Перед последним сражением
1
4 июня 1945 года. Теплое, безоблачное утро. Утопающая в зелени окраина деревушки, раскинувшейся на холмах недалеко от Праги. Вместе с несколькими генералами и офицерами управления 1-й гвардейской Конно-механизированной группы я наблюдаю, как движутся на восток конница, танки, артиллерия.
Вглядываюсь в лица бойцов. Загорелые и огрубевшие, опаленные пожаром войны, они светятся сейчас счастьем. Советские воины-победители возвращаются на Родину, домой.
Я тоже радуюсь за своих гвардейцев, но нет-нет да и сожмется сердце. Расставание всегда навевает грусть.
Мысли невольно уносятся в недавнее прошлое. Вспоминаются глубокие рейды по тылам врага, кровопролитные бои и адские бомбежки. Мне посчастливилось командовать Группой с момента ее создания. За несколько лет боевой жизни сроднился с солдатами и офицерами. Вместе делили и горечь неудач и радость побед. Но вот пришло время, и дороги наши должны разойтись.
Что-то ждет меня в будущем? Незадолго до того командующий 2-м Украинским фронтом Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский намекнул в разговоре на неизбежность войны с Японией. Впрочем, в нашей среде давно бытовало мнение, что война на Востоке — вопрос времени. Откровенная наглость и вероломство правящих кругов империалистической Японии достигли таких пределов, когда дипломатический корпус должен был уступить арену действий армейским корпусам.
Мы знали: в недрах генерального штаба Японии [4] рождаются все более фантастические агрессивные планы. Один из них, так называемый план «Кан-току-эн» («Особые маневры Квантунской армии»), прямо предусматривал одновременное вторжение японских войск в советское Приморье и Забайкалье с целью захвата Дальнего Востока и Сибири. «Когда солнце над Токио, лучи его должны освещать всю великую Японскую империю до Урала», — с наглой самоуверенностью писал «Фронт»{1}.
Газеты военного времени пестрели сообщениями о провокациях на наших дальневосточных границах. Несколько советских судов содержалось в японских портах «под арестом». Японская военщина настойчиво и откровенно готовилась к нападению на СССР. На территории оккупированной Маньчжурии стояла в боевой готовности более чем миллионная Квантунская армия. Условия ее выступления были зафиксированы в договоре с гитлеровской Германией. Агрессивная позиция соседа вынуждала нас держать на Востоке значительное количество войск. А если бы мы могли направить крупную и сильную дальневосточную группировку на западный фронт, фашистская Германия, вне сомнений, была бы разгромлена значительно раньше.
Воинственного пыла японского милитаризма не охладило даже поражение вооруженных сил фашизма в Европе. Интересы ликвидации второго очага войны и быстрейшего восстановления мира диктовали жизненную необходимость быстрого и решительного разгрома агрессоров на Востоке.
Для всех было ясно, что договор о нейтралитете, заключенный с Японией 13 апреля 1941 года, давно потерял свое значение. Поэтому вполне логичным было заявление Советского правительства в апреле 1945 года о его денонсации.
После этого руководящим кругам Японии, казалось бы, следовало одуматься, срочно пойти на мировую. Но этого не случилось: они продолжали затягивать войну даже после того, как союзники объявили Потсдамскую декларацию. Стало очевидно, что успокоить японских милитаристов могут только самые решительные меры... [5]
Из задумчивости меня вывел начальник штаба Группы генерал-лейтенант В. И. Пичугин:
— Пойдем пообедаем, что ли, Исса Александрович?
Колонны уже прошли. Последняя машина скрылась за поворотом на автостраду. Солнце тоже преодолело большую часть своего дневного маршрута и клонилось к горизонту. Не удивительно, что я проголодался. Но от приглашения отказался: не хотелось идти в душную комнату.
8 июня меня вызвали в штаб фронта. Предложили собираться в путь. А через два дня большая группа генералов, возглавляемая Маршалом Советского Союза Р. Я. Малиновским, выехала в Москву.
За окном вагона проплывали широкие, без конца и края поля, кудрявые рощи, уютные деревеньки Чехословакии, потом Венгрии, Румынии, Украины и, наконец, Подмосковья.
Столица, когда я увидел ее после долгой разлуки, показалась праздничной, помолодевшей. Это особенно бросалось в глаза тем, кто видел города Европы, по которым проходили наши войска.
После того как мы устроились в гостинице, нас вызвали в Генеральный штаб. Маршал Советского Союза А. М. Василевский, назначенный Главнокомандующим советскими войсками на Дальнем Востоке, кратко ознакомил с обстановкой на новом театре военных действий, с планом предстоящей операции.
Он сообщил, что против Квантунской армии советское командование развернуло три фронта, и показал на большой карте Северо-Восточной части Китая группировку войск. Вдоль границы от Японского моря до станции Губерово жирной красной линией были обозначены рубежи 1-го Дальневосточного фронта под командованием Маршала Советского Союза К. А. Мерецкова. Большие пунктирные стрелы, нацеленные на Харбин и Гирин, указывали направление его главного удара. Севернее и северо-западнее располагались войска 2-го Дальневосточного фронта генерала армии М. А. Пуркаева, основные усилия которого направлялись вдоль северного берега Сунгари на Харбин. А вдоль противоположной западной границы Маньчжурии, протянувшейся [6] за хребтом Большого Хингана, были нанесены исходные районы Забайкальского фронта. Главные силы его должны были сосредоточиться у выступа, упирающегося в хребет Большого Хингана. Отсюда им предстояло нанести удар в общем направлении на Чанчунь и Мукден — навстречу главным группировкам 1-го и 2-го Дальневосточных фронтов.
Командование Забайкальским фронтом было поручено Р. Я. Малиновскому. Меня назначили командующим смешанной советско-монгольской Конно-механизированной группой, которая входила в состав Забайкальского фронта. Я был рад остаться в подчинении Родиона Яковлевича: за время совместной службы на Западе успел достаточно привыкнуть к командующему войсками.
Юго-западнее главных сил Забайкальского фронта я нашел на карте районы сосредоточения Конно-механизированной группы. Стрела, определявшая направление главного удара, прочерчивала пустыню Гоби и вонзалась в обведенное синим овалом большое пространство, включающее города Суйюань, Шанду, Калган, Долоннор, Жэхэ. Внутри овала имелась надпись: «До шести кавалерийских дивизий и трех пехотных бригад войск Внутренней Монголии князя Дэвана и императора Маньчжурии Пу-и». Далее, в оперативной глубине, тоже синим цветом отмечались японские соединения.
В Читу, где находился штаб Забайкальского фронта, нам предстояло выехать после Парада Победы. Поэтому в нашем распоряжении оказалось около двух недель. Я посвятил их изучению всего, что могло пригодиться в будущем. И очень кстати. Прежние сведения о Дальневосточном театре военных действий, полученные в годы учебы в Академии имени М. В. Фрунзе и Академии Генерального штаба, а также приобретенные во время службы в Монгольской Народной Республике, оказались во многом устаревшими. Это стало ясно при первом же знакомстве с новыми источниками.
24 июня мне посчастливилось присутствовать на параде в честь победы над фашистской Германией. Это событие, как и состоявшийся затем прием, оставило неизгладимое впечатление.
В десять часов по Красной площади, мимо Мавзолея, двинулись овеянные славой сводные полки фронтов, Военно-Морского Флота и Московского гарнизона. [7]
В колоннах, чеканя шаг, шли герои, отстоявшие свободу и независимость нашей Родины, спасшие от фашизма Европу.
Когда перед трибуной проходил сводный полк 2-го Украинского фронта, наша группа оживилась. Каждый старался обратить внимание соседей на свои подразделения.
— Смотри, смотри, чем плохо шагают? — восхищенный, показывал на квадрат колыхавшегося строя командующий 53-й армией генерал И. М. Манагаров.
— Пехоте что не ходить. Вы лучше на танкистов взгляните, — хрипловатым баритоном заметил командующий 6-й танковой армией А. Г. Кравченко. — Вот это равнение, ничего не скажешь!
Генерал продолжал что-то говорить, но я уже не слышал его. Мое внимание привлек появившийся на площади строй казаков, в плотно облегающих талию черкесках. На груди у каждого поблескивают газыри и боевые ордена. Почти всех идущих в колонне знаю в лицо. Вот старательно вышагивает молодой донбасский паренек — младший лейтенант Алеша Агафонов, Он еще совсем юн, но грудь его уже украшает Золотая Звезда Героя. Алеша из тех, по которым сохнут девичьи сердца. Рядом с Агафоновым — казах, младший сержант Шамши Беселибаев, кавалер пяти орденов, в том числе двух орденов Славы. Я помню, как отважно дрался его орудийный расчет с вражескими танками под Хайдусобосло в Венгрии. Старшину сабельного эскадрона 30-го кавполка Давида Ивановича Дворникова, казака из кубанской станицы Тимашевская, я узнал по густым усам. А вот вижу командира 36-го полка гвардии подполковника А. И. Гераськина. Это о нем сообщало Совинформбюро как о волевом командире, герое дерзких сабельных атак. Старший лейтенант Иван Овчаренко — замечательный артиллерист, истребитель танков — широко улыбается. Кажется, с его уст вот-вот слетит привычная фраза: «Порядок в кавалерии!»
Идут и идут казаки. Среди других я узнаю разведчика Малия Никонюка, помкомвзвода Григория Чехлань, командира орудия Тихона Ракова, старшину Владимира Полупана, танкистов — сержанта Василия Ашмарина и рядового Комлиева, сапера Андрея Попова. [8] Все богатыри, все, как на подбор, молодец к молодцу!
Наступают незабываемые минуты. Из-за Исторического музея на площадь выходит колонна знаменосцев. Поравнявшись с трибуной, первая шеренга поворачивается лицом к Мавзолею, и на землю летят креповые полотнища с черной свастикой. Первую шеренгу сменяет вторая, третья. И вот уже у подножия Мавзолея в прахе лежит то, что символизировало боевую мощь некогда сильнейшей армии капиталистического мира. Надо ли говорить, что для меня, жившего мыслями о предстоящей войне с Японией, столь волнующий момент имел особый смысл.
После парада нас пригласили в Кремль. Шел я туда с понятным душевным трепетом. Тогда ведь мало кому из смертных выпадало счастье побывать по ту сторону Спасских ворот.
В Георгиевском зале собрались тысячи приглашенных. Меня буквально подавило роскошное убранство и ослепительный блеск люстр.
Усаживаемся за столы. Рядом со мной — командующие армиями бывшего 2-го Украинского фронта И. М. Манагаров, А. Г. Кравченко, М. С. Шумилов, В. А. Судец, С. К. Горюнов. Стол около эстрады, к которому примыкает наш, пока пустует. В зале стоит сплошной гул. Присутствующие все чаще поглядывают на дверь. И вдруг мощный взрыв аплодисментов, возгласы приветствий, раскатистое «ура-а!».
В зал входят руководители партии и правительства, все Маршалы Советского Союза. Они направляются к столу, аплодируя собравшимся.
Произносятся тосты. Каждый из них вызывает бурные аплодисменты приветствия. Один из тостов — за командующего войсками 2-го Украинского фронта Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского, за командующих армиями нашего фронта. Не сговариваясь, мы поднимаем бокалы с вином и смотрим на «своего» маршала. Родион Яковлевич чувствует на себе наши взгляды, с улыбкой кивает нам.
...26 июля оперативная группа Забайкальского фронта специальным поездом выехала в Читу. Узнав, что в свое время я работал в Монголии, товарищи тут же причислили меня к знатокам Дальнего Востока и стремились [9] получить консультации об условиях на новом театре военных действий «из первых рук». Пришлось на время пути переквалифицироваться в лектора. Я рассказывал о природных условиях, особенностях климата, о быте монголов, все, о чем знал по опыту или вычитал из книг. Вместе мы восстанавливали страницы истории.
1921 год. В Монголии свирепствуют банды барона Унгерна. Действия их направляются японским планом «Общего генерального наступления на Советскую Россию».
Временное Народное правительство Монголии обратилось к правительству РСФСР с просьбой о помощи. Вскоре с севера пришли краснозвездные отряды и вместе с конниками Сухэ-Батора уничтожили банды Унгерна. Старые жители Урги любят рассказывать, как ранним июльским утром в город на рослых рыжих и гнедых конях вошли красноармейцы, а на лохматых низкорослых степняках — воины Сухэ.
Осень 1921 года. Сухэ-Батор в составе делегации Монгольского народного правительства приехал в Москву. Здесь было заключено соглашение об установлении дружественных отношений между РСФСР и Монголией. Здесь, в Москве, он встретился и беседовал с Владимиром Ильичем Лениным.
Запись содержания этой беседы была оглашена на IX съезде Монгольской народно-революционной партии в декабре 1934 года. Мне хочется привести небольшую выдержку из этой беседы, которая и сегодня разоблачает фальсификаторов истории, обвиняющих СССР в экспорте коммунизма.
«Не следует ли превратиться МНРП в коммунистическую партию?» — спросили у Владимира Ильича члены делегации.
Ленин ответил:
«Много еще надо будет поработать революционерам над своим государственным, хозяйственным и культурным строительством, пока из пастушеских элементов создастся пролетарская масса, которая впоследствии поможет «превращению» народно-революционной партии в коммунистическую. Простая перемена вывески вредна и опасна»{2}. [10]
Разъяснив сущность коммунистической партии как партии пролетариата, Ленин широко развил перед монгольскими товарищами идею возможности и необходимости некапиталистического развития Монголии...
В народе из уст в уста передавалась легенда о том, что батор Ленин подарил Сухэ золотой меч, карающий врагов, а народу — социализм. И не пытайтесь выразить сомнение. Вас поведут в Музей Сухэ-Батора и покажут шашку в золотой оправе. Эту шашку от имени Советского правительства вручил Сухэ-Батору М. В. Фрунзе.
Весна 1936 года. Газеты сообщают о кровавых столкновениях на пограничных заставах Монголии. Государственная независимость МНР находится под угрозой. События тех лет запомнились мне особенно хорошо. Сразу же после 12 марта, когда между нашими странами был оформлен Протокол о взаимопомощи{3}, меня назначили старшим инструктором Объединенного военного училища Монгольской Народной Республики.
Мы приехали в момент переговоров с японо-маньчжурским командованием о мирном урегулировании пограничных конфликтов.
Переговоры эти протекали на фоне все новых и новых агрессивных актов и диверсий и в конце концов были сорваны. Как раз в то время в республике разоблачили крупную контрреволюционную организацию, во главе которой стояли высшие ламы{4}. Ее паутина опутала десятки монастырей, расположенных вблизи восточной и юго-восточной границ. Расследование показало, что организация пыталась восстановить в стране феодальные порядки под протекторатом Японии.
Чуть ли не каждый день мы узнавали о новых диверсиях. По всему было видно: готовится вооруженная агрессия. Не скрывали этого и сами японские милитаристы. Генерал Араки, например, откровенно писал: «Япония не желает допускать существования такой двусмысленной территории, какой является Монголия, непосредственно граничащая со сферой влияния Японии. [11]
Монголия должна быть, во всяком случае, территорией, принадлежащей Востоку».
Из Монголии я уехал в июне 1938 года, а в мае 1939 года до Белоруссии, где я тогда служил, долетело известие о вторжении японских войск на территорию МНР в районе реки Халхин-Гол. Красная Армия немедленно пришла на помощь своим монгольским друзьям. Ход боевых действий и их результаты хорошо известны.
Там, где была пролита кровь воинов братской армии, сейчас высится величественный монумент — символ вечной дружбы наших народов. А на Центральной площади столицы Монголии на гранитной скале установлен памятник — устремившийся вперед Сухэ-Батор с высоко поднятой рукой. С этого места 11 июля 1921 года он провозгласил победу народной революции. На постаменте высечены слова Сухэ: «Если народ соединит свои силы и будет действовать сообща, он сумеет преодолеть все преграды на пути к вершинам счастья».
Простые монгольские труженики хорошо понимали, что судьбы советского и монгольского народов неразрывны. И не случайно мы постоянно ощущали во время Великой Отечественной войны внимание и заботу братской Монголии. В самую трудную суровую зиму 1941 года в нашу 3-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию прибыли подарки из далекой Монголии: меховые полушубки, валенки, рукавицы. Танковая колонна «Революционная Монголия», созданная на средства, собранные трудящимися МНР, стала основой 44-й гвардейской танковой бригады, прошедшей боевой путь до Берлина. А летом 1944 года в составе наших Военно-воздушных сил появилась истребительная авиаэскадрилья «Монгольский арат».
Особенно много наши друзья посылали для Красной Армии коней. Хотя в 1944 году советская промышленность выпускала столько боевой техники, что Конно-механизированная группа больше напоминала танко-механизированную, но и коней требовалось все-таки много, так как они быстро выходили из строя. И здесь большую службу сослужила помощь монгольских друзей. Выносливые и неприхотливые монгольские лошадки дошли рядом с советскими танками до Берлина. [12]
...Вряд ли можно было назвать Читу фронтовым городом в том понимании, которое сложилось у нас в Великую Отечественную войну. Город жил полнокровной жизнью. Зато в штабе фронта все напоминало бурный, захватывающий ритм, который царил у нас в период боев под Дебреценом и Будапештом, на Дунае и в Малых Карпатах. Даже люди здесь были те же: основу штаба Забайкальского фронта составил бывший штаб 2-го Украинского. Возглавлял его генерал армии М. В. Захаров. Перебазировались к маньчжурской границе и некоторые соединения с запада.
Вечером 16 июля мы с командующим фронтом вылетели в Улан-Батор. Предстояло уточнить с руководителями монгольского государства и командованием монгольской армии некоторые детали совместных действий советских и монгольских войск в объединенной Конно-механизированной группе.
В самолете Родион Яковлевич напомнил о деликатных особенностях и тонкостях моей новой должности:
— В истории Советской Армии это будет первый опыт слияния регулярных войск двух стран под единым командованием. Вашим заместителем по монгольским войскам назначен генерал-лейтенант Лхагвасурэн, а политическое руководство возложено на генерал-лейтенанта Цеденбала. Надо, чтобы все монгольские товарищи почувствовали в советских людях душевных, искренних друзей. От вас, как от командующего, многое будет зависеть в укреплении дружбы между нашими и монгольскими бойцами. Эта дружба облегчит вашу работу и придаст Конно-механизированной группе большую внутреннюю силу.
И жизнь подтвердила слова маршала Малиновского. Наша добрая дружба и согласованная работа с товарищами Цеденбалом, Лхагвасурэном и другими руководящими работниками монгольской армии действительно облегчили и ускорили решение многих сложных вопросов.
Полет продолжался более часа. За разговором не заметили, как достигли монгольской столицы.
Наш самолет встречали маршал Чойбалсан, генерал-лейтенанты Цеденбал, Лхагвасурэн и другие военные и государственные деятели. Здесь я познакомился с генерал-майором Доржпаламом, полковниками Цэдэндаши, [13] Дорж, Одсурэном и другими даргами{5}. Это были командиры кавалерийских дивизий и частей, вошедших в состав Конно-механизированной группы. В дальнейшем они показали себя способными военачальниками, подготовленными к управлению соединениями в сложных условиях боевых действий.
С аэродрома мы отправились в отведенный для нас дом русского типа. Во дворе его стояла юрта. Генерал-лейтенант Рубин — советник маршала Чойбалсана — рассказал, что в этой юрте иногда проводятся совещания. Но совещание командующего Забайкальским фронтом с руководителями монгольского государства проходило в доме.
С советской стороны в нем довелось принять участие мне, а с монгольской — кроме маршала Чойбалсана Цеденбалу и Лхагвасурэну. Проходило совещание в духе искренней дружбы. Поэтому мы быстро уточнили все вопросы создания единого, органически взаимосвязанного боевого организма Конно-механизированной группы, а также все детали, касающиеся использования территории республики для сосредоточения армий Забайкальского фронта в исходных районах.
На совещании я внимательно приглядывался к будущим сослуживцам-помощникам. Особенно к Лхагвасурэну. С генеральным секретарем Центрального Комитета Монгольской народно-революционной партии генерал-лейтенантом Ю. Цеденбалом мне не раз приходилось [14] встречаться еще в дни службы советником Объединенного военного училища МНР. Он приезжал на занятия, подолгу беседовал с курсантами, в которых видел ядро будущей армии, создаваемой по образу и подобию прославленной советской конницы.
Цеденбал был образованным, высококультурным человеком. В 23 года он стал министром, а еще через год — генеральным секретарем ЦК Монгольской народно-революционной партии. Цеденбалу предстояло возглавить политическую работу в монгольских дивизиях Конно-механизированной группы. Нам вместе надлежало готовить войска к большой наступательной операции, а общие интересы определили и наш первый разговор. Мне понравилось, что Цеденбал глубоко знал нужды войск и, что особенно важно, видел все не только сильные, но и слабые стороны, вызванные географическими, экономическими и социальными особенностями страны. Говорил он живо, образно, не боялся острых оценок.
Как-то позже один из даргов выразил сомнение: нужно ли держать дивизии в напряжении, если вблизи границ нет опасной группировки противника? Я насторожился: ведь дело касалось нашей боеспособности и боеготовности. Но Цеденбал опередил меня. Он подошел к командиру, что-то резко произнес, а потом сам перевел:
— Я сказал ему: «Если змея ядовита — все равно, тонкая она или толстая. Если враг коварен — все равно, близок он или далек». [15]
«Пожалуй, лучше не ответишь», — подумал я.
Во время совещания я твердо понял, что мы с заместителями и помощниками сможем работать дружно. И это первое впечатление не обмануло. В период пребывания в Монголии я постоянно чувствовал, что нахожусь среди очень близких людей. Я убедился, что монголы умеют дружить и хорошо понимают цену дружбы. Недаром они говорят: «У кого друзей много, тот широк, как степь; у кого друзей мало, тот узок, как ладонь».
2
19 июля был отдан первый приказ войскам Конно-механизированной группы на сосредоточение к границе с Маньчжурией. С этого дня и началась борьба за время и пространство.
Предварительно мы провели совещание руководящих работников штаба Группы и командиров советских и монгольских соединений. Среди старших офицеров монгольской армии мне приятно было встретить давнишних знакомых — полковников Цэдэндаши и Одсурэна. В 1936–1938 годах, когда я был советником в монгольском Объединенном военном училище, оба они там учились. У меня с ними установились теплые отношения. И после, когда я уже уехал из Монголии, товарищи Цэдэндаши и Одсурэн не забыли своего багши{6}. Их письма доставляли мне искреннюю радость.
На совещании мы познакомили командиров с замыслом предстоящей наступательной операции. Особо подчеркнули, что подготовку к наступлению необходимо вести по возможности более скрытно, и в самые кратчайшие сроки.
Мне не терпелось побывать в войсках, проверить их боеготовность. Вначале решил посетить монгольские соединения: у них не было современного боевого опыта, и они нуждались в помощи в первую очередь. К тому [16] же хотелось убедиться, смогут ли монгольские войска выдержать предусмотренные планом высокие темпы наступления.
Накануне отъезда случай помог мне встретиться со старым сослуживцем полковником Ф. З. Захаровым. Узнав, что он состоит советником штаба 6-й монгольской кавдивизии, я попросил его рассказать о соединении.
Оказалось, что оно имело хорошие боевые традиции. Во время боев на Халхин-Голе цирики{7} дивизии проявили прекрасные боевые качества и высокий героизм. Как память о тех днях на Знамени соединения сверкал орден Красного Знамени.
6-я монгольская уже передислоцировалась в Онгон-Сомон. Расстояние около четырехсот пятидесяти километров конники преодолели организованно, с высокой маршевой скоростью.
— Все это хорошо, — одобрительно заметил я. — Но скажите, Федор Захарович, как обстоит дело со связью? Сколько, например, дивизия имеет радиостанций?
— Мало. Всего семь.
— Семь? Но ведь это значит, что при стремительном, маневренном наступлении она останется без связи.
После этой встречи я распорядился передать часть радиосредств из советских соединений в монгольские.
Меня огорчило отсутствие в монгольских кавалерийских дивизиях такой решающей ударной силы, как танковые [17] полки. Малоутешительным было и знакомство с состоянием лошадей. Впрочем, об этом чуть позже.
С серьезными трудностями столкнулись наши довольствующие органы после перехода монгольских войск на снабжение Забайкальского фронта. В Монголии на душу населения приходится более двух десятков голов скота. Основу пищевого рациона населения составляет мясо и молоко. Не удивительно, что и рацион цириков значительно отличался от пайка советских солдат. В суточную норму монгольского бойца входило, например, более килограмма мяса, но крайне мало овощей и хлеба. Теперь им предстояло привыкать к новой пище.
Но и это еще не все. Ко мне зашел расстроенный начальник тыла Группы полковник Родин.
— Что случилось? — спрашиваю его.
— Новая забота, товарищ генерал. Цирики не могут есть русские блюда: говорят, невкусно. Сегодня я побывал в нескольких монгольских частях, попробовал обеды, и, должен сказать, претензии справедливы. Первые блюда одним видом вызывают потерю аппетита, а на вкус — бурда бурдой. Вторые же обязательно пахнут горелым. В общем, не могут монгольские повара готовить борщи, супы, гуляши, кашу и другие блюда из отпускаемых им продуктов.
— Значит, надо учить поваров, — заметил я.
— Сам так думаю. Только никогда этим не занимался, не знаю, с чего начинать. Может, организовать краткосрочные сборы монгольских поваров?
Решили посоветоваться с поваром нашего штаба хорошим кулинаром Сергеем Лазаревым. Он приехал с нами из 1-й гвардейской Конно-механизированной группы.
Родин объяснил Лазареву, что заставило нас обратиться за помощью, и спросил:
— Как думаете, товарищ Лазарев, сколько потребуется времени, чтобы обучить ваших монгольских коллег русскому поварскому искусству?
— Обучать поваров в полевых условиях — дело безнадежное, — безапелляционно заявил Лазарев. — К тому же по опыту знаю, что повару прежде всего нужна большая практика. Даже способный ученик вначале готовит пищу неважно, а плохо приготовленное блюдо только оттолкнет монгольских солдат от русской кухни. [18]
— Что же вы предлагаете?
Боец развел руками:
— Не знаю... Может, послать в монгольские части наших солдатских поваров?
— Как послать? — удивился Родин. — А кто же будет кормить советских солдат?
— Не торопитесь, — остановил я полковника, — по-моему, Лазарев дело предлагает. Простейшие блюда смогут готовить многие наши воины. Мы легко найдем замену поварам.
И я рассказал случай из фронтовой жизни. Было это под Одессой. Организуя наступление, я однажды задержался у разведчиков, с ними и пообедал. Обед мне понравился, и я похвалил повара. Солдат, принесший термос, расцвел, но откровенно сказал:
— Это что, я сам готовил. А вы бы попробовали обед, когда дежурит наш повар.
Я не понял:
— А где же ваш повар? Почему не дежурит?
В разговор вступил командир роты и все объяснил. Оказалось, что их повар попросился как-то в разведывательный поиск. Разрешили. Ему понравилось. Тут-то и началось. Повар надумал податься в разведку. А чтобы его отсутствие не сказалось на питании бойцов, стали действовать по принципу взаимозаменяемости: каждый повар — разведчик, каждый разведчик — повар. На кухне дежурили по очереди и научились неплохо готовить.
Выслушав мой рассказ, полковник Родин улыбнулся:
— Ну что же, не боги горшки обжигают. Попробуем и мы применить принцип полной взаимозаменяемости.
В монгольские дивизии отправились наши лучшие кулинары. И что же? Большинство даргов и цириков быстро привыкли к русской кухне.
Но не везде. Уже через неделю воины 7-й кавалерийской дивизии стали просить прибавки мяса. А майор Гомбо, начальник продовольственного снабжения монгольской армии, оказался пунктуальным хозяйственником. Он сам не ел мяса сверх нормы и другим не давал.
Узнав о «мясных страданиях» в 7-й дивизии, я вызвал полковника Родина. [19]
— У нас нет лишних пайков, — доложил он. — В отделе продснабжения фронта тоже. Там не то в шутку, не то всерьез, но советуют заняться охотой на диких коз.
— А ведь идея неплохая. В приграничных аймаках гуляют многотысячные стада. Но до начала операции остались считанные дни. Мы не сможем отвлекать на охоту сотни людей.
Решили обратиться за помощью к маршалу Чойбалсану. Направили ему письмо, сообщили о наших трудностях, попросили помочь.
По указанию маршала нам вскоре пригнали несколько гуртов скота. Больше всех был доволен майор Гомбо.
Были и некоторые другие трудности. В 6-й монгольской кавдивизии мне повстречался молодцеватый цирик, туго перетянутый монгольским поясом. Боец выглядел очень аккуратным: новые яловые сапоги его блестели, но гимнастерка и брюки до белизны выгорели под палящими лучами гобийского солнца.
Поравнявшись со мной, цирик замер в стойке «смирно». Заметив, как внимательно я разглядываю форму, он застенчиво опустил глаза.
— Плохо, братец? — спросил я.
Монгольский воин сверкнул улыбкой и махнул рукой: ничего, дескать, терпеть можно. Живой веселый взгляд подтверждал, что такие люди никогда не унывают.
Подошел командир дивизии полковник Цэдэндаши.
— Как у вас обстоит дело с обмундированием? — поинтересовался я.
— Есть, конечно, затруднения, но ведь не это сейчас главное, — уклончиво ответил комдив.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что часть обмундирования износилась и требует замены, но запасов дивизия не имеет.
Я тут же написал обо всем командованию фронта. Р. Я. Малиновский получил мое письмо в тот же день и распорядился выдать группе все, что требовалось.
Среди прочих забот особое беспокойство вызывало у меня состояние конского состава. Еще во время первого пребывания в Монголии я обратил внимание, что кавалерийские части имели обычно по два комплекта [20] лошадей. Когда один комплект находился под седлом в постоянной боевой готовности, второй содержался в табунах, на подножном корму. И так круглый год, летом и зимой.
В военное время второй комплект лошадей двигался на удалении одного перехода от войск. После нескольких суток напряженных боевых действий уставших коней заменяли одновременно во всем полку или дивизии. Это обеспечивало монгольской коннице высокую тактическую подвижность. И сами лошади обладали отличными маршевыми качествами. Невысокий монгольский конь имеет крепкое сложение и короткие сильные ноги с небольшими прочными копытами. Он способен по нескольку дней подряд совершать суточные стокилометровые переходы.
Вероятно, все, вместе взятое: возможность частой смены лошадей, их высокие маршевые качества, неприхотливость — и обусловило упрощенный уход за конским составом в монгольской армии. Лошадей содержали в табунах. Конюшен не было. Расчистка копыт проводилась редко, и, что особенно беспокоило, лошадей совсем не ковали. А ведь операция предусматривала такие высокие темпы наступления, что при всей выносливости некованые монгольские лошадки могли «сесть» на передние ноги.
Посоветовавшись, мы решили организовать ковку. Отдали приказ, и работа закипела.
Одновременно приходилось приучать монгольских лошадей к коновязи и к новому фуражу — сену и овсу. Ведь нам предстояло действовать в пустыне, а там нет никакого подножного корма.
Вначале кони отказывались от овса, но потом разобрались, что к чему, и уплетали его за милую душу.
Посещая дивизии, присутствуя на тактических занятиях, мы все больше убеждались в хорошей боевой подготовке монгольских войск, если оценивать ее по эталонам мирного времени. Вместе с тем нетрудно было заметить, что некоторым офицерам не хватало навыков в управлении войсками в наступлении. Имелись недочеты и в использовании радиосвязи; войска были недостаточно подготовлены к действиям в горной местности и к прорыву укрепленных районов. Не везде оказалось достаточно отработанным взаимодействие конницы с [21] танками. Чтобы улучшить качество боевой учебы, мы подготовили и провели целый ряд показных занятий.
В монгольские войска поступало новое, улучшенное вооружение. Это обязывало организовать его изучение. Командирам дивизий было предложено обратить самое серьезное внимание на подготовку одиночных бойцов и мелких подразделений.
Генерал Ю. Цеденбал поручил работникам политуправления вместе со штабными офицерами проконтролировать ход стрелковой подготовки, а также проверить, как владеют оружием офицеры части.
— Не давать передышки тем, кто плохо стреляет, — наставлял он подчиненных. — И обратите внимание, чтобы во время учебы не было упрощенчества, послаблений и отступлений от уставных требований.
Сам Цеденбал очень требовательно относился к себе и был непримирим, когда нарушал порядок кто-либо из подчиненных. Я помню, как за слабую организацию марша танкового полка из Ундрухана в район сосредоточения он отстранил от должности заместителя командира по политчасти и предложил генералу Лхагвасурэну заменить начальника штаба полка.
Вообще, я скоро убедился, что политическое руководство в монгольских войсках находится в надежных руках. Ю. Цеденбал зря времени не терял. Он направил в дивизии и бригады группы политработников во главе с начальниками отделов политуправления монгольской армии. Это было очень кстати, поскольку в монгольские части все время поступало пополнение.
Смотр боевой готовности монгольских соединений мы начали с 7-й мотобригады полковника Нянтайсурэна. Это была старейшая часть, ведущая свою историю с 1922 года, когда был создан первый бронедивизион. Позже его преобразовали в бронеполк, а в 1941 году — в бригаду. Бронеполк участвовал в боях на Халхин-Голе и хорошо себя зарекомендовал. Словом, полковник Нянтайсурэн имел все основания гордиться своими даргами и цириками.
В бронебригаде насчитывалось до ста бронемашин с пушечным вооружением. Ей был придан также отдельный артиллерийский полк. Чтобы еще усилить огневую [22] мощь, мы решили придать бригаде пулеметное и минометное подразделения.
Приятное впечатление произвел на нас штаб, возглавляемый майором Гончигсурэном. В его работе чувствовалась безупречная четкость.
Бригада Нянтайсурэна перешла в оперативное подчинение командира советской 27-й отдельной мотострелковой бригады полковника Дорожинского. Ей предстояло действовать на калганском направлении.
В бригаде мы встретили помощника начальника политуправления монгольской армии по ревсомолу полковника Цедендамба. В ходе беседы у меня сложилось о нем впечатление, как о человеке умном и деятельном. Его группа успела провести сборы политработников и семинар секретарей партийных ячеек, укрепила партгруппы боевых подразделений членами партии и ревсомольцами из тыловых подразделений, выделила агитаторов.
Полковник Цедендамба доложил, что основной упор они делают на индивидуальную работу с каждым воином. Серьезное внимание уделяют и политработе в разведподразделениях.
Смотр других частей и соединений убедил меня, что политическое воспитание личного состава монгольских войск проводится в целом правильно и успешно. Несколько слабее решались вопросы боевой подготовки, и особенно отставали от современных задач отдельные стороны материального обеспечения.
Во время посещения монгольских частей я лишний раз убедился, что цирики крепки физически и духовно, необыкновенно выносливы, легко переносят жару и жажду. И что самое отрадное — каждый боец являлся прекрасным спортсменом-конником. Разумная смелость, врожденная ловкость, зоркий глаз, умение ориентироваться в бескрайней степи и пустыне — вот качества, отличавшие монгольских воинов. И это не случайно. Такими их делают жизнь и спорт, которым там занимаются с детства. Однажды, отъехав довольно далеко от населенного пункта, мы увидели ватагу конников, скакавших навстречу. У всех была «прилаженная» степная посадка. Каково же было удивление наших офицеров, когда, осадив коней, перед нами оказались дети десяти — двенадцати лет! [23]
Не удивлялся только я. За время прежней службы в Монголии мне не раз доводилось присутствовать на надомах — конных состязаниях, которые проводятся со время национальных праздников. Наездниками выступают обычно дети — мальчики и девочки.
Надомы отличаются хорошей организацией. В безбрежной степи, устланной зеленым травяным ковром, в тридцати — сорока километрах от Улан-Батора, выстраивается более тысячи всадников. За порядком наблюдают наряды конной милиции.
Наконец, дается старт, и лавина конников срывается с места. Первые километры проходят плотной массой. Но постепенно колонна растягивается: более сильные лошади вырываются вперед и мчатся буйным наметом.
Родственники участников состязания скачут параллельно, за кордоном конной милиции, и подбадривают юных наездников криками, посвистом, гиканьем. Милицейские патрули наблюдают, чтобы родные не подменили кому-либо из соревнующихся лошадь. Вскоре многие болельщики безнадежно отстают, а милиция передает эстафету охраны порядка очередному этапу.
Проиграть в такой скачке очень неприятно. Поэтому за несколько километров до финиша отставшие всадники, как правило, пытаются ускакать в степь. За ними устремляется милиция. Настигнув беглецов и образовав «торжественный» эскорт, милиция сопровождает их перед тысячами зрителей.
— Посмотрите на этих лошадей и всадников! — шутливо выкрикивает глашатай. — Они тащились на кончике коровьего хвоста! Посмотрите в глаза этих грустных лошадей...
Зато победитель в блестящем бронзовом шлеме чемпиона проезжает с почетом. Глашатай в это время восклицает:
— Смотрите на этого батора! Он мчался впереди ветра! Его конь, словно Улан-Кулан{8}, летел на крыльях доблести! Слава всаднику и его родителям!
Чемпион получает пиалу кумыса и богатые призы, а цена его коня резко повышается. Многие добиваются чести купить или выменять его. [24]
Поистине трогательна любовь монгольского народа к горячему степному коню. Она видна во всем. Даже «добро пожаловать» звучит в Монголии как «шествуйте на коне».
Много интересного можно рассказать о состязаниях в борьбе и в стрельбе из лука — этих извечных массовых национальных видах спорта. Обычай таков: как только ребенок становится на ноги, всеми его помыслами овладевает мечта вырасти хорошим наездником, борцом, стрелком из лука — словом, хорошим спортсменом. И не удивительно, что в армию приходят смелые, ловкие, выносливые юноши. Ю. Цеденбал говорил мне, что хороший наездник может проскакать за летний день, сменяя коней, до трехсот километров!
Обращало на себя внимание и еще одно немаловажное обстоятельство. В монгольских войсках высок авторитет младших офицеров и сержантов. Их приказ и личный пример способны увлечь цириков на любой подвиг. Легко понять поэтому, какой высокий боевой дух царил в армии.
3
В конце июля — начале августа мы провели строевые смотры всех советских соединений и частей. Войска произвели на меня хорошее впечатление. И это было вполне закономерно. Кадровые соединения полного состава, они несколько лет занимались боевой подготовкой в условиях местного театра военных действий.
На смотре в одной из лучших бригад — 27-й отдельной бригады полковника И. С. Дорожинского — присутствовали младшие и средние командиры монгольских частей, включенных в Калганскую группу. Здесь они почерпнули много полезного.
В тот же день начальник политотдела 27-й бригады участник боев против фашистских захватчиков полковник Ф. А. Трембачев провел инструктаж пропагандистов и агитаторов. На нем присутствовали и пропагандисты 7-й монгольской мотобронебригады полковника Нянтайсурэна и 3-го артиллерийского полка майора Турку.
Поздно вечером ко мне зашел начальник политотдела [25] Конно-Механизированной группы полковник М. А. Сергеев.
— Только что от Дорожинского, — доложил он, снимая запыленную фуражку. — Побывал на семинаре пропагандистов. Прошел он очень интересно.
Михаил Александрович рассказал, что после доклада Трембачева об истоках дружбы советского и монгольского народов слово взял один из агитаторов старшина мотострелковой роты (фамилии я, к сожалению, не запомнил). Отец старшины воевал в этих же местах против барона Унгерна, был тяжело ранен и остался на территории, занятой белыми. Монгольские крестьяне нашли его в степи, спрятали, а потом вместе с собранным в селении оружием повезли туда, где Сухэ собирал воинов под знамена революции. В пути аратов{9} перехватил белогвардейский разъезд. В завязавшейся перестрелке двое кочевников погибли, но русского друга все же спасли.
Присутствовали на семинаре и монгольские пропагандисты. Среди них нашлись такие, отцы которых были красными партизанами. И полились рассказы о совместной борьбе русских и монгольских воинов, не раз ходивших в атаки стремя к стремени.
Много интересного поведали участники боев на Халхин-Голе и у озера Хасан. В бригадах Дорожинского и Нянтайсурэна их оказалось немало. Они рассказывали о коварных тактических приемах, применявшихся [26] противником, и рекомендовали ознакомить с ними всех бойцов.
Сергеев предложил обобщить выступления, записанные инструктором политотдела, и размножить их для агитаторов на русском и монгольском языках. Я поддержал эту идею. Очень важно, чтобы и советские солдаты и цирики народной Монголии знали имена тех, кто прославил оружие двух братских армий.
Потом я посетил 4-ю танковую бригаду, которой командовал полковник В. И. Иванушкин. Она оказалась хорошо слаженным хозяйством. Сам комбриг производил впечатление волевого, мыслящего человека. Докладывал не торопясь, уверенно. Чувствовалось, что дело свое знает хорошо. Я сразу же проникся к нему большим уважением{10}.
Бригада, имевшая до того на вооружении устаревшие танки «БТ-7», только что получила «тридцатьчетверки». Понятно, что настроение танкистов было самым боевым.
Из офицеров части мне особенно запомнился стройный, коротко подстриженный светловолосый юноша с ямочкой на подбородке — командир третьего батальона Е. В. Елагин. В памяти его образ сохранился, может быть, оттого, что позже, во время наступления, батальон Елагина двигался в передовом отряде, а мне с оперативной группой частенько приходилось бывать там.
Встретиться с Елагиным довелось и после войны, в 1958 году. Было это осенью на крупных учениях войск. В качестве гостя на них присутствовал Михаил Александрович Шолохов.
Помню, большое впечатление на писателя произвела стремительная атака танковых и механизированных частей, поддержанных штурмовой авиацией. Но когда группа танков, изменив направление, понеслась к Дону, Михаил Александрович насторожился:
— Смотрите, что они задумали? Атакуют Тихий Дон. Он же их поглотит.
— Все будет в порядке, — успокоил я гостя. — Танки форсируют реку по дну. [27]
Машины действительно выскочили на берег и, сбавив скорость, ушли под воду. Шолохов замер и, не отрываясь, смотрел на широкую гладь реки. В его взгляде угадывалось внутреннее напряжение и увлеченность. Так стоял он, пока у противоположного берега не показались башни танков.
— Как у Пушкина, — с облегчением произнес Михаил Александрович, — помните: «И очутятся на бреге, в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря...»
Танкистами, которые так изумили Шолохова, командовал мой старый знакомый подполковник Е. В. Елагин.
Проверка соединений Конно-механизированной группы завершалась учебно-показательным смотром 59-й советской кавалерийской дивизии. Она только что закончила многокилометровый марш к границе и расположилась прямо в степи, на западных скатах высот, притаившись перед решительным броском.
До лета 1945 года дивизия дислоцировалась в Забайкалье. Части ее отличались высокой боевой выучкой. Об этом свидетельствовало хотя бы то, как образцово зарылись они в землю. Землянки, укрытия для боевой техники, щели так умело замаскированы, что не были видны ни с земли, ни с воздуха.
Присутствовавших на смотре руководящих офицеров монгольской армии приятно поразило прекрасное состояние конского состава, большая насыщенность дивизии автоматическим оружием, артиллерией, танками [28] и средствами связи, замечательная экипировка. Для этого соединения больше, пожалуй, подходило наименование не кавалерийского, а конно-танкового или конно-механизированного. Главной ударной и огневой силой дивизии являлись танки и артиллерия. Большую плотность огня могло дать автоматическое оружие.
Генерал Леонид Евгеньевич Коркуц, командир кавдивизии, явно доволен произведенным на нас впечатлением. Коренастый, подобранный, с шевелюрой, чуть тронутой сединой, он коротко отдает дежурному последние распоряжения.
Звучит Гимн Советского Союза. Торжественный вынос Знамени, рапорты и объезд частей, выстроившихся перед импровизированной трибуной. Затем мимо трибуны, на которой расположились командование Группы и гости, торжественным маршем двинулись эскадроны кавалерии. Наши гости заметно оживились. Кавалерийские полки проходили на гнедых монгольских лошадях, блистая завидной слаженностью и сколоченностью строя, радуя глаз отличной подгонкой снаряжения. Монгольские офицеры и генералы впервые видели своих степняков в таком образцовом порядке.
Всеобщее восхищение вызвали прошедшие галопом наши знаменитые тачанки. Затем двинулись артиллерийские части с орудиями новых систем, а завершился смотр внушительным шествием прославленных на войне танков «Т-34».
Взволнованный всем виденным, генерал Доржпалам произнес:
— По ту сторону Гоби нет дивизий, равных этой!
4
Конно-механизированной группе предстояло наступать по безводной, соленой, выжженной солнцем пустыне Гоби. Китайцы зовут ее «Шамо», что означает «Пустыня Смерти». У нас ее называли «противником номер два». И не без основания. Мертвая пустыня явилась молчаливым союзником обреченного на вымирание феодально-буржуазного строя Маньчжурии. Она будто задалась целью всемерно измотать наши силы, нанести нам возможно большие потери и этим облегчить положение неприятеля. [29]
Борьба с пустыней началась до перехода государственной границы. Войска Группы сосредоточились на небольшом пространстве Гобийского района Монголии, на волнисто-увалистой равнине, до предела иссушенной июльским зноем. Равнина встретила нас палящими лучами и безводьем.
Наши инженеры подсчитали, что войскам Группы ежесуточно требуется несколько сот кубометров воды. Все существовавшие в этом районе государственные источники{11} не могли обеспечить даже голодного пайка. Надо было рыть колодцы, но не хватало средств водоснабжения. И спросить не с кого. Штаб тыла Группы не занимался инженерным имуществом, а у начальника инженерной службы не было органов снабжения. Пришлось поручить доставку необходимого оборудования сразу двоим — и начальнику тыла, и начальнику инженерной службы. Общими усилиями они вскоре достали все необходимое.
После этого вода для нас перестала быть проблемой в исходном положении. Но что будет в ходе наступления через Гоби?
Имеющиеся в пустыне источники не смогут удовлетворить потребностей колоссального количества войск и техники. Это ясно. К тому же противник, без сомнения, постарается вывести многие источники из строя. А на рытье колодцев при запланированных сроках и темпах наступления у нас просто не хватит времени. Может, попытаться создать в частях возимые запасы воды? Обратились к начальнику автотранспортной службы. После соответствующих расчетов выяснилось, что с удалением войск от баз снабжения транспортный парк не в состоянии будет обеспечить одновременный подвоз боеприпасов, бензина и воды.
Где же выход? Много думали мы над решением этого вопроса, а пришло оно неожиданно.
С группой офицеров я ехал как-то в 7-ю монгольскую кавдивизию. В степи увидели табун дивизионных лошадей. Его охраняло несколько обнаженных до пояса цириков: гимнастерки повязаны вокруг талии, как фартуки, винтовки прикреплены к седлам. [30]
Внезапно от табуна отделились несколько коней и понеслись в степь. За ними тут же устремился всадник. В правой руке он держал ургу — длинный шест с веревочной петлей на конце. Цирик быстро настиг беглецов и, выставив шест, набросил на шею одной из лошадей петлю. Заарканенный скакун остановился, за ним остановились и другие. Вскоре отбившийся косяк влился в табун.
Этот ничем не примечательный эпизод вызвал у меня неожиданную ассоциацию. Что, если наподобие урги выбрасывать далеко вперед наступающих войск подвижные отряды для захвата источников воды в районах, не занятых противником? Мысль эта ненова. Во время недавней войны на Западе мы часто использовали в наступлении подобные отряды для овладения переправами через водные преграды, важными опорными пунктами, горными перевалами и узлами дорог.
Решили попробовать. И не напрасно. Мы получили таким способом несколько исправных колодцев, что помогло в какой-то мере смягчить проблему водоснабжения. Правда, только смягчить, не более. Недостаток воды являлся для нас страшным бичом в течение всей операции.
5
Детальное знакомство с картой и беседы со старожилами позволили нам довольно четко представить район будущих действий. Перед нашими войсками раскинулась дикая, неосвоенная и довольно своеобразная местность. Можно часами ехать по пустыне Гоби и не встретить не только человека, но не увидеть ни одного объекта. Отсутствие же ориентиров могло серьезно сказаться на управлении войсками, особенно с помощью подвижных средств связи.
В полосе нашего наступления местность делилась на три резко отличающихся друг от друга района.
На правом крыле на глубину до 250 километров вдоль Калганского тракта раскинулось до Чжанбэя степное плоскогорье. К востоку от тракта оно было слегка всхолмлено, а кое-где его пересекали скалистые высоты и обширные участки раскаленных песков. Но в [31] целом эта местность считалась вполне доступной для движения войск.
К югу и юго-востоку от горько-соленых озер Арчаган-Нур и Далай-Нур протянулась труднопроходимая пустыня Гоби.
А дальше войскам предстояло одолеть еще большие трудности. На линии городов Чжанбэй — Долоннор полосу наступления пересекали горный хребет Иншань, предгорья Большого Хингана, а затем сам хребет и отроги Большого Хингана. Движение в горах, вне дорог, абсолютно исключалось. А имевшиеся тропы не годились для прохождения техники, особенно танков. Местами они были так узки, что с трудом могли разойтись встречные путники. Пересекаемые бурными горными реками, эти тропы в период сезонных ливневых дождей становились совершенно непреодолимыми. В довершение ко всему калганское направление прикрывали долговременные железобетонные укрепления, воздвигнутые японцами вдоль Великой Китайской стены.
Своеобразные условия местности ставили перед войсками ряд специфических требований. В период наступления по пустыне, например, крайне усложнялась маскировка и противовоздушная оборона. Нужны были особые меры, чтобы защитить оружие, боевую технику, двигатели от воздействия песчаной пыли.
Квантунская армия, противостоявшая трем нашим фронтам, фактически представляла собой стратегическую группировку войск, включавшую три фронта: 1, 3 и 17-й, 4-ю отдельную полевую армию, 2-ю авиационную армию и Сунгарийскую военно-речную флотилию{12}.
Много лет готовили японские империалисты эту мощную ударную группировку, предназначенную для агрессии против СССР. Но к 1945 году, с приближением разгрома гитлеровской Германии, японская военщина вынуждена была временно перейти к оборонительному варианту ее использования. По показаниям заместителя начальника штаба Квантунской армии, оперативный [32] план обороны Маньчжурии, разработанный главной ставкой весной 1945 года, предусматривал упорное сопротивление войскам Советской Армии в пограничных районах, а затем на линии хребтов Бэйаньчжень — Мергень — Большой Хинган и на рубеже городов Кайлу, Жэхэ. В связи с этим главная группировка войск сосредоточилась в районах Чанчунь, Сыпингай, Мукден, Жэхэ.
Вдоль границ Внутренней Монголии, Маньчжурии и Северной Кореи располагалось около одной трети войск (380–400 тысяч человек), которым отводилась роль амортизатора перед главными силами. В случае войны именно они должны были принять на себя удар советских армий и измотать их на подступах к центральным районам Маньчжурии и Кореи, обеспечив главным силам возможность нанести контрудары по уже определившимся основным наступающим группировкам.
Многие данные свидетельствовали о том, что Квантунская армия является крепким орешком. Ее войска были хорошо обучены и подготовлены для ведения боев в любое время года, днем и ночью.
Японские солдаты прошли основательную идеологическую обработку в духе ненависти ко всему русскому, советскому. С детства им прививали мысль об исключительности японской нации. В стране Восходящего Солнца махровым цветком расцветал культ «божественного» Микадо. Смерть за Микадо на поле боя возводилась в высшую доблесть для самурая. Все это, естественно, порождало фанатизм. Из опыта второй мировой войны нам было известно, что японские войска дрались стойко и, как правило, в плен не сдавались.
Таковы вкратце некоторые сведения о Квантунской армии. Что касается группировки противника на направлении действий Конно-механизированной группы, то она включала не только японские соединения, но и соединения Внутренней Монголии под командованием князя Дэвана, а также войска императора Маньчжоу-Го Генриха Пу-и. Все они имели различную организацию, техническую оснащенность, уровень боевой готовности, тактику боевых действий. Это были не союзники, а, скорее, сообщники по грабежу китайского и монгольского народов. [33]
Наиболее слабой являлась конница Дэвана, несшая на себе яркую печать феодализма. Но с семью ее дивизиями, артполком и несколькими охранными батальонами приходилось считаться. В специфических условиях театра военных действий они представляли реальную силу. Семь бригад Маньчжоу-Го были и лучше оснащены и лучше обучены. Самая боеспособная часть вражеской группировки — сорокапятитысячные японские войска — включала две пехотные, танковую, смешанную дивизии, пехотную бригаду и охранный отряд.
Неприятельские войска занимали несколько подготовленных оборонительных полос. Вначале тянулись цепи пограничных застав и японских пограничных разведывательных пунктов. Затем, на удалении 120–140 километров, Калганский и Долоннорский тракты перекрывались полицейскими отрядами и 1-й кавалерийской дивизией князя Дэвана, выдвинувшейся севернее озера Далай-Нур в район пункта Бандидагэгэн-Сумэ. Еще дальше, на подступах к Калгану, оборонительный рубеж перед Великой Китайской стеной на линии Дабэйгунсы — Шанду — Чансыр занимали 5, 3 и 7-я кавалерийские дивизии Дэвана. 6-я дивизия и охранные батальоны располагались в районе Баотоу, где находились крупные склады, а 9-я дивизия — в Учуане.
За войсками Дэвана на калганском направлении ключевую позицию — укрепленный район в 20 километрах севернее Калгана — занимали японские соединения. На направлении Долоннор — Жэхэ, в треугольнике Дагэчжень, Вайгоумыньцзе, Фыннин, оборонялись основные силы императора Маньчжоу-Го. Позади них опять же стояли японские войска.
По сведениям, которыми мы располагали, общая численность войск противостоящего нам противника значительно превышала численность Конно-механизированной группы.
Приходилось считаться и с тем, что поблизости, в районе между городом Бэйпин и Чжилийским заливом, дислоцировались японские войска Северного фронта в Китае. Часть этих сил противник мог двинуть в любой момент на Калган или Жэхэ.
В целом задача калганско-долоннорской группировки противника состояла в том, чтобы прикрыть фланги и тылы Квантунской армии с запада, юго-запада и юга, [34] не допустить прорыва советских войск в жизненно важные административные и экономические центры Внутренней Монголии и Северо-Восточного Китая и удержать за собой дорожную сеть, связывающую Внутреннюю Монголию и Северный Китай с Маньчжурией. Немалое значение имела, конечно, и экономическая цель — удержать богатые сырьевые и продовольственные районы Внутренней Монголии и провинции Жэхэ.
В полосе наступления Конно-механизированной группы отчетливо вырисовывались два операционных направления вдоль коммуникационных дорог: одно — на Калган, Пекин, другое — на Долоннор, Жэхэ, Пекин. От Калгана и Жэхэ две наши ударные группировки должны были действовать по сходящимся направлениям.
Важность операционных направлений определялась уже тем, что в городе Гуйсуй располагались генеральный штаб князя Дэвана и японская разведывательная миссия, в Калгане — штаб Монголо-Суйюаньской группы, а в Жэхэ — штаб юго-западной группы японских войск и 5-й военный округ Маньчжоу-Го. Овладение этими пунктами открывало путь к Пекину, где размещался штаб Северного фронта японцев.
6
19 июля поступило боевое распоряжение командующего Забайкальским фронтом Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского. План фронтовой операции предусматривал нанесение мощного стремительного удара главными силами фронта с тамцак-булакского выступа в направлении Чанчунь, Мукден и далее к побережью Корейского залива. При этом предполагалось разгромить крупную группировку врага, овладеть важнейшими административно-политическими и экономическими центрами страны, морскими портами и отрезать Квантунскую армию от японских войск в Китае. Нашей Конно-механизированной группе предстояло прикрыть главные силы фронта от фланговых ударов с юго-востока. Поэтому нам предписывалось основные усилия сосредоточить на долоннорском операционном направлении и, наступая из района Молцок-Сомон, на тринадцатый день операции овладеть районом озера Арчаган-Нур, а [35] частью сил — районом озера Далай-Нур. При благоприятной обстановке дерзким и стремительным ударом мы должны были занять Долоннор.
Вспомогательный удар мы планировали нанести из района Эрдэни-Сомон в общем направлении на Панцзян. После овладения им войскам предстояло решительно действовать на Калган, и опять же «при благоприятной обстановке».
Подчеркивая последнее обстоятельство, я хочу обратить внимание на то, что командование фронта предоставило Конно-механизированной группе свободу действий и полную возможность проявлять инициативу. Оно учитывало специфические особенности и трудности театра военных действий, необходимость преодолевать труднопроходимую пустынную и горную местность. Имелась также в виду опасность выдвижения на наш фланг части войск суйюаньской армейской группы и даже Северного фронта японской армии.
Склонившись над картой, еще и еще раз вдумываюсь в обстановку. Особенно беспокоят меня японские войска южнее Великой Китайской стены в Китае. Дислоцируются они вокруг крупных железнодорожных узлов, вблизи автомагистралей и при благоприятных условиях имеют возможность сосредоточиться на выгодном рубеже для флангового удара по Конно-механизированной группе.
Значит, мы должны действовать стремительно и безостановочно. Нельзя допустить, чтобы конница Дэвана, а тем более японские части подтянулись к Панцзяну и к озерам Арчаган-Нур и Далай-Нур раньше нас. Части пограничного барьера следует разбить так внезапно и быстро, чтобы они не успели преждевременно известить князя Дэвана и согласовать с ним свои действия. Если каким-то подразделениям противника удастся ускользнуть и раньше нас достичь озера, поблизости от которого, в Нурыйн-Сумэ, находились японская разведывательная миссия, полевой аэродром и полицейские отряды, то нетрудно понять, к каким нежелательным последствиям это может привести. Подобная ситуация могла сложиться и на калганском направлении, где в районе Панцзян также находились японская разведывательная миссия и аэродромы. [36]
— Пригласите начальника штаба, — приказал я дежурному.
Минут через пять генерал-майор В. И. Никифоров был у меня в кабинете. Высокий, сутуловатый, он со свойственной ему медлительностью подошел к столу, доложил.
Наши отношения с начальником штаба определились еще не полностью. Встретились мы недавно и не успели как следует познакомиться. Но, откровенно говоря, я почему-то держался настороженно. В боях на Западе В. И. Никифорову участвовать не довелось: он в то время служил на Дальнем Востоке. Генерал всячески стремился показать себя большим знатоком местного театра военных действий и противника.
Однако в планировании операции проявлял излишнюю осторожность. Стремительные темпы предстоящего наступления вызывали у него сомнение в успехе. Начальник штаба считал, что нам они не под силу, и говорил об этом повсюду. А это уже было нежелательно.
— Пустыня Гоби — не Европа! — упорно твердил он.
Мне хотелось рассеять сомнения Никифорова, вселить в него веру в быструю и полную победу наших войск в Маньчжурии. Как-то после его очередного доклада я завел разговор о предстоящем наступлении и характере боевых действий.
Никифоров вопросительно посмотрел на меня:
— И вы серьезно думаете, что по пустыне. Гоби можно наступать со скоростью восемьдесят — сто километров в сутки?
— Именно так. В основе нашей идеи лежит борьба за время и пространство. Не дать противнику опомниться, бить и разбить его по частям — это важнейшее условие победы вообще, а на данной местности и в создавшихся условиях — в особенности. Перед главными силами японо-маньчжурских войск в районах Калгана и Жэхэ наши дивизии должны появиться в неожиданные для противника сроки. А это возможно только при одном условии: если темпы наступления достигнут в среднем ста километров в сутки! Потребуется, разумеется, тщательная и всесторонняя подготовка...
— Как ни готовься, войскам не выполнить таких завышенных задач, — сказал Никифоров. — К тому же у нас не будет времени для закрепления захваченных [37] рубежей. Легко представить, что может произойти, если враг сумеет организовать контрудар резервами.
— Стремительность наступления как раз и позволит предотвратить контрудары. Врагу нельзя давать времени и возможности для организованного маневрирования резервами. А что касается закрепления, то можете не сомневаться, завоеванного не отдадим.
Никифоров неторопливо вынул платок, вытер вспотевшее лицо и, как бы между прочим, заметил:
— И все же я склонен думать, что мы ставим перед войсками невыполнимые задачи. Поддерживать связь и управление будет очень трудно, если не невозможно.
— А я уверен, офицеры штаба способны обеспечить своевременное и непрерывное управление войсками в любой обстановке. Поймите, ваши представления о характере наступательных операций устарели. Правы вы только в одном: до предела увеличив темпы наступления, мы создадим для себя дополнительные трудности. Но это и есть наиболее верный путь к победе. В случае малейшей задержки противник вынудит нас к затяжным боям, которые потребуют длительного времени и больших жертв. — Разговаривая, я подошел к карте. — Необходимо умело использовать рассредоточенное построение вражеских войск. Вот посмотрите. Правее полосы нашего наступления, в районе Баотоу, Учуань и Дабэйгунсы, и слева, в Бандидагэгэн-Сумэ и Линей, находится, как вам известно, по одной дивизии. Обратите внимание, на нашем направлении нет сплошного фронта, войска противника рассредоточены на большом пространстве. Если нам удастся развить высокие темпы, они не успеют своевременно и организованно вступать в бои. Первые три-четыре дня противник будет находиться в некотором неведении. А как только наши части выйдут к Чансыру и Долоннору, драгоценное время будет противником уже упущено. Мы должны всюду упреждать его, бить по частям. Для этого необходима ошеломляющая оперативная внезапность за счет непривычных для противника высоких темпов наступления. Борьба за время и пространство должна обеспечить победу малой кровью.
Полагая, что и среди офицеров могут найтись приверженцы заниженных темпов продвижения и вообще [38] сторонники «спокойной войны», я решил собрать ведущих работников штаба. На совещании изложил идею операции и нарисовал общую картину, которая сложится после того, как три советских фронта проведут мощную авиационную и артиллерийскую подготовку. Я рассказал о предстоящих ударах бомбардировочной авиации фронтов и Ставки Верховного Главнокомандования по крупным узлам дорог, узлам связи и важнейшим пунктам и объектам противника. Вслед за ними войска трех фронтов одновременно атакуют все группировки противника, а десантные части в первые же дни захватят города Харбин, Чанчунь, Мукден, Порт-Артур и другие жизненно важные центры страны. В этих условиях наш стремительный ночной бросок вперед без артподготовки будет не только необходим, но и очень полезен в интересах всей операции.
По отдельным вопросам и репликам мне стало ясно, что руководящий состав штаба Группы отчетливо представляет необходимость ошеломляюще внезапных действий. Это было отрадно. В своем решении я подчеркнул, что для достижения большей ударной силы на главном, долоннорском, направлении войска будут построены в два эшелона и получат сильный резерв.
В первый эшелон назначались советские танковые и механизированные соединения, обладавшие наибольшей маневренностью, а также огневой и ударной мощью. На усиление они получали истребительно-противотанковую, зенитную артиллерию и инженерные подразделения. Во втором эшелоне предстояло действовать советским и монгольским кавалерийским соединениям. В резерв мы включили две кавалерийские дивизии монгольской армии, истребительно-противотанковую артиллерию, полк гвардейских минометов.
Войска первого эшелона должны были уничтожить передовые части противника в полосе госграницы и обеспечить главным силам, второму эшелону, возможность наступать в самом высоком темпе. В случае появления перед первым эшелоном крупной группировки противника следовало сковать его и этим обеспечить маневр наших главных сил во фланг или тыл врага. Резерв, две кавдивизии, был достаточно мощным, чтобы решающим образом развить успех либо отразить возможные контрудары противника в ходе наступательной операции. [39] Наилучшей формой построения предбоевого и боевого порядка мы признали нечто вроде ромба: впереди ударная группировка, уступом вправо и влево — усиленные кавдивизии второго эшелона, сзади — довольно крупный резерв.
В основу действий всех войск было положено дерзкое, стремительное наступление, широкий и смелый маневр, что диктовалось разобщенностью вражеских войск, отсутствием у них сплошного фронта обороны.
На калганском вспомогательном направлении мы тоже создали достаточно мощную группировку из советских и монгольских соединений. Ее задача состояла в прикрытии правого фланга главных сил Группы.
Чтобы скрыть выход войск Группы к государственной границе от разведывательных органов противника, мы провели ряд мероприятий по оперативной маскировке. Все передвижения, марши осуществлялись только ночью. В исходных районах заранее готовились укрытия для огневых средств, техники, живой силы. Их возводили на обратных от госграницы скатах высот и обязательно маскировали под местность, широко применяя масксети. И опять же все работы выполнялись только ночью. Днем степь словно вымирала.
Правда, вблизи границы появились табуны лошадей. Но это не могло вызвать особого беспокойства японцев. Перекочевка аратских хозяйств была здесь обычным явлением. К тому же в 1944 году в стране выдалась суровая зима с глубоким снегом и небывалыми морозами. Скоту угрожал падеж. Это и вызвало массовую перекочевку табунов из восточных аймаков, в том числе и из районов Сухэ-Батора и Восточно-Гобийского, где сосредоточивались наши войска.
А если учесть, что на территории Монголии происходило в то время огромное движение главных сил фронта в направлении тамцак-булакского выступа, то нас, двигавшихся далеко юго-западнее, и вовсе не было слышно за этим грозным рокотом и гулом.
Сосредоточение войск к границе завершилось в первой декаде августа. А восьмого числа Конно-механизированная группа получила боевой приказ на переход государственной границы с Маньчжурией.
В этот день в подразделениях прошли последние перед боем партийные и комсомольские собрания. На [40] них побывали политработники Группы и дивизий, офицеры и генералы штабов. Повестка дня всюду одна — задача коммунистов и комсомольцев в бою.
Мне рассказывали потом о таком собрании батальонной организации в 43-й танковой бригаде. Вначале выступил секретарь парторганизации Кузнецов, за ним другие коммунисты. После всех поднялся беспартийный механик-водитель Челышев. Он долго подбирал нужные слова, а потом вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги: заявление с просьбой о приеме в Коммунистическую партию. «Ночью иду в разведку, — начал читать он. — Боевую задачу хочу выполнить коммунистом. Чувство и сознание, что я коммунист, крепче свяжут меня с моей Родиной, умножат мои силы и помогут мне лучше выполнить боевой приказ». В конце операций мне довелось встретиться с Челышевым. Когда я вручал танкисту орден Красной Звезды, он выглядел таким же застенчивым. Зато весьма красноречивы были его боевые дела.
В те дни много заявлений о приеме в партию было подано и в соединениях Монгольской Народной Армии. Товарищ Ю. Цеденбал показывал мне заявление цирика 3-го эскадрона 1-го полка 6-й кавалерийской дивизии Бата. «Заверяю вас, — писал боец, — что я сумею высоко нести почетное звание члена Монгольской народно-революционной партии и обязуюсь не пощадить своей жизни для достижения победы в этой справедливой войне. Все свои силы до последнего вздоха полностью отдам делу МНРП».
В ночь на 9 августа, перед самым наступлением, в частях состоялись митинги. Выступления были краткими, но энергичными. Мне особенно понравилась речь командира взвода отдельного истребительно-противотанкового дивизиона лейтенанта Л. К. Чеснокова.
— Я не участвовал в Отечественной войне, — сказал он. — Но клянусь, как коммунист и как офицер Советской Армии, мои воины не посрамят славы советских артиллеристов. Прошу командование послать мой взвод на самый опасный участок.
Их было много, таких лаконичных, но горячих выступлений. Воины были охвачены единым порывом — как можно лучше выполнить боевую задачу. [41]
Выражая волю и желание народных масс, Малый хурал и правительство Монгольской Народной Республики объявили Японии войну. В принятой хуралом декларации страстно прозвучало требование «раз и навсегда покончить с притеснениями и унижениями, которые терпит монгольский народ от иностранных захватчиков, от японских поработителей, чтобы монгольский народ наравне со всеми свободолюбивыми народами мира мог строить свою жизнь на принципах свободы» (газета «Унэн», 11 августа 1945 года).
В обращении ЦК Монгольской народно-революционной партии и правительства Республики говорилось, что этот исторический шаг не является случайным. Война будет «справедливой, за свободное и независимое существование». Обращение призывало всех воинов стойко и мужественно сражаться за правое дело в боевом содружестве с Советской Армией. [42]