Лето, отданное врагу

Пилот, неподвижно сидевший в передней кабине, оглянулся, и наш У-2 сразу пошел на снижение. По привычке я посмотрел сперва вверх, потом на землю. На аэродроме, расположенном рядом с селом, стояло множество самолетов.

В полку меня ожидало какое-то новое назначение. Я уже слышал, что наша эскадрилья получила самолеты ЯК-1, что ее командиром стал капитан Анатолий Комоса, что Матвеева перевели в другую часть, а нам прислали нового начальника штаба.

У командного пункта я увидел группу летчиков. Еще издали узнал Крюкова, Фигичева, Федорова, Труда, Речкалова, Искрина, Науменко, Вербицкого, Мочалова, Бережного... После крепких рукопожатий посыпались вопросы, реплики:

— Ну, как "мессеры"? Лучше наших ЯКов?

— А сколько "худой" берет снарядов?

— Подсчитаешь в бою, когда по тебе выпустит!

— Долго, сатана, стреляет.

— Все равно у него есть своя ахиллесова пята. Точно?

— Конечно!

— Отпустите, братцы, — взмолился я, чувствуя, что разговор затягивается. — Надо же доложить о прибытии. Потом все расскажу.

— Давай иди, но учти: сейчас уезжаем.

В землянке темно. Свет коптилки освещает только тех, кто у самого стола. Командир полка, сидя на табуретке, держит трубку телефона, читает с листа боевое донесение за день. После очередной длинной фразы он заметил меня, я отдал честь. Он кивнул: "Подожди".

Подошла Валя. Ее лицо поразило меня своей бледностью. Она приветливо улыбнулась. Я подал ей руку. Ее глаза пытались мне что-то сказать.

Слушая донесение, я представлял, чем был для полка минувший день. Он дышал жаром, дымом и пылью Молдавии. Словно бы на этих рубежах война снова начинала свой девятый вал. Немцы наводили переправы на Северном Донце, как год тому назад — на Пруте. Истребители разведывали переправы, штурмовали войска, занимавшие плацдармы. Однако здесь почти каждый вылет истребителей происходит в содружестве с ИЛами. Эти ширококрылые, упрямые горбатые машины занимают добрую половину аэродрома. С такими близкими и мощными напарниками на штурмовку ходить интересней, чем одним.

— Совсем? — вдруг слышу обращенный ко мне вопрос командира.

— Да. Эксперименты окончены.

— Хорошо! Куда же тебя определить? — Виктор Петрович Иванов внимательно смотрит на меня. — Командир вашей эскадрильи уже назначен. Пойдешь к нему заместителем?

— Мне все равно, лишь бы воевать.

— За этим дело не станет. Комэск часто болеет, поэтому тебе придется водить эскадрилью.

— Разрешите идти? — говорю я, вспомнив, что меня ожидают летчики.

— Иди. Завтра соберем ребят, расскажешь о "мессершмитте".

— Есть!

Меня подхватили крепкие дружеские руки и подняли в кузов. Когда ехали, Комоса протиснулся ко мне.

— С тебя причитается.

— За что? А-а!

— То-то! — Комоса засмеялся. Глаза его теплились.

Проезжая мимо белых украинских хат, мимо стада коров, поднимавшего пыль и расползающегося по дворам, думалось о том, что от нас зависит отстоять тишину этого села, не дать нарушить ее лязгом гусениц танков и взрывами бомб. Хотелось быстрее включиться в боевую работу.

Утром, до получения приказа на вылет, командир полка собрал у КП все эскадрильи, пригласил садиться на землю и предоставил мне слово. Я увидел весь полк. Летчики, штабисты, техники. Они сами произвольно поделились на три группы, придерживаясь комэсков. Вокруг Фигичева было больше всего близких мне ребят: эскадрилья все еще летает на наших стареньких МИГах, на которых мы начинали войну.

В эскадрилье Комосы были летчики, овладевшие ЯКом после того, как мы так много учили их с Крюковым под Ровеньками искусству вождения устаревшего "ишачка". Комоса выглядел уставшим, понурым. Виктор Петрович, комиссар и начштаба сидели впереди всех на скамейке, доставленной сюда снизу.

Родной полк. 16-й гвардейский! Стоя перед всеми, ощущая на себе сосредоточенные, серьезные взгляды, я глубже почувствовал значение полетов на "мессершмитте", полезность их. Я знал что-то такое, чего не знали другие, и теперь должен всем поведать о своих выводах. И я все рассказал о "мессершмитте-109". Он теперь был для меня не тем абстрактным противником, которого я видел на расстоянии или в прицеле. Я вертел перед глазами моих слушателей его макет, то обстреливал его, то бросал в пике, то вел его на себя, то сам прижимал его на вираже. Я пробовал разъяснить, на что способен "мессер" в воздушном бою, на каких маневрах его лучше подловить.

Не успел я ответить на все вопросы, приказ штаба дивизии поднял всех на ноги. Надо сопровождать старых знакомых — СУ-2.

— Кто ведет вашу группу? — обращается к Комосе начальник штаба. — Вы сами?

Комоса, стоявший рядом, кивнул на меня: Покрышкин, он с "мессерами" теперь на "ты".

— Я плохо знаю этот район. Разрешите сходить в этом вылете ведомой парой.

Мы молча направляемся к стоянкам.

— Вот твой самолет, — указывает Комоса на ЯК и все так же медленно, без особого энтузиазма двигается дальше.

У самолета меня встречает соскучившийся Чувашкин. Он чем-то взволнован.

— Товарищ капитан, это машина не моя. Вы были когда-нибудь недовольны мной?

— А вы от меня слышали об этом?

— Нет. Тогда вам надо попросить командира полка.

— Не волнуйся. Будем работать вместе.

— Спасибо. Мы слишком много пережили, чтобы все забыть. Эта машина неплохая, я осмотрел ее тоже.

К самолету, вижу, бегут две девушки, тащат, держа на весу, парашют в чехле.

— Что это, Чувашкин? — удивился я.

— Ансамбль песни и пляски, — широко улыбается он. — Укладчицы парашютов.

Девушки в столовой или в штабе — явление обычное. Но девушки на аэродроме, у самолетов — это ведь не к добру. Такой предрассудок бытует в авиации издавна. А они вот весело, с улыбкой, словно забавляясь, подают мне на крыло парашют. Я мельком взглянул на них и что-то прошипел...

Взлетаем. Комоса почему-то никак не может завести мотор своего самолета. Очевидно, неисправность. А бомбардировщики уже над нами. Ждать, пока взлетит командир и его ведомый, больше нельзя.

В воздухе нас шесть вместо восьми.

Четверка идет выше моей пары, непосредственно прикрывающей СУ-2. В моей группе не хватает пары Комосы. Непредвиденная задержка с вылетом смазывает все договоренности на земле. Радиосвязи нет, вынужденно взятая на себя роль ведущего группы сводится к нулю.

Под нами на запад зигзагообразной лентой тянется Северный Донец и где-то далеко впереди пропадает в утренней дымке. Моя пара на большой скорости переходит с фланга на фланг группы бомбардировщиков, идущих ниже, впереди, готовая отразить удар "мессершмиттов", если они появятся.

Мы что-то вроде телохранителей. Но это определение чисто внешнее. На самом деле для каждого истребителя, сопровождающего другие самолеты, эта роль исполнена большого смысла и значения. Ты летишь ради того, чтобы СУ-2 поразили цель и невредимыми возвратились домой. Их задача становится твоей задачей. Значит, надо заботиться о том, чтобы подопечные самолеты без потерь вышли на объект, точно ударили. А доверие к нам, истребителям, к нашему боевому мастерству, разве это не обязывает, не приковывает к этим медлительным, нагруженным бомбами самолетам? Там ведь ребята думают об удаче.

Девятка СУ-2 плотной группой идет навстречу опасностям. Летчики, конечно, видят, что высоко над ними вьется четверка ЯКов, а непосредственно возле них только пара. Мне понятно их отношение к моей паре: "Что-то маловато вас, "яшки", и я стараюсь частой сменой места со своим напарником Бережным — "ножницами" — демонстрировать "мощь": будьте, мол, уверены! Немного волнуюсь, давно не летал в бой, отвык от напряжения боевого полета.

Весенние облака. Голубое небо. Зеленый простор внизу. Белые горы Лисичанска. Их сразу фиксирует память. В каждом полете перво-наперво будешь искать глазами этот ориентир.

Дым расползся по берегу Донца. СУ-2 с ходу сбрасывают бомбы на переправы, на войска. С разворота они устремляются домой. Первое звено быстро отрывается. Второе также. Передо мной уже не строй эскадрилий, а то, что мы пренебрежительно называем "колбаса". Вот и прикрой их, если они так растянулись. Каждый из них спешит на свой аэродром.

А "мессершмитты" на высоте поджидали именно этих минут беспечности. Они вывалились из-за облаков несколькими парами. Их восемь, нас шесть. Вступать с истребителями в драку им ни к чему, им цель нужна поважнее. Я понял их тактику с первого захода. Они сразу полезли на отставших бомбардировщиков.

Мы с Бережным бросились "мессершмиттам" наперерез, стреляя в упор. "Мессеры", выйдя из атаки, взмыли к облакам. Один с дымом потянул на запад, сопровождать его отвалил еще один.

Я проводил их взглядом с усмешкой — теперь осталось шесть, и нас тоже столько. Ведь там, под облаками, наша четверка: больше их сюда не пустят, навалятся сейчас. Но, посмотрев вокруг, под облака, я не обнаружил там ЯКов. Где же они?

В трудную минуту мне не раз приходилось искать тревожным взглядом товарища, как, впрочем, случалось в бою кому-то искать и меня. Но исчезновение нашей четверки из виду сейчас, уход за облака — это глубоко встревожило меня. Бомбардировщики, заметив опасность, растянулись еще больше. "Мессершмитты" снова падают на них с высоты. Не на нашу пару истребителей. Чтобы сбить кого-нибудь из нас, им необходимо повозиться, а одиночный бомбардировщик — верная добыча. Это мы знаем. Потому бросаемся от одного к другому, подставляем свои машины под удар, стреляем — лишь бы сорвать их атаку. Вот один пошел колом в землю, и сразу же "мессершмитты" отвалили, оставили нас в покое. Видимо, жертвой стал ведущий.

Мы с Бережным, проносясь над бомбардировщиками, пересчитываем их, не доверяя своим глазам. Все целы! Как нам удалось защитить их? Трудно самим поверить в это. СУ-2 возвращались домой. Переправы были уже далеко позади. Небо в тихих облаках и голубых проталинах. Земля в майской зелени. А я, чем ближе к аэродрому, тем становился злее.

На войне, оказывается, бывает так же, как и в жизни. Мы с Бережным невероятным напряжением сил защитили бомбардировщиков, а в донесении будет фигурировать шестерка, "надежно прикрывшая"...

Такого прощать нельзя! Сопровождение бомбардировщи ков требует тоже своих твердых правил и законов. Их надо знать и соблюдать. Без этого перебьют их, как куропаток. Уже скрылись вдали белые горы, черные тучи дыма. Но они стоят перед глазами. Они заставляют думать. Там сражение только разгорается. Новые бои потребуют от нас новых подвигов. Четверка уже дома. Летчики все вместе поджидают нас.

— Чего ушли за облака?

Я водил группу, я отвечал за бомбардировщиков. Я имею право спрашивать, переполненный напряжением боя. Старший четверки озирается на своих товарищей. Он, конечно, хочет, чтобы говорили все. Ему нужна поддержка.

— Искали "мессеров".

— И нашли?

— Что-то не попадались.

— А своих бомбардировщиков на обратном пути видели?

— Вы были с ними...

— Да, мы были с ними. А где были вы?!

Нас окружают другие летчики. Комоса тоже подошел. Я приумолк, ожидая его вмешательства. Он не проронил ни слова.

— Мы вдвоем с Бережным не дали врагу сбить ни одного нашего. А почему мы не видели никого из вас в этой схватке? За облаками спокойнее. Я буду водить группы, — мне пришлось обращать это предупреждение к рядовым летчикам и к комэску тоже. — Со следующего вылета буду водить. Но если впредь кто уйдет со своего места прикрытия, я его сам расстреляю. Отвечу за это, но расстреляю как предателя.

Только это слово, эта угроза могли передать мое возмущение, мое волнение, мою обеспокоенность положением в эскадрилье. Было ясно, что так, как мы летали только что, больше летать нельзя. Я сейчас думал о наземниках, о бомбардировщиках и о себе. Я не собираюсь погибнуть, как придется. Нам надо еще много воевать. Летом сорок первого года мы, необстрелянные, встречали врага на границах с большей яростью и сплоченностью, чем кое-кто встречает его здесь, в глубине нашей территории.

От места, где мы стояли, начинался длинный ряд "Ильюшиных". Я посмотрел на них, и мне стало радостно на душе. Я сказал, что на Пруте и на Днепре у нас не было столько замечательных штурмовиков. Мы должны гордиться тем, что рядом с нашими ЯКами вон сколько их стоит теперь на аэродроме. Не будем терять их, ни одного!

Летчики разошлись к своим самолетам. Комоса сказал:

— Правильно. Действуй. Я сегодня себя что-то очень плохо чувствую. Язва мучает.

В этот же день, в перерыве между вылетами, у нас в эскадрилье состоялся еще один разговор.

Название этому боевому порядку сопровождения штурмовиков и бомбардировщиков родилось здесь же, но сущность его созрела раньше. Он вырос из нашего опыта. "Этажерка"! Да, именно она даст об этом порядке схематическое представление. Внизу бомбардировщики или штурмовики — первая площадка, затем группа непосредственного прикрытия, с превышением пар друг над другом — вторая и выше сковывающая группа. Главный принцип взаимодействия между "этажами" таков: ни при каких обстоятельствах не увеличивать установленное превышение, держаться всем на дальности огня и маневра.

Верно, новое прививалось нелегко, были и срывы. Мне еще пришлось однажды испытать трудные минуты, когда меня оставили мои напарники по группе.

В этом вылете мы сопровождали две девятки ИЛов. Они наносили удар по скоплению танков в лесу около Изюма. При подходе к цели сковывающая группа ЯКов ушла за облака. Мы остались парой с Науменко.

Штурмовики удачно отбомбились ампулами с зажигательной смесью КС и стали на обратный курс. Я уже облегченно вздохнул: задача успешно выполнена, и "мессершмитты" нам не помешали. И тут они оказались легки на помине. Шесть штук, как осы, устремились на ИЛов. Идя им наперерез, я выбирал, где ведущий. Во что бы то ни стало надо сбить его. В этом спасение и ИЛов и наше. Однако ведущий увертывался от моих атак. Мы с Науменко бросались с одного фланга на другой, отгоняя атакующих и одновременно отбиваясь от наседавшей на нас пары. От жары перегревшегося мотора и нервного напряжения гимнастерка была мокрая от пота и неприятно липла к телу. Казалось, не будет конца этой неравной схватке. Сколько проклятий было высказано в адрес ушедшей четверки ЯКов! Но вот подвернулся удачный момент. Пара "мессеров" пошла в атаку на отставших двух ИЛов, и тут ведущий попал мне в прицел. В упор в левый борт я расстрелял его, и мои расчеты оправдались. Остальные "мессершмитты" сразу же прекратили атаки и отвалили в сторону.

И на этот раз нам повезло: все подопечные, даже без пробоин, пришли домой.

На аэродроме со своими уже давно севшими "коллегами" по группе произошел бурный разговор, который оказался, к счастью, последним.

В налетах на Изюм, Сватово, Старобельск наш полк вместе с бомбардировщиками и ИЛами крепко сколотил новый боевой порядок — "этажерку". И хотя обстановка в небе оставалась напряженной, мы не потеряли ни одного своего "Ильюшина" или СУ-2. В эти дни нашему полку на аэродроме в Славяносербске командующий воздушной армией генерал К. А. Вершинин вручил гвардейское знамя, и мы, стоя на коленях, приняли священную клятву гвардейцев: сражаться за Родину до последнего вздоха.

В нашем новом строю все осмыслено, испытано в деле, мы коллективно отражали нападение "мессеров" на наших подопечных ИЛов. Каждый строго сохранял свое место и действовал по разработанному на земле плану боя. Но вскоре в одном из вылетов именно я оторвался от своей группы. Мы сопровождали 18 ИЛов. Я шел парой с Науменко, в непосредственном прикрытии. Комоса опять не взлетел, нас осталось двое вместо четверых. На высоте четверка МИГов, ведомая Фигичевым, шла с бомбами под крыльями. После окончания штурмовки ИЛов Фигичев тоже спустился со своего верхнего "этажа", чтобы сбросить бомбы. "Мессершмитты", напав в этот момент на нашу группу, застали нас всех в невыгодном положении: у нас не было высоты.

Науменко ринулся на пару "мессершмиттов", устремившихся к МИГам, которые беспечно пикировали на цель. Я бросился на вторую пару, прорывающуюся к ИЛам. Они были совсем близко от меня. Нужно одного снять, чтобы потом успешно отбиваться от всей группы, да и захотелось добавить к недавно сбитым Ю-88 и МЕ-110 еще одного МЕ-109. Это вдохновило меня на дерзость. Я решил преследовать и догнать "мессеров", шарахнувшихся от меня вверх.

Они пользовались излюбленным приемом — уходили в сторону солнца. Слепящий свет мешал мне видеть серые силуэты, но через несколько секунд заметил, что быстро отстаю. Меня это удивило: ЯК-1 не уступал ME-109 в скорости. Вскоре я догадался, что имею дело с "мессерами" новой модификации — МЕ-109ф, о которых нас уже информировали.

Посмотрел вниз. Наших там уже не было. Значит, я остался один с парой грозных врагов. К тому же они находятся со стороны солнца и имеют преимущество в высоте.

Поняв трудность своего положения, я переложил машину на крыло, чтобы уйти к своим. Но оторваться от зависнувших надо мной врагов было не так-то просто. Они быстро догоняли меня.

О помощи нечего было и думать. Приходилось рассчитывать только на себя. Развернувшись навстречу "мессерам", я решил им показать, что бежать не собираюсь и готов сразиться. Но они не приняли лобовой атаки, ушли на высоту и снова повисли надо мной, как занесенный меч.

Что делать? У них преимущество в высоте и скорости. Подо мной земля, занятая врагом. Горючего у меня в обрез — только дойти до аэродрома. Если оно кончится или я в чем-либо допущу просчет, фашисты расстреляют меня, как мишень. Остается один выход — применить хитрость.

Еще ничего не придумав, разворачиваюсь на восток и даю полную скорость, выжимаю из своего ЯКа все, что он может дать. "Мессершмитты" бросаются за мной, как две стрелы, пущенные туго натянутой тетивой лука. Вот они уже на дальности прицельного огня. Я резко перевожу самолет в пикирование. От стремительного падения машина дрожит, в ушах появляется сверлящая боль.

Приотставшие было "мессершмитты" вновь догоняют меня. Я уже чувствую их за спиной, знаю, что ведущий пары вот-вот откроет по мне огонь. И в эти секунды я вспомнил о маневре, который отработал во время полетов на "мессершмитте". Если этот "крючок" подведет меня, придется расплачиваться жизнью.

Резко бросаю самолет на горку и закручиваю спираль. В глазах темно от перегрузки. В верхней точке перевожу машину через крыло на горизонт. И тут происходит как раз то, на что я рассчитывал. "Мессершмитт", обогнав меня, оказывается впереди, в каких-то пятидесяти метрах, и сам попадает в перекрестие моего прицела. Даю в упор длинную очередь из пушки и пулеметов. "Мессер" на мгновение как бы повисает в прицеле, а затем, перевернувшись, идет к земле. Рядом, чуть не задев меня, проскакивает его ведомый.

Я бросаюсь за ним, но он, видимо, не настроен драться. Что ж, это и меня вполне устраивает. Проследив за взрывом сбитого МЕ-109ф, ухожу за облака и беру курс на восток, домой!

Тревожит, что крайне мало осталось горючего. Если Фигичев не разделался с той парой "мессеров", которая пошла за ИЛами, она на обратном пути может встретиться.

Но радость победы быстро заглушает эту тревогу. А вид белых гор Лисичанска окончательно меня успокаивает. Ведь от них наш аэродром совсем рядом.

Треск пуль об обшивку самолета моментально отрезвляет меня. Быстрым, почти машинальным движением ручки и рулей делаю "бочку" со снижением. Этот маневр я тоже отрабатывал давно, еще зимой. Почему именно сейчас он пришел мне на память, не знаю. Видимо, во мне все время жила готовность его выполнить, и только не было подходящей ситуации. Цель этого маневра — затормозить самолет, чтобы вперед вырвались атакующие.

Надо мной проскакивают два "мессершмитта". Задираю нос ЯКа и вдогон даю длинную очередь по ведомому. "Мессершмитты" резко уходят вверх. Довольно испытывать судьбу. Сваливаю продырявленного ЯКа в облака и, посматривая вокруг, быстро иду на аэродром.

Невольно анализирую свою ошибку. Почему так случилось? Да потому, что мой самолет проецировался на фоне белых облаков, как на экране. А главное — я проявил беспечность. Одержал победу и успокоился.

Вот, наконец, и моя тихая стоянка. Снимаю шлемофон и вижу: один наушник поцарапан пулей. Теперь я был всего на один сантиметр от смерти.

Новый начальник штаба стоит на крыше землянки и в бинокль наблюдает за стоянкой. Он, конечно, видит, как одни летчики осматривают мой шлемофон, а другие считают пробоины в кабине и плоскостях.

Среди собравшихся на стоянке — Фигичев и мой ведомый. Я не сетую на них, они совершенно правы в том, что не оставили ИЛов ради меня. Но и друзья не упрекают меня за горячность, видят, что я и сам недоволен собой, своими стихийными действиями.

Но от расспросов не уйдешь. Каждому интересно узнать, что произошло в воздухе с товарищем.

— Выходит, ты наскочил на ту пару "мессеров", которую я отпугнул от звена Фигичева. Она шла за нами почти до самого аэродрома, — пояснил Науменко.

— Видимо, она, — согласился я.

— Ну, значит, недаром мы с тобой отрабатывали уход из-под огня "бочкой". В Ровеньках начали, а сегодня пригодилось, — напомнил мне Искрин о наших с ним экспериментах.

— Точно. Пригодилось. Крутнул не задумываясь. Поэтому и схватил только полдюжины пробоин.

Нужно идти на КП докладывать и, между прочим, указать место, где упал первый на моем счету "мессершмитт-109ф".

А могло быть и наоборот, что он, летчик с мощного, обновленного "мессера", шел бы в эти минуты с подобным рапортом к своему начальнику. Могло. Но сейчас догорал в нашей степи он!

Выслушав мой рапорт, командир приказал мне срочно выехать в штаб дивизии.

Комдив встретил меня вопросом:

— На "мессершмиттах" летал?

Врать я не мог, а признаваться не хотелось: боялся, что снова заставят экспериментировать. Поэтому ответил неопределенно:

— Совсем немного, товарищ генерал.

— Раз летал — направляйся на знакомый тебе аэродром и пригони машину сюда.

Эпопею с "мессершмиттами" я считал уже оконченной и забытой. А она снова всплыла.

— Разрешите спросить, — обратился я к генералу, — надолго меня привяжете к нему?

— На сколько понадобишься кинооператорам. Это им нужно. Воздушные бои хотят запечатлеть для истории. Будешь имитировать воздушный бой с нашими самолетами.

"Какая же это будет история, — подумал я, — если для нее нужно специально разыгрывать бои? Ведь всего в двух шагах, на фронте, вдоволь настоящих поединков с врагом". Но приказ есть приказ: придется потрудиться для кинооператоров. Искусство, говорят, требует жертв.

Я возвратился на свой аэродром и оттуда вместе с Искриным полетел на УТ-2 в Н.

Когда мы прилетели в назначенный пункт, Искрин пересел из второй кабины в первую и вдруг обнаружил неполадки в моторе. Пришлось задержаться, чтобы их устранить.

А я направился к ангару, возле которого стоял мой старый знакомый. Мне сразу разрешили забрать МЕ-109 — никому здесь он был не нужен.

По дороге я увидел на аэродроме самолет с красной зигзагообразной стрелой на фюзеляже. Он показался мне знакомым. Кажется, прошлым летом я видел его в полку Маркелова. Только теперь он был изрешечен пулевыми пробоинами.

— Как он сюда попал? — спросил я у техника, хорошо зная, что полк Маркелова базируется намного севернее нас.

— Сам удивляюсь, — ответил техник, продолжая осмотр машины. — И самолету удивляюсь и летчику. После стольких попаданий...

— Летчик ранен?

— Мало сказать — ранен.

— Кто он?

— Какой-то Середа.

— Середа?!

— Вы знаете Середу? Его только что увезли в госпиталь. Какая досада! Если бы я прибыл сюда чуть раньше, повидался бы с другом.

— Кто приготовит "мессершмитт" к вылету? — переменил я тему разговора.

— Если вам разрешили забрать эту бутафорию, тогда я. И с превеликим удовольствием. Мне кажется, я вас здесь уже видел.

— Точнее, в кабине этого "мессершмитта".

— Все понятно, капитан. Идемте.

Мы шли рядом. Я сказал, что с капитаном Середой познакомился еще в прошлом году, когда вместе получали первые ордена. Техник подробно поведал только что услышанное о полете капитана Середы. Его слова относил горячий июньский ветер, и мне надо было почти прислоняться к плечу спутника, чтобы ничего не пропустить. Судьба летчика и что-то большее — обстановка на фронте — заставляли слушать, волноваться.

Где-то севернее Миллерова Середа искал наши танки, потерявшие связь со штабом. Большую группу танков. Своих! Никто ничего не знал о них после того, как штабу стало известно, что они остались там, за Миллеровом, без горючего. Предполагалось, что они окопались и вели бои, как артиллерия. Середа облетел, осмотрел весь заданный район, но танков не обнаружил. Он уже решил идти домой, как увидел на дороге небольшую колонну солдат. Это были наши пехотинцы, и шли они по направлению от фронта на Миллерово. Не мог Середа возвратиться домой, не добыв сведений о танках, не выполнив приказа. И он, выбрав ровное поле, сел на своем истребителе возле колонны. Он обрадовался, увидев наших солдат. Они остановились, но никто не подходил. Почему они все безоружны?

Середа, не выключая мотора, выскочил из кабины и остановился около крыла. Обстановка показалась ему подозрительной, и он не решился отходить от самолета. Отсюда стал подзывать к себе солдат. Один из них подошел к нему. Наш, но почему он без петлиц на гимнастерке и без ремня?

— Танков здесь не видели?

— Каких танков?

— Наших, конечно.

— Нет, не видели.

— Откуда идете?

— Нас ведут... в плен. За колонной спрятались немцы.

— У, гад! — воскликнул Середа. — Почему же не сказал сразу!

Пока он залезал в кабину, по нему успели выпустить несколько очередей немецкие автоматчики, сопровождавшие колонну военнопленных. Один из них подбежал очень близко, разряжая свой автомат. Середа рывком дал газ, резко развернул самолет, свалил несколько немцев крылом, струёй воздуха. Разбежался, взлетел. Был тяжело ранен. Терял сознание. Еле удерживал ручку управления. Наверное, по этой причине полетел прямо на юг, к морю. Залетел к немцам. Уже от Таганрога взял правильное направление и приземлился здесь.

В санчасти, куда доставили Середу, летчик прежде всего попросил сообщить в полк о прорыве нашего фронта. Его рассказ молниеносно облетел весь аэродром. Так он дошел и до меня.

Слушая этот рассказ, я представлял, что происходит теперь под Миллеровом, мысленно видел колонну военнопленных... Трудно было понять наше положение, если оно привело к такой сдаче в плен. Но меня возмущало поведение того солдата, который не мог сразу сказать летчику, чтобы немедленно взлетал. Неужели он посчитал, что истребитель умышленно сел за линией фронта?

Мы остановились у "мессершмитта", в тени ангара. Техник бегло осмотрел его.

— Гоните его, капитан, куда вам угодно, — сказал он, вытирая руки.

Я запустил мотор, опробовал и вырулил на старт. Взлетел. Мотор вдруг начал барахлить, а через несколько секунд совсем остановился. Я еле дотянул до аэродрома. Садился при сильном боковом ветре. Чтобы не наскочить на другие самолеты, вынужден был развернуться. Одна "нога" подломилась, и машина, резко крутнувшись, свалилась на крыло.

В этот момент я почему-то подумал не о сломанном "мес-сершмитте", а об УТ-2. Увидев, что Искрин еще не взлетел, я вылез из кабины и махнул ему. Он подрулил ко мне. Бросив "мессера", я вскочил в УТ-2, и мы улетели.

Возвращаясь в полк, я не жалел, что попавший в наши руки "мессершмитт" стал металлоломом и что кинооператоры не оставят для истории разыгранных над аэродромом воздушных боев.

На следующее утро я с группой ЯКов вылетел сопровождать СУ-2 на бомбежку вражеских войск. Странная сложилась ситуация: мы летели на запад, а с севера, окружая нас, наступали немецкие части.

Снова один самолет из нашей шестерки остался на аэродроме: на разбеге отказал мотор. Такие случаи за последнее время участились из-за того, что машины были старые, изношенные.

С боевого задания я возвращался в прескверном настроении. Перед глазами стояли только что виденные неприятные картины. Степные дороги за Миллеровом были буквально забиты вражескими войсками. Чувствовалось, что на этом участке противник сосредоточил большие силы. Танки его находились уже у нас в тылу. Гитлеровцы по-прежнему господствовали в воздухе. Опять приходилось воевать на нервах и крови.

При подходе к аэродрому я заметил, что не взлетевший утром самолет так и стоит на краю поля. Через него надо было заходить на посадку. Молодой летчик сержант Голубев, ослепленный солнцем, допустил ошибку в расчете и задел за винт неисправного истребителя. Его машина, разваливаясь на куски, загорелась. Жутко было видеть, как нелепо гибнет боевой товарищ.

Приземлившись, я сразу же спросил, что с Голубевым.

— Живой! — радостно ответил техник.

— Неужели жив? — не мог я скрыть своего удивления.

— Повезли в санчасть.

Я взглянул в сторону КП и увидел на крыше землянки начальника штаба и штурмана полка. Они спокойно наблюдали в бинокль, как догорают обломки самолета. Меня это взбесило. Ведь и они виноваты в том, что произошло. Почему они не распорядились убрать неисправный самолет?

— Почему не освободили взлетно-посадочную полосу? — спросил я, подходя к ним.

Мой тон показался штурману Краеву недозволенным.

— Что? — нахмурился он, поворачиваясь ко мне. — Как ты смеешь задавать такие вопросы?!

— Смею! При посадке против солнца любой мог допустить ошибку в расчете.

— Солнце, говоришь, слепит? Тоже мне защитник нашелся! Ну, ничего, вот посидит на "губе", тогда лучше станет видеть.

— Да вы что? — вскипел я. — Человек чисто случайно остался живым, а вы его наказываете! Не мешало бы кого-то другого посадить на "губу" за нераспорядительность!

Узнав, что Голубева действительно отвели на гауптвахту, я не пошел к себе в землянку и стал ожидать возвращения командира полка. Его вызвали в штаб дивизии. Я встретил Иванова первым, когда он прилетел. Виктор Петрович тоже возмутился, услышав об аресте Голубева. Он вызвал Краева и строго сказал:

— Идите на гауптвахту и дайте команду освободить Голубева!

— Есть, — уныло ответил штурман, косо взглянув в мою сторону.

Я не стал слушать продолжения разговора и ушел с КП. А про себя подумал: "Будет мне еще за это заступничество".

Девятый вал войны относит нас все дальше на восток. Мы оказались на одном из главных направлений наступления фашистской армии. Воюем, теряя людей и машины, не получая ни одного нового самолета.

Стоят самые длинные дни и самые короткие ночи... Днем на нас не просыхают мокрые от пота гимнастерки, усталость валит с ног, ночью мешает отдохнуть духота.

Нередко взлетаем с одного аэродрома, а возвращаемся на другой.

Отходим на юг. Вражеские войска, прорвав нашу оборону под Харьковом, продвигаются на Сталинград и Кубань.

У немцев здесь более тысячи самолетов, в том числе много новых истребителей МЕ-109ф и МЕ-110.

Недавно наш аэродром находился рядом с заводом. Завод работал. Дым труб смешивался с пылью, которую поднимали взлетающие ЯКи. Снова перебазировались на новое место. Самолетов на стоянках собралось много, но большинство из них неисправные. Теснота, жара, пыль. В небе непрерывно гудят "юнкерсы" и "мессершмитты". Они налетают большими группами, бьют в основном по переправам через реку, где скопилось не столько войск, сколько беженцев.

Мирные жители спешат на юг, в города и станицы Кубани. Все надеются, что за Доном наши, наконец, соберутся с силами и ударят по врагу. Недавно они точно так же рассчитывали на Днестр и Днепр.

Нам тоже здесь нельзя долго задерживаться: немцы уже подошли к Ростову. Полк должен перебазироваться в одну из станиц, а группа ЯКов и МИГов, у которых на исходе моторесурсы, полетит еще дальше, куда-то к Ставрополю. Там эти самолеты будут сданы в мастерские. Для летчиков, которые погонят в тыл старую технику, уже сегодня наступит отдых. Неизвестно, когда они возвратятся в полк на новых машинах.

Первой поднялась в воздух эскадрилья Фигичева, за ней — группа Комосы. Мы провожаем их взглядами, изредка переговариваясь между собой. Когда они скрылись за горизонтом, все сразу смолкли и задумались. Да и есть о чем подумать. Здесь остались всего две восьмерки — наша и Крюкова. Трудно нам будет. Весь Южный фронт насчитывает менее сотни самолетов против тысячи немецких.

Вскоре мы вылетели на штурмовку вражеских войск, переправившихся через Дон восточнее Ростова, у станицы Семикаракоровской. Но до цели дойти не удалось. На пути встретилась группа бомбардировщиков Ю-88, которые в сопровождении "мессеров" шли бомбить наши переправы через Дон у станицы Аксайской. Израсходовав в бою с противником боеприпасы, мы, к большому неудовольствию начальника штаба, возвратились домой. Пришлось повторить вылет.

С каждым днем брешь, образовавшаяся в нашей обороне, угрожающе расширялась. Теперь из-под Ростова летали восточнее, штурмовать немецкие танки, форсировавшие Дон и нависшие над тылом Южного фронта.

По ночам немцы бомбят наш аэродром. Редко когда удается сомкнуть глаза.

На одном из аэродромов, где мы приземлились, уже сидел полк, недавно пришедший из тыла. У него было достаточно самолетов, но не хватало опытных летчиков. Мне приказали вести на штурмовку группу молодых пилотов этого полка.

Вылетели на Маныч, где в районе Веселое переправлялись немцы. Молодые летчики, несмотря на мои указания, жмутся ко мне, в строю идут неровно, неуверенно. Все держатся одной высоты.

После штурмовки, только мы отошли от Маныча, я увидел догоняющую нас четверку "мессершмиттов". Дав группе команду вступить в бой, я пошел в направлении противника. Оглянулся — вижу, мои напарники, еще больше сомкнувшись, на полном газу жмут домой.

"Мессершмитты", не обращая на меня внимания, бросились в атаку на уходящую пятерку. Стреляя в упор по врагам, в одной из своих атак я удачно прошил "мессера". Оставшаяся тройка, оставив удирающую пятерку ЯКов, накинулась на меня. Мне пришлось туго. Долго гонялись за мной "мессершмитты", но, видимо убедившись, что за сбитого им отомстить не удастся, отстали и ушли на север.

Моя группа уже сидела на аэродроме. За нашими молодыми такого организованного бегства я не наблюдал. Что здесь имело значение — их воспитание или то, что я "чужой" ведущий? Я явился к командиру полка и сказал, что больше с его летчиками в бой не пойду. Он принял мой отказ, выразив сожаление. Раздумывая над этим фактом, я еще выше оценил нашу работу в полку по воспитанию и вводу в бой молодых летчиков. Надо нашими пополненцами дорожить.

Прошло несколько дней, а от Фигичева и Комосы не поступило никаких вестей. Виктор Петрович встревожился и решил сам лететь по их следам. Вечером он вылетел, а утром нам сообщили, что его положили в госпиталь. На одном из аэродромов он при запуске УТ-2 сильно повредил себе руку.

Все летчики сильно переживали, узнав, что Иванов может совсем не вернуться в полк. Теперь каждый из нас еще глубже осознал, кем был для нашего коллектива этот замечательный человек. Враг давил на нас численным превосходством. Непрерывное отступление без надежды на скорую стабилизацию фронта угнетало до предела. Но и в этих условиях наши летчики сохраняли высокие боевые качества. Постоянную моральную поддержку мы находили прежде всего у командира и комиссара.

Однажды утром, до получения боевой задачи, начальник штаба зачитал нам приказ о назначении майора Краева командиром нашего гвардейского истребительного полка. Лично меня очень удивила эта новость. Среди летчиков Краев не пользовался авторитетом. По своим деловым качествам и летной подготовке он явно не подходил для столь высокого поста. К тому же он становился командиром полка в очень трудное для нас время. Кажется, и сам Краев понимал, как тяжело ему придется. В полку осталось всего пятнадцать летчиков и полтора десятка потрепанных в боях ЯКов.

Честно говоря, меня тревожили и личные взаимоотношения с Краевым. Недружелюбие с его стороны я почувствовал во время первого же построения.

Глядя в мою сторону, он сказал:

— Итак, с сегодняшнего дня я ваш командир. Я наведу порядки. Выбью из вас ивановские привычки. Меня возмутили эти слова.

— Зачем так говорить об Иванове? — не сдержался я. — Командовал он как следует, с ним полк стал гвардейским.

Краев не ответил на эту реплику, но, поняв, что сказал лишнее, продолжил разговор с нами уже другим тоном.

После построения ребята стали упрекать меня:

— Зачем задеваешь его?

— Теперь держись.

— Не терплю несправедливости!

— Новая метла... известно.

— Не в этом дело. Нападая на Иванова, он осуждает и всех нас. А за что?

Кубань пылала в огне. На кубанскую землю, по которой проходили дороги на Грозный, Майкоп, Баку и Сочи, гитлеровцы бросили огромное количество войск и боевой техники. На каждый наш танк приходилось девять вражеских, на каждый самолет — десять.

Фашисты шли за нами по пятам. Мы то и дело меняли аэродромы.

Сегодня перебазировались еще южнее. Отсюда уже видны Кавказские горы. Аэродром пустой. Батальон обеспечения, техники где-то движутся по дорогам. Горючего нет. Но отдохнуть не пришлось. Едва мы затащили самолеты в капониры, как в небе показалась девятка "юнкерсов".

Где-то неподалеку от нас располагался истребительный полк ПВО. Можно было рассчитывать на помощь соседей. А в ней мы очень нуждались: горючего осталось мало, боеприпасы тоже почти все растратили при штурмовке. Однако как можно было бездействовать, когда на город летят вражеские бомбардировщики?

Наше появление в воздухе для немцев было неожиданностью. Они привыкли хозяйничать здесь безнаказанно. Дерзкими атаками мы рассеяли противника, заставили его сбросить бомбы где попало. На аэродром возвращались без снарядов и на последних каплях горючего.

Командир полка, приехавший на грузовике вместе со штабом, одобрил наши самостоятельные действия. Когда мы беседовали около автомашин, к нам подошел старик пастух и стал с любопытством нас рассматривать. Кто-то по-военному строго спросил, что ему здесь надо. Старик засуетился, вспомнив об оставленном стаде, но мешкал, не уходил. Наконец он осмелел и, сняв соломенную шляпу с седой головы, сказал:

— Сыночки, значит, вы заградите небо от басурманов? Теперь мы посмотрели на него с любопытством.

— А что, дедушка, они часто сюда летают? — спросил я,

— А то как же. Житья от них нету, окаянных. Каждое утро рвут бомбами и палят наш город.

— Каждое утро?

— Без прогула, сыночек, налетают.

Если бы пастух был опытным человеком, он бы без труда определил по нашему виду и по количеству расположенных на аэродроме самолетов, как мы устали и как мало у нас сил для того, чтобы "заградить небо". Но он был стар, чтобы самому это понять, а нам было незачем откровенничать с пастухом и лишать его надежды.

— Хорошо, дед, мы их отучим! — сказал за всех Федоров.

— Если бы, если бы, родненькие. Проучите их. А то ведь вон куда уже забрались, душегубы!

Старик надел шляпу и засеменил к стаду. Мы молча смотрели ему вслед.

Из землянки КП вышел майор Краев.

— О чем толкуете? — спросил он.

— Старик рассказывает, что немцы каждое утро налетают на город, — ответил я. — Вот бы утречком подняться им навстречу.

— Это не наше дело. На это есть истребители ПВО. Им виднее, где и кого перехватывать. А для нас и на фронте работы много.

По лицам ребят я понял, что они не разделяют мнения своего самоуверенного командира. Если фашисты будут каждый день налетать на городок, то и нам не видеть покоя.

Когда мы через некоторое время поехали в столовую на ужин, я потихоньку сказал ребятам нашей эскадрильи: "Сегодня ночуем на аэродроме". Я решил оставить эскадрилью на ночь у самолетов. Во-первых, завтра утром мы не будем связаны с машиной, которая возит нас на аэродром. А во-вторых, если мы приедем сюда вместе с Краевым, он не позволит нам лететь на перехват "юнкерсов". Летчики с радостью согласились. Их тоже увлекла мысль о внезапном нападении на вражеских бомбардировщиков.

Ночевали мы в лесополосе. Перед рассветом я разбудил товарищей. Решили, что двое будут дежурить, а трое могут еще немного подремать под крыльями своих машин.

Рассвело. Сидеть в кабине было тяжело — ныла спина. Я вылез из самолета и, не снимая парашюта, лег на крыло.

— Летят! — вдруг закричал Чувашкин.

Я вскочил в кабину, запустил мотор и повел машину на взлет. За мной стартовали Бережной и Науменко, чуть позже — пара Федорова.

Поднявшись в воздух, я увидел, что девятка Ю-88 в сопровождении десяти МЕ-110 держит курс на аэродром ПВО и на город. За первой группой шла вторая — пятнадцать самолетов МЕ-110. Увидев, как взлетают ЯКи, эти фашисты повернули на наш аэродром. Мы с ходу атаковали первых налетчиков, поскольку они находились ближе к своей цели.

Наши летчики не щадили себя в бою, забыв о превосходстве противника. На земле взрывались беспорядочно сброшенные фашистами бомбы и сбитые немецкие самолеты. Внезапность нападения и смелость атак позволили нам добиться успеха. Мы не допустили к городу "юнкерсов" и преследовали их, пока было чем стрелять.

Федоров своей парой встретил вторую группу вражеских самолетов на подступах к нашему аэродрому. Нескольким "мессерам" удалось прорваться к цели, но сброшенные ими бомбы упали на пустые капониры.

В этом бою мы сбили пять вражеских самолетов. У нас же пострадала только одна машина, которая оставалась на земле и была "раздета" взрывной волной.

Едва мы успели возвратиться на аэродром и расставить самолеты по укрытиям, как к командному пункту один за другим подъехали два легковых автомобиля. "Газик" командира полка мы сразу узнали. А кто же подкатил на "эмке"? "Ну, наделали шуму, — подумал я. — Влетит мне от Краева за самовольство".

У КП нас встретили командир дивизии Шевченко, комиссар Мачнев и майор Краев. Оказывается, комдив приехал дать кое-кому нагоняй за то, что полк не поднялся навстречу "юнкерсам". Находившихся в воздухе ЯКов он принял за самолеты ПВО. Увидев теперь на нашем аэродроме воронки от бомб, генерал сразу же набросился на Краева:

— Вы что, прилетели сюда отсиживаться?

Вся наша группа выстроилась перед начальниками. Я доложил командиру полка о боевом вылете и о сбитых самолетах.

— Так это же мои дрались, товарищ генерал! — обрадовался Краев. — Мои, а не из полка ПВО. Те даже не взлетали.

Вскоре на аэродром позвонил командующий армией генерал Вершинин. Всех, кто отличился в этом вылете, он приказал представить к награде.

В последующие дни вражеские самолеты не появлялись в районе нашего аэродрома.

Примерно на неделю мы обеспечили себе относительное спокойствие. Но фронт продолжал отодвигаться на восток, и нам тоже пришлось искать новое место. Теперь летчики даже на время перелета не решались расставаться со своими техниками. Правда, перевозили они их за бронеспинкой сиденья, где человек вынужден был скрючиваться буквально в клубок. Но техники считают, что лучше добираться до нового места так, чем тащиться на грузовике, который может застрять в дороге.

И вот нас приняла еще одна станица на пути нашего отступления. Аэродром начинался прямо за полотном железной дороги. При первом же заходе на посадку мне запомнилась аккуратная белая будка стрелочника.

...Тяжелые бои продолжаются. Летаем на штурмовку вражеских войск в районы Сальска, Тихорецкой и переправ через Маныч. Над дорогами восточное Сальска с утра до вечера висят темно-серые облака пыли, поднятые немецкими танками и автомашинами, идущими к Волге. Такие же полосы, как траурные повязки на родной земле, тянутся к Ставрополю. Вдали последним барьером высятся горы Кавказского хребта. Куда же отступать дальше? Некуда!

Никто из нас не считает, сколько раз вылетает в течение суток на боевое задание. Каждый заботится прежде всего о том, чтобы не потерять самолет: другого никто не даст.

Летчики нашей эскадрильи летают много и очень устают. Карту не вынимаешь из планшета. Надо только зарядить самолет горючим, боекомплектом, а самому напиться воды. Жажда одолевает. Вода здесь же у самолета, в котелке техника. Она теплая, такая же, как и воздух. На зубах трещат песчинки. Воздух днем и ночью серый от пыли. Лишь когда поднимешься на тысячу метров над землей, увидишь небо чистым. Брились летчики только вечером. Утром прихорашивать себя — это считалось не к добру. При свете домашней лампы или коптилки из гильзы вглядывался в чудом сохранившийся кусок зеркала и скоблил с опаской свое худое лицо. Когда смотришь на украинских хлопцев Бережного и Вербицкого, на русских ребят — Федорова, Искрина, Мочалова и Козлова, бросаются в глаза их старенькое, выгоревшее на солнце обмундирование, худые, почерневшие от солнца и пыли лица. Да, много они пережили в эти горестные дни отступления. И кто знает, какие им еще предстоят испытания.

Особенно нравится мне своим мужеством хрупкий восемнадцатилетний Николай Островский. Он прибыл из училища недавно, но уже хорошо проявил себя: неудержимо рвется в бой, дерется смело и расчетливо.

В последнее время Островский стал почему-то угрюмым. Я поинтересовался, чем вызвана такая перемена в его настроении. Оказалось, что Островский никак не дождется ответа на свои письма, хотя его родная подмосковная деревня освобождена от фашистов уже несколько месяцев назад. Мы хорошо понимаем душевное состояние молодого летчика и стараемся всячески его ободрить.

Когда я смотрю на русоволосого крепкого Сашу Мочалова, мне вспоминается его однофамилец, пропавший без вести в начале войны. Я хорошо помню этот последний для него вылет на боевое задание. Мы вместе ходили на штурмовку за Днестр. Над целью его самолет подбили вражеские зенитки. Он развернулся на обратный курс. Но в нескольких километрах от реки, уже над расположением наших войск, мотор его машины сдал, и он совершил вынужденную посадку в поле. Я видел, как он, посматривая вверх, ходил вокруг своего самолета. Решил сесть где-нибудь рядом с ним, забрать его и улететь. Но где приземлиться? Прямо на пшеничном поле — опасно: колосья могут забить радиатор, мотор перегреется и выйдет из строя. Можно угодить и в яму. Я сделал несколько кругов, ища подходящую полянку. Мочалов тем временем выбрался на дорогу, которая вела к деревне. Как только я начал снижаться, он взмахами рук просигналил мне не садиться здесь и лететь на восток. Убедившись еще раз, что в селе, к которому шел летчик, стоят наши, я полетел домой.

Но Мочалов в часть не возвратился. Что с ним случилось, где он теперь — не знаю. До сих пор не могу простить себе, что не сел тогда и не вывез его.

Два Александра Мочалова... Смотрю на одного и вспоминаю другого, заново осмысливаю ту ситуацию, строю различные догадки, но определенных ответов на волнующие меня вопросы не нахожу.

Очень взволновал меня и недавний случай с Паскеевым. В воздушном бою его машину подожгли, и он в критический момент выбросился с парашютом. Мы хорошо помнили, как когда-то, при налете "юнкерсов" на аэродром в Бельцах, этот летчик, забыв обо всем, бросился к речке и залез по шею в воду. Товарищи долго смеялись над ним. Но "болезнь" Паскеева со временем прошла. Он не раз летал на разведку, успешно провел не один воздушный бой. Вот и в последнем поединке с врагом он действовал очень смело.

Паскеева подобрали и привезли на аэродром колхозники. Он сильно обгорел, но не стонал, лежал спокойно в кузове автомашины. Его сразу же увезли в госпиталь.

Да, возмужала молодежь, закалилась в огне войны и воюет, не жалея сил. Но случай с Паскеевым навел меня на другую мысль: если молодые летчики будут и дальше летать с такой нагрузкой, мы скоро начнем терять их. Переутомление притупляет внимание, ухудшает реакцию в воздушном бою.

И тут снова я подумал: почему же так долго не возвращаются в полк наши старые летчики, погнавшие самолеты в мастерские? Пора бы им приехать и подменить молодежь, не знающую отдыха.

Свои мысли я высказал командиру полка. Он, как ни странно, сразу согласился со мной и поручил лично мне начать поиски эскадрильи Фигичева и группы Комосы. Я не стал возражать и в назначенный день после боевых вылетов собрался в далекий путь. Пока я шел к У-2, выделенному штабом дивизии в мое распоряжение, мне надавали десятки поручений.

Первой атаковала меня Валя.

— Вы летите туда... к нашим? — взволнованно заговорила она.

— Собираюсь. Найду ли?

— Найдете. Вчера техник приезжал. Они были в Ставрополе.

— Вчера — не сегодня. Что передать, Валюша?

— Пусть возвращается в полк.

— Это первое. Понятно.

— Он даже не захватил с собой второй майки. Если бы взяли узелок... Я сбегаю, принесу...

— В тылу небось находится. Купит, Валюша. В общем вместо сухарей лучше передай ему поцелуй. Согласен доставить.

Через несколько минут У-2 понес меня к Ставрополю. Летел я не в первой, а во второй кабине, в качестве пассажира.

Прижимаясь к земле и используя для маскировки балки, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь шальному "мессеру", мы приближались к конечному пункту маршрута. Я посмотрел вниз и насторожился, увидев окопы с солдатами и пушки, нацеленные на город.

Город горел. Мы обошли его с юга и выскочили на аэродром. На нем сиротливо стоял всего один МИГ, окрашенный в желтый цвет, и чернели останки сгоревших автомашин. Садиться было опасно, но как иначе узнаешь, куда улетела группа Фигичева?

Пилот, нервничая, посадил У-2 с высокого выравнивания. Самолет с хрустом плюхнулся на землю и свалился на правое крыло. Выскочив из кабины, мы бросились его осматривать. Болт крепления подкоса шасси оказался сломанным.

— Как же теперь взлетать? — взялся за голову летчик.

— Не отчаивайся. Сейчас, может быть, техников найдем. Но найти никого не удалось. Я подумал: а что, если завести брошенный здесь истребитель? И только залез в кабину, как увидел бегущего летчика У-2. Он возбужденно размахивал руками. Пришлось оставить машину и пойти ему навстречу.

— Надо быстрее улетать. В городе немцы.

— Что же будем делать? — спросил я.

— Немедленно ремонтировать У-2. Бросай эту рухлядь. Мы нашли какие-то ящики, подняли на них плечами крыло У-2 и принялись за ремонт. Нашли кусок толстой проволоки, продели ее в отверстие вместо сломанного болта и закрутили. Когда закончили работу, уже наступили сумерки.

— Проверните винт! — сказал пилот и торопливо полез в кабину.

Я стоял на земле. Мысль о МИГе не покидала меня.

— Сейчас подожгу его, тогда полетим.

Я решил прострелить из пистолета бензобак и бросить под струю бензина горящую спичку. Мой напарник согласился подождать.

Когда я подбежал к МИГу, мне вдруг стало жалко его "расстреливать". Может, он исправен и на нем можно взлететь? Проверил — все есть: вода, бензин, воздух для запуска, аккумуляторы. Нет, такой самолет уничтожать не резон.

Возвратился и сказал пилоту У-2:

— Буду запускать МИГ! Если взлечу, сделаю круг и покачаю крыльями, тогда взлетай и ты.

Что было в эти минуты на душе у моего спутника — не знаю, но он согласился со мной.

Я положил на сиденье сена, чехлы, поскольку не было парашюта, и завел мотор. Работал он отлично. Прогазовал разок-другой на больших оборотах и пошел на взлет.

В воздухе заметил, что шасси самолета не убираются. Так лететь рискованно. Мотор может перегреться и заклиниться, а выбрать место для посадки будет уже трудно: быстро темнело. Решил сесть и сжечь самолет.

Только начал планировать, вижу: У-2 уже пошел на взлет. Оставалось одно: лететь, даже если мотор перегреется, но непременно на свой уже хорошо знакомый аэродром. Только там можно рассчитывать на благополучное приземление.

Сразу вспомнилась белая будка стрелочника. Чтобы выйти на "Т" в темноте, надо придерживаться этого ориентира.

Я потуже затянул плечевые ремни: при неудачной посадке не выбросит из кабины.

По железной дороге вышел к станции. Она уже погрузилась в темноту. Но белую будку я сразу отыскал. Зашел на посадку. Стартер дал зеленую ракету — садиться можно. Планирую. Проскочил будку. Вот бы теперь стартер осветил "Т". Вторая ракета появилась, но... красная. А я уже был у самой земли и не мог вывести самолет из планирования. Легкий удар, машина катится. Но взлетает новая запретная ракета, предупреждая об опасности, притаившейся впереди. Я даю полное торможение. Самолет, виляя, норовит опрокинуться на нос.

В свете фары прямо перед собой вижу истребитель. Еще торможу. Машина останавливается буквально носом к носу с каким-то И-16. Что такое? Ведь на этом аэродроме, не было ни одного "ишачка".

Подбегают испуганные незнакомые техники. Спрашиваю, откуда взялись здесь И-16. Оказывается, за мое отсутствие на наш аэродром перебазировался полк Маркелова, который находился вблизи того города, куда я летал. Эти летчики и привезли весть о том, что еще вчера туда нагрянули немцы.

Когда я появился в столовой своего полка, там очень удивились. Меня уже считали пропавшим. Пошли расспросы:

— На чем прилетел?

— На МИГе.

— Нашего полка?

— Нет.

— А где наши?

— Не знаю. Сам еле вырвался оттуда.

Я был очень доволен тем, что угнал самолет из-под носа у гитлеровцев. У-2 приземлился через час. Пилот рассказал, что, ожидая моего сигнала, заметил, как из леса выехала группа немецких мотоциклистов. Потому и пошел на взлет, хотел предостеречь, чтобы я не садился.

Через два дня мы вынуждены были переменить аэродром. Сели неподалеку от станции, где кончалась железнодорожная ветка. Дальше на восток населенные пункты встречались очень редко. Дорога на Баку проходила значительно южнее.

Так через год мы отступили к берегу другого нашего моря. Тяжело и горько было сознавать это. А главное — MHOAIA оставалось непонятным. Почему наши войска продолжают отходить на восток? Почему мы по-прежнему ведем бои на потрепанных машинах? Когда же на помощь нам придут свежие полки, оснащенные новой техникой?

При перебазировании я оказался в затруднительном положении. Мне пришлось перегонять два самолета: ни одного лишнего летчика у нас не было. Перебросив на новое место ЯК, я вернулся с другим летчиком на У-2 за МИГом. Встретил нас мой техник, усталый и голодный. Ночевал он возле самолета и уже сутки ничего не брал в рот.

Проводив взглядом улетевший обратно У-2, Чувашкин вздохнул и унылым голосом сказал:

— И зачем вы, товарищ капитан, приволокли этого пегого на мою и свою голову?

— Что, не нравится самолет?

— Ну, как мы его запустим?

— Сложно?

— Его же нельзя зарядить сжатым воздухом.

— Почему?

— Об этом надо спросить конструкторов, товарищ капитан. Переходник от ЯКа совершенно не подходит к МИГу.

— Значит, каждый конструктор действует по своему усмотрению, не задумываясь о том, что это даст на практике?

— Выходит, так.

Мы начинаем возиться у баллона: как его присоединить, чем скрепить воздушную трубку с самолетом, чтобы воздух провернул мотор? Долго мучились и, наконец, мотор запустили. Чувашкин торопится занять свое место — за бронеспинкой моей кабины. Он и я рады. Радуемся своей маленькой победе, мы летим, мы не оставили самолет на аэродроме, который скоро займут немецкие войска. В конце концов этот самолет где-то отремонтируют и он станет боевой силой.