Идем на врага
Рассказывать о войне всегда тяжело.
А с такими просьбами обращаются к каждому ветерану Великой Отечественной. Особенно школьники и молодые [61] солдаты. Говоришь час, а то и больше, если запал останется. Парни и девчонки не шелохнутся, подбадривают взглядами: ну, еще! А у тебя спазмы сжимают горло, сердце начинает барахлить. Но ведь не скажешь, что давайте, мол, продолжим разговор в другой раз?.. Потому что новая встреча может не состояться...
Еще труднее писать о войне.
В руке ты будто держишь не ручку, а винтовку. Эпизод, сотню раз воспроизведенный в подробностях, уместится на страничку, поту же прольешь столько, будто вновь ходил в атаку, вскакивал на броню танка, спрыгивал и бил очередями по фашистам. Позади остались годы и десятилетия, сменилось поколение людей, в тех местах, где прошел боевое крещение, образовались новые леса и овраги, а в памяти перед глазами кленовая роща с ложбиной, на которую наступали мы в тот день. Слышу взвинченные голоса ротного и командира третьего взвода, с которым уходим в бой, последние наставления, словно наяву ощущаю, как колышется горячий воздух с запахами сухой травы, пороха и крови, короткими перебежками, пригнувшись, бегу на врага, стараясь не отстать от Гучкова.
...Помкомвзвода Виноградова и остальных сержантов и, конечно же, офицеров ротное начальство вызывало по срочному делу: из штаба батальона поступил приказ — быть начеку, с часу на час ожидалось наступление нашей танковой бригады.
После короткой вводной командира роты Уварова слово взял Гучков. Он еще раз напомнил о бдительности, призвал действовать без паники, обратить особое внимание на слабых бойцов. И умолк, давая нам время осмыслить сказанное. В нем все впечатляло: и осанка, и манера держаться, и орден Красной Звезды, полученный им за участие в разведке осенью сорок первого года. Широкоскулое лицо его закаменело, зеленоватые глаза смотрели поверх наших [62] голов куда-то вдаль, словно видели врага, которого должны мы сокрушить в предстоящем бою.
— Все ясно? — коротко бросил политрук.
— Все, товарищ политрук, — за всех ответил помкомвзвода Виноградов.
Дальше Гучков говорил вроде бы только со мной, но поглядывал на всех, кто тут стоял: это-де и к вам относится.
— Нам с тобой, замполит, надо каждому бойцу сказать о предстоящем наступлении. В первую очередь поговорить с теми, кто еще не был в бою. И обязательно напомнить о главном солдатском правиле: чувстве локтя, взаимовыручке, когда не нужно оглядываться, зная, что товарищ поддержит, не оставит в беде. Сам погибай, а друга выручай. Но о смерти особо не распространяйся, — наставительно заметил Гучков. Помедлив, с пафосом произнес: «Герой умрет всего однажды, трус умирает сотни раз». Помнишь? — Я кивнул. Не только помнил, но и сам не раз цитировал в беседах полюбившиеся слова поэта. — Жертвы, понятно, будут, как без этого? И немалые, враг станет упорно сопротивляться, и это надо, не скрывая трудностей, разъяснить, только чтоб без паники, ясно?.. Ну, коль вам тут, орлам, все и без меня ясно... — улыбнулся Гучков и, пошевелив могучими плечами, снова обратился ко мне одному: — Бери, замполит, свой родной третий взвод, я пойду в остальные.
Когда он ушел, Виноградов решил уточнить у командира взвода лейтенанта Забарина, надо ли выставлять боевое охранение.
— Да, надо. Сейчас же, без промедления, — ответил тот.
Боевое охранение Виноградовым было уже подобрано, но обстановка потребовала пересмотреть состав: мало ли какой номер может выкинуть фашист? Редкую ночь немецкие [63] автоматчики не подкрадываются к нашей обороне, не обстреливают. На днях даже пришлось прочесывать подсолнухи, в которых мы стояли, и близлежащее поле. Правильно сделал Виноградов, что решил усилить боевое охранение, лишняя предосторожность не помешает. Посовещались и наметили идти таким составом: Виноградов, Саша Ермолаев с ручным пулеметом, два автоматчика побойчее — Яковлев и Петров, оба хоть и не были в деле, но хорошо себя зарекомендовали, и я.
— Команда подходящая, — улыбнулся Саша Ермолаев. Невозмутимый помкомвзвода взял за локоть командира второго отделения:
— Векшин, останешься за меня.
Солнце закатилось, но было еще светло, когда мы отправились в боевое охранение. Заспешили: пока не опустилась ночь, нужно успеть окопаться.
Место выбрали метрах в полутораста впереди обороны роты. Один автоматчик разместился справа, в старом окопе, немного подправил его, второй занял позицию у дороги, рядом с овсяным полем. Нам троим досталась центральная часть. Окоп отрыли общий.
— Какое богатство гибнет! — глядя на осыпающийся овес, прошептал Ермолаев. И вдруг Саша возбужденно воскликнул: — Ой, что это? Смотрите! Смотрите!
Виноградов, самый знающий, пояснил: залп «катюш».
По черному небу, догоняя одна другую, летели огненные струи. Через несколько мгновений залп повторился — ночное небо у горизонта снова расчертили полосы огня. Немного погодя в обороне противника сразу на большой площади вспыхнуло пламя. От сплошных разрывов гудела и дрожала земля. В этом аду, устроенном нашими гвардейцами, горело и гибло все живое.
— Ну и молотят! — выдохнул Ермолаев.
Радость была недолгой. Левее, в полукилометре либо [64] даже меньше, упали немецкие мины. Вскоре огневой налет повторился. Так и по нам могут ударить. Минут через двадцать на овсяном поле замаячила цепочка людей. В темноте различить было трудно, свои или чужие. Когда они подошли поближе, за плечами у них мы увидели минометы.
— Стой! Кто идет? — окликнул Виноградов.
— Свои.
— Кто свои? Пароль!
— Мушка.
Пароль этой ночи был назван верно — свои. Я поинтересовался, не их ли только что накрыл немец. Шагавший впереди ответил:
— Успели сняться. По пустым окопам фрицы швыряли.
Небо затянуло тучами, лишь кое-где виднелись прогалины. Тихо. С дороги за овсяным полем отчетливо послышалось бряканье повозки: стук-стук! Должно быть, пищу везли на передовую, а может, боеприпасы. Ощущение же создавалось такое, точно мы находились в ночном с лошадьми в мирное довоенное время...
Мои напарники — совершенно разные и чем-то похожие друг на друга люди: бывший директор сельской школы на Смоленщине Виноградов и воронежский колхозник Ермолаев.
Дружба наша началась при необычных обстоятельствах, дело было еще на Среднем Урале. Пришли в казарму с тактических занятий. Промерзли до костей. Ермолаев и скажи, что хорошо бы рядом спать, все теплее.
— Ты как, не возражаешь? — спросил Саша.
— Какой разговор! А что скажет помкомвзвода?
— С товарищем старшим сержантом все обговорю.
Перед отбоем Ермолаев занял место рядом со мной, на первых нарах. В казарме было ужасно холодно, и мы одну шинель, расстегнув хлястик, расстелили, второй накрылись. [65]
— Теперь никакой мороз не проберет, — лежа носом ко мне, сказал Ермолаев. — А ты пайку съел? — сглотнув слюну, задал он неожиданный вопрос.
— Съел.
— И я тоже. — Саша беззвучно рассмеялся: — Не один, значит, я стану завтра швыркать постные щи без хлеба. А знаешь что? Давай одну пайку съедать сразу, как получим, вторую оставлять? На двоих. Идет?
Предложение его понравилось, и я согласился.
— А ты витамины пил? — в каком-то радостном возбуждении спросил Ермолаев. Я не понял, о каких витаминах он толкует. Тогда Саша торопливо пояснил: — Ну, что в бочке вода стоит с хвойными ветками, у входа.
— Нет, не пил.
— Зря. Говорят, помогает от цинги. А я так пару кружечек хлобыстнул.
Проговорили в тот вечер долго. А когда стал одолевать сон, послышались осторожные шаркающие шаги. Против нас замерли. Мы шумно задышали, а Саша всхрапнул, верно, храпок его скорее походил на смешок.
— Ты не спишь? — Почувствовал я легкое прикосновение чьей-то холодной руки к босой ноге.
Мы переглянулись и еще усерднее заработали носами.
— Не спишь, говорю? — снова робкое касание ноги.
Старшего сержанта Виноградова я узнал по голосу. Дальше притворяться было невозможно. Повернулся на спину, сипло спросил:
— А-а-а?..
В проеме между столбами, подпиравшими второй ряд нар, при слабом электрическом свете маячила грузная фигура помощника командира третьего взвода. Он ничего не говорил, но и отходить не собирался. Что-то надо ему от меня, иначе зачем бы стал подымать среди ночи? Может, хочет, пока никто не мешает, посоветоваться с ротным [66] комсоргом о завтрашнем комсомольском собрании, про которое ему утром рассказывал?
«А может, занемог и пришел подмену попросить?» — закралась тревожная мысль.
Виноградов снова заговорил:
— Вот что хотел я тебе сказать. Пол надо помыть...
— Пол?! — Как рукой сняло притворный сон.
— Ну да, пол в казарме.
В голове завертелась дюжина вопросов. Почему, собственно, я, а не тот, чья очередь подошла? Ведь пол мыло не больше пяти человек, а моя фамилия стоит четырнадцатой в списке. Да и, если разобраться, зачем его драить каждый день? Пройдет сотня пар ног, и будет незаметно, вчера мыли или неделю назад. Стань Виноградов приказывать, я бы все это высказал ему вслух. А он просил. Умение не обидеть категорическим приказом, убедить, терпеливо разъяснить — лучший способ заставить подчиненного исполнить распоряжение. Пыл мой угас, и я, не вступив в пререкания, вылез из-под шинели.
Не одеваясь, в исподнем, без единой пуговицы — белье с тесемками, — как привидение, принялся мокрой тряпкой размазывать грязь по полу, провались он в тартарары.
— Давай помогу, — донесся Сашин шепоток.
Я махнул на Ермолыча тряпкой, и мы оба расхохотались.
С этой ночи с Сашей не разлучались. Другом моим стал и Виноградов, на всю жизнь преподавший мне урок умения общаться с людьми. Не скажу, что бывший учитель одним махом переделал мой обидчивый на несправедливость характер. Остались щепетильность, обостренное чувство собственного достоинства. Но, вне всякого сомнения, укрепилось понимание того, что каждый должен исполнять свои обязанности без оглядки на прошлое и не надеясь на поблажки. [67]
Тишину разорвала беспорядочная пальба. Заговорили Пулеметы, подали голос минометы.
— Начинается, — определил Виноградов. — В атаку пошли.
Стрельба усиливалась. Небо полосовали огневые потоки красных, белых, зеленых цветов. С замиранием сердца я смотрел на этот фейерверк. Было в нем что-то сказочно красивое. Ермолаев словно угадал мои мысли, произнес:
— Как интересно...
Огненные струи стали залетать и к нам. Шляпка одного подсолнуха рядом с окопом, подсеченная вражьей пулей, упала на землю. От следующего выстрела могла пострадать голова кого-нибудь из нас.
— Пора уходить, — сказал Виноградов и пошел снимать посты.
В обороне все находились на местах.
Я залез в свою «корчажку», отстегнул противотанковые гранаты и положил на бруствер. Перезарядил автомат новым диском, подтянул на подбородке ремешок каски, чтобы не слетела в бою, и, унимая нервную дрожь, стал ждать развертывания событий. А в разгоряченном мозгу звучала довоенная пластинка и мечтательным голосом Собинова спрашивала: «Что день грядущий мне готовит?..»
Шифровка за подписью командарма поступила в штаб бригады в 15.17. Она предписывала танкистам концентрированным ударом во взаимодействии с триста сороковой дивизией нанести удар по вражеской обороне, прорвать ее и развить наступление. Прочитав шифровку, сержант Агапов торопливо покрутил ручку телефонного аппарата и, услышав знакомый голос дежурного на узле связи, потребовал [68] соединить с «первым», как условно именовался командир бригады подполковник Засеев.
— Занят, трошки обожди, — отозвался Грицкевич.
Бывший школьный учитель математики из Нижнего Тагила Евгений Людвигович Грицкевич, конечно, догадывался, что неспроста Агапов требует соединить с «первым». Для верности, понятно, мог бы уточнить, однако в роте управления не принято проявлять излишнее любопытство. В ней каждый соприкасался с секретной информацией, давал подписку за ее сохранность. И работу приходилось выполнять всякую. Болтун тут был бы находкой для врага. Скажем, тянули провода между подразделениями, дежурили на узле, а то и в окопчике у телефона комбата. Командир роты связистов, инструктируя перед заступлением в наряд, предупреждал:
— Чтоб ни гугу!
А уж радисты, те вообще должны держать язык за зубами. Запомнилось Агапову занятие на курсах радиотелеграфистов в Свердловске. Капитан контрразведки говорил: «Известны случаи, когда по вине болтунов срывались целые операции». Но если телефонисты действовали внутри бригады, где вероятность подслушивания разговоров лазутчиками невелика, радиотелеграфисты выходят на внешние связи. Узнай немец об этой «молнии», что минуту назад записал Агапов, — амба! А шифровки для дивизии? Обратная информация: обстановка на передовой, поведение противника, сведения разведки?.. Не зря фашисты ловят каждое слово. Не раз Агапов, ведя передачи, нутром чувствовал незримое присутствие врага. Случалось, вдруг врывалась немецкая речь, а то и комментарий на ломаном русском языке.
Зная все это, Грицкевич и не спросил земляка о «молнии». Как только аппарат умолк, немедленно подключил Агапова: [69]
— Говори, «первый» на проводе.
Командир бригады, услышав о шифровке, бросил: «Ко мне!» — и положил трубку.
Штабные землянки отрыты в лесистом логу. Комбриговский блиндаж в центре охранялся усиленно. Но Агапова часовые узнали и пропустили, не спрашивая пароль: эдакий здоровяк на всю роту один. Грузно спустился он по ступенькам и, подперев головой бревенчатый настил блиндажа в три наката, доложил о своем прибытии и передал командиру бригады полученную четыре минуты назад радиошифровку.
— Вы свободны, — кивнул Засеев и впился глазами в бумагу.
По его команде дежурный на узле связи Грицкевич принялся названивать в батальоны, держа под рукой код:
— «Ока»? «Ока»? К телефону седьмого...
— «Кама»? Срочно пятого...
Каждый батальон, все подразделения и старшие офицеры имели свой условный номер. Знал его ограниченный круг лиц — штабные работники, взвод связи. Нужного человека находили немедленно, где бы ни находился. Не прошло и четверти часа, как была получена радиошифровка штаба армии, а уже весь старший командный состав бригады сидел в блиндаже Засеева.
В углах густел мрак подземелья.
На стенах, обшитых досками, прыгали тени, ложились на лица офицеров, придавая им суровость и увеличивая таинственность экстренного сбора. Командиры в ожидании открытия совещания вполголоса переговаривались между собой, задавали друг другу ничего не значащие вопросы, чутьем угадывая, что неспроста вызвал их подполковник Засееа.
— Где комиссар? — Оторвал он взгляд от крупномасштабной тактической карты, расстеленной на столе. [70]
Ответить не успели — появился Рыльский.
— Извините, товарищи, у танкистов задержался, — сказал он и присел по правую руку от комбрига.
— Слушайте приказ! — властно произнес Засеев.
Как только умолкла рация, командир роты старший лейтенант Уваров и политрук Гучков отправились в третий взвод, служивший местом сбора. Их сопровождал Забарин. Он сильно нервничал, суетился. Говорил Забарин на высокой ноте, часто покашливал, словно проверяя голос перед докладом. Да, собственно, откуда было набраться выдержки ему, вчерашнему сельскому служащему. Боевого опыта никакого: кончил ускоренные курсы «Выстрел» и сразу получил назначение в 86-ю отдельную танковую бригаду. Как тут, услышав приказ о наступлении, не взволноваться? «Это же понимать надо!» — оправдывал я угрюмость лейтенанта, не замечая, что начинаю даже думать словами своего кумира-политрука.
Забарин — воплощение корректности. Дурное настроение старался скрывать, что, однако, ему не удавалось.
— Где Виноградов? — громко спросил рядового Азиева.
— Не знаю. Собирался боевое охранение подбирать.
— Позови. Срочно. Пулей!
Помкомвзвода явился без промедления.
— Товарищ старший лейтенант! — начал он докладывать о своем прибытии, но ротный приостановил его:
— Вот что, Виноградов. Скоро идем в наступление.
Если у кого учиться выдержке, так это у старшего сержанта. Ну хоть бы чем-нибудь выдал волнение, взглядом ли, выражением лица: ровнешенько никаких перемен, словно командир роты говорил не о предстоящем бое, а о выделении наряда на кухню или еще куда. Позавидовать можно олимпийскому спокойствию Георгия. [71]
— Задача роты следующая... — начал старший лейтенант.
Полчаса спустя рота была на ногах.
— Приготовиться к движению! Приготовиться к движению! — десятки голосов на все лады разнесли команду Уварова, и мы повзводно заспешили на исходный рубеж. Туда же направилась и вторая рота мотострелкового батальона, державшая оборону правее нас, в посевах, а минометчики еще раньше рассредоточились у переднего края.
Команды сыпались одна за другой.
— Шире шаг!
— Не отставать!
Политрук Гучков неутомимо ходил взад-вперед вдоль колонны, подбадривал и поторапливал других и сам спешил, словно чувствуя, что отпущенное ему судьбой время истекает.
Когда достигли балки северо-западнее Озерков, где стояли танки с включенными двигателями, мы еще не отдышались, а командир роты уже распорядился: «По машинам!» И первым вскарабкался на броню.
Так всегда. После какой-нибудь остановки на марше в прифронтовой полосе подаст, бывало, команду «По машинам!» и мигом кинется к головной полуторке, словно опасаясь, как бы водитель не сел раньше его за баранку. Любил он поуправлять машиной, хотя прежде не имел дел с автомобилем. И ведь наловчился. Если, случалось, ночью угадаем в трясину, передаст руль водителю, а сам, припадая на недолеченную раненую ногу, лично проверит дорогу дальше. Присядет на корточки и, пятясь, командует: «Правее бери! Левее!» Глядишь, и выберемся на сухое место без задержек...
Стоя на броне танка, Уваров наблюдал за посадкой десанта. Обращаясь к командирам взводов, он выкликал: [72]
— Забарин! У вас все сели?
— Все, товарищ старший лейтенант!
— Афанасьев!..
Политрук Гучков взобрался на танк последним, когда убедился, что все на местах, никто не остался.
Наступали на рощу с оврагом.
Она мысом выдавалась впереди неприятельской обороны и давала немцам возможность контролировать каждый шаг наступающих. Скрытно подобраться было нельзя. Пришлось идти напролом, чтобы овладеть важным опорным пунктом противника.
Не прошли и половину пути до рощи, как немцы открыли огонь.
Ударяясь о лобовую броню, снаряды рикошетили, делали вмятины, осколками разлетались в разные стороны. При каждом ударе танки тихонько вздрагивали, замедляли бег, но не останавливались. Глухая дрожь их передавалась нам, десантникам, прячущимся за башнями. Огонь плотнел.
Дальше оставаться на танках было невозможно.
— Прыгайте! — флажком подал команду старший лейтенант Уваров.
Укрываясь за броней, стали продвигаться короткими перебежками. С грузом, какой каждый нес на себе, по жаре бежать было нелегко. У солдата на войне ведь нет казармы и даже постоянного окопа, где он мог бы, уходя в бой, оставить все лишнее, что не пригодится в этом сражении. Он вынужден тащить все, что у него имеется. Солдат где остановился, там и дом его. Солнце палит, но ты надевай, как хомут на шею, скатку. Знаешь, что котелок сегодня не понадобится, — толкай в вещмешок, и будет он бренчать за спиной эти сутки, как ботало на шее коня. Пострелять придется или не придется, однако пояс твой оттягивает подсумок с недельной нормой патронов: а что если [73] случится заминка с подвозом боеприпасов? Нет, уж лучше пусть он давит на бедра. Единственное, против чего возражали абсолютно все, это противогаз. Как его ни закидывали за спину, он все равно норовил на живот сползти...
Расстояние до врага сокращалось. Вот и угрюмо молчащий лес.
Часть танков, не дойдя до него с полкилометра, свернула под углом вправо, остальные в обход рощи двинулись в противоположном направлении. Нам ставилась задача — выбить фашистов из оврага и закрепиться на другой его стороне. Но пока «тридцатьчетверки» не охватили рощу с флангов, лучше было сбавить темп наступления. Цепь залегла, однако ненадолго.
— Приготовиться к атаке! — скомандовал Уваров, шедший позади роты.
И вправо-влево, от взвода к взводу, от бойца к бойцу стала передаваться эта команда с нарастающим подъемом. Каждый, кто повторял ее, стремился прежде всего подбодрить себя.
— ...Атаке!.. атаке... — сливалась она с громом усилившегося танкового обстрела.
Мы мечтали найти в притихшей роще спасение: может, свершилось чудо, фрицы удрали? Но ничего подобного не произошло. Едва подошли к опушке, как лес ощетинился, взахлеб заговорил всеми видами оружия. Тут уж не заляжешь. Спасение в одном — смело атаковать. Когда добежали до рощи, послышался чей-то возглас:
— Немцы!..
С деревьев сыпалась листва, падали срезанные ветки. Стреляя и поминутно ложась, мы шли на сближение с врагом. Широко расставив тонкие журавлиные ноги в ботинках с обмотками и сдвинув на затылок каску, сплеча строчил из ручного пулемета Меньшиков. Он забыл об опасности и совсем не маскировался, прицельным огнем бил [74] и бил по зеленым мундирам, мелькавшим между стволов. Появились первые потери. Стонал с перебитой рукой маленький и слабый мой земляк Иванов, едва оправившийся от прежнего ранения. Пули свалили еще несколько человек.
Заросший кленом лог, вытянувшийся на целый километр, имел сложный рельеф, использование в нем танков было практически исключено. «Тридцатьчетверки» поэтому действовали лишь по его кромке, Не заходя в самую рощу, они прямой наводкой били по огневым точкам фашистов, утюжили внешний ряд окопов. А когда десантники спустились в овраг, стрелять танкам стало небезопасно — могли пострадать свои, и большая часть их по приказу комбата Тертичного свернула на левый фланг.
Фашисты засекли уход танков и предприняли обходный маневр — решили выйти к нам в тыл. Уваров разгадал их хитрость. Заметив подозрительное передвижение немцев, командир роты запросил по рации огня. Мины точно упали в указанный квадрат. Враг залег. Уваров через ординарца Зусмана отдал приказ командиру третьего взвода лейтенанту Забарину немедленно атаковать, чтобы упредить выход противника в наш тыл.
Получив приказ, Забарин срывающимся голосом крикнул:
— В атаку!
Все, кто остался жив, не был ранен, подхватив этот зов, ринулись на врага. Меня чуть не сшиб политрук Гучков, прибежавший на подмогу. Успел заметить: в зеленоватых глазах его было столько злости, которой хватило бы на всю роту. Правее Гучкова быстро перебирал короткими ногами рядовой Рожнев. Не желая отставать от них, я скинул скатку, вмиг поравнялся и, строча из автомата, вплел свой голос в общий хор:
— Ур-р-ра! [75]
Контратака противника была отбита.
День угасал, сумерки чернели. Вести бой в лесу ночью, к тому же не имея опыта, тяжело. Того и смотри, своих срежешь. Фашисты держали на мушке каждого атакующего, тогда как нам надо было выискивать цели. Взводный Забарин, не надеясь, что его команды услышат, фонариком посигналил. Но так много не наруководишь. Уже при второй попытке светом указать цель гитлеровцы пустили в лейтенанта очередь. Спасибо, в лесину угодили. Забарин вынужден был отказаться от фонарика и нажимать на голосовые связки.
Бой склонялся в нашу пользу. Неприятель, огрызаясь, покидал выгодные позиции.
Хуже сложилась обстановка на участке наступления второй роты. В самом начале боя были убиты командир и его заместитель по строевой части. С простреленной грудью лежал политрук. Погиб командир танковой роты. На позывные комбата по рации никто не отвечал. Атакующие фактически остались без руководства. В этот критический момент раздался возглас командира третьего взвода младшего лейтенанта Неверова:
— Слушай мою команду!
Василий Неверов в начале войны уже понюхал пороху, был ранен. Затем окончил ускоренные курсы командного состава и, прослышав о формировании нашей 86-й танковой бригады, добился назначения в нее. А до сорок первого года работал шахтером в Копейске Челябинской области, шахта приучила его к трудностям, воспитала смелость, решительность, так что в этом поступке комсомольца Василия Неверова ничего удивительного не было. В грохоте боя команду младшего лейтенанта, конечно, не услышали, но все почувствовали твердую его руку. Неверов первым ринулся к вражеским окопам, увлекая за собой роту, и тем [76] самым предотвратил панику, восстановил боевой порядок.
Фашистам удалось подбить несколько наших машин, одна «тридцатьчетверка» загорелась. Молодая луна, выглянув из-за облаков, скрылась, и потому таким неправдоподобно ярким показался взметнувшийся столб огня. Затем появился еще один факел с густыми дымными клубами, за ним третий. Огни набирали силу, вздымались все выше. Броня пылала, как сухое дерево. Небо над полем боя посветлело.
Это было страшное, потрясающее зрелище. В кино смотреть интересно, там захватывает игра артистов, искусство оператора, правдоподобность имитаций. Но здесь...
В дымном пламени горела не только броня, гибли танкисты, которые совсем недавно на уральской земле овладевали искусством вождения, учились стрелять. Вспоминая сейчас эту ночь, я снова и снова переживаю свой первый бой, жестокий по своей сути, скоротечный, точно опять сажусь на броню, прыгаю в окопы фашистов, сквозь лязг гусениц слышу, как под тяжестью танков с хрустом рушатся пулеметы и орудия врага и доносятся вопли их обслуги...
Врага мы выбили из первого ряда окопов. Подход ко второй линии обороны фашистов, на противоположном склоне оврага, оказался заминированным. Танки попытались пройти, и сразу же несколько подорвалось. А оставаться в лесу, не закрепившись, в двух шагах от противника, имеющего развитую систему укреплений, невозможно. Фашисты открыли мощный огонь из всех видов оружия. Во избежание напрасных потерь командир батальона Тертичный по указанию комбрига распорядился выйти из рощи.
Первая стрелковая рота возвратилась в подсолнухи, вторая — в посевы пшеницы. Танки ушли на базу в Каменку.
Старшина Андреев, астраханец с внешностью портового грузчика, и ординарец ротного Зусман, безропотный и [77] услужливый одессит, разносили по взводам термосы с гречневой кашей и гуляшом. Андреев еще и добавку предлагал. А когда каша и мясо были съедены, он стал поить роту сладким чаем.
Я решил пройтись по обороне, поговорить с людьми. Одни нервно возбуждены, другие находились в каком-то отрешенном состоянии. Были и такие, которые будто вернулись из трудного путешествия, только не из боя.
Первая встреча — с Сашей Ермолаевым.
— Жив?! — раскинул он руки.
— Жив, Ермолыч, жив.
Мы обнялись, точно год не виделись. Перекинуться словом с другом, убедиться, что он цел и невредим, — какое это счастье на войне, настроение разом повышается. Мы пожелали друг другу и дальше не иметь знакомств с фашистскими пулями.
Поговорив еще с несколькими бойцами, остановился возле пулеметчика Меньшикова. Он сидел и тщательно протирал каждую деталь своего «Дегтярева». Глядя на него, не скажешь, что он побывал в смертельном бою. Лицо по-рабочему сосредоточенное, спокойное, по тонким губам порой скользила улыбка, руки действовали уверенно. Хотел похвалить, что дрался Меньшиков бесстрашно, да вовремя передумал: уж очень интересно было наблюдать за ним. Для него бой — это такая же работа, какую выполнял у себя дома. Наконец он сам меня заметил. Вскинул глаза. В них не было обычной для этого острого на язык пересмешника желчи. Так может смотреть на тебя старший брат.
Меньшиков не спеша поднялся во весь свой большой рост.
— Вот, смотри, замполит, — он показал каску с вмятиной сбоку, на височной части. — Теперь я заговоренный, никакая фашистская пуля или мина меня не убьет. [78]
— И верно, в сорочке, видимо, ты родился, — подивился я удаче земляка.
Меньшиков всегда привлекал меня цельностью характера, удачливостью, умением делать лучше, чем получалось у других.
Помню, еще на Косой горе, под Тулой, на стрельбище в лощине, появился командир корпуса полковник Богданов в сопровождении руководителей бригады.
На огневом рубеже находился рядовой Костин — надо же такому случиться! Он и прежде не отличался меткостью, но тут мазал просто безбожно. Что ни выстрел, то мимо. Комкор смотрел-смотрел, как зря переводил патроны боец, и взял у него винтовку.
Одно удовольствие было наблюдать, как полковник исполнял различные приемы. Каждое его движение предельно отточено. Держа винтовку в правой руке, сперва припал на колено, оперся ладонью о землю и легко распластался на огневом рубеже, широко раскинув ноги в начищенных хромовых сапогах.
Короткое прицеливание, и прогремел выстрел.
— Десятка! — сообщили из укрытия.
Богданов отряхнул с колен травинки и передал винтовку Костину. Ни словом, ни взглядом не попрекнул его, что плохо стрелял, только спросил, усвоил ли, какая должна быть поза при стрельбе лежа.
— Усвоил, товарищ полковник, — получив тычок в бок от сержанта Банникова, не сразу ответил Костин.
Командир корпуса перевел взгляд на Меньшикова, жестом пригласил его к огневому рубежу:
— Теперь вы.
— Есть! — вытянулся тот.
Точь-в-точь исполнил он все, что до него проделал полковник, начал прицеливаться.
— Огонь! — скомандовал ротный. [79]
Почти синхронно с командой прогремел выстрел. За ним второй, третий. Две пули угодили в «яблочко»...
Я долго искал случая поговорить с Меньшиковым, где могли мы раньше, до службы в танковой бригаде, встречаться. Но повод не подвертывался. А просто так подойти и спросить не решался — боялся попасть на его острый язык. Однажды не вытерпел, как бы между прочим поинтересовался, верно ли, что он с Допризывников, 8 — адрес его узнал в ротном списке. Услышав вопрос, Меньшиков вздрогнул, будто под гимнастерку ему я засунул льдинку.
— Ну! — ответил он настороженно.
— Сестра у меня там, — поспешил я упредить колкости.
— А-а...
Разговор не клеился. Чем-то он был неприятен ему. Радоваться надо, что сосед обнаружился, а он... Ну что ж, в кунаки не набиваюсь, обойдусь. Не хочешь говорить — дело хозяйское.
— На брони сидел? — помолчав, переменил я тему.
Меньшиков смерил меня уничтожающим взглядом.
— На брони... — согласно кивнул он и тут же взорвался: — Два месяца мурыжили! Обожди да обожди. А внутри все кипело, злость разбирала. Не мог я спокойно на завод ходить, требовал на фронт отправить. Военком и сдался: ладно, говорит, быть по-твоему, мсти за убитого под Москвой брата.
Ходил Меньшиков в первом ряду, пружинисто выбрасывая коленки. Наскучившись по людям, которых ему не видно из головы колонны, на привалах забирался в самую гущу, слушал разговоры о доме, сам же редко когда вспоминал дом, а вспоминая, тускнел лицом, в глазах — тоска. Ни к кому не обращаясь, с каким-то непонятным подтекстом нередко говорил: «Своя жена полынь-трава, чужая — лебедушка». — «Ну, ну, расскажи про свою лебедушку», — приставали бойцы. Меньшиков быстро отучил охотников заглядывать [80] в замочную скважину. «Любопытная Федора без носа осталась», — осекал он.
Оказавшись в кругу красноармейцев, неприметно оглядывался, выискивая жертву своего злословия. В ожидании этого момента все заранее настраивались на веселую волну. Чаще других попадало Кайгородцеву.
— Дай «сорок»! — требовал у него.
Кайгородцев обычно сидел в сторонке, курил воровато, пряча цигарку в рукав. По своей инициативе ни с кем не заговаривал, а если кто обращался к нему, веснушчатое лицо покрывалось пятнами, губы кривились, а колючие глазки под кустистыми белесыми бровями настораживались:
— Чего захотел!
— Ну, да у тебя зимой снегу не выпросишь.
— И просить нечего. Свой надо иметь.
Меньшиков доставал кисет, долго и тщательно выскребал в уголках и, пересыпав махорочную пыль на клочок газеты, оповещал:
— А ну, братва, налетай. Хватит на всех.
В другой раз, заслышав, как Кайгородцев ругался с кем-нибудь, незаметно подойдя сзади, одним пальцем трогал его плечо:
— Не ходи по косогору, сапоги стопчешь.
— Пужаешь?
— Ага.
— Смотри, как бы сам не свалился... с косогора.
— Ты как язва... двенадцатиперстной кишки, — говорил Меньшиков. — И что за человек? Каким боком ни повернешься, обязательно уколешь.
Одни громко гоготали, другие мотали на ус: что за еда, да еще солдатская, без соли и перца, но как бы и твою тарелку этот верзила не пересолил и не переперчил... Сам того не подозревая, Меньшиков помогал сплачивать ротный коллектив. [81]
Удивительна человеческая натура. Еще вчера эти два разных бойца не скрывали антипатий один к другому. А вот теперь, побывав в бою, тот и другой заметно переменились. В колючих глазах Кайгородцева — несвойственная задумчивость, он словно спрашивал себя: правильно ли жил? А во взгляде, что нет-нет да и бросал смелый пулеметчик на притихшего земляка, не замечалось обычной иронии, всем своим видом Меньшиков демонстрировал свое расположение, как бы предлагал забыть все, что говорил под горячую руку...
Под впечатлением этого открытия я появился у своей «корчажки». Обвешанный оружием, поджарый и стройный, Азиев неотрывно глядел на притихший запад, где догорали танки, и не услышал моих шагов. А когда повернулся, будто не узнал, смотрел поверх моей пилотки в сторону Озерков без свойственной ему приветливости, все еще находясь во власти ночных переживаний. Но вот он увидел меня, и немужская, застенчивая улыбка, преобразив запылившееся тонкое лицо чечена, тронула его губы.
— Ты почему не отдыхаешь, замполит? — негромко спросил он.
— Хочу посмотреть восход солнца.
— Давай лучше вздремнем, — предложил он и уже снял с плеча винтовку, чтобы спуститься в «корчажку», да передумал. — Нет, вместе нельзя. Ложись ты, а я посижу.
И ведь не лег. Никакие уговоры не помогли. Пришлось согласиться, чтобы не обидеть.