Временное затишье
Я отрыл окоп на веселом месте, возле молоденькой березки, выскочившей покрасоваться на опушку.
Позади был лог, впереди простиралась нейтральная полоса шириной, наверное, метров около трехсот. Немчура пряталась, и поэтому порой терялось ощущение опасности. Иногда я даже поднимался в окопе во весь рост и стоял минуту-другую, вглядываясь в примолкший за поляной лес. Но враг, вооруженный пушками, пулеметами, минометами, подкарауливал, чтобы убить. Случалось, я вылезал из окопа и, прислонясь спиной к березке, с волнением и болью наблюдал за игрой птичек в голубом небе. И если меня тогда не взяли на мушку, то надо благодарить за это политрука, вызвавшего в свой блиндаж в тот самый момент, когда фашистский снайпер засек мое деревце и прострелил его вместе с каской, которую я повесил на сучок. А может, прилетела шальная пуля, судить не берусь.
Саша Ермолаев, узнав о случившемся, сказал:
— Счастливый ты, замполит.
Всю жизнь меня тянуло к воде и в леса, где находил покой в уединении. Бывало, присяду под деревом, гляжу [104] на безоблачное небо, слушаю шорохи трав, птиц и зверей, а в мечтах улетаю далеко-далеко. В те годы красота природы воспринималась без щемящей боли, не то что теперь, она была как бы неотъемлемой твоей частью.
Я редко трогал свои воспоминания, они лежали будто в шкатулке — про запас. Странное дело, теперь, когда враг был совсем рядом, когда жизнь могла оборваться в любой миг, больше думалось о хорошем. Больше, чем прежде, вспоминал я о своих братьях-кузнецах, поставивших меня на ноги.
«Где они? Что с ними?» — болело сердце.
Колька стережет границу на Дальнем Востоке. Спим, пишет, не раздеваясь: тревожная там обстановка. И хотя войны там пока нет, беспокоюсь за него больше, чем за Петра, старшего из нас троих, который командует минометным расчетом на Волховском фронте. Писал мне чуточку хвастливо: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». На него это похоже, мужик горячий.
В юном возрасте у братьев я был подмастерьем — дул мехи, орудовал кувалдой. Особенно с Колькой у нас была большая дружба. Постукивая молоточком по железу, он указывал мне, где надо ударить, и ловко вертел заготовку. Прямо на глазах она принимала нужные формы. Нередко Колька оставался за главного, когда Петр отлучался в контору. Тут уж средний брат вволю тешил свое самолюбие, порой даже покрикивал: «Смотреть надо!» А вообще-то он добрый был, таким и сейчас остался. На улице поселка Горячеводска, где он живет, нет человека, которому бы чем-нибудь не помог Николай... При всем своем старании Колька, конечно, не мог угнаться за старшим братом. Тот был чистый кудесник. Из бесформенного куска железа мог сделать все, что нужно в домашнем хозяйстве. Работал Петр азартно, с песней, с вдохновением артиста.
В тридцать шестом году моя дорога круто повернула. [105]
Не помню уж, что ковали мы в тот июльский день, когда почтальон принес телеграмму из Свердловска. Колька, послюнявив пальцы, обтер их о штанину, расписался в получении телеграммы и, разорвав наклейку, прочитал: «Принят рабфак выезжать немедленно».
Это касалось меня. Впереди ждал неведомый Свердловск с дымящимися трубами заводов, сказочными огненными реками, о котором много читал, а еще больше слышал, и где жила сестра Тоня, присылавшая иногда короткие, как донесения, письма: «Здравствуйте все!.. Живу хорошо. Работаю. Учусь. Здорова...» И ни слова о том, что у нее не ладится, какие трудности. Ведь не может быть, чтобы у человека всегда все шло гладко, как по маслу, у каждого есть не только радости, но и горькие минуты. Да, видно, не хотела кого-либо обременять тревогами за себя.
У Тони и остановился.
— Вот ты какой!.. — только и сказала. Она помнила меня карапузом, а тут перед ней стоял крепкий, рослый парень.
Голос у нее ровный и тихий, сестра никогда его не повышала. И вся она была какая-то удивительно тихая в жизни, ровная в поступках и отношениях с людьми. Не умела сердиться. Конечно, ей не все нравились. Но никого не осуждала, не хулила. «Прежде чем осуждать, — частенько говаривала Тоня, — найди оправдание». Доброта проступала в каждом ее жесте, слове, во взгляде больших спокойных глаз.
Вечером отправились в кино.
Назавтра сдавал вступительные экзамены на рабфаке. Он размещался в двухэтажном кирпичном здании в Банковском переулке, напротив «Пассажа». Сначала писали контрольную по русскому языку, затем была математика, устно что-то спрашивали. Народ собрался разношерстный. В основном немолодые рабочие, женщин мало было, а [106] больше все мужчины. Никто не отсеялся, зачислили всех, кто твердо решил учиться. После видел, как строители, каменщики, люди многих других профессий упорно занимались.
Я учился на последнем, третьем курсе. По окончании рабфака мои документы передали в пединститут. Стал физматчиком.
Студенчество пролетело быстро. И вот почти год, как я носил солдатскую шинель.
Огневую позицию Саша Ермолаев оборудовал наискосок от моего окопчика. Замаскировал так, что ни одному снайперу не обнаружить. Справа прикрывал куст. На бруствер набросал травы. «Дегтяря» своего, доставшегося по наследству от Меньшикова, обложил ветками, каска с пучками сена приобрела вид кочки. Ермолаев часами мог лежать не шевелясь, замечая каждое движение в обороне неприятеля. Иногда я подменял Сашу, чтобы он отдохнул, потому что не нашлось кого поставить вторым номером пулеметного расчета, а то и оба враз дежурили: после боев изрядно поредели наши ряды.
— Глянь, замполит. Вон, гад, притаился, — не поворачивая головы, говорил Саша и посылал короткую очередь по фашисту.
Если замечал, что попал в цель, ликовал:
— Это тебе за нашего Меньшикова!
Порой справа-слева раздавался винтовочный выстрел. По немецкой обороне стреляли и танки, по катки врытые в землю, а также минометчики, обосновавшиеся в поле за оврагом. Немцы огрызались, вели ответный огонь.
Беспорядочная пальба обрывалась так же внезапно, как и начиналась. В тишине ухо улавливало разговоры вполголоса, щелканье затворов, торопливое хрумканье сухарей из НЗ. Иногда немцы кричали в рупор: «Рус, капут! Рус, сдавайся!» [107] Молчала лишь природа — от войны подальше убралось все живое. Но тишина эта обманчива. Стоило кому-нибудь выстрелить — повторялось все сызнова. И так круглые сутки.
После одного такого переполоха за мной прибежал ординарец Зусман.
— Срочно в командирский блиндаж! — выпалил он.
В блиндаж командира роты и политрука я лишь заглянул, потому что понадобился не им, а партийному бюро, которое сегодня рассматривало заявления о приеме в партию. Заседание проходило неподалеку от передовой, на поляне, окаймленной густым кустарником. Вел заседание парторг батальона Галеев. Однажды я уже видел его, он приходил в роту перед боем, беседовал с бойцами. Галеев был из запасников, большого опыта работы не имел, поэтому и беспокоился, дойдет ли его слово до сердца.
— У меня пять заявлений наиболее отличившихся в боях...
Парторг перебирал бумаги, затем взял наугад то, что лежало сверху, и зачитал: «Уходя в бой, прошу считать меня коммунистом. Дронов». Алешу Дронова я знал, он был комсоргом минометной роты. Приняли без обсуждения.
Принять остальных не успели: поступил сигнал об атаке немцев.
— Разрешите идти? — враз обратились все подавшие заявления.
Дней десять спустя парторг Хайрулла Нуреевич Галеев принес мне в окоп кандидатскую карточку — я стал кандидатом в члены партии.
Это была не первая атака фашистов.
— Танки! — увидев клубы пыли, крикнул рядовой Костин. [108]
И в тот же миг раздался твердый голос политрука Гучкова:
— Спокойно, товарищи. Гранаты, оружие — к бою!
Оборона насторожилась. Слева, огибая лес, под углом на большой скорости двигались неприятельские машины. Во второй роте, куда держали они курс, танков не было. Работает у фашистов разведка, ничего не скажешь: где слабее, там и ударить решили. Гул моторов приближался. И тут откуда-то сбоку ударили наши танки. В воздух взлетели фонтаны земли. Покачивая стволами, вражеские Т-4 проскочили свой передний край, следом за ними во весь рост, не пригибаясь, устремились солдаты.
— По фашистам — огонь!
— Огонь!.. Огонь!.. — заглушаемая выстрелами, от окопа к окопу передавалась команда старшего лейтенанта Уварова.
Резко хлопали противотанковые ружья. Залпами и в одиночку бойцы палили из винтовок. Строчили автоматы и пулеметы, отсекая гитлеровцев от машин и прижимая их к земле. Вышла из укрытия «тридцатьчетверка». Следом за ней наперерез врагу устремились еще два танка, стреляя из пушек и пулеметов. По залегшей цепи, точно электрический ток, побежала новая команда ротного:
— Приготовиться к контратаке!
Я всей тяжестью навалился на левое колено, поставленное под углом, другим уперся в землю, напружинился, готовый сорваться с места. Убрал сошники «Дегтяря» Саша Ермолаев, продолжал вести прицельный огонь по врагу. Справа тяжело дышал помкомвзвода Виноградов. Кому-то давал он последний совет не отставать и, падая, немедля окапываться.
— Главное, голову береги, — наставлял старший сержант.
В последние секунды, перед тем как нам вскочить, задымил головной вражеский танк, другой с перебитой гусеницей [109] крутанулся на месте и беспомощно замер, в него наши послали еще снаряд, и тогда он вспыхнул, как копна сена. Остальные машины немцев повернули назад. Впереди них драпала отрезвевшая солдатня.
— Контратака отменяется! — услышали мы голос Уварова.
Команду весело подхватили командиры взводов, сержанты.
У нас потерь не было, если не считать одного подбитого у переднего края танка. Пока немцы не очухались, наши танкисты зацепили его тросом и утянули в глубь своей обороны.
Ночью приключилась беда: фашистские разведчики утащили нашего бойца Водолазова.
Незадолго перед тем, как ему исчезнуть, я видел его в окопе, на стыке двух рот — нашей и второй. Еще побеседовал, спросил о настроении, поинтересовался, много ли выстрелов за день он сделал. Водолазов бодро пообещал зорко наблюдать за передним краем, а в случае чего принять необходимые меры. Принял, называется... Знать бы, так сменили бы более выносливым. Определенно храпака задал. Но в тот момент думалось, что на стыке рот все в порядке, и я, возвратясь в свой окоп, со спокойной совестью прилег отдохнуть.
Только задремал — услышал встревоженный шепот Ермолаева:
— Замполит, замполит! Ползут!
Солдатский сон, как у кормящей матери, чуток. Мигом вскочил. Действительно, какой-то подозрительный шум, шорох. Ночью без крайней необходимости, чтобы не демаскировать огневые точки, стрелять не разрешалось. Но тут явно враг. Поставил палец на курок автомата, торопливо сказал:
— А ну, Ермолыч, шуганем! [110]
Две очереди — пулеметная и автоматная — прорезали тишину ночи. С немецкой стороны тоже ответили, но трассирующие нити оттуда не по земле стлались, а гнулись дугой над нейтральной полосой, поверх рощи со сбитыми макушками деревьев.
И опять ночь безмолвствовала.
Я забрался в окоп, чтобы вздремнуть. Однако сон не шел: сказывалось нервное возбуждение. Корчась в окопе, смотрел на звездное небо. Стараясь успокоиться, начал отыскивать звезды, запомнившиеся по курсу астрономии, что преподавал нам чудаковатый старик из университета. Вон ярко светит Венера. А этот ковш — Большая Медведица. Если от него по прямой идти, наткнешься на Полярную звезду. «Раз, два, три...» — отсчитывал пройденные глазом ровные отрезки.
Сон по-прежнему не приходил. Сколько можно заниматься самоистязанием! Уж лучше пройтись по обороне, чем блуждать по небу, все больше пользы. Разминку сделать да и посмотреть, чем заняты люди. Не бывал, например, на другой стороне лога. Хотя она и обращена в наш тыл, но там тоже посты расставлены. Сказал Ермолаеву, куда иду, вскинул автомат на плечо и зашагал в ложбину, где еще не рассеялся мрак.
В темноте споткнулся, упал. В нос ударило чем-то смердящим. Рядом оказался труп фашиста. Он лежал навзничь, в каске с глубокими вырезами, раскинув руки и ноги в коротких, с широкими голенищами сапогах.
Подавляя тошноту, не без злорадства стал считать трупы. В памяти всплыла другая картина, виденная, когда мы еще стояли у Косой горы под Тулой, по соседству с имением Льва Толстого. Выглядело здесь все так, как в день изгнания фашистов. Сплошные линии окопов, в которых насмерть сражались защитники города оружейников. Деревенька за лощиной — сплошное пепелище с торчащими печными [111] трубами, лишь один дом сохранился, на окраине. Деревья побиты пулями и осколками мин, снарядов.
Некоторым офицерам удалось побывать в усадьбе писателя. Политрук Гучков, собрав роту, рассказал, что видел в графском имении: разрушены дом Толстого, сожжена школа, открытая им для крестьянских детей, могила осквернена... Слушали Гучкова молча, словно боясь расплескать вскипавший гнев.
Бывший учитель Виноградов сказал:
— Диву даешься, как поднялась у них рука на такое...
— Хуже зверей! — сверкнул глазами пулеметчик Меньшиков. — Всех фашистов должна постичь участь тех, что там лежат. — Меньшиков устремил взгляд направо.
Следом за ним туда повернули головы все.
По другую сторону леса, на пашне, немцы устроили кладбище. Даже здесь чувствовалась присущая им педантичность: березовые кресты вбиты как по линейке. На каждом надпись: кто под ним покоится, когда родился, какое звание имел, когда усоп.
Исправно работала фронтовая почта. Вчера получил сразу несколько писем.
Очень растрогало письмо бывших моих учеников.
«Почему вы нам не пишете? — спрашивали они всем классом. — Или на нас сердитесь? Ну напишите хоть одно письмо...»
Сержусь ли на них? Помилуйте — за что?
Год назад в это время я приехал в Тавду, небольшой деревянный городок на северо-востоке Свердловской области, преподавать математику в средней школе. Едва успел присесть с дороги на диване в учительской, как дверь из коридора раскрылась и мигом захлопнулась. Минутой позже повторилось то же самое, потом еще. Каждый раз в дверь [112] просовывалась новая любопытствующая рожица. Наконец слышу:
— Вас можно?
— Да, разумеется.
Выхожу. Шумная ватага учеников атакует со всех сторон, засыпает вопросами: что буду вести? откуда приехал? сколько лет?
Дали мне старшие классы, а в десятый назначили классным руководителем. Учительствовать долго не пришлось — почти вся школа направлялась на работу в деревню.
Поездка с десятиклассниками в колхоз оказалась для меня сложной. Постоянно преследовал вопрос — как поступить в той или иной ситуации?
Вышли из школьного двора с котомками за плечами. Построил. А для чего, спрашивается? Идем же полем, кругом раздолье. Распустил. Сделали привал. Все мальчишки, кроме одного, задымили, ничуть не стесняясь моего присутствия. Видимо, давно курят, и, можно сказать, народ взрослый, почти ровня, Я отвернулся. Ребята поняли, что тема эта в нашем разговоре впоследствии не всплывет.
В Буграх, маленькой деревеньке, погруженной во тьму, вся мужская половина поселилась у одной хозяйки. Легли вповалку в сарае. Я делал вид, что уснул. Парни рассказывали анекдоты. Не вытерпел.
— Ребята, не позволяйте лишнего.
— А что? Ведь здесь девочек нет, — удивился один из них.
— Прошу вас...
Немногословная просьба подействовала сильнее, чем если бы разразился целой тирадой по адресу невоспитанных учеников.
Больше за весь месяц, что находился с десятиклассниками в деревне, не услышал от них ни одного бранного слова. Я с удовольствием брался за любую работу. Пойдем [113] косить горох — начинал первый покос. Станем стаскивать солому — хватался за самую тяжелую копну. Начали дергать лен — не разгибал спину день-деньской. Это укрепляло авторитет, а что держался от ребят на некотором расстоянии и не позволял никому переходить границу в отношениях с собой — шло на пользу, давало моральное право спросить, если возникала необходимость.
Раз наши поварихи не приготовили завтрак.
— По стакану молока будет, — сообщила Валя Лукьянова.
— А в чем дело?
Девочка в ответ пожала плечами.
Стал разбираться. Выяснилось, что две подружки поссорились, в итоге остался голодным целый коллектив. Наказывать никого не стал, но принародно потребовал, чтобы впредь подобное не повторилось. Большеглазая Лена Хомутова с черными косами до колен, виновница всего, улыбнулась.
...Вечером играли сначала в «третьего лишнего». Когда я оказывался в роли «лишнего», ремень едва-едва касался, независимо от того, парень бил или девчонка. Будто я был такое хрупкое создание, что ударь чуть покрепче — разломлюсь пополам.
— Что же вы плохо бьете? — спросил Леночку.
— Да жалко.
Вот те раз — жалко! А самою полосуют сплеча — визжит, но терпит. В рассуждения, однако, не пустился. Жалко так жалко, мне-то что?
Потом стали играть в комсомольский ручеек.
Когда расходились по домам, услышал девчоночий вздох:
— Умаялся, бедняжка, с непривычки.
— А у тебя какая привычка? — спросил парень.
— Ну как же, по ягоды хожу, а они — никуда. [114]
«Они» это, вне сомнения, их молодой учитель.
Еще курьезнее случай, что произошел на обратном пути в Тавду.
Остановились на ночлег в Городищах, в правлении колхоза. Одежонки никакой, чтобы постелить на некрашеный холодный пол. Слышу, склоняется мое имя. Затем Валя Лукьянова, собрав несколько курточек, сделала подобие постели и предложила мне лечь. Растерялся, вспыхнул огнем. Отказаться? А не обижу заботливых десятиклассниц? Натянув на голову чей-то жакетик, с четверть часа лежал неподвижно. И вдруг чувствую прикосновение к ногам — в ход пошла еще чья-то одежка. Позор! Но делать нечего, пришлось терпеть испытание вниманием до конца.
Все-таки женщины в основной своей массе добрее и предупредительнее, нежнее и жертвеннее нас, мужчин. Волосы мои уже поредели, годы все ощутимее дают о себе знать, а по сей день случай в колхозном правлении не выходит из головы. Я по-прежнему благоговею и преклоняюсь перед теми представительницами прекрасного пола, которые с годами не утратили эти качества на трудных дорогах жизни.
Вспоминая в окопе прошлогоднюю поездку с ребятами в колхоз, каждый раз думал, что, не будь ее, вряд ли бы из меня за короткий срок получился замполит. Даже при таком отличном учителе, как Иван Иванович Гучков.