый замысел и что наше наступление вот-вот захлебнется.

На самом же деле все обстояло иначе. Наше наступление не только не захлебывалось, а все более ширилось. Советские танкисты и пехотинцы все дальше и дальше проникали в оперативную глубину, уничтожали группировки противника.

Для нас, авиаторов, теперь во всю ширь встал вопрос о быстром аэродромном манёвре. Чтобы активно содействовать танкам, надёжно охранять их с воздуха в такой сложной метеорологической обстановке, какая была характерна для операции, мы должны были базироваться в непосредственной близости от передовых частей своих войск. «Блуждающие» группировки немцев затрудняли аэродромный манёвр. Иной раз там, [118] где можно было посадить самолёты, — оказывались немцы. Общая ограниченность аэродромной сети в районе наступления из-за пересечённого рельефа местности и лесных массивов ещё более затрудняло наше маневрирование. Случались дни, когда и я сам, и начальник штаба, и другие старшие офицеры с утра до ночи на лёгких самолётах или автомашинах рыскали по всему району боевых действий в поисках клочка местности, пригодного для посадочной площадки.

В одну из таких поездок в штабе у танкистов мне показали место, где находился небольшой немецкий аэродром, захваченный накануне у немцев.

— Это совсем близко, — уверяли танкисты. — Сначала поезжайте по этой дороге, потом сверните вправо через лесок, потом снова возьмите влево, и вы будете на месте. Езды всего полчаса...

Мы так и сделали. Сначала проехали прямо, потом свернули вправо, через лесок. Затем... затем дорога кончилась, её пересекал широкий противотанковый ров. Пришлось искать объезда по каким-то случайным тропинкам и размокшим от талого снега просёлочным дорожкам. Давно уже прошли те полчаса, о которых толковали офицеры-танкисты. Крутом — ни души. Местами кое-где валялись подбитые немецкие пушки, развороченные взрывами кузовы бронетранспортёров. Но карта показывала: где-то здесь действительно должна была быть площадка, пригодная для посадки самолётов.

Проезжая через небольшой лесок, у обочины дороги, я и шофер одновременно увидели группу каких-то людей. Расстояние быстро уменьшалось. Теперь было ясно — это немцы. Разворачиваться поздно — дорожка, как и все польские дороги, — узкая. А нас всего только двое. Вытаскивая пистолет, я подбодрил водителя:

— Давай скорость!

На бешеном газу мы промчались мимо оторопелых немцев и скрылись за поворотом. Миновав лесок и выбравшись на открытое место, мы облегчённо вздохнули.

Аэродром мы нашли. На нём чернели остовы нескольких сожжённых «фокке-вульфов». После разминирования лётного поля и места стоянок машин мы всей частью перелетели сюда. Наши войска уже подходили к Одеру. Танки, с которыми мы взаимодействовали, [119] круто повернули на юг, в Верхнюю Силезию, а нам поручили прикрывать наземные войска, быстрым броском форсировавшие Одер в районе Олау и Брига. Начались воздушные бои за Одером. Больше всего мне приходилось в это время бывать на поле боя, командуя лётчиками с радиостанции наведения. Иногда летал и сам.

Воздушная обстановка на этом этапе борьбы была весьма своеобразной. Болотистые берега Одера, изрядно раскисшая во всей округе местность не позволяли нам сидеть, близко от фронта. На полёт к полю боя и обратно, то-есть на «холостой» маршрут уходило порядочно времени. Часто вдоль Одера висела плотная стена тумана, смешанного с низкой облачностью. Она преграждала доступ к полю боя нашим самолётам. Между тем, немцы, располагая вполне оборудованной аэродромной сетью стационарных авиабаз, находились гораздо ближе к линии фронта и, значит, в их руках оказывались большие возможности использовать для полёта даже самое малейшее улучшение погоды. Кроме того, подавляющее большинство боёв возникало, развивалось и заканчивалось на малых высотах. А это значило — и боевые порядки и всё маневрирование надо строить иначе, нежели раньше. Было над чем подумать и мне, как командиру, и всем лётчикам нашей части.

Острота воздушной обстановки усугублялась ещё и тем, что немцы с каждым днём старались усилить своё сопротивление, перебазируя сюда, к Одеру, истребительные и бомбардировочные эскадры с Западного фронта и в частности с небезызвестной «линии Зигфрида». Борьба в воздухе развивалась одновременно в трёх основных зонах: над переправами через Одер, над боевыми порядками нашей пехоты и танков, неуклонно расширяющих заодерские плацдармы; наконец, в глубине расположения противника — над автострадой Бреслау — Берлин и другими главнейшими коммуникациями немцев.

Воздушные бои над переправами через Одер мы старались организовывать в теснейшем взаимодействии истребителей с дивизионами зенитной артиллерии. Немцы старались атаковывать наши переправы при низкой облачности, плохой видимости, в дождь, когда [120] манёвр наших истребителей, естественно, оказывался ограниченным малыми высотами. Тут-то на помощь нашим лётчикам приходили зенитчики. В то время как воздушные патрули брали на себя сковывание вражеских истребителей прикрытия и борьбу с главными силами немецких штурмовиков, зенитчики метким огнём уничтожали прорывающиеся к переправам немецкие самолёты. Это был довольно эффективный приём. Зенитчики тех стрелковых частей, которые первыми форсировали Одер ниже Бреслау, за короткий срок сбили около сотни немецких самолётов. Благодаря совместным, хорошо согласованным усилиям истребителей и зенитчиков, несмотря на яростные попытки врага, ни одна из наших переправ не была разрушена или же даже частично повреждена.

В другом очаге воздушных боёв, разыгравшихся непосредственно над боевыми порядками войск, характерным было массовое уничтожение немецких бомбардировщиков. Немцы пытались группами по нескольку десятков самолётов оказать помощь своей обороняющейся пехоте. Но, как правило, враг не достигал успеха. Наши истребители успевали упреждать замыслы противника, рассеивали отряды его бомбардировщиков до подхода к полю боя. Часто немцы даже при своём численном превосходстве старались не принимать боя и, завидев наши самолёты, немедленно поворачивались вспять. Но нам нельзя было успокаиваться на этом. Встретил врага — уничтожь его, — таков закон советских истребителей. Так родилась идея о создании своего рода «воздушного котла». Вот как он был создан.

Наш воздушный патруль прикрывал танки, вклинившиеся в расположение неприятеля. Немцы дважды в течение дня пытались бомбардировать их, но, заметив советских истребителей, поворачивали назад. За дальностью расстояния нагнать бомбардировщики было невозможно. Тогда мы разделили очередной воздушный патруль на две группы. Первая, немногочисленная, барражировала над танками. Вторая же находилась на земле, в готовности номер один. Как только было обнаружено появление немецких бомбардировщиков, эта группа истребителей немедленно поднялась в воздух и, огибая стороной район прикрытия, ушла в глубь вражеской территории. Между тем, наши самолёты завязали с немцами [121] бой. Враг после двух-трёх атак потерял несколько машин и развернулся на обратный курс. Однако наш расчёт был точен. Немцы были встречены другой группой наших истребителей. В этом своеобразном «котле» противник был окончательно разгромлен.

Для третьего очага борьбы в воздухе — над вражескими коммуникациями — характерным было умелое отражение вражеских контратак экипажами наших бомбардировщиков и штурмовиков, действующих по примеру истребителей методами «свободной охоты». Попав в весьма сложные условия, исключительное мужество и умение проявил экипаж пикирующего бомбардировщика соседней части. Возвращаясь с охоты на берлинской автостраде, он был атакован восьмёркой «мессершмиттов». Немцы старались зажать нашу одиночную машину «вертикальными клещами». Четыре истребителя атаковывали её сверху, а четыре — снизу. Неравный бой длился десять минут. Благодаря слаженности действий экипажа все атаки врага были отражены. Экипаж советской машины — лётчик Григорьев, штурман Аученков и стрелок Квачев — бортовым огнём сбил три «мессершмитта». Командующий наградил экипаж орденами.

С каждым днём росло количество самолёто-вылетов, производимых нашими лётчиками. На маршрутах к Берлину, всё глубже и глубже проникая в Германию, появлялись не только скоростные самолёты, но и лёгкие «Поликарповы». Сила нашего воздействия на противника с воздуха крепчала с каждым часом. Каждый лётчик горел желанием летать как можно чаще, как можно больше. Но интенсивность нашей лётной работы опять стала лимитировать погода. Теперь, когда наступала весна, а весна в тех районах, где мы действовали, наступает рано, выдавались яркие, солнечные дни с высоким синим небом. Но летать было трудно, почва на аэродромах разбухла, размокла. Трудно было взлетать, но ещё труднее — приземляться. А летать было надо, летать во что бы то ни стало.

Снова рыская на автомобиле вдоль линии фронта в поисках сухого места для аэродрома, я несколько раз пересекал берлинскую автостраду. Гладкое, сплошь заасфальтированное полотно широкой дороги напоминало взлётно-посадочную полосу на солидном, стационарном [122] аэродроме. А что если попробовать посадить на автостраду истребители?

Я вылез из машины, измерил шагами ширину дороги. Получалось чуть больше двадцати метров; Нормальная бетонированная взлётная полоса на стационарном аэродроме почти в два с половиной раза шире. Кроме того, на аэродромах нет глубоких кюветов, и там, если вдруг самолёт на взлёте или посадке и свернёт чуть в сторону, особой неприятности не будет. Здесь же малейшее уклонение грозит лётчику в лучшем случае серьёзной поломкой машины. А боковой ветер? Как бороться с ним на такой узкой полосочке?

Долго я думал, прежде чем принял решение. Не раз советовался с начальником штаба, с лётчиками. Всё надо было хорошо взвесить, рассчитать, быть уверенным, что каждый лётчик сумеет и сесть на автостраду, и взлететь с неё, и снова приземлиться. Ведь если перелетать сюда, то перелетать не для простого эксперимента, а для интенсивной боевой работы.

Наконец, всё обдумав, я принял решение: перелетаем. Первым, как в таких случаях и водится у авиационных командиров, пошёл на автостраду я сам. Вот и она. Вот облюбованный мною участок. Там уже вместо девушек-регулировщиц из военно-дорожной службы суетится стартовая команда, раскладывая посадочное «Т», зажигая дымовые шашки, чтобы показать, какой силы и куда дует ветер.

«Ну, — спросил я себя, — будем садиться?»

«Будем!»

Я выпустил шасси, тщательно рассчитал заход, сбавил газ и, стараясь действовать так же уверенно, как если бы это происходило на самом лучшем, отлично оборудованном аэродроме, пошёл на посадку. Вот уже «Т» совсем близко. Эх, и чертовски же узка эта асфальтовая полоска! Точнее, точнее направление! Парируя снос, я приземлил скоростную машину возле «Т», на берлинской автостраде. Тотчас в эфир пошла радиограмма: «Перелетать всем!»

Один за другим, уверенно, как на параде, на новом, импровизированном аэродроме сели все лётчики. Где вы, немцы? Посмотрели бы вы, на что способны советские воины! Да, разве вы, именовавшие себя когда-то рыцарями воздуха, «летающими людьми», способны [123] на такое? Вот мы пришли в вашу фашистскую Германию и будем теперь стартовать отсюда, с берлинской автострады, для того, чтобы бить и бить вас в самом вашем логове. Глядите на нас, немцы, и удивляйтесь. Впрочем, нет, немцы ни в коем случае не должны знать, где мы находимся. Пусть считают, что советские истребители продолжают ожидать, пока их раскисший аэродром высохнет. Тем неожиданнее будет для них наше появление в воздухе.

Я отдал распоряжение как. можно тщательнее замаскировать самолёты. Чтобы ничем не вызвать у врага подозрений, через наш аэродром до поры до времени беспрепятственно пропускался весь транспорт, непрерывным потоком шедший по автостраде. Бойцы с проходящих автомашин изумлённо смотрели на наши покрытые ветками самолёты, выстроившиеся по краям дороги. Такого они действительно ещё не видали — аэродром на шоссе!

С чувством непередаваемой гордости за лётчиков-гвардейцев, мастерски осуществивших этот небывалый ещё в истории авиации аэродромный манёвр, я докладывал командующему о результатах перебазирования. Он, конечно, был рад, но похвалил нас весьма сдержанно. И был прав. Мы пока что сделали самое малое — по одной посадке на человека. А как будет после боя? Как вообще мы сумеем организовать групповой вылет, если сразу может подниматься и приземляться только один самолёт? Вопросов было много, каждый по-своему важен. И вечером вместе с начальником штаба мы засели за расчёты, за инструкцию по боевой эксплоатации аэродрома «Берлинская автострада».

Так мы начали действовать с новой точки. Появление наших самолётов было действительно неожиданным для противника. Мы навязывали ему один бой за другим. Это было тем более важно, что на одном из участков нашего фронта немцы попытались было перейти в частое контрнаступление с целью разобщения двух группировок наших войск. Мы, в меру сил, помогали нашим пехотинцам отразить этот натиск врага.

Противник усиленно искал то место, откуда вылетают советские истребители. Сколько раз над автострадой появлялись немецкие воздушные разведчики. Следя [124] за их полётом, можно было видеть, как пытливо они просматривают район прежних своих аэродромов, считая, что мы сидим на одном из них. Но там было пусто. Не ограничиваясь воздушной разведкой, немцы стали выбрасывать парашютистов. Двух-трёх из них, пойманных неподалёку от автострады, привели к нам. Это были унтер-офицеры парашютной школы. Задача высадки — поиск аэродрома советских истребителей. По лицам этих незадачливых «следопытов» было видно, насколько они поражены, увидев, что хорошо знакомая им автострада превращена в тот самый аэродром, который они безуспешно искали в течение нескольких дней. Мимо пленных, стремительно разбегаясь по полотну дороги, уходили в воздух наши воздушные патрули.

Да, мы теперь сражались с немцами не в своём, советском, а в их, германском небе. Для некоторых наших наиболее молодых лётчиков это небо было местом первых боевых крещений. И, как правило, воспитанные на славных традициях нашей гвардейской частя, они прекрасно справлялись с поставленными задачами. Таким, между прочим, было и крещение только что начавшего воевать молодого лётчика Юрия Гольдберга.

Вместе с довольно опытным ведущим, капитаном Луканцевым, он перехватил группу «фокке-вульфов», проходивших вблизи автострады. Перехват осуществлялся наведением с земли. Быстро нагнав противника, лётчики завязали бой. Сразу же на землю упал один немецкий самолёт. Его сбил Луканцев. «Фокке-вульфы» скользнули в облачность. Гольдберг сначала было пошёл за ними, но тотчас вернулся, он не имел права оставлять ведущего. И сделал это во-время. Один из немцев, на секунду-другую выскочив раньше его из облака, уже готовился атаковать Луканцева. Молодой лётчик уверенно, не раздумывая, пошёл в лоб этому немцу. Самолёты быстро сближались. С дистанции в сто метров Гольдберг дал точную очередь. У «фокке-вульфа» отвалился хвост, а пилот выбросился с парашютом.

Когда наши самолёты сели на автостраду, из леса вывели этого лётчика, взятого в плен. На кармане его серого, закопчённого и порванного кителя чернело несколько железных крестов. Допрос был краток. [125]

— Имя?

— Бруно Ворм.

— Должность?

— Командир отряда.

— Который вылет на нашем фронте?

— Первый.

— Где воевали?

— Берлинская зона противовоздушной обороны. Западный фронт.

— За что имеете награды?

— Сбил десять бомбардировщиков «летающая крепость».

Не ясно ли, что нам всем, и мне, как командиру, и ветеранам-гвардейцам, только оставалось поздравить комсомольца Юрия Гольдберга, так блестяще открывшего свой боевой счёт в германском небе, совсем неподалёку от Берлина.