Палуба под ногами
В первую мировую войну в состав Черноморского флота входили два минных заградителя — «Прут» и «Дунай». В 1914 г. «Прут» постигла трагическая участь — он был поврежден германским линейным крейсером «Гебен» и затоплен экипажем во избежание взрыва боезапаса. «Дунай» уцелел и теперь, не входя ни в одно соединение, выполнял учебные задачи, но уже под новым названием — «1 Мая». Этот корабль имел мощные грузовые подъемные средства и вместительные погреба-трюмы. Однажды он получил сложное и ответственное задание: снять с крутого берега под Новороссийском артиллерийскую батарею и доставить ее в Севастополь. Во время погрузки орудий на заградителе произошла авария, в результате которой один человек погиб, а трое получили ранения. Погрузочные работы приостановили, после расследования обстоятельств аварии командира корабля и старшего помощника сняли с должностей, а непосредственного виновника — боцмана отдали под суд. Новым командиром «1 Мая» назначили старшего штурмана крейсера «Коминтерн» К. А. Беспальчева, старпомом — [37] вахтенного начальника с этого же корабля С. М. Кириченко, боцманом — меня.
Настало трудное время прощания с «Коминтерном», два года бывшим мне домом, с командой, ставшей семьей. Забыть свой первый корабль невозможно, как невозможно забыть первую любовь. Уже на Северном флоте, в годы Великой Отечественной войны, встретил я своего товарища по крейсеру контр-адмирала Федора Ивановича Чернышева. С любовью и благодарностью мы вспоминали крейсер «Коминтерн», где прошли нелегкую школу красного военмора.
Вхождение в должность на минном заградителе заняло у меня немного времени, так как служба на крейсере, имеющем строгую, отработанную до мелочей классическую организацию корабельной службы, дает неоценимый опыт, обладая которым легко ориентироваться всюду, начиная от линкора и кончая тральщиком. На «1 Мая» меня радостно встретили земляки — радист Фаня Быков и бывший товарищ по экипажу Хази Галинуров, служивший здесь кочегаром.
Мой новый корабль минными постановками — своей главной задачей — занимался в перерывах между выполнением различных задач обеспечения. Это были короткие выходы, обычно на Бельбекский рейд. Там становились на якорь, и минеры целыми днями священнодействовали с черными рогатыми шарами на чугунных тележках с роликами. С наступлением ночи с потушенными огнями корабль выходил в назначенный район и выставлял подводное заграждение «в линию» или «банками». Мины с грохотом катили по рельсовым путям к корме и по секундомеру по командам «Правая!», «Левая!» сталкивали в воду. Самая же трудная работа наступала с рассветом. Сначала со шлюпок с помощью контрольных шнуров замеряли, насколько точно встали мины на заданное углубление. Сведения заносили в журнал, потом с плотиков ручными лебедками выбирали мины и отмывали их от ила и песка. На палубе корабля наматывали на вьюшки минрепы — тонкие стальные тросы, которыми мины крепятся к якорям, проверяли, не проникла ли вода в корпуса, приводили в порядок механизмы и приборы и только после этого везли сдавать минный боезапас на склады.
Чаще всего «1 Мая» поручали буксировать щиты для обеспечения стрельб из орудий главного калибра, имитировать маневрирование линейного корабля воображаемого противника на учении или служить мишенью подводным лодкам, когда они выходили в торпедные атаки. Тут уж боцманской [38] команде приходилось попотеть. Нужно было заводить, крепить, подбирать, травить и выбирать буксир — тяжелый, мокрый пеньковый трос, спускать шлюпки, вылавливать и поднимать на борт торпеды, драить после них палубу.
Наш минзаг был, наверное, сродни мамонтам — такой же старый и малоповоротливый. Шутка сказать, заложен он был в Швеции еще в 1889 г. и отличался какой-то несуразной яхтообразной архитектурой — высокобортный, с большими надстройками и торчащим в носу, словно у парусника, длинным, заостренным бушпритом, мешавшим при швартовках. Выгребал минзаг, как шутили моряки, при попутном ветре немногим более 10 узлов. Якорное хозяйство досталось этому кораблю, по-видимому, еще от парусного флота. «Ископаемые» адмиралтейские якоря с гнутыми штоками, тяжелыми талями и гинями загромождали весь бак. Уборка такого допотопного устройства занимала больше часа и, как правило, заканчивалась, когда корабль был уже далеко в море.
Командир корабля Константин Александрович Беспальчев пользовался у команды огромным авторитетом. Окончив до революции Морской корпус, он принимал участие в гражданской войне на стороне Советов. Низкорослый, полный, с пухлыми щеками, он, скорее, напоминал ученого, чем военного моряка. Беспальчев отличался мягким характером, его никогда не видели раздраженным. В море, в самых сложных ситуациях, он всегда сохранял спокойствие и уверенность. Человек высокой культуры, он выступал с теоретическими статьями в газетах и журналах, умел интересно проводить занятия и беседы, любил шутку, острое словцо.
Как профессиональный штурман, Беспальчев во всех делах, кроме кораблевождения, полагался на старпома и механика. На верхней палубе командир появлялся только перед выходом в море, и то лишь затем, чтобы размеренным шагом проследовать на мостик. Не в обиду будь сказано, он принадлежал к числу моряков, которым не дано овладеть искусством виртуозного маневра, обрести «чувство» корабля. Приближались к причалам мы всегда медленно и осторожно, словно крадучись, стопорили ход далеко, швартовались долго, подтягиваясь на концах брашпилем и паровыми лебедками. Сущей мукой для швартовного расчета были подходы к борту «Коминтерна». Там уже знали нашу «удаль» и загодя обвешивались гроздьями больших и малых кранцев. Вахтенные командиры шутили: «джигит» швартуется. И как бы в подтверждение этих слов, однажды «1 Мая» [39] нанизал на бушприт, как шашлык на вертел, стоявший на рострах крейсера шестивесельный ял.
Комиссар минзага П. Т. Межинцев принадлежал к славной плеяде революционных матросов, принимавших участие в Октябрьском вооруженном восстании и гражданской войне. Он не умел красиво и длинно говорить, но советы давал дельные и конкретные, большое внимание уделял воспитанию членов партии и комсомольцев.
Мой непосредственный начальник — старший помощник командира С. М. Кириченко был в прошлом комендором царского флота и специального военно-морского образования не имел. Старый служака, человек честный, преданный Родине, старательный исполнитель приказов командования. Кириченко отличался неисчерпаемой энергией и завидной трудоспособностью. Высокий, сухой и костистый, он целый день вышагивал по кораблю, ко всем присматривался, во все вмешивался, давал указания. От подчиненных требовал четких докладов о проделанной работе. К сожалению, Кириченко слабо знал морскую практику и потому часто зря гонял людей, усложнял самое простое дело. Чувствуя пробелы в знаниях, он тем не менее терпеть не мог, если кто-нибудь из подчиненных пытался ему что-то подсказать или посоветовать, и упорно делал все по-своему.
До августа мы блаженствовала в отдельном плавании. Оно нравится не только командирам, но и всему личному составу, и не случайно: никто не вмешивается в дела, не приходит с проверками. В отдельном плавании командир корабля самостоятельно решает поставленные задачи, анализирует ошибки и оценивает достижения.
В августе нас вызвали на Тендровскпй рейд, где уже стояли корабли Морских сил Черного и Азовского морей. Каждый день мы обеспечивали калибровые стрельбы артиллерийских кораблей и торпедные атаки подводных лодок.
Через три недели после прихода «1 Мая» на Тендру начальник Морских сил Черного и Азовского морей объявил нам инспекторский смотр. Мы добросовестно к нему готовились, но, сознавая свои скромные успехи, ничего хорошего не ожидали. Когда в назначенный час катер с начальством обогнул минзаг против хода часовой стрелки и стал швартоваться к левому трапу, мы затаили дыхание. Дело в том, что незадолго до смотра при сильной бортовой качке оторвалась и улетела за борт целая коровья туша, которая хранилась подтянутой на гордене у фок-мачты, и теперь по приказу старпома мясо держали под спардеком у левого, рабочего, [40] трапа, поскольку для начальства имелся правый, парадный. Теперь рядом с командиром, отдававшим рапорт, красовалась подвешенная свиная туша.
Новый начальник МСЧМ М. В. Викторов небрежно держал руку где-то над правым ухом, брезгливо косясь на свиную тушу и выглядывавших из-за нее комиссара и старпома. После команды «Корабль к осмотру, помещения открыть и осветить» матросы разбежались по своим заведования»!, а я, по молчаливому знаку вахтенного старшины, стащил на бак часть злополучной туши и бросил ее в ящик с палубным приборочным инвентарем. Вторую половину вахтенный унес на спардек.
Смотр проходил трудно. Начальник МСЧМ не скрывал недовольства состоянием корабля, но больше всего его, по-видимому, мучил почти неразрешимый вопрос, какому соединению нас лучше всего придать. Упреки и замечания сыпались одно за другим. Бак осматривали последним. Викторов долго изучал мое заведование и даже посочувствовал мученику музейной техники и устройств.
— Тут что у вас? — вдруг спросил он, указывая белым парусиновым полуботинком на притороченный к основанию мачты деревянный крашеный ящик.
— Да так. Лопаты там, голики еще, маты, — промямлил я, чувствуя, что краснею.
Викторов бросил на меня подозрительный взгляд:
— Откройте!
Когда непослушными руками я поднял тяжелую крышку, стоявшие поблизости хором ахнули.
— Послушайте, — обернулся Викторов к командиру, угрожающе сдвинув брови, — у меня такое впечатление, что весь ваш корабль набит свиньями. У трапа висит свинья, на спардеке свинья, в боцманском ларе тоже свинья! Где вы видели, чтобы мясо хранилось вместе со швабрами? Вы же отравите всю команду! Кто у вас ревизор?
Беспальчев, пораженный больше членов инспекции, молчал. Викторов махнул рукой и направился к катеру, за ним поспешили его спутники. Смотр закончился. Были, конечно, потом и оргвыводы.
Осенние походы в 1924 г. проводились так: основная группа кораблей отправлялась сначала в Одессу, а затем к берегам Кавказа, канонерские же лодки и сторожевые катера шли двумя самостоятельными отрядами в Азовское море. Викторов наконец принял волевое решение и включил наш заградитель в дивизион канонерских лодок, которым командовал А. З. Знаменский. Теперь это соединение [41] состояло уже из четырех вымпелов. На походе в голову колонны комдив поставил «Знамя социализма», за ним — «Красную Абхазию» и «Красный Аджаристан», замыкал строй «1 Мая». Боевые единицы дивизиона были разнотипными кораблями и отличались друг от друга не только вооружением, скоростью, внешним видом, но и уровнем подготовки личного состава. Лишь флагманский корабль был по проекту настоящей канонеркой, правда, довольно старой (прежнее название «Терец»). Два других мателота представляли собой военизированные номерные баржи типа «Эльпидифор» и были довольно известными на Черном и Азовском морях судами. Теперь их вооружили тремя 130-мм и двумя 76-мм орудиями. Минзаг же наш, имевший на вооружении орудия малого калибра, к классу канонерских лодок можно было отнести лишь условно.
Бывшие рудовозы, широкие, низкобортные, с пустыми трюмами, сидели в воде мелко и раскачивались даже на небольшой волне. Их сильно сносило с курса свежим ветром, они плохо держались в строю, то и дело вылезая из линии кильватера. Никаких перестроений или маневрирования с таким разношерстным составом в походе, разумеется, производить почти невозможно.
Первым портом, в который мы зашли, был стоящий на границе двух морей мой родной город Керчь. Каменный мол обмелел, и к нему могли подойти только канлодки. Килевой, с большой осадкой минный заградитель, к общему огорчению команды, остался стоять далеко на рейде.
С нетерпением я ждал увольнения на берег. Домой шел пешком, взять извозчика постеснялся. Близкие работали, жили неплохо, о голоде стали забывать. Целые сутки я провел в отчем доме, а на другой день мы с Фаней Быковым направились в уком комсомола. Миша Тютюников с нами пойти не смог — второй день перебирал трюмно-пожарную помпу, надо было успеть к выходу. В укоме нам рассказали, что в Керчи все меняется к лучшему, готовится к пуску металлургический завод, планируется строительство коксохимического завода, открываются новые рудники. Керченские комсомольцы встретили своих посланцев на флот приветливо, но старых товарищей среди них уже не осталось. Обратно шли молча. Грустное чувство охватило меня. Для своей семьи я уже был, как сказал отец, отрезанный ломоть, а для керченского комсомольского коллектива — бывший член. Только поднявшись по корабельному трапу, я успокоился: палуба под ногами стала моей желанной землей, а корабль — любимым домом. [42]
С якоря снимались ночью, на рассвете прошли Еникале. Азовское море порадовало нас хорошей погодой. Опресненная тихим Доном и буйной Кубанью вода отражала слепящее солнце. Курс лежал на Бердянск и Мариуполь. В портах делегации трудящихся встречали моряков со знаменами и оркестрами. Мы побывали на заводах и фабриках, в только что созданных сельскохозяйственных коммунах и рыболовецких артелях, выступали в цехах и бригадах с докладами о боевой жизни флота, а в клубах и Домах культуры — с концертами самодеятельности.
На обратном пути мы пересекали Азовское море по самой середине. Крепкий юго-западный ветер гнал крутую зыбь. Она била в борт, заливала палубу почти до ходового мостика. «1 Мая» содрогался всем своим стальным телом и шел покачиваясь, как подгулявший молодец. Погода разметала наш дивизион. Только к утру, уже в Керченском проливе, где было несколько спокойней, корабли заняли назначенные места в строю.
При входе в Черное море «Красную Абхазию» снесло с фарватера, она прошлась по рифам и обломала лопасти у правого гребного винта. И без того нудную эскадренную скорость пришлось поневоле сбавить, чтобы не бросать покалеченный корабль. Так, черепашьим шагом мы и ползли, пока не выбрались на простор. А там свирепствовал жестокий шторм. Огромные валы катились один за другим, поднимая и раскачивая беспомощную «Красную Абхазию», которая уже не продвигалась вперед ни на метр. С помощью единственной действующей машины корабль еле удерживался от того, чтобы его не сносило к берегу и не тащило назад.
Ночью ветер усилился, волна стала еще крупней. У мелкосидящих кораблей от килевой качки оголялись винты. Машины, то и дело освобождаясь от нагрузки, набирали бешеные обороты, работая чуть ли не вразнос. Угрожающе грелись подшипники. Поврежденная канлодка не могла больше сопротивляться стихии, и ее понесло к мысу Сарыч, а там, на беду, еще с гражданской войны оставалось невытраленным минное заграждение. Комдив приказал взять аварийный корабль на буксир. Задача в тихую погоду несложная, а в шторм трудная и рискованная. Нужно было пройти мимо «Красной Абхазии» хорошим ходом на расстоянии длины бросательного конца и, не уменьшая скорости, успеть подать буксир. Когда же мы попробовали приблизиться к канлодке, нам стало страшно и за себя, и за нее — она то взлетала на вершину волны, то с грохотом падала вниз, бросало из стороны в сторону и минзаг. Малейшая [44] нерешительность или растерянность командира могла закончиться катастрофой.
Дважды мы примеривались, проходили мимо, но дистанция между кораблями оказывалась настолько велика, что брошенный конец не доставал и до середины разделявшего вас водного пространства. Тогда с «Красной Абхазии» бросили спасательный круг, предварительно привязав к нему длинный легкий линь. Но пробковый круг никак не хотел плыть в нашу сторону и качался на волнах у борта своего корабля. Трудная ситуация заставила нас искать иной выход — ту же идею удалось осуществить с помощью порожней керосиновой бочки. Однако буксир, который мы подали терпящему бедствие кораблю, порвался, а более крепкого троса у нас не было. Комдив приказал «1 Мая» форсированным ходом идти в Севастополь за стальным буксиром, но, прежде чем мы успели дойти до базы, шторм, к общей радости, утих.
Возвратившись из похода, я с огорчением узнал, что на вечернем морфаке уже давно идут занятия. Наверстывать упущенное, догонять товарищей приходилось за счет ночного отдыха. Когда же меня начали ставить через каждые три дня в суточные дежурства по кораблю, учиться стало совсем трудно. Я обратился к командиру минзага, но он ничем помочь мне не смог.
Выручил комиссар Межинцев, обратившийся к своему старому другу — комиссару штаба Морских сил Черного и Азовского морей. Тот посодействовал, переведя меня с плавающего корабля на береговую должность. Но не прошло и двух дней, как циркуляром штаба Морских сил я был снова переведен, но уже на миноносец «Лейтенант Шмидт» (бывший «Свирепый»). Маленький четырехтрубный кораблик доедала ржавчина у стенки Морского судоремонтного завода. С ним не знали что делать — то ли латать бесчисленные дыры, то ли сдать в металлолом. На корабле текла тихая размеренная жизнь, команда давно, что называется, притерлась, моряки твердо знали круг своих обязанностей, занимались привычным делом. Здесь тоже были дежурная и вахтенная службы, но обязанности были менее сложными. Обстановка для занятий в вечерней школе складывалась благоприятная, и вскоре я оказался в числе успевающих, а в январе 1925 г. меня приняли кандидатом в члены РКП (б).
В феврале в корпусе нашего старого миноносца появилась течь. Стало ясно, что корабль отжил свой век, и решение пришло само собой — корпус сдали на слом, угольные и поршневые машины передали в учебный отряд в [44] качестве наглядных пособий, а команду расписали по другим кораблям. Меня назначили на штабной корабль дивизии траления и заграждения «Красный командир» (бывший пароход «Брусилов»). Он стоял на приколе в Килен-бухте в тесном окружении собратьев-тральщиков. Но служить здесь мне пришлось недолго. В апреле из числа слушателей морфака отобрали 18 кандидатов в училище, разместили на берегу, в Машинной школе, и стали усиленно готовить к вступительным экзаменам.
В ранних сумерках жаркого июньского вечера команда моряков уезжала в Ленинград в Военно-морское училище. По традиции их вещи несли товарищи, которые оставались продолжать службу. Я заметно волновался — осуществлялась мечта всей жизни, грустил, что друзья — Фаня Быков, Хази Галинуров и Коля Левашов — остаются в Севастополе.
Недолго прослужил я на Черном море — три года, но сколько знаний и опыта накоплено! Успокаивала мысль, что изменчивая жизнь моряка еще вернет меня к этим знакомым вечнозеленым берегам и темно-синим волнам. [45]