Романтика и будни моря
Экипаж
После Бахчисарая поезд стал извиваться змеей среди поросших голым кустарником гор, то и дело вползая в черные коры туннелей. Наш вагон, плотно набитый добровольцами первого комсомольского призыва на флот, кренило на крутых поворотах. Будущие моряки Черноморского флота с интересом вглядывались в просторы через мутные оконные стекла, пытаясь где-то там, вдалеке, увидеть долгожданное море.
Промелькнул последний туннель, блеснула бирюзовая гладь моря, и поезд остановился перед облупленным зданием Севастопольского вокзала. Громыхая деревянными сундучками и скрипя плетеными корзинками, комсомольцы сгрудились у выхода.
На привокзальной площади суета: из прибывающих поездов вываливались приезжие с чемоданами, котомками, мешками и устремлялись в разные стороны, навстречу им, как всегда, спешили вечно опаздывающие отъезжающие, торговки громко расхваливали свой нехитрый товар — сахарин, дельфиний холодец и мамалыгу, взбадривали вожжами замученных лошадок извозчики, тащили тяжелую поклажу ломовики, и среди всего этого столпотворения сновали в грязных лохмотьях нищие и беспризорники — трагическое наследие двух войн и разрухи. [4]
Шел март 1922 г. На Крым, вслед за Поволжьем, навалилось страшное бедствие — голод. Сопровождавший нашу группу старый угрюмый военмор повел нас куда-то в гору по вымощенной брусчаткой дороге. Путь оказался нелегким, но вот на одной из сопок Корабельной стороны в высокой каменной стене перед нами распахнулись широкие ворота. По обе стороны большого внутреннего двора стояли трехэтажные здания из пиленого известняка. Мы прибыли в Черноморский флотский экипаж — преддверие флота, где формировались отряды новобранцев для первоначального военного обучения.
Казарма, куда нас привели после краткой переклички, оказалась просторным, но сырым и нетопленым помещением. Здесь уже находились прибывшие ранее призывники: москвичи, ставропольцы, криворожцы. Как-то само собой разделились на отдельные группки, дружеское похлопывание по плечу, расспросы: «Ну как, земляк, в родных краях?» Ответить нам было нечего. Голод, по всей России голод...
Обучение морским азам началось как-то незаметно, с шуткой, с необидной подначкой: оказывается, обычные деревянные скамейки называются банками, уборная — гальюном, пол — палубой, лестницы — трапами, и по этим трапам нужно только бегать. Железные койки занимали по принципу землячества. Мои земляки, Миша Тютюников, Феофан Быков, Ваня Староселец и Наум Вол, командированные Керченским укомом комсомола, заняли места по соседству и начали решать сложную проблему: как распорядиться остатками скудных дорожных пайков, поскольку на довольствие обещали зачислить только на следующий день. Дальновидный Феофан, которого мы звали просто Фаней, хотел оставить часть продовольствия на непредвиденный случай. Ваня и я, хотя и сознавали важность неприкосновенного запаса, готовы были съесть все сразу. Пятый наш земляк в спорах участия не принимал, так как успел подружиться с москвичами и те угощали его столичными ржаными калачами и колбасой из конины.
Вскоре приехали большая группа комсомольцев с Украины и призванные на военную службу казанские татары, затем появились ребята из какой-то расформированной в Закавказье пограничной части, среди них было много армян и грузин, прибыл пехотный взвод в полном составе, направленный для прохождения дальнейшей службы на флоте, — вот, пожалуй, и все, из кого была в дальнейшем составлена наша вторая рота.
После первого, не очень сытного, обеда новоявленное [5] воинство построили, разделили на четыре взвода, составили списки, согласно которым мы должны были не только строиться, но и размещаться. Началось смешение языков и народов. Помещение роты было похоже на разворошенный муравейник: перемещение на новые койки, перетаскивание чемоданов, узлов, баулов — всё это напоминало броуново движение. Керчане оказались в трех взводах, а моими соседями по кубрику — так на морской лад мы назвали помещение в казарме — стали Хази Галинуров, добрейшей души человек, к сожалению, почти неграмотный и с трудом объяснявшийся по-русски, и Леня Остапенко из Кременчуга. Среди нас он, можно сказать, был почти «академиком» — имел среднее образование и состоял в партии большевиков.
Соблюдение распорядка дня в казарме контролировали старшина роты и два помкомвзвода, хозяйством ведал баталер. Иногда заходил помощник командира роты Дмитрий Васильевич Мелинчук, невысокий тихий человек с искалеченной в гражданскую войну левой рукой. Его тянуло к людям, и он подолгу засиживался с нами, объясняя основы воинской службы.
Когда вторая рота была сформирована, появился наконец и ее командир — В. С. Северов — плотный, энергичный, в ладно сидящем длинном бушлате, в меру широких, тщательно отглаженных брюках, в коричневых башмаках на толстой подошве, придававших его фигуре еще большую монументальность, в фуражке набекрень, из-под которой задорно торчал напомаженный черный чуб. Он, кажется, не ходил, а метеором летал по казарме, с раздражением раздавая налево и направо указания и ни на минуту при этом не забывая ни бога, ни черта, ни мать. Про Виктора Сергеевича говорили, что в царской армии он был кавалерийским офицером, после революции несколько лет выступал в цирке с труппой джигитов, а теперь вернулся на военную службу. — Забудьте, что среди вас тут добровольцы, пограничники, комсомольцы или бывшие активисты, — сказал он нам, разгуливая вдоль строя и ни на кого не глядя. — Для меня вы все но-во-бран-цы. Завтра вас постригут под одну гребенку, вымоют в бане, оденут в одинаковые робы и начнут гонять и в хвост и в гриву. Моя задача — подготовить из такого, как вы, сырья хорошее строевое подразделение. Делать вам разрешается только то, что приказывают. Всякая инициатива и самодеятельность недопустимы и вредны, а потому наказуемы.
Потом он, то ли вспомнив статью устава царской армии, [6] то ли чье-то указание, спросил, имеются ли жалобы и претензии, и, отругав двух-трех человек, осмелившихся о чем-то спросить, ушел, не распустив строя.
Наутро у баталерки три добровольца-цирюльника орудовали машинками для стрижки волос. «Жатва» была в разгаре, а удрученный Миша Тютюников никак не мог набраться духу и расстаться с шикарной шевелюрой.
— Вась, как ты думаешь, оставит командир прическу, если попросить хорошенько? — спросил он тихо.
— Не знаю, Миша, как говорится, спрос не беда, не ослушание, не грех порой переспросить.
Мне и самому было жалко прически, и я последовал за другом. В. С. Северов сидел в баталерке спиной к двери и, зажав в коленях буханку черного хлеба, выковыривал пальцами мякиш, макал его в сахарный песок и с аппетитом жевал.
— Товарищ Северов? — шлепая губами, произнес мой друг.
— Ну, — не оборачиваясь, грозно отозвался сидящий.
— Товарищ Северов, можно мне оставить прическу? Жалко ведь, — неуверенно пролепетал Миша.
На мгновение Северов обернулся.. Лицо его было багровым, глаза холодно блестели.
— Кру-гом! Пшел вон! — скомандовал он отрывисто и продолжил трапезу.
Пока мой друг уяснял приказание, я уже сидел в очереди к парикмахеру. Вскоре нам выдали бушлаты, парусиновую робу — рубаху и штаны, не гнущиеся ни вдоль ни, поперек, и бескозырки. Ботинки получили только ребята из Челябинска, приехавшие в валенках и никак не справлявшиеся с отработкой строевого шага по севастопольской грязи.
Остриженные под ноль и одинаково одетые, мы действительно, как и предрекал нам Северов, стали похожи друг на друга и ближе друг другу духовно. Прежний, привычный нам, мир остался за воротами казармы.
Строевые занятия начались прямо с подготовки отделений. Отделенных командиров не было, и на эти должности назначили бывших красноармейцев и наиболее бойких новобранцев. Через день они сорвали голоса, и вместо команд из их глоток неслись лишь сиплые звуки. Отделенных не понимали и не хотели слушаться, громко поправляли ошибочные команды. Молодые выдвиженцы нервничали, злились, налево и направо сыпали взысканиями, некоторые даже отказывались от столь хлопотных постов. Прошло немало [7] времени, пока мы притерлись друг к другу и начали видеть командиров в бывших новобранцах.
Нехитрую науку строевой подготовки одиночного бойца мы постигли без особого труда, повзводная подготовка шла хуже, поэтому с третьим взводом занимался Д. В. Мелинчук, а четвертый взялся готовить сам В. С. Северов. Он гонял своих подопечных до седьмого пота, его команды заглушали все на плацу:
— Тверже ножку, черти, ноги не слышу!
Старшина роты Пуд Павлович Мирошниченко, бывший экипажный унтер, в короткие минуты перекуров рассказывал, что в старое время, когда матросы «давали ножку», брызги грязи летели до окон третьего этажа. Увы, из-под насквозь промокших, потрепанных разнокалиберных ботинок грязь летела не выше колен.
Северов, человек по натуре грубый, никак не мог отрешиться от привычек, приобретенных на царской службе. Он по пустякам устраивал разносы, грубо ругался, обзывая нас недоносками и детьми Распутина.
Политруком взвода назначили члена партии из новобранцев Леню Остапенко. Как должностному лицу ему была положена не бескозырка, а фуражка. Так он пришил к своей бескозырке старый козырек и важно ходил следом за командиром. Когда тот ругался особенно яростно или натыкался на Остапенко, якобы не заметив его, Леня убегал в казарму и в знак протеста начинал отпарывать козырек. Мы уговаривали его потерпеть, убеждая, что командиру роты только того и надо, чтобы политрук отступился. Он слушал нас, сучил дратву и снова пришивал свой символ власти. Но в конце концов чаша терпения переполнилась, и комсомольцы потребовали созвать закрытое собрание. Пригласили комиссара экипажа Трофима Прокофьевича Погорелова. Умный старый балтиец молча нас выслушал и, когда поостыли страсти, взял слово.
— Мы знаем, — сказал он, — что Северов хам и матерщинник и воспитание молодежи ему доверять нельзя. Но других грамотных командиров у нас просто нет. Такое положение будет существовать еще долго, пока не вырастут командиры рот из таких вот, как вы, рабочих и крестьян. Наша задача — перенять у старых специалистов все полезное для нового, советского флота. А подчиняться командирам — ваша обязанность. И если вы будете к овладению морской профессией подходить с таких позиций, вас не испугают ни брань командира роты, ни тяготы казарменного быта, ни трудности корабельной службы. [8]
Тем не менее Северов в нашей казарме больше не появился: его перевели в пятую роту, составленную из неграмотных призывников, куда ушел и Хази Галинуров.
По утрам мы наблюдали, как наш бывший командир водит своих новых подопечных на занятия в школу ликбеза. Они шли с тетрадками и букварями в руках, печатая шаг. Северов, гордо шествуя впереди роты, пронзительно кричал:
— Студенты, тверже ножку, ноги не слышу!
Время от времени он оборачивался, пятился задом и, оскалив зубы, будто намереваясь кого-нибудь укусить, командовал:
— Ррраз, два, три, четыре! Ррраз, два, три, четыре!
При этом он в такт приседал и размахивал руками, будто дирижируя оркестром. К счастью, нас это больше не касалось.
Строевые занятия проводились с утра до позднего вечера с небольшим перерывом на обед. Все очень уставали. Особенно выматывала нас гимнастика — так называлась физическая подготовка, состоявшая из десяти уроков с винтовками и без. Винтовки нам выдали канадские — большие, тяжелые и неудобные. На заключительные упражнения приходил командир батальона К. П. Скворцов, носивший матросскую фланелевую рубаху с синим воротником. Он развертывал все пять рот на плацу, забирался на каменное крыльцо казармы и командовал звонким певучим голосом, от натуги приподнимаясь на носки. Гимнастику делали под оркестр. Синхронное исполнение большим количеством молодых людей элементов физических упражнений производило эффектное впечатление, однако многие новобранцы считали, что строевая подготовка и гимнастика морякам не нужны. Между тем именно благодаря этим упражнениям из неуклюжих и очень разных по физическому развитию парней мы постепенно превратились в ловких, подтянутых, умеющих экономно расходовать силы, с хорошей выправкой матросов.
Кормили нас неважно. Хлеба полагалось по два фунта на день, но полфунта из них согласно решению комсомольского собрания мы отдавали в пользу голодающих Поволжья. Чтобы не потерять на усушке, баталер спешил раздать хлеб еще горячим, на три дня сразу. Полтора фунта как будто бы немало. Но если учесть огромную физическую нагрузку, которую испытывали наши молодые организмы, и то, что хлеб был главной и почти единственной пищей, становится понятно, что нужны были невероятные усилия, чтобы удержаться от соблазна и не съесть этот хлеб в один [9] присест. Даже у самых стойких едва хватало выдержки растянуть рацион на двое суток. На третий день все сидели без хлеба, ели только похлебку, которая варилась один раз в день — к обеду. Тарелок или мисок не было, за стол садились по десять человек к бачку, каждый со своей деревянной ложкой. Мелко накрошенная солонина или соленая рыба выуживалась бачковым и делилась на десять одинаковых кучек прямо на столе. Сначала по команде «Весла на воду» хлебали жижу, затем дежурный отворачивался и разыгрывалась гуща. Вместо завтрака и ужина дневальный приносил в казарму ведро черного как деготь чая и подавал сигнал дудкой:
— А ну ходи чаи гонять!
Но чаю без хлеба и сахара не хотелось.
После отбоя мы пластом лежали на койках, лишь изредка перебрасываясь случайными фразами.
Голод все больше давал о себе знать. Когда начало припекать весеннее солнышко, ослабевшие новобранцы стали падать в обморок прямо в строю.
Наиболее предприимчивыми оказались москвичи. Они приобрели примус, купили на базаре пшена и прямо в казарме стали варить кулеш.
Мы перетрясли сундучки, приговорили к реализации часть личной собственности, без которой можно было прожить, и достали такой же агрегат. Теперь вечерами Миша хлопотал у шипящего примуса, а остальные с надеждой смотрели на дрожащий венчик огня. Но вот берется последняя проба, каждому выдается по тонкому ломтику драгоценного хлеба, который хранится под замком, и мы тесным кольцом окружаем закоптелый чугунок. От него исходит отталкивающий запах, но голод не тетка. Дуем в ложки и самоотверженно едим распаренную чечевицу с дельфиньим салом. На сытый желудок кажутся теплее даже стеганные на пакле всех цветов радуги одеяла из сигнальных флагов. Однако скоро уплыли не очень нужные, а вслед за ними и необходимые вещи. Продавать стало нечего. После обмена поварских принадлежностей на хлеб вернулись трудные полуголодные дни. Но время, когда мы по-дружески делили краюху хлеба, еще больше сблизило нас.
А из дому шли невеселые вести: Керчь — город рыбаков и сталеваров — голодает, металлургический завод остановлен, сестры без работы, маленький паек отца делят на всю семью. Мать лежит — опухли ноги. Писали, что она часто плачет и зовет меня на побывку. Прежде, когда я нанимался на рыбные промыслы, она меня отговаривала, но [10] не очень настойчиво, относясь к моим отлучкам как к увлечению, свойственному юности, и надеясь, что со временем тяга к морю пройдет. Когда же я уезжал в Севастополь, материнское чутье подсказало ей, что затевается какое-то серьезное мужское дело, способное отнять у нее любимого сыночка. Провожая меня, мать беззвучно плакала, слезы градом текли по ее щекам.
По воскресным дням нас водили на прогулки. Иногда комсомольское бюро организовывало экскурсии по историческим местам Севастопольской обороны 1854–1855 гг. Вечерами в казарме разгорались споры: была ли Севастопольская эпопея победой или поражением? защищал ли Нахимов, как патриот, русскую землю или в первую очередь защищал, как крепостник, свои интересы?.. Вразумлял нас, как умел, наш политрук Леня Остапенко.
Экскурсии служили хорошим подспорьем при изучении истории флота. Образцы стойкости и бесстрашия, примеры патриотизма и воли к победе рождали в наших сердцах вполне осознанную любовь к Отечеству. Мы гордились тем, что готовимся стать продолжателями славных морских традиции героев Чесмы, Корфу, Синопа и Севастополя. Политрук роты и комиссар экипажа рассказывали нам о подвигах моряков в дни Великой Октябрьской социалистической революции и в гражданскую войну, и нам хотелось быть похожими на комендоров крейсера «Аврора», на матросов, штурмовавших Зимний дворец. На комсомольских собраниях мы не раз обсуждали планы возрождения военно-морского флота и все больше убеждались в том, насколько они грандиозны, как много потребуется сил, знаний и времени. Именно тогда стала приходить мне в голову мысль навсегда связать свою судьбу с флотом.
Близился май, учебная программа подходила к концу. Молодых моряков стали готовить к принятию присяги и торжественному параду, по этому случаю смотры чередовались с репетициями. Командовать отрядом назначили по совместительству командира крейсера «Память Меркурия» Ивана Петровича Шабельского, бывшего офицера царского флота. Каждый день он приезжал в экипаж. Среднего роста, плотный, широкоплечий, наш начальник важно обходил шеренги рот, придерживая рукой офицерский палаш, глухим басом здоровался с отрядом, а потом вполголоса отдавал команду «Вольно», небрежным кивком утверждал просьбы командира батальона, охотно соглашался с предложениями своих помощников. Видно было, что все эти «экзерциции» ему не по душе. [11]
Для церемонии принятия присяги нам выдали суконные брюки и белые форменки с синими воротниками и обшлагами а также долгожданные ленточки для бескозырок с золотой надписью «Черноморский флот». В день присяги, 1 Мая, всех подняли ни свет ни заря. На праздничный завтрак подали густую рисовую кашу, чай с куском белого хлеба. За город к месту торжества мы шли через вокзальную площадь, мимо Исторического бульвара. На подъемах в гору для поднятия духа Шабельский приказывал оркестру играть цирковой выходной марш. Мы долго не могли понять пристрастия нашего командира к этой немудреной мелодии. Но все объяснилось очень просто: оказалось, что в свободное от службы время он выступает в цирке в соревнованиях по французской борьбе.
На Куликовом поле — месте церемонии — было просторно, солнечно, пахло свежей зеленью, всюду пестрели полевые цветы. Раздались звуки горна: «Слушайте все!» Строй застыл. Кажется, все замерло на свете. И в этой тишине прозвучали первые слова торжественного обещания. Командир читал, и весь строй повторял:
«Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина Рабочей и Крестьянской Армии...» — Слова присяги, произнесенные звонкими молодыми голосами, летели далеко по нагорью, казалось, они заполнили все пространство... «Перед лицом трудящихся классов России и всего мира, — голоса все больше и больше крепли, — я обязуюсь носить это звание с честью... Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину... по первому зову Рабочего и Крестьянского правительства выступить на защиту Советской Республики...» И мужественно, чуть-чуть патетически, прозвучала заключительная фраза: «Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение и да покарает меня суровая рука революционного закона».
Затем роты перестроились, и под звуки оркестра началась демонстрация гимнастических упражнений. В завершение церемонии новобранцы, чеканя шаг, прошли торжественным маршем перед трибуной. Праздник удался на славу.
Обед в экипаже опять-таки был праздничным — из трех блюд. Вечером на плацу и на близлежащих улицах было гулянье: то тут, то там раздавался смех, ребята вместе с девчатами пели песий, плясали, иногда танцевали, конечно, кто как умел. [12]
Новый день начался по-деловому, но каждый из нас испытывал особое волнение и какое-то напряжение.
В экипаж приехали представители школ набирать новое пополнение для дальнейшего обучения. Решающее значение при отборе имели профессия до службы и уровень образования. Мои друзья разлетались. Миша Тютюников работал когда-то на паровой мельнице смазчиком, поэтому попал в машинную школу, Быков умел быстро и грамотно писать — он пошел учиться на радиста, Староселец — на электрика, Вол — на телеграфиста проводной связи. В школу строевых старшин набирал учеников сам Шабельский. Я до призыва плавал в Керчи палубным матросом на паровой шаланде в землечерпательном караване, но изъявил желание стать машинистом.
— Зачем же тебе переучиваться? — спросил Шабельский. — Хочешь ко мне на корабль? Я из тебя хорошего строевого старшину сделаю, боцманом потом будешь.
У меня не было веских оснований отказываться.
На другой день расставались земляки, прощались друзья. За воротами остановились, чтобы бросить последний взгляд на экипаж, который сдружил многих из нас, иных не на год-два, а на всю жизнь, дал первые азы флотской науки.
Флотский экипаж... Образовавшийся в эпоху парусного флота из береговых частей и команд кораблей, поставленных на зимнюю стоянку или ремонт, и предназначавшийся для размещения личного состава строящихся кораблей, портовых судов, брандвахт, маяков, караулов, он не утратил своего значения и по сей день. Флотский экипаж — неотъемлемая часть каждого флота, отдельной флотилии, военно-морской базы. Ни один матрос не попадет в плавающий состав, минуя его стены. Здесь осуществляется подготовка молодых матросов и старшин.
В то время мы выносили из этих стен небольшой багаж военно-морской премудрости, но спасибо и на этом. Здесь нас убедили в том, что знания и опыт сразу не приобретешь — это задача всей жизни.
Я прощался с Черноморским флотским экипажем, не подозревая о том, что через пять лет снова вернусь сюда, но уже в новом качестве — командиром роты, чтобы сменить Северова. [13]