Где же вы, друзья-однополчане?
Как сложилась судьба моих однополчан?
Долго, очень долго разыскивал их. Но сколько ни писал, ни ездил — ни одного сослуживца не встретил. Неужели никто не вернулся с войны домой? Уверенность, однако, не покидала, что рано или поздно кого-нибудь да разыщу. Так и произошло. [154]
Первым «разыскался» комиссар танковой бригады Василий Степанович Рыльский. И не где-нибудь за тридевять земель, а в Свердловске, где мы оба живем. Мы встретились. Василий Степанович все такой же энергичный, деятельный, словно груз лет его не коснулся. Работал на Свердловском заводе транспортного машиностроения имени Я. М. Свердлова — руководил лекторской группой парткома.
В одном из цехов предприятия я поинтересовался, часто ли здесь читают лекции. Молодая шлифовщица бойко ответила:
— Довольно часто. Недавно Рыльский выступал...
— Вы его знаете?
— Его у нас знают все. Появится объявление, что лекция Рыльского о международном положении, агитировать никого не надо. Красный уголок полон.
...Из нашей танковой бригады Рыльского перевели в 6-й гвардейский танковый корпус начальником политотдела, с ним он и прошел до конца войны. Продолжая службу в Советской Армии, занимал ряд ответственных постов. Уволился в запас в Свердловске в звании гвардии полковника. Родина отметила ратные подвиги нашего комиссара двенадцатью орденами и восемнадцатью медалями. Политработник не уходит в отставку. Василий Степанович часто выступает перед молодыми воинами, передавая им богатый солдатский и житейский опыт.
От Рыльского потянулась ниточка к другим однополчанам. Как-то позвонил он мне и сообщил радостную весть: нашелся Неверов, бывший начальник штаба мотострелкового батальона.
На мое письмо Неверов откликнулся быстро. В конверт вложил две фотокарточки. На одной — полноватое лицо, бородка клинышком. Это современный Неверов. На другой в полный рост стоит бравый капитан в орденах. На лице — едва уловимая улыбка. Подбородок чуть приподнят. Молодой [155] офицер как бы демонстрирует свою выправку, лихость. Не хотелось верить, что с тех пор, как был сделан этот снимок киевским фотографом, изображенный на нем симпатичный парень мог состариться.
Неверов дважды ко мне приезжал. «А помнишь?..» — этот вопрос без конца повторялся в наших беседах. Помнили мы много и о многих. О многом и переговорили. За боевые заслуги Василий Григорьевич Неверов удостоен восьми правительственных наград. Как специалиста-горняка, в декабре 1945 года его отозвали на работу в угольной промышленности. Работал главным механиком шахты в Копейске, откуда уходил на войну, в аппарате горкома партии, управляющим шахтопредприятия...
Удалось выяснить судьбу и многих других однополчан. В поселок Михайловский завод вернулся с фронта штабной радист Василий Григорьевич Агапов. До ухода на пенсию преподавал математику в одной свердловской школе связист Евгений Людвигович Грицкевич. Еще несколько человек живет в Свердловске, все они из роты управления. Двое разведчиков обнаружились в Тюмени. Поступили сигналы из Тулы, Владимира, ряда других городов и селений. Но это очень мало по сравнению с тем, сколько нас начинало воевать и сколько дало знать о себе.
Меня постоянно мучила совесть: жить в одном городе и не разыскать родных пулеметчика Меньшикова — непростительно.
Однако здесь меня ждало разочарование. Дом его по улице Допризывников давно снесен. Обратился в областное адресное бюро.
— Меньшиковых в Свердловске проживает семь тысяч, половина мужчин, половина женщин, — развели там руками. — Не так просто разыскать среди них родственников вашего однополчанина. Довоенные архивы у нас не сохранились...
Написал очерк в городскую газету, обрисовал внешность [156] Меньшикова. И попросил, чтобы родные или знакомые однополчанина откликнулись.
Отклики стали поступать в редакцию сразу же после публикации.
Написала Тамара Давыдовна Чечулина: знала семью Меньшиковых, он работал на Уралмаше, погиб в первые годы войны... Нет, не наш, у этого есть сын, у того сына не было. Владимир Александрович Судаков сообщил: «Прочел статью капитана Е. Подчивалова и подумал: не о моем ли друге? Мне довелось работать в Сысерти, там я и познакомился с Алешей Меньшиковым...» Так ведь мой Меньшиков — свердловчанин! Опять не то.
Дня через два после публикации очерка в дверь квартиры постучали. Открываю. Порог робко переступили немолодые мужчина и женщина.
— Мы по поводу статьи...
Анастасия Алексеевна Рычкова — так звали ее — показала фотографию брата, пропавшего без вести.
— Он тоже был высокий, два метра ростом, — пояснила она.
Эх, уважаемые журналисты из «Вечерки», как вы подкузьмили! Описание внешности героя при редправке убрали, отсюда и излишние треволнения у читателей. Наш Меньшиков был широколобый, а этот с овальным лицом и узким лбом. Нет, это другой Меньшиков. Но сказать об этом прямо язык не поворачивался: женщина, сестра убитого брата, такую надежду возлагала на встречу! Разговорились. Анастасия Алексеевна до выхода на пенсию работала в УНИХИМе. Ее муж, Алексей Алексеевич Рычков, тоже на заслуженном отдыхе, участник Великой Отечественной войны, сражался на Ленинградском фронте. Так постепенно подготовил немолодую чету к горькой правде: нет-де, ваш Меньшиков — это не наш смелый пулеметчик. Когда уходили мои нежданные гости, я прямо им об этом и сказал. Но, странное [157] дело, в душе было такое ощущение, будто и верно повидался с родными храброго сослуживца.
Меньшиковы...
Много их живет в нашем Свердловске. Возможно, среди них есть родные и знакомые моего однополчанина. Одни Меньшиковы строят дома, другие врачуют, учительствуют, стоят у станков и кульманов, управляют тепловозами и воздушными лайнерами... И пусть над ними всегда будет чистое небо, чтобы не довелось им разыскивать погибших братьев, мужей, отцов.
Особый разговор о Федоре Ивановиче Суворове. Узнав, что бывший командир «тридцатьчетверки» со времен войны проживает в Рязани, из больниц не выходит, поспешил к нему. Рассказ о трудной судьбе Суворова — это также рассказ о многих других советских людях, которые беззаветным служением делу, своей верностью Отчизне совершили настоящий подвиг во имя человека.
В беспамятстве Суворов пролежал в харьковской больнице на Холодной горе девять суток. Спасли его золотые руки главного хирурга профессора Александра Ивановича Мещанинова, сделавшего сложнейшую операцию. Увидев, что Суворов открыл глаза, кто-то сказал:
— Проснулся!
Федор не сразу понял, где находится и как сюда попал. Потом вспомнил: друг привез, Борис Чибиряев, с поля боя из-под Солоницевки. Смотрит на врачей и сестер, недоумевает: что с ними? Ходят с опущенными головами, говорят тихо, будто провинились в чем. На изможденных лицах и в усталых глазах тревога. Что-нибудь случилось, пока он валялся без сознания? За окном мартовская капель, ярко светило солнце. И этот контраст — стоны раненых, что лежали в большой палате с высоким потолком, хмурые, молчаливые медики и веселея капель — болью сжали сердце. [158]
— Что случилось-то, говорите? — не выдержал Суворов.
Круглолицая женщина в белом халате, назвавшаяся Марией Николаевной, спросила о самочувствии, а уж затем сказала, что наши войска оставили Харьков, в городе вновь хозяйничают фашисты.
— Недолго им тут быть, — прибавила Мария Николаевна.
Часто заходил в палату профессор Мещанинов. Хвалил Суворова за терпение, ободрял, называя молодым человеком, и приписывал ему в прадедушки самого генералиссимуса. Однажды Александр Иванович, наклонясь к Суворову, спросил, коммунист ли он. Удивленный, тот задал такой же встречный вопрос.
— Не успел вступить, — ответил профессор.
На другой день он снова появился в палате. Долго прослушивал, спрашивал, что дают есть, как себя чувствует. После присел на соседнюю койку, где лежал сержант, истощенный, раненный в грудь. Уходя, сунул ему под подушку кусочек сахару.
Первое время фашисты не трогали больницу. Но вот Как-то в палату, в которой лежал Суворов, зашел штатский с военной выправкой, сказал:
— Кормить вас нечем, продукты кончились. Пока не поздно, записывайтесь в армию генерала Власова. Проситесь, чтобы вас перевели в немецкий госпиталь для дальнейшего лечения. Если не пожелаете добровольно, пеняйте на себя.
Суворов не совладал с собой, закричал:
— Уйди, гад паршивый! Мы на своей земле и не пойдем к фашистам просить милостыню.
— Подыхайте тут, черт с вами, — с порога бросил предатель.
Добрые люди не оставляли в беде тяжелораненого танкиста. Часто наведывалась шестнадцатилетняя Варя Синегубенко. То борщ принесет, то компот. С ложечки кормила. [159]
Раз явилась сияющая: ты, говорит, теперь мне родной человек, и подает справку на имя Виктора Ивановича Синегубенко, ее брата.
— Если немцы спросят, кто ты, ответишь: «цивиль»{3}.
Эта справка сильно помогла танкисту. Недели через две в палату явились два немецких офицера в сопровождении профессора, врача Натальи Ильиничны Обуховой и переводчицы. Остановились возле Суворова. Один фашист ударил по раненой руке и закричал, коверкая русские слова:
— Ви офицер, зольдат?
Резкая боль пронзила Суворова, по всему телу пробежала нервная дрожь. Но он не подал виду, что больно. Как учили его, спокойно достал справку, положил поверх одеяла. Сделал так умышленно: не хотел касаться руки палача. Немец опять закричал:
— Ви кто биль?
— Цивиль, — как бы даже дружелюбно отозвался Федор, хотя внутри у него все клокотало.
Тогда гитлеровец взял справку, повернулся к профессору и врачу, взглядом спрашивая, можно ли верить тому, что сказал обмотанный бинтами раненый. Те дружно закивали.
— Да, да, он цивиль.
Было известно: коль фашисты кем заинтересуются, просто так они не отстанут. Мария Николаевна Шевченко, участница харьковского подпольного движения, мать двоих детей, завхоз больницы, вместе с другими женщинами уже не одного нашего воина спасла. Теперь надо было срочно куда-то переправить в надежное место Суворова. И подходящий адрес нашелся. Войдя в палату, Мария Николаевна быстро шагнула к его койке. Под видом того, что поправляет постель, незаметно для других вручила «аусвайс» на украинском и немецком языках на имя Петра Ивановича [160] Ключко. С того дня Федор Суворов, поселившись в небольшом домишке на кривой улочке, стал «племянником» Якова Фомича и Христины Сергеевны Заря, приехавшим в Харьков лечиться. Хозяин действительно был болен, потому и в армию его не взяли. Кормился сапожным ремеслом. Суворов стал помогать ему. Но ничего из этого не получилось: несподручное это дело для бывшего рабочего.
— Из тебя, Хведько, я кажу, чоботарь не зробився, — смеялся Яков Фомич.
Вскоре к его новоявленному «племяннику» проявили повышенный интерес какие-то подозрительные типы. Пришлось Суворову перебираться в другую семью. Мария Николаевна нарекла Федора «мужем» молодой женщины с ребенком. Она же доставляла лекарства от профессора Мещанинова.
К лету здоровье Суворова значительно поправилось, и он стал выходить на улицу. А там и долгожданная свобода пришла. Его отправили долечиваться в Рязань.
Инвалид войны второй группы Федор Иванович Суворов, выйдя из госпиталя, работал на пересыльном пункте, в домоуправлении. Хозяйственную струнку, сметливость и старание заметили, оценили. Его выдвигали с одной должности на другую. Сдаваться недугам он не хотел. Но железная пластинка, дополнявшая часть черепа, не снимала постоянные головные боли.
Выйдя на пенсию, коммунист Суворов не усидел в четырех стенах. Он стал активным рабкором районной газеты «Ленинский путь», много ездит по району, пишет заметки и очерки. Словом, человек нашел применение своим силам.
Птицы к осени улетают на юг, человека с возрастом манит в отчий край или места, оставившие глубокий след [161] в его жизни. Вот и я, почувствовав приближение своей осени, собрался в отпуск в далекие Озерки — безвестное село, стоящее в стороне от больших дорог, на меже двух областей — Липецкой и Воронежской, где наша танковая бригада летом 1942 года приняла боевое крещение и где я потерял многих фронтовых друзей. Хотел поклониться их праху.
Трудно передать чувства, которые испытывал я, садясь в поезд. Будто ехал не в район былых сражений, а в свою тревожную, такую далекую молодость.
Добираясь до Озерков, сделал большой крюк. Сначала побывал в Тамбове — главной лечебнице нашего фронта. Разыскал бывший свой госпиталь, он размещался в железнодорожной школе, где теперь готовят учителей. Неслышно ходил по широким коридорам, словно боясь потревожить чуткий сон раненых. Все здесь напоминало о пережитом, хотя никаких следов не осталось. А мой добровольный гид, молодой преподаватель института, впервые узнав, что во время войны здесь возвращали в строй защитников Родины, разволновался, когда мы вошли в маленькую, узкую комнату наискосок от лестницы, в которой при свете коптилки замуровывали в гипс мои перебитые кости... Заезжал затем в Воронеж и Липецк, наводил разные справки. Куда ни обращался, в какое учреждение ни заходил, с кем ни разговаривал — всюду встречал радушие, понимание и поддержку.
Особую отзывчивость проявили районные власти Тербунов.
Для них я был представителем части, освободившей район от фашистских оккупантов. Достаточно было назваться, чтобы входить без стука в любую дверь. Еще не успел с дороги выпить стакан чаю в доме приезжих — из райвоенкомата звонок: ждем вас. Обсудив план дальнейших действий, вторую половину дня посвятил знакомству с жизнью района. В райкоме партии все были озабочены начавшейся [162] уборкой хлебов: в тот год стояла засуха, однако, отложив срочные дела, каждый старался хоть чем-нибудь помочь.
Меня до глубины души тронуло, как население и власти района чтут память погибших. Следопыты, школьники, учителя, пенсионеры по сей день разыскивают родственников убитых, воевавших в здешнем крае. В центре Тербунов, на главной площади против райкома партии, — мемориал из серого камня с фамилиями павших воинов. Повсюду в районе останки погибших перезахоронили в братские могилы. В шестнадцати деревнях стоят над ними солдаты в каменных шинелях. Из уст в уста передаются легенды о подвиге жителей в период немецкой оккупации.
...Мать шестерых малых детей, рискуя своей и их жизнью, вынесла двадцать восемь автоматов спящих в ее хате фашистов и передала советским разведчикам. Старый кузнец деревни Опухтино с двумя сыновьями, наделав разных приспособлений, вытащил танк из трясины и передал его нашим танкистам, за что генерал Пухов вручил патриотам именные часы...
Майор Тербунского райвоенкомата Михаил Мазурин, мужчина еще весьма крепкий, с проседью в густой шевелюре, участник Отечественной войны, дал мне список перезахороненных в братскую могилу в Озерках. Читаю:
«Младший лейтенант Аппалонов Георгий Александрович, 1920 года рождения, погиб 12 августа 1942 года. Брат в Свердловской области...»
Нет, у нас такого не было. По крайней мере в роте.
Переворачиваю страницу: «Лейтенант Жданов Антон Петрович из Кемеровской области...» Не наш. Еще страницу и еще: «Рядовой Орлов Андрей Васильевич, Рязанская область...»
В конце списка от руки вписаны четверо. Читаю первую строку от начала до последней буквы, вторую, третью... [163] Все. А где же Меньшиков, где политрук Гучков, где десятки других погибших, чьи фамилии память сохранила? Майор, видя мое волнение, посоветовал:
— Отправляйтесь в Озерки, на месте легче установить. Так я и поступил.
Райкомовский газик, преодолев бездорожье, миновал пшеничное поле и выскочил на бугор.
Село, растянувшееся на километры, до этого скрытое от глаз, стало видно все целиком. Оно лежало в глубокой плоскодонной чаше, окаймленной лесистыми логами и цепью холмов, господствующих над округой. Куда ни кинешь взгляд, всюду приметишь, что делается. Дали просматривались как с наблюдательной вышки, потому-то и велись тогда за Озерки жаркие бои: владеть ими значило быть хозяином положения. Скатясь с наезженного косогора, машина пересекла мелководную речушку и покатила по единственной в селе улице.
Я неотрывно глядел навстречу бегущей дороге.
— Узнаете? — спросил водитель.
— Припоминается кое-что.
Но, по правде сказать, от прежних Озерков мало что сохранилось. Даже улица укоротилась наполовину. Старых хибар в два окна с соломенными крышами не стало. Дома в основном каменные, просторные, крытые шифером. За прудом, на возвышенности, виднелись новый ток и хозяйственные постройки.
Да что удивляться переменам! Лет-то сколько минуло...
Давным-давно зажили мои раны, лишь ноют они к непогоде и неуемно шумит в оглушенной голове. Залечила, выходит, раны и озерская земля. Что же искать рубцы на ней? Может, они бесследно исчезли?
В партийном бюро озерского колхоза «Родина» посоветовали, в какой стороне искать наши боевые позиции и [164] могилы погибших. Я высказал опасение, что без провожатого вряд ли найду дорогу.
— Это дело поправимое, — понимающе кивнул парторг Василий Ахматов и куда-то исчез. Обернулся быстро. — Вот, принимайте.
Он привел трех молодцов, чуть смущенных необычным поручением. Видавшие виды джинсы, синее, в глине, трико, у обоих босые ноги под сорок второй размер, хотя ребята совсем еще юнцы, по всей вероятности, шестиклассники. Третий, щупленький, невысокий, выглядел по-городскому — в отутюженных брюках, клетчатой чистенькой рубашке навыпуск, в остроносых ботинках.
Познакомились. Тот, что в джинсах, с добрым круглым лицом, отрекомендовался:
— Юрка.
— Хорошо. А тебя как? — обратился к голубоглазому в трико.
— Сергей.
Аккуратный мальчик сам назвался — Игорь. У первых двух родители учительствуют в местной восьмилетке, Игорь не здешний, приехал из Воронежа на лето к бабушке.
Не теряя времени, отправились в поход.
Посередине села стояла церковь, остановились у нее. Точнее, теперь была уже не церковь, а фронтовое воспоминание о ней: перед тем как идти на передовую, тоже вот так сидели мы здесь глухой июльской ночью. Колокольня, служившая для артиллеристов наблюдательным пунктом, а нам — ориентиром, когда, крадучись под обстрелом вражеских лазутчиков, ходили в Озерки за питанием, снесена снарядами. Из двух притворов остался один, правый, без купола, весь иссеченный снарядами и осколками мин, в нескольких местах видны следы автоматных очередей. [165]
— Вот, глядите, четыре пули рядом сидят, — ткнул вверх рукой Сергей. По тому, как свободно давал он пояснение, нетрудно было догадаться, сколько времени затрачено им на изучение избитых стен бывшей святой обители.
Ребята оказались людьми знающими. Они поведали жуткую трагедию, разыгравшуюся на том месте, где мы стояли. Накануне ухода из Озерков немцы обязали все население явиться к церкви. Учуяв недоброе, многие не пришли, попрятались. А те, кто поддался на удочку врага, тяжело поплатились за доверчивость. Одних фашисты угнали в рабство, других расстреляли. Может, и те пули, что оставили след в стене, прошили чью-то грудь?
— На передовую пойдем? — по-волжски окая, спросил Сережка.
— На передовую, ребята, на передовую.
Меня охватило понятное волнение. Ощущение было таким, будто я, как тогда, в июле сорок второго, и впрямь шагал к фронту. На вопросы юных спутников отвечал рассеянно, все оглядывался вокруг, словно надеясь увидеть рослую фигуру на журавлиных ногах пулеметчика Меньшикова, мешковатого Сашу Ермолаева, сибирского богатыря политрука Гучкова, бывшего учителя Георгия Виноградова...
Сколько лет прошло, как война кончилась, а воспоминания свежи. Никакие бури их не погасят. Еще бы! Что ни семья, то кто-нибудь погиб. Это не библейская жертвенность. Советские люди понимали, во имя чего сражались: своим здоровьем, своей жизнью они спасали будущее страны, своего народа. Погибли многие самые близкие мои фронтовые друзья, каких больше в жизни я не нашел. Сложил голову в бою Саша Ермолаев.
Эту печальную весть я узнал в госпитале.
В тот день меня возили в перевязочную. Едва каталка остановилась, как услышал знакомый голос. Приподнял голову. [166] Невысокий коренастый мужчина, стоявший ко мне спиной, любезничал с немолодой нянечкой тетей Грушей. Узнать в халате Ивана Рожнева, бабника и балагура, бойца нашей роты, было трудно, но так говорить с характерным московским выговором, с резкими перепадами в ударениях мог только он. И я не ошибся в своих догадках. Рожнев обернулся. Увидев меня, всплеснул руками:
— Ба, кого я вижу! Замполит!
Из-под накинутого на плечи халата Рожнева поблескивала новенькая медаль «За отвагу». Умел, умел он воевать, в бою не терялся, тут уж ничего плохого про него не скажешь. Я поздравил с наградой, спросил, кто остался жив, кто убит.
— Многие убиты, — сказал Иван.
Тогда я и узнал о гибели Саши Ермолаева. Чтобы у меня не осталось сомнений на этот счет, Рожнев сказал, что своими глазами видел Ермолаева распластанным на опушке.
Не дождались с войны своего учителя Георгия Виноградова ребята из сельской школы на Смоленщине. Учитель по призванию, Виноградов и в армии не забывал о своем долге сеять в души воинов зерна доброты и все мечтал о тех временах, когда снова придет к ребятишкам на урок, скажет: «Так на чем мы остановились прошлый раз?..»
Вспоминая друзей-однополчан, вспоминал и тот жестокий бой, когда видел их в последний раз.
...Наступление шло в темпе. Впереди танки, мы за ними. Но, как уже было сказано, противник, стремясь отсечь нас от машин, возвел сплошную стену огня между ними и нами. Продвижение застопорилось, часть бойцов залегла. Упустить момент было нельзя, иначе танки могли остаться без поддержки десанта. Вскинул автомат над головой, что есть мочи крикнул: «За Родину! Вперед!»
Но и двух шагов не успел сделать. Будто кто ударил [167] горячим железным прутом по правому локтю, и я выпустил из рук оружие. Не веря в случившееся, ошарашенный, оглянулся, хотел повторить клич, но в этот момент другая очередь прошила ногу, и я свалился кулем. Падая, заметил, что вся цепь была на ногах.
— Санитар, замполита ранило, замполита! — донеслось издалека.
Надо мной склонились Георгий Виноградов и Саша Ермолаев. Виноградов, не ожидая санинструктора, разорвал рукав гимнастерки на перебитой руке и, достав свой индивидуальный пакет, хотел перевязывать. Я сказал, что в моем вещмешке лежат немецкие широкие бинты. Виноградов начал выкидывать из мешка все лишнее, добираясь до бинтов. Я хоть и истекал кровью, но, увидев выброшенным томик стихов Лермонтова, вскрикнул как от физической боли. Подполз санитар Санников и молча принялся за работу. Саша Ермолаев сказал торопливо:
— Прощай, замполит.
— Прощай, Саша. А на свадьбу не забудь... — хотел улыбнуться, но из этого ничего не получилось.
Оба они, Виноградов и Ермолаев, растворились в массе наступающих.
Мимо уже протопала вся рота. С гортанным возгласом вслед за танками повел в атаку взвод младший лейтенант Агафонов. Грузной рысцой бежал правофланговым Андреев. Промелькнула ладная фигурка, вся в ремнях, ротного Жандубаева.
Бой приближался к своей кульминации.
Со мной остались двое: Санников и боец, вызвавшийся доставить меня в полевой госпиталь.
Пуще всего на свете я боялся плена. Поэтому в вещмешке постоянно таскал не только продуктовый НЗ, но и запасную «лимонку», чтобы в случае чего было чем подорваться. [168]
Тогда имелась реальная опасность попасть в плен — расстояние до немцев каких-нибудь два гранатных броска. Надвигалась ночь. Куда я, беспомощный, скроюсь? Даже защититься не смогу. И потянулся к вещмешку, в котором лежала граната. Не подозревавший о моих невеселых мыслях, санинструктор Санников отшвырнул вещмешок.
— Это добро тебе теперь ни к чему. Ну все, — закончив перевязку, сказал он, — двигай, замполит.
Пришлось не двигаться, а пластом лежать на плащ-палатке, которую рывками подтаскивал к себе одной рукой ползущий впереди боец — голову ему поднять было невозможно, потому что поле вкривь и вкось обстреливали фашисты.
Так начался мой путь в далекий госпиталь, где я пролежал почти полгода.
Следы отгремевшей битвы встречались и нам на каждом шагу.
Лога, по которым ходили мы с ребятами из местной школы, были усеяны ржавыми снарядами и бомбами. А уж патронов-то — и наших, и немецких — на полях столько, что можно было подумать — их закладывали в сеялки пополам с зерном. Попадались траки танков, гаечные ключи, другие принадлежности боевых машин. Если бы о деревенских трагедиях я узнал до похода с ребятами, наверняка принял бы какие-то меры предосторожности, а тут приходилось полагаться лишь на опыт моих юных спутников.
Один из ребят, которого звали Юрой, еще издали приметив в самом центре лога промоину, со всех ног припустил туда. Второй, Игорь, остался со мной, а длинноногий Сережа в два прыжка обогнал одноклассника и спрыгнул в грязную яму двухметровой глубины.
— Вот, смотрите! — подал он голос оттуда.
Я заглянул и обомлел: Сережа держал в руках целехонькую мину. Прикрикнул на него: [169]
— Клади на землю! Да осторожно, смотри.
После этого случая не отпускал ребят от себя, строго-настрого наказав без спроса не притрагиваться ни к одному снаряду и мине.
Опушки лесов и склоны оврагов, как в памятном сорок втором, опоясаны окопами и блиндажами. Теперь они обрушились, заросли травой, и распознать в них прежние наши оборонительные рубежи оказалось затруднительно. Да в этом ли дело! Важно, что именно тут насмерть стояли мои однополчане, в том числе и первая рота. И не пропустили врага!
На привалах Юра записывал мои рассказы о погибших. Мы искали могилы, но ни одной не нашли. Даже такой приметной, как у политрука Гучкова, похороненного в логу возле яблони. Неужто ее размыли вешние воды, не оставив никаких следов? Снова и снова обшаривали лога, подымались по косогору, опускались обратно, беря под сомнение каждый холмик.
— Не здесь ли? — робко спросил Игорь.
Очень похоже. Он стоял у старого пенька спиленной яблони, где косогор переходил в ровную долину. Игорь, любитель-садовод, по одному ему известным приметам подсчитал, сколько в том огневом году было яблоне лет, и я, страшно волнуясь, почти поверил, что именно здесь находился прах политрука...
В Озерках я пробыл несколько дней. В сопровождении юных следопытов бродил по местам былых сражений, где в балках и перелесках, уставшие от войны, по-прежнему молодые, лежат в окопах бойцы, словно в боевом дозоре по охране нашей мирной жизни. Они будто прислушиваются: а не крадутся ли под ласковый шепот хлебов новые вороги?
Спите спокойно, мои боевые товарищи и друзья! Сыновья и внуки достойны вас, выдержавших все испытания. [170]
Они надежно охраняют мир на земле, строят электростанции и заводы, железные дороги и новые города, покоряют тайгу и космос, пашут землю, растят детей. В их жизни, может, еще не все устроено. Но мужая и закаляясь, они идут вперед. А если понадобится, эти ребята, сбрив модные бачки и усики, сменив рабочую одежду на солдатскую шинель, не дрогнув, сумеют преодолеть и огневую завесу.
Много времени прошло с тех грозных, незабываемых лет. Уже подросло новое поколение людей, для которых память о войне так же священна, как и для нас, ветеранов Великой Отечественной. Молодежь хочет знать о войне как можно больше и потому жадно ловит каждое слово участников тех далеких сражений. «В неделю-то раз я обязательно выступаю, — пишет мне однополчанин челябинский шахтер Василий Григорьевич Неверов, в трудную минуту боя принявший на себя командование второй танкодесантной ротой. — Очень внимательно слушают люди рассказы о войне». Кипучую, не по годам — близится семидесятипятилетие, — деятельность по военно-патриотическому воспитанию трудящихся развил наш бывший комиссар полковник в отставке Василий Степанович Рыльский.
Стараюсь и я быть полезным в этом деле. Да и как сторониться! Как-то раз ездил в поселок строителей газопровода Комсомольский Ханты-Мансийского национального округа. Там пригласили меня в среднюю школу. Молодая учительница Наталья Васильевна Наумова, представляя меня, сказала:
— В своем классе мы впервые встречаемся с участником войны. [171]
Да, немного нас, ветеранов, остается в строю, а пока можем, надо помогать воспитывать молодежь смелой, сильной, мужественной.
Охотно бываю в воинских частях.
Памятны встречи с танкистами-уральцами, у которых я провел две недели.
...В ту ночь были учения. Мела пурга, мороз под сорок градусов. Командирский танк механика-водителя Решетникова уверенно прокладывал путь по снежной целине. Глядя в триплекс, не глазами — чутьем угадывал Валентин неровности на местности, то сбрасывал газ, то, наоборот, увеличивал подачу топлива. Позади остались десятки километров. И вдруг двигатель начал глохнуть, потом и вовсе умолк.
— Что случилось? — услышал Решетников голос капитана.
— Сейчас выясню.
Оказалось, вышел из строя топливный насос. Колонна, обогнув танк, ушла дальше. В открытом поле, на обжигающем ветру, головная машина осталась одна. Экипаж не растерялся. Вскоре неисправность танкисты устранили, и Т-54, сродни нашей «тридцатьчетверке», с бешеной скоростью устремился вдогонку колонне. Позже присутствовавший на учениях маршал, бывший наш командарм, объявил Решетникову благодарность за находчивость и мастерство. А еще раньше механик-водитель Валентин Решетников был награжден медалью «За боевые заслуги». Не за бой, а за хорошую мирную службу. Уверен, что этот парень и в бою не растеряется, если доведется в нем ему участвовать.
На другой день Решетников решил сменить топливный насос на новый, чтобы в предстоящем походе исключить всякую случайность. В казарму вернулся поздно. Поужинав, снова засобирался в танковый парк. Я отправился вместе с ним.
Шли узкой тропинкой. Решетников торопливо шагал впереди, [172] я едва поспевал за ним. Комбинезон делал его шире в плечах, кряжистей. На мои вопросы Валентин отвечал на ходу, не оборачиваясь. Родом из Удмуртии. Вырос в семье колхозного кузнеца, бывшего фронтовика. Отслужили в армии три брата, готовится к службе пятый. Кончил училище механизации сельского хозяйства, работал трактористом, комбайнером, водителем.
— Тракторист у нас был один, — рассказывал Решетников. — Целые дни я проводил возле него. Посадит в кабину, и вместе пашем. Вечером домой голодным не отпускал, сперва кормил. «Где пропадал?» — спрашивала мама. «С Кузьмой пахал». Не ругала. Тогда, должно быть, и завладела мной мечта самому сесть на стального коня. В армии наука пригодилась.
Мороз все крепчал. Как и накануне, мела поземка.
«Как же он будет работать? — закралась в сердце жалость. — Укрытия никакого, только крыша над головой». А Решетников, распластавшись на жалюзях, знай себе голыми руками ковырялся в танке. Наблюдая за его уверенными действиями, вспомнил его земляка, командира танкового взвода Степана Ежова. Тоже был смелый и мужественный. Однажды в бою его ранило и контузило, но он не покинул машину, продолжал бить фашистов, пока вражеский снаряд не отшиб танковую пушку и не загорелся двигатель.
В казарму Решетников вернулся после полуночи. Работа в основном была выполнена, оставалось отрегулировать топливный насос. Утром можно будет доложить: танк к вождению готов.
Вот с каким воином я познакомился. И таких в части много. Грамотные, выносливые, мужественные, знающие и любящие грозную боевую технику. Бдительно несут они нелегкую службу по защите Отечества в наше тревожное время.
Память о войне... [173]
Память — это не только воспоминания. Память о войне — это и работа каждого из нас на своем посту во имя укрепления Родины. Будем же делать все для того, чтобы не допустить атомного пожара.
1975–1983 гг.