6. Высшая награда
Аскания-Нова, возле которой был оборудован наш полевой аэродром, до войны славилась своим заповедником. Тут под руководством учёных-зоологов производились наблюдения над различными животными, птицами, [79] растениями. Теперь, когда мы вернулись в эти места, заповедник предстал перед нашими глазами опустошённым. Всё было разграблено, уничтожено, предано огню. Над опустевшими вольерами, разрушенными лабораториями и службами заповедника носился прогорклый запах пожарища; куда ни кинь взглядом — разруха, запустение...
Действуя с аэродрома Аскании-Нова, нам удалось достичь значительных успехов в борьбе с противником. Здесь, как и раньше, мы старались возможно шире, эффективнее использовать ту прекрасную боевую технику, которую в достаточном количестве давала нам, летчикам, отечественная индустрия. В числе различной аппаратуры, применяемой нами в схватках с врагом, советская промышленность дала на фронтовые аэродромы отличное техническое средство, облегчавшее сложный труд поиска воздушного противника и наведения на него истребителей. Я имею в виду радиолокационные приборы — вторые глаза лётчиков, глаза, которыми мы могли следить за немцами на всем протяжении их полёта, начиная с подъема в воздух на базовом аэродроме.
Аскания-Нова являлась точкой, с которой нам было предписано нести охрану переправ на Сиваше, не допускать появления над ними вражеских самолётов. Прибор, о котором идет речь, был установлен на командном пункте аэродрома, и я часто проводил возле него свое свободное время между боевыми вылетами.
Операторы неотлучно следили за показаниями радиолокатора. Едва только в секторе наблюдения, где-то ещё очень далеко, за линией фронта, в воздухе появлялись самолёты противника, — экран радиолокатора оживал. Зеленоватые, чуть подрагивающие линии говорили о примерной численности засеченной группы машин, её удалённости, высоте и курсе полёта. Этих данных хватало, чтобы быстро решить задачу перехвата вражеских самолётов, рассчитать место встречи, направить туда своих истребителей. Идя к цели, они уже в воздухе, по радио могли получить дальнейшие сведения о противнике.
Разумеется, чтобы хорошо использовать этот прибор, уметь видеть его глазами, нужна была определённая тренировка. Помнится, в первые дни, когда нам была [80] поставлена задача охраны переправ, общевойсковые командиры забеспокоились: почему над переправами не патрулируют истребители? Их беспокойство, конечно, было оправданным — переправы находились в так называемой «зоне внезапности», то-есть на таком удалении от линии фронта, которое при старой системе оповещания предоставляло противнику возможность неожиданно появиться над целью.
Всё это, конечно, было так. Но вместе с тем ограниченный запас горючего, которым располагает истребитель, делал очень затруднительным непрерывное патрулирование над переправами. Можно было сжечь без всякой пользы колоссальное количество бензина, израсходовать моторесурсы и всё же не обеспечить переправы от нападения вражеских бомбардировщиков.
«Радиоглаза», установленные на нашем аэродроме, позволяли нести службу охраны переправ иным и более надёжным порядком. Не скрою, были, конечно, скептики, которые с опаской отнеслись к такому плану. Их смущала необходимость отхода от уже установившихся, привычных форм организации прикрытия.
Свою уверенность в зоркости «радиоглаза» мы подкрепили расчётами и некоторой тренировкой. Прежний боевой опыт учил, что применение любого приёма или средства в воздушных боях должно быть смелым и решительным. Только тогда они могут надолго озадачить врага, принесут реальные, ощутимые плоды в борьбе.
Хорошо помнится осеннее утро, когда, ещё с вечера расставив самолёты в определённом порядке, мы пришли на аэродром. Машины были поставлены с таким расчётом, чтобы по первому же сигналу восемь лётчиков одновременно могли пойти на взлёт. Это нужно было для того, чтобы в считаные секунды первая группа истребителей могла оказаться в воздухе, и тотчас, без какой бы то ни было затраты времени, в нужном боевом порядке лечь на курс. Вслед за первой восьмёркой, если это оказалось бы нужным, так же быстро и компактно могли взлететь другие истребители.
Поёживаясь от утреннего холодка и одев парашюты, лётчики заняли свои места в кабинах, проверили оружие, прогрели моторы. Началось ожидание. Вместе с ними ждал и я, неотлучно дежуря возле радиолокатора. «Радиоглаза» внимательно прощупывали всю [81] опасную зону, посылая свои импульсы на много километров за линию фронта. Но пока что экран локатора был чист — противник не показывался. Шло время, а вместе с ним закрадывалось некоторое сомнение: исход дела почти целиком зависел от того, сумеем ли мы вовремя, находясь здесь, на аэродроме, обнаружить поднявшихся со своих баз немцев.
— Смотреть внимательнее, — потребовал я от расчёта радиолокатора.
Сейчас эти молодые парни, уже прилично освоившие работу с «умным» прибором, должны быть особенно точны. Мы не на тренировке, где ошибка может быть исправлена или подвергнута критике на разборе. Сейчас мы — в бою.
Наш локатор помещался в палатке. Выйдя из нее на минутку, чтобы взглянуть на погоду, бросить взгляд на дежурную восьмёрку истребителей, я тотчас же возвращался обратно и сам следил за экраном прибора. Время от времени на нём стали вспыхивать небольшие зеленоватые волнистые линии. Противник! Да, противник, но не тот, которого мы ожидали. Это всего-навсего редкие, одиночные самолёты, летавшие, как мы определили расчётами, внутри вражеской аэродромной сети. Немцы проснулись, видимо, закончили свой утренний кофе и теперь готовятся к боевым полётам. Так подсказывало замеченное нами некоторое оживление в воздухе за линией фронта.
Начали переговариваться и немецкие авиационные радиостанции. Офицер, пришедший с нашей рации перехвата радиопереговоров, сообщил: немецкие авианаводчики передают на свои аэродромы, что в воздухе над линией фронта советских истребителей нет.
Хороший симптом! Значит, немцев надо ждать с минуты на минуту.
И вот они появились...
«Радиоглаз» засёк немцев, как только они легли на курс, направляясь в район наших переправ. Дежурная восьмёрка истребителей вылетела даже на несколько секунд раньше, нежели мы рассчитывали В её взлёте чувствовалась собранность лётчиков, отчётливое понимание важности задачи От успешного перехвата вражеских самолётов зависела целость переправ, которые было поручено нам охранять, зависело доброе имя [82] всего коллектива гвардейцев. Первое, что от них требовалось, — немедленный взлёт — дежурные лётчики сделали хорошо! Теперь вступал в свои обязанности и я как командир. Нужно было точно направить полёт восьмёрки, навести истребителей на цель.
Внутренне подобравшись, с микрофоном в руках я следил за показаниями радиолокатора, быстро в уме производил нужные подсчёты. Сомнения теперь не было. Немцы шли прямо на переправы.
— Разворот влево, пятнадцать градусов, — скомандовал я с аэродрома вылетевшим лётчикам.
Их вёл опытный ведущий. Он тотчас исполнил команду, сообщил своё местонахождение. Вот от него пришло желанное сообщение.
— Вижу немцев. Иду в атаку...
Истребители настигли врага ещё по ту сторону линии фронта. Они не допустили немцев к переправе.
Пользуясь «радиоглазами», мы в течение длительного времени надёжно охраняли переправы — в наше дежурство на них не упало ни одной неприятельской бомбы, зато немецкие бомбардировщики, поражённые насмерть зажигательными и бронебойными снарядами наших истребителей, падали в этом районе довольно часто.
Глубокой осенью и в начале зимы на нашем участке фронта часто висела низкая облачность, стояли туманы. Такая погода обрекала авиацию обеих сторон на естественное снижение интенсивности действий. Но ведь в нашем тактическом арсенале было такое хорошее средство борьбы, как «свободная охота». Мы возобновили практику «свободной охоты». Пригодились те комплекты запасных бачков, которые я возил с собой ещё с Кубани. Между прочим, из-за них у нас порою возникали товарищеские споры с ветераном нашей части — Речкаловым: Пользуясь каждым удобным поводом, он старался заполучить их в свою эскадрилью и не возвращал до тех пор, пока я самым настоятельным образом не требовал обратно «захваченное» имущество. «Тяжба» обычно завершалась полюбовно — летали на дальность оба.
Методы «свободной охоты», практикуемые лётчиками нашей части, живо обсуждались в среде истребителей на соседних аэродромах. Многие следовали нашему почину. У одних это получалось не очень гладко, другие, [83] развивая «свободную охоту», творчески дополняли их новыми, поучительными и интересными приёмами. Особенно хорошо шло дело у «свободных охотников», которых возглавлял дважды Герой Советского Союза Владимир Лавриненков. На фронте его имя пользовалось доброй славой лётчика смелого, находчивого, подлинного энтузиаста своей профессии.
Однажды, когда я вернулся из свободного полета, Дзусов вручил мне предписание ехать за новыми машинами. Очень не хотелось уезжать из части хотя бы и на короткое время. Особенно в дни, когда чувствовалось, что вот-вот и наш фронт включится в общее наступление. Но приказ надо выполнять. Кроме того, конечно, хотелось скорее попробовать в воздухе наши новые самолёты.
Мне довелось драться с врагом на машинах различных марок, в том числе и на иностранных. И надо сказать, что они во многом уступали нашим. Это касалось ряда таких деталей, которые могут быть заметны только лётчику. Даже если иной раз некоторые лётные характеристики какой-нибудь нашей и иностранной машины почти совпадали, то оказывалось, что последняя либо менее живуча в бою, либо не приспособлена для эксплоатации в полевых условиях, либо страдает еще каким-нибудь недостатком. Что же касается простоты управления, удобства работы с различными агрегатами, то наши отечественные самолёты всегда были на голову выше зарубежных. Это одна сторона дела.
Другая, ещё пожалуй, более существенная, — то, что из-за океана, по так называемому «ленд-лизу» к нам доставлялись самолёты отнюдь не последних, наиболее усовершенствованных типов. О той же американской «кобре», на которой одно время мне пришлось летать и драться, в зарубежных журналах можно было встретить далеко не лестные отзывы американских лётчиков. В частности, на тихоокеанском театре войны бывали случаи отказа лететь на ней в бой.
Самолёт — единственное оружие лётчика. Он всегда думает о нём, обсуждает с собеседниками его качества, мечтает о полётах на такой машине, которая бы удовлетворяла его во всех отношениях. На фронте подобные разговоры были часты и в нашей части. Помнится, когда у немцев появились истребители с более мощным [84] вооружением, в наших беседах не раз высказывалось пожелание о том, чтобы заполучить в свои руки машину с толстой бронёй и пушками крупного калибра.
— Пусть тогда попробовал бы кто-нибудь нас сбить, — говорили сторонники этого предложения.
— Вы мечтаете не о самолёте, а об утюге, — возражали им другие. — Нам нужна машина без брони, но с огромной скоростью. Лётчик, севший в кабину такого самолёта, — хозяин воздуха...
Конечно, каждая группа спорщиков была по-своему права. Одни являлись поклонниками мощного вооружения и брони, другие ратовали за скорость, чтобы разрешить ею задачу боя. Они не без основания, считали, что, имея высокую скорость, смогут «висеть» над противником, не дадут ему возможности уйти из-под удара. Но было бы, конечно, неправильным делать односторонний вывод из этого спора. Решать вопрос только так: броня или скорость — нельзя. Ко всем проблемам развития авиационной техники надо подходить всесторонне, строго учитывая назначение каждого типа самолёта.
Наши советские конструкторы в годы войны несмотря на многие трудности создали прекрасные самолёты, отвечающие всем требованиям воздушной обстановки. По классу истребителей особенно выделились «яковлевы» и «лавочкины».
Каждая из этих двух моделей оригинальна по конструкции, могла самостоятельно вести бой с любым вражеским самолётом. В своём последнем варианте скоростной «Яковлев» имел самый малый полётный вес в сравнении со всеми существующими машинами подобного класса. В работе над этой конструкцией советским самолетостроителям пришлось преодолеть ряд трудностей. Хорошо известно, как трудно снизить вес самолёта хотя бы на один килограмм, не ослабляя прочности самой машины. Когда в этой работе, казалось, уже были исчерпаны все возможности, наши самолётостроители всё же нашли пути к ещё большему снижению полётного веса.
Оригинальный по конструкции и не менее высокий по своим боевым качествам был и другой новый советский истребитель — «лавочкин». Хотя его полётный вес был и тяжелее «Яковлева», что отнюдь не снижало [85] его маневренности и других боевых свойств. «Лавочкин» отлично вёл бои с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами» всех модификаций, превосходя их как по огню, так и боевому пилотажу.
Оба эти и другие новые советские самолёты — штурмовики и бомбардировщики — я увидел, ещё не долетев до авиационного завода, на который у меня была командировка. Чтобы заправиться горючим, по дороге с фронта мы приземлились на обычном трассовом аэродроме. Этот аэродром был как бы последним этапом того пути, который проходит воздушное оружие от чертёжной доски конструктора через аэродинамические трубы, цеха заводов, серии испытаний и проверок, до первого боевого полёта. Меня поразило обилие самолётов. Вокруг огромного лётного поля, в несколько рядов, стояли машины различных назначений. Здесь были сотни новеньких, ещё пахнувших заводской краской штурмовиков и бомбардировщиков. Вытянувшись строгими линиями, стояли красивые по осанке, только что сошедшие с заводских конвейеров истребители. Лётчики, перелетавшие на этих машинах на фронт, спорили, кому следует дать раньше старт. Всем хотелось как можно скорее достичь своих полевых площадок и там опробовать в бою новое оружие. Машины явно нравились лётчикам, и каждый хвалил качества именно своего самолёта.
— Что ваши остроносые! — горячо говорил один из них. — Вот в нашей эскадрилье самолёты — это да! Чуть тронешь на себя ручку — в небе тает.
Собеседник, видимо, более медлительный по натуре человек, подумав, ответил:
— Попробуем. Глазом не моргнешь, как на втором вираже в хвост встану.
Слушая это безобидное по существу препирательство лётчиков, мне невольно припомнились первые месяцы войны. Тогда можно было видеть, как возле цехов авиационных заводов с парашютами и чемоданами толпились пилоты — «безлошадники», терпеливо ожидая, когда с конвейера сойдёт очередной самолёт. Они согласны были взять машину даже с мелкими недоделками, лишь бы летать.
Канули в прошлое те тяжёлые времена. Благодаря напряжённому труду людей советского тыла наша [86] авиапромышленность выпускала всё больше и больше самолётов. Лётчикам, приезжавшим на завод, было что выбирать.
С чувством большой гордости за советских конструкторов я вступил на авиационный завод, который создавал знаменитые «лавочкины». Моё знакомство с конструктором до этого было заочным: я летал на его истребителях первой конструкции, переписывался с ним. Теперь представилась возможность лично увидеться и побеседовать с человеком, которого высоко ценят в широкой лётной среде.
Лавочкин подверг меня своеобразному допросу. Его интересовало мнение лётчика-фронтовика буквально обо всём, что составляет силу современного истребителя. Проблемы скорости и вооружения обсуждались живо и страстно.
Конструктор доверил мне своё молодое детище — модернизированный истребитель. Поднявшись в воздух, я испытал его. Лавочкину мало было услышать положительный отзыв о своём самолёте, — он требовал суровой критики, советов. Я простился с творцом истребителей, унося с собой уважение к советскому конструктору, который смотрит вперёд, ищет, созидает и улучшает оружие борьбы за господство в воздухе.
Во время этой поездки я посетил семью славного русского лётчика — капитана Нестерова. Имя Нестерова дорого нам, советским лётчикам. Его подвигами открывается заря русской авиации. Я провёл много часов в тихой, скромной квартире, где всё дышит памятью о человеке, совершившем на самолёте первую «мёртвую петлю», первый таран. От капитана Нестерова, обладавшего сильным характером и пытливым умом, тянутся нити к великому лётчику нашего времени — Валерию Чкалову, к многотысячной армии сталинских соколов, сражавшихся с немцами.
Со старых, пожелтевших от времени фотографий на меня смотрел капитан Нестеров, отдавший свою жизнь в борьбе с немцами в прошлую мировую войну. Он стоял в кожаной тужурке возле своего самолёта системы «блерио». Открытый со всех сторон, переплетённый проволокой, старый «блерио» выглядел громоздкой коробкой. Мысленно я поставил рядом с ним только что бывший у меня в руках истребитель Лавочкина [87] последней модели — гибкую, скоростную машину, поражающую изяществом форм, отлично вооружённую, снабжённую мощным мотором. Как далеко вперёд двинулась мысль человека, покоряющего воздушную стихию!
Профессор Жуковский пророчески сказал когда-то: «Скоро Россия будет окрылённой». Окрылённой она стала в советскую эпоху, которая открыла широкие творческие горизонты перед нашим молодым поколением. Я рассматривал рисунки Нестерова, изображавшие мёртвую петлю, и передо мной возник образ человека с душой новатора, открывшего новую главу в авиации — высший пилотаж, могучее средство воздушного боя.
Есть много общих черт, которые связывают капитана Нестерова с крылатыми людьми Советского Союза. Это — бесстрашие, свойственное русским людям, готовым отдать жизнь за счастье Родины; это — умение итти на риск, упорство в преодолении всех и всяких препятствий на пути к цели; это — дерзость мысли, революционный размах.
...Вместе со своим напарником, Голубевым, я привёл на фронт учебную модель нового «лавочкина». В те дни из центра пришла телеграмма: мне предписывалось вступить в командование всей нашей гвардейской частью. Со всей силой передо мной встали новые, чрезвычайно ответственные и большие задачи. Теперь я должен был выступать в борьбе с врагом не только как лётчик, но и как командир большой гвардейской части. От того, как я расставлю силы, как оценю обстановку, приму решение и организую бой — будет зависеть успех каждого лётчика и всей части в целом.
Справлюсь ли с новым порученным мне делом? Личная боевая опытность лётчика — это ещё далеко не всё, что требовалось командиру. Но я знал — мне помогут старшие офицеры, помогут сами лётчики, крыло к крылу с которыми я провёл три года войны, поможет партия. Коммунисты всегда были ведущей силой во всей боевой деятельности нашей части, их примеру следовали все пилоты, на них, на партийную организацию должен опираться в своей повседневной работе и авиационный командир. — Партия, — говорил я себе, — воспитала из тебя лётчика. Партия теперь поможет тебе [88] стать командиром, который приложит всю свою энергию и знания для того, чтобы ни при каких обстоятельствах не уронить славы добытого в боях гвардейского знамени.
С такими мыслями я повёл свою часть в новые бои с врагом. Мы полетели туда, где тысячу дней назад начинали драться с немцами, — за Днестр.
Да, весной сорок четвёртого года мы вернулись за Днестр. С каким волнением лётчики — ветераны ступили на родное лётное поле! Мы всюду искали следов прошлого. Вот старый, обвалившийся блиндаж — здесь был командный пункт; вот наша землянка с сорванной с петель дверью; вот гречишное поле за аэродромом. И над всем этим — синее южное небо, в котором произошла наша первая воздушная схватка с немцами. Сколько за эти годы пройдено, сколько мучительного и горького пришлось пережить! И как отрадно вновь вернуться сюда зрелыми, всё испытавшими — и горечь утрат, и радость побед.
Мы развернули свои гвардейские знамена. И то, что получило первое подразделение в сорок втором году на аэродроме в Славяно-Сербске. И то, которым в сорок третьем была награждена вся часть за бои на Кубани. Ветер колыхал полотнища боевых знамён, и мы отдавали им честь тут, возле государственной границы Советского Союза, куда, наконец, возвратились наши войска, изгнавшие врага с священных земель социалистического государства.
Старый полевой аэродром на границе вызвал в каждом из нас целый рой мыслей. Вспомнилось всё: отступление в глубь страны, воздушные сражения на многих театрах войны, этапы борьбы за господство в воздухе. Сквозь эти трудные годы нас вели, освещая боевой путь, вещие слова партии, великого Сталина: «Наше дело правое... Победа будет за нами». Эта уверенность в конечной победе жила в наших сердцах, двигала нами в сражениях, росла и крепла. И вот мы вернулись на границу, взяв в свои руки господство в воздухе. Мы стали хозяевами неба. В тяжких боях было накоплено мастерство, поднят творческий потолок советской авиации.
Что мы вкладывали в понятие «творческий потолок»? Этот потолок не имеет пределов. Каких бы вершин ни [89] достиг советский лётчик, он не имеет права застывать в своём творческом росте. Его мысль всегда должна работать в одном направлении: всемерно улучшать лётное искусство, мастерство воздушного боя. А это мастерство связано с новаторством, с глубоким пониманием тех общих задач, которые стоят перед всей Советской Армией.
Летняя кампания сорок четвёртого года — воздушные бои под Яссами и на Висле, в которых принимала участие и наша часть, — наглядно показала, насколько наши авиационные силы, материальные и людские, стали преобладать над силами противника. Дело не только в количественных изменениях, речь идёт о больших качественных сдвигах. Советские войска наносили противнику сокрушающие удары на земле, и это находило своё отражение в воздухе.
Ощущение краха, характерное для немцев, с отчаянием смертников дравшихся на земле, охватывало и немецкую авиацию. Мы старались учитывать это в воздушных боях, старались так подавлять врага на земле и в воздухе, чтобы это ощущение неизбежного краха ещё больше овладевало душой немецкого лётчика. Вместе с тем чувство превосходства, присущее лётчику нашей авиации, должно было сочетаться с неуклонным ростом его личного мастерства. Начиная командовать частью, я старался добиться того, чтобы творческий потолок так называемого «среднего» лётчика был высоким. На практике это означало: то, что может сделать Речкалов, Труд, Клубов или кто-либо из других наших асов, может сделать и молодой лётчик, только вступающий на трудный боевой путь истребителя. Для этого требуется одно непременное условие: не кичиться своими успехами, не зазнаваться.
В искусстве воздушного боя нельзя полагаться на одно вдохновение или на ту бесшабашную удаль, которая якобы обязательно должна «вывезти». Для нас оставался незыблемым сотни раз проверенный жизнью сталинский закон: «Смелость, говорят, города берёт. Но это только тогда, когда смелость, отвага, готовность к риску сочетаются с. отличными знаниями».
Боевая практика учила: тот, кто застыл в учёбе, отстал или не кочет замечать нового в тактике воздушного [90] боя, тот неизбежно будет бит. И ничто не спасёт его — ни интуиция, ни личная храбрость.
На первых порах командования частью мне довелось столкнуться с таким летчиком, назовем его здесь Барсуковым. Он пришёл к нам из соседней части, пользуясь славой смелого воздушного бойца. В этом ему действительно нельзя было отказать: он был по-своему смел. Но чем ближе я присматривался к Барсукову, тем сильнее убеждался, что его смелость — смелость дурного пошиба. Он слишком кичился ею. Всем своим поведением он как бы говорил: «Нам всё нипочем».
В бою Барсуков всецело полагался на слепую удачу. До поры до времени ему, что называется, везло, но объяснить свои действия, анализировать их он не мог. А между тем он был командиром подразделения. И то, что его творческий потолок был узок, послужило причиной самого плохого, что может произойти с командиром, — Барсуков стал терять уважение и авторитет в глазах лётчиков. Пришлось на эту тему с ним поговорить. В резкой форме Барсукову было сказано, что гвардейцы ждут и требуют от него, как командира, не только одной личной храбрости. Что и самая храбрость, по их мнению, должна сочетаться с большим знанием дела, с высоким искусством управления воздушным боем.
Отрадно было заметить, что этот откровенный разговор заставил Барсукова задуматься. В то время мы вступили в яростное воздушное сражение под Яссами. Летая с Барсуковым, наблюдая его в бою, а затем на земле, можно было видеть, как постепенно он приобретает новые черты. Напускная храбрость исчезла. Она уступила место той спокойной смелости, которая питается внутренним сознанием превосходства над противником, которая живёт вместе с трезвым риском, с упорством, с желанием всё осмыслить, понять и двигаться дальше. В боях под Яссами Барсуков несколько раз отличился как организатор и руководитель действий своего подразделения и был представлен к награде.
Под Яссами отличились многие лётчики нашей части. Они диктовали свою волю врагу, создавали нужную для наших сухопутных войск воздушную обстановку. Немцы упорно стремились вырвать инициативу из наших [91] рук. Это касалось не только отдельных частных боевых эпизодов. Это было заметно и в более широких, оперативных масштабах. Например, враг широко стал прибегать к созданию ударных авиационных группировок. За счёт второстепенных, более спокойных районов, эти группировки сосредоточивались на угрожаемом направлении. Немецкое командование организовало несколько «кочующих» эскадр, которые перебрасывались с одного аэродромного узла на другой, именно туда, где воздушная обстановка складывалась особенно остро. Нашей части не раз приходилось встречаться с этими ударными эскадрами немецкой авиации. «Старых знакомых» мы узнавали по жёлтым кокам винтов, фюзеляжам, разрисованным тузами, кошками, стрелами, и по боевым приёмам пилотов. В основном это были такие группы немецких асов, как «Удет», «Рихтгофен» или «Мельдерс», действовавшие почти на всех участках фронта.
Новая тактика врага заставляла наших лётчиков все время быть начеку, зорко присматриваться к противнику. В каждом бою всегда нужно было предугадать, что нового предпримет противник, своевременно противопоставить ему свои, более действенные приёмы борьбы. В этом отношении воздушные бои за Днестром, в которые мы вступили, что называется с хода, едва успев перебазироваться на свои старые аэродромы, были весьма показательными. Речь идёт об отражении попыток немцев организовать контрнаступление на южную группу наших армий, освободивших часть Бессарабии и вплотную пробившихся к Яссам. Разыгравшееся тут воздушное сражение было напряжённым. Нашим лётчикам приходилось навязывать врагу по шесть-семь воздушных боёв в день, причём почти каждый новый вылет в тактическом отношении значительно отличался от предыдущего.
Ещё до начала контрнаступления, осуществляемого крупными пехотными и танковыми силами, немцы повели здесь своеобразную силовую разведку в воздухе Они намеревались, повидимому, как можно основательнее прощупать нашу авиацию. Враг варьировал различные тактические приёмы, стараясь найти именно такие, которые бы создавали для его действий наиболее благоприятные условия. Много внимания уделялось немцами [92] совместному полёту бомбардировщиков и истребителей Здесь они шли на разные ухищрения. Помню, как раз в тот день, когда я, прибыв в новый район, выехал на передовые позиции, чтобы ознакомиться с обстановкой, они применили один из новых своих приёмов.
Перед отрядами бомбардировщиков они послали несколько групп истребителей. Казалось, «мессершмитты» просто-напросто собрались штурмовать боевые порядки наших наземных войск. Однако это было не так. Как только наши «лавочкины» — это был, кстати, воздушный патруль ныне трижды Героя Советского Союза Ивана Кожедуба — вступили в бой, немцы разбились на две партии. Одна из них, отбиваясь от атак «лавочкиных», начала оттягивать их от Прута на юго-запад. Другая же группа немецких истребителей, не ввязываясь в активную схватку, заняла позицию несколько в стороне от очага воздушного боя.
«Повидимому, каждая из групп немецких самолётов имеет свою задачу, — сразу мелькнуло у меня в голове. — Но какую же именно?»
Спустя несколько минут всё выяснилось. Как только основные силы наших истребителей ввязались в бой и начали преследовать вражеские самолёты, уходившие в юго-западном направлении, на горизонте появились отряды «юнкерсов-87». Они держали курс к переправам через Прут. Вот оно что! Значит, «мессершмитты», охотно вступавшие в бой, служили своеобразной «приманкой» и отвлекали воздушный патруль от объектов прикрытия. Тем временем вторая группа немецких истребителей, которая не ввязывалась в бой, но в то же время и не уходила от Прута, должна была охранять действия своих пикирующих бомбардировщиков.
И всё же замысел немцев провалился.
Выручил командир соседней истребительной части, находившийся на переднем крае. Его наблюдательный пункт был в достаточной степени оснащён различными техническими средствами и имел хорошую радиосвязь с аэродромами. Следя за противником и разгадав его уловку, он тотчас же вызвал группу дежурных истребителей. Те сидели на площадке «подскока», расположенной в нескольких километрах от линии фронта. Внезапно появившиеся «Яковлевы» ударили по немецким бомбардировщикам, а воздушные патрули, уже ранее [93] находившиеся в воздухе, напали на обе группы немецких истребителей. Скоротечный бой принёс нашим лётчикам победу.
С переходом врага в контрнаступление в небе под Яссами вспыхнули ожесточённые бои. Они переросли в короткое, но весьма напряжённое воздушное сражение. Стараясь воздействовать на всю тактическую глубину наших наземных войск, враг поднял в воздух свои лучшие истребительные и бомбардировочные эскадры. В первый день сражения немецкие бомбардировщики появились над полем боя на средних высотах. Они шли крупными группами, эскортируемые истребителями. Последние преимущественно были «фокке-вульфами» — машинами с тяжёлым пушечным вооружением, обладавшими хорошими лётно-тактическими данными «Юнкерсы» и «фокке-вульфы» появлялись отрядами в 100–120 самолётов. Такая тактика массированных бомбардировочных ударов, обеспечиваемых сильным истребительным сопровождением, обязывала наших лётчиков противопоставить врагу свои, более эффективные приёмы борьбы. Было бы ошибочно думать, что мы нашли их сразу. Нет, так в боевой действительности не бывает. Первый день сражения не для всех был удачным. Мне он хорошо запомнился, ибо ещё раз подсказал необходимость всестороннего анализа каждого боя.
Дело было так: группа истребителей соседней с нами части, вылетев по вызову рации наведения, появилась над полем боя как раз в тот момент, когда смешанная группа самолётов противника, состоящая примерно из семидесяти машин, приближалась к линии фронта. Было видно, как наши лётчики намеревались было атаковать немецкие бомбардировщики. Но сильный эскорт истребителей сопровождения сразу связал их боем. Наш воздушный патруль дрался храбро. Но всё же своей основной задачи он не решил. Около сорока минут он вёл напряжённый бой с «фокке-вульфами» и сбил несколько вражеских самолётов. Однако, связавшись с ними, он упустил «юнкерсов», которые успели произвести бомбометание. Часом позднее воздушный патруль другой части в этом же районе тоже потерпел неудачу. [94]
Собрав своих лётчиков на аэродроме и кратко обрисовав воздушную обстановку, я сказал им, что если мы хотим достичь толка в наших действиях, — нужно быстро перестраивать свою тактику, поработать усиленно. Каждому придётся вылетать по два-три раза и больше в день, взяться за дело по-настоящему. Если враг летает крупными группами — значит и мы должны изменить свои боевые порядки.
Главное было именно в том, чтобы не только парировать приёмы немцев, а энергично навязывать им свою тактику, свои приёмы, наступать на врага. Мы стали так строить свои боевые порядки, чтобы иметь возможность одновременно вести борьбу с истребителями прикрытия и, главное, иметь все предпосылки к максимальному уничтожению бомбардировщиков противника.
Первый же боевой день, построенный на основе действий более крупными группами, принёс нашим истребителям реальный успех. Мы сбили тридцать немцев, потеряв при этом только один самолёт. Выходило, что немцам не помогает их новая тактика. Да иначе и быть не могло. Вскоре, несколько понизив интенсивность своих полётов, немцы стали действовать более расчётливо и осторожно.
Пилоты наших гвардейских эскадрилий в эти дни обратили внимание и моё и других авиационных командиров на то, что, патрулируя в воздухе над полем боя, они видели несколько необычайный боевой порядок «юнкерсов». Они шли к линии фронта в трёхъярусном построении. Это несколько напоминало знаменитую «этажерку» — боевое построение наших истребителей в воздушном сражении на Кубани. Теперь немцы, заимствовав у нас «этажерку», механически применили её для бомбардировочных действий. Замысел противника был понятен. Идя уступом, тремя группами, на разных высотах, немцы рассчитывали на то, что хоть одна из трёх групп пробьётся к цели.
И этот приём немцев оказался битым. Их бомбардировочную «этажерку» уверенно разбивали «этажерки» советских истребителей, отлично научившихся драться в сложном групповом воздушном бою. Боевой счёт каждого из наших лётчиков быстро возрастал. В лётную книжку Клубова за пять дней боёв было записано [95] девять уничтоженных им немцев. Некоторые лётчики буквально увлекались охотой за немцами. Так, например, однажды я долго ожидал, пока приземлится лётчик Петухов. По подсчётам горючее в баках его машины уже должно было кончиться. Сбит? Нет, вернулся. Оказывается, он преследовал расколотую группу немецких самолётов до Ясс. Один немец пытался ускользнуть из-под атак советского лётчика, заложив крутой вираж на малой высоте вокруг ясского собора. Петухов, мастерски используя маневренные качества своей машины, также лёг в вираж и кружил вокруг куполов церкви до тех пор, пока не сразил противника.
Многоэшелонным боевым порядком, организацией боя в нескольких ярусах, умелым управлением по радио, целеустремлённым использованием радиолокационных средств мы разбивали все замыслы врага. Сильная ясская авиационная группировка немцев была разгромлена. Это сражение ещё раз подчеркнуло, что в воздушном бою нельзя придерживаться шаблона, что победа сопутствует тому, кто творчески решает боевые задачи, кто является воином-новатором, умеет предвидеть, настойчиво ищет более действенные приёмы борьбы. Лично для меня это сражение послужило толчком к ещё более вдумчивому анализу вражеской тактики, к ещё более настойчивым поискам свежих тактических комбинаций.
Наши войска, действуя по гениальному плану товарища Сталина, продолжали развивать наступательные операции. По окончании воздушного сражения под Яссами наша гвардейская часть была включена в состав соединений, которым предстояло нанести врагу шестой удар сорок четвёртого года. В результате этого удара были разбиты немецкие войска под Львовом, а остатки их группировки отброшены за Сан и Вислу. Этим ударом была освобождена от немцев Западная Украина, форсирована Висла, образован мощный плацдарм западнее польского города Сандомир.
Командующий отвёл нам аэродромы, находившиеся в непосредственной близости от передовых позиций. Мы хорошо замаскировали свои машины, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Эта предосторожность оказалась далеко не лишней. Прямо против нашей полевой площадки в немецком расположении [96] стояла большая деревянная вышка, сооружённая, повидимому, ещё давно для топографических работ. Через день или два после нашего прилёта на этой вышке появились немецкие наблюдатели. Отблески стёкол стереотруб говорили о том, что немцы обосновались на этой вышке с определёнными целями — они следили за всем, что делалось в нашем расположении. Результатом их наблюдений явилось то, что на соседнем, также вплотную придвинутом к переднему краю аэродроме стали периодически рваться снаряды тяжёлой немецкой артиллерии. Нас же немцы не обстреляли ни разу за всё время пока не началось наше авиационное наступление.
Авиационное наступление! Это был классический метод содействия сухопутным войскам во взломе неприятельской обороны, в борьбе за овладение всеми ее ключевыми позициями, в преследовании разбитого противника. Первыми вылетели ночные бомбардировщики, обрушивавшие на всю глубину расположения врага свой смертоносный бомбовый груз. Потом, за несколько часов до генеральной атаки пехоты и танков, усиливая эффект артиллерийской подготовки, на вражеские позиции устремились многочисленные эскадрильи бомбардировщиков. С горизонтального полёта, с пикирования они метко сбрасывали тяжёлые фугасные бомбы, разрушая неприятельские доты и дзоты, действуя по его штабам, командным пунктам, узлам связи, резервным группировкам. Точно в назначенное время перед самым началом атаки сухопутных войск над полем боя появились штурмовики. Их много. Они идут и идут, прижимая своим огнём вражеские войска к земле, они не дают им возможности поднять голову.
Артиллерия и авиация переносят огонь в глубину, а пехота и танки, прикрытые этим артиллерийско-авиационным огневым валом, устремляются в атаку. Взята первая траншея, вторая. Бой идёт в глубине неприятельской обороны. Его с неослабевающей интенсивностью поддерживают бомбардировщики и штурмовики. Теперь они действуют более мелкими группами, выискивая цели, которые прежде всего следует поразить, чтобы помочь своей пехоте и танкам. Потом начинается преследование отходящего противника. Довершая его разгром, бомбардировщики и штурмовики непрестанно [97] прочёсывают дороги, ведущие в неприятельский тыл, настигают врага на переправах.
Мощь авиационного наступления не только в количестве участвующих в нём самолётов, — в сорок четвёртом году для этого поднимались тысячи наших бомбардировщиков и штурмовиков, — но и в слаженности действий всех видов авиации, точности выполнения приказов, инициативе и находчивости всех командиров, всех лётчиков.
Перед нами, истребителями, авиационное наступление ставило точно очерченные задачи. Главное было в том, чтобы прочно удерживать господствующее положение в воздухе вытесняя с поля боя вражескую авиацию, мы должны были надёжно охранять наши войска от контратак воздушного противника, обеспечить полную свободу действий своей авиации. Достигалось это различными путями. Основной из них — смелые наступательные действия в воздухе. Этого, выполняя поставленные командующим задачи, я старался достичь сам, этого требовал от командиров, водивших в бой группы истребителей: Бориса Глинки, Лукьянова, Крюкова и других офицеров.
Путь к Висле памятен мне несколькими ожесточёнными воздушными боями. Особенно интересным, запомнившимся был тот, в котором мне пришлось действовать вместе с лётчиками Речкаловым и Трудом. Каждый из нас возглавлял четвёрку самолётов. Стало быть, в «этажерку» нашего воздушного патруля, охранявшего наступающие части, входило двенадцать лётчиков. Немцев же, которых мы встретили на своём пути, было около сорока. Тут были и «юнкерсы-87» и бронированные «хеншели-129» и истребители.
Увидев нас, немецкие бомбардировщики сразу встали в оборонительный круг. Кольцо, созданное ими, растянулось на несколько километров. Речкалов и Труд связали боем истребителей сопровождения, гоняя их в двух ярусах — под облачностью и над облачностью. С одной стороны это было хорошо, но с другой — и плохо: немецкие истребители, спасаясь от атак, вываливались из облачных «окон» вниз, мешали действовать моей четвёрке.
Кольцо, образованное «юнкерсами» и «хеншелями», огрызалось огнём. Подступиться к нему снаружи было [98] очень трудно. «Ну что же, — подумал я, — нельзя взять снаружи, возьмем изнутри».
Впоследствии разбирая бой на земле, лётчики говорили, что это было слишком смело — зайти самим внутрь вражеского круга. По крайней мере до этого дня, пожалуй, ещё никто из лётчиков нашей части не применял такого способа борьбы с противником.
Первыми нисходящим манёвром сверху вошли в кольцо из немецких бомбардировщиков я и Голубев. Следом за нами — Жердев и его напарник. Атаки изнутри сломали все расчёты немцев. Вести интенсивны» огонь внутрь круга они почти не могли, опасаясь поражения друг друга. Стеснённость в манёвре, которую, конечно, испытывал каждый из лётчиков нашей четвёрки, компенсировалась хорошим владением машинами, умением пилотировать на разных режимах полёта.
Первая же выпущенная мною очередь сразила один немецкий бомбардировщик. Начало есть! Но в это время между моим самолётом и самолётом Голубева оказывается изгнанный Трудом с верхнего яруса «фокке-вульф». Он атакует меня сзади. У правой плоскости моего самолёта рвутся вражеские снаряды. Положение спасла великая боевая дружба советских лётчиков, их закон взаимной выручки. Резко «переломив.» машину, я этим манёвром как бы снёс в сторону с крыла своего самолёта вражескую трассу, а больше немцу стрелять не пришлось: его тут же свалил ведомый Жердева.
Мы сделали ещё несколько атак, попрежнему закладывая глубокие виражи внутри круга вражеских самолётов. На мою долю здесь пришлось ещё два немца. Одного из них потом, когда наши части заняли этот район, я специально ездил искать. Он лежал в лесу, этот «хеншель», весь изрешеченный пробоинами в своей верхней части — следы моей атаки сверху вниз.
Произведённый на следующий день после полёта подробный разбор боя, на котором каждый из его участников докладывал о своих действиях и наблюдениях, дал много ценного для дальнейшего роста наших лётчиков. Тут же была зачитана телеграмма от пехотинцев. Они благодарили нас за разгон и уничтожение крупной [99] группы немецких самолётов, чуть было не пометивших их стремительному наступлению.
Наши части вышли на Вислу, завязали бои на том берегу реки. Стояла горячая пора. Я часто бывал на станции наведения. Утром перелетал на «По-2» через Вислу и приземлялся на опушке рощи вблизи переднего края, маскировал самолёт соломой и направлялся на станцию наведения. Здесь уже находились представители штурмовой и бомбардировочной авиации. С помощью радио мы могли руководить с земли воздушным боем, наводить наши самолёты на вражеские объекты. Офицеру-лётчику полезно бывать на станции наведения: иногда детали боя, которые ускользают от тебя в воздухе, становятся с земли более заметными. Станция наведения значительно расширяла наши возможности, позволяла связывать действия лётчиков с действиями «земли».
С нашего наблюдательного пункта, устроенного на холме, был хорошо виден передний край. Вот невдалеке зарылись в землю артиллеристы. Короткие языки огня вырываются из жерл пушек. Земля глухо вздрагивает. Чёрное облако дыма виснет над траншеями немцев. Задача заключается в том, чтобы огнём с воздуха проутюжить немецкий передний край, содействуя наступающей пехоте. «Ильюшины» делают заход над немецкими траншеями. Стоящий рядом со мною наводчик штурмовиков ласково говорит им по радио:
— Ниже, соколики, ниже...
И штурмовики на бреющем, почти сливаясь с рожью, пригвождают фашистов к земле. Их работа вызывает одобрение пехотных командиров. Но вот в небе появляется группа «фокке-вульфов». Вызываем на поле боя четвёрку наших истребителей. Её ведет Трофимов. Он первым ударил по врагу. Ведущий «фокке-вульфа» потерял скорость, но ещё держится. По радио приказываю Трофимову:
— Подойди поближе, расстреляй его...
Трофимов выполняет приказ. Два оставшихся немца пытаются улизнуть, но Трофимов бросается в погоню за ними. Я ловлю себя на том, что руками повторяю [100] движения истребителей. Схватка быстро кончается. Небо снова чистое, штурмовики могут продолжать своё дело.
Августовской ночью, в канун традиционного праздника сталинской авиации, я сидел в халупе польского крестьянина и вместе с полковником Абрамовичем — отличным боевым товарищем и штабным офицером — планировал предстоящий боевой день. Вдруг на улице послышался какой-то шум. И тотчас же, быстро распахнув дверь, вошёл, скорее вбежал запыхавшийся радист. Он был возбуждён, глаза радостно блестели. От волнения проглатывая слова, он пробормотал что-то, похожее на «разрешите, товарищ гвардии полковник», и протянул мне голубоватый листок служебной радиограммы.
Это был принятый им текст правительственного Указа о награждении лётчика Александра Покрышкина третьей медалью «Золотая Звезда». Ворвавшиеся вслед за тем лётчики горячо обнимали меня, поздравляя с наградой, со званием трижды Героя Советского Союза. Я был взволнован до глубины души и дал себе клятву, что и впредь буду, не щадя ни сил, ни самой жизни, служить социалистической Родине.