Над картой Черного моря
Теплым октябрьским утром я стоял посредине большого, утоптанного ногами многих поколений матросов плаца, окруженного каменными казармами. Я вспомнил голодный 1922 год, добровольцев первого призыва, начинавших здесь свою флотскую жизнь. Казалось, ничего не изменилось в Черноморском флотском экипаже за пробежавшие шесть лет. Но это только казалось. На самом же деле произошли значительные изменения. Старых командиров, обучавших нас когда-то, теперь уже не было. Небольшой штат постоянного административно-строевого состава экипажа заполнили люди, выдвинувшиеся из числа наиболее подготовленных старшин и краснофлотцев. Во главе вновь формируемых подразделений призывников ставились краскомы последнего выпуска военно-морских учебных заведений. Меня назначили командиром третьей роты, политруком — Мишу Лукьянова, окончившего Военно-политическое училище имени С. Г. Рошаля. Командирами взводов были мои однокашники — Саша Крашенинников, Боря Васильев, Нил Тимофеюк и Федя Павлов, плававший перед производством в командиры на тех же кораблях, что и я. Теперь нам предстояло воспитывать и учить юношей, призванных служить во флоте. Это была трудная и ответственная задача. Конечно, не все сразу получалось. Были и ошибки, но в [60] основном мы справлялись со своим делом успешно. И это благодаря принятой в нашем училище системе подготовки, благодаря преподавателям и воспитателям, которые пристально следили за тем, как мы работали на должностях командиров отделений, помощников командиров взводов и старшин рот на младших курсах.
Радостно было наблюдать, как на наших глазах нерасторопные, неорганизованные, иногда неуклюжие парни превращались в ловких, дисциплинированных бойцов. Быстро пролетело время, настала пора молодому пополнению продемонстрировать полученные умения и знания, а нам, их наставникам, держать экзамен командирской зрелости перед авторитетной комиссией, возглавляемой командиром учебного отряда. Мою третью роту за успехи отметили в приказе, наградили портретом В. И. Ленина и сфотографировали в строю.
Видимо, к издержкам периода становления нашего Военно-Морского Флота следует отнести тот факт, что курсантов, окончивших училище, на корабли распределяли, ориентируясь не на уровень приобретенных знаний, а руководствуясь алфавитным списком. Так, по прошествии определенного времени два однокурсника — Федор Павлов и я — попали на тральщик № 21 (бывший каботажный пароход «Доротея»). Нам рассказали, что появлением в составе дивизиона боевой единицы со столь экзотическим именем моряки обязаны контрабандистам. Это они привезли на «Доротее» в Севастополь груз оливок и под предлогом аварийного ремонта подозрительно долго задержались в базе. Деятельностью торговцев заинтересовались чекисты, и выяснилось, что заморские гости заняты скупкой серебра и золота. Поскольку нечестных дельцов поймали с поличным, то все драгоценности, а также судно были конфискованы. «Доротея» имела хорошую скорость, просторные жилые помещения, но маловместительные трюмы. Непригодную для перевозок грузов, ее решили переоборудовать в тральщик.
Бывшая «Доротея» плавала в составе Отдельного дивизиона траления и заграждения и была ее флагманом. Меня назначили дивизионным штурманом, а Федора Павлова — вахтенным начальником. И вот хмурым зимним утром мы появились в Килен-бухте, где наш корабль стоял в ремонте. Командир дивизиона В. Н. Даймитов обрадовался пополнению и заявил, что ему нужен не столько штурман, сколько флаг-секретарь или начальник штаба, должность которого не предусмотрена штатами. Василий Николаевич тут [61] же вызвал штабного писаря Ивана Кочергина и велел ему ввести меня в курс дела.
— Вас ведь там, в Ленинграде, всему учили, так вы, я полагаю, за пару дней во всем разберетесь.
Я молчал, стыдясь сознаться в том, что за партой нас учили далеко не всему.
Писарь Иван Кочергин, простой, бесхитростный человек, оказался сверхсрочником по третьему году службы, сигнальщиком по специальности. В штаб его взяли за каллиграфический почерк. Он вывалил на стол груду секретных карт, книг и документов, вручил мне гербовую печать, ключи от двух сейфов и уселся на диван, приготовившись смотреть, как его новый начальник будет со всем этим управляться. Отпустив Кочергина с миром и оставшись один среди бумажных курганов, я погрузился в невероятно запущенные дела. Здесь были свалены в кучу секретная и простая переписка за несколько лет, навигационные карты недавно протраленных районов моря, запечатанные мобилизационные пакеты, бланки перевозочных литеров на весь личный состав дивизиона и многое другое, назначение которого мне установить так и не удалось.
Не имея практики обращения с документацией, не зная техники штабного делопроизводства, нелегко было понять, что тут главное и требует немедленного исполнения, а что может и подождать. О, как я завидовал тогда Феде Павлову, который, надев повязку дежурного по кораблю, гордо разгуливал по верхней палубе, уверенный и довольный. Но после нескольких бессонных ночей, проведенных над разбором бумаг, руководствуясь лишь интуицией да небольшим служебным опытом, мне удалось привести штабную документацию в относительный порядок. Я твердо решил составить акт и сжечь все устаревшее, не представляющее, на мой взгляд, интереса, сдать в архив то, что может еще понадобиться, зарегистрировать и подшить в папки директивы, необходимые для повседневного руководства.
Утром писарь, выслушав мои наставления, схватился за голову, предвидя титанический труд. Прибывшая вскоре проверочная комиссия хоть и заставила нас кое-что переделать в соответствии с существующими правилами, но утери секретных бумаг, к счастью, не обнаружила.
В дальнейшем канцелярская сторона службы в нашем маленьком штабе никого не обременяла. Командир дивизиона и я регулярно ходили проверять корабли, помогать личному составу выполнять планы боевой подготовки. В. Н. Даймитов, осетин по национальности, вспыхивал как поpox, [62] если обнаруживал недостатки, встречал возражения своим указаниям или попытки оправдаться. В таких случаях он строго бросал мне:
— Иди пиши приказ об отстранении командира тральщика от занимаемой должности и донесение командующему флотом о моем решении.
Часами сидел я за столом, стараясь обосновать причины отстранения командира от должности. А когда приносил «свое творение» Даймитову, тот долго читал, молча шевел губами, и, недовольный, возвращал мне бумаги.
— По твоему изложению, дорогой товарищ, — говори, он уже спокойно, — выходит, что этому бездельнику благодарность объявить надо! Ладно, переделай отстранение на выговор, а донесение комфлоту порви.
Но когда я приносил второй вариант проекта приказа Василий Николаевич внимательно читал бумагу, долго вер тел ее в руках, добродушно хвалил ясность и точность изложения и просил напомнить обо всем на следующий день. Скоро я узнал, что это означало выбросить проект в корзинку, поскольку гнев моего начальника уже остыл.
Комиссар дивизиона Андрей Павлович Гуренков был человеком рассудительным. Спокойным, неторопливым подходом к решению задач управления дивизионом он действовал на горячего В. Н. Даймитова лучше любого успокоительного средства. Обладая редкой способностью грамотно и веско обосновывать любой свой довод и предложение, комиссар легко находил ключ к сердцу беспартийного комдива. А. П. Гуренков, чтобы тактично предупредить нежелательную полемику по тем или иным вопросам, часто высказывался первым и добавлял:
— Я так думаю, Василий Николаевич. А ты как?
Командир дивизиона обычно говорил, что придерживается того же мнения.
Когда В. Н. Даймитов в сердцах решал наказать какого-нибудь командира корабля и предлагал подписать приказ комиссару, тот замечал:
— А ты не забыл, Василий Николаевич, что этот командир является коммунистом и потому будет привлечен еще и к партийной ответственности?
В большинстве случаев Даймитов после некоторых колебаний отвечал:
— Ну зачем же с него драть две шкуры? Давай оставим что-нибудь одно.
Если же он не сомневался в степени виновности подчиненного, то сурово возражал: [63]
— Вот и отлично! Пусть знает, что с него двойной спрос.
К началу летней кампании 1929 г. все мины в Черном и Азовском морях уже были вытралены, а призванные для этой цели в гражданскую войну суда возвращены пароходствам. Оставшихся двух тральщиков и одного небольшого минного заградителя, сведенных в отдельный дивизион, не хватало даже для отработки совместных задач учебного траления. В этих условиях штаб флота поручил нашему дивизиону выявить военно-экономические возможности торговых портов советского побережья Черного моря. Командование дивизиона решило послать для этого минный заградитель «Мина» в Азовское море, тральщик № 14 — вдоль Крымского побережья, а ТЩ № 21 — вдоль Кавказского побережья.
В связи с предстоящим отдельным плаванием объем моей работы как дивизионного штурмана значительно возрос: нужно было подобрать и получить в гидрографическом отделе флота навигационные карты и выдать их командирам, определить и уничтожить девиацию магнитных компасов, проверить обеспеченность всем необходимым и готовность штурманских боевых частей к предстоящему плаванию. Из штаба флота и военного порта повалили директивные указания и категорические запросы, на которые требовалось соответствующим образом реагировать. Обеспечивая контрольные выходы кораблей в море, всевозможной писаниной приходилось заниматься ночью. Кроме того, командир ТЩ №21 Ф. Л. Юрковский заручился согласием Даймитова ставить меня в дежурство по кораблю, а в походах использовать в качестве корабельного штурмана. Моя нагрузка перерастала в перегрузку. Я ходил усталый, с красными, воспаленными глазами, но крепился, а политрук тральщика Петя Бондаренко, будущий член Военного совета Черноморского флота, подбадривал:
— Терпи, казак, атаманом будешь!
Будучи одного с нами возраста, он дружил со мной и с Федей Павловым, держал нас в курсе событий, происходящих в соединении и на флоте.
Выход кораблей в длительное плавание всегда поднимает настроение у моряков, рождает энтузиазм и гордость за оказанное доверие. Взволнованный началом выполнения ответственного задания, командный состав еще долго не расходился с ходового мостика, хотя давно уже снялись с коря и швартовов, давно прозвучали сигналы «Первой смене заступить на вахту» и «Подвахтенным от мест отойти». [63] Но вот закрылись Инкерманские створы, свободные от вахты незаметно разбрелись по каютам, и тут же командир объявил, что уходит отдыхать и оставляет корабль на меня. Сам Федор Леонтьевич не заканчивал военно-морского училища, а посему был уверен, что оно выпускает специалистов, способных без дополнительной подготовки, тренировки и контроля со стороны старших водить корабли с первого же дня службы. Как он заблуждался! Не скрою, меня охватила растерянность сразу же, как только я увидел, что стою на мостике один. А тут еще согласно предварительной прокладке вскоре предстоял поворот на юг. Обычно командир не передает управление кораблем, пока тот не ляжет на продолжительный безопасный курс. Здесь же Федор Леонтьевич, будто намеренно, захотел испытать мои способности принимать самостоятельные решения.
Первое же определение места корабля по двум пеленгам показало, что наш путь пройдет через отмель, которая длинным узким языком тянется от Херсонесского маяка и мыса в море. И хотя по нашему курсу глубины были вполне безопасными для тральщика и механический лот подтверждал это, тем не менее я испытывал тревогу, ибо не был твердо уверен в своих расчетах, сомневался в точности обсервации. «Ведь ошибись я в вычислениях, — терзали мою душу тяжкие думы, — и корабль с полного хода сядет днищем на мель». От такой мысли холодела спина, хотелось сбавить скорость, послать вахтенного старшину разбудить командира. Но этого я не сделал, а, упрекая себя в малодушии, снова и снова принимался за проверку расчетов, А тут, как на грех, от волнения в пересчеты вкрадывалась предательская ошибка, и наше место на карте получалось далеко от курса. Испуг опять кидал меня к главному компасу и заставлял «хватать» новые пеленги. Приближался момент поворота, а я все еще не мог ни на что решиться. Наконец наступило какое-то просветление и в голову пришла здравая мысль: уж коли нет уверенности в определении места, надо перестраховаться от возможных ошибок и погрешностей и обойти подальше опасность. Повернул я корабль, только когда твердо поверил, что под килем достаточный запас глубины.
Вдоль Южного берега Крыма тральщик резво шел пятнадцатиузловым ходом. До боли в глазах вглядывался я в непроницаемую мглу ночи, и мне мерещилось, что совсем близко чернеет скалистый берег, казалось, что курс наш неверен, и я поправлял его, отворачивая все дальше и дальше в море. Какой детской забавой казались теперь [65] штурманские вахты в практических плаваниях на кораблях училища. Как я жалел, что беспечно относился к прокладкам, которые мы вели параллельно с кадровыми штурманами, стоя на вахте во время стажировки на миноносцах и крейсерах.
Утром, когда на востоке начала заниматься заря, к моему немалому смущению, стало видно, что идем мы очень далеко от берега — дала себя знать перестраховка. Пришлось подворачивать тральщик ближе к берегу.
На меридиане Ялты вышел наверх Ф. Л. Юрковский, отдохнувший, чисто выбритый.
— Ого! Зачем ты так далеко ушел от берега? — спросил он, кажется, беспечно. — Тралец с линкором, что ли, спутал? Или так по науке полагается? Двадцать градусов лево по компасу! — скомандовал он рулевому.
Преодолев неловкость, я сознался командиру в том, что далеко в море обходил Херсонесскую отмель. Показал ему карту — свидетельницу моих терзаний. Старый моряк сумел погасить снисходительную улыбку, которая, казалось, вот-вот расплывется на его лице. В дальнейшем в открытом море, вдали от опасностей, В. Н. Даймитов и Ф. Л. Юрковский давали нам полную самостоятельность, при плаваниях же в узкостях и по фарватерам, во время подходов к причалам и съемок со швартовов они показывали, как следует управлять тральщиком в различных условиях обстановки, которую создают ветер, волна и течения.
На переходе между Туапсе и Сухуми нас настиг шторм. С неба обрушился, словно водопад, сильнейший ливень. В задраенных наглухо отсеках, особенно в машинном и котельном отделениях, стояла невыносимая жара, а на мостике хлестал сырой, холодный ветер. Корабль бросало из стороны в сторону, словно щепку. Когда затихал дождь, в разрывах туч, затянувших горизонт, на короткое время открывались огни маяков. В мокром дождевике я бегал из штурманской рубки к компасу и обратно, стараясь сделать как можно больше определений места. С фуражки и рукавов вода стекала на карту, руки коченели, пальцы не слушались, но зато появлялась и крепла уверенность в том, что мы не сбились с курса. К полуночи погода еще больше ухудшилась, корабль заволокло пеленой дождя, не видно стало даже собственного полубака, не то что береговых огней и небесных светил. Теперь на размокшей карте Черного моря приходилось измерителем отмечать на курсе пройденные расстояния. Мерно, как сердце в груди, паровая машина отстукивала обороты гребного винта, щелкал [66] лаг, отсчитывая пройденные мили, на переборке тикали часы. Это все, чем я теперь мог руководствоваться при счислении пути корабля.
Корабль, как человек, живет, пока бьется его сердце — энергетическая установка. Но в машинном и котельном отделениях от высокой температуры и влажности люди стали терять сознание. Пришлось время вахты сократись вдвое, а вахтенных машинистов подменять строевыми краснофлотцами. Комиссар П. Т. Бондаренко всю ночь находился там, где было тяжелей, — с кочегарами, личным примеров поддерживая моряков, помогая поверить в свои силы.
Задолго до рассвета вышедший на ходовой мостик Ф. Л. Юрковский, одобрив принятые мной решения, отослал меня отдыхать. Приятно было сдавать вахту с чувством выполненного долга, с сознанием того, что старшие товарищи доверяют тебе самостоятельно решать все более трудные задачи.
Летним солнечным утром по радиотелеграфу В. Н. Даймитов получил приказание начальника МСЧМ принять участие в проведении морских калибровых стрельб Батумским сектором береговой обороны. Артиллерийские батареи часто проводили учения и тренировки, поэтому наш тральщик целыми днями маневрировал в зоне укрепленного района, изображая подошедшие к базе силы противника. Комдив В. Н. Даймитов и комиссар А. П. Гуренков работали то на корабле, то на берегу в штабе крепости, куда обычно брали с собой и меня. Так я закреплял навыки в управлении кораблем и постигал науку штабной работы.
В Батуми у нас было достаточно времени, чтобы основательно ознакомиться с этим уютным городом, полюбить его душевных, отзывчивых людей. Тральщик посещали экскурсии рабочих и служащих промышленных предприятий и учреждений. Мужчины подолгу осматривали механизмы, активно вступали в беседу и неохотно расставались с кораблем. Женщины тоже проявляли живой интерес к технике, но по старой привычке, когда разговаривали, прикрывали нижнюю часть лица платками.
В августе 1929 г. Морские силы Черного и Азовского морей проводили большие маневры. К этому времени соединений охраны водного района еще не существовало, но потребность в них уже ощущалась. Поэтому на время учений создавали временное формирование из кораблей противолодочной и противоминной обороны, командиром которого неизменно назначали В. Н. Даймитова. Так случилось и на [67] этот раз. Василия Николаевича вызывали в главную базу, он взял с собой и меня.
В штаб образованного для маневров соединения ОБР входили всего двое — в ту пору молодой еще офицер береговой артиллерии Б. Афакиров, ставший впоследствии генералом, и я. В. Н. Даймитов ставил задачи кораблям и противокатерной батарее, мы же составляли тактические наставления, которые затем отсылали в штаб Морских сил. Качества наших «теоретических изысканий», видимо, никто не оценивал.
Через десять лет я стал командиром штатного соединения охраны водного района молодого Северного флота. В этой должности мне довелось принимать участие и в финской кампании, и в Великой Отечественной войне, поэтому я могу трезво судить о том, как далек был от правильного понимания роли подобного соединения на маневрах в 1929 году. [68]