5. В наступлении

Советские лётчики блестяще выиграли Кубанскую воздушную битву. Теперь уже никакой речи не могло быть о том, что враг вернёт утерянную им инициативу в воздухе. События складывались так, что с каждым днём войны наша авиация всё увереннее и увереннее подходила к окончательному завоеванию полного и безраздельного господства над полями сражений.

Было бы, конечно, неправильным считать, что теперь уже всё сделано и нам, лётчикам, остаётся только пожинать лавры достигнутых успехов. Далеко нет! Враг, пользуясь тем, что англо-американцы не спешили с открытием второго фронта, снимал с запада авиацию и непрерывно наращивал свои силы на советско-германском фронте, насыщал самолётные парки своих воздушных эскадр самолётами последних, ещё более модернизированных типов, посылал для боёв с нами резервные кадры опытных лётчиков. Господствующее положение мы, советские лётчики, могли удержать за собой только непрерывно двигаясь вперёд в своём мастерстве и наращивая силу ударов по врагу.

Лично для меня битва над Кубанью ознаменовалась событием огромного значения. Советское Правительство удостоило меня высокой награды — звания Героя Советского Союза. Друзья тепло поздравили меня, когда я вернулся из полёта. В их горячих объятиях я чувствовал ту боевую дружбу, которая всегда отличала советских лётчиков. Сражение на Кубани ещё крепче сплотило лётчиков нашей эскадрильи. Мы жили тесной семьёй. Чувство товарищества входило в наш кодекс чести. Опасности и лишения учили нас высоко ценить братство и товарищество, скреплённые кровью. Мы были беспощадны [63] к самим себе и остро реагировали на малейшее отклонение от тех правил лётной жизни, которые были созданы в воздушных боях.

Однажды случилось так, что пять «мессершмиттов» зажали одного нашего лётчика и в неравном бою сбили его. В глубоком молчании собрались лётчики на командном пункте эскадрильи. Тяжело и грустно терять товарища. Вернувшийся из полёта лётчик, держа в руках шлем, подошёл и стал рассказывать подробности гибели товарища. Он пролетал над районом боя и видел всё своими глазами. Мы начали задавать ему вопросы. Сколько было немцев? Как дрался погибший товарищ? Имел ли он возможность спастись?

Потом наступило молчание. Хотелось спросить этого лётчика. «Почему же ты остался в сторонке? Почему предпочёл «уйти в кусты», почему не вступил в бой, если даже немцев было много?»

Молчание длилось долго. Никто не задал этих вопросов. Но сам лётчик понял, что думают товарищи. Он вдруг стал защищаться, горячо доказывая, что его помощь всё равно была бы напрасной, так как самолёт уже подбили.

Но его слова никого не убедили. Он обязан был, даже ценою своей жизни, притти на помощь товарищу. Чувство чести и дружбы требует этого — то великое чувство, которое сплотило нас в коллектив, определила линию нашего поведения: «все за одного, один за всех». Лётчик, нарушивший этот закон дружбы и товарищества, не мог ждать от нас снисхождения. По его словам, его первой мыслью было — броситься в атаку. Но он этого не сделал. Почему? Что удержало его? Опасность риска? Со всей страстностью мы обсуждали этот поступок. Мы тут же судили лётчика коротким, суровым и справедливым судом чести. Он осознал свой тяжёлый поступок и в боях доказал, что может рассчитывать на нашу дружбу. Характерно, что в эскадрилье после этого случая мы стали друг к другу ещё ближе. Наши отношения, отмеченные высокой требовательностью, закалялись в огне новых воздушных сражений.

Как командир эскадрильи, а позже, полка, я придавал большое значение вопросу воспитания у молодых лётчиков чувства боевого товарищества, выработки правильного взгляда на характер той тактики воздушного [64] боя, которая в основе своей имеет лётную пару. Три четверти, если не больше, успеха ведущего лётчика зависят от того, кто у него ведомый. Лётчики так и говорят: «Скажи мне, кто у тебя ведомый, и я скажу, как ты будешь драться». Ведомый должен быть сильным, смелым и умным лётчиком.

Я долго присматривался к молодому истребителю Голубеву, изучал его манеру драться, брал его с собой в воздух и пришёл к выводу, что он сможет стать хорошим ведомым. В моих планах «свободной охоты», нового вида боевой деятельности советских истребителей, ведомый играл большую роль.

Голубев — мой земляк — был спокойным, настойчивым и упорным сибиряком. Характером мы сошлись — он хорошо понимал цену дисциплины. Он хорошо понял и свою роль ведомого, хотя вначале придавал ей иное значение, нежели, то, которого требовала наша наступательная тактика воздушного боя.

Однажды, ведя в паре с ним бой с немецкими бомбардировщиками, я обратил внимание, что он хотя и точно держался в строю, но «юнкерсов» почему-то не атаковал. Приземлившись, я спросил его:

— Почему вы не расстреливали немцев?

— Я же прикрывал вас сзади, — недоумевая, ответил Голубев, — вдруг бы появились «мессершмитты».

Надо сказать, что обстановка закончившегося боя почти совершенно исключала это пресловутое «вдруг», которое помешало Голубеву использовать силу своего оружия. Сверху над нами находилась группа прикрытия. Кроме того, перед заходом на атаку я, как обычно, хорошо осмотрелся, наносил удар на повышенной скорости. Немецким истребителям, если бы они даже и появились, трудно было бы внезапно атаковать нас.

Истоки голубевского «вдруг» лежали в неправильном понимании бытовавшей в лётной среде крылатой фразы «ведомый — щит ведущего», в огульном применении её во всех без исключения случаях. Я тут же постарался объяснить Голубеву ошибочность его взгляда. Правильнее было бы сказать, что они оба, и ведущий и ведомый в одинаковой мере должны быть щитами друг для друга. Ведь именно в этом и заложен смысл боевых действий пары самолётов. Пара — огневая единица, в которой каждый лётчик наносит удар [65] противнику и в то же время своим огнём защищает напарника.

В той лётной школе, где учился Голубев, да и в некоторых других, можно было видеть красочно нарисованные плакаты, на мой взгляд, ошибочно трактовавшие суть боевых действий пары истребителей. На этих плакатах обычно на первом самолёте — ведущем — изображался богатырь с мечом, направленным на противника. На другом — ведомом самолёте — лётчик держал в руках щит, прикрывая им своего командира от атак сзади. Воспитанный на таком понимании роли ведомого, молодой лётчик почти совсем исключал из своей практики полётов в качестве ведомого наступательные действия. А они, конечно, были необходимы. Случалось, что такие ведомые лётчики-»щиты», совершив по многу боевых полётов, не выпускали из своих пушек ни одного снаряда. И вот, вылетит на поиск противника патруль из шести лётчиков, а дерутся с врагом, наносят ему удар только двое. Почему? Да потому, что командир патруля пару машин назначит в верхний ярус, для прикрытия, а в его ударной четвёрке активную силу — «мечи» — представляют только ведущие пар, Вот и выходит, что почти весь патруль занят прикрытием, а уничтожать противника может только треть лётчиков.

Мы точно условились с Голубевым, как должна действовать пара в бою. Ведомый, кроме прикрытия ведущего, обязан и сам наносить удары противнику, наращивать силу атаки командира пары. И это действительно не только для боя с бомбардировщиками, но и с истребителями. А уж если последние подберутся сзади, святой долг ведомого предупредить об этом ведущего, отразить контратаку.

— Запомни, — сказал я Голубеву, — боеприпасы надо не только возить в самолёте, но и уничтожать ими противника.

Отправляясь в «свободную охоту», я сказал своему напарнику:

— Вы должны уметь читать мои мысли, а я ваши... В воздухе никаких лишних слов! Сообщайте по радио только самое нужное. Коротко. Точно. Мы оба. — одна мысль, одно действие. [66]

Я не ошибся в Голубеве. Он умел мгновенно повторить любой мой манёвр. Он обеспечивал мне свободу действий. Всё своё внимание я устремлял на врага, уверенный в том, что мой тыл обеспечен — там Голубев, — уверенный в том, что в любую секунду он наростит силу моего удара своей атакой. Строя свой манёвр соответственно моему манёвру, он как бы читал мои мысли, реагируя с мгновенной быстротой. Свой самолёт он всегда вёл так, что видел меня под углом, имея хороший сектор обзора и обеспечивал себе атаку.

В первый же свободный полёт нам повстречалась «рама». Голубев увидел её и предупредил по радио:

— Вижу слева, сорок пять градусов, выше — «раму».

Точность доклада облегчила принятие решения. Я развернулся для атаки, а ведомый оттянулся, оберегая меня с хвоста. Немец вывернулся из-под моей трассы. Он вышел на Голубева, и тот сбил его.

Нигде так ярко не проступает закон взаимодействия между ведущим и ведомым, как в «свободной охоте». «Свободная охота» — это наивысшая форма боевой деятельности истребителей. Лётчиков, желающих быть «свободными охотниками», у нас насчитывалось много. Но не каждый мог стать им. Иной пилот прекрасно дрался в групповом бою, отлично сопровождал свои штурмовики или бомбардировщики, был достаточно зорок и внимателен в патрульной службе. Здесь его ободряло своеобразное чувство «локтя», или, вернее, «чувство крыла», близость соседей, голос авианаводчика, позиции своих сухопутных войск. Истребители-охотники лишены этого. Вдвоём или вчетвером они проникают за линию фронта на большую глубину. Там, устраивая нечто вроде воздушных засад, они неожиданно для врага атакуют его самолёты, уничтожают паровозы и автомашины, терроризуют противника на огромном пространстве. С сотней случайностей и непредвиденных обстоятельств может встретиться лётчик в «свободной охоте». Идя на неё, он должен быть хорошо уверенным в своих силах, в своей машине, в напарнике.

Уходя в свободный поиск, истребитель предоставлен самому себе и может рассчитывать только на своё уменье. Он сам избирает цель удара. Она всегда должна быть достойной затраченных на поиск усилий. Трезвый «расчёт, смелость, хитрость и знание тактики воздушного [67] боя — краеугольные камни «свободной охоты». Познать и совершенствовать эту тактику можно было только пристально следя за тактикой противника, критически разбирая свои действия и обладая большим практическим багажом.

Мы стимулировали у наших лётчиков желание итти в «свободную охоту». Большая честь завоевать право на этот вид воздушного боя. Должен сказать, что свободная охота удалась мне не сразу. Были и «холостые» вылеты, когда мы ни с чем возвращались на аэродром. Были и неудачи, когда враг успевал предупредить атаку и от нападения нам приходилось переходить к обороне, обороне трудной и опасной, ибо дело происходило над вражеской территорией, далеко от линии фронта. Слабовольных людей эти первоначальные неуспехи, может быть, и склоняли к мысли совсем отказаться от «свободной охоты». В нашей части собрались лётчики крепкой закалки. Продолжая охотиться, мы каждый день приносили командиру добычу. Фото-кинопулеметы прекрасно запечатлевали на плёнке зажигаемый охотником вражеский бомбардировщик или истребитель. Рассматривая эти снимки, мы на специальных разборах восстанавливали картину боя и тут же вырабатывали новые, более действенные тактические приёмы.

В успехе всех действий истребителя-охотника большую роль играло умение обмануть бдительность хитрого и осторожного противника. Однажды мы заметили, что несколько дней подряд над расположением наших войск регулярно появляется дальний немецкий разведчик. Это был «Ю-88», вооружённый, как это водилось у немцев, несколькими фотоаппаратами. Свою разведку он обычно производил на больших высотах. Порою его можно было заметить с земли только по следу инверсии, которая белой полосой возникала на небе.

— Надо перехватить немца, — решили мы с Голубевым.

Маршрут полёта вражеского разведчика в тот день был как бы осью всего района нашей охоты. Немец обычно ходил на высоте в восемь тысяч метров. Планируя перехват врага, мы держались на тысячу метров ниже — так удобнее было наблюдать. Мы ходили в намеченном районе довольно долго. Немца не было. Я [68] даже забеспокоился: пропустили! Но вот зоркий Голубев, как всегда коротко, доложил:

— Идёт. По курсу выше...

Мы не стали сразу набрасываться на «юнкерса». Пусть, если даже немцы нас заметили, думают, что мы их не видим. Продолжая полёт в прежнем направлении, мы как бы разминулись с противником. Лёгкий набор высоты, который мы начали, вряд ли был заметен для вражеского экипажа. Прошло больше полминуты. Когда «Ю-88», продолжая лететь на восток, почти стал скрываться из глаз, мы резко развернулись и отсекли ему путь отхода.

Сближение заняло порядочно времени. Не беда! Мы были твёрдо убеждены в своём успехе. Так оно и случилось. Заметив, наконец, нас сзади себя, немец попытался ускользнуть от атаки резким снижением. Более чем с восьми с половиной тысяч метров мы начали крутое пикирование. С дистанции в сто метров я расстрелял вражеского стрелка. Затем перенёс огонь на правый мотор. Не выходя из пике, немец рассыпался на куски.

«Свободная охота» быстро стала любимой формой деятельности лётчиков нашей части. Командир правильно определил, насколько важна непрерывность этой охоты. Мы вели свободный поиск врага не только в периоды затишья на фронте, но и в более горячее время.

Выполняя эту задачу, наш командир как бы раздвигал границы того участка фронта, над которым наши истребители изгоняли и уничтожали вражеские самолёты. Воздушное патрулирование, вылеты по вызову рации наведения он сочетал с обязательным выделением нескольких пар «свободных охотников», которые, зная расположение вражеских аэродромов, уходили на маршруты немцев, искали там врага и нещадно уничтожали его, радируя в то же время своим воздушным патрулям, чтобы те приготовились к перехвату прорвавшихся немцев.

Довольно часто в такую «охоту» командир выделял и меня с Голубевым. Выполняя эти задания, мы сбили большое количество немецких самолётов. Именно в свободной охоте я сбил «юбилейный» — пятидесятый вражеский самолёт. Это был «физелер-шторх», — немецкий самолёт связи. Машины этого типа, похожие на стрекоз, [69] курсировали между немецкими штабами, перевозя срочные оперативные документы и штабных офицеров. Выследив их трассу, я атаковал и сбил немецкого связиста.

Вскоре на своём участке фронта мы добились такого положения, когда немцы, по словам пленных, считали, что здесь дерутся только советские асы. Один из сбитых нами немецких пилотов спросил:

— Как зовут русского аса, который сбил меня?

Этот немец, повидимому, считал себя асом. Фюзеляж его самолёта был расписан различными значками. Сбил его наш средний, обыкновенный лётчик. Немец даже несколько опешил, когда узнал это.

Немецкие асы заносчиво именовали себя «рыцарями воздуха». Они по-дикарски украшали свои машины амулетами, были суеверны и, как это ни покажется странным, по природе своей трусливы, хотя среди них встречались и опытные пилоты. Но в большинстве случаев они предпочитали лёгкую добычу. В войне они видели средство обогащения. Об этом со всей откровенностью сказал нам сбитый немец. Он заискивающе смотрел на нас, советских лётчиков, полагая, что ведёт с нами профессиональный разговор. Глядя на этого немца, я невольно сравнивал его с моими однополчанами. Другие цели, другое вдохновение жили в душе советского лётчика!

Поиск врага в воздухе — это было только одной стороной той «свободной охоты», которая у нас культивировалась. Мы приучались нещадно бить противника, где бы он ни был — в воздухе или на земле. Борьба за господство в воздухе — это не только воздушные бои. Массированные удары наших бомбардировщиков и штурмовиков по аэродромам, авиабазам серьёзно ослабляли немцев. Мы — «свободные охотники» — тоже включились в эту «наземную» борьбу с вражеской авиацией. Наша тактика и здесь основывалась на стремительном, неожиданном, соколином ударе.

Как-то раз, чтобы подытожить опыт, генерал собрал истребителей-охотников на специальную конференцию. Один за другим лётчики выходили на трибуну и рассказывали о своих методах, своей тактике. Наши аэродромы тогда располагались по берегу Чёрного моря. Немцы, запертые в «крымской бутылке», сносились [70] с материком только морем и по воздуху. Многочисленные «юнкерсы-52» и «фокке-вульфы-200» совершали регулярные рейсы между Крымом и румынскими берегами.

На конференции мы вспомнили опыт лётчиков-сталинградцев. В историю воздушной войны они вписали увлекательную страницу побед, блокируя с воздуха группировку Паулюса. Наша тактика «свободной охоты», применённая над морем, могла стать губительной для немецкой транспортной авиации. Я получил разрешение на такую «охоту». Чтобы увеличить время пребывания в воздухе, мы поставили на наши самолёты дополнительные бачки с горючим.

Первый же вылет принёс победу. Мы с Голубевым сбили два транспортных немецких самолёта. Один ожесточённо отстреливался, ибо мы допустили ошибку, атакуя его сверху. Пришлось немало повозиться с ним и истратить гораздо больше боеприпасов, нежели мы рассчитывали, прежде чем эта трёхмоторная машина упала в воду и утонула со всем экипажем. Другой «Ю-52» был зажжён одной атакой снизу. Для этого нам пришлось итти бреющим, едва-едва не касаясь гребешков волн фюзеляжами самолётов.

Дополнительные бачки с горючим позволили нам пробыть на «охоте» очень долго. Дзусов потом рассказывал, что он очень беспокоился за нас. Мы вели поиск врага на сухопутных самолётах. Под нами было море. Малейший перебой в работе мотора, который в обычных условиях полёта над землёй не вызывает тревоги, здесь был неприятен. Дзусов поддерживал с нами связь по радио. Он знал, в каком квадрате моря мы находимся, что делаем, с кем дерёмся. Он опасался, что мы слишком увлечёмся. Море есть море. После того как мы сбили второго «Ю-52», по радио нам передали:

— Пора возвращаться...

Хотелось ещё поохотиться, но, пожалуй, командир был прав. И мы повернули к берегу.

Весна и лето сорок третьего года были для всех советских лётчиков горячей страдной порой. Ведь именно в это время была уничтожена большая часть тех четырнадцати тысяч самолётов, которых лишились немцы в этом году. Борьба с врагом в воздухе протекала на фоне победоносного наступления советских войск, начатого ещё на Курской дуге. Мне не довелось непосредственно [71] участвовать в этом сражении, которое, по определению товарища Сталина, поставило немецкую армию перед катастрофой. Наша часть в дни битвы на Курской дуге базировалась несколько южнее, мы только косвенно содействовали разгрому огромных немецких сил под Орлом и Белгородом. Первые за время войны победные салюты, данные в Москве в честь этого большого успеха советских войск, радостно отозвались в наших сердцах. В каждом новом воздушном бою, возникавшем над боевыми порядками наших наступающих войск, мы старались достичь наибольшего успеха. И то, что потом в приказах товарища Сталина не раз упоминалось название нашей части, служило для нас самым высоким признанием наших успехов, звало к ещё большему упрочению доброй воинской славы нашей гвардейской части.

Ось наступления войск фронта, в составе которого мы действовали, проходила на юге. В результате тяжелых боев был освобожден Мариуполь. Это совпало и с радостным событием в моей личной боевой жизни — Советское правительство ещё раз высоко оценило мои усилия в борьбе с врагом — в Мариуполь я вошёл дважды Героем Советского Союза.

В развернувшемся наступлении мы действовали преимущественно с целью уничтожения неприятельских бомбардировщиков. Хотя задачи истребителей и многообразны, но всё же одной, самой основной из них, по существу, всегда определяется и поиск противника и уничтожение его в воздушном бою. Мы учили своих лётчиков, что их тактика всегда должна исходить из этой главной задачи, которую ставили перед собой. Эта цель вырисуется тем более отчётливо, чем более лётчик будет проникнут идеей всемерной поддержки своих сухопутных войск.

В боях мы старались воспитывать у наших лётчиков стремление к тому, чтобы они всегда и во всём были самыми активными помощниками пехотинца, танкиста, артиллериста, сапёра — бойца любого рода сухопутных войск. Тесное содружество «земли» и «воздуха» обеспечивало успехи Советской Армии. Мы, лётчики-истребители, завоёвывали господство в воздухе именно для того, чтобы обеспечить своим сухопутным войскам свободу манёвра. [72]

Чем немцы стремились повлиять на этот манёвр? Что являлось их ударной силой при попытках воздействия с воздуха? — Бомбардировочная авиация! Значит, чем больше наш истребитель собьёт вражеских бомбардировщиков, тем большую помощь он окажет сухопутным войскам. Бомбардировщики противника всегда являлись главной целью для советского истребителя.

Случалось порою, что некоторые лётчики не совсем твёрдо уяснили себе это требование. В наступлении наших войск часто и на земле и в воздухе складывалась довольно острая обстановка. Враг усилиями своих танковых и авиационных сил всячески пытался приостановить продвижение наших войск. Как-то раз вместе с другими офицерами нашей части мне пришлось поехать в штаб одного общевойскового соединения, чтобы договориться о деталях совместных действий. Прибыв туда, мы вынуждены были выслушать упреки по адресу истребителей соседней части.

— Мы не можем утверждать, что они действуют плохо, — сказал командир стрелковой дивизии. — Они сбивают много «мессершмиттов», это мы видим своими глазами, но вражеские «юнкерсы» частенько «висят» над нами...

Стрелковую дивизию прикрывала до этого хорошая истребительная часть. Она имела отличные боевые кадры. Однако претензии общевойскового командира были законны. Как раз перед этой поездкой на аэродроме я встретился с командиром истребителей, о которых шла речь.

— Как воюете? — спросил я его.

— Неплохо, — улыбаясь, ответил он. — За прошлые два дня мои лётчики сбили двадцать два самолёта противника. Сегодня, в первую половину дня, ещё шесть. Словом, «господствуем»...

Боевые потери в этой части были незначительные. Сбив двадцать две вражеские машины, она потеряла четыре самолёта. Это был хороший счёт. Истребители действительно дрались неплохо. Но беда состояла в том, что «господствуя», они решили свою задачу однобоко. Они считали, что всё зло в «мессершмиттам», а поэтому борьбе с вражескими бомбардировщиками внимания уделяли недостаточно. Из двадцати двух сбитых [73] самолётов противника было только четыре бомбардировщика.

Взвешивая эти результаты, нелегко было определить, кто же всё-таки на этом участке являлся «хозяином воздуха». С одной стороны, наши истребители выигрывали воздушные бои. С другой стороны, враг, неся большие потери в истребителях, своими бомбардировщиками всё же сковывал нашу пехоту. Это последнее обстоятельство, на мой взгляд, и должно было в данном случае служить критерием того, сколь эффективно выполняют свою задачу истребители. В сложившейся обстановке главной их задачей, конечно, было уничтожение вражеских бомбардировщиков, ибо в конечном счёте все стремления каждого лётчика должны быть направлены на то, чтобы содействовать развитию успеха сухопутных войск.

Ещё на первых этапах войны, оттачивая и совершенствуя приёмы борьбы с вражескими истребителями, лётчики нашей части усиленно работали над вопросами уничтожения неприятельских бомбардировщиков. Если бой истребителей с истребителями в большей степени основан на мастерском владении боевым пилотажем, то бой истребителей с бомбардировщиками содержит в себе иные приёмы. Успех этого боя зависит от многих факторов, среди которых видное место занимает острота тактического замысла истребителей.

Анализируя наши бои с бомбардировщиками, нельзя было не заметить, что обычно они возникали при количественном перевесе сил на стороне противника. Почему так происходило? Может быть, потому, что наших самолётов вообще было меньше, чем немецких? Конечно, нет. Если это в какой-то мере и имело место на первом этапе войны, то в дни, о которых идёт речь, обстановка резко изменилась. Теперь мы, а не немцы располагали боевой техникой в больших количествах. Эта техника по качеству превосходила немецкую. И вместе с тем, всё же часты были случаи, когда небольшой группе наших истребителей приходилось вступать в бой с значительными силами немецких бомбардировщиков. В чём же дело?

Получалось это потому, что масса наших истребителей не могла, попусту тратя горючее и моторесурсы, целыми днями висеть над полем боя. Высылая вперёд авангард [74] — воздушные патрули, — авиационные командиры остальную часть истребителей держали в кулаке, на аэродромах, и по мере надобности поднимали их в воздух, наращивая силы. Почти неизбежная необходимость атаковывать крупные отряды немецких бомбардировщиков сравнительно меньшими силами требовала от лётчиков авангардного воздушного патруля исключительной напористости, изворотливости и смелости.

Немцы редко приходили на поле боя одной группой бомбардировщиков. Эшелонируя их по времени, они появлялись отряд за отрядом. Что являлось главным для воздушного патруля, который должен был один-на-один встречать несколько групп вражеских бомбардировщиков? На это мне хочется ответить эпизодом из боевой практики нашей части. Дзусов в шутку назвал этот бой «нахальным». По-моему, в некоторых случаях истребители должны быть дерзкими до нахальства. Это отлично действует на малоустойчивого противника.

«Нахальный» бой начался с того, что, идя четвёркой между двумя ярусами облачности, мы услышали по радио торопливую информацию авианаводчика:

— Северо-западнее две группы «юнкерсов-88». Интервал между группами одна минута. Юго-западнее отряд «Хейнкелей-111». Верхний ярус — возможны «мессершмитты»...

Положение было сложным. Нас всего четверо. Немцев, по самым скромным подсчетам, около тридцати. К тому же они шли с разных направлений. Я слышал, что авианаводчик вызвал с аэродрома дежурные подразделения. Однако пока они подойдут сюда, немцы могут отбомбиться по нашим войскам. Долг истребителя — уничтожить вражеский бомбардировщик раньше, чем тот подойдёт к цели. А если врагов много, то сначала хотя бы помешать их бомбометанию, заставить свернуть с курса, а потом уничтожать.

Второй парой истребителей командовал лётчик Старичков.

— Прикрывайте меня, — приказал я ему по радио и пошёл в атаку на те две группы «юнкерсов», которые подходили с северо-запада.

Почему я так сделал? Во-первых, они были ближе к нашим войскам, чем «хейнкели»; во-вторых, здесь их было больше. Моя атака была направлена на немцев [75] сверху, под небольшим углом к их боевому курсу. Бил я, как это и нужно делать в таких случаях, по флагманской машине. Пожар, возникший от зажигательных снарядов на ведущем немце, послужил для всей группы сигналом к сбрасыванию бомб. Расползаясь под облачностью вправо и влево, немцы открыли бомболюки и стали поспешно освобождаться от груза. На какое-то мгновение я взглянул вниз. Линия фронта на этом участке проходила по речке. Я был удовлетворён: вражеские бомбы падали западнее речки, на немцев.

Вторая группа «юнкерсов» не стала ожидать гибели своего флагмана. Вернее, я думаю, этот, второй ведущий, видя, что произошло впереди, счёл за благо поскорее развернуться и уйти в сторону. Невольно увлекаясь погоней, я стал пикировать за ведущим «Ю-88». Немец шёл вниз круто. Дымя правым мотором, он стал входить в облачность. В это время я услыхал предупреждение авианаводчика:

— «Хейнкели»...

Мы успели перехватить их на боевом курсе. Я не могу ручаться, что ни одна бомба с этих немецких машин не упала восточнее речки. Но «земля» потом подтвердила, что один из бомбардировщиков головного звена, зажжённый первой же атакой, врезался в бугор и взорвался на собственных бомбах между нашими и немецкими окопами.

Все три атаки заняли совсем мало времени. Продолжая разгружать бомбы на головы своих войск, немцы ложились на обратный курс. Но было поздно. Справа и слева их взяли в клещи наши скоростные истребители из дежурных подразделений, вызванные авианаводчиком. Мой воздушный патруль, в меру сил и возможностей, выполнил свой долг. Боеприпасы и горючее кончались. Взглянув, как наши хорошо бьют расползающихся во все стороны немцев, я подал команду патрулю:

— Домой.

Дерзкая атака — одна из основ тактики воздушного боя с бомбардировщиками врага. Их боевой порядок основан на плотном огне, создаваемом стрелками во всей сфере, окружающей самолёты. Если строй истребителей для свободы манёвра развёрнут по фронту и в глубину, то строй бомбардировщиков организуется на малых дистанциях и интервалах между самолётами, он [76] должен создать некоторое подобие «огневого ежа». Разбить этот «ёж» — задача трудная. Не зная мёртвых зон обстрела или же наиболее слабо защищённых огнём направлений, истребитель никогда не сможет близко подойти к группе бомбардировщиков. А держась вдали — не причинит им вреда. Суть борьбы с бомбардировщиками не в том, чтобы выстрелами издали снять один-два самолёта. Важно стремительной атакой расколоть боевой порядок всей группы, уничтожить флагмана, лишить группу управления, создать среди её экипажей панику и замешательство, а затем бить поодиночке каждый самолёт.

Показные уроки воздушного боя с «мессершмиттами» я проводил на Кубани. Ближе к осени, когда мы штурмовали немецкие укрепления на реке Молочной, мне вместе с Голубевым и двумя лётчиками нашей части довелось дать ещё один урок — урок боя с бомбардировщиками. На Молочной немцы защищались очень упорно. Всё, что успело спастись от разгрома в Донбассе, остановилось здесь, перед входом в Северную Таврию. Немцы закопались в землю, яростно препятствуя нашему наступлению.

Контратаки врага поддерживались крупными силами бомбардировщиков. Недостаток в «мессершмиттах» заставил врага отказаться от сопровождения бомбардировщиков истребителями.

Большие группы «юнкерсов» и «хейнкелей» появлялись в чрезвычайно плотном строю, защищённом со всех сторон огнём бортовых точек. Дня два эта тактика давала немцам известный успех. Действовавшие тут наши истребители из соседней части, видимо, вели себя в обращении с немцами не особенно напористо. Их сменила наша часть.

В час дня мы поднялись в воздух. Дзусов с радиостанции наведения дал нам понять, что на командном пункте, рядом с ним находится большое авиационное начальство. В его голосе чувствовалось беспокойство — не поставим ли мы под сомнение честь нашей гвардейской части.

«Ничего, командир, вытянем», — подумал я и строго официально передал вниз:

— Понято. Выполняю задачу... [77]

А задача состояла в том, чтобы встретить крупную группу немецких бомбардировщиков. Воздух над Молочной был густо насыщен авиацией. К тому же стояла дымка. Эта дымка чуть не сорвала наш бой. Завидев вдали крупную эшелонированную по высоте группу самолётов, мы бросились навстречу. Уже готовясь нанести удар спереди сверху, я вдруг усомнился: не наши ли это самолёты? Дело в том, что на больших скоростях, почти на встречных курсах и при плохой видимости действительно было очень трудно издали разглядеть все конструктивные детали самолётов.

— Не стрелять! — сказал я лётчикам и тут же, не сдержав себя, выругался во весь голос.

Кресты! На плоскостях самолётов теперь были ясно видны кресты. Огонь открывать было поздно — мы уже находились над немцами, расходясь с ними на встречных курсах.

Вот когда пригодилась привычка моих лётчиков к резкому манёвру всей группой. Внезапным разворотом мы нависли сзади над немцами. Это было опасно — немцы могли обстрелять нас. Но всё обошлось благополучно.

— Атака!

Патруль понёсся на строй бомбардировщиков. Сплошной стеной перед нами встали вражеские трассы. Но четвёрка советских истребителей упрямо шла вперёд, как бы раздвигая эти белые и красные линии огня и металла.

В моём прицеле прочно утвердился силуэт немецкого флагмана. Нажимаю на гашетки. Очередь! Очередь! И в тот же момент всё впереди вспыхнуло ярким пламенем. Что-то сильно ударило по колпаку кабины, по фюзеляжу, по плоскостям. Немецкий бомбардировщик взорвался, и мой самолёт пронёсся сквозь взрыв. Только по какой-то случайности моя машина не получила серьезных повреждений.

Потеря флагмана и внезапная потеря ещё нескольких самолётов внесли замешательство в экипажи немецких бомбардировщиков, сломали их строй. Теперь важно было превратить это замешательство в панику. Мы повторили атаку снизу. Вспыхнуло ещё несколько немцев. Нервы врага не выдержали, бомбардировщики повернули вспять. [78]

— Молодцы! — услышал я голос Дзусова. — Командующий благодарит за бой.

...Всё это происходило как раз поблизости от тех мест, где два года назад я бродил по степи с израненным «мигом», пробиваясь из вражеского окружения. Два года! Сколько событий, сколько перемен! Как изменилось небо! Изгоняя воздушного противника с поля боя, мы вели развёрнутое авиационное наступление. Тысячи советских самолётов поддерживали стремительные наступательные операции наших сухопутных войск. Долго мы не засиживались ни на одном аэродроме — советская пехота, советские танкисты и артиллеристы усиливали свой натиск на врага. Оставляя за собой разрушенные города и селения, он неудержимо откатывался на запад. Войска соседнего фронта уже перешагнули за Днепр, готовились к штурму Киева. Мы, овладев Мелитополем, вышли на степные просторы Северной Таврии, плотно закупорили немцев в «крымской бутылке».

Осенью сорок третьего года товарищ Сталин в своём приказе подвёл некоторые итоги успехов советских войск. За год мы отвоевали у немцев почти две трети оккупированной ими ранее советской земли, вызволили из-под немецкого ига десятки миллионов советских людей.

«Наши успехи действительно велики, — говорилось в приказе товарища Сталина. — Но было бы наивно успокаиваться на достигнутых успехах... Теперь враг с особым остервенением будет драться за каждый клочок захваченной им территории, ибо каждый шаг нашей армии вперёд приближает час расплаты с немцами за их злодеяния, совершённые ими на нашей земле».

Приказ товарища Сталина звал к новым победам, ставил задачи перед каждым советским воином, требовал от нас ещё больших усилий и подвигов в борьбе с врагом.