Бой северо-западнее Воронежа

Исходный рубеж наступления остался прежний — глубокая балка на северо-западной оконечности Озерков. Она хорошо скрывала нас от глаз противника, но не от знойного солнца, достигшего зенита. Его лучи раскаляли каски бойцов. Смахивая пот, они на чем свет стоит кляли жару.

Впереди нас стояли танки. Мы не сводили с них глаз. Каждый заранее знал, на какой машине ему в бой идти. Моя «тридцатьчетверка» — вон она, в самом центре, ее поведет командир первой танковой роты старший лейтенант Толочный, и это льстило, даже чуточку успокаивало, будто что-то значило, останешься ты жив или нет в зависимости от табеля о рангах тех, кто тебя повезет. Танкисты тоже напряженно ждали. Больше всех волновались механики-водители. Они заглядывали под днища танков, стукали по тракам гусениц и, запрыгнув через передний люк в танк, пробовали работу моторов на малых оборотах.

Но вот и приказ о наступлении.

— Товарищи, идем в наступление, — обратился к десантникам парторг Галеев.

Он призывал честно сражаться с ненавистным врагом, показать, на что способен советский человек, объяснил порядок следования. Но его уже мало кто слушал, думы были там, на поле сражения, да и наш политрук Гучков достаточно популярно обо всем этом рассказал.

Взвыли танки, и бригада почти в полном составе двинулась в бой.

Участок наступления был широкий. Часть сил нацелилась на «ворота» — пустошь между двумя рощами на правом фланге. В центре — первая стрелковая и первая танковая роты, взявшие курс на прежний рубеж, оставленный нами [97] после ночного боя. Левее шли «тридцатьчетверки» батальона майора Колобова.

До леса, где обосновались немцы, предстояло пройти по открытой местности километра два.

На подходе к вражеской обороне десантники покинули танки, рассредоточились фронтом. Размашисто вышагивал пулеметчик Меньшиков. Рядом, пригнувшись, шел второй номер расчета Саша Ермолаев. Виноградов находился слева, чуть позади цепи, и порой подавал команды, но расслышать их было невозможно: от беспрестанной стрельбы танковых пушек, рева двигателей закладывало уши, человек в этом гуле превращался в немое существо.

Откуда ни возьмись налетела стая «юнкерсов». Но они отчего-то не бомбили, хотя и пикировали. Возможно, боялись угодить по своим.

Мы стали делать короткие перебежки, падали ниц, окапывались, вскакивали и опять старались зарыться в землю.

Авиация действовала на нервы, она могла помешать выполнению задачи. Танкисты хитрили, делали остановки, чтобы не попасть под прицельное бомбометание. Но почему, однако, фашисты медлят с нанесением удара?

«С задания возвращаются, — смекнул командир второй роты младший лейтенант Неверов, — бомб уже не осталось, а припугнуть надо». И, недолго думая, вскочил на жалюзи командирского танка, забарабанил рукояткой пистолета по башне.

Приоткрыв люк, взводный Ежов спросил:

— Чего тебе?

— Жми без остановок, лейтенант. Авиация пустая! — выпалил Неверов. Он повернулся на сто восемьдесят градусов, простер к небу руки, что было мочи крикнул своей залегшей роте:

— Самолеты без боевого запаса! Поднимайтесь. За Родину!.. [98]

Соскочив с танка, побежал впереди цепи наступающих десантников.

В новой должности Неверов официально еще не утвержден, штабисты не успели подготовить приказ. Что же касается подчиненных — тут признание полное. После ночного боя Неверов собрал взводных — пусть не считают самозванцем — и предложил вступить в командование лейтенанту Мирошниченко, как старшему по званию и возрасту и неофициальному заместителю ротного. Тот не принял предложение. Неверов не испугался ответственности. Обведя офицеров требовательным взглядом, одернул гимнастерку, властно сказал, как в том бою:

— Слушай мою команду!..

Ни тогда, ни в другое время никто не пытался ослушаться молодого командира роты. Приказы его отличались четкостью и ясностью.

На южном фланге фашисты не приняли атаку десантников, начали отступать. Пятясь, они еще на что-то надеялись, наугад посылали очереди из автоматов, приставленных к животу.

В этот момент, когда стало ясно, что бой выигран, по лесу разнесся крик:

— Меньшикова убило!

В бою рота не одного его потеряла. Но смерть Меньшикова ошеломила меня. Конечно, пуля не спрашивает, куда ей лететь, кого убивать, кого миловать. И все же... Меньшиков был большой жизнелюб, неутомимый в любом деле, не ведавший, что такое усталость. Его голос слышался на всех привалах. Давно ли он показывал мне каску с вмятиной в височной части, говоря, что он теперь приобрел бессмертие, никакая пуля его не возьмет? А как старательно готовился к бою, все приговаривая своему второму номеру, Саше Ермолаеву, чтобы тот не отставал от него, чтобы можно было быстро сменить диск... И часто вспоминал какую-то [99] «Чужую жену лебедушку», которую, наверное, любил неразделенной любовью... Разве может погибнуть такой человек?

Оказывается, может.

Он лежал на спине, подвернув под себя левую руку, правая была откинута наотмашь, придавленная пулеметом с большим круглым диском. Меньшиков будто решил отдохнуть после тяжелого похода, и только пулевая рана во лбу между бровей говорила о том, что веселое, с перцем, не терпящее равнодушия, скаредности сердце успокоилось навсегда, унеся с собой семейную тайну, которую он ни перед кем не хотел раскрывать.

Похоронили Меньшикова и еще нескольких убитых в этом же леске, каждого в своей безымянной могиле.

Если танки и первая стрелковая рота, неся потери, к вечеру выбили фашистов со второй линии обороны, закрепились, то на северном участке наступающих обстановка создалась крайне тяжелой. Враг сосредоточил здесь мощную группу. Прорваться нашим, несмотря на героизм танкистов, не удавалось.

— Делай, как я! — постоянно слышался в наушниках шлемофонов приказ командира взвода Степана Ежова.

Маневрируя, он бросал «тридцатьчетверку» в самое пекло боя. Ствол пушки от беспрерывной пальбы раскалился, тесное пространство танка заволокла пороховая гарь, дышать стало нечем. Пот заливал глаза. Ежов секунды не мог выделить, чтобы смахнуть его. Командир взвода, снова и снова обращаясь к своим товарищам, призывал:

— Делай, как я!

Иногда в поле зрения попадали другие наши танки. Они тоже ловко маневрировали, не подставляли борта фашистам.

Из ложбины на пригорок выскочило пять вражеских машин. Сбавив скорость, одни медленно поползли на Ежова, [100] другие двинулись в обход. Который танк самый опасный? Тот, что огибает слева, или который идет на сближение с ним?

Бой — величайшее напряжение мускулов и нервов, высшая проверка человеческих качеств. Для командира это еще и умение мгновенно оценивать обстановку и принимать единственно возможное в каждом отдельном случае решение. Лейтенант Ежов не был кадровым военным. Родился в Мордовии, в семье крестьянина-бедняка, одним из первых в селе вступившего в колхоз. Как активиста, комсомол направил Степана учиться в Саранск. Потом учеба в Ульяновском дорожном техникуме, строительство дорог в Тюменской и Куйбышевской областях. Танкистом он стал в войну — окончил танковое училище. Природная сметка и хладнокровие помогали ему хорошо ориентироваться в боевой обстановке...

Ежов быстро вывел центральную прицельную рамку под обрез движущейся на него громадины.

— Бронебойным заряжай! — приказал он заряжающему Орлову.

* * *

Со своего НП, оборудованного в полосе наступления, командир бригады подполковник Засеев видел все, что делалось на поле боя. Его рация была постоянно настроена на волну командиров батальонов и рот.

— Толочный! Толочный! — без кода кричал он в трубку. — Вас обходят слева. Слышите? Обходят слева!

Командир первой танковой роты на предупреждение об опасности среагировал моментально, послал наперерез врагу две машины.

По другой рации Засеев мог связаться с каждым танком, отдавать распоряжения, минуя комбатов и ротных. [101]

Правда, к этому он прибегал в исключительных случаях, когда вынуждали обстоятельства.

Комбриг увидел, как загорелся танк в центре наступающих, тут же приказал:

— Ежов, враг слева, подавить огневую точку!

Командир взвода услышал, кажется, не только приказание, но и горячее дыхание подполковника. Поняв беспокойство его, Ежов скомандовал своим танкам:

— Бронебойным бейте, ребята! Бронебойным!

В крутой круговерти не до повторения приказов подчиненными. Приказали — выполняй! Заряжающий Орлов, согнувшись от тяжести снаряда, молча заученным движением поднес его к казенному срезу пушки. И почти одновременно прогремел выстрел, так четко работал экипаж. Снаряд попал в цель — фашистский танк загорелся.

В ответ по машине Ежова фашисты ударили сразу с двух сторон. Прямым попаданием разбило пушку.

Ежова сильно оглушило.

— Все живы? — придя в себя, по переговорному устройству спросил он членов экипажа.

Почти враз ответили радист и механик-водитель:

— Живы. Только звон в ушах.

А почему молчит заряжающий? Ежов наклонился и в сизом воздухе на днище танка разглядел Орлова. Быстро присел на корточки, потрогал товарища за плечо, окликнул. Тот не подавал никаких признаков жизни. Приподнял его голову и увидел струйку крови, стекающей с виска. Снова удар по танку. Снаряд угодил в бак с горючим.

— Покинуть машину! — распорядился Ежов.

Самого его вытащили автоматчики через запасной люк в днище танка: ранило в ногу.

Танковый бой продолжался.

Засеев не исключал осложнение ситуации, когда ему придется командовать непосредственно на поле боя. [102]

— Держи ухо востро! — приказал механику-водителю Ивану Родину, исполняющему и шоферские обязанности. Расшифровка этих слов не требовалась: следи за сигналами, чуть что — нажимай на стартер. Впрочем, нередко Засеев не хуже его водил и танк, и всепроходимый «виллис», только пыль столбом. Эту особенность комбрига мы знали еще в Косой горе, когда он на дню по нескольку раз гонял в Тулу. Никаких ординарцев и телохранителей не признавал — один ездил...

Бой гремел уже несколько часов, но на северном участке наши ни на шаг не продвинулись. Это тревожило подполковника. Связался с командиром 233-го танкового батальона Тертичным:

— Пятый! Пятый! Да вы не оглохли?

— Слушаю, товарищ «первый», — откликнулся комбат. Голос его, заглушаемый шумом и стрельбой, был так спокоен, будто майор говорил не с поля боя из танка, а по домашнему телефону. — «Пятый» слушает.

Условным кодом Засеев спросил, когда «пятый» намерен начать решительный штурм. Тертичный попросил помочь огнем. Комбриг послал подкрепление, а тяжелым танкам приказал дать по переднему краю врага несколько залпов. Но и это не помогло. Фашисты удерживали рубеж, вводя в бой свежие силы из резерва.

К ночи у наступающих осталось всего четыре машины. Атаки пришлось прекратить.

Оценив ситуацию, Засеев приказал:

— Двигатели не глушить, создавать шум. — Встретив недоуменный вопрос майора Тертичного, пояснил: — Пускай думают, что нас много.

Всю ночь танки перемещались с места на место, воздух, пахнущий горелым железом и дымом, сотрясался ревом работающих двигателей. Это навело противника на мысль, что русские подтягивают крупную танковую часть, чтобы [103] утром нанести массированный удар. Нервы у фашистов не выдержали, и на рассвете майор Тертичный доложил комбригу:

— Все в порядке. Деревня Перекоповка у нас. Враг без боя отступил.

Назавтра «Правда» в очередной корреспонденции сообщала: «Северо-западнее Воронежа наши части в течение дня продолжали улучшать свои позиции... Немцы оказывают здесь яростное сопротивление».