Наши учителя
Вспоминая сейчас расформирование нашего неплохо подготовленного, сплоченного отряда, я понимаю, что была допущена ошибка. Отряд следовало бы передать целиком в виде отдельного подразделения в какой-нибудь полк.
Но рядовому бойцу не положено рассуждать об этом. Приказ — закон. Я получил на руки так называемое проходное свидетельство, на обороте которого значилось: «Предлагается всем исполкомам оказывать содействие тов. Пласкову в предоставлении ему подводы» — и отправился на сборный пункт. Помещался он в большом шестиэтажном доме гостиницы «Европа», на Губернаторской площади. Во дворе толпилось много красноармейцев с винтовками и вещевыми мешками за спиной — дожидались назначения. Нашей команде приказали следовать на железнодорожную станцию к представителю 3-й сводной партизанской дивизии. Поздно ночью эшелон отправился в путь. Через четверо суток прибыли к месту назначения — на станцию Кантемировка. На перроне всех построили, сверили списки. Нашу команду направили в Чертково, где располагался 3-й легкий артиллерийский дивизион.
Так с января 1919 года началась моя служба в артиллерии Советской Армии.
Приняли нас хорошо. Командир дивизиона Лысов и политком Корбасенко побеседовали с каждым. Предупредили, что служба в артиллерии трудная, но интересная, что придется нам много учиться. Я попал в батарею, которой командовал М. Г. Васильев, культурный, образованный человек, окончивший военное училище. [30]
Он учил нас не только специальности, но и грамоте. Командир наш никогда не ругался, не грубил. Артиллеристы души в нем не чаяли. Васильев пристрастил меня к чтению. Читал я запоем все, что попадалось под руку. А так как чаще всего это были наставления по артиллерии, то я неплохо усвоил основы стрельбы. Меня назначили командиром орудия. Пришлось еще сильнее налечь на учебу. Вскоре я уже хорошо знал орудие, научился точно вести огонь. Расчет попался дружный. Мы понимали друг друга с полуслова.
Наша 3-я сводная партизанская дивизия, впоследствии переименованная в 41-ю стрелковую, входила в Донецкую группу войск, которая в начале марта 1919 года была переформирована в 13-ю армию.
Обороняли Донбасс. С кем только не приходилось сражаться — и с Красновым, и с Деникиным, и с Махно, и с Петлюрой! Из боя в бой!
Командир передал нам свою любовь к делу. Мы гордились званием артиллериста и старались изо всех сил. Полтора года я прослужил в дивизионе и не помню случая, чтобы кони были некормлены. Сами мы часто недоедали, но лошади были всегда сыты, а орудия готовы к бою.
Служба артиллериста сложная. Здесь каждый должен быть на месте. Подведет один боец — ездовой или установщик трубки, не говоря уже о наводчике или замковом, — и весь расчет не выполнит задачу.
Доводилось нам бывать в жарких переделках, но, когда стрельба велась всей батареей, я чувствовал себя уверенно. Хуже было, когда действовали повзводно, поддерживая стрелковое подразделение. Тогда мы шли в боевых порядках пехоты, и я должен был сам управлять огнем не только своего орудия, но подчас всего взвода. А командование часто поручало нам такие задачи. Был даже специальный приказ Реввоенсовета Республики, который рекомендовал доверять командирам орудия управлять огнем взвода. Этим преследовалась цель быстрее готовить командирские кадры.
Конечно, командовать взводом очень почетно. Но первое время я переживал страшно. Вдруг не справлюсь с задачей и погублю людей! И бывало, пехота просит огня, а у меня руки, ноги дрожат и цель не могу разглядеть в бинокль. А мне ведь нужно не только вычислить [31] поправку на смещение, но и расстояние точно определить на глаз. Ошибешься — ударишь по своей пехоте... Однажды был случай. Основное орудие бьет куда следует, а снаряды второго падают далеко в стороне. Нервничаю, кричу на ребят, словно они виноваты, что я смещение не рассчитал.
— Не надо теряться, — услышал я в это время за своей спиной голос командира. — Спокойнее и смелее! — Он подсказал мне поправку, улыбнулся: — Со мной тоже такое бывало. Тоже поначалу путал. Ничего, не бойся. Жизнь научит!
Командир ушел к другому взводу. Шел обычным своим быстрым и размеренным шагом (три шага — сажень, можно не проверять!), не обращая внимания на свист пуль и осколков.
А потом нам даже понравилось следовать в боевых порядках пехоты. Пехотинцев радовал уже один вид наших пушек. Они помогали нам катить орудия, с восхищением следили за нашей стрельбой. Под грохот пушек всегда наступать легче! А с каким воодушевлением воспринимали бойцы каждый наш удачный выстрел! Ну и мы, конечно, на глазах у пехоты старались не упасть лицом в грязь. Работали особенно слаженно и били как можно точнее.
Помню, как однажды на нас налетела банда. Впереди — пулеметные тачанки. В каждую впряжена четверка лошадей. Несутся вскачь, голова к голове, сплошной лавиной. Бандиты, стоя на тачанках, хлещут лошадей, гикают, свищут, горланят:
— Эй, коммуния! Голову заберем, галифе оставим!
Прижалась к земле наша пехота. Тачанки уже близко. Вот-вот развернутся, и хлестнут тогда по нас десятки пулеметов.
— Шрапнелью... Огонь! — командует Васильев.
Мы били прямой наводкой. В упор! И с каждым залпом трехдюймовок взлетали в воздух разбитые тачанки. Воспрянула наша пехота. Поднялась с земли. Стоя, с колена стрелки открыли огонь из винтовок. Не выдержали бандиты. Уцелевшие тачанки понеслись назад, яростно отстреливаясь. А мы все били по ним.
После того случая пехота еще больше полюбила нашу батарею. И если предвиделся серьезный бой, со всех концов неслись просьбы: [32]
— Пушкарей Васильева к нам пришлите!
В боях мы несли потери. Много чудесных ребят ушло навсегда. Враг, как правило, нападал внезапно. Устраивал засады в деревнях, врывался к нам во время привалов.
В конце марта 1919 года остановились мы на ночлег на хуторе Кобеляки, что северо-восточнее станицы Ляховской. На рассвете на хутор налетели петлюровцы. На голову часового обрушилась шашка. Но перед смертью он успел крикнуть и выстрелить. Вмиг все вскочили, расхватали винтовки. А петлюровцы уже спешились. Коноводы остались с лошадьми, остальные с нагайками за поясом, с клинками на боку двинулись на нас, стреляя на ходу из обрезов и карабинов. Стрельба слышалась и справа и слева — значит, весь хутор окружен и наши товарищи тоже ведут тяжелый бой.
Я отвечаю за жизнь шестнадцати своих подчиненных, за пятнадцать коней и два исправных орудия. Спешно отдаю распоряжения. Бойцы рассыпаются по всему двору, открывают огонь из винтовок. Но тут в ворота на тройке серых взмыленных коней ворвалась тачанка. Длинной очередью полоснул пулемет.
— По тачанке, по тачанке бейте! — кричу я.
Мой помощник Сергей Щербаков поднялся из-за большого камня, за которым лежал до этого. С земли трудно попасть в пулеметчика на тачанке, и Сергей стоял теперь в полный рост, выпуская пулю за пулей. Меня поразила его выдержка. Совершенно невозмутимое лицо, в движениях абсолютное спокойствие. Словно в тире стреляет по мишени. Умолк пулемет на тачанке. Щербаков вновь ложится за валун. Стреляет редко — бережет каждый патрон.
Кони в лужах крови валяются рядом с тачанкой и протяжно стонут. Петлюровцы уже лезут не так нахально. Разбежались по сараям, стреляют из-за укрытий.
Три бандита кинулись к пушке. Там Кушнир. Не сдобровать ему! Но Кушнира не так-то просто взять. Он выскакивает из-за щита и в упор стреляет в одного, второго, третьего! Бандиты падают как подкошенные.
Два часа длилась перестрелка. Наконец наступила тишина. Солнце уже поднялось высоко. Мы обошли двор. Насчитали девятнадцать мертвых петлюровцев. Но и нас [33] из семнадцати осталось девять. Я не удержался от слез, когда среди убитых увидел Василия Кривцова и Степана Милорадова, моих друзей еще по красногвардейскому отряду.
А с Сергеем Щербаковым и Ильей Кушниром мы еще долго воевали вместе. И. И. Кушнир дорос до полковника, командовал артиллерией корпуса. Погиб он в 1941 году.
Подполковник Сергей Семенович Щербаков с того же 1941 года числится без вести пропавшим. Это величайшая несправедливость. Такие не пропадают! Они умирают героями и вечно живут в памяти народа, в сердцах всех, кто их знал.
В апреле 1919 года южнее Каменск-Шахтинского я был вторично ранен, на этот раз в голову. Два месяца пролежал в госпитале. Когда выздоровел, городской этапный комендант направил меня в распоряжение командира бронепоезда № 6. Я пытался возражать, но комендант был непреклонен. Так я оказался на станции Лихой, где стоял бронепоезд.
Дали мне отделение: шесть красноармейцев, башенное орудие и тяжелый пулемет. Когда я впервые забрался в каземат и за мной закрылась стальная дверь, показалось, что меня заживо похоронили. Через люки, кроме рядом стоящих вагонов, ничего не видно. Темно, тесно, воздуху мало. Затосковал по своему взводу, по коням, по полевым просторам. А тут еще плакаты, увиденные на станции: «Пролетарий — на коня!»
Формировались целые кавалерийские соединения. В них, конечно, будут и артиллерийские части. А мне сидеть в этой железной коробке!
Мой новый командир начальник бронеплощадки Ф. П. Тарасенко, человек чуткий и внимательный, разгадал причину тоски. Уселся со мной в башне и начал рассказывать о своей службе. На бронепоездах он уже пять лет, в царское время был командиром орудия. Из беседы с ним я узнал, какая это могучая сила — крепость на колесах — и как много пользы принесли бронепоезда для Красной Армии. Коренастый, медлительный, Тарасенко все свое время проводил в башнях, готов был часами возиться с каждым бойцом, пока не убеждался, [34] что тот как следует освоил дело. и подчиненные искренне любили его.
И все же на четвертый день я доложил исполняющему обязанности командира бронепоезда Якову Ивановичу Хивову о том, что душа не лежит к новой службе. Этот простой и честный человек, бывший слесарь, терпеливо выслушал меня и ответил:
— Понимаю. Мне тоже здесь нелегко. Раньше я командовал ротой. Прислали сюда временно. Не дождусь дня, когда сойду с этих рельсов. Обещаю помочь тебе. Как только появится возможность, отпущу.
Удовлетворенный, я вернулся в свой железный блиндаж.
Но через несколько дней недовольство службой было забыто. Стало известно, что приближаются войска белогвардейского генерала-карателя Краснова. Хивов собрал артиллеристов. На совещании присутствовал и командир роты ЧОН (части особого назначения) — шестьдесят ее бойцов были «подвижным десантом» при бронепоезде. Хивов объявил, что противник уже близко. Необходимо привести бронепоезд в боевую готовность.
Вернувшись на свой пост, я вновь прочитал инструкцию по боевой тревоге. Справлюсь ли?
Обрадовался, когда в башню поднялся Филипп Петрович Тарасенко. Проверил, все ли мы сделали. Пытливо взглянул на меня. И я не выдержал:
— Товарищ начальник, боязно... Дело незнакомое. Разрешите просто стать у орудия.
Улыбнувшись, Тарасенко положил мне на плечи свои большие руки:
— Ты звездочку к рубахе привинтил потому, что ты коммунист. И я тоже коммунист. На нас с тобой смотрят, трусить нельзя. Я сам был, как ты, когда пять лет тому назад пришел служить на рельсы. Верь людям и себе. Все ладно будет.
Перед уходом он пожал мне руку и скороговоркой повторил:
— Все ладно будет!
Выехать нам не удалось. На рассвете разбудил грохот. Тяжелые снаряды падали возле путей. Осколки со звоном ударяли в броню. Мы тоже открыли огонь. Но дальнобойность наших пушек мала. Снаряды не долетали до цели, хотя вражеская батарея была хорошо видна. [35] А она все усиливала обстрел. Командир приказал трогаться в путь, чтобы вывести поезд из опасной зоны. Но едва мы двинулись, раздались взрыв и оглушительное шипение. Снаряд угодил в паровоз, и тот замер на месте, скрытый облаком пара.
А снаряды все рвались вокруг бронепоезда. Надо было спасать его. По приказу командира бойцы сняли с бронеплощадок два «максима», вооружились карабинами. То перебежками, то ползком наша редкая цепь полукругом обступала врага, чтобы он не успевал поворачивать орудия. «Даешь батарею!» — кричали красноармейцы. Нас становилось меньше и меньше. Но мы все ползли. Наконец настолько приблизились к батарее, что она уже не могла вести по нас огонь. Тогда Хивов вскочил на ноги.
Мы поднялись и устремились за ним. Стреляя на бегу, ворвались на огневую позицию. Ошеломленная орудийная прислуга подняла руки.
В начале атаки нас было человек двести. Многие остались в поле. Но живые дошли, и четырехорудийная батарея была взята целенькая, «тепленькая». Солдатам, орудийной прислуге предложили перейти на сторону народа, и они пошли с нами. Сначала, правда, не верили, что с ними так благородно поступят. Полубатарейный застрелился. Двух поручиков, взводных командиров, взяли в плен. Оба они, между прочим, впоследствии стали командирами Красной Армии.
Перед уходом мы вырыли братскую могилу. Бережно уложили в нее погибших товарищей, среди них был и Филипп Петрович Тарасенко. На месте бывшей огневой позиции вырос небольшой холм. Три винтовочных залпа траурного салюта прозвучали над могилой.
Впрягли лошадей, орудия медленно покатили к станции. На повозках сидели и лежали раненые.
К вечеру вернулись к полуразбитому бронепоезду. Здесь Яков Иванович вызвал меня и вручил бумагу — направление в мой родной дивизион. Простились как давние друзья. Снова встретиться нам довелось лишь в конце тридцатых годов. В 1941 году заместитель командира 18-й танковой дивизии полковник Я. И. Хивов геройски погиб в бою...
Кончилась моя десятидневная служба на сухопутном броненосце. Я попрощался с подчиненными, которых в [36] живых осталось четверо, взял свой сундучок и соскочил на землю.
Тяжело вдруг стало на душе. Куда идти? Где искать своих? Направился к большаку, чтобы попутной подводой добраться до города Каменск-Шахтинский, а там будет видно. Проходя мимо огневой позиции, где несколько часов назад стояла белогвардейская батарея, различил могильную насыпь.
«Все ладно будет!» — вспомнились слова Тарасенко.
Но судьба решает по-своему: далеко не все в жизни бывает ладно.
Не без труда добрался я к утру до станции. Все пути были забиты составами. Станционные помещения и платформы переполнены людьми. С мешками, корзинами, чемоданами, ящиками они суетились, спешили, толкались. Поезд был обвешан гроздьями пассажиров: они устраивались и на крышах, и на паровозных тендерах, и на ступеньках вагонов.
В этой сутолоке я искал военных, спрашивал, где находится 41-я дивизия, но никто не знал. На платформе показался патруль. Впереди командир в кожаной тужурке, за ним два красноармейца с карабинами за плечами. Завидя их, многие стали разбегаться: начиналась проверка документов.
Я обратился к старшему, показал свое направление и попросил помощи.
— Зайди к нашему начальнику, он, наверное, знает.
В комнате бывшего станционного буфета сидел мужчина лет под сорок. Чуть наклонившись над столом, он сосредоточенно писал. На стене табличка: «Уполномоченный ВЧК». На столе два полевых телефона, рядом с ними — револьвер.
Уполномоченный поднял голову, застегнул ворот гимнастерки:
— Проходите, садитесь. Что вам нужно?
Худое, усталое лицо. Глаза, красные от недосыпания, внимательно оглядели меня. Я подал свое направление. Уполномоченный прочел, протянул через стол руку, улыбнулся душевно:
— Садись, вояка, докладывай, зачем пришел? [37]
Я рассказал о себе, попросил помочь разыскать мою часть.
— Трудно тебе будет добираться. Поблизости орудует банда атамана Бамушко. Оставайся-ка пока здесь. Мы тебя зачислим в отряд губчека. Сначала будешь в охране, а подучим, перейдешь на оперативную работу.
— Спасибо за доверие. Но хочу в свой дивизион.
Уполномоченный начал звонить куда-то. Наконец сказал:
— Поезжай в Суджу. Это пятьсот километров отсюда.
На обороте моего направления черкнул: «Проверено», подписался: «Протонов», приложил печать. Приказал выдать мне на дорогу продукты. Прощаясь, сказал:
— Понравилась мне твоя настойчивость.
Обрадованный, что узнал наконец адрес дивизиона, я поспешил искать состав, идущий на Глухов.
Поезд остановился в чистом поле. Из соседних вагонов послышался крик и плач. В нашу теплушку вскочили четыре здоровенных детины, вооруженных обрезами. На головах черные папахи, спины облегают красные башлыки, на поясах болтаются нагайки. Вагон замер. Один из бандитов гаркнул:
— Ну, купцы, давай сам выкладывай, что везешь! Гони соль!
Заставили показать вещи. Трое отбирали все, что им нравилось, один стоял, направив обрез на людей. Ни плач, ни мольба — ничто не помогало. Некоторые сопротивлялись, тянули свои вещи обратно, их грубо отталкивали. К вагону подъехала арба, в нее стали грузить награбленное.
Перед самым концом грабежа один из бандитов схватил меня. Затрещала гимнастерка:
— Что везешь, куда едешь, кто такой?
Я открыл сундучок, вывалил на пол все свое «богатство». Бандит брезгливо посмотрел на меня и вдруг ударил чем-то по лицу. Из глаз посыпались искры...
Солнце уже стояло высоко, когда я очнулся. Голова кружилась, тошнило, рот, нос были заполнены кровью. Все тело ныло. Вокруг ни души. С трудом поднялся, [38] вспомнил, что произошло, и, качаясь, поплелся вдоль рельсов.
На шестой день, разбитый, оборванный, я вошел к дежурному этапному коменданту станции Суджа. Он направил на станцию Деревеньки, в 3-ю пехотную бригаду моей родной дивизии. Я разыскал штаб. Дежурный провел в комнату начальника штаба бригады Катуена, там же находился и комиссар штаба Шкодинов. Вызвав одного из командиров, комиссар распорядился направить меня в дивизион Лысова.
— Только надо одеть его как следует, а то не знай на кого похож.
Выдали почти новое обмундирование. Явился в дивизион во всем блеске. Меня встретил политком батареи Яков Алексеевич Трунов.
Людей в дивизионе не хватало, многие болели сыпным тифом, находились в госпиталях, и мое появление было очень кстати. Но вскоре меня ожидало новое назначение. В боях стрелковые части понесли большие потери. Пострадали и полковые батареи. Туда взяли людей из артиллерийских дивизионов. В числе девяти человек, откомандированных в 368-й полк 3-й пехотной бригады, оказался и я.
Довольно сухо принял прибывших командир полка Сиверс. Предупредил:
— Здесь вам не придется, как раньше, стрелять в противника с расстояния ста километров. Где пехота, там будете и вы.
Вызвал командира батареи и перепоручил нас ему.
Несмотря на столь строгое предупреждение, мне здесь понравилось больше, чем в прежнем дивизионе. Командир полка любил свою малочисленную артиллерию, заботился о ней. Кормили здесь лучше. Орудия вовремя проходили профилактический ремонт. Кони всегда обеспечивались фуражом. Сиверс, этот на вид сухой, педантичный человек, часто навещал артиллеристов, беседовал, осматривал лошадей. После его ухода завхоз полка присылал все, чего нам не хватало.
Однажды в разговоре с Сиверсом я случайно обмолвился, что уже год не получаю писем из дому. Командир сочувственно глянул на меня.
— Ничего, недолго осталось терпеть, скоро работу [39] почты наладим! — И уже более строго добавил: — А вот бриться надо хотя бы через день.
Что-то очень сходное было у него с Датуевым. Повидимому, у людей, до конца отдающих себя делу, всегда много общего. Они мало говорят, но много делают.
Я подружился с Гришей Кикензоном, низеньким, подвижным, развитым парнем. В 1918 году он покинул родной дом и добровольно ушел воевать с контрреволюцией. В бою был смел, выполнял приказы не за страх, а за совесть.
В 1954 году в институте им. Калинина я встретил немного грузного подчеркнуто спокойного полковника. Он слегка прихрамывал. Но улыбка осталась прежней, и я сразу узнал нашего веселого Гришу. Так же, как на Сиваше, на просторах Северной Таврии, он самоотверженно сражался в Великую Отечественную войну. Лишился обеих ног, передвигается на протезах. Но из строя не вышел. Ведет педагогическую и научную работу. А эстафету его службы в артиллерии Советской Армии понесли сыновья: старший — подполковник, младший — майор.
Наша бригада входила в группу войск сумского направления левого боевого участка фронта. Белогвардейцы неожиданно перешли в наступление. Несколько дней пехота и артиллерия отбивали натиск. Встали под ружье все тыловые и штабные подразделения. Но у врага был огромный перевес в силах. После упорных боев мы оставили Глухово, Воротино, Севск.
Был момент, когда наши полки дрогнули и покатились назад. Командир бригады Саблин, комиссар Шкодинов, заместитель начдива Ермолаев и комиссар артиллерии дивизии Иванов на галопе влетели в гущу отступавших. С маху осадив взмыленных лошадей, все четверо соскочили на землю. Возглас Шкодинова: «Стой! Кругом! Ложись! Огонь!» — прогремел, казалось, сильнее выстрелов... Как один человек, все сразу подчинились его воле. Артиллеристы, отходившие вместе с пехотой, этому страшно обрадовались, ибо лямки уже давно врезались в наши плечи, пушки так отяжелели, [40] что мы с трудом их тащили (чтобы уберечь лошадей, их вместе с передками отправили в тыл).
Через некоторое время подъехал комиссар штаба дивизии Артемов. Спокойно шагая среди залегших в цепь бойцов, он подошел к Шкодинову, который разговаривал с комиссарами подразделений. Впереди нас по-прежнему стояли Сиверс и несколько командиров из штаба. Комбриг отдавал им приказания.
Надо сказать, что мы были злые как черти. Устали, с утра ничего не ели. Не хватало снарядов. В подразделениях осталось совсем мало людей. Обувь давно износилась, и на ногах были постолы — куски кожи, обтянутые веревками. При быстрой ходьбе веревки врезались в тело, каждый шаг был мучением. Сколько же надо было нашим командирам душевной энергии и силы, чтобы остановить, подчинить себе и повести в бой этих измученных людей!
И все-таки люди опомнились, заняли оборону и начали готовиться к контрнаступлению. Целый день командиры и комиссары обходили подразделения, разъясняли задачу, читали обращение В. И. Ленина к воинам Красной Армии.
Я залюбовался Саблиным. Стройный, красивый, он держался очень просто. Подходил к раненым, угощал их папиросами, обещал прислать сапоги, со многими за руку здоровался, многих называл по имени и отчеству. Артиллеристов отругал за то, что отправили в тыл обоз и коней. Приказал немедленно вызвать передки.
Обедали мы в этот день очень поздно. И едва успели передохнуть, как появились белые. Уверенные в нашем отходе, они двигались колонной. Их встретили ураганным пулеметным и винтовочным огнем. Сильные кони выкатили пушки во фланг врагу, и мы прямой наводкой ударили по колонне. И тут я снова увидел комбрига Саблина. Он крикнул командиру полка:
— Сиверс, атакуй! Не дай им развернуться! — Потом подъехал к командиру нашей батареи. Нагнулся, похлопал коня по шее. — Ну что, пригодились лошадки? Смотрите: не отставать и зря не пулить!
С тех пор когда мы трунили над кем-нибудь или высмеивали нерадивых, то обязательно приговаривали: «Не отставать и не пулить!»
Враг побежал. И долго еще мы видели отважных [41] всадников среди атакующих бойцов. Саблин был впереди, в голове контрнаступающей бригады.
Приказ комбрига артиллеристы так и не выполнили до конца. Орудия мы взяли в передки, но недолго кони тянули их. Как только вражеские пушки нащупали нас и снаряды стали рваться поблизости, кони поднялись на дыбы, порвали постромки. И ездовые снова отвели лошадей в укрытие. А мы, как и прежде, впряглись в лямки. Комбриг узнал об этом, но нас не ругал. И уже больше не говорил: «Лошадки пригодились».
Бесстрашный и душевный комбриг Саблин был нашим любимцем. Каждый из нас посчитал бы за счастье прикрыть его своим телом от вражеской пули.
В самые тяжелые минуты мы видели его впереди с обнаженным клинком. Разгоряченный конь летел птицей. Неотлучно рядом с комбригом был Шкодинов. Властный призыв комиссара: «Товарищи, не отставайте!» — слышали все. И мы сквозь море огня тащили на себе пушки. И не отставали. Не спускали глаз с командира и комиссара, своими залпами прикрывали их, отсекали контратакующего противника. И радостно было услышать после боя веселый голос Саблина:
— Спасибо, пушкари, хорошо поработали!
А с каким уважением мы относились к комиссару Шкодинову! Он был для нас воплощением партийной совести и партийной прямоты. Его слова о революционном долге понимали самые неграмотные. Комиссар учил нас дорожить уважением народа, учил любить Родину и драться за ее свободу и счастье.
Начальника штаба бригады Катуена мы называли: «Наш генштабист». Образованный, прекрасно подготовленный офицер, он вникал во все мелочи жизни подразделений, вел строгий учет всему, зорко следил за порядком и дисциплиной. Он не только требовал, но и наставлял, поддерживал. В бою объезжал подразделения, указывал молодым командирам, как надо действовать в данную минуту. На привалах к нему не боялись обращаться красноармейцы. Знали: начштаба внимательно выслушает и поможет.
Артиллерией дивизии командовал М. В. Шенснович. Человек высокой культуры, чуткий и заботливый, он сумел сплотить вокруг себя людей, по существу, очень разных. Здесь и бывшие царские офицеры и выходцы из [42] низов, как наш брат. Михаил Викентьевич находил общий язык с теми и с другими. Это было нелегко: у отдельных офицеров нет-нет да и прорывалось старое.
— Вы хотите, чтобы я работал вместе с этим чумазым шахтером! — возмущался кто-нибудь из офицеров. — Никогда этого не будет! Вы забываете, что я дворянин!
— Между прочим, я тоже бывший дворянин, — мягко напоминал Шенснович. — А как видите, работаю с Завгородним. И скажу прямо: дай нам бог в дивизию побольше таких шахтеров!
Речь шла о командире 3-й гаубичной батареи Завгороднем. В царской армии он был старшим фейерверкером. Революция сделала его командиром. В грамоте он не был силен. Но человек несомненно талантливый, Завгородний командовал отлично, бойцы его любили. Батарея в каждом бою действовала успешно. В этом была большая заслуга и комиссара А. П. Шелюбского, семнадцатилетнего коммуниста, пользовавшегося среди бойцов огромным авторитетом. Мы крепко подружились с Шелюбским. Эта дружба сохранилась надолго. Александр Павлович позже стал крупным ученым-историком. Мы часто с ним встречались в Москве.
Сплочению артиллеристов дивизии способствовали совместные действия в боях. Мы знали, что в трудную минуту нас выручит огонь 41-го тяжелого артиллерийского дивизиона, которым командовал настоящий мастер своего дела М. А. Колокольников. Комиссаром дивизиона был Петр Иванович Чумак — любимец и вожак красноармейской массы. Я много раз видел этот дивизион в действии. Иногда начарт Шенснович приказывал вести огонь «в накладку». Дивизионы — наш легкий и тяжелый Колокольникова — поочередно клали свои разрывы [43] впереди атакующей красной пехоты. Тяжелые снаряды гаубиц вздымали громадные черные столбы. Вслед за ними вырастали столбы пониже — от снарядов наших трехдюймовок. Огонь артиллерии сносил все на пути пехоты, и она уверенно и легко шла вперед. К сожалению, мы не всегда могли применять такой прием — снарядов не хватало.
Много прекрасных людей встретил я в дивизии. До конца дней своих буду благодарен им за науку и сердечную теплоту.
Разве я могу забыть Лысова, командира нашего дивизиона. Этого молчаливого человека мы все боялись как огня. Казалось, он никогда не спит: днем и ночью проверяет, где люди и чем занимаются, вычищены ли пушки. От его всевидящего ока ничто не ускользнет. Был он неумолимо требователен, аккуратен и справедлив. И был превосходным мастером своего дела. В дивизионе не было ни планшетов, ни топографической службы. Но он умел обходиться и без них. Управлял огнем дивизиона изумительно. Умел вовремя сосредоточить и рассредоточить огонь. Постоянно заботился о связи с пехотными подразделениями. И командиры полков всегда были уверены, что Лысов в нужное время и в нужном месте поможет им огнем. Лысов пользовался во всей бригаде огромным авторитетом.
Наш командир не любил показного благополучия.
Однажды стало известно, что в бригаду едет высокое начальство. Все начали «наводить блеск», но нам Лысов запретил это делать:
— Пусть увидят нас такими, какие мы есть!
Под стать командиру дивизиона был политком Филипп Леонтьевич Корбасенко. Мы знали, что они с Лысовым большие друзья, но вместе их почти не видели. [44]
Целыми днями Корбасенко находился в батареях. Он тоже все видел и все подмечал. Лысов был молчалив, а комиссар за словом в карман не лез, у него всегда была наготове острая шутка, веселая присказка. Бодрый, жизнерадостный, он никому не давал унывать. В свободную минуту сядет на ящик из-под снарядов и разговорится с бойцами, душевно, по-братски. И мы все ему выкладываем: и горести, и радости. А комиссар незаметно переводит разговор о революции, о Советской власти и такие слова найдет, что еще лучше драться за нее хочется. Особенно нравились нам его беседы о том, как будет жить народ после войны.
— Откуда вы все это знаете?! — восторгался кто-нибудь из бойцов.
— Так Ленин пишет, — говорил комиссар. — Значит, так и будет.
Корбасенко с нами обедал и не давал спуску кашевару, если пища оказывалась плохо приготовленной. Титанические усилия прилагал, оберегая бойцов от сыпного тифа. Короче, он был для нас родным человеком. Я несколько раз наблюдал за ним, когда белые обстреливали нашу огневую позицию. Если вражеский снаряд разрывался близко, комиссар, стряхивая с себя землю, говорил нам:
— Вот и мы должны так метко стрелять. Лысов вас этому научит.
С уважением и доверием относились бойцы к командирам. Они учили нас, ели то же, что и мы, так же, как мы, и даже больше, были заняты — с рассвета до глубокой ночи. Заботились о нас командиры, но время было очень трудным. И при всем их старании не могли они уберечь людей от недоедания, голода, болезней.
В канун 1920 года я заболел сыпным тифом. Семь [45] недель провалялся в госпитале города Валки. После выздоровления мне полагался месячный отпуск, но я им не воспользовался: был слишком слаб, боялся, что до дому не доеду. Вернулся в свой полк. Он в это время был в только что освобожденной Одессе. Пароходы с деникинцами и бежавшей вместе с ними буржуазией еще стояли на рейде под охраной французских военных кораблей, которые периодически обстреливали город.
В Одессе голод, холод, повальный сыпняк, больницы переполнены. Свирепствует банда Мишки Япончика. Город погружен в темноту, это усложняет борьбу с бандитизмом.
Недолго мы пробыли в Одессе. В апреле нашу дивизию перебросили на польский фронт. И снова бои...
Четвертый год воюю. Уже дважды ранен. Видел много людского горя. Редко дневал там, где ночевал. Нечасто ел досыта. У меня, как и у друзей, ничего нет. Хожу в трофейном обмундировании из захваченных деникинских складов.
И все же эти лишения и невзгоды не пугают. Иначе сейчас нельзя, пока не добьем врага.
Но гложет и жить не дает одна думка. Грамоты не хватает. Командую взводом, горжусь этим. Иногда даже хвалят. Но я-то знаю лучше других, что очень многого мне недостает. Поговорил об этом с комиссаром. А он отвечает: «Все мы такие, не хнычь. И читай больше». Любыми путями он достает нам книги, старые учебники. Читаю я очень много. Но чем больше читаю, тем яснее вижу: учиться надо.
Конец июня 1920 года. В штабе дивизии под председательством комиссара заседает комиссия: отбирает людей для отправки на курсы краскомов.
Всех вызывают по очереди. Со мною беседа длилась несколько минут. Задали только один вопрос: хочу ли учиться, чтобы стать настоящим командиром?
Через несколько дней всех отобранных для учебы отправили в Москву. Тяжело было прощаться с боевыми друзьями: я так сроднился с ними! Так много вместе пережили! Даже было как-то стыдно их здесь оставлять. Немало хороших напутственных советов услышал я в тот день. [46]
Длительным было путешествие. Подолгу стояли на каждой станции, а зачастую и просто в поле — кончались дрова. Ломали заборы, заброшенные постройки, загружали досками и бревнами тендер и ехали дальше. На стоянках меняли свои пожитки на продукты, скандалили у кипятильников из-за полчайника горячей воды. Всюду шныряли спекулянты, за буханку хлеба скупали подчас ценнейшие вещи. Жадно впивались в хлеб глаза голодных детей. Своим скудным пайком мы делились с матерями, на руках которых плакали младенцы.
Только на седьмые сутки добрались до Москвы. Впервые я оказался в столице. Нас разместили в неуютной, холодной казарме. На довольствие прикрепили к пересыльному пункту, находившемуся тут же, кормили прескверно. Спали мы на голых нарах. Кроме нас в казармах размещались солдаты еще нескольких подразделений. К нам они относились с уважением, называли командой фронтовиков.
Жили одной мыслью — скорее бы отправили на курсы. Но проходил день за днем, а нас никуда не вызывали. Наконец старшина, вернувшийся из города, сказал, что на курсы примут только тех, кто сдаст вступительные экзамены. Начали усиленно готовиться, хотя никто не знал, о чем будут спрашивать. Как только открывался красный уголок при пересыльном пункте, мы гурьбой вваливались в небольшую библиотеку. Консультантом и учительницей для нас стала библиотекарь Спиридонова — пожилая, добрая женщина. Она охотно проверяла, правильно ли мы решали арифметические задачи, исправляла ошибки по русскому языку. Вечером с тоской смотрели, как она сворачивала свое хозяйство. Правда, кое-что разрешала брать с собой на ночь.
15 июля старшина собрал нас и сказал, что приказано завтра к 14.00 прибыть к кремлевским воротам и ждать там распоряжений.
Утром встали до подъема. После завтрака нас долго инструктировал старший. Он волновался. Мы поняли, что нам предстоит что-то необычное.
Нас всех, тридцать два человека, усадили в грузовую машину марки АМО, принадлежавшую пересыльному пункту. С громом, оставляя за собой хвост дыма и пыли, автомобиль помчался по булыжной мостовой. [47]
На Красной площади, недалеко от того места, где сейчас находится Мавзолей Ленина, мы спрыгнули с машины, почистились от пыли. В Спасские ворота проходили колонны хорошо одетых и вооруженных курсантов. Это прибыл курсантский полк из Петрограда. Мы присоединились к последней колонне. В Кремле курсанты построились полукругом в четыре ряда возле Царь-колокола. Мы оказались на левом фланге.
Скоро к нам приблизилась небольшая группа людей.
Среди них я сразу узнал Ленина, хотя никогда раньше не видел его. Владимир Ильич улыбался. Глаза щурились от яркого солнца. Командир полка отдал рапорт. Ленин приложил руку к козырьку кепки. Представил нам своих товарищей, иностранных коммунистов, прибывших на конгресс Коминтерна.
Ленин! Неужели я вижу его, великого человека, о котором мы столько слышали, с именем которого шли в атаку! Владимир Ильич снял кепку.
— Товарищи!
Весь строй колыхнулся, как бы потянулся к нему. Сотни глаз устремились на Ильича.
Я смотрел на дорогое лицо, ловил каждое слово. Говорил Ленин негромко, но его слышали все. Речь его была пламенная, каждое слово доходило до самого сердца. Ильич говорил о положении в стране, о необходимости покончить с Врангелем, с бандитизмом.
Я и раньше слышал, что Владимир Ильич необыкновенный оратор. Теперь сам убедился в этом. Его нельзя слушать без трепета. Всем существом я почувствовал покоряющую силу ленинского слова. Казалось, что Ильич обращается только к тебе. Это на тебя устремлен его чуткий и добрый, с огоньком веселого лукавства взгляд.
Ленин сказал, что в стране очень трудно, что народ напрягает все силы, чтобы разгромить врага. Мы приехали учиться. Нам очень нужны знания. И мы будем, обязательно будем учиться. Но сначала надо покончить с Врангелем.
Нет, я не почувствовал разочарования. Это ничего, что учебу надо отложить. Но сам Ленин сказал, что мы будем учиться. А сейчас еще повоюем. Станем драться не щадя жизни, драться так, как никогда еще не дрались. Сам Ленин нас просит об этом. Сам Ленин! [48]
Громовое солдатское «ура» катится по широкой кремлевской площади. Оно не смолкает, пока Ленин и сопровождающие его товарищи не скрываются из виду.
Курсанты прямо с митинга отправляются на вокзал, грузятся в эшелоны. Лица сияют гордостью. И я полон радости и счастья. Мы едем защищать революцию.
Скорее, скорее на фронт! [49]