За каждую пядь родной земли
Вражеские атаки. Сколько их было? Мы сбились со счета. Бои длились с рассвета до темна. Земля была сплошь перепахана бомбами и снарядами. И все же люди держались.
Мы, артиллеристы, все больше убеждались в силе своего оружия. Можно смело сказать, что оборона дивизии в основном держалась на артиллерии. Огонь орудий преграждал путь вражеским танкам.
Многие орудийные расчеты имели на своем счету уже не один подбитый вражеский танк. Вся дивизия узнала о доблести сержанта Четверикова и его подчиненных. За два дня они уничтожили шесть танков. Четвериков подпускал вражеские танки на двести пятьдесят — триста метров и бил без промаха. Враг уже несколько раз повреждал это орудие. Бойцы под огнем ремонтировали его и снова открывали огонь. Но к вечеру прямым попаданием снаряда пушка была окончательно выведена из строя.
Поздно ночью, когда туманная мгла озарялась лишь пламенем догорающих танков и вспышками осветительных ракет, ко мне пришел Четвериков. Потный, в порванной гимнастерке. Не таким привык я его видеть. Четвериков всегда отличался подтянутостью. Дисциплинированный, знающий сержант ставился в пример всем. Фотография его не сходила с доски отличников.
Он смущенно одергивает гимнастерку, поправляет пилотку. Четко отдает честь:
— Товарищ полковник, обращаюсь к вам с разрешения командира полка. [139]
— Слушаю вас.
— Мы в лесу нашли брошенное орудие. Оно без замка и панорамы. Мы к нему приладили недостающие части от нашей разбитой пушки.
— Отлично!
Четвериков смущенно молчит.
— Одобряю ваши действия, — пытаюсь ободрить сержанта. — Идите отдыхайте. Завтра опять будет тяжелый день.
Четвериков вздыхает:
— Не придется мне завтра воевать. Командир дивизиона отстранил меня от должности.
— За что?
— Не выполнил его приказа.
И Четвериков рассказывает, как было дело. Вечером он получил приказ сменить огневую позицию. Но тут наводчик увидел несколько замаскированных танков.
— Ну я и не выдержал, открыл по ним огонь. В это время меня и подбили...
Замолк сержант. Стоит, ждет моего решения.
— Прав командир дивизиона, — говорю я. — Нарушать приказ никто не давал вам права. Видите, и орудие из-за этого потеряли. Люди тоже пострадали?
— Двое ранены. — Голос сержанта совсем упал.
— Идите. Утром разберусь.
После ухода Четверикова звоню командиру полка.
— Не будьте слишком строги к парню. Ведь из добрых побуждений полез он в драку с танками.
— Командир дивизиона уже простил сержанта. Сейчас при мне разговаривал с ним.
— Хорошо.
Утром восстановленное артиллеристами орудие уже участвовало в бою. Командовал расчетом сержант Четвериков.
Вскоре я услышал в телефонной трубке знакомый гортанный голос командира батареи капитана Г. Е. Алпаидзе:
— Еще один танк подбили!
— Кто подбил?
— Четвериков! Ох и зло дерется! Орел!
Батарея Галактиона Алпаидзе воюет здорово. В эти тяжелые дни молодой грузин подал заявление в партию. Принимали его прямо на поле боя. Коммунисты собрались [140] в полуразрушенном окопе. Приняли единогласно.
Секретарь партийного бюро полка политрук Федор Трофимович Бойко вытащил из полевой сумки целую пачку заявлений.
— Все хотят стать коммунистами. Не успеваем разбирать...
Закопченное лицо политрука светится гордостью.
— Чем труднее, тем сильнее люди тянутся к партии. Здорово, да? Вот он авторитет партии!
Это верно. В боях мы с особенной остротой ощутили силу партии. Коммунисты — лучшие бойцы. Самые храбрые, самые самоотверженные. Они цементируют ряды солдат. По коммунистам равняются все. За ними тянутся, им подражают.
Держаться нам все тяжелее. Дивизия временами теряет связь со своими соседями. Подчас кажется, что мы остались одни. Но потом узнаем, что рядом с нами стойко сражается 100-я стрелковая дивизия генерал-майора И. Н. Руссиянова. Ее контратаки не раз выручали нас. А мы знали, что людям сотой, пожалуй, еще труднее, чем нам: дивизия держит фронт протяженностью почти тридцать километров.
Под натиском противника сосед справа вынужден был отойти. В обход нам двинулись вражеские танки.
Почему молчит противотанковый дивизион? Надо сказать, что этот дивизион был нашей гордостью. Перед выходом на фронт мы его целиком перевели на механическую тягу. Дивизион получил пятнадцать новеньких тягачей «Комсомолец». Народ там подобрался один к одному. Первые два дня дивизион сражался геройски. А сейчас его орудия молчат. Неужели все разбиты?
Оставляю за себя на КП исполняющего обязанности начальника штаба артиллерии майора П. П. Семенихина, сажусь в машину и мчусь на позиции дивизиона. Глазам не верю: пусто! Только стреляные гильзы и пустые снарядные ящики валяются. Ко мне бросается Бойко. Бледный, потрясенный. Показывает на восток:
— Ушли! Кто-то сказал, что поступил приказ отходить.
— В машину! [141]
На ходу присоединяется к нам комиссар дивизий К. А. Зыков.
— Гони! — приказываю шоферу.
Мчимся прямо по пашне. «Эмка» прыгает, как мячик. Нагоняем тракторы, облепленные бойцами. Кричим. Но вокруг рвутся снаряды. Гусеницы гремят по булыжнику. Нас никто не слышит. Впору хоть стреляй в водителей. Но разве этим что-нибудь поправить? И я решаюсь...
— Обгоняй!
«Эмка» огибает колонну. Я выпрыгиваю в нескольких шагах от переднего трактора и ложусь поперек дороги. Лязг гусениц приближается. Неужели не остановятся? Не может быть! Ведь я знаю этих ребят. Чудесные парни...
Облако пыли обдает меня. Я ничего не вижу. Но слышу, оборвался звон гусениц. Солдаты кидаются ко мне, поднимают на ноги. Смотрят на меня смущенно и растерянно.
— Товарищ полковник, что с вами?
— Это я вас хочу спросить, что с вами. Товарищи дерутся, а вы...
— Но приказ ведь...
— Никакого приказа не было. Нельзя верить каждому слуху.
Белый как мел командир дивизиона понурил голову.
— Эх вы, — говорю ему.
Тягачи повернули. Командира дивизиона пришлось сменить. Мы с Зыковым провели в дивизионе весь день. К орудиям подвезли снаряды. Артиллеристы старались изо всех сил, чтобы загладить свою ошибку. Дивизион снова стоял насмерть.
Когда вражеские танки прорвались на фланге, я предложил командиру артполка послать туда одну из батарей противотанкового дивизиона. Получив приказ, капитан З. К. Рыскин снял с позиций орудия и направился вслед за прорвавшейся немецкой колонной. Развернувшись, батарея открыла огонь в спину гитлеровцам, отрезав им путь отхода. В течение двух суток батарея сражалась в удалении от своего полка, прикрывая фланг дивизии. На этом направлении гитлеровцы прекратили атаки.
11 июля наши поредевшие войска получили приказ отойти. Ночью оставляем обильно политый кровью рубеж. [142] Покидаем с болью. Столько боевых друзей потеряли мы здесь, на этой узкой полоске родной земли. А теперь вынуждены оставить ее.
Артиллеристы выводят орудия с позиций. Ко мне подходит командир батальона капитан А. И. Бараев:
— Отходите спокойно, я их сдержу.
Бойцы Бараева остаются в окопах. Они прикрывают отход дивизии и покинут рубеж последними.
И сколько раз еще будет батальон Александра Бараева оставаться в арьергарде! Самые трудные задачи выполнял этот батальон. И как ни странно, потери в нем были меньше, чем в других подразделениях. Сказывались талант командира и высокая выучка бойцов.
Мы вошли в лес, а позади еще долго слышалась ожесточенная перестрелка. Люди Бараева дрались до последней возможности. Догнали они нас, когда главные силы дивизии уже далеко оторвались от противника.
Командование дивизии, штаб, рота охраны пешком следуют за полковыми колоннами. Свои машины мы направили на перевозку раненых в армейский госпиталь.
В десяти километрах восточнее Шклова к нам прискакал сержант из конного разведывательного взвода. Его прислал лейтенант Сахаров. Разведчики обнаружили в лесу немецкие грузовики. То, что гитлеровцы оказались у нас в тылу, не удивляло. Мы уже привыкли к тому, что группы фашистов иногда прорываются в глубину нашей обороны. Удивляло их бездействие. С начальником штаба дивизии полковником А. Н. Крымским, взяв роту охраны, спешим вслед за разведчиком. На опушке видим десятка полтора крытых грузовиков со свастикой на борту. Заглядываем в кузов одной. Вповалку спят гитлеровцы. Вокруг пустые бутылки, консервные банки.
Крымский приказывает окружить машины и открыть огонь. Винтовочный треск поднял гитлеровцев. Полуодетые, они выскакивают из машин и тут же падают под пулями. В кузова летят бутылки с зажигательной смесью. Скоро машины превратились в жаркий костер. Глухо рвутся баки с горючим, вздымая к небу столбы пламени и искр. Возле машин осталось лежать больше сотни гитлеровцев. Жалко грузовики. Но все равно их пришлось бы бросить: бензина мало.
Солдаты прибавляют шаг, чтобы догнать своих. [143]
На развилке дорог нас встретил генерал Руссиянов со штабными офицерами. Он тоже переходит на новый рубеж.
— Что там за стрельба была в лесу? — спрашивает он.
Крымский рассказывает о сожженных машинах.
— Напрасно вы связались с ними. Лучше бы без шума оторваться от противника, — говорит генерал. Но потом одобряет: — А вообще-то с шумом отрываться даже лучше — враг осторожнее будет.
Утром немецкие танки настигают нас. Но к тому времени мы смогли уже закрепиться на новых позициях и успешно отбили атаку. [144]
В полдень к нам подъехал на «газике» старший лейтенант с Звездой Героя на груди.
— Товарищи! — взмахнул он левой рукой (правой у него не было). — Я начальник окружного склада. Берите все, что вам нужно, берите без всяких заявок. Склад отсюда в девяти километрах. Все равно все сожгу. Фашистам ничего не оставлю!
Предложение пришлось нам очень кстати. Командиры частей послали на склад своих представителей и набрали там все, в чем нуждались.
36-й легкий артиллерийский полк нашей дивизии вышел на фронт на конной тяге. В первые же дни боев много лошадей погибло. Прифронтовые совхозы дали нам несколько автомашин, но они не могли нас выручить. А на складе оказались исправные тягачи, новые грузовые машины, запасы горючего. В шоферах недостатка не было. И мы всю артиллерию теперь могли перевести на механизированную тягу. Запаслись снарядами, средствами связи, приборами, инструментами. Жаль, что я не запомнил фамилию начальника окружного склада. Много сделал для нас этот рачительный хозяин. Берег он государственное имущество пуще глаза и рад был, что большую часть его передал в верные руки. А теперь сам поджигал оставшееся добро. Я видел, как увлажнились его глаза, когда он смотрел на дымное пламя, поднимающееся над пакгаузами. Своими руками он предал все огню, чтобы ничего не досталось врагу.
А мы оставляли в деревнях лошадей и упряжь. Сколько сил было потрачено в мирное время на уход за конями. А теперь расстаемся с ними. Я обнял за шею своего верного Демона. Умными глазами он смотрел на меня, словно хотел сказать: «Ничего. Я все понимаю. Так нужно». Мягкими губами взял с моей ладони кусочки сахара. Я повернулся и не оглядываясь ушел со двора.
Отходим, отбиваясь от наседающего врага. Все чаще фашистам удается рассекать наши боевые порядки. Отрезанным подразделениям приходится драться в окружении, ценой больших усилий и жертв пробиваться к своим.
Тяжело ранен командир 223-го полка подполковник Владимир Андреевич Семенов. Его несли на руках. [145]
Полк вырвался из кольца. Но на месте боя остались раненые.
Узнав об этом, Бойко собрал группу коммунистов. К ней присоединились комиссар медсанбата Д. Б. Розенберг и хирург военврач А. М. Козловский. На грузовике и санитарной машине коммунисты по лесным тропам проскочили в район, уже занятый противником. Они подобрали всех раненых, оказали им первую помощь и вывезли в расположение дивизии.
Отход — горькое для солдата слово. Мы оставляем города и села. Бредут по дорогам тысячи и тысячи людей. Бросили свои дома, родные места и спешат на восток. Готовы на любые трудности, только бы спастись от фашистского ига.
Мы окапываемся на очередном рубеже, а мимо нас течет и течет бесконечный людской поток. Старики и подростки, женщины с детьми на руках. А над ними с ревом проносятся вражеские самолеты. Бомбят, расстреливают. Наши истребители — их очень мало! — самоотверженно вступают в бой. Но слишком не равны силы. И многие из беженцев, кто не успевает укрыться в лесу, остаются лежать на дороге. Младенцы ползают вокруг мертвых матерей... Тот, кто видел это, навсегда проникся лютой ненавистью к фашизму!
Останавливаем попутные машины, усаживаем на них стариков и женщин с детьми. Наши зенитчики пытаются прикрыть дорогу от вражеских самолетов. Зениток у нас мало, да и боеприпасы вынуждены беречь.
Мы со старшим политруком Ф. Т. Бойко находились на наблюдательном пункте командира 64-го гаубичного полка, когда из толпы беженцев отделились двое и направились к нам. Один высокий, худой. Иней седины тронул голову. Второй — коренастый крепыш лет восемнадцати. Одеты довольно хорошо. Старший опустил на землю чемодан. Вытянулся по стойке «смирно»:
— Товарищ полковник, разрешите обратиться.
Сразу виден старый солдат. Разговорились. Михаил Максимович Флешеров работал токарем в паровозном депо станции Барановичи. Коммунист. С ним Петр — единственный сын. Комсомолец.
— Бомбой убило нашу мать, — сказал Михаил Максимович. — Даже похоронить не смогли. Еле ушли. Десятый день бредем. Возьмите нас к себе. Вот мой воинский [146] билет. На действительной служил в артиллерии.
Мы с Бойко переглянулись.
— Не можем, отец. Вы знаете, мобилизация проходит через военкоматы.
— Через военкоматы! А где сейчас наш военкомат? — Михаил Максимович горестно поглядел на запад, на затянутый дымом горизонт. — Товарищ полковник, возьмите. Что, я хуже ваших солдат? Надоело бежать, хочу драться...
Молчавший до этого Петя сказал с мальчишеской резкостью:
— Видели мы ваших солдат. Вместо того, чтобы в упор этих гадов бить, они отходят... — И уже более спокойно: — Товарищи начальники, возьмите нас, не пожалеете. Все будем делать, все, что скажете.
Бойко внимательно просмотрел документы обоих.
— Может, все-таки примем...
Я приказал начальнику штаба зачислить отца и сына в списки полка.
Обоих Флешеровых назначили в расчет одного орудия 6-й батареи. Отца — заряжающим, сына — подносчиком снарядов.
Михаил Максимович был старше всех солдат и офицеров батареи. К нему сразу прониклись уважением. В очереди у котла старику не дали стоять — повар налил ему первому.
Вскоре снова разгорелся бой. Полковник Михаил Антонович Жук поднял своих пехотинцев в контратаку против гитлеровцев, которые вплотную подошли к нашим траншеям; Бойцы стреляли в упор, пустили в ход штыки и приклады. 6-я батарея находилась метрах в трехстах от места этой схватки. Неожиданно для всех Батя, как прозвали солдаты старшего Флешерова, схватил лопату и помчался к переднему краю. Крик Пеги: «Папа, стой! Вернись!» — его не остановил. Встревоженный сын стоял на лафете орудия. Ему тоже не терпелось кинуться в драку. Но он не мог это сделать: его место здесь, у пушки.
Когда атака была отбита, Батя, вспотевший, забрызганный кровью, без пилотки, хромающий, но бесконечно довольный возвратился на батарею. На шее болтался [147] автомат. В руке — черенок от лопаты. Петя и несколько солдат выбежали навстречу.
— А где же сама лопата?
— Застряла в каске фрица.
Не сказав больше ни слова, Флешеров стал возиться у пушки.
— Ну и лют наш Батя, — с уважением сказал кто-то из бойцов.
Вечером, когда немного стихло, солдаты собрались у костра. Петя, оглянувшись в сторону спящего отца, достал из кармана фотокарточку:
— Это мама...
Карточка пошла из рук в руки. А паренек тихо, душевно рассказывал о матери, о своем детстве. И огрубевшие в боях солдаты зачарованно слушали его. Наверное, каждый вспомнил ласковые руки своей матери и на фотокарточке разглядел ее добрые, всегда озабоченные глаза. Где они сейчас, наши матери? Как уберечь их от горя и слез? Ведь ради этого мы и воюем — за землю свою, за народ, за наших матерей...
Простые советские люди. Война поломала их быт, оторвала от любимого труда, принесла столько несчастий и утрат. Но люди не пали духом. И мысль у них одна — как помочь армии задержать врага.
На северной окраине села Чериково живет семья Андрушенко. Мы с ней сдружились. Отец семейства ушел в конце июня на призывной пункт и домой больше не вернулся. За три дня до нашего прихода гитлеровцы разбомбили село. Семья Андрушенко перебралась жить в погреб. Вот в этом погребе мы и познакомились. Здесь находились наш командный пункт и узел связи.
Отдав все распоряжения, проверив боевые порядки, мы поздно ночью заглядываем сюда, чтобы отдохнуть часок. Ночи короткие, беспокойные. Фашисты и в темноте не прекращают обстрела. Беседуем с Пелагеей Федоровной. Маруся, угрюмая, молчаливая, готовит еду и в разговоре участия не принимает. Зато Кольке, шестнадцатилетнему хлопцу, не терпится ввернуть свое слово.
— А почему меня воевать не берут? — в голосе обида и затаенная боль. — Вместе с батькой я пошел в военкомат. Я им показываю свой комсомольский билет, говорю, что хочу бить фашистов, посылайте меня с батей [148] в одну роту, он за мной будет смотреть... Нет же, прогнали: «Уходи, еще молод!»
Все дни, пока мы стояли возле села, Колька помогал нам, чем мог: приносил еду, таскал воду для пулеметов.
Жара невыносимая. Пыль, песок. Кругом все в огне. Горят дома, стога сена, с треском пылает лес. Мы отбиваем одну за другой вражеские атаки.
Старших командиров дивизии вызвали в Шклов, на передовой пункт управления фронта. Возглавлял его комбриг С. А. Харитонов, мой знакомый еще по училищу, где он был старшим преподавателем. Сейчас он с несколькими офицерами организовывал оборону на подходах к Днепру. Работа их была нелегкой: связь с войсками постоянно нарушалась. Комбриг поставил перед нами задачу — задержать противника, чтобы дать возможность эвакуироваться населению и учреждениям Орши.
И мы стоим. Силы иссякают. У орудий осталось по три-четыре человека. У пулеметов — по одному-два. Но солдаты бьются яростно. Горят немецкие танки, удушливый дым стелется по полю.
Ночью разрешили отойти. Прощаемся с гостеприимной семьей Андрушенко. Коля размазывает по щекам слезы: мы отказались взять его с собой. Надолго запомнился голос упрямого хлопца:
— Все равно уйду! Все равно уйду!
По шоссе идти невозможно — фашистские самолеты так и висят в воздухе. Идем по лесу. Изредка над самыми вершинами деревьев проносятся наши У-2. Высыплют на головы преследующих нас немцев мелкие бомбы — и назад. Правда, нередко эти бомбы попадают и в нас. Но мы не очень обижаемся на летчиков: попробуй разберись оттуда, сверху, где в этой чаще свои, а где враг!
Впереди слышна перестрелка. Майор Семенихин, полковник Крымский и я, взяв четырех бойцов, отправились узнать, что там происходит. У шоссе раздвинули кусты. Медленно движется повозка. Свесив ноги, сидят на ней четыре немца. А между ними связанный человек. Окровавленный, в разорванной одежде. Всматриваемся. Да ведь это комбриг Харитонов! [149]
— Освободить комбрига! — крикнул Крымский.
Мы выбежали из кустов.
— Стой!
Наши солдаты, боясь задеть комбрига, дали очереди поверх голов гитлеровцев.
Напуганная лошадь рванула в сторону.
— Стреляй ниже! — услышали мы сдавленный голос Харитонова.
Нас опередил один из гитлеровцев. Повернув автомат, он выпустил длинную очередь в комбрига.
Из четырех немцев один сбежал. Остальные были скошены очередями наших автоматов.
С. А. Харитонова похоронили в лесу. Здесь совсем недавно был бой. Оголенные, вырванные с корнем деревья. Ветви срезаны пулями. В траве лежат трупы гитлеровцев. Здесь бойцы Оршанского гарнизона разгромили вражеский десант. Но группе парашютистов удалось напасть на КП Харитонова. Раненого комбрига они попытались увезти в плен.
С тяжестью на душе покидаем могилу комбрига. Не сумели спасти мы этого большого, очень нужного человека...
На рассвете были у Днепра. Устало шагали бойцы. Вступила на мост поредевшая колонна 223-го полка. На самодельных носилках пронесли раненого командира подполковника Владимира Андреевича Семенова. Потом подошел 12-й полк. Его командир полковник М. А. Жук с плотно прибинтованной к груди рукой остановил повозку и придирчиво следит, как подразделения входят на мост, то и дело подает распоряжения. Михаил Антонович так и отказался отправиться в госпиталь.
Боевые части почти все уже перешли на тот берег. Но поток на дороге не иссякает. Переваливаясь на выбоинах, ползут санитарные машины и крытые фургоны госпиталя. За ними ковыляют ходячие раненые. Стучат колеса обозных повозок и походных кухонь. Вслед за солдатами толпятся гражданские люди — женщины с детьми, старики. Натуженно урчат грузовики с имуществом эвакуируемых учреждений. По обочинам в облаке пыли движутся стада — колхозники угоняют скот, чтобы не достался врагу. [150]
Командир дивизий полковник Ф. П. Коновалов торопит людей. Надо спешить. Враг близко. Мы обрадовались, когда вдалеке на дороге показалась последняя колонна — рота прикрытия.
В сторонке от моста, на лужайке, сидит группа солдат. Начальник политотдела батальонный комиссар Дмитрий Александрович Старлычанов решил накоротке собрать комсомольский актив, чтобы разъяснить новую задачу. Когда какое-нибудь подразделение приближается к мосту, помощник начальника политотдела по комсомолу старший политрук В. И. Пальчиков громко выкрикивает фамилии. Комсорги, члены бюро, агитаторы выходят из колонны и направляются к месту сбора.
Взошло солнце. На душе у всех повеселело, людской поток ускоряет движение. Утро теплое, свежее. Небо чистое. Вокруг тихо. Только временами с запада доносится гул канонады.
И вдруг часто и резко забили зенитки. Из-за пригорка на низкой высоте выскочили четыре «фокке-вульфа». Взметнулись огромные фонтаны воды. К счастью, ни одна бомба не задела моста. Еще и еще раз заходят бомбардировщики. Но зенитчики не дают им прицелиться, и бомбы падают мимо. Тогда самолеты расходятся попарно и пикируют с двух сторон. Новые взрывы. Вздрогнула тяжелая ферма моста, а потом с треском и скрежетом медленно опустилась в воду. Еще один взрыв на берегу. Высоко в небо взлетел столб пламени и черно-красного дыма. Это упал сбитый зенитчиками вражеский самолет.
И снова тишина. Теперь она настороженная, зловещая. Мы смотрим на разрушенный мост, на степь, дрожащую в мареве. На толпы притихших людей.
Мы отрезаны от своих. Позади наших войск нет. А враг может появиться с минуты на минуту.
К нам подбежала высокая женщина. Опрятно одетая. Тонкие дрожащие пальцы теребят небольшую красивую сумочку. На усталом лице растерянность и страх.
— Как же мне быть с ними? — Сумочкой она показывает на три грузовика. Над бортами их выглядывают напуганные ребячьи личики. Мы уже знаем, что это машины детского дома имени Янки Купалы.
Полковник Коновалов приказывает бойцам приступить к постройке плотов. В ответ послышалось: [151]
— Это мы в два счета!
— Лесопильный завод рядом, сейчас накатаем бревен, свяжем их.
— Не волнуйтесь, гражданочка, — весело сказал учительнице кто-то из комсомольцев. — Через полчаса доставим всех вас на тот берег. И ножек не замочите!
Пальчиков уже распределяет ребят — кому подносить бревна, кому доски, кому связывать плот. А детвора кричит из машины:
— Дяди, и нас возьмите! Мы тоже хотим работать!
Все ожили. И как всегда, первым загорелся неугомонный секретарь партбюро полка Федор Трофимович Бойко. Он уже вел целую ватагу комсомольцев к лесопилке, за строительным материалом.
Но тут послышался оглушительный треск. Полукольцом надвинулись на толпу мотоциклы. Грохот их моторов враз оборвался. Солдаты в серых мундирах слезли с машин.
Нахальные, наглые рожи. Подняли защитные очки на козырьки фуражек. Левой рукой придерживая на груди автомат, правую, как по команде, вскидывают вверх.
— Хайль Гитлер! — вырывается из множества глоток.
Молоденький немец отделился от строя. Не спеша стянул кожаную перчатку с руки. Усмехнулся:
— Рус, сдавайс!
Я и не заметил, как впереди нас оказались комсомольцы. Плотной стеной, плечо к плечу, они заслонили командиров.
— Комсомольцы, огонь!
Грянул залп. А потом разразился шквал огня. Бойцы стреляли торопливо, почти не целясь. Фашисты не ожидали отпора. Первые ряды их попадали. Задние попятились. Опомнившись, некоторые застрочили из автоматов. Но наши уже кинулись вперед, хлынули всей массой. Сквозь трескотню выстрелов послышался голос секретаря комсомольской организации старшего лейтенанта Миши Федорова:
— Хлопцы, вперед!
И хлопцы стреляли в упор, кололи штыком, били прикладом, лопатой. Возле меня топчется гитлеровец. Прижал приклад автомата к животу, но не стреляет. Может, патроны кончились? Ногой вышибаю автомат. [152]
Поднимаю пистолет... Мне показалось, что гитлеровец упал еще до того, как я нажал спуск. Врезались в память его глаза, круглые, обезумевшие от ужаса.
Падают фашисты. Мы тесним и тесним их. Наши солдаты спешат к брошенным мотоциклам. В чехлах запасные обоймы к автоматам. Бойцы подбирают оружие убитых немцев, тут же заряжают и длинными очередями хлещут по фашистам. Несколько немцев успевают подбежать к мотоциклам, заводят их, но сейчас же валятся под пулями: это их встретили ходячие раненые, которые и в госпитале не расстались с оружием.
Гляжу на наших бойцов. Хотя пули все еще свистят вокруг, солдаты дерутся уверенно и, я бы сказал, весело. Сознание своей правоты сделало их бесстрашными и непобедимыми. И снова — в какой уже раз! — убеждаюсь в величии нашего солдата.
А гитлеровцы? Куда подевались их наглость и самодовольство! И хотелось крикнуть этим жалким, подавленным людишкам, которые все еще отстреливались, надеясь спасти свои шкуры: «Врете, гады! Недолго вам топать по нашей земле. Все равно остановим!»
Неподалеку от меня орудует автоматом старший техник-лейтенант Дмитрий Щербаков, комсорг управления дивизии. Раньше мы видели его с кинопередвижкой и рацией. На привалах он «крутил кино». Сеансы проходили в любую погоду, под любой крышей, а если ее не оказывалось, — под открытым небом. Машину его давно разбомбили. Свою «технику» Щербаков теперь тащил на себе и по-прежнему везде был желанным гостем. Все ждали: вот он включит радио и мы услышим последние новости из Москвы. Но когда начиналась схватка, киномеханик тоже брался за оружие и бил врага пулей и прикладом.
(Кстати, Дмитрий Иванович и ныне здравствует, работает на авторемонтном заводе в Балашове.)
Миша Федоров лежит весь в крови, зажимая рукой рану в животе. Но, приподнявшись на локте, кричит друзьям:
— Хлопцы, не выпускайте их!
Скоро бой стих. Старлычанов вытер лицо. Платок сразу стал черным:
— Вот и провели совещание...
Пальчиков, собрав людей, возобновил прерванные [153] работы. Красноармейцы как ни в чем не бывало катили бревна, сталкивали, их в реку, сшивали железными скобами. Сверху стелили доски.
К нам подвели двух гитлеровцев — только они и остались в живых. Страх развязал им языки. Рассказали, что входили в передовой отряд 17-й немецкой дивизии. В отряде было двести двадцать человек и двести мотоциклов.
Нас же было меньше двухсот. Значит, можем бить гитлеровцев!
С противоположного берега прислали несколько надувных лодок. Неплохой получился и наш плот. Первыми перевезли машины детского дома. Переправили госпиталь, обозы и всех, кто был на западном берегу.
А я все не могу уйти с пропитавшегося кровью клочка приднепровской земли. Рядом со скрючившимися трупами гитлеровцев лежат наши парни. У многих и ран не видно. Словно прилегли отдохнуть. Молодые, сильные...
Василий Иванович Пальчиков снял пилотку, опустил голову. Постоял безмолвно, потом тронул меня за рукав:
— Идемте, товарищ полковник. Командир дивизии послал меня за вами.
— Пошли, — отозвался я.
Лежат на траве бойцы. Мы то и дело останавливаемся, всматриваемся в лица. У некоторых глаза открыты. Трудно поверить, что эти ребята больше не встанут.
Многих я знал давно, еще по мирной жизни. Видел их в боях. Только час назад они в ожидании начала совещания шутили, дымили самокрутками. Напрягаю слух: может, кто-нибудь застонет?..
Солнце высоко поднялось.
Прощайте, друзья. Простите, что не можем даже похоронить вас со всеми почестями...
Мы направились к плоту.
На восточном берегу заняли оборону. Комсомольский актив все-таки провели. В перерыве между боями. Много говорить не понадобилось. Каждый знал свою задачу: драться. Драться, пока не освободим свою землю от врага... [154]