До команды «В ружье!»

Две недели отдыха после госпиталя, где мне делали операцию, и я снова угодил на формировку в военный городок. Теперь на месте военного городка высятся девятиэтажные дома-кварталы, а тогда это было далеко от Свердловска. Вокруг простиралась тайга, которую осенью сорок первого года, находясь в маршевой роте, вместе с тавдинскими ребятами вдоль и поперек исходил на лыжах с деревянным макетом винтовки за спиной.

Перед обедом вновь прибывших построили на утоптанном снегу против барачного типа казарм, вросших окнами в землю. Подровняв строй, старшина-запасник скомандовал:

— Смир-на!

Вскинув руку к уху, он рысцой побежал к щеголеватому капитану с перечеркнутой осколком щекой. [7]

Ёжась на сыром февральском ветру — началась ранняя оттепель, — я с любопытством посматривал на подтянутого капитана в хромовых сапогах, переводил взгляд на офицеров рангом пониже, стараясь предугадать, чем вызвана такая спешка: не мешало бы сначала накормить солдат. Но тут же все прояснилось.

Приняв рапорт, капитан нервным фальцетом прокричал:

— Желающие ехать на фронт с частью особого назначения — два шага вперед, арш!

По телу пробежал холодок, будто я выпил стакан ключевой воды, хотя морально готов был к отправке на фронт.

Видя, как росла шеренга добровольцев, собрался и я сделать два шага вперед.

— Ты свердловчанин? — услышал голос справа.

Высокий мужчина смотрел на меня круглыми глазами, переступая с носка на каблук и обратно, словно спрашивал, с какой ноги выходить. Было ему за тридцать. В рабочих ботинках и старенькой кожаной шапке. Зеленая телогрейка туго подпоясана ремнем, как бы подчеркивая стройность фигуры и размах плеч. Широколобое лицо с аккуратненьким носиком и заостренным подбородком показалось крайне знакомым.

— Да, свердловчанин.

— И я тоже, — оживился широколобый.

Спросить бы, не припомнит ли, где встречались, да момент неподходящий. Как-нибудь в другой раз. Он будто только и ждал, когда оторвется от снега мой ботинок. Секунда в секунду оба сделали по два шага. Фамилия у него оказалась знаменитой — Меньшиков. Работал он на каком-то заводе, а где именно, сказать не пожелал, на мой вопрос многозначительно прижал палец к губам: дескать, не могу, не имею права. Как после заметил, Меньшиков вообще неохоч был распространяться о своей персоне. Угодили [8] мы с ним в первую роту, даже в одно отделение десантного мотострелкового батальона 86-й отдельной танковой бригады Резерва Главного Командования — одной из тех, что создавались в первую военную зиму как ударная сила в предстоящих летних боях на решающих участках фронта.

* * *

Командиры нам достались добрые. Во главе роты стоял старший лейтенант кадровой службы Уваров, голубоглазый, по-юношески стройный. Ходил быстро, чуть припадая на недолеченную ногу. На высокий лоб ниспадал русый чуб, придавая ротному сходство с залихватским деревенским парнем. В больших глазах постоянно прыгали веселые огоньки. К дисциплинарным взысканиям Уваров не прибегал. Одного слова было достаточно, чтобы подчиненный исполнил его указание. Когда начинал с кем говорить — краснел. А чтобы не посчитали за маменькиного сынка, нарочито хмурился, повышал голос. Но нашего брата, солдата, не проведешь: хоть как ори, а если ты добрый, то эту доброту свою криком не прикроешь, как рану бинтом, все одно увидим. Политрук Гучков — тоже фронтовик, русский богатырь. Широкоскулое лицо не выражало никаких эмоций. Тонкие губы плотно сжаты. Взгляд твердый, какой и должен быть у командира.

Ну, думалось, этот житья не даст. Однако в первый же вечер это впечатление рассеялось.

Рядышком обходили они казарму, оба в приподнятом настроении. Замечаний не делали, а если обращали чье внимание на то или иное упущение, то в доброжелательной форме. Иногда Гучков своей большой ладонью придерживал ротного за рукав, точно опасался, что Уварова подведет перебитая нога.

— Ну, старшой, все в порядке?

Стоило ему произнести эти слова после обхода казармы [9] — и маски как не бывало: в проходе между нар сдержанно улыбался человек, которому не чужды мирские заботы. Слегка грассирующий голос звучал мягко, сердечно. Эта удивительная дружба на фронте еще более окрепла. Один без другого ни на шаг. В нашем мотострелковом батальоне про них говорили: «Уж не молочные ли братья?»

А нам дружба ротного и политрука была на руку. Глядя на них, самим хотелось быть добрее.

Ели они из одного котелка, порой одной ложкой хлебали попеременно, откусывая от общего ломтя. Выловив в каше кусок мяса, каждый подталкивал его другому, делая вид, что сыт по горло.

— Ты что, Сашок, мало кушаешь? — строил удивленное лицо политрук. — Ешь больше, не стесняйся, а то ты совсем у меня захиреешь. Давай, давай, дружок, не обманывай, бери ложку и подцепляй этот кус, — заметив, что командир роты хочет отвалиться, серчал Гучков.

А то начнут бороться, когда выберется минута затишья. Политрук, эдакий детина, конечно, в два счета укладывал на обе лопатки небольшого ростом командира роты да еще верхом садился. Наблюдая эту сцену, бойцы от души хохотали. Уваров деланно сердился:

— Вы что, ребята, не видите, что тут рукоприкладство, избиение младенцев?

Мне особенно близок был Гучков: на фронте я стал его заместителем и преемником.

Нет, Гучков добреньким не был, интуиция не подвела. Он мог быть жестким, непреклонно-суровым, но только с теми, кто забывал о воинском долге. Не прощал и высокомерия. Однажды политрук заметил, что боец Костин сторонится товарищей. Вызвал, поинтересовался причиной. Тот признался, что помощник командира взвода Агафонов преследует его насмешками. Гучков знал о проступке Костина в прифронтовой полосе, когда тот находился в секрете. [10] С восходом солнца напарник лег отдохнуть, а Костин вылез из окопа, на минутку растянулся и, пригретый солнечными лучами, незаметно уснул.

В это время Агафонов проверял посты и обнаружил спящего Костина. Сам исключительно выносливый, прошедший фронтовую закалку, немного диковатый, помкомвзвода устроил самосуд над нерадивым бойцом. Завернув его в плащ-палатку, волоком, выкрикивая отдельные немецкие слова, потащил по кочкам. Костин посчитал, что попал в лапы немцев, и заорал благим матом.

— А теперь мне проходу насмешками не дают, — заключил он жалобу.

Политрук гневно сказал:

— А что же ты думал, с тобой нянчиться будут? Да за это судить надо! По твоей вине весь взвод мог погибнуть. — И, сбавив тон, спокойно побеседовал о бдительности, воинской присяге. — Теперь тебе ясно, к чему могла привести твоя беспечность? Ну иди, да больше... не спи в секрете.

Агафонову же наказал прекратить насмешки.

Гучков был человеком необыкновенной храбрости. Врезался в память его рассказ о походе в разведку за «языком».

* * *

Деревня, к которой осенью сорок первого года держали путь пятеро советских разведчиков во главе с Гучковым, утопала во мгле. Выйдя на опушку, он еще пошутил: в такую погоду не то что теща на блины, даже фашисты не ждут их. Шутка сняла напряжение, и ребята заулыбались.

Гучков обратился к бойцу, перворазряднику по легкой атлетике:

— Сходи вон в ту избу, — он махнул рукой на тень ближайшего [11] дома, — разузнай, где хоронятся гансы. — Гучков всех немцев так звал, как они нас — Иванами. — Выспроси, много ли их тут стоит.

Легкоатлет в два счета обернулся, доложив, что, по словам хозяйки, немцев взвода два, разместились по разным хатам.

— Велела запомнить, — сообщил парень важную деталь, — дом без плетня. Там, сказала, полно немчуры и живет гад один, что позавчера изнасиловал ее сноху.

Гучков, не сходя с места, принял решение атаковать этот дом. Коль их много, рассудил Гучков, то определенно охрана ослаблена, надеются на силу.

— Мы должны их сцапать тепленькими.

Он распределил, кому с кем и где действовать. Двое будут дежурить снаружи, с остальными пойдет он. Часового снять поручил приземистому сержанту, довоенному рекордсмену по штанге.

— Не будем терять время, — распорядился Гучков.

Как на грех разлаялись собаки. «Чтоб вы сдохли, канальи», — в сердцах мысленно выругался он. Собаки будто поняли его пожелание, притихли.

Гучков взглядом прощупал подступы к дому, остался доволен разумными действиями боевых помощников. Штангист уже скользил вдоль стены к крыльцу. Разведчики, посланные для подстраховки, также работали с умом — один прилип за деревом, второй распластался на земле против окна. «Молодчага! — похвалил за сметку Гучков. — Станут выпрыгивать, всех поснимает, никого не выпустит».

Услышав легкий шум падения фашиста, Гучков в несколько прыжков достиг крыльца, всунул кляп в рот, помог стянуть бечевкой руки и ноги оглушенному часовому. Потом потянул дверь — не поддается. Значит, на крючок закрылись. Это усложняло дело. Знаками объяснил: врываемся, бьем направо и налево, без шума. Наготове держать [12] гранаты. Повесил на шею автомат, а кинжал, подаренный другом-кавказцем, взял в зубы. Пощупал карманы, желая убедиться, на месте ли «лимонки», и рванул скобу с такой силой, что дверь слетела с петель. Гучков проворно шагнул в образовавшийся проем. За ним поспешили остальные.

Спавшие на полу немцы кинулись к оружию, но дорогу им перегородил боец с трофейным автоматом на животе. Гучков своей мощной фигурой заслонил пол-избы, держа в одной руке кинжал, в другой — гранату, по-дикому взревел:

— Лежать, мать вашу!..

Окрик на какую-то долю секунды заставил растеряться фашистов, и этим воспользовались разведчики.

Завязалась короткая схватка. Отсекая дорогу к оружию у стены, боец-штангист бил немцев прикладом по чему попало. Но кто-то все же заехал ему по глазу, и разом померк свет, да еще почувствовал боль в ноге. Однако он быстро совладал с собой, нанес ответный удар и тем спасся.

Досталось и легкоатлету. На него навалилось сразу двое, Одного он сшиб, а второй с размаху ударил ему по темени.

Шоковое состояние длилось считанные мгновения, но и этого было бы достаточно, чтобы фашисты убили его. И не случилось этого только благодаря Гучкову, который вовремя оценил ситуацию и одним ударом уложил фашиста.

Враги угадывали, что Гучков тут самый главный, и накидывались на него скопом. Однако, как ни старались, свалить того не удавалось. Гучков, не теряя самообладания, наносил точные удары, кхекая, как дровосек. В конце схватки пришлось дать короткую очередь по немцу, неизвестно когда и как раздобывшему оружие: не успев вскинуть автомат, тот замертво свалился. [13]

Не менее отделения фашистов Гучков и его боевые друзья «сняли с довольствия» гитлеровского вермахта.

Прихватив «языка» — очухавшегося часового, разведчики устремились к лесу. Выстрелы всполошили фашистов, размещавшихся в других избах. Поднялась беспорядочная пальба. Но преследовать они не решились.

* * *

Не повезло нам только с комбатом, отбиравшим добровольцев. Сильно озлоблял он против себя людей. И рядовых, и командиров. Мог, встретив роту, идущую по грязи с тактических занятий, приказать: «Ложись! По-пластунски — вперед!» Если ротный или командир взвода, тоже фронтовики, не следовали примеру бойцов, напускался: «А вы что? Все! Все ползите! Да поживей!» Будто не понимал он, что этих людей, вооруженных автоматами, винтовками и пистолетами, придется в бой вести. Нельзя ему было оставаться в батальоне. Мало ведь еще обладать храбростью, командир должен уметь располагать к себе подчиненных, уважать в них человеческое достоинство. Сняли, не посчитались с наградами за участие в прошлых сражениях. Перед отправкой на фронт батальон принял капитан Фокин. Этот молодой человек был хоть и менее заслуженный, зато в каждом из нас видел личность.

Но все это после...

Несколько дней ушло на пригонку обмундирования, составление списков личного состава. Кроме политчаса, никаких других занятий не проводилось.

Ночью сводили в баню-санпропускник за вокзалом.

Идя по знакомым, с хрустящим ледком улицам, я прислушивался к воющему гулу над Эльмашем — это заработало новое производство, до войны его у нас не было. Вспоминал Свердловск, прежний, мирный, отдельные штрихи [14] его жизни. В памяти всплывали разные эпизоды, разговоры, встречи с людьми, которых знал и любил.

Диплом об окончании физмата, можно сказать, лежал в кармане. Уже состоялось распределение. В Свердловске, кроме семейных, никто не оставался. Направляли в основном в отдаленные районы области: Гари, Махнево, Ивдель... Мы шарили по географической карте, отыскивая свои будущие пенаты. Мне утвердили Тавду.

Завтра — предпоследний госэкзамен. По обыкновению, я уже не занимался. Отдыхал. В соседней комнате у девчонок играл патефон. Сквозь дрему слышал душещипательный голос популярной певицы: «Осталась карточка, любимых писем связка, где проза кажется мелодией стиха...»

И вдруг возглас:

— Вставай, война!..

Знали, что война с фашистами будет. Однако никто не мог предположить, что она стоит на пороге. И потому весть. о нападении Германии потрясла. Мы были большими оптимистами. Красная Армия непобедима. А что она оставляет город за городом, так это явление временное. И со дня на день ждали сообщений о начале решительного контрнаступления. Помню, на второй или третий день со дня фашистского нападения на Советский Союз я написал стихотворение «Куем победу» и снес в радиокомитет, размещавшийся в то время на углу улиц Радищева и 8 Марта. Назавтра его услышала вся наша область. Стихотворение заканчивалось не восклицанием или призывом сильнее громить врага, в будто уже почти совершившимся фактом победы:

Разве кто мог тогда подумать, что война растянется на долгие четыре года! [15]

Забросив учебники, ребята ожидали призыва в армию: Но повестки не приносили, и тогда мы направились в Ленинский райком комсомола с требованием немедленно послать на фронт. Райком в те дни осаждали толпы парней и девчат. Чтобы попасть на прием, пришлось подождать.

— Не можем всех, — заявил представитель райвоенкомата.

Отобрали несколько человек, остальных зачислили в резерв.

Не дождавшись вызова из военкомата, я уехал учительствовать в Тавду. А третьего ноября и мне принесли повестку. Ночью поезд с призывниками мчался к Свердловску. И снова меня постигла неудача. Друзья-тавдинцы в составе лыжного батальона отправились на фронт, я же вынужден был лечь в госпиталь: от перегрузок возьми да и разойдись, черт бы его побрал, шов довоенной операции на животе.

Истины ради замечу, я и раньше был невезучий.

В тридцать шестом году рабфаковцем хотел поступить в аэроклуб в Доме обороны — комиссия не пропустила. Потом решил перевестись в Новосибирский институт военных инженеров железнодорожного транспорта. И снова от ворот поворот: свободных мест нет. Потерпел фиаско и в тридцать девятом году. В тот студеный декабрьский вечер у нас были занятия гимнастической секции.

— Старшего к телефону! — послышался зов вахтерши. Через несколько минут всей секцией по срочному вызову шагали в институтский партком.

Разговор был короток.

— В городе началась запись добровольцев в лыжный отряд для борьбы с белофиннами, — сказал секретарь парткома, преподававший у нас политэкономию, и прибавил: — В первую очередь коммунистов и комсомольцев.

Что знал я об этой войне? Затемнен Ленинград. На [16] передовой вражеские «кукушки» снимают советских командиров в белых полушубках. В нашем городе открылись новые госпитали. С востока на Карельский перешеек перебрасываются войска, мой брат Колька тоже уже там... Вот, пожалуй, и все скудные познания.

Секретарь парткома подал чистый листок.

— Кто желает, прошу записываться.

Представились вьюжные северные ночи, надолбы «линии Маннергейма», считавшейся неприступной. И сразу зябко стало. В восемнадцать — двадцать лет не просто мгновенно расстаться с теплыми общежитиями, уютными читальными залами библиотек, танцевальными вечерами. И все же пауза не затянулась. За исключением двоих, каждый вызванный вписал свою фамилию в список добровольцев, сознавая, что, когда в опасности Отчизна, все личные мотивы должны отходить на второй план. Однако ввиду слабой военной подготовки на другой день нас отвергли. В отряд зачислили Викентия Ивановича Пластинина, преподавателя физкультуры, уже служившего в армии, чемпиона по лыжам, да студента в шинели Курицына, недавно отслужившего срочную службу. Воевали они на совесть, вернулись живы-здоровы еще до экзаменационной сессии...

Да, всего полгода назад началась война, а как неузнаваемо изменился Свердловск!

Со многих зданий исчезли вывески. Приехало несколько наркоматов и других центральных учреждений. Однако не они определяли облик города. Небольшая прогулка поведала очень о многом. Наглухо захлопнулись угловые двери Дома контор. Как и в финскую войну, здесь развернулся госпиталь. В корпусе литфака на улице имени 9 Января — тоже. По городу ходило санитарных фургонов больше, чем обычных машин. Свердловск стал городом госпиталей.

Но он еще был и крупнейшим арсеналом страны. На [17] военный лад заработали самые разные предприятия. В механических цехах заводов «воробушки», мальчики и девочки тринадцати — пятнадцати лет, точили мины. Свердловск делал танки, пушки, патроны, снаряды, знаменитые «катюши» и много чего другого. Эвакуированные предприятия нередко размещались под открытым небом. Эльмаш принял сразу три завода, но эвакуированное оборудование ни дня не стояло — производство моторов набирало темпы.

Гул станков (а не студенческие голоса) доносился из зарешеченных форточек УПИ, университета, педагогического института. Зашел как-то в главный корпус его (я еще не знал, что тут завод) — дорогу преградил вахтер с наганом: — Ваш пропуск? — Еле отделался. Чуть в шпионы не попал.

Пединститут переехал за мост, в двухэтажный дом на углу улиц Малышева и Розы Люксембург. Старожилам он известен как «Американская гостиница», в которой по пути на Сахалин останавливался А. П. Чехов.

Война наложила отпечаток на всю жизнь Свердловска.

Помыться в бане стало проблемой: отходила одна воинская колонна, останавливалась другая. Невозможно уехать в трамвае. Но главное — люди сильно переменились. От постоянного недоедания и переутомления лица заострились, побледнели. Не слышно было громких разговоров первых дней войны, когда думалось, что врага быстро остановим и начнем воевать на его территории.

Театры не походили на довоенные. Однажды я купил билет на «Царскую невесту». Сдал шинель в гардероб и пожалел: помещение отапливалось плохо. Пришлось согревать пальцы дыханием.

Невольно вспомнилось последнее предвоенное посещение театра.

Тогда шла опера «Самсон и Далила». Роль Далилы исполняла Маргарита Глазунова. До ее выхода на сцену публика вежливо похлопывала в ладоши, переглядывалась в [18] поисках знакомых лиц. Но вот из-за кулис появилась ярко-красивая, обольстительная Далила. Зритель устроил бурную овацию. Самсон пропел: «О Далила, тебя я обожаю!..»

...Увиденное, узнанное — и как трудно жила сестра, как мучились в госпиталях раненые, без сна и отдыха трудился город моей юности Свердловск — все, все плакатом со щитов на столбах и заборах корило и спрашивало: «А что ты сделал для фронта?»

* * *

Уезжая на фронт, я написал о Свердловске стихотворение, в которое вложил всю свою любовь к городу студенческих лет. В последнем четверостишии, верно, проскользнула грустная нотка. Но понять, думаю, меня можно: ехал не к маме в гости...

В восемьдесят шестой танковой бригаде я обрел новых товарищей, познал верность солдатской дружбы и радость побед, но больше — вкусил горечь утрат: сорок второй год еще не озарялся салютами столицы.

Десантников учили всему, что могло пригодиться на войне, — ходить в атаку, бесшумно снимать часовых, поражать танки противника бутылками с горючей жидкостью, высчитывать расстояние до цели, определять численность войска, движущегося по дороге, и многому другому. Но куда сложнее было научить солдата мужеству, верности воинскому долгу. И тут никакой учебник не смог бы заменить живого слова фронтовиков. Правдивый, страстный рассказ участника Великой Отечественной войны и ныне волнует [19] слушателей, помогает осознать твое место на земле, тогда же беседы бывалых людей нужны были еще больше.

— Помнится такой случай... — рассказывал помкомвзвода-три Виноградов о том, как, оставшись во главе группы заслона, чуть не попал в лапы фашистов. — Вышли к реке, а там, мать честная, немцы! Фашисты били по переправе. Куда нам деваться?

— К богу в рай, на небеси, — вставил ротный запевала Попович.

— К этому дело шло. К счастью, немец не заметил, не до нас ему было. Пригнулись, сбежали под яр. Чудом разыскали лодку и переправились к своим, — буднично закончил рассказ Виноградов.

Поразил другой его фронтовой эпизод. В нем — весь Виноградов: невозмутимо спокойный, человек долга, негромкого мужества.

— Забрался это я на чердак двухэтажного каменного дома и знай себе постреливаю, — неторопливо, без восклицаний, как о деле обыденном, вспоминал старший сержант, примостившись на краешке нар. — Двоих фрицев уложил, третьего ранил. Что с ним делать, ума не приложу. О времени даже позабыл. Хватился — наших след простыл. Исчезли куда-то и немцы. А этот, смотрю, корчится. Жалко мне его стало. Человек ведь. Снял палец с курка. Жду, что будет.

— Нашел кого жалеть!

Виноградов повернул на голос круглое веснушчатое лицо — в противоположную сторону нар. Реплика старшего сержанта Агафонова заставила умолкнуть. Виноградов только хлопал рыжими ресницами, а тот будто хлестал его по рыхлым щекам:

— Этот фашист пожалел бы, думаешь, тебя? Черта с два! Разговор с ними должен быть коротким. Я бы лично вогнал пулю... [20]

— Ну, так негуманно, — недовольно ответил Виноградов.

Агафонов передразнил:

— Негуманно!

— Ты посуди сам, — словно бы оправдывался Виноградов за свою жалостливость. — Как я ученикам своим после войны стал бы рассказывать? Учитель убивает раненого... Нет, Агафонов, это недопустимо... — Помолчав, помкомвзвода вернулся к рассказу: — Спустился с чердака, подполз к гитлеровцу. С перепугу он заорал. А увидел бинт в моей руке, стих. «Гут, гут», — залопотал. Перевязал его и направился к своим. Где-то выстрел грохнул. Снял пилотку, чтобы смахнуть с лица пот. Верх ее был продырявлен.

— Тем гадом, которого ты пожалел? — вставил Меньшиков.

— Не знаю. Может, и он пульнул.

— Да я бы!..

По тону, каким говорил Меньшиков, помкомвзвода чувствовал, что этот длинноногий боец, так же как и Агафонов, не одобрял его возню с фашистом, но что он мог с собой поделать? Доброта — профессиональное качество учителя.

Беседы фронтовиков вспыхивали стихийно, где и когда придется. Позднее я понял: на всем, что делалось в роте, лежала рука Гучкова. Разговорится с кем будто ради простого интереса, а потом посоветует: «Выступи-ка во взводе». В другой раз принесет отделенному и помкомвзвода газетку с описанием чьего-то подвига, посидит вместе с нами, послушает, как реагируют на прочитанное, скажет:

— Ничего, товарищи, будут и у нас свои герои. Будут, непременно будут. А для этого... — Гучков, не договорив, вставал, одергивал гимнастерку, строжал лицо. — Для этого, товарищи бойцы и сержанты, надо готовиться, овладевать знаниями, закалять себя физически и духовно. Война — это работа, тяжелая, сверхчеловеческая. Она требует от человека многого. [21]

У истоков бригады стоял ее комиссар Василий Степанович Рыльский.

Он приехал на Средний Урал в метельную ночь в шапке-ушанке, растоптанных по фронтовым дорогам валенках, в белом полушубке, задымленном у костров во время подмосковных сражений. Кадровый офицер из потомственных рабочих был еще молод, ему минувшей осенью исполнилось лишь тридцать два года, но жизненного опыта не занимать. Начав службу с курсанта полковой школы, в финскую войну Рыльский уже был комиссаром штаба бригады...

Главный вопрос, беспокоивший его по приезде в новую часть, — как ускорить получение танков. В горкоме партии, куда он явился на другой день, по душе пришлась его мысль направить на завод временно часть танкистов, знакомых с работой на станках. Договорились съездить в запасной танковый полк, уточнить сроки выпуска будущих экипажей, побывать на заводе.

В эту идею Рыльский посвятил и комбрига Засеева, прибывшего к нам полмесяца спустя.

Комбриг и комиссар вместе ездили на завод, интересовались, как работают наши танкисты на рабочих местах, заходили к директору, знакомя его с военными директивами. Обговорив все, собирались в часть. Но не оба сразу.

— Ты оставайся, Василий Степанович, а мне пора, — просил Засеев.

Рыльский согласно кивал:

— Хорошо, Виктор Георгиевич, иди. А я еще потолкую с начальниками цехов и с нашими хлопцами.

Помощь бригады заводу оказалась очень кстати. Город вручил ей «тридцатьчетверки» точно в срок.

Бригада не сразу попала на передовую. Вначале дислоцировались в подмосковных лесах, в резерве Брянского фронта, затем ее перебросили под Тулу, на Косую гору, где формировался двенадцатый танковый корпус и создавался [22] мощный оборонительный рубеж на случай прорыва немецких армий к столице. Днем и ночью, подрубленные, падали столетние дубы, тягачи и грузовики подвозили их к строящимся дотам.

С инспекционной поездкой приезжал к нам командир танкового корпуса полковник С. И. Богданов. Он осмотрел месторасположение бригады, содержание материальной части, поприсутствовал на тактических занятиях танкистов, встретился со стрелками-десантниками.

Командир корпуса остался доволен результатами проверки.

В конце июня фашистские войска перешли в наступление. По команде «В ружье!» наша танковая бригада погрузилась в эшелоны, взяла курс на Елец.