Девятый вал

Наступал новый, 1944 год. В нашей жарко натопленной избе стояла лесная красавица-елка, увешанная фольгой из-под шоколада, конфетными обертками, пулеметными и пистолетными гильзами. Алексей Калюжный с бородой из мочала был дедом-морозом. Он находился в центре внимания. Было весело и шумно. На какое-то время забывалась война. [76]

Все притихли, когда диктор московского радио объявил, что с новогодней речью выступит Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин. Всесоюзный староста отметил большие успехи воинов фронта и тружеников тыла в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, пожелал всем счастья, здоровья, успехов в достижении желанной цели — полного освобождения родной земли от фашистских разбойников.

Мы подняли жестяные кружки, произнося тост:

— За нашу победу!

И вновь потянулись фронтовые будни, заполненные привычными полетами. К весне стало ясно, что нашей дивизии доведется сражаться в небе Белоруссии, участвовать в полном освобождении моей родной республики. Об этом в полку было много разговоров. На оккупированной территории у некоторых из нас остались родители, братья, сестры, у других были там родственники, хорошие знакомые, иные сами бывали до войны в Минске, Орше, Витебске или служили в Западном Особом военном округе. Поэтому предстоящие бои за полное освобождение Белоруссии особенно волновали всех.

К тому времени линия фронта в Белоруссии представляла собой выступ, который вдавался далеко на восток. Учитывая его большое значение, гитлеровское командование создало в этом районе мощную, глубоко эшелонированную оборону, которая прикрывала подступы к границам Восточной Пруссии и Польши. Поэтому предполагалось, что здесь развернутся ожесточенные бои.

Все сильнее пригревало солнце. Снег начал таять, с пригорков побежали журчащие ручейки. Днем от весенних проталин шел пар. Мы и радовались весне, и ругали ее, потому что с оттаявшей, раскисшей земли плохо взлетать. Но нам повезло — поступила команда перебраться на Шаталовский аэродром с бетонным покрытием. Его хорошо знали и советские летчики, и немцы. Во время оккупации там базировалась вражеская авиация, и наши бомбардировщики не раз наносили удары по этому аэродрому.

Чтобы ввести противника в заблуждение, командование решило оборудован в 3–4 километрах от основного ложный аэродром. Там были установлены деревянные макеты самолетов, пустые цистерны, отмечены рулежные дорожки, даже на мачте болталась полосатая «колбаса» — [77] указатель направления ветра. Днем с воздуха ложный аэродром и впрямь можно было принять за настоящий. И немцы клюнули на приманку. Они, видимо, засекли это место и при первой возможности усердно бомбили. Для большего эффекта на ложном аэродроме поджигались бочки с соляркой и смазочными отходами, имитировались взрывы самолетов. Благодаря этой небольшой хитрости на основной аэродром не упало ни одной немецкой бомбы.

У нас произошли некоторые изменения в командовании. Командир эскадрильи Семен Сибирин был назначен штурманом полка, и ему присвоили очередное воинское звание майора. Вместо него комэском стал капитан Владимир Запаскин, а меня, к этому времени ставшему старшим лейтенантом, назначили его заместителем.

Я стал постигать сложную науку работы с людьми. Ведь задача командира и его помощников не только командовать, но и воспитывать коллектив, знать каждого человека, его думы, желания, настроение, положительные и отрицательные качества, правильно использовать их для дела. Этому учился у старших, более опытных товарищей-коммунистов. Теперь, когда поднимался в воздух во главе группы, чувствовал еще большую ответственность.

В полк прибыло очередное пополнение. В нашу эскадрилью назначили старшего лейтенанта Мириана Абрамишвили. Среднего роста, худощавый, с вытянутым носом и черными, как смоль, усиками, этот грузин был по характеру очень темпераментным. Ранее он летал на штурмовиках, совершил более 60 боевых вылетов. О его отваге свидетельствовали 4 ордена. Молодой, но уже довольно опытный летчик быстро переучился и стал летать на Яке ведомым у командира эскадрильи.

Весной 1944 года на Западном фронте наступило временное затишье, какое обычно бывает перед бурей. Полк несколько раз менял место своей дислокации. Нам приходилось сопровождать «пешки», которые вели аэрофотосъемку оборонительных рубежей, районов скопления живой силы и техники врага, а также железных и шоссейных дорог на оршанско-витебском направлении.

Как-то в конце мая девятка «Нормандии» сопровождала пикировщики в район Витебска, где еще хозяйничали немцы. В пути загорелся самолет одного из «мушкетеров» — общего любимца лейтенанта Марселя Лефевра. Он немедленно повернул обратно, дотянул до аэродрома [78] и посадил самолет. А когда открыл фонарь кабины, туда ворвался свежий воздух и скопившиеся пары бензина вспыхнули. Загорелась одежда летчика. Лефевр выскочил из самолета, пробежал немного по полю, упал и стал кататься по земле. Подоспевшие техники и механики набросили на него куртки и сбили пламя. Сильно обгоревшего летчика срочно доставили в Москву, в военный госпиталь. Но помочь отважному «нормандцу» уже ничто не могло. Поражение кожного покрова было слишком велико. Через несколько дней он скончался. Эту утрату вместе с французами тяжело переживали и мы. Марселю Лефевру, который сбил 11 фашистских стервятников, после войны Указом Президиума Верховного Совета СССР посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Рано утром 26 мая я; Калюжным вылетел на свободную «охоту». На шоссейной магистрали Орша — Витебск, в районе Богушевска, мы увидели большое скопление вражеской техники. На бреющем полете вынырнули из-за леса на фашистскую колонну и начали обстреливать ее из пушек и пулеметов. Мне было хорошо видно, как вспыхивали автомашины, взрывались бензовозы, выбрасывая в небо огненные фонтаны, в страхе и панике метались гитлеровцы. Беспрепятственно сделали несколько заходов, «утюжили» противника, пока не израсходовали весь боекомплект.

Сердце переполняла радость, и я запел:

Белоруссия родная,
Украина золотая,
Наше счастье молодое…

Видимо, по радио меня услышали на командном пункте. В наушниках шлемофона раздался строгий голос:

— «Двадцатый»! «Двадцатый»! Вы что там, с ума посходили?

— Никак нет, задание выполнено! А песня вырвалась нечаянно, от радости, что нахожусь в родном белорусском небе.

Я почувствовал, как сразу потеплел далекий голос:

— Ну, хорошо. Концерт будем считать законченным. Быстрей возвращайтесь!

Подаю команду Калюжному: «Следуй за мной!» На малой высоте, чтобы немецким самолетам было труднее нас обнаружить, идем к своему аэродрому. [79]

В то время наш авиаполк базировался в районе Заолъша, южнее железнодорожной станции Лиозно. До линии фронта отсюда было, как говорится, рукой подать. Техники, мотористы, оружейники вместе с батальоном аэродромного обслуживания разместились в землянках, палатках, уцелевших строениях, а летный состав расквартировали в деревушке.

На следующий день несколько летчиков на рассвете вызвали на аэродром. Вместе со мной в автомашине оказались Борис Арсеньев, Владимир Баландин и Николай Корниенко. Десять минут тряски по проселочной дороге, и машина остановилась у взлетной полосы.

— Старшего лейтенанта Пинчука срочно к начальнику штаба полка! — этими словами встретил нас посыльный.

Мне почему-то подумалось, что получу взбучку за вчерашний «концерт». Приготовился к ответу на ходу. Переступив порог штабного помещения, я приложил руку к фуражке:

— Товарищ подполковник! Старший лейтенант Пинчук по вашему приказанию...

Но начальник штаба Федор Семенович Гнездилов, высокий, худощавый, с воспаленными от бессонницы глазами, устало махнул рукой:

— Садись, артист! Докладывать потом будешь. А сейчас быстро поднимай в воздух свою четверку и на максимальном режиме жми вот сюда, — начальник штаба показал пальцем на район Витебска. — Прикройте наши войска. На помощь подойдет четверка Запаскина. Он с ребятами вот-вот должен быть здесь.

Гнездилов достал портсигар, размял папиросу и, внимательно вглядываясь в мое лицо, будто впервые его увидел, добавил тепло, по-отцовски:

— Уж ты, Николай, не подведи. Теперь-то ты в родном небе. Вроде хозяина. Ну, желаю удачи, — и он пожал мне руку.

Я выскочил из штаба, на ходу отдал распоряжения своему ведомому и второй паре летчиков. Вдогонку раздался голос подполковника:

— И чтобы мне было без выкрутасов, а то голову сниму...

У самолета техник участливо спросил:

— Чего он так раскричался? [80]

— Пусть это тебя не тревожит, — успел я сказать и, пристегнув парашют, задался в кабину.

В считанные минуты четверка краснозвездных Яков была в воздухе и с набором высоты взяла курс на Витебск. На подходе к району боевых действий мой ведомый Борис Арсеньев передал по радио:

— Командир, вперед! по курсу немецкие самолеты!

Увидев их, решил подняться еще метров на 500. В воздушном бою часто высот решает исход дела. Кто выше, у того преимущество в выборе маневра и атаки.

Вслед за мной поднялись и товарищи. Высотомер показывал 4500 метров. На большой скорости мы пошли на сближение с «мессерами» Они летели двумя четверками, держа дистанцию в 600–800 метров. Я передал Арсеньеву: «Боря, с ходу атакуем первую четверку!», а Баландину дал команду связать боем вторую четверку «мессершмиттов».

Немцы, надеясь на свое численное превосходство, приняли вызов. Бой начался с виражей, а затем продолжался на вертикальном маневре. На крутой горке мой Як настиг один самолет противника. От прямого попадания 37-миллиметрового снаряда он ворвался.

Тут же увидел, что другой фашист заходит в хвост Арсеньеву. Это могло кончиться плохо для моего ведомого. Предупредил его по радио:

— Борис, влево, резко влево, в хвосте — немец!

Узнав мой голос, он бросил самолет в крутую спираль, и огненная очередь прошла мимо.

Я находился немного выше и левее вражеского самолета. Положение было выгодным. Упустить такой момент непростительно. Все мое тело напряглось, ладонь словно прикипела к рукоятке управления. С большим креном и снижением доворачиваю еще левее и отчетливо вижу в перекрестии прицела врага. Нажимаю сразу на обе гашетки — и второй стервятник камнем пошел к земле.

В этот момент я почувствовал тупой удар. Мой самолет сильно встряхнуло. Не раздумывая, сваливаю машину в штопор. Увидел, что у «ястребка» нет половины левого элерона. Но, несмотря на повреждение, машина еще слушалась меня.

По пути на аэродром мысленно еще раз представил себе картину боя. Только теперь все понял. В пылу сражения, когда я гнался за вторым «мессером», не заметил его [81] ведущего. Зато он внимательно наблюдал за мной и, выбрав момент, полоснул из пушки по левой плоскости Яка. А когда я был в штопоре, немец, очевидно, подумал, что со мной все кончено, и прекратил погоню. Через некоторое время снова увидев мой бортовой номер, вражеский летчик сразу пустился наутек.

Арсеньев потерял меня и пристроился к Баландину, который сбил одного фашиста. Самолет Николая Корниенко подбили, и он вынужден был выйти из боя.

Отважно дралась с восьмеркой «фоккеров» вторая наша четверка во главе с командиром эскадрильи капитаном Запаскиным. О ее вылете я услышал по радио с командного пункта полка, уже находясь со своей группой в воздухе.

Абрамишвили надежно прикрывал командира эскадрильи, но при каждом промахе ругался по-грузински. В очередном заходе комэск умело сманеврировал, выбрал выгодную позицию и зажег «фоккер». Остальные вражеские машины повернули назад.

— Вот, Мириан, нам с тобой один на двоих достался, — пошутил командир, успокаивая своего горячего товарища, которому на этот раз не повезло.

Весь бой длился около 15 минут. Не досчитавшись 4 самолетов, немецкие пираты, не солоно хлебавши, ушли восвояси. Мы в этом бою, несмотря на численное превосходство врага, потерь не имели.

Я упоминал о том, что на подбитом самолете Корниенко вышел из боя. Мы думали, что наш товарищ погиб и, к счастью, ошиблись. Вражеский снаряд угодил в заднее бронестекло кабины его машины. На какое-то мгновение у летчика потемнело в глазах. Самолет качнулся и не совсем уверенно развернулся.

— Плохо вижу... — передал Николай на командный пункт.

Ему ответили:

— Попытайся как-нибудь дотянуть до аэродрома.

Превозмогая резь в глазах, сквозь туманную пелену следя за приборами, Корниенко сумел приземлить самолет. У края посадочной полосы стояла наготове санитарная машина. Когда в санчасти Николаю промыли борной кислотой глаза, он вскочил со стула и радостно закричал:

— Братцы, все в порядке, я вижу! [82]

— Ну, Корниенко, — улыбнулся врач, — считай, что тебе здорово повезло. Ведь смерть за спиной была.

Образовавшаяся в кабине пыль от разбитого бронестекла попала летчику в глаза, а ему показалось, что он ранен и начинает слепнуть. Николай остался в строю.

В моей летной книжке появилась новая запись: «27 мая 1944 года в воздушном бою в районе Витебска ст. лейтенант Н. Г. Пинчук сбил два немецко-фашистских истребителя Ме-109».

Так я отметил свое возвращение в небо родной Белоруссии.

Вражеские воздушные разведчики настойчиво пытались проникнуть в наш тыл, чтобы засечь перегруппировку войск. Мы получили задачу ни за что не допустить пролета лазутчиков.

Командир полка установил патрулирование истребителей в воздухе и дежурство на аэродроме в течение всего светового дня. В каждой эскадрилье составили график дежурств, согласно которому 2 летчика все время находились в состоянии полной боевой готовности. Они сидели в кабинах своих самолетов, готовые по первому сигналу взмыть в воздух на перехват врага. Патрулирование и дежурство на аэродроме занимало почти все наше время. Хватало работы техникам и мотористам, оружейникам и прибористам. После каждого вылета они тщательно проверяли самолеты, устраняли неисправности, разбирали, чистили и смазывали оружие, опробовали его. Малейшая оплошность или недосмотр техника, моториста или оружейника могли стоить жизни летчику. Это хорошо понимали наши ребята и старались изо всех сил.

В заботах и делах я и не заметил, как в зеленый наряд оделись деревья, ярко запестрели луга и поляны. В голубизне неба кудрявились белесые облака, а зачастую оно было и вовсе безоблачным. С шумом проносились стаи птиц. На аэродромных тропинках появились трудяги-муравьи. Казалось, вся природа пришла в движение. До чего же хороша летняя пора! «Сейчас бы взять косу — и на луг. А вечерком, разомлев от работы и жары, окунуться в прохладные воды родной Волчанки да за околицей посидеть с девчатами...» — думалось мне. Но то были лишь благие желания.

6 июня четверка наших истребителей вылетела на перехват двух немецких разведчиков «Фокке-Вульф-190». Ее [83] возглавил заместитель командира 3-й эскадрильи старший лейтенант Василий Архипов. Одновременно с аэродрома Дубровка взлетела четверка Яков полка «Нормандия». Вместе с бывалыми пилотами на свое первое боевое задание поднялся молодой летчик младший лейтенант Морис Шалль.

В заданный район обе четверки прибыли почти в одно время. Немцы, заметив «ястребки», сразу же перешли в пикирование и на бреющем полете укрылись. Шалль, боясь потерять из виду своего ведущего, не спускал с него глаз и поэтому не заметил ухода врага. Когда же увидел идущий со стороны солнца самолет, обстрелял его. Тот начал снижаться, оставляя за собой шлейф черного дыма.

Возвратившись на свой аэродром, обрадованный младший лейтенант доложил о своей победе. Но в штаб «Нормандии» поступило сообщение о том, что одним из французских летчиков подбит самолет 18-го гвардейского истребительного полка. Побледневший Шалль сразу понял, что допустил роковую ошибку. Только теперь ему стало ясно, почему атакованный им истребитель не оказывал сопротивления.

Этот печальный случай стал достоянием высшего командования. Морис Шалль очень боялся, что его отправят обратно во Францию. Это считалось в полку «Нормандия» позорным наказанием. Молодой летчик чистосердечно признал свою вину, глубоко раскаялся и заверил всех, что искупит ее кровью.

Учитывая обстановку и то, что Шалль был в первом боевом вылете, наше командование сочло возможным оставить его в полку.

Как-то неприятельскому разведчику Ю-88 в сопровождении двух истребителей Ме-109 удалось километров на двадцать проникнуть в глубь нашей территории. В это время в воздухе находился только один командир полка Анатолий Емельянович Голубов. Получив по радио координаты, он быстро обнаружил фашистских стервятников и с ходу атаковал ведущий «мессер». Ведомый пытался преградить советскому самолету путь, но безуспешно. Подожженный Голубовым истребитель упал на виду у всего личного состава нашего полка.

Теперь Голубов вступил в бой с бомбардировщиком. Вражеский летчик попытался спастись бегством. Но не тут-то было. Як настиг его и поджег. Выбросившийся с парашютом [84] немец приземлился недалеко от нашего аэродрома. Это был опытный летчик с железным крестом. Заикаясь от испуга, он, как попугай, повторял:

— Гитлер капут. Гитлер капут...

— Если Гитлер капут, зачем же вы воюете? — спросил генерал Захаров.

— Все время мне сопутствовал успех, — понуря голову, отвечал пленный. — Нидерланды, Бельгия, Франция, Греция — все я прошел. У Геринга осталось совсем мало ветеранов его воздушного флота. Сейчас в Германии готовят летчиков за шесть месяцев. Они вожжами только могут дергать, как кучер, — криво улыбаясь, откровенничал немец. — Если мы, асы, не можем справиться с вами, то этим сопливым слюнтяям и подавно тут нечего делать.

Весь личный состав горячо поздравлял командира полка с победой в воздухе. Мы и раньше знали о его боевом мастерстве и бесстрашии. Теперь он подтвердил свое умение в труднейшей обстановке. «Батя», как все любовно называли командира полка, был старше всех нас и намного опытнее. Он по праву считался одним из лучших летчиков-истребителей не только в дивизии, но и во всей воздушной армии. Высокий, стройный, с приветливой улыбкой и мягкими жестами, наш командир пользовался огромным уважением личного состава. Есть люди, которые с первого взгляда располагают к себе. К ним относится и Анатолий Емельянович Голубов. Человек большой доброты, сердечности и неподдельной искренности — таким я знаю его и по сей день.

Советское командование готовило крупную операцию. В этом мы окончательно убедились, когда нашей эскадрилье поставили особую задачу — сопровождать и прикрывать военно-транспортный самолет с высоким начальством в район Невель, Полоцк, Витебск, Гомель. Позже узнали, что целью этих полетов была координация действий авиации фронтов. Неделю нам довелось выполнять задание, после чего Главный маршал авиации А. А. Новиков поблагодарил летчиков эскадрильи, пожелал успехов в предстоящих боях за полное освобождение Советской Белоруссии.

Утром 23 июня мы перелетели на аэродром Дубровка, где базировались полк «Нормандия» и две эскадрильи нашей части, чтобы совместно сопровождать большие группы бомбардировщиков. Было приказано нанести массированные удары по железнодорожным станциям и местам [85] скопления живой силы и техники врага в районе Витебск, Орша, Толочин, Богушевск, Крупки, Борисов. В тот памятный день советские войска перешли в решительное наступление против ненавистного врага на территории Белоруссии. Начала осуществляться операция «Багратион».

Наступление было настолько стремительным и неудержимым, что сразу же подавило и деморализовало многие фашистские части. Пленные немецкие солдаты и офицеры в растерянности бормотали, что Гитлер дал приказ любой ценой удерживать занимаемые позиции, уверял, будто «девятый вал» русских разобьется о их мощную, глубоко эшелонированную оборону, однако все рухнуло...

Мы ежедневно делали по 2–3 вылета на разведку немецких войск и скопления техники, забираясь в тыл врага на 80–100 километров. Я летал в паре с Алексеем Калюжным, а Владимир Запаски со своим тезкой — Баландиным. Пара французских летчиков полка «Нормандия» прикрывала нас от внезапного нападения фашистских истребителей.

Как-то мы с Калюжным зашли к Жаку Андре и Шарлю Монье, чтобы подробно обсудить предстоящий полет. Они не спеша пили кофе.

— О-о-о! Камарад Николай и Льёша! — радостно поднялся навстречу Жак. — Просим к столу!

— Что наши русские друзья предпочитают? — любезно осведомился Шарль, держа в одной руке термос с горячим кофе, а в другой — с чаем.

— А что пьют французы? — спросил Калюжный.

— Жак — кофе, а я — русский чай, — смеясь, ответил Шарль.

— Ну, а мы будем и то, и другое, — сказал я и присел к столу.

Поговорили о деле. Потом Шарль взял гитару, тронул струны и запел французскую песенку.

Когда мы собрались уходить, Жак Аидре серьезно сказал:

— Николай, разведку ведите спокойно, назад можете не оглядываться. Я и Шарль гарантируем вашу неприкосновенность.

Мы произвели глубокую, обстоятельную разведку железной и шоссейной дорог на участке Орша — Борисов, отыскали места скопления вражеской пехоты, танков, полевой [86] и зенитной артиллерии. Удалось выявить, в каком направлении отступают немцы, где закрепляются для обороны, каковы их силы. Во время полета нас бдительно охраняли Андре и Монье. Мы доставили ценные сведения о противнике. Разведданные тотчас же были переданы в штаб дивизии, а оттуда — в штаб армии.

Каждый день сводки Совинформбюро приносили радостные сообщения. 27 июня освобождена Орша, 28 июня враг изгнан из Могилева, 29 июня знамя свободы взвилось над Бобруйском... Части Красной Армии уже находились в моих родных местах. Сердце от радости билось учащеннее.

29 июня моросил частый мелкий дождь. Плотные облака окутали землю на высоте 200–300 метров. Такая погода считалась ограниченно летной. Несмотря на это, утром из штаба дивизии пришел приказ: любой ценой добыть разведданные о противнике на направлении главного удара наших войск. Меня и Владимира Баландина вызвали на командный пункт. Подполковник Голубов поставил задачу — произвести разведку участка шоссейной дороги в районе Крупна, Борисов, Смолевичп. Вместе с командиром полка выбрали наиболее безопасный маршрут и профиль полета. С задачей справились, в этот раз данные разведки передавали по радио открытым текстом.

Только выполнили задание, как поступила команда вторично вылететь по тому же маршруту. Враг, вероятно, не ожидал, что в такую погоду у него в тылу могут появиться советские самолеты. Поэтому первый полет прошел сравнительно спокойно. Зенитки открывали огонь с большим опозданием. Теперь же немцы встретили нас ураганным огнем. Маневрируя скоростью и направлением, иногда скрываясь в облаках, мы сумели уклониться от вражеских снарядов и пуль.

Приземлившись, подтвердили виденное в первом полете. Указали участки, где было особенно большое скопление техники и живой силы врага, пометили на карте места, откуда немцы вели наиболее интенсивный зенитный огонь. Командир полка долго что-то доказывал по телефону офицеру из штаба дивизии, а когда вышел на улицу, мы увидели, что он чем-то расстроен.

— Генерал приказал еще раз осмотреть и обшарить этот район, — тихо сказал Голубов. — Вы уже устали, я слетаю сам. [87]

Он дал команду старшему инженеру полка Андрею Захаровичу Нестерову быстро подготовить самолет Баландина. Командир полка и этот летчик были одинакового роста, и не требовалось подгонять сиденье в кабине. Через полчаса Голубов поднял «ястребок» в воздух. Данные о противнике он передавал по радио. Затем от него поступило сообщение, что ведет бой с двумя немецкими истребителями. А через несколько минут связь прекратилась.

В томительном ожидании два полка, наш и французский, внимательно вглядывались в небо. Проходил час, другой, а командирского «ястребка» все не было. И только во второй половине дня на аэродроме приземлился транспортный самолет. Из него на носилках вынесли израненного и обгоревшего подполковника Голубова. Посмотрев на командира, кто-то сказал:

— Отвоевался наш «Батя»... На него зашикали:

— Помолчи, не каркай!

Голубов на какое-то время пришел в себя, немного приподнялся и еле слышно прошептал: «Гвардейцы... «Раяки»... Отомстите!..» Голова его безжизненно упала на носилки.

У подполковника обгорели колени и плечо, были сломаны 7 ребер, нога, ключица, треснула тазобедренная кость, поврежден череп. Шансов на жизнь очень и очень мало. Мы стояли вместе с французами и не могли в утешение ни слова вымолвить. У многих на глазах навернулись слезы.

Носилки с полуживым командиром перенесли в другой самолет, и он взял курс на Москву, чтобы доставить раненого в Центральный военный госпиталь.

Командование полком принял майор С. А. Сибирин. Это был волевой, смелый летчик. на своем боевом счету он уже имел 18 сбитых самолетов врага. Большой радостью для всех нас явился Указ Президиума Верховного Совета СССР от 1 июля 1944 года о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Сибирин был первым летчиком в нашем полку, удостоенным высшей награды Родины. А потом пришла еще одна радостная весть: приказом Верховного Главнокомандующего нашему 18-му гвардейскому авиаполку было присвоено почетное наименование «Витебский». В эти торжественные минуты мы не забывала о своем «Бате», беспокоились о его судьбе. [88]

Медики сделали все, чтобы вернуть в строй командира полка. В один из октябрьских дней к штабу подкатил юркий «виллис». Из него не спеша вышел высокий человек в кожанке и шапке. Все тотчас узнали Анатолия Емельяновича Голубова. По аэродрому от самолета к самолету понеслась новость:

— «Батя» приехал! Живой и здоровый! Голубов улыбнулся:

— Мы еще повоюем, друзья!

К вечеру все в полку уже знали, что случилось в тот памятный день. Вступив в бой с двумя «мессерами», Голубов с первой атаки сбил ведомого. Самолет упал недалеко от Борисова. Второй фашист не проявлял особой активности, но и не выходил из боя. Находясь в вираже, он все время оттягивал наш «ястребок» к лесу, откуда сразу был открыт сильный зенитный огонь. Машина Голубова попала в ловушку. Зенитный снаряд, угодивший в правое крыло, зажег бензобаки. Самолет горел, находясь на небольшой высоте над расположением вражеских войск. Чтобы не попасть в руки противника, Голубов развернул машину в сторону наших пехотинцев, форсировавших Березину. Огонь все ближе подбирался к пилотской кабине. Едкий дым затруднял дыхание. На высоте 40–50 метров от объятого пламенем правого крыла начали отваливаться куски. Неуправляемый самолет стал падать. С большим трудом Голубов открыл фонарь кабины, чтобы покинуть горящую машину, но всепожирающий огонь тут же охватил его одежду. А земля все ближе и ближе... «Отлетался, старик, конец», — молнией мелькнула в голове мысль. Он успел вынести ногу на левую плоскость, и ураганный поток встречного воздуха сбросил его с самолета. Все это произошло в считанные секунды. Больше командир полка ничего не помнил.

Болото и ранец парашюта смягчили удар. В бессознательном состоянии полуживого Голубова подобрали наши пехотинцы и доставили в ближайший госпиталь. Там ему оказали первую помощь и самолетом отправили на наш аэродром, откуда он и попал в Москву.

Четверо суток подполковник не приходил в сознание. Лучшие врачи вели борьбу за жизнь отважного летчика. Его организм оказался на редкость крепким, и смерть постепенно отступала. После трехмесячного лечения Анатолий Емельянович выздоровел. А санаторный отдых укрепил [89] его организм. Вскоре мы снова видели «Батю» в кабине боевого «ястребка».

События на фронте развивались настолько стремительно, что штабные работники едва успевали делать необходимые отметки на оперативных картах. Один за другим следовали поздравительные приказы Верховного Главнокомандующего об освобождении городов Белоруссии. И вот пришел долгожданный день: освобождена столица республики — город Минск. Советские войска стремительно продвигались все дальше на запад.

Форс-мажор

У войны жестокие, неумолимые законы. Она не знает пощады к людям, не разбирает, добрый ты или злой, хороший или плохой. В общем, на войне, как на войне, всякое бывало. Часто летчики оставались живы-здоровы в жестоких, неравных боях, а случалось, что погибали без боя, вдали от переднего края.

Прошло три с лишним десятилетия, а в моей памяти и сейчас оживает трагический случай, происшедший со старшим лейтенантом Морисом де Сейном из полка «Нормандия» и советским механиком старшиной Владимиром Белозубом.

Во время операции «Багратион» полк «Нормандия» вместе с 18-м гвардейским истребительным авиаполком базировался на аэродроме Дубровка. С «нормандцами» наши ребята уже более года вместе летали, поэтому мы хорошо знали друг друга. Советские летчики помогали французам изучать технику, овладевать тактикой ведения группового воздушного боя, часто совместно разбирали боевые полеты. Мы учили их русскому языку, а они нас — французскому. Между нами установилась не только крепкая боевая дружба, но и самые теплые, товарищеские отношения.

Старший лейтенант Морис де Сейн был одним из любимцев полка «Нормандия». Он прибыл в часть в декабре 1943 года. Однополчане прозвали его бароном. Морис де Сейн отличался отменной вежливостью и обходительностью в обращении с товарищами, большой выдержкой. Возможно, сказывалось его аристократическое воспитание. Выходец из дворянской семьи, старший лейтенант не кичился [90] своим происхождением. Родители готовили ему сугубо гражданскую карьеру, но Морис увлекся авиацией и отлично окончил военное училище. На советско-германский фронт этот офицер прибыл уже классным летчиком-истребителем.

Самолет де Сейна обслуживал механик Владимир Белозуб. Война застала его курсантом Вольского авиатехнического училища. Молодой, крепко скроенный, полный сил и энергии, он рвался на фронт, где сражался с фашистами его младший брат Павел. После ускоренного курса обучения Владимир получил специальность авиамеханика и был направлен в одну из истребительных авиационных частей. К моменту перевода в полк «Нормандия» Белозуб уже имел опыт эксплуатации и обслуживания самолетов.

Спокойный и рассудительный, с мягким певучим голосом и украинским говорком, он быстро нашел общий язык и подружился с французским пилотом. Бывало, только приземлится самолет де Сейна, а Белозуб уже тут как тут.

— Рад вас видеть, Как себя чувствуете? — с улыбкой и явно плохим произношением спрашивал он по-французски летчика.

— Отлично, благодарю, — смеясь над произношением Белозуба, отвечал де Сейн.

— Как вела себя машина в воздухе? — переходил на русскую речь механик.

— Нормаль, Володья, — на ломаном русском языке произносил француз.

Пока самолет находился на аэродроме, старшина Белозуб от него не отходил. Он то подкручивал гайки, то ставил «самую главную» деталь, как мы шутя называли шплинт, то проверял исправность рулей или осматривал шасси. Да мало ли дел найдется в сложной машине! Часто недосыпал, но самолет всегда был в исправности и боевой готовности.

Как-то де Сейн узнал, что его механик вторую ночь не ложится спать.

— Камарад Белозуб, нужно отдыхать. Человек без сна, как подбитый самолет, — сказал французский летчик, стараясь быть строгим.

— Отдыхать после победы будем, — устало ответил Владимир и закурил. — Морис, поедем после войны к нам, на Украину. Мать таких вареников и галушек состряпает, что язык проглотишь, Во Франции таких ни в каком ресторане [91] не найдешь. — Он загасил папиросу и с веселой уверенностью заключил; — Хоть и интересная ваша страна, а таких галушек нет.

— Обязательно поедем, камарад, обязательно, — похлопал его по плечу де Сейн.

— Вот и добре. Я тебя хлопцам нашим покажу.

— Зачем?

— А они в своей жизни живого дворянина еще ни разу не видели...

— Хороший ты парень, Володья! Мы должны быть друзьями до самой смерти. Ты молодой, еще побываешь на моей родине, увидишь Париж...

В результате стремительного наступления Красной Армии аэродром Дубровка к середине июля оказался километров на 200–250 позади линии фронта. Это не позволяло осуществлять четкое взаимодействие авиаторов с наземными войсками. Поэтому полк «Нормандия» получил приказ перебазироваться на полевой аэродром близ литовской деревни Микунтани.

Утро 15 июля выдалось погожим, солнечным. Под голубым куполом неба медленно плыли редкие облака. Летчики и техники «Нормандии» сидели на зеленой траве у своих самолетов и ждали разрешения на подъем в воздух. Предполагалось, что на новом месте могут сразу начаться боевые вылеты, поэтому каждый механик должен был лететь в самолете вместе со своим летчиком.

Де Сейн вылетал со второй группой. Когда подали команду на запуск моторов, Владимир Белозуб забрался в отсек фюзеляжа за бронеспинку летчика и закрыл за собой люк. В тесном полутемном отсеке, где обычно хранились инструмент и чехлы, с парашютом не поместишься, поэтому механик и не взял его.

Группа легла на курс по проложенному маршруту. При подходе к первому контрольному ориентиру де Сейн почувствовал, что с самолетом творится что-то неладное, и доложил командиру: «Мотор дает перебои, давление горючего падает». Командир полка Пуйяд приказал немедленно возвращаться обратно.

— Вас понял, мой командир, приказ выполняю.

При подходе к аэродрому де Сейн попросил обеспечить ему посадку с ходу. Руководитель полетов майор Луи Дельфино быстро освободил посадочную полосу. Когда летчик выпустил шасси, бензиновые пары наполнили пилотскую [92] кабину, оседая на стеклах, приборах, одежде, лице. Дышать стало трудно. Сквозь бензиновый туман, как сквозь плотную кисею, еле просматривалась взлетно-посадочная полоса, поэтому трудно было сделать точный заход на посадку.

После ухода на второй круг де Сейн доложил о случившемся командир. Но с земли уже видели белую испаряющуюся дорожку, тянувшуюся за хвостом самолета. По радио попытались завести летчика вслепую в створ посадочной полосы. Беспрерывно следовали команды:

— Де Сейн, берите вправо!

— Морис, уходи вверх!

Но и второй заход был неудачным. Скопившиеся в кабине пары бензина застилали глаза, вызывали тошноту, кружили голову. С каждой секундой самочувствие летчика ухудшалось. Положение становилось угрожающим. Оставался единственный выход — прыгать с парашютом. Об этом кто-то подсказал майору Дельфино. Он взял микрофон:

— Де Сейн, приказываю немедленно прыгать! В динамике послышался прерывистый, ослабевший голос:

— У меня за спиной механик Володья, он без парашюта... Попробую приземлиться.

Услышав это, руководитель полетов растерянно прошептал: «Форс-мажор» — непредвиденное, непреодолимое обстоятельство — и беспомощно опустил микрофон. А самолет, словно большая слепая птица, метался из стороны в сторону.

— Де Сейн, немедленно прыгайте! Володю спасти невозможно...

Но де Сейн продолжал борьбу за спасение жизни товарища. В третьем заходе после очередного разворота самолет начал снижатъся в створе посадочной полосы, и казалось, вот-вот сделает нормальную посадку. Однако при подходе к полосе машина стала накреняться то влево, то вправо. На запросы и команды по радио летчик уже не отвечал, видимо, силы оставили его. На высоте двух-трех десятков метров от земли почти неуправляемый самолет в последний раз прошел над посадочной полосой, затем резко опустил нос, и через несколько секунд раздался оглушительный взрыв. [93]

К месту катастрофы рванулась санитарная машина с дежурным врачом и офицерами. Но их помощь уже была не нужна. Возвратившийся вскоре оттуда врач с непокрытой головой подошел к группе французских летчиков и русских механиков.

— А они после войны на Украину собирались поехать... Все в траурном молчании сняли головные уборы.

— Орэвуар, Морис! Прощай, Володя!

О чем думали в последние мгновения старший лейтенант Морис де Сейн и старшина Владимир Белозуб — о скорой ли победе, о родном доме, о несостоявшейся встрече с родителями, друзьями? Об этом никто никогда не узнает.

Так во имя большой дружбы, родившейся в борьбе с общим врагом, французский летчик, спасая русского механика, не задумываясь, пожертвовал собой.

Теперь, много лет спустя, когда я вспоминаю этот случай, в моих ушах с особой силой и большим смыслом звучат слова известной песни:

В небесах мы летали одних,
Мы теряли друзей боевых.
Ну а тем, кому выпало жить,
Надо помнить о них и дружить.

Француженка Луиза де Сейн в честь боевого друга ее старшего брата — Владимира Белозуба — назвала своего сына Володей.

Семьи де Сейна и Белозуба породнились в памятном 1944 году. Почтальон частенько приносит письма Елене Семеновне Белозуб с французским штемпелем на конверте. А Луиза де Сейн получает весточки из села Покровское, что в Днепропетровской области. Вот уже более 30 лет в уютной украинской хате Белозубов и в парижской квартире де Сейнов на самом видном месте висят портреты двух улыбающихся парней в летной форме.

Отчий дом

Как птицы, пережив в чужих краях зимовку, слетаются к своему гнездовью, так и человек после долгой разлуки стремится к отчему дому.

Когда я находился вдали от родных мест, эта мысль не так волновала меня. Да и куда поедешь, если моя местность [94] оккупирована врагом? Но с каждым шагом по белорусской земле мысль о доме все больше и настойчивее преследовала меня. Она просто стала навязчивой. По ночам мне снились отец, мать, сестра с братьями, мои сверстники. То казалось, что я сплю в нашей хате, возвратившись из ночного, и мать меня осторожно, ласково будит: «Коля, сынок, вставай, драники остынут». То я видел себя в лесу С лукошком, полным грибов, а то со своими одногодками в кругу деревенских девчат.

Товарищи, видя мое не совсем обычное состояние, стали подтрунивать:

— Уж не влюбился ли ты, Николай? Признавайся, как на исповеди, свадьбу всей эскадрильей сыграем!

Я отмалчивался и только вздыхал. Да какие тут могут быть шутки, когда дом всего в 120 километрах (мы стояли тогда под Борисовом), ты ежедневно пролетаешь рядом, а зайти не можешь. «Мать, наверное, при звуке каждого самолета всматривается в небо», — думалось мне.

Но война есть война, и солдату при всех обстоятельствах надлежит свято исполнять свой долг. На аэродроме мы несли ежедневное боевое дежурство, временно выполняя задачу летчиков противовоздушной обороны. Перехватывали воздушных лазутчиков, охраняли от бомбежек наши войска, города, деревни. В общем, обычная, будничная работа.

В двадцатых числах июля мне неожиданно повезло: командир полка разрешил сделать полет над родной деревней. К этому времени наши войска приближались к государственной границе СССР, и лететь в одиночку на боевом самолете за 100 с небольшим километров от своей базы особой опасности не представляло. К тому же мне в одиночку лететь было не впервой.

Я написал записку с просьбой, кому она попадет, сообщить о судьбе родителей, родственников, указал номер своей полевой почты. Вложил ее в гильзу от 20-миллиметрового снаряда, которую обвязал красной лентой.

Через. 15 минут полета я на своем Яке без особого труда отыскал знакомые с детства места. К моей радости, почти вся наша небольшая деревня Буденновка оказалась в целости. Нашел свой дом и, снизившись на предельно малую высоту и уменьшив скорость, сбросил «вымпел». Сделал круг, другой. Вижу из дома вышел человек с большой бородой. В нем я узнал отца. [95]

На улице собралось много народу. Все глядели в небо. Набрав высоту, я выполнил над деревней несколько фигур сложного пилотажа. Глянул вниз и... никого не увидел. Улица будто вымерла. Видимо, односельчане испугались, приняли мой самолет за немецкий и, боясь обстрела с воздуха, разбежались.

Низко пролетев над отчим домом, сделал прощальный круг и взял курс на Борисов. Настроение у меня было приподнятое, я без конца повторял слова стихотворения: «Вот моя деревня, вот мой дом родной».

Прошло около недели после того памятного дня, когда меня вызвали в штаб.

— Ну что ж, Пинчук, прошлый раз ты с воздуха оглядел свою деревню, теперь осмотри ее с земли. Бери связной По-2 и слетай домой. Начальство разрешило. За сутки обернешься?

— Конечно! — чуть не подпрыгнул я от радости.

Тут же собрался, прихватил пару банок тушенки, буханку хлеба, немного сахара, мыло. Вылетел я с мотористом Антоном Суховаровым. Надо сказать, что он был хотя и молодым, но очень запасливым человеком. И на этот раз вместе с инструментом, чехлами моторист прихватил с собой канистру бензина.

Летели мы не спеша, на малых оборотах — хотелось вдоволь наглядеться на родные просторы. Я называл Антону попадавшиеся по пути деревни и речушки. Показывал луга и перелески, где в юношестве приходилось бывать на гулянье, косить сено, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды, пилить лес.

Посадил самолет в противоположном от родительского дома конце Буденновки. Погода стояла тихая, солнечная. Сразу же к деревне подступал цветистый луг, а за ним, извиваясь, петляла речка Волчанка, где мы с друзьями когда-то купались, ловили раков и пескарей. Здесь прошло мое детство, здесь я увидел впервые в жизни самолет, отсюда начался мой путь в небо.

— Ну и красота у вас тут! Позавидовать можно. А фашисты эту красоту изничтожить хотели. Вот гады, — спрыгивая с крыла на землю, сказал Антон Суховаров.

Нас сразу окружили подростки и малые дети, женщины и старики. Они стояли по сторонам, боясь вплотную подойти к самолету, А когда узнали меня, то радостно закричали: [96]

— Николай прилетел... Пинчуков сын прилетел...

Женщины неторопливо подходили и осторожно трогали меня за рукава гимнастерки, за ордена, пытаясь окончательно убедиться, что это действительно я, а не привидение. Позже узнал, что по деревне слух прошел, будто меня сбили и я погиб. Кто-то из старших скомандовал ребятишкам:

— Бегите до Григория Миновича и Марии Тихоновны, скажите, что их сын Микола прилетел!

— Ах ты, боже ж мой, — запричитала старушка, которую я не узнал, — радость-то какая... Ты живой, сынок?

— Живой, бабушка живой! — прерывающимся от волнения голосом ответила.

— Ну, храни тебя господь... А мой загинул. Чтоб проклятому Гитлеру на том свете икалось...

Ребятишки облепил самолет. Теперь, они считали, это можно. Как-никак, а из своей деревни человек прилетел. Вскоре прямо с огорода прибежала запыхавшаяся сестра Екатерина, затем отец с матерью, близкие и дальние родственники. В крепких объятиях я сжал их. В окружении односельчан дошел до нашей хаты. Она осталась такой же. «Здравствуй, отчий дом!» — прошептал я и переступил родной порог.

Мать заохала, засуетилась, все валилось у нее из рук. По морщинистым щекам текли слезы радости. Наконец, уверившись, что это не сон, она с помощью Екатерины выставила на стол все, что могла: картошку, кусок сала, молоко. Отец подмигнул мне и куда-то вышел. Минут через пять он вернулся и осторожно поставил на стол бутылку самогона.

— Сберег по такому случаю, — пояснил он. Все уселись за стол.

— Извини, сынок, хлеба у нас нет, — спохватилась мать. — Фашист проклятый обобрал до нитки. Что сумели припрятать, то осталось, — показала она глазами на стол.

— Хлеб у меня есть, мама, — и я вынул из парашютной сумки свои запасы, про которые за разговором совсем забыл.

— Вот он какой, хлебушко-то солдатский, силушка-то наша, — отец на руке подкинул буханку и бережно передал ее матери.

Мне, как когда-то в детстве, явственно почудился манящий запах хлеба, напитавший всю избу. Показалось, что [97] я со своими товарищами-подростками свожу к колхозной молотилке золотистые снопы ржи, а она быстро проглатывает их, выпуская чистое, звенящее зерно.

С мальчишеских лет понятие о хлебе вошло в мою душу, как что-то большое, важное. И вместе с ним вошло чувство уважения к труду хлебороба, к людям земли.

Сейчас мы уже забыли горький вкус хлеба тех военных лет, когда в сказку верилось больше, чем в то, что где-то выпекают белые пышные караваи и их можно есть досыта. Все реже нам снятся опухшие от голода люди, просящие глаза беженцев, очереди у булочных, где иногда в лютый мороз замерзали люди, потому что очередь за хлебом занимали с ночи. А ведь так было!

Антон Суховаров, поручив охрану самолета двум парням, что были повзрослее, пришел в хату и тоже присел к столу. Расспросам, удивлению, новостям не было конца. Я не вытерпел и предложил родителям полетать на самолете. Ведь они этого еще не испытывали ни разу в своей жизни.

— Куда мне? Кости старые растрясти... — отказалась мать.

А отец согласился:

— Отчего же с такой радости у самого господа бога в гостях не побывать!

Все направились к самолету. Там уже стояла новая группа людей, пришедшая из соседних деревень посмотреть на живого военного летчика, сына колхозного бригадира Григория Миновича Пинчука, которого хорошо знали во всей округе. Антон попросил собравшихся отойти подальше от самолета. Я пристегнул отца привязными ремнями, показал, за что держаться, а сам сел в первую кабину. Моторист провернул винт, поставив его на компрессию. На его команду «Контакт» я ответил «Есть контакт», включил зажигание, сделал несколько оборотов рукояткой магнето. Мотор затарахтел. Полный газ, небольшой разбег — и самолет плавно оторвался от земли. Набрав высоту метров 400, я оглянулся назад и увидел улыбающегося отца.

— Узнаешь с такой высоты свою деревню?

— Да я ее с любой высоты узнаю, — смеется отец.

Сделав несколько кругов над Буденновкой и соседними деревнями, мы мягко приземлились. Подбежал Антон, взялся за плоскость, и самолет тихонько подрулил к прежнему месту стоянки. [98]

День клонился к закату, и по-солдатски находчивый моторист выставил на ночь у самолета двух босоногих «часовых» с трофейными немецкими «шмайсерами». Но в эту ночь у самолета ночевала, кажется, вся ребятня деревни.

Вечером в нашу хату набилось полно народу. В основном это были старики и инвалиды. Все здоровые мужчины сражались или на фронте или в партизанских отрядах. Пришлось подробно рассказывать о том, как воевал. Ведь к тому времени я сделал более 200 боевых вылетов, провел около 50 воздушных боев, сбил 16 вражеских самолетов, один раз ходил на таран, дважды был ранен.

— Николай, ты, может, стал большим начальником, раз на своем самолете прилетел? — вкрадчиво спросила моя тетка.

— Что вы? Всего-навсего старший лейтенант, заместитель командира эскадрильи.

— Скажи, а страшно?..

— Чего? — не понял я.

— Ну летать-то.

— Так не страшно, а в бою бывает и страшно. Ведь там — кто кого. Или ты его, или он тебя.

— Да-а, — протянул мужчина с культей вместо правой ноги. На старенькой гимнастерке у него сверкала боевая медаль. — Стало быть, не сладко. Нам в партизанах тоже пришлось похлебать болотной жижи. Даже сейчас еще отрыгивается. Но и мы давали ему прикурить. Однажды, в конце 1942 года, под самым носом у карателей, на станции Выдрея, пустили под откос немецкий эшелон с танками, бронемашинами и штабом дивизии вместе с ее командиром. Ох и шуму было, когда мы генерала на тот свет отправили. Комендант станции застрелился. Из Витебска вызвали новый отряд карателей, а мы и его под откос...

— Николай, а где тебе довелось перед приездом к нам с немцами драться? — спросил отец.

— Да вот в районе Крупок недавно было дело.

— Расскажи, расскажи, — наперебой загудели люди.

Пришлось поведать и эту небольшую историю, которая произошла 28 июня 1944 года. Войска 3-го Белорусского фронта стремительно продвигались вперед. На шоссейных и железных дорогах скапливалось большое количество техники и отступающих войск. Их то и дело бомбила советская авиация. Мне и Алексею Калюжному приказали разведать противника в местах его скопления, проследить за [99] перемещением немцев и немедленно докладывать все данные в штаб. В районе станции Бобр нас атаковали 2 немецких истребителя. Мой ведомый вовремя заметил их и разгадал замысел врага.

— Сзади, слева пара «фоккеров», — передал он мне по радио.

На большой скорости выполнив левый боевой разворот, мы оказались в более выгодном положении, чем немцы, — выше и позади их. Фашистам ничего не оставалось, как встать в вираж. А на вираже, да еще на малой высоте в 600–800 метров Яку с «фоккером» справиться нетрудно. На втором вираже я зашел в хвост стервятнику и одной очередью прошил его. Он неуклюже перевернулся на спину и плюхнулся на землю неподалеку от станции. Второй «фоккер» на бреющем полете пустился к своим, за линию фронта.

Наша беседа явно затягивалась. Меня спрашивали и о положении на фронтах, и какая у нас техника, и чем нас кормят и сколько раз. Односельчан интересовало, где сейчас Гитлер со своими генералами и что он себе думает. Отвечал на вопросы как мог. Когда же рассказал о гибели своих товарищей, все умолкли, у многих появились слезы на глазах. Я затронул живую рану. Почти в каждом доме нашей небольшой деревни недосчитывались мужей, сыновей, братьев, сестер. В боях за Родину погиб и мой младший брат Александр. По счастливой случайности удалось избежать этой участи сестре Екатерине в партизанском отряде. Мы подняли рюмки за тех, кто сложил свои головы на поле брани, кто уже никогда не вернется домой, и лишь фотокарточки в самодельных рамках будут напоминать о них.

— Война идет не на жизнь, а на смерть, — задумчиво произнес отец. — Жертвы еще будут, и большие. Это вроде как при облаве на волка. Чем ближе к нему подбираешься, тем свирепее он становится, сильнее клацает зубами. И тут уж к нему с голыми руками не подходи...

Выпив по чарке и закусив, люди вновь возвращались к расспросам. Особенно запомнился престарелый дед Борис из соседней деревни. Его любознательности не было границ.

— Микола, скажи, а если, не дай бог, — дед сплюнул на пол, — фашист подшибет, как головушку-то спасать тогда? [100]

— А для этого, дедушка, у нас у каждого парашют есть. Он из прочной материи. Вот на нем и спускаемся тогда.

— И большой он? — Дед, видимо, не мог выговорить такое мудреное слово, но я его понял.

— Не так, чтобы очень, но хату всю накроет.

— Батюшки мои! Ты бы нам хоть один прислал.

— Зачем он вам, дедуля? — удивился я.

— Как зачем? Да мы из него всем ребятишкам пошили бы портки да рубахи. А то видал, в чем ходят?..

— Все фашисты проклятые побрали, — наперебой заговорили женщины. — Даше онучи теплые и те похватали...

Большинство женщин было босиком, в стареньких, латаных-перелатанных платьях или потертых широких юбках. Некоторые мужчины носили трофейные ботинки с металлическими клепками на подошве, кое-кто — кирзовые сапоги, а рубахи у всех были выгоревшие, старые.

На другом конце деревни взвизгнула гармонь, и до нас донесся девичий голос:

Ох, война, война, война,
Что же ты наделала...

Гармонь вдруг смолкла, вслед оборвался и голос. Где-то безответно пропел петух.

— Что же это у вас на всю деревню один певень? Как же он со всеми курами управится? — улыбнулся Антон.

— А ему и управляться не с кем, всех кур немцы поели. Вот только каким-то чудом и остался один петух у старухи Иванихи, — пояснил отец.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Антон, — наделали фашисты делов, теперь и за три пятилетки не расхлебаешь.

— Ты, сынок, не горюй. Мы привычные, быстро расхлебаем. Дай срок — и куры будут, и все другое. Вот только фашиста окаянного быстрей добейте, — как-то просительно проговорила мать. — Куры — это ничто. Люди гибнут... Вон и Сашок наш головушку сложил..

Мама заплакала.

— Ну хватит, хватит, не такой сегодня день, чтобы рыдать, для этого будет время, — оборвал ее отец.

Мать затихла, посмотрела на ходики. Они показывали далеко за полночь. [101]

— Батюшки-светы, время-то уж сколько! — удивилась она и извиняющимся тоном обратилась к собравшимся: — Спасибо вам всем, что пришли, а гостям отдыхать надо. Ведь им завтра улетать.

Через три-четыре часа уже светило солнце. Мы поднялись, по пояс умылись холодной водой и позавтракали. К дому на подводе подъехал Григорий, самый младший из моих братьев.

— Надо бы вам побывать в соседних деревнях, — сказал он. — Пусть люди посмотрят на живых летчиков, послушают правду о войне.

Мы навестили ближайшие деревни. Люди задавали много вопросов, принимали нас, как своих родных, предлагали все, чем были богаты. К полудню возвратились домой. Пообедали, осмотрели и проверили наш «кукурузник». Залили в бак канистру бензина, прихваченную мотористом на всякий случай.

Наступили минуты прощания. Страшно не люблю их. К самому горлу подступает какой-то комок, и становится трудно говорить. Все почему-то тебя жалеют, а ты не можешь никого утешить.

Мать плакала, повиснув на моей шее. Глядя на нее, заголосили и другие женщины. Я не выдержал и прикрикнул:

Да перестаньте! Что вы меня заживо хороните?

Женщины приутихли.

— Береги себя, сынок! — сквозь слезы просила мать.

— Постараюсь, мама, — как можно бодрее ответил я.

А сам подумал: «Пуля не разбирает, чей ты сын — Марьин или Дарьин, ей все равно — солдат ты или генерал, молодой или старый. Тюкнет, и поминай как звали».

Я тепло попрощался со всеми и забрался в кабину. Мы осторожно вырулили на взлет. Поднявшись в голубую высь, сделали прощальный круг, качнули крыльями, помахали руками и легли на обратный курс.

Приземлились на аэродроме в указанное время. На посадочной полосе нас окружили товарищи — летчики, техники, механики, мотористы.

— Николай, ну как там? Рассказывай! — наперебой требовали они.

Ничего нельзя было поделать, пришлось тут же, у самолета, рассказать обо всем, до мельчайших подробностей. [102]

За ужином я видел возбужденные, радостные лица друзей. Они чувствовали себя так, будто вместе со мной побывали дома.

— А знаешь, Коля, — шепнул Калюжный, — после твоей побывки у всех словно силы прибавились.

— Спасибо, Леха, очень рад, — я крепко пожал ему руку.

Когда выходили из столовой, Калюжный громко запел:

Что день грядущий нам готовит...

— Во дает! — засмеялся кто-то из механиков.

— Помолчи, гаечная душа, — беззлобно огрызнулся Калюжный.

В эту летнюю ночь впервые за много дней я спал как убитый. Утром нас снова ждала привычная работа — боевые вылеты, воздушные бои.

На одном крыле

В июле 1944 года 18-й авиаполк получил новейшие по тому времени истребители Як-3. Этот самолет, созданный известным авиаконструктором А. С. Яковлевым, пришелся всем нам по душе. По боевым характеристикам он значительно отличался от своего предшественника Як-9. По весу это был самый легкий истребитель в мире, а двигатель на нем имел мощность 1600 лошадиных сил. Вооружение самолета состояло из 20-миллиметровой пушки и двух пулеметов калибра 12,7 миллиметра. Высокие аэродинамические качества позволили этой машине превзойти все немецкие истребители по скорости, скороподъемности и маневренности. В воздушном бою с «фокке-вульфами» и «мессершмиттами» Як-3 имел бесспорное преимущество.

В эскадрилью прибыло пополнение. Места погибших летчиков заняли старший лейтенант Федор Агуреев, лейтенант Николай Агалаков и младший лейтенант Викентий Машкин. В первые же дни «для удобства» ребята их окрестили по-своему. Агуреев — неразговорчивый, замкнутый — получил кличку «Тихоня», Агалаков стал «Глэком», а Машкин — «Гобсом».

Сейчас, много лет спустя, это кажется несерьезным, даже несолидным. Но тогда, в 22–23 года, мы смотрели [103] на все по-другому. В наших характерах остались юношеские черты. Хотя люди на войне рано взрослеют, порою хотелось позабавиться. Нам ничего не стоило во время отдыха на земле поддеть друг друга, «купить» на чем-нибудь. Но в воздухе все эти юношеские забавы исчезали, и мы становились не по годам серьезными и озабоченными. В эти моменты все чувствовали огромную ответственность, возложенную на наши плечи матерью-Родиной.

Без веселой шутки, задорной прибаутки, беззлобной подковырки нам было бы труднее воевать и переносить все тяготы фронтовой жизни.

Бывало, в свободные часы соберутся в круг балагуры Николай Корниенко, Алексей Калюжный, Николай Лукьянченко, Мириан Абрамишвили и начинается «представление». Плотный здоровяк Калюжный с самым серьезным видом густым басом затянет:

Я сижу на берегу,
Не могу поднять ногУ...

А высокий, жилистый Корниенко с неизменной улыбкой на устах поправит:

Не ногУ, а нОгу...

Калюжный внимательно посмотрит на него и как ни в чем не бывало продолжит:

Все равно не мОгу!..

Смех несется со всех сторон.

Но, как говорится, потехе — время, работе — час. За 4 дня мы полностью выполнили программу переучивания на Як-3 и сделали большой перелет из Поволжья по маршруту Аткарск — Тамбов — Тула — Смоленск — Борисов (аэродром Лошница).

Короткая передышка подходила к концу. 27 августа мы покинули Лошницкий аэродром. Я вновь попрощался с родной Белоруссией. Новое место дислокации полка находилось в районе литовской деревни Меркине. Севернее, на аэродроме Алитус, обосновались французские летчики «Нормандии».

Всем не терпелось проверить новые самолеты в воздушном бою. Но авиация врага на этом участке фронта пассивничала. Мы в основном занимались полетами на свободный поиск и «охоту» в районе Сувалки, Августов, Элк. [104]

16 сентября я и Алексей Калюжный вылетели в район Сувалок. На проселочной дороге Рачки — Тройбы обнаружили штабной автобус. С пикирования обстреляли его. Машина загорелась и свалилась в кювет. Через несколько километров увидели еще 2 машины. Снова атака, и этих как не бывало. На пикировании Як-3 очень быстро набирал скорость. Выхожу из атаки боевым разворотом. По расчетам, ведомый в это время также должен выходить из атаки, однако я его не вижу. Запрашиваю по радио:

— «Двадцать второй», где находишься? В ответ слышу:

— Высота двести метров, машину сильно кренит влево, разворачиваюсь на свою территорию.

Я вошел в вираж и обнаружил самолет Калюжного, который летел к линии фронта с небольшим набором высоты. Когда подошел ближе, увидел, что на левой плоскости машины у фюзеляжа сорван большущий кусок верхней обшивки. До аэродрома оставалось еще более 40 километров. Алексей кое-как сумел набрать высоту в 2000 метров, и мы, обходя крупные ориентиры во избежание зенитного обстрела, подошли к своему аэродрому. Калюжный доложил по радио:

— Командир, самолет сильно кренит, еле удерживаю ручку управления двумя руками и коленом левой ноги.

Я приказал уменьшить скорость.

— Усилия на ручку уменьшились, удерживаю самолет в горизонтальном полете уже одной рукой, — доложил Алексей через некоторое время.

Но этого еще мало. Надо проверить, как поведет себя машина с выпущенными шасси. Обшивка сорвана как раз над куполом левой стойки. При выпуске шасси самолет может перевернуть.

— Выпусти «ноги»! Если будет сильно кренить, сразу убери их, — даю команду.

Только Калюжный поставил кран шасси на выпуск, как самолет рывком бросило влево. Он повернул в обратную сторону кран и выровнял самолет. За какие-то секунды истребитель снизился на 500 метров. Я обо всем доложил руководителю полетов, хотя он весь наш разговор по радио хорошо слышал. С земли поступила команда садиться с невыпущенными шасси на поле, левее взлетно-посадочной полосы. [105]

Сесть, как говорят летчики, на «брюхо» не просто. Малейшая неточность — и можно угробить и машину, и себя. Калюжный все сделал расчетливо. Его самолет, поднимая тучи пыли, пробороздил фюзеляжем несколько десятков метров и замер у края поля, где его ждали наготове пожарники и врачи. Но, к счастью, ни те ни другие не понадобились. Вслед за товарищем сел и я.

В чем же дело? Почему слетела обшивка с крыла? Зенитки нас не обстреливали, пулевых пробоин в самолете не было. Теперь выяснилось: мой ведомый так увлекся атакой вражеских автомашин, что не заметил, как стрелка указателя скорости перепрыгнула за критическую цифру — 700 километров. Отрицательно сказался и резкий выход из пикирования. Все это чуть было не привело к трагическим последствиям.

Служил у нас летчик Матвей Барахтаев. Этот широкоплечий, двухметрового роста детина еле помещался в кабине истребителя. Ребята шутили:

— Ты, Матвей, напиши Яковлеву, пусть он для тебя специально самолет сконструирует с более просторной кабиной. И как ты там помещаешься? Жалко смотреть на тебя...

— А я сижу калачиком. И это ничуть не мешает вести наблюдение и пилотировать машину, — отшучивался Барахтаев.

В одном из боев он создал такую перегрузку своему самолету, что деформировались плоскости. Все удивлялись, неужели Барахтаев не чувствовал. Ведь глаза могли на лоб вылезти и голова треснуть от прилива крови.

— Да вроде ничего такого не было, — спокойно отвечал на вопросы наш богатырь.

Случаи с Калюжным и Барахтаевым стали достоянием всех. Инженеры и техники провели занятия с летным составом, начертили графики предельно допустимых скоростей полета и перегрузок. На Як-3 строго-настрого запрещалось переходить рубеж скорости за 700 километров.

Калюжному острословы долго не давали покоя. При каждом удобном случае его донимали:

— Расскажи, как ты летел на честном слове и на одном крыле.

Он отмахивался и уходил.

Часто на свободную «охоту» вылетали Агуреев и Агалаков, Захаров и Лукьянченко, Корниенко и Васильев, Баландин [106] и Машкин. Мы любили такие полеты. Здесь ты сам себе хозяин. Маршрут выбирай по своему усмотрению, делай любой маневр, только бы результаты были. И после каждого вылета увеличивался наш счет уничтоженных машин, тягачей, железнодорожных составов и другой вражеской техники.

5 октября 1944 года после мощной артиллерийской и авиационной подготовки войска 1-го Прибалтийского фронта начали наступление на клайпедском направлении, а на следующий день в дело вступил 3-й Белорусский фронт, перешедший в наступление на Тильзит. Наш полк базировался на аэродроме Буды, севернее Каунаса. В его задачу входило прикрытие с воздуха наступающих войск.

9 октября восьмерка истребителей во главе с майором Запаскиным вылетела в район Тильзит, Таураге для перехвата самолетов врага. Была неважная видимость, обстановку усложняли многочисленные пожары на земле и высоко поднимавшиеся от них етолбы дыма. С командного пункта передали: «Будьте внимательны, в воздухе истребители противника!»

На высоте 2500 метров встретили 12 «фокке-вульфов», летевших прямо на нас. Запаскин приказал: «Атакуем первой четверкой, второй четверке обеспечить атаку!»

Сделав боевой разворот, наш командир оказался сзади и выше немцев. Те решили разделиться на две группы. Началась огневая метелица. Один «фоккер» от метких очередей Запаскина и Абрамишвили запылал. В азарте боя я и мой ведомый просмотрели, как пара фашистских самолетов открыла огонь. Нас спасло то, что мы находились в развороте. Очередь трассирующих снарядов промелькнула в нескольких метрах от моего Яка. Используя скоростные и маневренные данные наших машин, мы с Калюжным устремились ввысь и увернулись от удара, а затем резко перешли в пикирование и догнали гитлеровцев. Алексей Калюжный с короткой дистанции сбил фашистский самолет. Сделав небольшой доворот вправо и добавив обороты мотору, я приблизился к следующей вражеской машине и длинной очередью из всех стволов покончил с ней. Четвертый «фоккер» поджег Александр Захаров.

Остальные гитлеровские летчики спикировали на малую высоту и покинули поле боя. Стрелка бензиномера напомнила о возвращении на базу. В это время в воздухе появилась [107] новая группа Яков. Товарищи пришли к нам на помощь и смену. А мы отправились на свой аэродром.

Теперь все окончательно убедились в полном превосходстве истребителя Як-3 над хвалеными «мессерами», «фоккерами» и другими фашистскими самолетами.

Над вражьим логовом

Подошла еще одна осень со слякотью, пронизывающими ветрами и низкими свинцовыми облаками. Аэродром Стрельчишки в Литве, куда перебазировался полк, встретил нас такой неласковой погодой. Заметно сказывалась близость Балтики. Отсюда до границы с Восточной Пруссией было два десятка километров. Для пехоты это, может быть, и многовато, а для нас — 2 минуты лету. Следовательно, думал каждый, теперь будем летать уже над вражьим логовом.

С высоты полета мы с большим интересом и любопытством всматривались в чужую землю, к границам которой упорно шли 3 года. Все здесь было непохоже на наше, белорусское: островерхие кирхи, аккуратные домики с красными черепичными крышами, разбросанные повсюду хуторки с кирпичными постройками, ухоженными садами, водоемами. До горизонта пестрели разноцветные лоскуты полей, тянулись леса, узкие булыжные дороги, обсаженные раскидистыми ветлами. Во всем был виден немецкий хозяйский расчет, придирчивый порядок. Французские летчики говорили, что местный ландшафт с его хуторами и фермами чем-то напоминает им родную Нормандию. Я там не был, не знаю, как во Франции. Но отличие от моих родных мест бросалось в глаза.

Все фронтовики, от маршала до солдата, с нетерпением ждали того часа, когда сумеют бить врага на его земле, в его зверином логове. И вот этот час наступил. Перед нами была Восточная Пруссия — осиное гнездо германского милитаризма. Здесь издавна вынашивались и осуществлялись разбойничьи, захватнические планы порабощения других народов, готовились преданные Гитлеру офицерские кадры. Пруссия являлась главной продовольственной базой фашистской Германии, родовой вотчиной ближайшего сподвижника фюрера — Геринга. Тут в глубоком подземелье с 1941 по 1944 годы находилась пресловутая [108] «волчья яма» — ставка Гитлера, размещалась резиденция кровавого палача славянских народов Эрика Коха, отсюда прибыл гитлеровский наместник в Белоруссии, бесславно погибший от руки минских подпольщиков Вильгельм Кубе. Теперь эта зловещая земля была перед нами.

«Мы дошли!» — эти слова передавались из уст в уста, мелькали на страницах литовок, воззваний, фронтовых газет.

Хотя наша дорога была чрезвычайно трудна и обильно полита кровью, мы пришли! И не только пришли, но и перешли границу фашистской Германии. О том, что тогда для всех нас значили эти слова, впоследствии очень хорошо сказал один из прославленных военачальников генерал А. В. Горбатов. 20 февраля 1974 года в «Литературной газете» он писал:

«Легко сказать перешли. Я. вспоминал тяжелые бои последних дней. И еще я вспоминал бои под Москвой той тяжелой осенью, осенью 1941 года, и кровавую битву на Волге, и битву за Орел, отмеченную первым орудийным салютом. Сколько потом было салютов! И каждый приказ, благодарящий победителей, призывал помнить героев, павших за свободу своей Родины, своего народа. Я вспоминал лица боевых товарищей, вторых знал. Многих, очень многих уже нет с нами. Вот что значат слова — «Перешли границу Пруссии».

Войска 3-го Белорусского фронта наступали на гумбинненском направлении. Генерал Г. Н. Захаров говорил нам, что Восточная Пруссия очень сильно укреплена, Например, от Гумбиннена до Кенигсберга имелось 9 мощных линий оборонительных укреплений. Каждый замок, каждый дом, сарай или другое строение немцы приспособили для стрельбы как по наземным, так и по воздушным целям. Саперы рассказывали, что за все время войны еще не видели такой разветвленной и глубокой обороны. Одна воинская часть 15 километров преодолевала целых пять дней. На ее пути было более 30 траншей и других инженерных сооружений.

Впоследствии я и сам видел, как основательно была укреплена приграничная зона Восточной Пруссии. Стены кирпичных и каменных строений в имениях были неимоверной толщины, в подвалах имелись узкие окошки-амбразуры, обращенные на восток. Окна домов и чердачные оконца-бойницы смотрели во все стороны — для удобства [109] кругового обстрела. Постройки стояли так, чтобы огнем прикрывать друг друга. Усадьбы возводились с таким расчетом, чтобы при необходимости могли легко превращаться в небольшие крепости обороны. Под стогом сена, скирдой соломы, кучей хвороста или земляным курганом зачастую оказывались замаскированные долговременные огневые точки. Все это строилось годами, с учетом требований военных властей.

Утром 16 октября наш полк построился со своей святыней — алым гвардейским знаменем с изображением бессмертного Ленина. Оно вдохновляло на ратные подвиги. Личному составу зачитали обращение Военного совета фронта. В нем говорилось, что войскам нашего фронта первым выпала честь вплотную подойти к границам фашистской Германии и сражаться с противником на его территории. Теперь, как никогда, от каждого воина, будь он на земле или в воздухе, требуются беззаветная отвага, храбрость, смелость, находчивость в бою. Противник обречен, и мы должны приложить все усилия, чтобы добить его в собственной берлоге. Обращение заканчивалось словами: «Вперед, на врага!»

Потом состоялся митинг. Выступившие летчики, техники, механики, коммунисты и беспартийные от имени всего личного состава заверили командование, что будут сражаться не жалея сил.

С первыми лучами осеннего солнца грозная симфония моторов огласила окрестности. С командного пункта взлетела зеленая ракета. Группа за группой истребители стремительно взмыли в холодное небо. Нам предстояло осуществить операцию по блокировке и штурмовке немецких аэродромов. Сильные громовые раскаты потрясли и землю, и небо. Тысячи артиллерийских залпов возвестили о начале наступления войск 3-го Белорусского фронта. Земля вздыбилась и запылала. Горизонт затянуло огромным багровым заревом.

Впереди показался немецкий город Шталлупенен. Он был охвачен огнем. Высоко поднимались столбы черного дыма. Командир полка по радио приказал группе гвардии майора Запаскина штурмовать аэродром Будупенен, а гвардии капитана Серегина — Йукштейн. Через несколько минут Запаскин доложил:

— На аэродроме до пятидесяти фашистских истребителей. [110]

— Атакуй с ходу! — слышится в наушниках голос командира полка.

Фашистский аэродром ощетинился шквальным огнем. Маленькие, но злые скорострельные зенитные орудия «эрликон» выплевывали» небо пучки огненных трасс. Эскадрилья ринулась в атаку. Пара «фоккеров» попыталась было взлететь, но тут на была подожжена комэском и его ведомым. Десять минут шла штурмовка. Аэродром пузырился, словно кипящая каша в солдатском котелке.

А в это время три четверки капитана Серегина тщательно обрабатывали скопление самолетов на аэродроме Йукштейн. В эфире слышны были десятки голосов, но среди них мы хорошо узнавали своих ведущих.

— Барахтаев, атакуем взлетающих немцев! Тарасову и Грачеву прикрыть нас! — приказал по радио Серегин.

Когда наши «ястребки» закончили штурмовку, 4 «фокке-вульфа» догорали на земле. По команде собираемся вместе и возвращаемся на свой аэродром, чтобы заправиться горючим и пополнить боеприпасы.

Пока 2 эскадрильи полка штурмовали вражеские аэродромы, не давая возможности подняться в воздух немецким самолетам, эскадрилья капитана Барсукова вместе с летчиками «Нормандии» прикрывала группу пикировщиков, которые бомбили узлы сопротивления врага севернее Шталлупенена.

Этот день был горячим. В четвертый раз мы взлетали всем полком. Теперь наша задача — прикрыть с воздуха 2-й гвардейский танковый корпус, наступающий на Инстербург. Летим на высоте 2000–3000 метров. С такой высоты далеко видна панорама развернувшегося сражения. Наши танки и самоходки неудержимо ползут на вражеские позиции. На поле боя во многих местах застыли подбитые и искореженные фашистские танки, штурмовые орудия, бронемашины.

На подходе к цели им встретилось около 50 «юнкерсов» в сопровождении стаи «фоккеров». Они шли бомбить наступающие танковые части. Быстро оценив обстановку, Голубов приказывает комэску Серегину первым атаковать врага. Шквальным огнем эскадрилья расколола строй фашистских бомбардировщиков. Они шарахнулись в стороны и побросали бомбы куда попало. В этой схватке Василий Серегин сбил ведущий немецкий самолет, а Матвей Баратаев — ведомый. [111]

Бой распался на отдельные очаги, развернулся на всех «этажах». Мы вели борьбу с фашистскими истребителями на вертикалях и глубоких виражах. В разгар сражения показалась вторая группа самолетов врага. В дело вступила эскадрилья Василия Барсукова. Меткая пушечная очередь командира по ведущему «юнкерсу» — и тот вспыхивает. Перевернувшись, по крутой траектории идет к земле. Старший лейтенант Н. Даниленко огнем из пушки и пулеметов, как пилой, отрезал половину правой плоскости у «фоккера».

Азарт и ожесточение боя нарастали. Масла в огонь подлило появление третьей группы — более 20 «фокке-вульфов». На них нацелилась наша эскадрилья. Натужно ревут на больших оборотах моторы Яков, не умолкают пушечные и пулеметные выстрелы.

В жестокой схватке фашисты потеряли еще 5 самолетов. Воздушное сражение достигло своего апогея. Воодушевленные обращением Военного совета фронта, наши ребята дрались смело, отважно. Григорий Репихов, сбивший 2 самолета, в пылу боя не заметил, как к нему подкрался «фокке-вульф». Еще секунда, и трагедия неминуема. Но на выручку пришел командир полка. Отвесно спикировав, он меткой очередью прошил врага.

Трудно во всех деталях описать все перипетии воздушного боя, ярко и точно восстановить различные мгновения схватки, нервное напряжение и психологические переживания летчика. В этот момент с молниеносной быстротой в возбужденном мозгу проносится множество оценок боевой ситуации, а надо выбрать одну, наиболее верную. Мгновенный и правильный анализ своего положения по отношению к противнику, безошибочный маневр и меткая стрельба решают успех поединка.

Замысел врага — звездным налетом ударить по главным силам наступающего танкового корпуса — был сорван. Только за один вылет полк уничтожил 15 вражеских самолетов. А всего в этот октябрьский день он сумел вогнать в землю 20 фашистских стервятников, не считая подбитых и сожженных на аэродромах при блокировке. Мы потерь не понесли.

Приграничный аэродром Стрельчишки запомнился и знаменательным событием в моей жизни. Здесь начальник политотдела 303-й истребительной авиадивизии полковник Д. М. Богданов в торжественной обстановке вручил [112] мне карточку кандидата в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Я стал коммунистом. Гордился доверием парторганизации и считал своим долгом еще сильнее громить врага.

Наши войска хотя и медленно, но уверенно продвигались вперед, на северо-запад. Авиация все время их поддерживала, наносила удары по опорным пунктам, укреплениям, аэродромам, скоплениям техники и живой силы противника.

В серый слякотный день наша эскадрилья в составе 12 самолетов поднялась в воздух. Летели на малой высоте, чтобы немцы не смогли нас обнаружить и выслать навстречу свои истребители. Ударная группа состояла из 8 Яков, а группа прикрытия — из 4. При подходе к немецкому аэродрому мы увидели, как несколько «фокке-вульфов» начали выруливать на полосу для взлета. Запаскин с Абрамишвили и Захаров с Лукьянченко тут же спикировали и обстреляли фашистские самолеты на разбеге, не дав им взлететь. В ответ зенитки открыли бешеный огонь. Вокруг рвались снаряды разных калибров. «Они могут принести большие неприятности», — подумал я и передал по радио Калюжному, Агурееву и Агалакову:

— Заткнем им глотки! Приготовиться к атаке!

В крутом пикировании мы открыли огонь из пушек и пулеметов по фашистским зенитным батареям. Одни умолкли, другие продолжали огрызаться. После атаки на бреющем полете ушли из зоны досягаемости противника. А отойдя в сторону, набрали высоту и заняли место группы прикрытия. Теперь Баландин в паре с Машкиным и Корниенко с Васильевым зашли на штурмовку аэродрома. Пули и снаряды достигали целей. Через некоторое время мы отчетливо увидели пламя пожаров, мечущихся людей. Тремя группами по 4 самолета в каждой образовали замкнутое кольцо и таким образом продолжали полет по большому кругу, не теряя из поля зрения вражеский аэродром. С него в воздух так и не поднялся ни один самолет.

Минут за пять до ухода домой ведущий группы передал команду:

— Всем произвести еще по одной атаке в прежней последовательности! Сбор на высоте тысяча восемьсот метров.

Снова заходим на цель и обрушиваем всю мощь бортового оружия на головы гитлеровцев, на их технику. Немцы [113] уже почти не огрызаются, попрятались в щели, укрытия, оставив самолеты, зенитки. На свой аэродром мы вернулись в приподнятом настроении. Только немного посекло осколками немецких зенитных снарядов фюзеляжи и плоскости в самолетах Запаскина, Лукьянченко и Агалакова.

— Это вам фашисты свои автографы на память оставили, — шутили техники.

В тот день мы еще дважды поднимались в воздух на боевые задания — прикрывали наступавших танкистов и сопровождали бомбардировщики. К концу дня восьмерка «ястребков» под моим началом вылетела в район Эйдткунена и Ширвиндта на прикрытие наземных войск. В воздухе беспрерывно сновали фашистские истребители группами по 10–12 самолетов. Они предпринимали отчаянные попытки помешать работе наших бомбардировщиков и штурмовиков, продвижению наземных войск.

На высоте 2200 метров на пересекающихся курсах нос к носу мы встретились с 12 «фокке-вульфами». По моей команде вступили в бой. Одно звено атакует, другое прикрывает атакующих. Первым на врага пошел своей четверкой Володя Баландин. Это был опытный, обстрелянный летчик. Он умел вовремя занять более выгодное положение над противником и, мастерски владея самолетом, выводил своих ведомых для удара наверняка. Так получилось и на этот раз. Владимир резко перевел «ястребок» в набор, затем сделал полупереворот, и звено, повторявшее его маневр, оказалось сзади «фоккеров». 2 фашистских самолета были сбиты.

— Бог троицу любит, — весело сказал Николай Корниенко, когда меткой очередью прикончил третьего гитлеровца.

Мы не заметили, как оказались далеко за линией фронта, — немцы умышленно оттягивали нас в глубь своей территории. Появилась облачность. Наши «ястребки», словно молнии, мелькали в просветах облаков. Вижу, справа вынырнули еще 4 вражеских истребителя. Их появление могло повлиять на исход боя. Своей четверкой вступаю в схватку. Федор Агуреев сумел быстро зайти в хвост одному фашисту и с дистанции 100–150 метров расстрелял его. Вторая пара «фоккеров» пыталась уйти вверх. Мы с Алексеем Калюжным догнали ее. Ведущего сбил я, а ведомого — Алексей.

— Командир, горючее кончается, — доложил Баландин. [114]

Продолжать бой, преследовать врага не представляется возможным, и мы возвращаемся на свой аэродром. Результат всех радует — 6:0 в нашу пользу. Мы не потеряли ни одного самолета, сбив шесть. Это была внушительная победа нашей восьмерки.

Вечером, за ужином, командир полка поздравил нас и сказал, что будет ходатайствовать о наградах. Когда трапеза подошла к концу, Василий Серегин растянул меха баяна.

Горит свечи огарочек, Затих недавний бой...

Мы подтянули как могли. Спели еще несколько песен, пошутили, посмеялись. Однако долго засиживаться не пришлось. Все понимали, что завтра предстоит не менее напряженная работа, нужно хорошенько выспаться.

И действительно, очередной день оказался горячим. Эскадрилья сделала 4 боевых вылета на прикрытие наступающих войск в районе Шталлупенена и Пилькаллена. Истребители и бомбардировщики врага стали действовать более крупными силами. Мы вылетали на задания одной, а то и двумя эскадрильями. На этот раз по одной победе в воздухе одержали Владимир Запаскин, Федор Агуреев, Алексей Калюжный, Николай Корниенко, Александр Захаров и я. За первые 5 дней наступления наша эскадрилья уничтожила 18 фашистских самолетов, не потеряв ни одного своего. Это было свидетельством высокого боевого мастерства летного состава и прекрасных летно-технических качеств Яков.

Немецко-фашистское командование, стремясь во что бы то ни стало задержать наступление наших войск и усилить ударную мощь своей авиации, начало использовать в качестве бомбардировщиков и штурмовиков истребители «Фокке-Вулъф-190». Но с подвешенными бомбами они были неуклюжи и становились более легкой добычей для нас. Чтобы обрести маневренность в бою, зачастую при встрече с Яками им ничего не оставалось, как сбросить бомбовый груз куда попало, даже на головы своих войск.

В последние дни октября мы выполняли задачу по сопровождению пикировщиков, которые бомбили укрепления фашистов, их живую силу и технику в районе Гумбиннен, Гольдап, Пилькаллен. Вместе с нами слаженно и смело действовали французы. Их счет мести фашистам быстро [115] рос. 22 октября «нормандцы» участвовали в 6 воздушных боях и сбили 14 «фокке-вульфов» и «мессершмиттов». На другой день в 5 схватках они сбили 10 немецких самолетов. Только за 5 дней боев в их актив было записано 88 уничтоженных и 6 поврежденных самолетов врага. Подполковник Пьер Пуйяд доложил своему начальству, что полк одержал 200-ю официальную победу, а летчик Альбер сбил уже 23 самолета.

Конечно, имелись и потери. Во время одного из вылетов был ранен младший лейтенант Робер Ирибарн и погиб отличный летчик Жак Казанев. Около аэродрома подорвался на мине аспирант Жан Мансо. Но места погибших в боевом строю занимали их соотечественники.

За бои на неманских рубежах большая группа французских летчиков была награждена советскими орденами, а старшим лейтенантам Марселю Альберу и Ролану де ля Пуапу присвоено звание Героя Советского Союза. Они первыми из французских добровольцев удостоились высшего отличия нашей Родины. Тогда же мы с радостью узнали о приказе Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось: «1-му отдельному истребительному авиационному полку Сражающейся Франции, отличившемуся в боях при прорыве обороны немцев на р. Неман, присвоить наименование «Неманский» и впредь именовать 1-й отдельный истребительный авиационный Неманский полк Сражающейся Франции «Нормандия».

С этого времени в донесениях и в печати полк стали для удобства сокращенно называть «Нормандия — Неман».

«Нормандцы» чувствовали себя именинниками. На имя майора Луи Дельфино, который заменил отбывшего на родину подполковника Пьера Пуйяда, поступило поздравление Военного совета 3-го Белорусского фронта. В ответ на него командир полка «Нормандия — Неман» майор Дельфино на митинге личного состава сказал:

— Мы прибыли в СССР, как в свою семью, и работаем рука об руку с замечательными советскими летчиками. Мы очень довольны советскими механиками, которые обеспечивают безотказную работу самолетов. Получив высокие награды Советского правительства, мы с еще большей силой будем бить нашего общего врага — гитлеровскую Германию. [116]