Окопная война

— Не расскажете ли что-нибудь про войну? — часто слышишь.

Можно, отчего не рассказать? Но начни говорить про оборону, у иного интерес пропадет. Он ждал повести о героических подвигах, а ему вещают о буднях войны... Хотя по натуре я и карась-идеалист, но патетики избегу. Постараюсь избежать, насколько мне это удастся. Смею заверить, что в километре от укреплений фашистов нам было тоже нелегко. А уж о важности присутствия нашей танковой бригады здесь и говорить нечего. Она была тем щитом, через который не должна была прорваться любая вражеская нечисть, такую перед нами задачу поставило командование армии. Конечно, вторая линия обороны еще не пекло. По крайней мере, гранату тебе в окоп немец не зашвырнет. Но и курортом не назовешь.

В первое же утро, едва солнце оторвалось от верхушек подсолнухов, надежно, как нам казалось, укрывавших наши позиция от вражеских наблюдателей, передовая заговорила разными голосами. Где-то за лесом, занимаемым [45] фашистами, будто в пустой медный таз ударили. Новичок на фронте не вздрогнул бы от этого мирного звука, не последуй за ним с перекатами, как весенний гром, один за другим несколько взрывов чуть левее большака, оседланного нашей первой ротой. Немного погодя вражеский миномет снова выстрелил, и опять послышалось шесть последовательных взрывов — по числу стволов в этом адском орудии смерти. Короткими очередями начали бить крупнокалиберные пулеметы немцев, прокладывая над передним краем веерообразные трассы, словно бы нащупывая цели для массированного удара.

Наши, не желая себя демаскировать, ответили не сразу. Слышались лишь отдельные хлопки.

— Мосинская лупит! — остановясь возле моей «корчажки», сказал Саша Ермолаев, напарник пулеметчика Меньшикова, и любовно погладил ствол своей винтовки. — На три километра бьет. Еще мой отец в гражданскую воевал с ней против немца. Но, оно конечно, не помешал бы и автомат. Может, махнем, замполит, а?

— Он еще непристрелянный, Ермолыч.

— Ну, тогда другое дело. А я-то думал: автомат — сила! — На Сашином круглом лице землистого цвета разлилось разочарование, тут же, однако, уступившее место гордости за свою знаменитую трехлинейку, которая без промаха разила врага в многочисленных войнах. Вздернув винтовку на ремень, Ермолаев уже с чувством превосходства над непристрелянным автоматом вроде бы даже с жалостью ко мне спросил: — Стало быть, винтовка образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года надежнее?

Мне стало неловко за невольный обман друга.

— Чудак ты, Ермолыч, — заслышав автоматные очереди на передовой, поспешил рассеять у него превратное впечатление о новом оружии пехотинцев, пока в ограниченном количестве поступающем на вооружение действующей армии. [46] — Автомат — штука добрая и безотказная в умелых руках. Будет он и у тебя. Если Урал дал нам танки, какие немцам во сне не снились, то автоматов, будь покоен, Сашок, наделает сколько потребуется. Да и Тула не подкачает. Мой, например, тульский, — потряс я автоматом.

Лицо Ермолаева расплылось в улыбке.

— Ну, тогда другое дело, — повторил он прежнюю фразу, но вложил в нее совершенно иной смысл.

Хотя Ермолаев и улыбался, карие добрые глаза его по-прежнему оставались грустными, они не меняли своего выражения словно с детства не высказанной обиды, даже если он смеялся, только разбегались от них к вискам неглубокие морщинки. Эта невысказанная печаль вызывала жалостливое чувство к нему, желание утешить, но вот беда — в утешениях Саша не нуждался.

— Тебя никто не обидел? — не вытерпишь иной раз, спросишь.

Он вскинет удивленные, с грустинкой глаза:

— Обидел? А за что меня обижать-то?

Саша особенно любил возиться с оружием, как до службы в армии с трактором. При своей неразворотливости, без запинки, одним духом, мог перечислить, сколько и каких деталей у винтовки или в пулемете «Дегтярев» с круглым, как блин, магазином, быстро собрать и разобрать. Бывало, запамятую, куда вставлять ту или иную часть, Ермолаев с удовольствием помогает. А поставит — не журил: что, мол, ты не сумел запомнить экий пустяк? Эти доброжелательство, простота, свойственные деревенским людям, всегда вызывали ответные чувства к этому славному парню.

* * *

Бой в позиционной обороне между тем разгорался. Вовсю стреляли и наши.

— Заваривается каша, — покачал головой Ермолаев. [47]

Как ни трухнул мой сосед Карипов, вздрагивая всем телом при каждом взрыве, заслышав разговор о каше, навострил уши, повел глазами вправо-влево, для вящей убедительности сильнее втянул ноздрями воздух и, не обнаружив признаков обычного в таких случаях оживления, спросил, скоро ли будут раздавать завтрак.

Вопрос его настроил Ермолаева на веселый лад.

— Каша, Карипов, только, говорю, еще заваривается.

— Проспал повар, надо ругать, — со вздохом сказал тот и растянулся на шинели, подставив лицо солнцу.

Ермолаев не отставал:

— Правильно делаешь. Вздремни. Оно лучше спится на голодный желудок, а то наешься каши, сны всякие приснятся. — Разыгрывая Карипова, Ермолаев прятал собственное тревожное чувство. Об этом можно было судить по тому, как поглядывал он на передовую. — Каша, она, Карипов, не всегда полезна...

Разговор оборвался сам собой — в воздухе просвистели снаряды, летевшие в сторону Озерков, где румянился горизонт и наверняка уже затопилась батальонная кухня.

— Что это? — подскочил в испуге Карипов.

Но ответ не понадобился — понял, что начался артиллерийский обстрел. Карипов, схватив шинель, сиганул в окоп.

— Чтоб вас черти съели на том свете! — проследя за полетом снаряда, кулаком погрозил фашистам Ермолаев.

Меньшиков поддержал своего помощника:

— Доберемся и до вас, поганое племя!

Эти его слова, сказанные без пафоса, со злой уверенностью человека, знающего, как надо добираться до «поганого племени», и у которого есть личные счеты с врагом, будто услышал наш «бог войны». Заработала артиллерия, упрятанная в логах, которыми ночью мы шли на фронт. Задрав голову, Ермолаев прислушивался к посвисту снарядов, летящих к фашистам, и приговаривал: [48]

— В харю им, в харю!

Артиллерийская дуэль продолжалась с полчаса. Еще не утихла она, как в этом многоголосном хоре войны ухо уловило новые звуки. Я глянул вверх — с запада, плавясь в солнечных лучах, развернутым строем шли фашистские бомбардировщики.

Воющий гул моторов нарастал, и рота попрыгала в спасительные «корчажки».

Окоп глубокий, примерно метр, это позволяло надежно расположиться в нем. Я присел на корточки, навалясь спиной на заднюю стенку. Такую позу выбрал для того, чтобы в случае легкого ранения или завала землей при бомбежке можно было самостоятельно, без посторонней помощи выбраться из него, а не оказаться заживо погребенным: когда-то еще хватятся тебя, да и найдется ли кому о тебе подумать? Автомат примостил меж ног стволом кверху, прикрыл его полой шинели, зажмурился.

Прошло несколько томительных минут, а немцы почему-то не бомбили.

Любопытство одолело страх, и я открыл глаза, поднял голову так, что каска вместе с пилоткой съехали на затылок. Из «корчажки», как из трубы, увидел кусочек безоблачного голубого неба, в котором плавно разворачивались, покачивая крыльями с черными крестами, «юнкерсы».

Захлопали зенитки, стали рваться бомбы.

Конечно, находясь в окопе, я не знал, где они падали, мог лишь догадываться — в районе расположения главных сил бригады — в Каменке и Большой Поляне. От этой догадки холодело сердце. Когда фашисты успели разнюхать о приходе танков?

Сбросив бомбы, «юнкерсы» потянулись восвояси.

Не видя непосредственной опасности, бойцы выбрались из своих убежищ, стали, пригнувшись, расхаживать по обороне. И тут мы заметили, что один самолет, отстав, сильно [49] накренился набок, расстояние между ним и остальными увеличивалось. Не дотянув до передовой, «юнкерс», потеряв управление, под углом, дымя, устремился к земле.

— Ай да зенитчики! — ликовали бойцы.

Ко мне подошел Азиев, с усиками, как у комбрига, чечен, и справился о самочувствии.

— Самочувствие хорошее, Азиев, — поспешил ответить и в свою очередь поинтересовался: — А как твое?

— Ничего. Только курсак пустой. — Азиев пальцами коснулся брезентового ремня, слегка оттянутого подсумком с патронами и гранатами. — Но я вытерплю. А вечером в Озерки пойдем за горячей кашей. Ты спал, замполит? — спохватился Азиев.

— Нет.

— Вот и смотрю на тебя, совсем устал человек. А я соснул. Давай отдохни. Я покараулю тебя. Разбужу, если что.

После изнурительного марш-броска, бессонной ночи с удивительным восходом солнца, затопившего подсолнуховое поле жаркими лучами, после треволнений и переживаний первого фронтового утра грешно было бы не воспользоваться предложением товарища, и я юркнул в «корчажку».

* * *

Активность противника возрастала с каждым днем. Мало того что над головами беспрерывно летели в сторону Озерков снаряды и висели вражеские самолеты, сбрасывая вперемешку бомбы и листовки-пропуска в фашистский «рай», так еще в тылы пробирались лазутчики.

Ночь усложняла окопную жизнь.

С наступлением темноты вражеские автоматчики веером полосовали небо трассирующими очередями, указывая минометчикам ориентиры для обстрела. Пробный фейерверк фашист сделал в первую же ночь после нашего прибытия в этот район. Немец хитрил. Пустив несколько очередей, делал большой перерыв, чтобы угасить бдительность, [50] затем снова стрелял, но уже с другого места. Хотя жертв и не было, ни одна пуля в расположение роты не залетала, все равно на душе было неспокойно. Расчет немца был прост: посеять у нас панику, поколебать неустойчивых, ослабить способность к сопротивлению.

Но вот и первая жертва. Однажды пришли с горячей пищей из Озерков несколько бойцов и сообщили, что слышали позади треск автомата, а что там произошло — не знают. Немного погодя возвратились и остальные, принесшие на руках раненого младшего сержанта Пьянкова. Пуля пробила ступню в сгибе, самостоятельно он не мог и шага сделать. Срочно соорудили носилки, перевязали ногу и с группой бойцов отправили обратно в деревню, где располагался медсанбат.

В тот же вечер командир роты и политрук собрали сержантов и командиров взводов, строго-настрого приказали без разрешения никому не отлучаться из обороны.

— Без оружия ни шагу, — предупредил Гучков. — Боец без оружия — пособник врага. С сегодняшнего дня за пищей ходить с полной боевой выкладкой. Быть готовым в любой момент отразить внезапное нападение. Идти не скопом, а цепочкой, соблюдать интервалы, ясно?

Уваров сказал всего несколько слов:

— Давайте, товарищи, усилим нашу бдительность. Забарин! — окликнул он командира третьего взвода. — Выставь боевое охранение, да понадежней. Всем организовать круговую оборону. У меня все. Вопросы есть? Нет вопросов. Расходитесь и исполняйте приказание.

Политрук, по обыкновению, отдельно поговорил со мной.

— Как самочувствие у народа?

— Нормальное, — отвечаю. А у самого перед глазами Карипов, по ночам в молитвенной позе шепчущий на своем языке непонятные слова. При каждом шорохе он вздрагивал, [51] прижимал ладони к груди, кланялся, должно быть, прося защиты у аллаха. Еще больше опасений вызывал Владимиров. Семья, дети не выходили у него из головы. Пришлось доложить: — Пуганый какой-то и замкнутый.

— А ты побеседуй, — сдвинул брови Гучков.

— Пробовал. Уклоняется.

— Присмотрись еще к нему получше, после скажи мне. Да, вот что, замполит, дай-ка мне красноармейскую книжку. Надо проставить номер приказа о присвоении звания.

Пока политрук делал запись в мою книжку, я во все глаза смотрел на него. Изменился он здорово. Кожа на лице посерела, обтянув скулы, глаза ввалились. Но чисто выбритый, без порезов. Вот человек — не хочет поддаваться обстоятельствам. Как всегда, гимнастерка под широким ремнем без единой морщинки, сапоги суконкой начищены. На следующее утро, когда еще не рассвело, Гучков снова пришел ко мне и подал свежую пачку газет, за которыми он сам ходил в штаб ежедневно при каждом удобном случае.

— Почитай, другим расскажи.

— Обязательно.

Но это было предисловие, а беседу политрук решил провести лично сам. Получилась она как бы непроизвольно. Увидев его крепкую фигуру, к моему окопу стали стекаться все свободные от дежурства бойцы.

Гучков, обведя взглядом собравшихся, спросил у Карипова, как его больные ноги себя чувствуют.

— Плохо, товарищ политрук, — с надеждой на что-то поспешил пожаловаться боец.

Меньшиков не без ехидства заметил:

— Я однажды видел, как он рубал за кашей...

Но политрука эта деталь не интересовала. Желая пресечь возможные колкости со стороны пулеметчика, спросил, что пишут ему с Урала. Меньшиков отделался шуткой: [52]

— До Урала далеко, товарищ политрук, письма идут долго.

Гучков сделал вид, что ответ устроил его.

— Жизнь у нас как в сказке, — пряча улыбку в уголках тонких губ, начал он. — Чем дальше, тем страшнее. Ну а мы не из пугливых. Верно, товарищ Владимиров? — Задержал он взгляд на худощавом лице прятавшегося за чужими спинами немолодого красноармейца, про которого я говорил ему. Тот хотел встать, но Гучков жестом осадил: — Сиди. Разведка стрелковой дивизии, которая будет нас в бою поддерживать, добыла сведения: наступление немцев уже могло начаться, да помешал наш приход. Мы тут в положении сжатой пружины. Она должна разжаться в нужный момент, отбросить танки врага в случае, если им удастся прорваться, не выпустить на оперативный простор. — Политрук посмотрел вправо, влево, где на флангах оборону занимали вторая и минометная роты. Все проследили за его взглядом. — А оружие наше могучее: ПТР, гранаты, бутылки с горючей смесью!.. Это вам не баран чихал. Ну и ваша храбрость. Так, Азиев?

Красивый чечен зарумянился.

— Так, товарищ политрук.

Беседуя в такой манере, Гучков втянул в разговор почти всех. В заключение, сказав о возможных жертвах, вспомнил хлеборобскую пословицу, которую он произнес с убежденностью человека, на себе испытавшего ее справедливость:

— Бояться саранчи — хлеба не сеять.

— О, це вирно. Я бачу, вы толк в земли разумиете, — заулыбался Попович.

* * *

Неутомимый Виноградов, чуть пригнувшись, ходил вдоль обороны, присматривался к бойцам, будто кого искал. [53]

— Значит, так... В боевое охранение пойдешь ты и ты, — остановился он возле Ермолаева и Азиева.

— И меня пиши, — вскинул я на плечо автомат.

Совет Гучкова чаще беседовать с людьми старался выполнять. Но если б даже рот не закрывал, толку от моей работы было бы не очень много. Изучать и формировать настроение — это не значит лишь упражняться в красноречии. От замполита требуется нечто большее. Находясь в прифронтовой полосе, я позволял себе вволю поспать, ни в какие наряды не ходил. С запозданием понял: неправильно поступал. Замполит обязан нести на себе все солдатские тяготы, только тогда будет у него авторитет.

— Ладно, замполит, — не возразил Виноградов.

Обосновались метрах в двухстах впереди обороны, друг от друга на расстоянии в четверть гранатного броска. Притаились. Сидим час, два. Над головой небо в бледной россыпи звезд, хоть читай. Тишина. Вокруг джунгли подсолнухов. И ни одной души поблизости. Самочувствие прескверное, да и с какой стати ему быть иным, если в любую минуту можешь получить пулю в лоб? Когда находишься в роте, опасность воспринимается менее остро — на миру, говорят, и смерть красна. Нападет фашист, сообща справиться с ним проще. А тут весь расчет на себя.

— Азиев, ты не спишь? — шепотом спросил полюбившегося мне чечена.

— Нет, не сплю.

— А ты не боишься?

— Нет. А чего мне бояться?

— Правильно, Азиев, что не боишься.

Тишину нарушил комар. Подлетев, сел на шею. Ах, язви тебя, собаку. Занес руку над головой, чтобы уничтожить непрошеного гостя. Только хотел шлепнуть по шее — комара поминай как звали. Улетел с пронзительным писком, точно кому-то жалуясь, что не разрешили ему попить крови [54] человечьей. Комар был уж, наверное, в десятке метров от меня, а я все еще слышал затухающий, как удар камертона, его писк.

Клонило ко сну. Вдруг поблизости затрещал автомат.

Дремоту мигом прогнало. Гранаты — к бою, палец — на спусковой крючок. И в таком напряжении, ожидая нападения, просидели до рассвета, пока нас не сменили. Обстрел не повторился. По дороге Саша признался:

— Мандраж взял, когда услышал пальбу. Но, извини подвинься, голыми руками нас не возьмешь. Страх в пятки ускочил и — в землю. Как электрический ток. Попадись он, фашист, на мушку, просверлил бы башку, так, Азиев? — Ермолаев, как и многие в роте, усвоил политруковскую манеру задавать вопросы.

— Просверлили бы, — согласно кивнул Азиев.

Мне начинало нравиться ходить в боевое охранение, в наряды. Да и ничто тебе, замполиту, не заменит личного общения с бойцами, лучше узнаешь, на что каждый способен.

Вот и опять подвернулся случай поближе, в деле, познакомиться с людьми. В этот день помкомвзвода Виноградов составлял наряд для похода в Озерки за получением горячего питания.

— Пиши меня, — как ученик, поднял я руку.

— Будешь четвертым, — равнодушно сказал мне Георгий.

Дорога, по которой ходили с передовой в тыл, методически обстреливалась минометами. Немцы били наугад, не зная, идет по ней кто или нет. Обстрелы чаще велись в предполагаемые часы хождения за питанием — вечером, когда стемнеет, и утром, перед рассветом.

Желая уменьшить возможные потери, шли некучно, растянувшейся цепочкой.

До Озерков добрались благополучно. Выстояли очередь [55] у полевой кухни на окраине деревни, в логу, и в обратный путь. У каждого по четыре котелка каши — по два в руку.

Снова двигались цепочкой. Я замыкающим был. Впереди колыхалась длинная сутулая фигура Карипова. На плече, то и дело сползая, висела винтовка. Поправляя ее, он негромко поругивался на русском языке, часто запинался о неровности тропинки, петлявшей по ложбинам. Боец как боец. Не лучше, не хуже других. Пугливо озирается? Ну а кому из смертных чуждо это чувство? Вчера Карипов проштрафился, потому и пришлось ему второй раз семь верст киселя хлебать.

Как рассказывал Виноградов, возглавлявший наряд, мина разорвалась так близко, что бойцы попадали. Карипов шел несколько впереди. Увидев, что товарищи лежат, ускорил шаг, затем припустил без оглядки, начисто забыв про больные ноги.

Уговор был возвращаться в расположение роты всем вместе, в крайнем случае повзводно. Поэтому, не обнаружив нигде Карипова, забеспокоились — мало ли что могло с человеком случиться? Потерял ориентировку, ногу подвернул... Нельзя одного в беде оставлять.

А он в то время отсиживался в окопе.

— Ты что же бросил товарищей? — спрашивал старший сержант Виноградов, когда тот вернулся. В сонных глазах его появилось подобие гнева.

Карипов, щурясь как на солнце, оправдывался:

— Я хотел быстрее прийти домой.

— Домой!.. — передразнил Виноградов. — И никому не сказал, что случилось.

— А что я сделал? — возвысил голос Карипов.

— Поступил ты очень плохо. Может, всех нас ранило, нужна была первая помощь, которую мог оказать только ты, здоровый. А тебя и след простыл. В бою тоже бы убежал, а? — Хотя Виноградов и говорил обидные слова, отчитывая [56] провинившегося бойца, получилось у него это как-то по-домашнему...

Ничего, пообвыкнет, еще в пример будут ставить, думал я о Карипове, шагавшем метрах в десяти впереди. Сегодня вон даже пошутил, когда собирался в дорогу: «За битого, сказал, двух небитых дают».

Но не довелось ему стать таким бойцом. Наряд обстрелял немецкий автоматчик. Пуля прошила левую ногу Карипова. Пришлось отправлять его в медсанбат в Озерки.

* * *

Если б против нас действовали только автоматчики! Повадилась «рама» — немецкий двухфюзеляжный корректировщик-разведчик. Полетает-полетает вдоль линии обороны, ни одной бомбы не сбросит и уберется восвояси. На другое утро появлялась снова.

В свои часы «рама» прилетела и в это утро. Сделала пару кругов и обратно. А примерно через час после ее ухода донесся неприятный воющий звук. Сомнений не возникло — немецкие мины.

— По окопам! — подал команду старший лейтенант Уваров. Ее подхватили взводные, сержанты.

Мины, не долетев, разорвались впереди обороны. Немного погодя послышался новый выстрел, напоминающий удар по пустому тазу. Мины с воем низко пролетели над верхушками подсолнухов и упали позади. Земля гудела и содрогалась, когда они разрывались.

После второго огневого налета я плотней вжался в «корчажку», поправил на голове каску и, стиснув зубы, стал ждать, что будет дальше.

Немного погодя опять послышался нарастающий вой мин. Упали они одна за другой, с равными промежутками совсем близко. С гладко отполированных саперной лопаткой стенок «корчажки» в нескольких местах отвалились пласты, а воздух гудел будто в котельной. [57]

Обстрел не возобновлялся. Наступила какая-то давящая тишина. Вылез из окопа. Было темно от взбученной земли.

Пригляделся, Узнал Азиева, который прихорашивался, обтирая лицо рукавом гимнастерки. Стоя с ручным пулеметом в левой руке, отплевывался Меньшиков, делал разминку его помощник Саша Ермолаев, широко раскинув полусогнутые в локтях руки. Ко мне подошел вразвалку помкомвзвода Виноградов, черный, как кузнец Вакула, одни глаза да зубы сверкали. Только было раскрыл рот, чтобы сказать или спросить что, но не успел ни сказать, ни спросить.

— Банникова убило! — резанул по сердцу чей-то крик.

Мы кинулись к окопу сержанта. Нет, Банников был живой. Он лежал с полузакрытыми глазами, постанывал. Губы его что-то бессвязно шептали, а разобрать ничего было нельзя. Из вырванного паха хлестала кровь.

— Бинт! Живо! — скомандовал Виноградов резко.

И тотчас же затрещали обертки индивидуальных пакетов. Каждый, кто тут находился, хоть чем-то хотел облегчить страдания товарища.

Примчался запыхавшийся санинструктор Санников.

— Пустите, ребята, — прозвучал за спиной его голос.

Санников наложил на рану тампон, который сразу же напитался кровью. Наложил второй сверху и принялся ловко бинтовать живот сержанта. По тому, как перевязывал, узнавался многоопытный фельдшер, получивший хорошую практику в одной из больниц Свердловска. Но и его искусные руки не спасли земляка. Банников умолк, тело его перестало вздрагивать, вытянулось.

— Скончался... — удрученно произнес кто-то.

Санников, не желая поверить в случившееся, приложился ухом к груди сержанта: не ошибка ли? Может, есть хоть маленькая надежда? Долго выслушивал его, как тяжелобольного. Потом снял с головы пилотку, поднялся на ноги.

С минуту простояли молча. [58]

Бойцы вырыли неглубокую могилу и без надгробных речей предали земле тело сержанта, завернутое в плащ-палатку. Над свежим холмиком склонили лохматые головы подсолнухи, словно и они выражали свою скорбь навсегда ушедшему от нас воину.

Из бессвязного рассказа после узнали от Костина, что, когда начался минометный обстрел, он крепко спал возле своего окопа. Даже хора команд об опасности не расслышал. Разбудил его Банников, решивший лично удостовериться, все ли бойцы в укрытии. Сержант что-то кричал ему, а что именно, Костин не разобрал. Банников грубо столкнул его в «корчажку», а сам не успел добежать до своего окопа.

* * *

После случая с Костиным больше не отваживались спать наверху. Никто не мог знать, когда прилетят вражеские мины. Есть время — забирайся в «корчажку», чтобы обстрел не застал тебя врасплох, и отдыхай, пока не подымут. Старший сержант Виноградов, чуткий к посторонним звукам, и тот, исполнив все намеченное и лично убедившись, что в подсолнухах ни один боец третьего взвода не дремлет, втискивался в окоп.

— Пойду забудусь в объятиях Морфея, — говорил он невысокому росточком командиру отделения Векшину.

Бывший колхозник делал удивленные глаза.

— Я что-то не слыхал про такого, — прикинувшись простачком, спрашивал: — Из какой роты он, не скажешь?

Виноградов рад случаю просветить.

— Морфей — это бог сна в греческой мифологии, — серьезно разъяснял он смешливому сержанту. — Ты остаешься за меня, присматривай. Чуть что — дай знать.

В «корчажке» хоть и не очень удобно — затекали ноги, поджатые коленями к животу, зато безопасно, а главное — прохладно, как в погребе со льдом, солнечные лучи не заглядывали, разве только в полдень, когда светило находилось [59] в зените. Иные и письма в своем земляном доме писали: тесновато, а мыслям простор. И никто не подсмотрит, не подслушает, как человек вслух разговаривает, прежде чем изложить на бумаге то, что думает, хочет написать.

Виноградов тоже бы писал, будь кому. Но у него единственный адрес — деревенька на Смоленщине, в которой директорствовал в семилетке до призыва в армию, а деревенька эта по сию пору занята немцами. Скоро год как не получал вестей. Денно и нощно тревожился: что с женой, что с сыном, живы ли? А кому пожалуешься, душу изольешь? У каждого свои заботы. Да и командир он, не пристало выворачивать, что на сердце накипело. Стремясь заглушить тоску, Виноградов все время был на людях.

— Что, браток, ничего не стряслось? — подойдет ночью. Помолчит. Обнаружит неполадки, не станет кричать. Спокойно, без гнева сделает замечание. Его добрая строгость не отталкивала, не пугала. Он и Карипова не ругал, когда тот во время обстрела по дороге из Озерков с котелками каши убежал. «Как же так, а?» — растерянно, с участием спрашивал старший сержант, будто это он нарушил закон товарищества, а не Карипов. И тоже не кричал, не унижал.

Или вот утром выяснилось, что у Яковлева не оказалось шомпола. Не ахти какая вещь. Можно сказать — железный прут. А без него не обойтись, пальцем винтовку не вычистишь.

— Раззява! — кипятился командир отделения сержант Векшин.

Яковлев, расстроенный, пожимал плечами, оправдывался:

— Все время был на месте, куда делся, никак не пойму.

— На месте! — передразнил его Векшин. — По одному бы твоему месту пройтись этим шомполом, тогда знать бы стал, как его беречь.

Заслышав громкий разговор, Виноградов подошел и, узнав, в чем дело, не стал корить бойца за пропажу, а [60] Векшина за грубость. Очень спокойно сказал, что шомпол надо разыскать, не провалился же он сквозь земной шар, где-нибудь да лежит. Яковлев кинул на помкомвзвода благодарный взгляд, пообещал заняться поисками.

И верно, полчаса спустя боец Яковлев уже чистил ствол винтовки найденным шомполом, напевая беззаботно какой-то веселенький мотив, начисто забыв об инциденте с Векшиным. Он еще не умел таить обиду на людей: было ему всего девятнадцать лет.

Виноградову хватало всяких других забот: надо своевременно расставить боевые охранения, проверить исправность несения службы, поинтересоваться, в каком состоянии оружие... Да мало ли чем приходилось заниматься помощнику командира взвода, это только кажется, что он исполнитель чужой воли. Нет, фигура помкомвзвода — центральная, как мастера на производстве, без него ни один вопрос не решается. Лейтенанту Забарину не было нужды вмешиваться во многие частности жизни взвода, он знай только занимался боевой подготовкой. Виноградов еще выкраивал минуты и для того, чтобы с народом словом перекинуться, свежие газеты почитать.

Так вот сутки и пробегали. До сна ли тут в тесной «корчажке»? Разве что урывками, как в этот день, полулежа часик-другой подремлет.

В окопе старший сержант и услышал команду ротного:

— Разыскать Виноградова!