Краснозвездная лава

Винтовка в руках

Годы неумолимо бегут. Их уже семьдесят за спиной. Сорок четыре из них отдано армии. Многих людей я узнал за это время. Как и я, они были в военной одежде. Они шли рядом со мной в учебных маршах и в кровавых атаках. И прямо скажу: не видал я людей прекраснее и благороднее. Советский солдат для меня синоним всего самого лучшего в человеке. В огне, лишениях, отчаянных трудностях этих людей объединяли одна цель и одно стремление — чтобы наша Родина была могучей и непобедимой. Ради этого они трудились от подъема и до отбоя, забывая, что на свете существуют выходные дни. Это они — голодные, в лыковых лаптях, вшами изъеденные, тифом переболевшие — катили орудия по дну соленого Сиваша, грудью бросались на проволоку, на пулеметы, не думая ни о жизни, ни о смерти, а только о победе для родной страны. Это они первыми приняли страшный вражеский удар в сорок первом, дрались из последних сил за каждую пядь родной земли, а потом гнали врага до Берлина.

Мне хочется рассказать об этих людях, героях и тружениках, чудесных товарищах. И начну с самого начала: ведь я не только воевал, но и рос и мужал вместе с ними.

* * *

Минск. Октябрь 1917 года. Чугунолитейный механический завод «Матеушик и сыновья» на стыке Борисовского и Лагойского трактов. Раньше здесь ни на минуту не стихал шум. Люди работали по четырнадцати часов в сутки. [6]

А сейчас в громадных цехах тихо, пусто, холодно. Уже полтора месяца никому, кроме механиков, не давали получки. К конторе не пройти — стоят бывшие царские городовые. Даже штрафов ни на кого не накладывают. На складах и прямо на дворе ржавеет неупакованная продукция, а рядом валяются ящики с надписью «Все для фронта». Рабочие митингуют. Слышны возгласы:

— Долой!

— Правильно!

— Давай получку!

— Хватит войны!

— Ура!

Многие из нас пока еще слабо понимают, о чем толкуют с трибуны, но кое в чем народ начинает разбираться. Поднимается какой-нибудь господин, протирает белоснежным платком пенсне и, брызжа слюной, кричит: «Война до победного конца! Спасай Россию!» В заключение нудно читает резолюцию своей партии. В ответ буря негодования. Не спрятать ложь за красивыми фразами.

Другое дело большевики. На всю жизнь остались в памяти их простые, берущие за сердце слова. Их призывы: «Вся власть рабочим и крестьянам!», «Долой войну!» — стали нашими мыслями.

И мы дружно голосовали за большевиков.

Большевики рассказали, что в Минске организован штаб революционных войск, он возглавил рабочие дружины и красногвардейские отряды на всей территории Белоруссии. В Витебске сформировано шесть полков Красной гвардии. В Гомеле создан отряд из четырехсот человек.

Узнали мы, что сегодня, 22 октября, Минский Совет по предложению большевиков принял решение о вооруженном восстании. Нам это сообщил член Революционного военного комитета фронта Р. И. Берзин. Военная делегация, прибывшая с фронта, поддержала решение Совета.

А на всех заборах расклеен приказ командующего фронтом генерала Балуева: вести борьбу с большевиками, как с предателями родины...

Неожиданно в разгар митинга появился хозяин завода. Он никогда не был на фронте и в армии не служил, [7] но щеголял в офицерской форме. С собой привел свиту — человек двадцать студентов и заводских чиновников. Все вооружены. Народ притих. Хозяин обвел толпу сердитым взглядом. Заорал во все горло:

— Заказов больше нет, платить нечем. Спрашивайте плату у большевистского Совета! А теперь уходите. Здесь вам не клуб! — И обратился к своей свите: — Господа, прошу очистить завод от этого сброда!

Гул пронесся по цеху. Рабочие двинулись к хозяину. Он выхватил из кармана пистолет. Но люди уже окружили его, схватили за руки. Из глубины цеха, раздвигая толпу, вышел Петр Датуев. Этот всегда спокойный, пожилой рабочий и сейчас нетороплив и сдержан. Сказал хозяину громко, чтобы все слышали:

— Господин Матеушик, завод больше не ваш. Мы десятки лет на нем проработали. И теперь не выгнать вам нас отсюда. Сдать оружие!

Студенты и чиновники послушно побросали винтовки. Зло кинул пистолет на пол и хозяин.

Датуев с укором поглядел на растерявшихся служащих:

— Ну а вы-то зачем идете у него на поводу? Ведь нам еще придется вместе работать...

Он поднялся на станок:

— Товарищи! Заводская партийная ячейка поручила мне сформировать отряд Красной гвардии. Вы знаете, что это такое? Вот газета «Правда». Здесь напечатан Устав Красной гвардии. Слушайте:

— «Статья первая. Цели. Красная гвардия ставит своей задачей: а) отстаивание с оружием в руках всех завоеваний рабочего класса; б) охрана жизни, безопасности и имущества всех граждан без различия пола, возраста и национальности. Статья вторая. Состав. Членом Красной гвардии может быть всякий рабочий, работница, состоящие членами социалистической партии или профессионального союза, по рекомендации или выбору общего собрания завода или мастерской».

Датуев пытливо оглядел рабочих:

— Кто желает стать красногвардейцем?

В последнее время я, девятнадцатилетний парень, стал все чаще задумываться. Ведь что-то должно быть в жизни, кроме изнурительной работы, нищеты, ругани [8] мастеров? И сейчас, слушая Датуева, я скорее чутьем, чем разумом, постиг: надо идти за ним. Без оружия не завоюешь лучшей доли!

Посредине цеха поставили стол, за него сели Датуев и еще двое. Один из них — мой сосед по квартире и стайку Коля Бабицкий. А до этой минуты я и не знал, что Коля — большевик!

Один за другим рабочие подходят к столу. Я тоже нацарапал на печатном бланке заявления свою фамилию и расписался. Бабицкий ведет счет. Записалось девяносто три человека.

— Пока достаточно, — сказал Датуев. Зачитал список и спросил рабочих: — Достойные люди?

— Достойные! — громыхнул цех.

— Значит, отряд создан. Собрание считаю закрытым. Всем можно разойтись. Красногвардейцам остаться. Сейчас поедем за оружием.

Мы вышли во двор. Там стояли четыре грузовика с надписью на бортах: «Дар Англии России». Мы забрались в них и покатили через весь город. Затормозили у ворот Калаварьевского склада. Дорогу преградил часовой. На его крик выскочил молоденький щеголеватый прапорщик с сигарой в зубах. Датуев вручил ему наряд. Прапорщик презрительно сморщился:

— «Штаб Красной гвардии...» Не знаю такого! — И взвизгнул: — Разойдись! Прикажу стрелять!

Мы соскочили с машин. На шум выбежал караул. Выстроился в воротах. Истеричным голосом прапорщик крикнул:

— По изменникам революции!..

Нестройно вскинулись винтовки, чуть ли не упираясь штыками нам в грудь. Штыки дрожали.

Датуев вышел вперед. Скомандовал:

— Товарищи красногвардейцы! Кругом! Стоять на месте! — А потом повернулся к солдатам: — Братцы! А теперь мне в грудь, а им в затылок. Ну, стреляйте!

Еще сильнее закачались штыки. А Датуев уже говорит солдатам:

— Ваш прапорщик именем революции бросается. А он такой же революционер, как Керенский.

— Огонь! — завопил прапорщик.

Но ни одна винтовка не выстрелила. А наш командир все так же невозмутимо стал рассказывать солдатам [9] о Ленине, о земле и мире. И те опустили винтовки. Прапорщик кинулся было к казарме. Но мы встали на его пути. А караул, опираясь на винтовки, внимательно слушал Датуева. Потом пожилой солдат подошел к прапорщику, вытянулся перед ним:

— Ваше благородие! Это же люди из народа, они за революцию. Прикажите выдать оружие. Вы каждый день отпускаете винтовки всяким штабам и охранам.

Офицер отвернулся от него, ломая спички, пытался зажечь погасшую сигару.

Ворота раскрылись. Кладовщик под расписку выдал нам двести винтовок и по сто патронов на каждую, подсумки, погонные ремни. Расстались мы с караульными друзьями.

Я получил винтовку. Новенькую, липкую от густой арсенальной смазки.

Так я стал бойцом Красной гвардии.

* * *

25 октября пришло известие, что в Петрограде победила революция. 26 октября и в Минске красногвардейцы и революционные солдаты заняли вокзалы, почту, заводы, мастерские, склады. Но на другой день на улицах города появились пушки и пулеметы — против восставших выступили войска так называемого «Комитета спасения родины и революции».

Вооруженные стычки длились до 4 ноября, пока вся власть в городе не перешла к Советам. Все это время мы бессменно охраняли занятые объекты. Отряд часто навещали Датуев, Берзин и видный партийный работник Белоруссии И. А. Адамович. Они инструктировали нас, следили за тем, как мы несем службу, заботились о нашем питании.

Красногвардейцам выдали красные нарукавные повязки. Это имело свое значение. Дело в том, что эсеры и меньшевики, захватившие большинство в исполнительном комитете Совета, были против вооружения рабочего класса. Но говорить об этом открыто боялись. Они стремились свести роль Красной гвардии к охране порядка на заводах. И комитет вынес специальное решение, в котором говорилось: «Отрядам Красной гвардии войти в состав городской милиции, принять белую повязку с указанием номера отделения милиции». Вопреки воле меньшевистского [10] исполкома большевики ввели для нас красную повязку с крупной надписью: «Красная гвардия». Отряд вырос до трехсот человек. Основным ядром его оставались рабочие нашего завода. Разместили красногвардейцев в бывшем графском имении Ваньковичи. В графской конюшне мы построили отличный тир. Ежедневно по восемь — десять часов старые солдаты обучали нас стрельбе, штыковому бою, окопному делу, маскировке. Под их руководством мы собирали и разбирали винтовку и пулемет, учились устранять неисправности. По вечерам — занятия по общеобразовательным предметам.

Мы оборудовали «мягкие» нары — набросали на доски соломы, сверху покрыли мешковиной. После ночевок на полу постель показалась царской. Выдали нам военное обмундирование. Стали похожи на настоящих солдат.

Дисциплина в отряде — образцовая. Ругань, сквернословие и пьянство строго карались. Приказания выполнялись точно и с большим рвением. Эта внутренняя сознательная дисциплина была отличительной чертой Красной гвардии. Мы все делали с любовью, каждый старался изо всех сил. Бывали, конечно, и промахи. Провинившихся [11] разбирали На ротных и отрадных собраниях. Самым большим наказанием было запрещение дотрагиваться до оружия на определенный срок.

Все основные вопросы учебы, службы и снабжения решались на общеотрядном собрании. Многие выступали на нем и хотя говорили зачастую неумело, но свободно и обо всем, что их мучило. Решения принимались открытым голосованием, вплоть до жалоб на вышестоящее начальство.

Отряд разбили на три роты, по девяносто пять человек в каждой. Выбрали комиссара, ротных и взводных командиров. Пятнадцать красногвардейцев были зачислены в хозяйственную команду, причем каждый месяц ее состав менялся. Караульную службу несли по уставу царской армии. Распорядок дня строго выдерживался. Отпусков не давали. Горячую пищу получали в обед и ужин из отрядной кухни. Питались не ахти как, но и не голодали. Службой были довольны.

Учеба, разнообразные лекции и доклады, читка газет просвещали и сплачивали нас. По сей день помню, с каким волнением мы обсуждали ленинские статьи «Кризис назрел», «Письмо к товарищам», «Национализация банков», «Удержат ли большевики власть?». Эти статьи печатались в большевистской газете «Буревестник», которую мы регулярно получали. Для многих это была первая политическая учеба, заставлявшая нас мыслить, по-новому смотреть на жизнь.

Из газет мы узнали, что еще в марте 1917 года по поручению рабочих и служащих Всероссийского Земского союза исполком организовал городскую милицию, начальником которой был назначен М. А. Михайлов, он же М. В. Фрунзе. Теперь он стал начальником штаба всех революционных войск. На должность главнокомандующего войсками Западного фронта был выдвинут А. Ф. Мясников.

Командир отряда Датуев неотлучно находился при отряде. Уходил к себе только после отбоя, и в его маленькой комнатке, где раньше жил привратник, ночи напролет горел свет — командир работал. Но не помню случая, чтобы он не присутствовал на подъеме.

В свободные часы Датуев рассказывал нам о работе большевиков в подполье. Как-то в воскресенье он привел в отряд Мишу Жмачинского. Все встали, чтобы приветствовать [12] командира. Датуев, выслушав рапорт дежурного, скомандовал: «Вольно!» Мы удивленно рассматривали гостя. Датуев представил его:

— Знакомьтесь: старый член большевистской партии Михаил Жмачинский.

Нас это ошарашило. Все знали кузнеца Жмачинского. Его кузница стояла у самого леса в конце Цнянской улицы. Жил он в покосившемся домике под большим дубом. «Это прадед посадил его, — любил говорить Жмачинский, — дуб всех нас переживет». Гигант с длинными черными как смоль, аккуратно причесанными волосами Жмачинский был всеобщим любимцем. Славился он веселым нравом, меткой поговоркой и прибауткой. Всю домашнюю утварь нашим матерям чинил бесплатно. «Со своих не беру!» — отвечал Миша и отталкивал протянутые деньги. Рассказывали, что в 1905 году во время погромов он с большой дубиной ходил по Немиге и разгонял черносотенцев. Самые заядлые погромщики боялись этого богатыря.

Но никому и в голову не могло прийти, что Миша Цыган, как все его звали, член большевистской партии.

Всегда мы его видели в старом кожаном фартуке, с засученными рукавами, с клещами в левой и молотом в правой руке. А сейчас Жмачинский в приличном костюме. Весь какой-то праздничный.

— Хлопцы, вы что, меня не узнаете? — спросил он.

— Михаил, расскажи о себе, — обратился к нему Датуев.

Немного смущаясь, несвойственным ему тихим голосом, Жмачинский сказал:

— Дорогие товарищи красногвардейцы, видите ли в чем дело: кроме кузнечного дела я еще кое-чем занимался. Был и наборщиком, и партийным кассиром, и библиотекарем. Хранил и разносил оружие, большевистскую литературу, был связным между подпольщиками и арестованными товарищами. А теперь пошли. Командир попросил меня кое-что показать вам.

От каждого взвода выделили по три-четыре человека. Мы оделись, взяли оружие и строем двинулись за Жмачинским. Он повел к Польскому кладбищу, у Долгобродской церкви. Зайдя со стороны леса, Жмачинский раздвинул брусья ограды. По одному протиснулись в узкий лаз. Прошли к красивому семейному склепу, утопающему [13] в зелени. Среди кустов была траншея. По ней проникли в склеп. Жмачинский зажег свечу, и мы увидели небольшой печатный станок. Рядом на самодельной скамье стояли ящики со шрифтом, краска, кисти, бумага, решетка для просушивания отпечатанных листовок.

Совсем еще недавно здесь работала подпольная большевистская типография. Ночи напролет в сыром душном склепе при свете керосиновой лампы Миша Цыган и его товарищи набирали и печатали листовки. На рассвете все напечатанное доставлялось в кузницу. После этого типографщики — ими были наши рабочие — бежали домой, чтобы наскоро позавтракать и успеть к гудку в свой цех.

Кладбищенский сторож Бабицкий, отец моего дружка Кольки, ухаживавший за склепом, а по сути дела охранявший его, был преданный человек, друг Датуева.

Побывал в нашем отряде старый большевик П. Н. Лепешинский. Долго и тепло с нами беседовал. В царское время он работал в Орше, в реальном училище учил детей обеспеченных семейств. Никто и подумать не мог, что дом этого образованного, уважаемого в городе человека был явкой и местом подпольных собраний большевиков. Свои рассказы о революционерах Лепешинский иллюстрировал множеством фотоснимков.

— А это вот помните?

Еще бы, мы видели все своими глазами. Осенью 1913 года всполошился город. Начали красить дома по Захарьевской и Губернаторской улицам. Отремонтировали деревянный мост через Свислочь. Появилось много жандармов, в особенности в рабочих районах — Привокзальном, Ляховке, Комаровке.

Конка перестала работать. Монопольки лавки, где велась казенная торговля водкой, закрыли. В окнах магазинов, на балконах, на улицах появились портреты Николая II и членов его семьи. Город пышно украсили флагами, а дорогу от Виленского вокзала до губернаторского дома устелили дорожками и коврами. В церквях, костелах и синагогах служили молебны за здравие царя. Монахини в ослепительно белых косынках раздавали люду твердые пряники с портретом монарха.

Буржуазно-помещичья Россия праздновала 300-летие дома Романовых. [14]

Дворники в белых фартуках и полиция охраняли улицы, но на многих домах, на фонарных столбах, на стенах заводских проходных были наклеены прокламации комитета РСДРП. Они рассказывали о преступлениях самодержца всея Руси, о «Кровавом воскресенье» в Петрограде, о расстреле народной манифестации у дома минского губернатора в 1905 году.

По устланной коврами мостовой торжественно двигался царский кортеж. Сплошной стеной ограждали его от народа солдаты с ружьями на караул, жандармы в парадной форме, городовые. Колокольный звон плыл над городом. Верноподданные падали на колени и пели «Боже царя храни!». Чиновники в парадном одеянии, их пышно одетые жены, семинаристы совали в руки горожан красочные плакатики с портретом помазанника божьего и описанием его добродетелей.

Но вместе с этими плакатами часто оказывались и свежие большевистские листовки. Крамольные прокламации торчали в портупеях и за поясами городовых и жандармов. Большевистские листовки передавались из рук в руки среди толпы, их завертывали в царские портреты, прятали в карманы, чтобы прочесть дома, наедине.

— Здорово тогда поработали наши товарищи, — улыбается старый учитель. — Весь праздник царю испортили.

Какие люди! Мы слушаем их с горящими глазами. И каждый из нас готов был отдать делу революции всего себя, чтобы хоть немного походить на этих героев!

* * *

В конце ноября наш отряд направили на станцию Витгенштейнскую (ныне Смолевичи). В окрестностях ее было неспокойно. Ждали нападения польских легионеров. Вечером нас собрали на митинг. Выступил уже хорошо нам знакомый И. А. Адамович. Сообщил, что во многих городах России победила Советская власть. Но враг не сложил оружия. Русских белогвардейцев поддерживают и вдохновляют империалисты Запада. От нас, бойцов революции, требуется величайшая бдительность.

Митинг прервали пулеметные очереди. Застонали раненые. Многие растерялись, заметались в поисках спасения. [15] Но властный голос командира быстро навел порядок:

— К бою!

Мы рассыпались цепью. Датуев и Адамович обходили бойцов:

— Держись, братцы! Не пропустим врага!

Лежим на равнине, белой от только что выпавшего снега. Где-то поблизости заливаются пулеметы. Совсем над головой жужжат пули, и хочется глубже втиснуться в мерзлую землю. Прижимаюсь лицом к грязному снегу. А Датуев, почти не сгибаясь, идет вдоль цепи, трогает за плечо то одного, то другого бойца:

— Вон, видишь бугорок. Подползи к нему, за ним притаись. Без команды не стрелять!

По его приказанию и я пристраиваюсь за большим камнем. На душе уже спокойнее. Оглядываюсь. Справа от меня Степан Тарасов. Снял фуражку, протирает ею винтовку. Оружие он бережет пуще глаза. Винтовка у него так и сияет. Каждый день ее чистит до блеска. Пожилой, коренастый, медлительный, он всегда занят чем-нибудь. А дело ему находится. Попадется консервная банка, постучит — и вот уже кружка. Все мы пользуемся ложками, которые он смастерил из обрезков металла. Завидя меня, кивает головой:

— Самое главное — не бояться.

Это у него любимая поговорка.

Слева — Юзик Готлибовский. Рассудительный и немного прижимистый мужик, наполовину русский, наполовину поляк. Превосходный садовод. Много раз я видел его у цветущих деревьев. Как ребенок, радовался каждому цветку. И все разговоры у него о земле. «Разобьем панов, получу надел, сад разведу. Приходи весной. Ничего на свете нет лучше цветущего сада...» Всю жизнь батрачил в имении Потоцких, создавал панам красоту, а сам угла не имел. Отряд стал для Готлибовского родным домом. Сейчас он деловито обживает свою канавку. Примерил, удобно ли ложится винтовка, снял подсумок, чтобы патроны были под рукой. И лег, попыхивая самокруткой, а она у него всегда огромная и дымит, как заводская труба.

Неподалеку от него Петр Сидоренко — рабочий с бойни. Добродушный, веселый, улыбчивый человек. Рядом [16] с винтовкой положил нож, который прихватил с бойни — длинный и острый как бритва.

А там кто? Очки поблескивают — значит, Вульф Бернштейн. Это человек особый. Пришел к нам в отряд в шикарном костюме, в шляпе. Раньше, встречаясь с ним в городе, мы низко кланялись ему. Учитель приходского училища! Служба у него сначала плохо шла: стрелять мешали очки, на занятиях быстро уставал. Датуев как-то сказал ему: «Вульф Моисеевич, тяжело вам здесь, ушли бы вы домой». Рассердился учитель: «Никуда не пойду! Здесь мое место. Всю жизнь я проповедовал своим ученикам добро. Теперь настало время завоевать это добро, чтобы все были счастливы. Разве я могу уйти!»

Он прижал к щеке приклад, щуря близорукие глаза, уставился на мушку.

Разные люди в отряде. И о каждом знаем всю подноготную. Такое уж правило: пришел человек в отряд — докладывай на общем собрании, что ты есть за птица, что заставило тебя взяться за винтовку. Здесь и рабочие с заводов и железнодорожного депо, и крестьяне окрестных сел. Вон в сторонке Семен Василенко, «справный мужик», хозяин. По найму никогда не работал и первое время поглядывал на нас свысока. На отрядном собрании кто-то даже предложил: отобрать оружие и списать из отряда. Здоровенный детина вдруг расплакался: «Христом богом прощу, оставьте в отряде. А то в селе засмеют, как узнают, что выгнали». — «Семен, а зачем тебе отряд?» — спросили его. «Как зачем? Победим помещиков, мне надел добавят, коняку дадут». Рабочие поначалу недоверчиво косились на этого мелкого собственника. А в общем-то он парень очень старательный, и ему прощали и замкнутость, и мужицкую угловатость, помогали стать настоящим бойцом.

Петр Датуев, обойдя цепь, прилег рядом с Зерновым. Этого высокого, интеллигентного человека все в отряде звали по имени и отчеству — Ефимом Ивановичем. Он из богатой семьи, свободно говорит на немецком и польском языках. Задолго до революции Ефим Иванович оставил родительский дом, снял угол и стал работать у нас в заводской конторе. Он хорошо знает военное дело. С Датуевым они друзья, и командир часто советуется с ним. И сейчас о чем-то переговариваются, вглядываясь в сторону противника. [17]

Показались легионеры. Рослые, вышколенные, в расшитых мундирах, они двигаются на нас. Винтовки наперевес. Зловеще сверкают штыки. Идут легким, уверенным шагом, на лицах презрительная ухмылка. Кто перед ними? Грязное быдло, которое они и за людей не считали. Ближе и ближе. Уже слышен топот сотен ног.

Страх сжал мне сердце. Оцепенел весь, руки не двигаются.

— Огонь! — слышу возглас командира.

Не целясь, нажимаю на спуск. Приклад больно бьет в плечо. Вижу, как легионер, который шел прямо на меня, споткнулся, склонившийся штык воткнулся в землю. Неужели это я его? Стреляю еще и еще...

Строй легионеров нарушился. Они уже не идут в рост. Одни, согнувшись, бегут на нас. Другие, припав на колено, стреляют. Сплошной треск выстрелов стоит над полем. Меня что-то ударяет в плечо. Хватаюсь рукой. Мокро и горячо. Смотрю на ладонь и ничего не вижу. Красный туман в глазах.

Вот когда я испытал ужас. Все на свете позабыл, только зажимаю рукой рану, пытаясь остановить кровь. И кажется, что уже не остается сил, что уже конец...

— Что, царапнуло? — ко мне подполз Тарасов. — Ну-ка, покажи. Ничего. Главное — не бояться. Дай-ка перевяжу.

Он стаскивает с меня шинель, наскоро перетягивает плечо бинтом.

— Ну вот и порядок. До свадьбы заживет. Посиди тут, пока мы этих сукиных сынов не прикончим.

Мне сразу стало легче. Оглядываюсь. Наших уже нет — ушли вперед, преследуя врага. Тарасов тоже кинулся догонять своих.

Этот первый бой запомнился мне навсегда. Вечером я сидел в кругу товарищей. Они еще не остыли после атаки. Разговаривают громко, возбужденно. Вот она, радость победы! Я смотрю на этих простых людей. Ведь всего месяц назад ушли они от станка или от сохи. А разгромили полк легионеров — отборное войско! Чем объяснить силу этих людей?

Фельдшер осмотрел мою рану. Сказал, что отделался легко, кости целы. Я упросил, чтобы оставили в отряде — и здесь вылечусь. Датуев подумал-подумал и согласился. [18]

Дорого досталась нам победа. Многие не вернулись в строй. Но в этом бою мы не только одержали первую большую победу. Мы убедились в своих силах. Убедились, что можем воевать.

С почестями похоронили погибших. Раненых отправили в Минск.

Вместо выбывших записалось много новых красногвардейцев. Отряд рос и креп...

Молодость взяла свое. Рана моя быстро зажила. Я снова был в строю.

Мы вернулись в Минск. Охраняли город от налетчиков и погромщиков, несли караул у пакгаузов и военных складов, патрулировали на вокзале и на улицах. При этом нам вменялось в обязанность наблюдать за правильным распределением продуктов. Время было трудное. У лавок и магазинов выстраивались громадные очереди. Мы следили, чтобы здесь был порядок, чтобы торговцы не обижали горожан. Народ уважал красногвардейцев и часто обращался к ним за помощью.

Мы были вооруженной силой Советской власти. 15 декабря по приказу большевистского комитета наш отряд разогнал съезд меньшевиков и эсеров, а через неделю оцепил здание Городской думы и Минской городской управы. При содействии красногвардейцев эти учреждения были распущены, как враждебные народу.

В свободное время мы учились. С теми, кто не был силен в грамоте, по вечерам занимался Вульф Моисеевич Бернштейн. Пожалуй, здесь еще ярче развернулся его талант педагога. Учеников было много — и молодые, и совсем пожилые. И в каждом Вульф умел разжечь жажду знаний. Он умудрялся раздобыть тетради, карандаши, учебники. Правда, учебники были старые, еще царские. Но наш учитель сумел и их заставить служить Советской власти. С его комментариями любой верноподданнический текст приобретал неожиданную, совсем современную окраску; может, оттого ученики особенно успешно овладевали грамотой, и вскоре уже почти все, пусть и медленно, стали сами читать газеты и книжки.

В городе и окрестностях лютовала банда Гочика, состоявшая из нескольких десятков уголовников и кулаков. Логово ее было в лесу, западнее Логуйска. Бандиты терроризировали население, из-за чего крестьяне перестали возить продукты в город. Гочик налетал на деревни, [19] забирал все, что попадалось под руку, угонял лошадей. Часто бандиты навещали город — грабили население, врывались в дома, раздевали на улице людей, брали «охранную» дань с лавочников. Люди настолько боялись всего, что с темнотой перестали выходить на улицу. Но нас бандиты всегда остерегались, и там, где появлялся красногвардейский патруль, их и в помине не бывало.

31 декабря после завтрака нас построили. Все думали, что объявят увольнение на празднование Нового года. Но речь пошла совсем о другом — о ликвидации банды. Мы тепло оделись, взяли оружие, патроны и направились в сторону леса. Местные крестьяне, вооруженные топорами, шли впереди, указывая дорогу. Банда засела в доме лесника, в сараях. Мы окружили ее.

На предложение Датуева сдаться бандиты ответили огнем. Мы стали сжимать кольцо.

— Бей наверняка! — поучал Степан Тарасов.

Его избрали взводным. И не ошиблись. Смелый, распорядительный, он стал неплохим командиром. Вот тебе и простой жестянщик!

Впереди Вульф Бернштейн. Поблескивая очками, он пристроился за пнем неподалеку от сараев и не спеша, расчетливо шлет пулю за пулей.

А стрельба все жарче. Пули впиваются в стволы сосен, откалывают кору и щепки. Летят на землю срезанные ветки.

Семен Василенко хватается за ухо. Пуля пробила тонкий хрящ. Из раны струится кровь.

— А, гады! — Слышу я его хриплый голос. — Ну, пеняйте на себя.

Семен только вчера показывал нам письмо из дому. Земли ему прибавили, жена получила наконец-то лошадь: беднякам роздали имущество из конфискованного графского имения Майонтека.

«Вот она, Советская власть! — потрясал крестьянин дорогим письмом. — Настоящая власть, наша, мужицкая!»

Не обращая внимания на кровь, льющуюся из пробитого уха, Семен кидается вперед. Он подбегает к самому сараю. Прикладом распахивает дверь, укрываясь за косяком, заглядывает в темное помещение:

— А ну, выходи, Апанас!

Многих бандитов он хорошо знает — кулаки из его села. С этими мироедами у нашего мужика особые счеты. [20]

— А это ты, Микола! Ну зараз я тебе!

Сует в черный проем ствол винтовки. Нажимает на спуск.

— Получил, шкода?

Стреляет снова и снова.

Мы выскакиваем из-за деревьев. По приказу Датуева штурмуем двор лесничего. В шесть часов вечера с бандитами покончили. Раненый Гочик пытался скрыться, но его схватили.

В ближайший базарный день он по приговору революционного суда был повешен на площади, на виду у всего народа.

Жизнь наша становилась все беспокойнее. Вместе с частями революционных солдат мы вступали в бои против Белорусской Рады — контрреволюционной националистической организации, поддерживаемой кулаками, торговцами и зарубежной буржуазией.

В январе 1918 года отряд срочно, поездом, перебросили в Бобруйск, где власть при поддержке белогвардейцев и польских легионеров захватили эсеры и бундовцы. Когда мы вошли в город, местный гарнизон отказался сражаться против нас. Но с легионерами и белогвардейцами пришлось драться. Всех удивил Петр Сидоренко. Этот тихий человек, который с такой любовью рассказывал о животных и сетовал на то, что ему приходится бедных коровушек резать на бойне, вдруг первым влетел в гущу белогвардейцев. Закинув винтовку за спину, он вырвал из-за пояса огромный нож и начал им полосовать направо и налево. Из боя вернулся весь забрызганный кровью. Тихо бормотал: «От коров хоть польза есть, а от них... Всю жизнь на нас верхом ездили и опять хотят. Не выйдет!»

Контрреволюционное восстание подавили сравнительно легко. В городе установилась Советская власть.

Не успели вернуться в Минск, снова подняли по тревоге. В Полесье распоясались белые. Они налетали на города и села, уничтожали советских работников. Жаркий бой мы выдержали в местечке Негорелое. А потом погрузили в вагоны и бросили в Осиповичи: город захватили легионеры польского генерала Довбор-Мусницкого, открыто объявившего войну Советской власти. Здесь мы увидели страшную картину. Разграбленные и сожженные дома, трупы расстрелянных на улице. Горожане с [21] ненавистью говорили о зверствах легионеров. Многий жители просили дать им оружие и принять в наш отряд. На базаре мы увидели виселицы. Повешенных не разрешали снимать уже третий день. Юзик Готлибовский опустился возле виселицы на колени, перекрестился и крикнул:

— Нельзя терпеть такое. Не люди это, а звери!

И когда наступали на школу, где засели легионеры, Готлибовский первым ринулся в бой. Он забрался на крышу противоположного дома и, почти не укрываясь, стрелял по окнам здания, занятого врагом. Позиция была удобной. Вскоре к Готлибовскому присоединилось несколько красногвардейцев.

Забрался туда и я. Рядом со мной оказался Иван Михайлович Скоробогатов. Это очень интересный человек. Старше нас всех, рассудительный, сдержанный, он сразу привлекал к себе внимание. Уже все знали, что это старый большевик. Довелось ему побывать в эмиграции. Встречался с Лениным, Луначарским. По профессии врач, имел большую частную практику, зарабатывал много и все деньги отдавал в партийную кассу. А в наш отряд пришел рядовым красногвардейцем. Бойцы уважительно называли его «мудрый Иван» и, надо прямо признаться, преклонялись перед ним. В первых боях мы, новички, нервничали, побаивались. А Скоробогатов воевал словно играючи, не обращая внимания на пули. И сейчас он мне сказал наставительно, по-отечески:

— Не торопись. Целься лучше. Вот так!

Иван Михайлович спокойно прицелился и выстрелил в легионера, выглянувшего в проем окна. Мне показалось, что я даже различил место, куда попала пуля, — прямо в лоб. Взмахнув руками, вражеский солдат упал.

Забегая вперед, скажу, что вскоре мы расстались с Иваном Михайловичем. Датуев объяснил: Скоробогатова вызвали в Москву, будет работать в Наркомате просвещения. Мы долго еще ощущали его отсутствие: к хорошим людям привыкаешь быстро и привязываешься всем сердцем.

Легионеры сопротивлялись отчаянно, их приходилось выковыривать из каждого подвала, из каждой подворотни. А когда стрельба стихла, весь город высыпал на улицы. Красногвардейцев благодарили, приглашали в [22] гости, угощали, чем могли. Датуев организовал митинг. Мы услышали горячие, от сердца идущие слова горожан. И почувствовали особую гордость. За это стоит сражаться, рисковать жизнью, проливать кровь. Что может быть для солдата выше и дороже, чем признательность народа!

Вскоре для нас настал большой праздник. Мы построились во дворе. Никого не удивило, что в строй встал и прибывший в этот день И. А. Адамович. Старый большевик сроднился с нашим отрядом, не раз бывал вместе с нами в бою. Во время переклички все с радостью услышали, как его имя назвали первым в списке бойцов. Представители Минского Совета вынесли знамя. На большом алом полотнище золотом сияли слова: «Да здравствует революция!» и «Красная гвардия металлургических заводов Минска».

Петр Иванович Датуев и два красногвардейца бережно приняли знамя. Командир отряда, подняв его над головой, произнес короткую, взволнованную речь. Призвал беречь знамя — святыню, которую вручает нам Советская власть, быть готовыми отдать жизнь за великое дело социалистической революции.

Притихли мои товарищи. Их лица светились счастьем. Руки крепко сжимали оружие. Мне стали родными все эти люди, очень разные и вместе с тем слившиеся в единый монолитный коллектив, живущий общими думами, общими стремлениями. Ничто так не сплачивает людей, как борьба за высокие цели. Вчерашние рабочие и крестьяне в короткий срок стали отличными солдатами, солдатами революции.

Все понимали, что впереди тяжелые испытания. Но никто не страшился их. Верили: победим!

Эти люди взяли оружие всерьез и надолго. Пришло время, и военная судьба разбросала нас по разным фронтам. Но до меня доходили вести о многих моих друзьях. Стал хорошим красным командиром жестянщик Степан Тарасов. Отважно командовал ротой Петр Сидоренко (он погиб в бою с басмачами у крепости Кушка в 1923 году). В 1921 году встретил я на польском фронте «справного мужика» Семена Василенко — он был командиром роты в 41-й дивизии.

Для всех нас Красная гвардия стала большой школой жизни и борьбы. [23]