Трудные дни

Настроение в армии праздничное. Мы у границы! И поэтому все с радостью воспринимают новый боевой приказ фронта: форсировать реку Прут, а затем овладеть городом Яссы.

Радовались все, кроме тех, кто хорошо знал обстановку на фронте. Командование армии с тревогой изучало разведданные. Яссы и Кишинев обороняли 6-я немецкая и 4-я румынская армии. Противник подтягивает свежие дивизии. На Военном совете начальник штаба А. И. Радзиевский привел убедительные цифры. У противника большое превосходство в живой силе и технике. А мы за последний месяц понесли значительные потери. В строю осталось совсем мало танков и самоходок, да и те нуждаются в ремонте. Люди вымотались. Тылы отстали. Выступил и я, сказал, что артиллерия армии нуждается в пополнении и людьми, и техникой, очень трудно стало с боеприпасами. Богданов хмуро выслушал нас. Сказал, что командование фронта знает о состоянии нашей армии, но обстановка сложилась так, что медлить нельзя. От наших действий во многом зависит выход Румынии из войны. А это вопрос, не терпящий отлагательства.

К нам подошли главные силы фронта. Снова будем выходить в прорыв в полосе 27-й армии.

Через несколько дней началось наступление.

Апрель 1944 года самый тяжелый, самый безрезультатный месяц для 2-й танковой армии. Затрачиваем огромные усилия, а топчемся на месте, не можем пробить вражескую оборону. У меня нет никаких претензий ни к одному артиллеристу, начиная от солдата и кончая [280] командующим артиллерией корпуса, они делают все от них зависящее, чтобы помочь пехоте и танкам, но успеха нет и нет.

Мы с Торшиловым, офицером нашего штаба Кнутовым, с командующим артиллерией соседней 17-й дивизии подполковником Степиным и начальником его штаба капитаном Плавинским попытались организовать удар во фланг вражеской обороны, выставили орудия кинжального действия. Ведем стрельбу и прямой наводкой, и с закрытых позиций, тратим страшно много снарядов, а результаты плачевные. Гитлеровцы не только не откатываются, они контратакуют. Богданов нервничает, его заместитель генерал Гончаров все время находится в передовых бригадах. По два-три раза Семен Ильич запрашивает, как дела у меня, у командиров корпусов, сам приезжает в войска. Не привык ни он, ни мы к такому положению. Упрекает, ругает нас.

— Плохо продвигаетесь, на месте топчетесь, — твердит он мне. — Твои гарматы ничего не стоят, слабо, плохо бьют.

Я на него не обижаюсь. Знаю, тяжело командарму.

Только два человека спокойно делают свое дело. Это А. И. Радзиевский и вновь прибывший заместитель командующего армией по технической части генерал-майор Н. П. Юкин. Николай Павлович со своими подчиненными — инженерами, техниками, слесарями — ездит по полю, вывозит подбитые машины. В походных мастерских ремонтируют их и снова возвращают в строй. Танкисты и самоходчики смотрят на Юкина влюбленными глазами.

11 апреля командарм попросил меня и начальника политотдела армии полковника М. М. Литвяка поехать [281] в 49-ю бригаду к Т. П. Абрамову. Бригада должна нанести фланговый удар по немецкой обороне, надо усилить ее артиллерией.

Я с большим уважением относился к полковнику Тихону Порфирьевичу Абрамову, отважному и опытному командиру. Поехал к нему с радостью, повел с собой 187-й артиллерийский полк. Бригада двинулась дружно, заняла первую и вторую траншеи, но дальше пройти не смогла. Удрученные, мы с Литвяком возвращались в штаб. Попали под минометный огонь. Наш «виллис» разбило. Осколком мне рассекло ногу. Шофер Филипп Минаев водкой промыл рану, обмотал своим полотенцем. В штаб доехали на попутной машине. Михаил Моисеевич Литвяк и я зашли к Богданову.

— Не продвинулся Абрамов? — прервал он мой доклад. — Значит, напрасно съездили. А сейчас марш на перевязку.

Нога болела, но лежать некогда. Планируем большое наступление. Оно должно начаться 2 мая. Объезжаю корпуса и бригады. И снова не повезло. Оглушило близко разорвавшимся снарядом. Не сразу очнулся, а потом еще два дня качалась земля под ногами.

1 мая Богданов пригласил на обед генерала Н. П. Юкина и меня. Хотя обед был праздничный, а радио извещало о победах, одержанных советскими войсками, радостного на этот раз за нашим столом было мало. Богданов несколько раз резко подымался со стула и, нахмурившись, длинными, крепкими ногами шагал по комнате. То и дело подходил к телефону и нервно разговаривал с командирами корпусов.

К нам приехали командующий бронетанковыми и механизированными войсками фронта генерал-полковник А. В. Куркин и командующий 27-й армией С. Г. Трофименко, мой товарищ по академии. По указанию Куркина тут же был созван Военный совет армии. На нем еще раз детально были обсуждены все вопросы завтрашнего наступления. Решено, что 35-й стрелковый корпус 27-й армии вместе с нашими 3-м и 16-м танковыми корпусами после мощной артиллерийской подготовки совместно нанесут удар на Чепелицу, чтобы после, развивая успех, с ходу овладеть Тыргул-Фрумосом.

Генерала Куркина я впервые увидел под Уманью. К передовому отряду, который возглавлял командир [282] бригады П. М. Акимочкин, подъехал «виллис». Из Него вышел высокий, широкоплечий генерал. С ним был начальник разведки армии полковник П. Н. Пох. Генерал расспросил Акимочкина, что задерживает продвижение бригады.

— Давайте-ка вместе подумаем, что делать.

И они склонились над картой. Бой шел совсем близко. Иногда снаряды долетали и сюда. Но генерал не обращал на них никакого внимания. Советы его оказались очень ценными. Акимочкин на ходу перегруппировал силы, продвижение ускорилось. Таким был Алексей Васильевич Куркин. Его часто видели в частях как на марше, так и в бою. Надо прямо сказать, каждый из нас многому у него научился. Бывало, стоим с ним и наблюдаем, как артиллеристы и танкисты отбиваются от немцев. Не нравятся мне действия того или другого командира, хочу подбежать к нему, а Алексей Васильевич придавит мне плечо:

— Не надо. Здесь, на КП, вы нужнее, батарейный и без вас справится.

Случалось, Богданов вспылит, начнет отчитывать кого-нибудь. Куркин подойдет к нему, возьмет за руку, отведет в сторонку и медленно, растягивая слова, урезонит:

— Семен, уймись. Вспомни, сам же в свое время был таким. Ну, ошибся человек по молодости. В следующем бою исправится.

Богданов улыбнется, махнет рукой:

— Ладно...

Я никогда не обращался ни за чем к Куркину, а он часто перед отъездом спрашивал:

— Григорий Давидович, я же представитель фронта, чем можем помочь вашим артиллеристам, в чем нуждаетесь?

Не раз Куркин своими советами помогал нам лучше вести боевые действия. Его замечания воспринимались всеми как должное, авторитет Алексея Васильевича был неколебим. В корпусах его приезду радовались, там его хорошо знали и не стеснялись обращаться за помощью.

Вот и теперь, перед наступлением, остался у нас. Вместе с Богдановым, Трофименко и Николаем Ивановичем Матюшиным, временно исполнявшим должность [283] члена Военного совета армии после ранения Латышева, он поехал в войска.

2 мая с 6 часов 8 минут до 6 часов 30 минут артиллерия обеих армий и фронтовая авиация обрабатывали участок прорыва на глубину до семи километров. После этого 35-й стрелковый, 3-й и 16-й танковые корпуса пошли в атаку. Местами продвинулись на три-четыре километра. Отдельные подразделения достигли западной окраины Тыргул-Фрумоса. А дальше произошло неожиданное.

В самый разгар нашей атаки враг предпринял мощный контрудар. Из Тыргул-Фрумоса на север и из района Подул-Илоаен на северо-запад двинулись на нас сотни тяжелых танков противника. За ними наступала пехота в пешем строю и на бронетранспортерах. Артиллерийско-минометный огонь косил наши ряды. Передовые части обеих сторон столкнулись. Все перемешалось.

Командир 1643-го артиллерийского полка подполковник А. И. Бирюков, поддерживавший 33-ю мотострелковую бригаду, открыл огонь по вражеской пехоте. Самоходные артиллерийские полки — 369-й Героя Советского Союза подполковника Д. Г. Гуренко и 368-й майора Н. М. Давыдова в упор расстреливали немецкие танки. То же делали и батареи И. М. Глазунова и А. Н. Петрова, сопровождавшие танковые бригады. Артиллерия корпусов перенесла огонь на фланги, отсекая подходящие вражеские части.

Около часа на участке в пять километров по фронту до двух километров в глубину шло побоище. С КП трудно было разглядеть, что там происходит. Густой, жирный дым, перемешанный с огнем, поднимался над полем.

Заместитель командира 16-го корпуса полковник Г. М. Максимов и командующий артиллерией корпуса Герой Советского Союза полковник И. И. Таранов на бронетранспортере направились к сражающимся частям. Георгий Максимович Максимов служит в корпусе со дня его формирования (раньше он здесь командовал бригадой). Это мужественный человек и опытный танкист. Само его пребывание в боевых порядках поднимает дух подчиненных. Мы с С. П. Кнутовым тоже поехали в части, ведущие бой. [284]

Люди не жалели себя, старались изо всех сил. Указаний никаких не требовалось, да и трудно было бы дать их: разговаривать невозможно — все заглушал грохот взрывов и лязг гусениц. Было жарко от пылавших танков — и вражеских, и наших.

Враг значительно превосходил нас в силах. Несмотря на мужество и самоотверженность наших солдат, гитлеровцы потеснили нас. Из штаба армии примчался А. И. Радзиевский. Железной рукой выправляет положение. По его распоряжению войска быстро занимают оборону, огонь наш становится организованнее, плотнее. Враг вынужден остановиться. Еще некоторое время били орудия, потом смолкли. Наступила тишина. Она давит, гнетет. В застегнутой шинели (в такую жару!) шагает в одиночестве С. И. Богданов. Подошел я к нему. Он тянет меня к машине:

— Поехали!

Сели в «додж», в «виллисе» его могучей фигуре было тесно. У огневой позиции одной из батарей командующий остановил машину. Долго смотрел, как солдат влажным полотенцем вытирал кровь с лица убитого товарища. Семен Ильич тронул его за плечо. Солдат вскочил, узнал командующего.

— Убили вот дружка моего. Тащил его на себе. Похоронить бы надо.

— Молодец, правильно делаешь! — похвалил Богданов и кивнул мне: — Запиши: рядовой Оглоблин.

Я записал. Перед отъездом Богданов обнял солдата. Через несколько дней в списке награжденных значилось имя Петра Гавриловича Оглоблина. (Недавно я встретил его. Он живет в Москве, работает в ателье по ремонту холодильников.)

Разыскав штаб одной из частей, командарм остановил машину, быстро приблизился к командиру. Эта часть во время отхода не проявила должной стойкости. Я ждал, что Богданов, как говорили танкисты, «даст духу» провинившемуся. Но командарм был, на удивление, спокоен:

— Не ожидал. Я думал, вы настоящий командир.

Повернулся и направился к машине. Я хорошо знал Богданова. Если он «не дал духу» за промах, значит, считает дело непоправимым, значит, на командира «наложен [285] крест». И действительно, на другой день этот офицер был отчислен из армии.

Мы направились в 16-й корпус, где встретили Куркина и Матюшина. Командир корпуса И. В. Дубовой был готов к тяжелому разговору. Но Богданов сказал ему:

— Претензий у меня к вам нет. Все видел. Не ваша вина, что так случилось. Вы действовали правильно.

Со всеми командирами частей и бригад поговорил Семен Ильич. Одних хвалил, другим указывал на ошибки. И все спокойно, ровно. Какая, оказывается, у него выдержка! А мы-то привыкли считать его излишне горячим...

Около 15.00 командарм пригласил к себе Трофименко, Радзиевского, Матюшина, Гончарова, меня, Левина, командиров корпусов.

— Надо немедленно наступать, — заявил он. — Пока враг не закрепился.

Радзиевский и Матюшин пытались доказать, что это невозможно.

— И все-таки надо, — сказал командарм. — Народ нам не простит промедления. — Угрюмо взглянул на меня. — А вы как думаете, товарищ Пласков?

— Я выполню приказ.

После огневого налета танки устремились в атаку. Как мало их у нас осталось!

С тревогой слежу, как развертывается бой. Враг встретил наши машины ураганным огнем. Одна вспыхнула, вторая...

Чувствую на плече тяжелую руку.

— Пожалуй, я поспешил, — слышу глухой голос Богданова. — Гриша, поезжай к Дубовому. Помоги ему. Перебрось туда как можно больше артиллерии. И советом помоги.

Я взглянул на командарма. Он был бледен. Не хотелось его оставлять в эту минуту одного. Но он подтолкнул меня.

— Не теряй времени!

Отдав необходимые распоряжения, я с офицером штаба Г. Т. Горченковым поспешил в атакующий корпус. Сквозь стену огня лезли наши танки и самоходки. Казалось чудом, что они еще могли двигаться.

Дубового я не успел разыскать. Меня ослепило. А потом черные и красные пятна заслонили свет. Что-то [286] ударило в левую руку. Чувствую, как из нее хлещет теплая струя. Боль страшная. Она пронизывает все тело, стискивает сердце. Я упал между двумя танками — нашим и немецким. Они стояли рядом и оба горели.

На «виллисе» подъехал начальник разведки артиллерии армии подполковник В. К. Кравчук. Душевный Володя Кравчук уже второй раз вывозит меня с поля боя. Медицинская сестра Н. Иващенко помогла уложить меня в машину. Но только мы тронулись, машину опрокинуло взрывной волной.

Пришел я в сознание уже в медсанбате, когда Иващенко меняла жгут. Она сказала, что раздроблен локоть. Поздно ночью в сопровождении врачей вошли Богданов и Куркин. Семен Ильич присел у кровати.

— Григорий Давидович, мы все равно ждем тебя. Выздоровеешь, возвращайся. — Помолчав, добавил: — Сегодня взяли этот проклятый Тыргул.

Не вымолвив ни слова, нагнулся ко мне Куркин, осторожно поцеловал.

Они ушли. Пахнет лекарствами. Темно в глазах. Ничего не болит. Но рука почти не шевелится. Жарко. В голове неимоверный шум, куда-то проваливаюсь. Словно издалека слышу голос М. Д. Гончарова:

— Гриша, это я, узнаешь? — и твердо, настойчиво вдалбливает мне в голову: — Выживешь, выздоровеешь, обязательно вернешься. Обязательно к нам в армию. Мы опять будем вместе.

Отправлял меня во фронтовой госпиталь в Бельцы заместитель командующего по тылу полковник П. С. Антонов. Определили газовую гангрену. Рука неимоверно распухла. Грозило общее заражение крови. Врачи заявили, что единственное спасение — срочная ампутация. И я дал согласие. Но рука моя сохранена. Этим я обязан Куркину. По настоянию Алексея Васильевича врачи еще раз обсудили, что со мной делать. Решили отложить операцию и отправили меня в Москву.

Не помню, как везли в Москву, что со мной делали в операционной. Первого, кого я отчетливо увидел, был грузный пожилой человек в докторской шапочке и белом халате. У него удивительно черные для такого возраста брови. Такие же черные усики — крохотная вертикальная полоска на верхней губе. Брови насуплены, взгляд грозный. А голос и добр и насмешлив: [287]

— Ну, ожил? Считай себя счастливцем: в таком состоянии выживают четыре человека из тысячи.

Твердой ладонью пощупал лоб, потрогал руку, залитую в гипс. Расспросил о самочувствии.

— А теперь поехали дальше.

Два дюжих санитара подхватили его на руки и ногами вперед вынесли из комнаты.

— Кто это? — спросил я сестру.

— Богораз Николай Алексеевич, — благоговейным шепотом ответила она, — наш главный хирург. Профессор, доктор медицинских наук. Это он вас оперировал.

— Что у него с ногами?

— А у него их нет. Обеих. Раздробило в уличной катастрофе. Говорят, положили его на операционный стол, а он заявил: «Операцией буду руководить я!» И можно сказать, сам ампутировал себе обе ноги. Одну по самое бедро, другую выше колена.

— Как же он оперирует?

— Стоит на протезах. А ходить не может. На руках его переносим. А работает ужасно много. И у нас, и в медицинском институте — он там кафедрой заведует, лекции читает.

Об этом удивительном человеке ходили легенды. Тысячи людей вырвал он из рук смерти. Со всеми, и с солдатом и с генералом, Богораз разговаривал одинаково — со строгостью и усмешкой. Со всеми на «ты». Раненые на него готовы были молиться.

Держали меня в отдельной палате, никого ко мне не пускали. Кололи шесть раз в день. Поправлялся я медленно, туго. Лежишь один, всякие мысли в голову лезут. Тоска смертная. Единственная радость — письма, фронтовые треугольнички от друзей. Они помогали мне лучше, чем даже целительные уколы, прописанные Богоразом.

Потом стали заглядывать солдаты, ходячие больные. Одни на костылях, у других рука на перевязи. Тайком скручивали цигарки, совали мне в рот. Подолгу беседовали обо всем на свете. Хорошо с ними было. В день выписки многие приходили проститься.

Третий месяц лежу. Рука все в гипсе. Пахнет гноем. Иногда из-под повязки белые червячки выползают. Сказал об этом Богоразу. [288]

— Не обращай внимания. Червячки на ране — это тоже лечебный фактор: всякую дрянь поедают. Дезинфецируют лучше любого йода.

Наконец начал потихоньку подыматься с постели. Хожу, держась за стену. И тут встретились мы с Богдановым. Великан тоже ранен. И у него рука в гипсе, только правая. Обнялись здоровыми руками, уселись на диване. Оба потные от слабости. Семен Ильич своим полотенцем лицо мне вытирает.

— О многом я тут передумал, Гриша. Мы с тобой оба того... — Посверлил пальцем висок. — Ну кто нас заставлял в огонь лезть? Ведь наше место в штабе.

Я улыбнулся: сам столько раз об этом думал. А Богданов продолжает:

— А ты, я слыхал, даже с пехотой в атаку ходил.

— Бывало.

— Не умеем воевать! — Семен Ильич здоровой рукой хлопнул по колену. — Хотя, ты знаешь... Правильно мы делали! Командующий должен быть со своими войсками. Из штаба ничего не увидишь. А здесь я так затосковал о своих танкистах — свет не мил. Хоть на карачках, а вернусь в армию. Не могу без нее. Осточертело валяться. Давай-ка поскорее выбираться отсюда. Вместе и двинем.

— Нет, боюсь, что здесь нам придется расстаться. Отвоевался я.

Рассказал ему, что вчера меня вызывал к телефону генерал П. В. Гамов, начальник управления кадров артиллерии Красной Армии. По поручению маршала Н. Н. Воронова предложил работу на пункте формирования артиллерийских частей.

— Так что, Семен Ильич, будешь от меня новые пушки получать.

— Жалко, — вздохнул Богданов.

Каждый день теперь вместе с ним бродили по госпитальному парку, обедали за одним столом. Еще больше сдружились.

Прислал письмо Петр Матвеевич Латышев. Он вернулся в армию. Пишет, что все ждут нас не дождутся.

Снова позвонил Гамов:

— Как себя чувствуешь? Передвигаться можешь? Я пришлю за тобой машину.

— Подожди, мне еще одеться не во что. [289]

Мою одежду всю изрезали, когда перевязывали рану. Теперь при содействии Гамова за два дня сшили новую. И вот я у него в кабинете. Рука еще в гипсе.

— Григорий Давидович, хозяин (догадываюсь: Николай Николаевич Воронов) приказал тебя отправить в санаторий. А потом — выбирай любой город. Куда захочешь, туда и назначим начальником пункта формирования.

Ноги не держат. И от слабости, и от волнения. Но креплюсь.

— Павел Васильевич, я решил возвратиться во вторую танковую.

Смотрит он на меня во все глаза:

— Куда тебе! Ты взгляни на себя: живая тень!

— И все-таки поеду туда. Ведь приказа об исключении меня из списков армии не было.

Гамов подошел ко мне. Задумался. Глаза добрые, теплые:

— Правильно, Гриша. Твое место там.

Сердечно прощаюсь со своим давним другом.

— Только береги себя, Гриша.

* * *

На трофейной машине едем в штаб армии. Мы с Богдановым на заднем сиденье. Нянчим больные руки. Моя левая до сих пор в гипсе. Свищ сочится. Семен Ильич хмурится.

— Примет нас Алеша?

Алексей Иванович Радзиевский в отсутствие Богданова командовал армией. И неплохо командовал: вон уже куда дошли, к Висле! Знаю, что это мучит самолюбивого Семена Ильича. Отшучиваюсь:

— Не знаю, как вас, товарищ командарм, а меня примет. Я имею предписание.

В штабе армии встретили радушно. Радзиевский — молодой, красивый — строевым шагом подошел к Богданову и отдал рапорт. Широко раскинув руки, кинулся к нам Латышев.

На следующий день меня немного удивило, что никто из подчиненных не звонил. Но к вечеру к штабу артиллерии армии подъехало много машин. Прибыли командующие артиллерией соединений, командиры и политработники артиллерийских частей, офицеры штабов и [290] артиллерийского снабжения. Наша большая семья снова была в сборе. В поздравлениях, шутках, бесконечных рассказах о боевых делах пролетел ужин. Я почувствовал, что у меня есть большие друзья. Только из-за одного этого стоило вернуться в армию.

Назавтра я включился в работу по подготовке Висло-Одерской операции.

* * *

В январе 1945 года на празднике вручения гвардейского знамени я увидел медицинскую сестру. Лицо поразительно знакомое.

— Где я вас раньше встречал?

Вместо нее мне ответил командир корпуса Н. Д. Веденеев:

— Это же Иващенко. Она вынесла тебя раненого.

С глубоким чувством благодарности вспоминаю эту молчаливую скромную труженицу, которой я обязан жизнью. За войну она вынесла с поля боя более двухсот раненых. Сама Нина не дожила до радостного Дня Победы. 27 апреля 1945 года она погибла во время бомбежки. [291]