Присяга

Нам зачитали ленинский декрет о создании регулярной Красной Армии. Командир на митинге сказал:

— Товарищи, теперь у нас будет настоящая армия. Она строится на новых началах. Вам предоставлено сейчас право самим решать свою дальнейшую судьбу. Смотрите: кому тяжело, кто не может или не желает больше служить, тот может уйти, вернуться к мирному труду. Мы проводим этих товарищей с честью, вручим соответствующие документы. Подумайте, взвесьте все. Кто хочет покинуть отряд, прошу выйти из строя.

Все остались в шеренгах.

Мы готовились принимать присягу. Изучали ее на политзанятиях, о ней беседовали с нами агитаторы. В казарме появились плакаты, на которых крупными буквами был напечатан текст присяги. Старые солдаты медленно, почти по складам читали торжественные слова: «Я, сын трудового народа...» Вспоминали:

— При царе тоже присягу принимали. Но та совсем другая была «За бога, царя и отечество». А теперь самому народу присягаем. Тут уж хочешь не хочешь, а служи на совесть. Не царя-батюшку, свою рабочую и мужицкую власть защищаешь!

Текст присяги мы выучили наизусть. Я и сейчас его помню слово в слово.

К принятию присяги готовились, как к большому празднику. Вот и долгожданный сигнал — общий сбор. Все построились во дворе. На машине приехали представители штаба. Но речь пошла о другом. Оказывается, кайзеровская армия двинулась в наступление. Москва [24] требует: любой ценой задержать врага. И прямо с митинга мы отправились в поход. Заняли рубеж километрах в четырех северо-западнее Минска. Справа и слева от нас расположились другие революционные части.

Расчистили от снега, восстановили старые окопы. Стужа стояла страшная. Дрогли мы в своих шинелях, дули на окоченевшие пальцы. Вечером 19 февраля я впервые в глаза увидел немцев. После короткого артиллерийского обстрела наших позиций, низко сгибаясь, ринулись на нас серо-зеленые фигуры. Первую атаку мы отбили сравнительно легко. Немцы попытались обойти наши окопы. Но и на этот раз у них ничего не вышло. Сутки враг не трогал нас. А на рассвете 21 февраля сильный артиллерийский огонь накрыл наши позиции. Артподготовка была долгой. Немцы не жалели снарядов. Полуоглохшие, мы сидели в окопах. А сверху падали комья промерзшей земли. И казалось, конца этому не будет. Потом на минуту грохот затих. Но вот послышался треск винтовочных выстрелов, над окопами засвистели пули.

Немцы пошли в атаку. Теперь их было много. Густыми цепями они надвигались на нас. Первую атаку мы отбили. Вторую отбили. Несколько немцев подбежали совсем близко, но упали от наших пуль.

Поземка мела и мела и вскоре все укрыла белым саваном — и истерзанную землю, и застывшие на ней трупы вражеских солдат.

Поступил приказ отходить. Мы уложили в повозки раненых и убитых, построились в колонну и зашагали на восток. Прошли мимо завода, где протекали мои юные годы. Неподалеку отсюда мой дом. Хотелось забежать на минутку, проститься с отцом и матерью. Нельзя! Вот впереди понуро шагает Петр Иванович Датуев. Он оставляет здесь жену и детей. У каждого есть родные и близкие, не у меня одного. Но никто не покидает строя. Тяжело на сердце. Ведь завтра сюда придет враг. Что станет с дорогими для нас людьми, с родным городом?

Минск уже позади. Проходим имение Ваньковичи, где совсем недавно размещался наш отряд. Невольно замедляем шаг.

— Подтянись! — командует Датуев.

Вот уже станция Витгенштейнская. Люди еле передвигают [25] ноги. Все эти дни почти не спали. Питались плохо. Продрогли до костей.

Наконец объявили привал. Разожгли костры. Ночевали в полуразрушенном, холодном станционном здании. Немного отдохнув, сходили в местную баню. Вычистили и смазали оружие. Получили патроны. Занялись починкой изрядно износившейся обуви и одежды.

23 февраля нас построили во дворе. Чтобы согреться, потихоньку топчемся на месте. Старые потертые шинелишки не греют. А кто в ватниках и вовсе плохо — колени мерзнут. Коченеет рука на приставленной к ноге винтовке.

Из здания станции вытащили массивный стол. На нем чернильница, стопка листков, ручки.

— Равняйсь! Смирно!

Строй замер. Появился Датуев с незнакомыми людьми. Три красноармейца пронесли развевающееся на ветру красное знамя. Показалось, что теплее стало от его алого света.

Первым выступил представитель Минского комитета партии, пожилой рабочий. Нас взволновали его слова — простые и яркие. Он сказал, что сегодня мы принимаем присягу. Подчеркнул святость этой клятвы для каждого воина.

Датуев громко произносил торжественные слова. Мы хором повторяли за ним. Потом каждый подходил к столу и расписывался на листке с текстом присяги.

Представитель городского комитета поздравил нас:

— С этого дня вы — бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Будьте достойны этого высокого звания!

А с запада уже доносилась артиллерийская канонада.

Снова бои и походы. В марте пришел приказ главнокомандующего Западным фронтом: на рубеже Витебск, Орша, Могилев, Гомель создать прочную завесу из сильных отрядов, чтобы остановить немецкие войска.

Наш отряд вошел в состав отдельного сводного пехотного полка, который должен был обороняться восточнее Орши, на участке протяженностью в тридцать километров. Большими кострами мы размягчали мерзлый грунт, рыли окопы и траншеи. Нам помогали тысячи местных жителей.

Нас по-новому, по-настоящему начали учить военному [26] делу: как отбивать атаки, как из окопов переходить в контратаку, как нести дозор и разведку. Бойцы обжили окопы, построили удобные блиндажи для отдыха.

Доучиваться пришлось в боях: вскоре кайзеровские войска подошли вплотную. Вражеские атаки следовали одна за другой. Но мы прочно удерживали рубеж. Из глубины страны прибывало подкрепление, оборона наша усиливалась. А немцам было все труднее. В их тылу успешно действовали отряды красных партизан. Против оккупантов поднимался народ. Население не могло примириться с вражеским террором, с насилием и грабежами — немцы все вывозили в свой фатерлянд.

5 августа левые эсеры подняли мятеж в Орше. Захватили они и город Сенно, возле которого мы стояли. В Сенно направили наш отряд. Бои здесь длились почти двое суток. Мятеж был подавлен, в городе восстановлена Советская власть.

Доводилось нашим бойцам выезжать и в деревни — помогать продовольственным отрядам, заготавливавшим хлеб для городов и фронта. Здесь тоже шли бои: кулаки не только прятали хлеб, они поднимали восстания, расправлялись с комитетами бедноты. Несколько раз отряд вызывался в близлежащие уезды для борьбы с кулацкими бандами.

Семь месяцев полк сражался на своем рубеже. Отряды завесы выполнили приказ. Противник так и не смог продвинуться на восток.

* * *

Вечером 26 августа мне сказали, что завтра я должен быть на собрании партийной ячейки отряда.

Ночью часто просыпался. В землянке душно. Пять моих товарищей, прижавшись друг к другу, крепко спят на овсяной соломе — ею застелен пол. От свежей соломы пахнет полем, хлебом. Я лежу и все думаю: «Что завтра скажу на собрании?» Холодею от мысли: вдруг не примут, вдруг решат «пока воздержаться»...

В отряде двадцать два коммуниста. Всех их знаю. Это лучшие бойцы. Не дорос еще я до них. Пожалуй, поспешил подать заявление. Но Датуев вечером остановил меня, обнял, как сына, и сказал:

— Правильно поступаешь, Григорий. Пора!

Утром тщательно побрился, даже порезался от излишнего [27] старания. Привел в порядок одежду. Наспех перекусив, иду в штабной блиндаж. Там уже народу битком. Предложили перебраться на свежий воздух. На площадку перед блиндажом, где у нас обычно проводится развод караула, вынесли стол, две длинные скамьи. Товарищи подталкивают меня, хлопают по плечу:

— Давай, Гриша, садись впереди!

— Не трусь, ведь все тебя знают!

Собрание открыл Датуев. Стали избирать президиум. Каждую кандидатуру обсуждали придирчиво. Наконец трое, получившие большинство, заняли места за столом. К моей радости, среди них оказался и Датуев.

На повестке дня два вопроса: отчет четырех партийцев о работе в продовольственном комитете и прием в партию.

Продкомитетчиков расспрашивали с пристрастием: сколько заготовили хлеба, у кого брали, кому сдали, кто из бедноты помогал, как себя вело кулачье? Были вопросы и о том, где останавливались на ночлег, у кого кормились. Собрание осталось довольно деятельностью товарищей, вынесло им благодарность. А Датуев здесь же распорядился всех четверых на два месяца освободить от нарядов и хозяйственных работ.

После перерыва народу еще больше прибавилось: в обсуждении вопроса о приеме в партию могли участвовать и беспартийные. Секретарь партячейки громко читает мое заявление. Меня просят рассказать о себе. Всю ночь готовился к этому выступлению, заучил его наизусть, но сейчас все заранее припасенные слова вылетели из головы. Сбивчиво рассказываю о своей семье, о том, как работал на заводе, как вступил в отряд.

Потом посыпались вопросы. Самые разные:

— Что ты знаешь о Втором съезде партии?

— Что говорил Ленин в «Апрельских тезисах»?

— Что такое Антанта?

— Кто такие Чемберлен, Фош, Пуанкаре?

Поднялся мой сосед по землянке, тоже бывший рабочий нашего завода, Николай Архипов:

— Гриша, ты вступаешь в партию. Расскажи, что говорит Ленин о нас, красных бойцах?

Отвечаю, как могу. Подчас путаюсь: маловато знаний. Тогда товарищи приходят на помощь, поправляют, [28] растолковывают. Нередко при этом жарко спорят, пока сообща не находят правильный ответ.

Начинаются выступления. Друзья отмечают и успехи, и недочеты в моей службе, в учебе, советуют, как жить дальше, чтобы оправдать высокое звание большевика.

Собрание приступает к голосованию. В нем участвуют все присутствующие — и члены партии и беспартийные. С замиранием сердца вижу, как поднимаются десятки рук. Единодушно принимается решение: «Принять красногвардейца Григория Пласкова в партию большевиков сочувствующим с испытательным сроком на шесть месяцев».

Навсегда я запомню этот день — 27 августа 1918 года — и сберегу чувство сердечной благодарности к моим боевым друзьям за доверие, за путевку в большую жизнь.

Спустя много лет я побывал на этом памятном для меня месте. Не сохранился наш штабной блиндаж. Заросла бурьяном площадка перед ним. Но на меня снова нахлынули воспоминания. Я достал из грудного кармана партийный билет и долго рассматривал алую книжечку — самый важный, самый святой для меня документ. С гордостью могу сказать: через всю свою жизнь я пронес его незапятнанным.

* * *

Осенью мы перешли в наступление. Враг сопротивлялся отчаянно, но советские войска упорно теснили его. 10 декабря наш полк вступил в родной Минск.

18 декабря отряд расформировали. Повзводно, поротно бойцов включили во вновь создаваемые части. На нас уже смотрели как на закаленных бойцов, которые могут стать костяком новых формирований.

В последний раз Датуев собрал всех. Пожелал успехов в дальнейшей службе. Вручил документы.

Тяжело было расставаться с друзьями. Долго жму руку Датуеву, благодарю его за солдатскую науку. Самым дорогим другом, отцом и учителем стал он мне.

— Помни присягу, Григорий, — говорит Петр Иванович на прощание. — Теперь с тебя спрос особый. Ты же коммунист...

Больше я не видел своего первого командира. Знаю только, что он стал крупным военачальником. В 1937 году служил на Дальнем Востоке. [29]