Днестр остается в дыму

Я посмотрел влево, вправо — совсем рядом идут ведомые. Снова приходит ощущение тесноты, связанности. Теперь, соглашаясь лететь на задание тройкой, чувствуешь, что это всем нам в тягость, что за ненужный груз традиции нужно расплачиваться.

Впрочем, в этом полете у меня была совсем иная, своя, волнующая забота: я вел товарищей на прикрытие бомбардировщиков. Когда я услышал об этой задаче, по моей спине поползли мурашки.

Полет начался с осложнений. Пришли в район сбора, сделали один круг, второй, третий, а бомбардировщиков все не было. То ли они запоздали, то ли мы пришли раньше срока. Что делать?

Под нами аэродром неизвестной нам части, которая должна была выделить группу истребителей для непосредственного прикрытия СУ-2. Пока ее самолеты не взлетели. Можно сесть здесь и на земле подождать прихода бомбардировщиков. Но мы уже знаем, что к нам сразу же подъедут бензозаправщики, чтобы пополнить наши запасы горючего. А в это время могут появиться СУ-2. Мы задержимся и отстанем от них. Нет, садиться нельзя. Сделаем еще один круг, и тогда...

А вот и СУ-2! Я веду свое звено на сближение. К бомбардировщикам пристраиваются только что взлетевшие МИГ и два И-16. На девятку СУ-2 теперь приходится шестерка истребителей — защита надежная.

Летим строго на север вдоль Днестра, по которому проходит линия фронта. По одну сторону наши войска, по другую противник. Так было по крайней мере совсем недавно. Поэтому мы без опасений идем над левым берегом.

Неожиданно по нас открывают огонь вражеские "эрликоны". Что такое? Неужели и здесь фашисты?

Впереди, напротив раскинувшегося в долине города, ясно вижу линии понтонных мостов. Напряжение нарастает. Думаю об одном: хотя бы никто не помешал нашим СУ-2 ударить по переправам.

С нетерпением жду, когда на месте понтонов взметнутся фонтаны воды. Бомбардировщики вот-вот должны сбросить бомбы.

Истребители непосредственного прикрытия — МИГ и два "ишачка" — усердно обстреливают вражеские зенитные точки. Если бы у нас было радио, я сказал бы им всего два слова: "Берегите патроны!" В самом деле, ведь мы только появились над объектом, как дальше сложится обстановка — неизвестно. В любой момент могут появиться "мессершмитты".

Набирая высоту, хорошо различаю внизу фонтанчики взрывов, белые на воде, черные на берегу. Переправ на реке стало меньше. Молодцы "бомберы", крепко поработали.

Бомбардировщики разворачиваются на обратный курс. Меня охватывает чувство радости. Но проходит всего несколько секунд, и я уже сжимаю кулаки от злости и досады; один из самолетов прямо на моих глазах разваливается на куски. Прямое попадание зенитного снаряда. Восемь оставшихся СУ-2 веером расходятся по звеньям и круто снижаются до бреющего. Небо вокруг них густо усеивают черные шапки разрывов.

Замечаю, что одна тройка СУ-2, вместо того чтобы лететь на юг, повернула на восток. Другая тройка, а за ней еще пара продолжают идти вдоль Днестра. Полный разброд. А нам нужно следить за всеми, чтобы в нужный момент защитить от вражеских истребителей.

Пока в воздухе нет "мессеров", бросаюсь в атаку на зенитные орудия, которые продолжают изрыгать смертоносный огонь. Пикирую. Земля быстро приближается. Стреляю. Гитлеровцы, покинув орудия, разбегаются по укрытиям.

Вывожу машину из пикирования, осматриваюсь и вижу в той стороне, куда пошла пятерка СУ-2, карусель воздушного боя. Наш МИГ и два "ишака" дерутся с двумя "мессершмиттами". На полной скорости устремляюсь туда. Следом идут мои ведомые.

Один И-16 почему-то отваливает в сторону и выходит из боя. Вражеский истребитель бросается за ним, вот-вот догонит. Забыв обо всем, спешу на помощь "ишачку"; стараюсь подвернуть свою машину так, чтобы с ходу атаковать "мессера". Но мне это сделать трудно. Оценив обстановку, правый ведомый Дьяченко вырывается вперед, заходит "мессеру" в хвост и дает две очереди. Немецкий истребитель, словно сорвавшись с невидимой подвески, врезается в бугор. И-16, не меняя курса, идет дальше, домой.

Вспомнив о тройке СУ-2, повернувшей на восток, решаю лететь в том же направлении. Но впереди справа замечаю четыре самолета: два "мессера" гонятся за двумя нашими бомбардировщиками. Вот мы уже подошли к ним совсем близко, но они нас не замечают. Видимо, истребители всех армий мира одинаковы в этом отношении: преследуя почти беззащитную жертву, они смотрят только вперед. Боевой азарт лишает их чувства осторожности.

Я пристраиваюсь сзади к ведомому пары "мессеров" и сбиваю его первой очередью. Охваченный пламенем, он пошел вниз. Теперь в моем прицеле ведущий, который тоже не замечает меня и изо всех сил тянется за бомбардировщиком. Огненные трассы, его и моя, подобно двум молниям, сверкнули одновременно. "Мессер", хотя я и попал в него, успевает резким левым разворотом с набором высоты выскользнуть из моего прицела. За ним устремляются Лукашевич и Дьяченко. Все равно не уйдет! А мне надо найти свою тройку СУ-2...

Только я подумал о том, что надо немедленно идти искать мою тройку (я почему-то определил сам для себя, что буду прикрывать ее, она и сейчас казалась мне в самой большой опасности), только восстановилась в моем сознании, озарявшемся за эти несколько минут боя радостями, общая картина положения, определилась, почувствовалась со всей глубиной моя частная задача и я уже собрался рвануть свою машину в намеченном направлении, как вдруг произошло неожиданное. Я услышал удар. Мой самолет словно натолкнулся на воздушный вал, и в это же мгновение умолк мотор.

С момента взлета и до посадки летчик слышит мощный, оглушающий рев мотора своей машины. Все, что видится в воздухе, на земле, все свои действия, самое свое существование в продолжение полета — все он воспринимает вместе с этим почти неизменным, неутихающим гулом. Когда он внезапно прервался, наступившая тишина показалась мне взрывом, какой-то страшной, угрожающей безвоздушной пустотой.

Еще мгновение, и мысль заставляет бросить взгляд на землю. Такой момент в моей боевой практике уже был: там, над Прутом, я тоже сразу же подумал, куда мне придется приземлиться. Но там мотор еще некоторое время работал.

А сейчас... Я отчетливо вижу землю. Подо мной широкое, необозримое поле золотой пшеницы. По краям его две дороги. На дорогах клубится пыль, ветер относит ее в сторону. Идут машины, машины...

Все. Конец. Отсюда не удастся выбраться.

И в это мгновение вдруг взревел мотор, самолет рванул вперед. Нет, это был не рев! Это была самая чудесная песня. Гул мотора, его сила звучали музыкой радости. Сколько длилось его молчание, я не знаю. Почему отказал мотор и почему сам заработал — это оставалось пока загадкой. Да я тотчас и забыл о ней. Внимание было сосредоточено на другом. Я увидел, что на большое пшеничное поле, которое я выбрал для своей посадки, опускался СУ-2, тот, кого атаковал "мессер".

"Моя доля досталась им", — подумал я о тех двоих, которые взбивали пыль колесами своего самолета посреди золотистого поля. Им я уже ничем не могу помочь. Вдали я увидел мою тройку СУ-2. Пристраиваясь к ней, вспоминал о тех, что пошли прямо на юг, вдоль Днестра. С ними были МИГ и один И-16, значит там все в порядке. Одного бомбардировщика мы все же не уберегли от "мессершмит-тов". Он на нашей совести и на совести командиров звеньев, рассыпавших строй.

Самолеты Дьяченко и Лукашевича идут рядом, я вижу своих друзей в кабинах, представляю, как сосредоточенны их лица. Нет, когда возвращаешься домой после боя, близость самолета друга по одну и по другую стороны не вызывает чувства связанности.

На обратном маршруте я чувствовал что-то неладное с моим самолетом. Глазами увидеть повреждения я не мог;

они, если есть, могут быть внизу, однако они по-своему напоминали о себе. Когда СУ-2, уже собравшиеся группой, взяли направление на свой аэродром, я повел свою машину на посадку в Котовск.

Только прикоснулся колесами к земле, мой самолет повело вправо. Значит, повреждена правая "нога". Сильно накреняясь, самолет развернулся и остановился посреди аэродрома.

Чужой МИГ, перевалившийся набок, застывший на взлетной дорожке, сразу привлек внимание: подъезжают машины, торопятся сюда люди.

Низко над аэродромом проносятся два МИГа. Узнаю машины Дьяченко и Лукашевича. Помахал им, чтобы летели домой, — они взяли курс на Маяки.

Командир части, увидев меня нераненого, приказывает "убрать с поля" самолет и уезжает. Я тащусь за своим МИГом, взятым на буксир грузовиком, присматриваюсь к повреждениям, пытаюсь установить, что же произошло со мной в воздухе. Становится понятной исключительная, неповторимая, еще одна боевая ситуация.

Осколки зенитного снаряда попали в воздухозаборный коллектор, газы от взрыва всосал мотор и задохнулся на несколько секунд. Да, это было мгновение, а мне оно показалось таким долгим — столько за эти секунды я успел увидеть кругом и вспомнить.

Повреждение было пустяковое — все осколки пошли в колесо шасси, не задев мотора.

Техники с удивлением поглядывали на меня и на мой самолет.

— Да! Повезло же тебе! Видно, ты в рубашке родился.

— Иди отдыхай! Завтра все дырки заделаем, — сказал инженер.

Я пошел на КП и попросил командира части сообщить в наш полк о результатах боевого вылета и о причине моей вынужденной посадки в Котовске. В частности, я хотел доложить, что потерял два СУ-2.

— Один, — поправил меня командир бомбардировочного полка.

— Нет, два, — возразил я. — Сам видел: один, сбитый зениткой, упал, второй сел на пшеничном поле у самых дорог.

— Те, что сели в пшеницу, прилетели, — весело отозвался офицер штаба.

— Как же они вырвались оттуда? — удивился я.

— Смелость и находчивость их выручили, — пояснил с улыбкой командир полка. — Как только сели, сразу бросились к мотору — выяснить, почему он остановился. Оказалось, что пуля перебила трубку и в мотор перестал поступать бензин. Летчики достали из бортовой сумки кусок дюрита, обернули им трубку, закрепили проволокой и, пока бежали к ним немцы, успели взлететь. Запасливый штурман спас. Вот так-то.

Я живо представил себе пшеничное поле, людей у поврежденного самолета, бегущих фашистов. Каким мужеством, какой волей должен был обладать экипаж, чтобы под носом у врага лечить свою раненую машину, а потом дерзко вырваться из лап смерти.

— Пойдем с нами ужинать, гость, — предложил командир полка.

— Вынужденный гость.

— Бывает. Мы соседи! — В голосе командира чувствовалось удовлетворение тем, что бомбардировщики выполнили свое задание.

Я был рад за этот вылет, за бомбардировщиков, за свое звено и такой удачный разрыв зенитного снаряда подо мной.

Как ни хорошо в гостях, а дома лучше. И угостили меня, и дали постель, и покормили утром, когда я поднялся вместе со всеми летчиками, чтобы отправиться на аэродром, — все было как положено. Но мне очень хотелось в родной полк. Там друзья, там своя, не похожая какими-то чертами на здешнюю жизнь.

Да, не похожая. Мне интересно было отмечать про себя отличие их порядков от наших. Когда мы с командиром полка вошли в столовую, там находилось уже много людей. Одни вставали, другие садились. Летчики сидели перед неубранной посудой и ждали, когда к ним подойдет официантка. Командир прошел к своему столу, и этого никто как будто не заметил. В столовой стоял шум голосов и звон посуды.

У нас ужин проходит совсем иначе — как в настоящем фронтовом полку. Вечером авиаторы собираются в столовой не только для того, чтобы поесть. Они встречаются после напряженной боевой работы. Кое-кто приходит раненым, кое-кто в лучах новой, только что завоеванной славы. А иных здесь уже больше не увидишь.

Нет, это не просто ужин. Наш командир и комиссар эту встречу за столами умеют всегда делать значительной, приятной для всех. У нас каждая эскадрилья имеет общий стол, составленный из небольших столиков. Все летчики занимают свои места одновременно. Ужин начинается кратким словом Виктора Петровича. Он говорит о павших в боях, отмечает героев дня. Музыка хоть и не всегда импонирует настроению летчиков, но все-таки помогает им на время отвлечься, забыть о тяготах войны.

На второй день я с утра начал хлопотать о своем самолете. Но ведомственные преграды и во время войны оказываются подчас сильнее законных и благородных стремлений. К вечеру мой самолет был совершенно исправным, готовым к полету, но стоял без колеса. Я бегу на КП, умоляю инженера поставить колесо.

— Ничем не могу помочь, — отвечает он.

— Но я же бездельничаю, самолет простаивает. Мне воевать надо.

— Пойми, не я отказываю — командир БАО. Он считает, что ты не нашего полка, и он не имеет права дать тебе, чужому, колесо. Звони в свой полк, проси, чтобы привезли.

Звоню в полк, прошу привезти колесо. Обещают на рассвете доставить. Что ж, придется еще раз поужинать под тарахтенье тарелок и ложек.

Утром рядом с моим неподвижным МИГом пробегают самолеты, уходящие на боевое задание. Где-то там, севернее Котовска, в небе идут жаркие бои, а я "загораю" на аэродроме. Солнце уже стоит в зените, а нашего У-2 нет и нет. Уже вечер, а его все нет. Что могло помешать?

Жду.

Летит! Радостно увидеть над землей знакомый силуэт трудяги У-2, который летит тебе на выручку.

Вот оно, собранное, накачанное воздухом колесо! Катится к моим ногам.

Доставивший его молодой летчик смотрит на мои хлопоты как-то равнодушно.

Спрашиваю:

— Что нового в полку?

— Воюют... — односложно отвечает он.

— Почему рано утром не вылетел?

— Самолет чинили... "Мессеры" крыло пробили.

— Был налет?

— Это и задержало. Одного ихнего тоже свалили. Прямо на аэродром шлепнулся.

— Кто сбил?

— Один оружейник из самодельной зенитки.

— Пулеметом на подъемнике?

— Да.

Мне не терпится быстрее вернуться в полк. Всего двое суток не был там, а сколько новостей! Передав колесо техникам, я возвращаюсь к У-2. Хочу расспросить лейтенанта обо всем поподробнее, но он торопится лететь.

— Проверни винт, — просит летчик.

— Подожди, проверну. Из наших никто не погиб?

— Вчера один... Сегодня ездили хоронить.

— Кто?

— Не запомнил фамилию.

— Во время налета?

— Нет. "Хеншель" появился над аэродромом. Разведчик, наверно. За ним погнались наши, двое. Один такой черный, с бакенбардами.

— Фигичев погиб?

— Нет, он вернулся. Погиб его напарник. Забыл фамилию. Хотел выручить Фигичева...

— Как все это произошло?

— Да так, — неохотно поясняет лейтенант. — Этого "хеншеля" прикрывали "мессершмитты". И закружили нашу пару. Одного нашего — никак не вспомню фамилию — подбили, и он сел возле деревни. Там его перевязали, ранен был. А Фигичев продолжал драться с шестеркой "мессеров". Раненый увидел, что немцы зажимают Фигичева, и запустил свой самолет. Говорят, взлетел он как положено и высоту набрал. Потом вдруг камнем пошел к земле. Там и похоронили его. Высокий такой, блондин.

— Дьяченко?

— Точно, он.

Я забыл о просьбе лейтенанта и, не помня себя, пошел в направлении своего самолета. Слышал, как он окликнул меня, чтобы я крутнул винт, но я не мог возвратиться. Молодым летчикам не нужно видеть слезы.

Дьяченко... Значит, смерть выхватила товарища, который шел совсем рядом со мной, а я рядом с ним. Я привык к Дьяченко в полетах. В бою мне казалось, что он неуязвим. Он был мужественным, бесстрашным бойцом и этими своими чертами полюбился мне. Он был резковат, но добр и смел. Он и я, мы как-то притерлись один к другому своими характерами, я русский, сибиряк, он степняк, украинец. Я чувствовал себя сильнее, когда знал, что Дьяченко летит рядом со мной. Надежный летчик рядом — это твоя опора, твоя уверенность, твоя окрыленность и твой успех.

Я подошел к своему самолету. Техники ставили на место колесо. Нужно было немного подождать, но я не задержался возле них, чтобы не стали расспрашивать. Да и говорить ни о чем не мог. Ни о чем. Мы с Дьяченко были друзьями больше в воздухе, чем на земле. С ним в моей памяти связывались все бои, все дни войны. Теперь, без него, мне казалось, у меня не было никого близкого, я словно лишился всего. Я думал о нем, о наших совместных полетах, боях.

— Готов! — услышал я.

Пожал замасленные руки товарищам и поднялся в кабину. Мотор, словно тоже истосковавшийся по работе, хватанул винтом воздух.

До свидания, Котовск! Полет, который так волновал меня, продлился целых два дня. Лишь сегодня я расскажу товарищам о случае в воздухе с разрывом снаряда, об экипаже СУ-2, совершившем подвиг.

В воздухе снова вспоминаю о Дьяченко. Теперь, под рокот мотора, я думаю о его соколиной смерти. На память приходит "Песня о Соколе".

"...Ты храбро бился! Ты видел небо... О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером..."

Моя душа наполнилась гордостью за Дьяченко. Он, раненный, рванулся в небо на помощь Фигичеву — это в его характере. Он считал для себя позором сидеть на земле, когда его товарищ дерется один. Жаль только, что он мало успел сделать. Его сил, энергии и мужества хватило бы еще на многих врагов.

Маяки... С высоты различаю опустевшую стоянку. Самолет Дьяченко всегда стоял рядом с моим.

На краю аэродрома собралась толпа людей. После посадки я отрулил машину в кукурузу и пошел узнать, что заинтересовало наших летчиков. Оказалось, что они изучают, рассматривают сбитый сегодня "мессершмитт". Хотя от него остались одни обломки, все-таки интересно пощупать руками зверя, за которым ежедневно охотимся в небе.

В измятой кабине самолета виден изуродованный труп летчика с Железным крестом на груди. О том, что это опытный ас, говорят и знаки, нарисованные на машине. Он сбил десять английских самолетов и потопил два катера. Да, если бы наш оружейник не свалил его сегодня, фашист натворил бы еще много кровавых дел.

Летчики ощупывают бронированное стекло кабины "мессершмитта" и невольно делают вывод: с такой передней защитой можно смело идти в лобовую атаку. А между тем фашисты боятся их и всегда отваливают первыми. Значит, кроме брони, нужно еще иметь и железные нервы. Нам бы такой щит перед грудью. Мы бы крушили врагов и спереди и сзади!..

Вооружение у "мессера" тоже мощное: две пушки. А на МИГе нет ни одной.

А это что за кнопки? Да это же радиоприемник и передатчик — вместе. Ничего не скажешь: хорошо оборудована кабина.

Почему же летчик не выпрыгнул? Очевидно, "мессер" шел очень низко, когда оружейник всадил в него пулеметную очередь.

Кстати, а где же наш герой-изобретатель? Отыскав оружейника, я пожимаю ему руку. Он поправляет на голове старенькую пилотку и смущенно опускает голову.

— Удачно ты рубанул его! — восхищенно говорит незнакомый мне молоденький сержант.

— Он сам налез на мою пулеметную очередь, — скромничает оружейник.

— Его еще в воздухе рвануло, — поясняет подошедший Вахненко. — Сам видел. Видно, пуля попала в контейнер со снарядами.

— А другие "мессеры" сразу смылись, как только этого свалили,

— Значит, если из каждой группы сбивать одного, будет порядок, — вступает в разговор Фигичев, который подошел к нам вместе с командиром полка.

— Не бросай, сержант, свою зенитку — она и в Котовске пригодится, — говорит Виктор Петрович Иванов.

Значит, мы перебазируемся в Котовск? Это связано с изменением маршрутов наших полетов. Но знают ли эти люди, что с севера сюда, на Котовск и Первомайск, по всем дорогам движутся нескончаемым потоком колонны вражеских войск?

Уходил еще один фронтовой день. Возвратившись с боевого задания, я увидел Вахненко в кругу молодых летчиков, только что прибывших в полк. Стройные, в новеньком обмундировании, в фуражках с "крабами", они живо напомнили мне о совсем иной, довоенной, жизни.

— О чем беседуете? — спросил я, остановившись возле них.

Они с любопытством и, как мне показалось, с восхищением смотрели на меня. Ведь я только что вышел из тяжелого воздушного боя.

— Так, о всяких случаях, товарищ старший лейтенант, — отозвался высокий, статный сержант с открытым русским лицом.

Я первому подал ему руку.

— Никитин, — представился он.

"Бывают же такие", — невольно подумал я. Всем своим видом сержант напоминал известное скульптурное изображение летчика. Молодой красивый парень в летной форме задумчиво смотрит в небо. Одной рукой он прикрывает от солнца глаза, а другой придерживает опущенный к ногам парашют. Он стоит на земле, а видится в полете. Вот и Никитин показался мне таким.

— Труд, — протянул мне руку высокий худощавый сосед Никитина.

— Конечно, бой — это труд, — ответил я, не поняв, что хотел он сказать этим словом.

— Это фамилия у него Труд, — пояснил Никитин.

— Я говорю, что на фронте тоже нужен труд, — пришлось мне схитрить.

Все прибывшие в полк летчики были ненамного моложе меня. Но я уже целый месяц провоевал на фронте, и этот небольшой срок разделял нас, словно широкая бурная река, которую надо переплыть. Они стояли еще на том, мирном берегу, и каждое слово фронтовика имело для них особый смысл. Я понимал, как важно сейчас передать им все, что мы уже знаем о войне, о боях и о противнике. Они, молоденькие соколята, не должны платить своей кровью за ту науку, которую добыли в боях опытные бойцы.

Мы говорили недолго, торопили неотложные дела. Когда остались наедине с техником, Вахненко вдруг вытянулся по стойке "смирно" и подчеркнуто официально, чего с ним никогда не было, отчеканил:

— Товарищ командир, разрешите обратиться!

— Пожалуйста, обращайтесь, — ответил я, не сдержав улыбки.

— Ребята мне только что сказали... В авиашколы набирают из техников. Хочу поступить.

Кто-кто, но авиатехники знают, чем была война для наших летчиков. Они видят, какими возвращаемся мы подчас с заданий, сколько машин осталось в нашем полку.

Меня тронуло стремление Вахненко.

— Что же, очень хорошее желание, — сказал я.

— Я давно хочу стать летчиком. Теперь как раз смогу переучиться. Поговорите с командиром полка, чтобы меня направили в школу. Буду истребителем — к вам вернусь.

Вся красота души человека наиболее полно проявляется в самые важные и ответственные моменты его жизни. Вахненко надо было бы по-дружески обнять: лицо техника светилось мечтой, той самой, которой когда-то жил я. И эта мечта вела летчика из школы прямо на поле боя, туда, где в первой же схватке его ждет, может быть, гибель.

— Я попрошу за тебя Виктора Петровича. В этот же день поздно вечером Вахненко забежал ко мне в общежитие. Одет во все выходное. Пилотка на нем старенькая, но чистая. Почему-то сразу, взглянув на нее, я по звездочке узнал, что она была моей.

— Узнаете? — спросил Вахненко, краснея.

— Тебя? Не узнаю. Праздничный какой-то.

— Сейчас с машинами уезжаю на станцию, а там поездом в авиашколу. Направление в кармане. Зашел проститься.

— Отлично. Желаю счастья и удачи, — протянул я ему руку.

— А пилотку узнали?

— Да, — ответил я.

— Тогда, в тот вылет, взял на память. Друзья не посоветовали возвращать. Обычай не велит.

— Я сам бы не взял ее обратно. От гимнастерки отказался. Такие вещи назад не возвращаются, знаю. Желаю тебе в этой пилотке вернуться летчиком.

Мы крепко обнялись. Я проводил Вахненко к машинам, нагруженным столами, кроватями и кухонной утварью. Ночь, торопливые голоса, имущество на машинах, которое мы привыкли видеть только в помещениях — все говорило об отъезде. Полк оставлял свой аэродром.

Утром мы покинули Маяки. Перелетели в Котовск, но все чувствовали, что ненадолго. Нам виделась дорога на восток, тяжелая дорога отступления.

На аэродроме в Котовске мы не застали ни одного самолета. "Значит, — подумал я, — нашей дивизии придется одной обеспечивать боевые действия наземных частей на этом участке фронта".

На второй день догадка подтвердилась. В Котовск переехал и штаб соединения. Неподалеку от командного пункта мы увидели самолет комдива УТИ-4 и пару "чаек", которые прикрывали его во время перелетов.

Однажды утром летчики вдруг обнаружили, что все крыльевые крупнокалиберные БС самолетов сняты. Мы хорошо знали высокую эффективность этого оружия и, естественно, потребовали от техников подвесить прежние пулеметы. Нам ответили, что их уже нет.

— Как нет? — удивились мы.

— Они уже запакованы и отправлены.

— Куда? Зачем? Что это значит? — посыпались вопросы.

Техники послали нас к инженеру эскадрильи.

— Не волнуйтесь, — сказал Копылов. — Без тяжелых пулеметов самолеты легче, драться лучше.

— А стрелять чем будем? — наступали летчики.

— "Шкасами", — полушутя ответил Копылов. — В общем, товарищи, мы выполнили приказ высшего командования. На авиационных заводах нечем вооружать новые самолеты. Пришлось снять крыльевые БС со всех машин и отправить в тыл. Ясно?

Вот оно что. Не хватает пулеметов... Да, армия сейчас стала огромной.

Однако раздумывать было некогда. Вскоре приказали лететь на разведку. Прошло время, когда на выполнение таких заданий ходили звеньями и группами! Теперь меня послали одного. Сам наблюдай и сам отбивайся, если на тебя нападут.

Сбросив бомбы на скопление вражеских автомашин в районе Дубоссар, я направился в глубь Молдавии. Только перелетел Днестр, как увидел на горизонте "юнкерс-88". Тот тоже заметил меня и круто развернулся на запад.

Догоняю, пристраиваюсь в хвост и открываю огонь. Вижу, что пули точно попадают в самолет, но он как ни в чем не бывало продолжает лететь. Ведь его экипаж и бензобаки защищены крепкой броней. Во мне все закипает. Боекомплект израсходован, а результата нет. Что теперь делать? Идти на таран? Но подо мной оккупированная территория. Ничего, скоро и на наших самолетах появятся пушки и мощные пулеметы. Тогда сполна рассчитаюсь с врагом!

Возвращаюсь домой и невольно думаю о нелепом решении насчет крупнокалиберных пулеметов. Одни самолеты разоружить, другие вооружить... Какая польза от этого?

Возвращаюсь в Котовск. Аэродром закрыт туманом. Лишь ракеты пронизывают его плотную пелену. Определяю направление, начинаю снижаться. Погружаюсь во мглу. Высота тридцать метров, двадцать, а земли не видно. Снова перевожу машину в набор и выскакиваю из тумана. Захожу еще раз и окончательно убеждаюсь, что садиться нельзя. Можно разбиться. Принимаю решение идти в Маяки.

Странное впечатление произвел на меня недавно оставленный аэродром. На нем — ни одного самолета, никаких признаков жизни.

Приземлившись, я замаскировал машину и пошел туда, где находился КП. Впереди, в кукурузе, заметил человека: он то выглядывал, то снова прятался. Я направился к нему.

Он, пригибаясь, тоже двинулся ко мне. В руках у него была винтовка. Окликнуть его, что ли, а то еще выстрелит.

— Эй, кто там?

Молчание. Потом из кукурузы осторожно высунулась голова в пилотке.

— Выходи! Чего прячешься?

С винтовкой наготове боец встал и подошел к краю поля.

— Что ж ты собирался делать, если бы я тебя не окликнул?

— А стрелял бы... Теперь этих десантов немцы везде понабросали.

— Да ты что, какие десанты?

— Люди говорят.

-- Больше слухов, чем правды. Ты что здесь делаешь?

— Линию связи снимаю.

— Один?

— Один.

— А питаешься как?

— Оставили мне.

— Где же твой продсклад?

— Там, в кукурузе. Может, голодные? У меня консервы есть, хлеб.

— Нет, спасибо. Вот подожду, пока солнце повыше поднимется, и полечу домой.

— Тогда пожалуйста. А мне нужно сматывать провода. Он еще раз окинул меня внимательным взглядом и пошел в кукурузу за катушкой. Снимая линию, связист изредка посматривал в мою сторону. Я ходил возле самолета и думал: смелый, сообразительный боец, таких приятно видеть. Приземлись здесь немецкий самолет — связист не дал бы ему взлететь. Выходит — и один в поле воин.

Утренний туман рассеялся, и я возвратился в Котовск. Едва успел спрыгнуть на землю, как подкатил бензозаправщик. Мой новый техник — крепыш и балагур Григорий Чувашкин — принялся готовить самолет к вылету. Я положил под крыло парашют, снял шлемофон и с наслаждением посмотрел в чистое голубое небо. В этот момент послышался нарастающий гул моторов. С запада к нашему аэродрому шла большая группа вражеских самолетов.

— Уезжай отсюда! — крикнул я шоферу бензозаправщика.

Тот спокойно вышел из кабины, недоумевающе посмотрел на меня, но, вскинув голову, сообразил, в чем дело, и быстро сел за руль. Подминая кукурузу, его машина помчалась прочь с аэродрома. А на место бензозаправщика, как назло, подъехал грузовик с бомбами. "Юнкерсы" в это время уже разворачивались, чтобы накрыть весь наш ряд самолетов. Что будет, если в машину попадет бомба?

Увидев вражеские самолеты, шофер бросил грузовик и помчался к щелям. Чувашкин тоже был уже там и во все горло звал меня. Но мне почему-то показалось противным прятаться от врага. Схватив винтовку, я зарядил ее и открыл по пикирующим "юнкерсам" огонь. На аэродром уже сыпались мелкие осколочные бомбы, так называемые "лягушки".

Вот свалился в пике последний бомбардировщик. От него отделилось несколько черных точек. Увеличиваясь в размерах, они летели прямо на меня. Мелькнула мысль: укрыться. Но "юнкерc" спикировал так низко, что я не успел бы отбежать от машины. Застыв у своего МИГа, рядом с грузовиком-бомбовозом, я стал ждать, что будет. Мною овладело какое-то безразличие, а может быть, даже презрение к смерти.

"юнкерс" с ревом пронесся над головой, с набором высоты ушел от аэродрома, а я стоял и ждал взрывов. Прошла секунда, другая, а в воздухе по-прежнему висела тишина.

Я не выдержал, шагнул вперед и увидел вокруг множество неразорвавшихся бомбочек.

Подошли Чувашкин и шофер бомбовоза. Покинув укрытия, возвращались сюда и другие авиаторы.

Мне нужно было идти на КП доложить о результатах разведки, которые уже наверняка устарели. Заметив, что возле "чаек" появились летчики, я завернул к ним.

— Почему не взлетели навстречу "юнкерсам"?

— Спрашивай у начальства, — угрюмо ответил один из летчиков.

— Я у вас спрашиваю! — повысил я голос, и руки невольно сжались в кулаки. — Враг безнаказанно отбомбился и ушел. А вы сидели в щелях и преспокойно наблюдали. Совесть у вас есть?

— Нам приказано прикрывать самолет комдива и без его разрешения не вылетать.

— Но вы же знали, что на аэродроме не было других подготовленных к вылету истребителей?

— Нам самим не хочется сидеть сторожами возле УТИ, да что поделаешь.

Махнув рукой, я пошел на КП. Тягачи уже вывозили МИГи из опасной зоны, осторожно объезжая застрявшие в земле бомбочки. Только тут я понял, почему не разорвались "лягушки". "юнкерс" очень низко вышел из пикирования. Видимо, вражеский летчик, увидев незамаскированный самолет и полуторку, решил наверняка поразить цель, да не рассчитал.

Все реже летаем за Днестр, затянутый облаками дыма. По левому берегу реки от Могилев-Подольского на юг движутся немецкие войска. На наших картах вот уже несколько дней пестрят наименования населенных пунктов этого района. Ямполь, Вапнярка, Ольгополь, Кодыма.

Летим на Кодыму. Здесь наша разведка обнаружила большую колонну вражеских войск. Группе "чаек" и И-16 приказано нанести по ней штурмовой удар. Мы прикрываем штурмовиков. В моем звене место Дьяченко занял молодой летчик Викентий Карпович. Опять тройка.

Приходим в заданный район. "Чайки" и "ишачки" начинают с пикирования клевать вражескую колонну, растянувшуюся на несколько километров. Появляются "мессершмитты". Они пытаются прорваться к "чайкам". Бой начинается без прощупывания.

Оторвавшись от преследующего меня "мессера", я с набором высоты иду влево, чтобы навалиться сверху на тех истребителей, которые атакуют "чаек". Нужно дать возможность нашим штурмовикам сбросить бомбы и изготовиться к бою. Но обстановка заставляет меня тотчас же отказаться от этого замысла. Взглянув влево, вижу, что в хвосте самолета Карповича завис "мессер". Боевого опыта у нашего летчика нет, и вряд ли он сумеет уйти из-под удара. Если бы у нас было радио, я бы подсказал ему, как лучше поступить.

Спешу на помощь Карповичу. Нельзя допустить, чтобы его сбили в первом же боевом вылете. Такая травма заживает так же медленно, как срастается переломленная кость.

Сближаясь с "мессершмиттом", пытаюсь понять, почему мой правый ведомый Карпович очутился ниже меня. Все ясно: опять дал о себе знать строй тройки. Когда я делал левый разворот, Лукашевич пошел за мной, Карповичу тоже следовало идти за нами. Но это нелегко было сделать. На крутом развороте самолет мог свалиться в штопор, на медленном — неминуемо отставал. И ведомый поступил так, как мы делали иногда во время учебных воздушных боев, — развернулся вправо. А поскольку скорость у меня на форсаже была большая, Карпович моментально оторвался от нас. Тут и пристроился к нему "мессер", предвкушая легкую победу.

На предельной скорости атакую "мессера", преследующего Карповича. Пули прошивают кабину вражеского истребителя сбоку, и он, клюнув носом, летит к земле.

Мой ведомый только теперь увидел меня и понял, что произошло. Но мне некогда "брать его за руку". Внизу ведут неравный бой с фашистами наши "чайки" и "ишаки". Их много, но "мессершмиттам" не удается достать кого-нибудь из них. Я провожаю взглядом самолет Карповича, который почему-то взял курс на Котовск, и ищу глазами Лукашевича. Но его нигде нет. Тогда я бросаюсь на "мессершмиттов", атакующих штурмовиков.

На обратном маршруте восстанавливаю в памяти подробности боя, пытаясь определить тот момент, когда мог быть атакован Лукашевич. На первом развороте влево я видел его. Потом мое внимание отвлек "мессершмитт", преследовавший Карповича. Куда же исчез Лукашевич?

Снова возвращаюсь домой без ведомых. Пролетая над аэродромом, вижу, что самолет Карповича уже на стоянке. Сажусь, заруливаю машину и подхожу к Виктору Петровичу, который беседует с моим правым ведомым. Карпович подробно рассказывает, что с ним произошло в воздухе. Я слушаю, с трудом сдерживая нетерпение: хочется спросить, почему он отвернул вправо, когда я делал левый разворот? Именно здесь исток всех его последующих ошибок. Выбрав момент, задаю ему, наконец, этот вопрос.

— Отстать боялся, — откровенно признается Карпович.

— Тогда почему же на малом вираже разворачивался? У нас был уже такой летчик, который не признавал глубоких виражей, — Овчинников. И он погиб в первом же воздушном бою. Ты тоже сегодня был на волосок от смерти. Есть пробоины?

— Есть.

— А мотор хорошо работал?

— Хорошо.

— Уходить домой тоже не следовало. Карпович молчит. Виктор Петрович смотрит то на него, то на меня. Потом спрашивает у меня о Лукашевиче:

— Сбили?

— Не видел.

— Что же с ним случилось?

Командир полка глубоко вздыхает и медленно идет вдоль стоянки. Я шагаю с ним рядом.

— Какое-то загадочное исчезновение, — говорю. — Получилось в точности, как с Соколовым и Овсянкиным. Опять полная неизвестность.

— О них-то уже все известно, — спокойно возражает Виктор Петрович.

Я невольно подаюсь вперед, чтобы взглянуть в лицо командира. Оно суровое, непроницаемое.

— Что с ними, товарищ командир?

— Вечером расскажу всем...

Лукашевич появился на пороге столовой, когда мы все, кто там находился, с затаенным дыханием слушали рассказ Виктора Петровича о Соколове и Овсянкине. Летчик сразу понял, о ком идет речь, и тоже замер у двери. Он видел, как метнулись к нему короткие, полные радости взгляды, как на минуту умолк командир, посмотрев на него своими большими грустными глазами, будто сказал свое самое ласковое слово — "хорошо".

От радости у Лукашевича даже слезы навернулись на глаза. Это была счастливая минута в его жизни. Он снова возвратился в свой родной полк, в дружную крылатую семью.

— Летая на запад, мы все верили, очень верили Днестру, — говорил Виктор Петрович. — Подбитые старались перетянуть через реку, оставшиеся без самолета тоже спешили к ее берегам. И Днестр никого из нас не подвел. Помог бы он Соколову и Овсянкину, если бы они от Бельцев полетели прямо на восток. Кто-то из них, видимо Соколов, был подбит. Овсянкин не оставил своего командира, и они вместе полетели на северо-восток, в направлении Ямполя. Если посмотреть на карту, то сразу видишь, что Ямполь от Бельцев в два раза ближе, чем Григориополь. Поэтому они и избрали этот самый короткий маршрут.

Недалеко от Ямполя летчики сели, считая, что здесь еще находятся наши. А там уже были немцы. Они окружили Соколова и Овсянкина, хотели взять их живыми. Наши товарищи отбивались до последнего патрона. Поняв, что вырваться не удастся, они решили, что лучше остаться мертвыми на родной земле, чем мучиться в фашистском плену. Вы спросите, как мы узнали о мужестве наших боевых друзей? Об этом рассказал на допросе немецкий летчик, взятый недавно в плен. "Я каюсь, — говорил он, — что не поступил так, как ваши летчики под Ямполем. У нас тоже есть понятие воинского долга!" Он и сообщил подробности этого события на левом берегу Днестра. Дорогие друзья, — сказал в заключение командир полка, — пусть навсегда сохранится в нашей памяти образ бесстрашных летчиков нашего полка, славных сыновей советского народа Анатолия Соколова и Алексея Овсянкина!

Мы встали со своих мест и почтили память боевых друзей минутой молчания. Были слышны лишь всхлипывания официантки да пронзительный свисток паровоза, долетевший со станции.

После ужина летчики окружили Лукашевича. Он рассказал, что при выполнении левого разворота самолет вошел в штопор; чтобы вывести его, не хватило высоты, пришлось прыгать с парашютом. Приземлился Лукашевич почти рядом со сбитым мною немецким летчиком. Преследуя фашиста, наши пехотинцы стреляли и по нему до тех пор, пока не услышали русскую речь.

— Вот вам еще один печальный результат полета тройки! — не сдержал я своего возмущения. — Летишь, а по бокам два ведомых, словно телохранители. Но ведь я не комдив, чтобы меня так охраняли. Дайте мне такую свободу в строю, чтобы своими разворотами я не заставлял одного выбрасываться с парашютом, а другого уходить черт знает куда!

— Спокойно, Покрышкин! — остановил меня майор Иванов. — Расшумелся, как самовар. Сегодня тройкой летали последний раз. — Эти слова он произнес решительно, как приговор.

Вернувшись в общежитие, я увидел на своей подушке треугольное письмецо. Первая за время войны весточка из Новосибирска.

"Во первых строках" сестра Мария писала, что домой пришло печальное известие о младшем брате Петре — пропал без вести. Я знал, что этот сильный, волевой крепыш никогда не сдастся в плен. Значит, погиб. Значит, война уже забрала одного из нашей семьи. Теперь на фронте нас осталось двое. Третий подрастает, идет по моим стопам. Дождется ли мать кого-нибудь из нас после войны?.. Далее Мария сообщала, что ее муж Павел тоже ушел на фронт, перечисляла имена всех двоюродных братьев, надевших солдатскую форму. "Деньги от тебя пришли, — говорилось в конце письма, — мама и я шлем тебе спасибо". "Хорошо, — подумал я, — что они получили, наконец, от меня подмогу. Завтра же, как приедем на аэродром, напишу им ответ".

На рассвете, под грохот артиллерии, долетавший со стороны Балты, наш полк поднялся с аэродрома и спешно перебазировался на новое место.

Отступление продолжалось.