За нашу Советскую Родину!
Всю ночь громыхали танки, логами и низинами перебираясь к исходному рубежу наступления на Ольховатку, важный и сильно укрепленный узел в обороне немцев, овладев которым, передавал слова комбрига Засеева новый командир роты Жандубаев, бригада откроет ворота для наступления всему корпусу.
На рассвете подняли и наш десантный батальон. К середине дня он сосредоточился на косогоре, полого сбегающем к журчащей речке.
К косогору, опершись на повалившиеся плетни и заборы, вышла будто передохнуть и проводить своих защитников [140] в бой маленькая, в одну улочку, деревенька. За домами и огородами виднелся ложок с лесом. До него метров семьсот, может, и вся тысяча. Из этого ложка и предстояло нам выбить фашистов, избравших выгодную позицию для обороны. Слева, на крутояре, словно ласточкино гнездо, примостилась залитая полуденным солнцем Ольховатка. Сколько хватал глаз, косогор тянулся вдоль всего левобережья, находящегося у немцев. За ручьем простиралась низина. Непостижимо, как подобраться танкам к Ольховатке. Я не великий стратег. Звание — замполитрук, должность — политрук первой десантной роты. Но и мне было ясно, что брать деревню будет трудно. Прорваться к ней лучше всего с нашего участка. Значит, и ответный удар врага по нам придется.
С косогора рота поднялась в школьный двор и стала ожидать сигнала о наступлении.
Стоял погожий день. В воздухе плавали паутинки, спутники осени. В саду, под деревьями, лежала переспелая желтобокая антоновка. Яблоневые ветки, роняя лист, робко дрожали на слабом ветру. Тишина запустения наводила на мысль, что вот сейчас прозвенит звонок и с крылечка двухэтажной деревянной школы посыплются ребятишки, наполнят двор и облетевший сад голосами и счастливым смехом.
Не знаю, какие чувства испытывал вновь испеченный младший лейтенант Виноградов. Мне же казалось, будто он пришел на урок, только непонятно, когда успели вымахать его питомцы и каким образом на рыхлые плечи бывшего сельского учителя легла пропахшая потом, просолевшая гимнастерка... Негромко, без суеты беседовал он с бойцами пополнения:
— Что главное в бою? Сноровка, владение оружием...
Повышенным тоном, уверенно, точно всю жизнь ходил в офицерах, разговаривал командир первого взвода Агафонов, перетянутый в талии солдатским брезентовым ремнем, [141] резко взмахивал руками, словно отчитывал, а в серых глазах его теплились добрые искорки, и это вносило успокоение. Просто напутствует и прощупывает, на кого можно положиться, а кого нельзя упустить из виду.
Обходя роту, я перемолвился с Андреевым.
— Норма! — сказал вчерашний старшина.
Правда, заметил некоторую нервозность. Что ж, понять можно. Сколько времени этот силач из Астрахани занимался портянками, ботинками с обмотками, брюками, гимнастерками, бачками с кашей и гуляшом — теперь отрешился от всего этого, должен думать, как расставить людей в бою.
«Это ж понимать надо!» — Будто наяву услышал я политрука Гучкова.
Приметив Ермолаева с ручным пулеметом, подошел к нему, заглянул в его ласковые, от рождения грустные глаза. Саша, причмокнув, протянул яблоко.
— Подзаправимся, замполит, хочешь?
— Спасибо, Ермолыч, не могу.
У меня выработалось твердое правило — идти в бой натощак: в случае ранения в живот меньше хлопот. Об этом и сказал Ермолаеву. Он хотел спрятать яблоко в вещмешок, чтобы после съесть, когда с немцами разделаемся, но уж очень аппетитный дух шел от него, и не утерпел — откусил. По округлым, чисто выбритым щекам моего друга разлилось блаженство. Еще бы: родная воронежская земля щедро кормила своими дарами.
В школьном дворе мы толклись часа полтора. Многие успели насытиться яблоками да и к НЗ приложиться. А сигнала все не было. Обстановка уюта и запустения располагала к отдыху, но напряжение с каждой минутой нарастало. Желая как-то разрядить атмосферу, решил разыграть старшего лейтенанта Жандубаева, находившегося в окружении ребят. Вспомнив нашу недавнюю беседу в обороне, прерванную появлением комбата и комиссара, громко спросил, [142] наладил ли он дружбу со своей знакомой, клявшейся ему в вечной любви. Бойцы заулыбались, а ротному это не очень понравилось: опасался, как бы это не отразилось на престиже.
— Какой знакомой? У меня их...
— Допускаю, Я про ту, которой вы из госпиталя в Уфу писали, будто обеих ног на фронте лишились...
Жандубаев вначале нахмурился, а потом рассмеялся.
— А, вот вы о ком... Не получилась у нас дружба. Разминулись, — с сожалением прибавил он.
И опять разговор не закончился: взвилась белая ракета — сигнал к наступлению.
...В наступление пошли короткими перебежками.
Перед решительным броском, метрах в трехстах от противника, на пологом скате сделали остановку, окопались. При хорошей ходьбе это раз плюнуть, но тут можно немало жизней положить и все-таки не осилить пустяковое расстояние.
Пока мы лежали, минометная рота ударила по позициям врага несколькими залпами. Заухали орудия, подтянутые к косогору гнедыми могучими лошадьми. Начали бить тяжелые танки, находящиеся в резерве командира бригады. Снаряды с посвистом пролетали над нами и рвались где-то впереди. Сказывали, будто правому флангу бригады придана конница.
Но вот одна за другой в небо взлетели две белые ракеты.
В атаку на не видимого глазом противника рота двинулась развернутой цепью, взяв оружие на изготовку. В центре шел взвод младшего лейтенанта Виноградова, первый и второй — уступом чуть позади. Жандубаев немного поотстал, чтобы лучше руководить боем. Я не видел его, но постоянно чувствовал присутствие командира роты. Иногда до меня доносился его голос: [143]
— Андреев, рассредоточиться!
— Агафонов, принять правее!
— Приготовить гранаты к бою!
Шаг за шагом мы приближались к лесу.
Вскоре в боевые порядки роты вклинились «тридцатьчетверки». Воздух содрогался — лязгали гусеницы, гудели двигатели, стрекотали пулеметы и автоматы, вели огонь танковые пушки.
Улучив момент, когда пехота чуть поотстала и между нею и танками образовался зазор, фашисты перенесли в него всю мощь огня, решив сломить психику наступающих, отсечь их от машин. Огневая завеса была настолько плотной, что, кажется, кинься на нее — и ты повиснешь, как на плетне.
Мои молодые друзья, вы замечали, как иногда бегут строчки по экрану телевизора? Трещат, стреляют, пролетают мимо с молниеносной быстротой. Но они неопасны для вашей жизни. Достаточно чуть подрегулировать, и строчки исчезнут, вы снова сможете любоваться зрелищем.
Здесь, в сторону маленькой деревеньки с речкой, которую, может, кто-то в детстве перепрыгивал с разбега, тоже бежали «строчки», неслись с бешеной быстротой перед самой грудью бойцов, точно кто тянул за концы раскаленную добела проволоку. И не было никакой возможности покрутить нужный солдату «винт», чтобы ликвидировать эти страшные, смертоносные потоки светящихся пуль.
А тут еще из леса по нам начали бить пушки и минометы. Потому-то движение вперед и замедлилось, кое-кто залег.
Никто не мог тогда знать, ни командир бригады, ни тем более мы, десантники, что оборону против нас держал батальон фашистов-смертников. Им было все равно, от чьей пули или осколка умирать: позади залегла цепь автоматчиков — сделай шаг назад, прикончат, впереди — русские. Накрываемые огнем минометов, тяжелых и средних танков, [144] штрафники бились до последнего. После наши обнаружили в лесу пушку и прикованного к ней цепью за ногу артиллериста.
Надо было поднять бойцов. Никто другой, кроме нас, не выбьет фашистов из этого лесочка с ложком. Но как преодолеть эту убийственную силу огня?
Бойся не бойся, а другого выхода, кроме как идти вперед, нет.
Я оглянулся на дрогнувшую цепь, поднял руку с автоматом:
— За Родину! Вперед!
Те несколько шагов, что успел сделать, оказались последним для меня огневым рубежом.
А рота, да, наверное, и весь батальон, догоняя танки, пошли навстречу губительному огню.
...На другой день, в одиннадцать часов, на сколоченный из простых досок стол в просторном блиндаже командира корпуса легла радиограмма, подписанная Засеевым и Рыльским: «Ольховатка взята».
После нее 86-я танковая бригада провела еще одну незначительную боевую операцию, на том закончив важный этап своей жизни. Командование фронта отметило успешные боевые действия танкистов. Более пятидесяти отличившихся в боях в районе деревень Озерки — Перекоповка были награждены орденами и медалями. К зиме бригаду перебросили в дачное место — на Острогожский плацдарм, южнее Воронежа, для активизации боевых действий по освобождению города. Ей по-прежнему отводилась роль ударной силы.
12 января 1943 года бомбовые удары авиации и мощная артиллерийская подготовка подняли в воздух укрепления фашистов на Острогожском плацдарме.
Еще слышались разрывы на позициях врага, а «тридцатьчетверки» [145] 86-й уже ринулись в бой. Развернутым фронтом пошла в бой 107-я стрелковая дивизия под командованием подполковника М. Божко. В образовавшуюся брешь устремились другие части фронта.
В журнале боевых действий танковой бригады новый начальник штаба майор Зубков сделал записи: взят сильно укрепленный населенный пункт Иловское, освобождены Красное, Обоянь...
Наступательный порыв был очень высок. Люди рвались в бой, показывали примеры мужества, отваги и находчивости. Под Девицей снова натолкнулись на сильнейшее сопротивление врага. Село это имело важное тактическое значение. Потеря его грозила немцам ловушкой в районе деревни Алексеевки, куда они неминуемо должны были откатиться. Танкисты и подразделения стрелковой дивизии действовали напористо. Из нашего мотострелкового батальона отличились комсомольцы Черепанов, Лебедев и молодой коммунист Алексей Дронов. Каждый из них уничтожил по десять — двенадцать фрицев. Огонь вражеских пулеметов прижал стрелков к земле.
— Уничтожить огневые точки фашистов! — приказал комбат.
Все трое бросились исполнять приказ. Заметив передвижение, немцы перенесли огонь на эту группу. Тогда Алексей Дронов, невысокий, крепкий, одним рывком достиг намеченного рубежа, под огнем противника установил миномет и повел меткую стрельбу. В считанные минуты он уничтожил три вражеских пулемета, два вывел из строя. Путь наступающим был открыт.
В деревне Девица произошел такой случай.
Бой уже закончился, фашисты повально сдавались в плен. Местные жители, отсиживавшиеся в погребах, выскакивали на улицу и со слезами радости обнимали и благодарили своих освободителей. В это время колонна пленных потянулась [146] на восток. С ухватом в руках к ней устремилась пожилая женщина. Все, кто видел эту сцену, поначалу остолбенели, потом стали хохотать. Старуха, не помня себя от ярости, колотила фрицев по загривкам, приговаривая:
— Вот вам яйко, вот вам курки, вот вам девки.
С морщинистого лица ее катились слезы. Кто-то осторожно обхватил женщину, отвел ее в сторонку.
Снова, как и в летних боях, отличился челябинский шахтер, командир второй десантной роты Василий Неверов. В мотострелковом батальоне уже три комбата погибло. В этом бою пуля сразила четвертого — старшего лейтенанта Кузьмина. Неверов, не раздумывая, принял на себя командование батальоном.
Поздно вечером, используя передышку, Засеев собрал командный состав, чтобы подвести итоги минувших боев и поставить новую задачу — совместно с другими частями сороковой армии, в оперативное подчинение которой передали танкистов, окончательно окружить и уничтожить немецкую группировку на Острогожско-Россошанском направлении. Делая краткий разбор отгремевшего днем боя, комбриг наряду с другими отличившимися офицерами похвалил командира второй роты автоматчиков Василия Неверова за инициативу и храбрость, за то, что не растерялся в сложной обстановке, принял на себя командование батальоном, когда был убит комбат.
Взгляды присутствующих скрестились на ладной фигуре уральца: немногие удостаивались похвалы командира бригады.
Выдержав небольшую паузу, Засеев добавил:
— Уверен, из вас выйдет хороший командир батальона. Но надо подучиться. Назначаю заместителем по строевой части, а комбатом старшего лейтенанта... — комбриг посмотрел на начхима бригады, красивого и статного офицера.
Малявко наклонил голову. [147]
Неверов почувствовал, как в груди неприятно защемило. Конечно, не ради славы он трижды в бою принимал командование батальоном — обстоятельства вынуждали. И все же оказаться как бы разжалованным ни за что ни про что — неприятно. Однако понимал: у Малявко, назначенного Засеевым, опыта и знаний больше, он еще до войны кончал военное училище и около года возглавлял химслужбу бригады, и потому Неверов быстро подавил в себе чувство обиды. Но душевные переживания не остались незамеченными. Новый комбат привстал, улыбнулся ему как хорошему товарищу, чуточку приподнял плечи, словно говоря: «Я тут ни при чем». И, обратившись к комбригу, предложил назначить Неверова начальником штаба.
— Принимаю, — согласился подполковник.
Покончив с кадровым вопросом, Засеев приказал своему зампотеху выставить в боевые порядки, вторым эшелоном, неисправные танки — у одних заклинен поворот башни, у других не работало управление огнем либо другие неисправности имелись.
Хоть и не полагается бросать реплики старшему командиру, но кто-то из сидевших на КП комбрига как бы самому себе негромко сказал:
— Если нельзя вести прицельный огонь, то зачем эти гробы ставить в боевые порядки?
Засеев услышал и строго спросил:
— Кто сказал, что такие танки — не страх для врага? — Потом добавил: — Зампотеху к четырем часам установить на каждый боевой и небоевой танк по две звуковые сирены.
Находчивость комбрига очень помогла. Когда бригада во взаимодействии со стрелковой дивизией на рассвете следующего дня двинулась на противника, включив множество звуковых сирен, гитлеровцы растерялись. Кольцо вокруг них замкнулось. Противник был уничтожен и частично пленен. [148]
Один из пленных немецких генералов на допросе сказал:
— Мы были в ужасе от какого-то чертова гула — такого не приходилось слышать за всю войну. Думали, за русскими танками идет еще какая-то невиданная страсть.
В этом бою Неверов лично взял в плен восемь немецких офицеров вместе с автомашиной.
Произошло это так. Батальон с ходу атаковал село. Часть танков, приданных десантникам, начштаба направил под командованием лейтенанта Мирошниченко в обход деревни справа, а сам на «тридцатьчетверке» свернул влево. На отшибе стояла хата, отгороженная плетнем. Вначале и не обратил на нее внимания: никто не живет, чего бояться? Со двора раздался пушечный выстрел. Снаряд пролетел у борта машины.
Неверов крикнул в башенный люк командиру танка Суворову:
— Федя! Разверни машину левее на тридцать градусов и с максимальной скоростью — на немецкую пушку!
Фашисты успели еще дважды выстрелить по танку, но это были выстрелы бесприцельные, и Т-34 смял пушку вместе с расчетом. Почуяв беду, из дома через окно выскочили восемь гитлеровских офицеров в кожаных пальто и кинулись вправо, где стояла автомашина. Удрать им не удалось: путь был отрезан. Один из офицеров выхватил пистолет из кобуры. Неверов опередил его — выстрелил в упор. Оставшиеся подняли руки.
Разгром острогожско-россошанской вражеской группировки позволил соседним частям и соединениям 40-й армии успешно завершить разгром фашистских войск на Дону, между Воронежом и Кантемировкой. Участок железной дороги Лиски — Кантемировка наши освободили от противника, а бригада вышла на рубеж реки Оскол, продвинувшись на запад более чем на сто сорок километров. Впереди был Харьков. [149]
Февраль на Украине называют лютым. Показал он свой нрав и в сорок третьем. Не прекращались снегопады. Сутками кружили метели. Дороги перемело, всюду громоздились сугробы. Это очень усложняло наступление. Тылы отставали на сотни километров. Плохо стало с подвозом горючего. Автомашины застревали, продвигаться можно было лишь на танках и гусеничных тракторах. Люди устали. Однако моральный дух был высокий, и они преодолевали все трудности и невзгоды.
Бригаде вместе с другими частями и соединениями довелось брать Харьков и оборонять его. Враг не хотел смириться с потерей города. Разведка доносила: немец подтягивает свежие дивизии, в любой момент может нанести контрудар.
Танкисты были начеку.
Наступление фашистов началось девятого марта. Примерно около шестнадцати часов танкам врага удалось смять передний край 86-й танковой бригады и прорваться к деревне Солоницевке, в десяти километрах от Харькова.
Пришлось принять бой. Почти сразу же два немецких танка артиллеристы подбили, остальные остановились. На помощь фашистам пришла авиация. Ободренные поддержкой, гитлеровцы предприняли вторичную атаку.
— Тебя обходят справа! — услышал Суворов голос командира роты Толочного.
Откинув верхний люк, он увидел, что два танка с черными крестами стараются зайти в тыл. Принял решение обойти Солоницевку, помешать врагу.
Толочный заметил маневр Суворова.
— Правильно, комсорг, — сказал капитан. — Остальным делать, как я! — И бросил свою машину на левый фланг.
Темнело. Механик-водитель Иван Буряк вел «тридцатьчетверку» по сильно пересеченной местности. Танк то терялся из виду в заснеженных балках, то выскакивал на холмы. [150] Слева виднелась центральная дорога, по которой везли на автомашинах и повозках раненых. Когда обошли Солоницевку, Суворов опять увидел два немецких танка. Выйдя из леса, они спускались по склону оврага. Немцы вели себя спокойно.
«Не заметили, — подумал Федор. — Только бы успеть опередить».
Дал команду:
— Бронебойным... заряжай!
После первых двух выстрелов танк противника остановился. Суворов перенес огонь на вторую машину. Но в первом танке оглушенные немцы пришли в себя и открыли огонь. Все ближе машины противника. В танке невыносимо жарко, пот заливал глаза. Нервы напряжены до предела. Суворов нажал на спуск. Попадание! Танк врага вспыхнул дымным пламенем.
Остался один. Началась настоящая дуэль. Немец бил по Т-34, наши — по нему. Снаряды рвались повсюду, взметая в воздух снег, перемешанный с землей. Очередной снаряд попал в бензобак фашистской машины. Но Суворов уже не видел, как она загорелась. И шум боя, и качающаяся земля — все исчезло. Вражеский снаряд разворотил трансмиссионное отделение. «Тридцатьчетверка» пылала. Осколок угодил Суворову в голову, густая кровь заливала лицо, одежда вспыхнула. В глазах появились разноцветные круги.
«Неужели конец?»
Из горящей машины Суворова вытащили десантники.
Подожжен был и танк лейтенанта Бориса Чибиряева. Сам он снова был ранен. Узнав о беде друга, Борис, превозмогая боль, пришел на помощь и бережно усадил Суворова в машину.
— Ничего, Федя, все пройдет, — как маленькому приговаривал он, придерживая разбитую голову Суворова.
Чибиряев — чудесный парень. В бригаде его любили [151] все. Плясун и запевала, он умел увлекать людей, заражать своим энтузиазмом. Спокойный, внешне даже медлительный, на поле боя он преображался — бросал танк на самые опасные участки. Однажды, взаимодействуя со старшим лейтенантом Степаном Васильевичем Ежовым, командиром взвода, вернувшимся в бригаду после летнего ранения, Чибиряев подбил три танка противника. В другой раз, будучи раненным в руку, продолжал драться, первым ворвался в населенный пункт, раздавил вражеский пулемет вместе с обслугой.
Комсомолец Чибиряев говорил страстно и красиво — он был агитатором во взводе. Накануне боя на митинге танкистов и десантников Борис взволнованно сказал:
— Отдать для победы нужно все! Если потребуется — жизнь.
Борис дрался в этом бою, не думая о себе. Он доставил Суворова в больницу на Холодной горе в Харькове, превращенную в госпиталь. Что было после, Федор не помнил: потерял сознание.
Бригада четыре дня вела упорные бои в окрестностях города с превосходящими силами противника. На пятый день, 14 марта, фашистские войска, прижав танкистов к городским кварталам, окружили их. Все выходы из Харькова были блокированы. Комбриг Засеев приказал вырываться любой ценой.
— Идти напролом! Не останавливаться! — слышался в шлемофонах его уверенный голос.
«Тридцатьчетверки» растекались по кривым улочкам в поисках выгодного участка, но всюду нарывались на пушки и танки врага. А команды комбрига все подхлестывали и подхлестывали:
— Вперед! Вперед, танкисты!..
Голос его оборвался. Машина загорелась. Начали рваться снаряды. Подполковник лично вел огонь по фашистам, [152] пока его не охватило пламя. Так погиб бесстрашный командир бригады Виктор Георгиевич Засеев.
Маршал К. С. Москаленко в своих мемуарах писал о нем: «Я знал его еще с довоенных времен, когда мы вместе служили на Дальнем Востоке. Он был осетин по национальности, горец, сын мудрого и отважного народа, коммунист, пламенный патриот нашей социалистической Родины. Говорят, кавказцы — люди горячие. Таким был и Виктор Георгиевич Засеев. Но вместе с горячим сердцем у него была огромная выдержка, ясная голова. Он исключительно смело действовал со своей танковой бригадой в Острогожско-Россошанской, Воронежско-Касторненской операциях, при освобождении Харькова»{2}.
Начальник штаба мотострелкового батальона Неверов, спасая документы, с группой десантников вырвался из горящего Харькова и чудом проскочил по Чугуевскому шоссе, которое часом позже перерезали немцы. С помощью одного из трех уцелевших танков бригады удалось вывезти бригадную радиостанцию. Пробивались стороной, по снегу. Навстречу по шоссе шли немецкие машины с включенными фарами. К утру связисты въехали в деревню Федорцы. Сержант Агапов принял решение замаскировать радиостанцию под дом, так как продвигаться с ней было опасно. Работу наполовину закончили, когда в деревню ворвались фашистские автоматчики. Чтобы радиостанция не досталась врагу, Агапов поджег ее пучком соломы, вырванной из крыши хаты, и во главе небольшого отряда покинул Федорцы.
Поредевшие подразделения бригады встретились на Северном Донце, а потом собрались в Старом Осколе.
Бригада получила новую технику, пополнилась людьми. По сути, это была новая воинская часть, только с прежним [153] номером. От старого состава в основном уцелели лишь штабные работники да рота управления, все остальные полегли в осажденном Харькове либо получили ранения. Танковую бригаду поставили в оборону в районе города Сумы. Долго стоять не пришлось. 5 июля, когда уже началась битва на Курской дуге, танкисты снялись по срочному приказу. Утром следующего дня прямо с ходу они вступили в бой южнее Белгорода. В этом величайшем сражении века снова, как под Москвой и в Сталинграде, решалась судьба страны. Фронтовое счастье исчислялось сутками. 86-й танковой бригады хватило лишь на два дня. Большинство танков сгорело, многие танкисты погибли. Но своим подвигом, ценой собственной жизни они помогли одержать победу тем, кто их сменил.
Собрали всех, кто способен держать оружие, и направили в Тулу.
Там вместо танков ветераны и новички получили самоходные установки САУ-76, и стала бригада именоваться 20-м артиллерийским полком. Первый бой он принял под городом Радом, отличился и получил наименование Радомского. Дальше боевой путь полка пролегал в Польше, Германии и закончился на Эльбе.