Часть первая

Первый выстрел по врагу

Ленинград...

Улицы и площади залиты солнцем, золотые шпили ослепительно сверкают в голубом небе, сады и парки — в свежей зелени и цвету. Все это я видел много раз, но теперь красота родного города казалась особенно привлекательной.

В полдень двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок первого года я вместе с новобранцами маршем прошел через Ленинград на фронт, в направлении города Нарвы.

Мы глядели на улицы, дома, парки и мысленно прощались с родными местами. Далеко позади остались Нарвские ворота, а мы все еще косили глаза в сторону города.

Сразу же по прибытии на место назначения мы вошли в состав 105-го отдельного стрелкового полка, который располагался в небольшой деревушке.

Той же ночью наша рота была назначена в боевое [6] охранение. Мы шли к берегам Нарвы. Красноармейцы и командиры шагали молча, держа наготове оружие.

Я с красноармейцем Романовым пробирался по мелкому кустарнику вдоль берега реки. Петр шел впереди меня с такой ловкостью, точно на его пути и не было мелколесья: не зашуршит ветка, не хрустнет сучок под ногами. Когда я задевал головой или плечом за куст или под ногами ломался сухой прутик, Романов останавливался и, глядя на меня, морщил свой широкий лоб, шипел сквозь зубы:

— Ти-ше! Медведь.

Дойдя до указанного командиром места, мы залегли возле лозового куста. Внизу широким потоком бежала вода.

В таинственной тишине леса было тревожно, любой шорох настораживал. Все вокруг казалось необыкновенным, даже звездное небо как будто стало ниже и почти прикасалось к вершинам сосен. Птицы давно утихли, лишь где-то во ржи без умолку пел свою однотонную песню перепел: «Пить-полоть, пить-полоть, пить-полоть...»

Тонкая пелена утреннего тумана медленно подымалась над рекой и лугами. На опушке леса, укрывшись в зарослях, застонал лесной голубь: «Ууу-ууу». В березовой роще стрекотала сорока. Белка, склонив голову набок, сверху вниз смотрела на нас своими маленькими быстрыми глазками и звонко щелкала, перепрыгивая с ветки на ветку.

На рассвете к нам пришел командир роты старший лейтенант Круглов. Он лег на траву рядом с Романовым и не отрывал глаз от одинокого дома на противоположном берегу реки. В доме, казалось, не было ни единого живого существа: окна и двери забиты досками. Все говорило о том, что жилье покинуто людьми.

Но вот я увидел, как в заборе, окружавшем двор, медленно открылась калитка. Озираясь, вышла высокая женщина. Она была одета в необыкновенно широкую полосатую кофту и длинную черную юбку. На ее плечах лежало коромысло, на котором были повешены две корзины, наполненные бельем. Женщина шла прямо по полю к реке. Дойдя до берега, она поставила одну корзину на траву, а с другой стала медленно спускаться к воде. [7]

Глядя на женщину, я вспомнил родную Белоруссию. Бывало, вот так же моя мать поднимала на плечо коромысло с корзинами и шла на речку Сорьянку полоскать белье. «Где она теперь? — думал я. — Осталась ли на занятой немцами белорусской земле или ей удалось уйти вместе с беженцами?» С болью в сердце подумал о семье, которую недавно оставил в Ленинграде: «Что сейчас делают жена и дети? Как живут они?»

* * *

Вспомнилось, как в ранний июньский час постучался в мою квартиру связной райвоенкомата и вручил мне повестку о немедленной явке на сборный пункт. Я быстро собрался и остановился перед закрытой дверью спальни. Мне очень хотелось увидеть жену и детей, перед уходом поговорить с ними; взялся за дверную ручку... Но, поборов душевное волнение, решительно вышел из комнаты.

Мои раздумья прервал тихий голос старшего лейтенанта:

— Товарищи, что-то эта женщина не вовремя собралась полоскать белье. Посмотрите за ней. [8]

Прижимаясь к земле, Круглов пополз к опушке леса.

Женщина стояла на берегу и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрела в нашу сторону.

Вместе с Романовым я разглядывал ее лицо: он — в бинокль, я — в оптический прицел. Лицо было сухое, длинное, с острым носом и подбородком, близко поставленные глаза напоминали лисьи.

Вот женщина присела на корточки, вынула из корзины тонкий шнур, к концу которого был привязан груз, и ловко бросила его в воду. Потом взяла тряпку и начала медленно ее полоскать. Вместе с тем она осторожно наматывала на руку конец шнура и, как только показался груз, сразу же бросила невыжатую тряпку в корзину, а шнур сунула за пазуху и вышла на берег. Посмотрев еще раз в нашу сторону, она легко подхватила на коромысло корзины и торопливо, по-мужски зашагала к дому.

В это время к нам подполз Круглов.

— Ну как дела? — спросил он.

— Все это очень подозрительно, товарищ командир, — ответил Романов.

— Я тоже так думаю... Но мы не должны показывать вида. Надо следить...

— Но она может уйти.

— Не беспокойтесь, там рядом с хутором есть наши ребята.

Подойдя к забору, женщина взялась за щеколду калитки, воровато осмотрелась вокруг и, не заметив, видимо, ничего подозрительного, вошла во двор, швырнула под забор корзину с бельем, а сама быстро зашагала к воротам сарая.

Романов тихо свистнул.

— Наверное, издалека приехала ты, чертова фрау, полоскать белье в русской речке. Смотрите, смотрите, товарищ командир, — быстро проговорил Романов, — прачка-то устанавливает антенну!

Петр Романов — по военной профессии радист, по гражданской — преподаватель немецкого языка. Могучая фигура делала его похожим на сельского кузнеца. Веселый и остроумный, он быстро сходился с людьми, чувствовал себя со всеми легко и непринужденно. Но был в нем один недостаток: слишком горячился и нервничал. [9] Вот и сейчас он весь как-то напружинился, словно собирался броситься через реку.

— Спокойно, Романов, — положил Круглов руку на плечо красноармейцу. — Немецкий разведчик передаст только то, что видел: проход через реку свободен, глубина воды такая-то, русских нет. А это нам и нужно.

Командир роты Виктор Владимирович Круглов полюбился нам с первой встречи. Смуглое, несколько продолговатое лицо его было полно спокойствия. Сразу запомнились большие голубые глаза, густые брови, упрямые губы и великолепные белые зубы, которые очень молодили его...

На груди командира красовались боевые ордена. Из рассказов товарищей по роте мы знали, что он участвовал в финской кампании и успел побывать не в одной схватке с гитлеровскими оккупантами.

Слушая командира, я, как сыч, водил глазами по берегам реки, боясь, что не замечу врага, который где-то недалеко подкрадывается все ближе к нам.

Неожиданно с противоположного берега донесся шум моторов, и вскоре мы увидели мчавшихся по полю вражеских мотоциклистов. Их было десять. «Здравствуйте, вот и первая встреча, — думал я. — А сколько еще таких встреч будет впереди!» Руки невольно крепко сжали винтовку. Я посмотрел на Круглова. Лицо его было каменным, глаза горели недобрым огнем.

— Видите, товарищи, как действует враг, — сказал он. — Вначале выслал радиста-разведчика, а за ним — разведчиков-мотоциклистов. — Старший лейтенант строго посмотрел на нас: — Предупреждаю: без моей команды — ни одного выстрела. — И он уполз к опушке леса, где находился телефонист.

Немецкие мотоциклисты подъехали к берегу, приглушили моторы, не слезая с машин, стали внимательно смотреть в нашу сторону. Потом один за другим соскочили с мотоциклов и, держа наготове автоматы, двинулись к реке.

Романов толкнул меня локтем в бок:

— Никак, эта сволочь решила переправиться на наш берег?

— Откуда я знаю? Будем ждать команды... Гитлеровцы осторожно подходили к реке, снимали с ремней фляги, наполняли их водой... [10]

Романов проговорил сквозь зубы:

— Эх, напоить бы их сейчас другой водичкой!

— Всему свое время...

Мы с любопытством рассматривали немецких мотоциклистов. Их лица и одежда — в дорожной пыли, на туго затянутых ремнях — гранаты-»колотушки», на головах — стальные каски, низко надвинутые на глаза.

По совести сказать, тогда я почему-то не испытывал к немецким солдатам ненависти, она появилась немного позднее, когда я увидел смерть моих товарищей и звериную жестокость фашистских палачей.

Над нами высоко в небе разыгралось сражение. Вражеский самолет, окутанный облаком черного дыма, стремительно падал на землю. Черная точка отделилась от горящего самолета, потом как будто натолкнулась на что-то в воздухе, на мгновение приостановилась, и мы увидели раскрытый парашют, под куполом которого болтался из стороны в сторону человек.

С волнением наблюдали мы за тем, что происходило в небе. Романов и я то и дело толкали друг друга в бок, что-то говорили, страстно желая победы нашим летчикам, сражавшимся с «мессершмиттами».

Немецкие мотоциклисты тоже уставились в небо, с удивлением наблюдая, как горстка русских «ястребков» смело вела бой с большой стаей немецких самолетов.

О чем-то переговорив между собой, мотоциклисты быстро умчались.

Романов снова повернулся в мою сторону:

— Вы не удивляйтесь тому, что я сейчас расскажу вам. Скоро начнется бой... Кто знает, удастся ли нам еще когда-нибудь спокойно и обстоятельно поговорить.

Я посмотрел ему в глаза: они были ласковые, доверчивые. Романов достал из кармана гимнастерки фотокарточку и протянул ее мне. На фотокарточке я увидел мужчину лет тридцати пяти, очень похожего лицом на Романова: такие же ласковые глаза, чистый высокий лоб, крутой подбородок. Возвращая карточку, я спросил:

— Это ваш отец?

— Да... Но я не видел его. Он ушел на войну в четырнадцатом году, я родился через месяц после его ухода. Мне потом говорила мать, что он погиб на берегах этой вот реки в восемнадцатом году. Вы понимаете [11] мое чувство: ни на один шаг отступить отсюда я не могу.

Романов заметно волновался и последние слова произнес довольно громко. Командир роты Круглов лежал поблизости и все слышал.

— А кто вам сказал, что мы отступим от этих берегов? — спросил старший лейтенант.

Романов промолчал.

— Мы будем драться за то, что завоевали для нас на полях гражданской войны наши отцы и братья, за Советскую власть.

Прошло некоторое время, и на том берегу вновь заурчали моторы. Я увидел новую группу мотоциклистов, мчавшихся к берегу реки. На этот раз впереди шла бронемашина.

Немецкий броневик остановился у дома. Из машины не спеша вышли два офицера. Тут же к ним подошел высокий человек, тоже в офицерской форме. Наблюдая в оптический прицел за немцами, я сразу узнал в высоком офицере с лицом, напоминавшим лисью морду, «женщину», измерявшую утром глубину реки.

Показывая рукой на наш берег, разведчик что-то убежденно говорил офицерам, которые часто смотрели в развернутые карты. «Скоро, видимо, подойдут их передовые части», — подумал я.

Сколько прошло времени в таком ожидании — не помню, но вдруг неподалеку от меня прогремел резкий выстрел, и сразу тихую Нарву взбудоражила пулеметная и ружейная стрельба.

Я быстро наметил свою цель — высокого разведчика в группе офицеров. В азарте начавшегося боя торопливо прицелился и произвел первый выстрел.

Немец резко качнулся и медленно опустился на колени, потом, опираясь руками о землю, пытался встать на ноги, но никак не мог поднять отяжелевшую голову. Сделав последнее усилие, он неуклюже упал на бок, раскинув руки в стороны.

Увидев убитого мной немца, я не ощутил душевного удовлетворения, а лишь какую-то тупую жалость к этому человеку. Ведь я стрелял не по мишени, как в школе Осоавиахима, а по живой цели... Все это, как зарница, мелькнуло в моем сознании, но я тут же стал искать новую цель, чтобы повторить то, что уже начал делать. [12]

Когда бой закончился, командир роты Круглов собрал нас всех и с непонятным раздражением крикнул:

— Кто первый стрелял?

Мы радовались успеху, а наш командир неистово ругался:

— Вы понимаете, что наделали?! Мы могли бы куда больше положить их здесь, если бы вы выполнили мой приказ.

Стоявший рядом со мной красноармеец Герасимов, насупив густые русые брови, не глядя на командира, глубоко вздохнул, сделал шаг вперед, пробасил:

— Нервы не выдержали, товарищ командир.

Вражеский десант

Когда вечером мы возвратились из боевого охранения в расположение батальона, здесь уже была вырыта и хорошо замаскирована глубокая траншея. Бойцы ужинали, вполголоса переговаривались о событиях дня, мыли котелки, наполняли свежей водой фляги, проверяли оружие.

Сон на передовой был очень беспокойным: каждый из нас просыпался по нескольку раз и с тревогой прислушивался к отдаленному гулу артиллерийской стрельбы, доносившемуся со стороны Кингисеппа.

В расположении нашей части не было слышно ни единого звука. Все делалось бесшумно, молча. Часовые шагали осторожно, не отводя глаз от противоположного берега, откуда мы ждали врага.

Многие бойцы спали на голой земле, крепко прижав к груди винтовки. Чутким был их сон, они были готовы в любую минуту подняться и вступить в бой. Кто не мог уснуть — сидели группами и вели тихую беседу, вспоминали о своих заводах, колхозах, семьях. Каждый из нас в глубине сердца таил тревогу, хотя мы старались не думать о том, что угрожает нам каждую минуту.

В воздухе загудели моторы. Самолеты шли на восток, — по-видимому, на Ленинград.

— Поползли, гады, — сказал Романов. — Кто знает, может быть, они сбросят бомбу и на мой дом...

У меня до боли сжалось сердце. Чувствуя свое бессилие, я не мог стоять на одном месте. Быстро курил [13] одну папиросу за другой, ходил взад и вперед по траншее. Красота белой ночи поблекла. Все заполнил грохочущий шум самолетов.

Прошло несколько дней. Все это время мы работали лопатами, топорами, укрепляя нашу траншею. На противоположном берегу реки Нарвы происходили мелкие стычки с разведывательными группами войск противника. Враг как бы давал нам возможность попривыкнуть к фронтовой жизни, прежде чем наброситься на нас всей своей силой.

Я внимательно присматривался к товарищам. Мы все по-разному вели себя перед боем: кто без конца проверял исправность личного оружия, кто тщательно подгонял снаряжение, кто, не переставая, курил, а некоторые спали непробудным сном.

Был среди нас студент духовной семинарии Жаворонков, кругленький, с черными усиками и жиденькой бородкой, он только и говорил о смерти. «Смерть пожирает все, что мы видим, кроме неба и земли. Человек постоянно борется со смертью, чтобы продлить свою жизнь». Но его никто из бойцов не слушал, а Жаворонков, [14] словно помешанный, носился по траншее со своими разговорами о смерти, хотя мы еще не вступали в настоящую схватку.

На противоположном берегу Нарвы было тихо, как в первый день нашего прихода сюда.

То и дело посматривая на часы, я ждал, когда вернется со свежей почтой связной командира роты Викторов.

Вдали, за лесом, в направлении города Нарвы, будто прогремел гром. За ним последовали редкие орудийные залпы. Потом все слилось в сплошной грохот.

В траншее возле станкового пулемета стояли два незнакомых мне солдата: один — пожилой, неторопливый, другой — молодой, резкий в движениях. Он заметно нервничал.

Пожилой усмехнулся:

— Что, Гриша, страшновато?

— Еще бы, дядя Вася, впервые в жизни слышу.

— Наслушаешься, надоест...

И дядя Вася лег на бок, натянул на голову шинель и тут же захрапел.

Викторов не принес мне желанной весточки из Ленинграда. С грустью вернулся я на командный пункт роты.

Романов спал у ствола разлапистой ели. Русые пряди волос рассыпались по высокому лбу и закрыли часть смуглого лица. Новенькая защитная гимнастерка молодила его. Рядом с ним лежал политрук роты Васильев. Он не спал: при свете фонарика читал полученное от жены письмо. Я улегся рядом с ним.

До войны я часто встречался с Васильевым — мы работали с ним на одном заводе и были хорошо знакомы. Буквально за несколько дней до войны он женился. И вот сейчас, наблюдая, с какой радостью он читает и перечитывает письмо, нетрудно было понять, как тяжело переносит Васильев разлуку с женой.

Васильев, по натуре своей общительный и отзывчивый, хорошо сживался с людьми. Он быстро завоевал доверие бойцов и командиров, хотя сам был глубоко штатским человеком.

Из глубины леса послышалось:

— Стой!

Васильев резко повернулся ко мне: [15]

— Кто кричит?

Мы насторожились, ждали — вот-вот начнётся перестрелка. Но ничего не произошло. В глуши леса стояла тишина. Вот лунный свет упал на лесную поляну, и мы увидели, как через нее проскользнули и скрылись в лесной чаще темные фигуры. Кто идет — различить было трудно. Я толкнул Романова в бок, он моментально проснулся, схватил автомат, но командир роты удержал его за руку:

— Не спеши!

Вскоре к нам подошли снайперы Сидоров и Ульянов. Они вели незнакомого человека в штатской одежде. Сидоров доложил старшему лейтенанту:

— На лесной поляне, у излучины реки, задержали двоих. Один оказал сопротивление и был убит, а этого взяли живым. Они вели передачу вот по этой рации, — и Сидоров подал небольшой металлический ящик, в котором была смонтирована рация. — Радист вызывал кого-то: «Дер Тигер».

После короткого опроса лазутчика командир роты сразу же отправился на командный пункт батальона доложить о случившемся. Он взял с собой Ульянова и меня.

Майор Чистяков, высокий худощавый человек с острым взглядом глубоко сидящих глаз, слушая Круглова, развернул карту-двухверстку и стал искать на ней лесную поляну, где были задержаны вражеские разведчики. Указав на обведенный красным карандашом квадрат, он сказал в раздумье:

— Это не просто лесная поляна. Это временный аэродром, покинутый нашими летчиками. И возможно, немцы попытаются использовать его для высадки десанта. Но когда?

— А если связаться с немцами по рации? — предложил Круглов.

— Нет, этого сейчас делать не следует. Прежде всего поставим в известность командира полка.

Старшему лейтенанту Круглову было приказано немедленно отправиться вместе со мной и Ульяновым на командный пункт полка и доложить о действиях вражеских разведчиков. Три километра мы пробежали за десять — пятнадцать минут. Подполковник Агафонов внимательно выслушал нас, переспрашивая и уточняя [16] детали. Закурив, подошёл к столу, провел рукой по седеющим волосам, задумался.

— Немцы уже знают о месте расположения нашей части, — сказал он наконец начальнику штаба. — Вполне возможно, что под покровом ночи они выбросят десант, а на рассвете атакуют и с фронта, и с тыла.

Пальцы подполковника выбивали по столу нервную дробь.

— Ни одного телефонного звонка командирам батальонов! Немцы могут подслушать. Надо как можно быстрее устроить вокруг аэродрома засаду. — Глаза подполковника сверкнули огоньком: — И если немцы пожалуют к нам в гости, устроить им хорошую встречу. Позывные противника вы точно запомнили? — спросил он Ульянова.

— Да, товарищ командир!

— Передайте Чистякову, что я не возражаю против попытки связаться с немцами по рации. Пусть комбат все время держит меня в курсе событий. Немца хорошенько допросите и направьте к нам.

Когда мы вернулись в свою роту, Романов попросил Ульянова рассказать подробно, как были обнаружены разведчики.

— Мы шли из штаба полка, — охотно стал рассказывать Ульянов. — Чтобы сократить путь, решили пойти лесом. Не успели выйти на поляну, как я услышал приглушенные голоса. Мы легли. Из-за темноты, сколько ни всматривались, ничего не могли обнаружить, кроме небольшой скирды сена.

Осторожно поползли вперед. Послышался приглушенный говор. Некошеная трава кончилась, и копна сена оказалась совсем близко. Тут мы увидели сначала одного немца — он сидел на корточках, прислонясь спиной к скирде, потом другого, который лежал рядом возле небольшого ящика и с кем-то разговаривал, держа в руке трубку. А когда присмотрелись получше, то разглядели и наушники на его голове. Я толкнул Сидорова локтем и прошептал ему на ухо: «Немцы! Слышишь, говорит: «Дер Тигер», это по-немецки — тигр».

Сидоров шепнул мне, что неплохо бы записать слова. Но немец прекратил разговор, я успел записать [17] всего лишь несколько слов. Радисты, не меняя положения, оставались на месте, чего-то ждали. Мы лежали неподвижно, даже старались не дышать.

Прошло некоторое время в полном молчании. Немец, сидевший возле копны, уставился в небо. Я видел при свете луны его густо заросшее лицо и думал: «Видно, давно, гадина, болтаешься по нашим тылам». Потом опять заговорил лежавший возле ящика радист. Я стал быстро записывать его слова. Вскоре он кончил разговор. Сидевший лег рядом с радистом, и они стали что-то есть. В эту минуту мы и бросились на них. Радиста схватил сзади Сидоров и прижал к земле, второй взялся за автомат, но я успел ударить его кинжалом...

— Значит, стука ключа вы не слышали? — допытывался Романов.

— Нет, в одной руке немец держал вот эту трубку, а второй прижимал к голове наушники.

Романов подошел к разведчику. Он был невысокого роста, щупленький, с перепуганным серым лицом.

— С кем вы держали связь и какие ваши позывные? — резко заговорил по-немецки Романов.

Лазутчик, увидев злое лицо русского, быстро ответил:

— Я держал связь с одной летной частью. Где она находится и что намерена делать — не знаю.

Романов ловил каждое слово немца, он отличал малейшие оттенки его речи.

Подошел Круглов.

— О, да я вижу, вы поладили, — сказал командир роты, обращаясь к Романову. — Ну что же, это неплохо. Немец тоже человек, жить хочет, а вот фашист — зверь, пусть не ждет от нас пощады.

Романов перевел слова старшего лейтенанта.

— Герр официр, — торопливо, сильно картавя, заговорил лазутчик. — Их нет фашист, их немецки зольдат.

— Полно врать, — оборвал немца Круппов. — Вы свое дело сделали, сообщили своему командованию о расположении советских войск в этом районе.

Романов установил рацию, я надел наушники и прислушался. Над нами было чистое звездное небо, но казалось, что оно до отказа заполнено звуками. В эфире неслись десятки голосов — русских, немецких, финских. Кем-то выкрикивались позывные: отовсюду требовали, звали, просили. [18]

Круглов присел на корточки возле раций:

— Ну что же, попробуем?

— Я готов, товарищ командир.

Романов взял от меня наушники, поднес трубку ко рту:

— Ахтунг, ахтунг! Хёрен зи, хёрен зи, «Дер Тигер», «Дер Тигер», «Дер Тигер». Их бин «Элефанг», их бин «Элефант»...

Немцы молчали. Романов снова повторил вызов. Прошли еще секунды томительного ожидания. И вот среди шума в эфире он услышал свои позывные и слова: «Почему долго молчали? Срочно сообщите, спокойно ли в вашем квадрате?»

Под диктовку Круглова Романов передал:

— В нашем квадрате все спокойно. Русских нет. Подразделения нашего полка уже заняли позиции вокруг аэродрома, напоминавшего по форме подкову. Две роты первого батальона залегли на северной и восточной сторонах поляны, третий батальон — на западной. Свободным оставался проход с южной стороны: он был заминирован.

...Рядом со мной на опушке леса у станкового пулемета затаились два бойца. Я заметил, что один из них не мог ни минуты спокойно лежать на месте.

— Ты, Гриша, не нервничай, — сказал баском второй боец. — В нашем деле нужна выдержка. Да и неудобно перед товарищами — они увидят и после смеяться будут...

Запинающимся голосом Гриша проговорил:

— Вы не ругайте меня, дядя Вася. Я стараюсь...

Я вспомнил, что этих двух бойцов видел вечером в траншее во время артиллерийской стрельбы. И теперь, как и в тот раз, дядя Вася поучал своего молодого напарника.

Луна озарила всю поляну. У реки стояли высокие вербы, впереди нас — бурьян, в котором залегли бойцы.

Когда в воздухе послышался шум моторов, справа от нас зенитки открыли заградительный огонь. Высоко в небе появились золотистые вспышки.

Шум моторов все время нарастал. Самолеты кружились поблизости от лесного аэродрома.

Первый десантник приземлился на поляну недалеко от меня. Он упал на бок, парашют протащил его за [19] собой... При свете луны мы видели, как немецкие парашютисты группами спускались на аэродром. Они быстро освобождались от подвесов и бежали в сторону скирды, у которой были обнаружены радисты.

Загорелось подожженное немцами сено.

Над поляной резко заревели моторы. Совершенно неожиданно я увидел громадную черную махину, двигающуюся по аэродрому прямо на меня. Казалось, это чудовище сейчас наедет и раздавит...

Я не заметил, как ко мне подполз снайпер Сидоров, он положил мне руку на плечо:

— Ты чего испугался? Это немецкий двухмоторный транспортный самолет.

— А ты откуда знаешь?

— По звуку моторов. Не бойся, он в лес не побежит.

Моторы внезапно заглохли, самолет остановился в двухстах метрах от нас. При свете горящей скирды я увидел, как возле самолета начали сновать десантники.

— Разгружаются, гады, — прошептал Сидоров. — Смотри, даже пушки привезли...

Как только немцы выгрузились, пилот включил моторы, солдаты подхватили самолет за хвост и крылья, разворачивая его в сторону взлетного поля.

Вдруг что-то тяжелое, ломая сучья, упало позади нас. Мы замерли. А спустя несколько минут к нам подполз командир отделения Захаров. Он передал приказ командира роты:

— Если немцы бросятся за грузом, драться без шума, ножами.

— А если их будет много? — спросил Сидоров.

— Другого приказа нет. — И бросился дальше. Спустя несколько минут Захаров опять приполз к нам, на этот раз с солдатом Булкиным. Крепко выругавшись, командир отделения указал ему место рядом с нами.

— Ты что, бежать собрался, стерва, воевать не хочешь? — Захаров сжал кулаки.

Отделенный порывистым шепотом рассказал нам, что он наткнулся на Булкина, когда тот уползал в глубь леса.

— Да что вы, товарищ командир, — оправдывался Булкин. — Я не убегал, а искал воды, хочется пить... [20]

— А для какого черта у тебя болтается на поясе полная фляга воды?

Булкин шумно сопел носом, щеки его вздрагивали, глаза бегали по сторонам.

— Если еще раз замечу, суд будет короткий! — погрозил Захаров автоматом.

В воздухе по-прежнему шумели моторы. Сейчас уже слева и справа в небе вспыхивали разрывы снарядов. Неожиданно мы увидели огромную огненную стрелу, падающую на землю. Я плотно прижался к сосне. На этот раз и Сидоров прикрыл голову руками. Только Романов лежал не изменив положения. Самолет врезался в обрыв реки. Сильный взрыв потряс землю. Лесная поляна озарилась багровым светом. В этот миг я заметил немцев: они торопливо устанавливали пулеметы, дула которых смотрели в нашу сторону.

И тут взвилась в небо зеленая ракета. Описав большую дугу, она упала на середину аэродрома. Сразу открыли огонь все наши станковые и ручные пулеметы. Десантники падали на землю, расползались в стороны, а некоторые из них бежали к крутому обрыву реки, чтобы там укрыться от огня; послышались взрывы мин.

Молодой боец, который так волновался до начала боя, стоя на коленях и подавая своему «старшому» пулеметную ленту, во весь голос выкрикивал:

— Что, гады, жарко стало?

— Вот это другое дело! — спокойно говорил дядя Вася, утирая ладонью пот с густых бровей. — Жить, Гриша, на фронте как попало нельзя.

Бой продолжался около двух часов. Немцы яростно сопротивлялись. Все вокруг пропиталось едким запахом порохового дыма. Но только с наступлением рассвета десант был уничтожен.

Старший лейтенант Круглов поручил Романову и мне доставить в штаб полка пойманного вечером радиста, который во время боя находился под охраной на командном пункте роты.

— Может быть, после этой прогулки он будет поразговорчивее.

Мы повели немца через поляну, усеянную трупами. Он шел медленно, мрачно озираясь вокруг, обходя трупы своих земляков. На лице его был испуг. [21]

При первых лучах солнца мы похоронили на склоне оврага восемь наших товарищей, павших в ночном бою.

Бой на реке Нарве

Я не мог без слез смотреть на лица погибших друзей, с которыми всего лишь несколько часов назад шел рядом, разговаривал, смеялся.

Среди убитых был командир нашего взвода Иван Сухов. Его заменил Петр Романов. Как только сгустились сумерки, он приказал мне и снайперу Володе Сидорову идти в секрет.

— Если обнаружите что-нибудь важное, — сказал Романов, — немедленно возвращайтесь.

Выйдя на опушку леса, мы залегли в мелком кустарнике, прислушиваясь и приглядываясь ко всему, что можно было услышать и увидеть в сиянии белой ночи.

Прошел час, другой. Все было спокойно.

Луна скользила по мелкой ряби облаков. Она то пряталась за развесистыми куполами ольхи, то обливала голубоватым светом луга, над которыми дымился туман. На фоне бледного неба где-то далеко-далеко трепетно мерцали зарницы.

Наблюдая за противоположным берегом реки, мы изредка обменивались короткими фразами.

— Ты получил письмо? — спросил Сидоров.

— Нет, а ты?

— Тоже не получил.

Владимир зябко передернул плечами:

— Большая роса... Смотри, летят пушинки, не разберешь, откуда они — с тополя или с земли.

Мой напарник был коренным жителем Ленинграда, до войны работал токарем на заводе «Красный выборжец». Семья его жила на Полюстровском проспекте, откуда он и ждал желанную весточку.

— Я, знаешь, волнуюсь за жену, — заговорил Сидоров. — Не довелось с ней проститься. За день до войны уехала в служебную командировку в Минск. На фронт меня провожала десятилетняя дочка. — Сидоров осмотрелся кругом, прислушался и еще ближе придвинулся ко мне. — Ты можешь представить, — горячо зашептал [22] он. — прошло три недели, как простился с доченькой, а и теперь чувствую, как руки ее сжимают мою шею. Вот закрою глаза — и вижу ее заплаканное лицо. Мы пролежали несколько минут молча, думая каждый о своем.

* * *

Время шло, небо темнело, ярче разгорались звезды. Владимир прервал молчание:

— Вот она, солдатская хата, — от земли до неба... Сидоров был хороший снайпер, в повадках его было что-то кошачье; он мог часами без движения просиживать на одном месте, не отводя глаз от предмета, который вызывал его подозрение. Он обладал исключительной остротой слуха, но по зрению уступал мне. В кустах что-то зашуршало. Сидоров шепнул:

— Прислушайся, что-то шуршит.

Тут же я увидел зайца. Выскочив на опушку, зайчишка присел, быстро осмотрелся и передними лапками [23] умыл свою усатую мордочку. Потом не спеша поковылял к клеверному полю.

На опушке леса пронзительно захохотала сова. И опять тихо... Вдруг Сидоров схватил меня за руку:

— Никак, кто-то ползет...

Мы насторожились. Прошло несколько минут, и вскоре перед нами показался человек. Неизвестный полз тяжело дыша, то и дело останавливаясь. Когда он переползал бугорок, я увидел его взъерошенные волосы и искаженное гримасой лицо. По одежде нельзя было узнать, кто он — военный или штатский.

Неизвестный полз, опираясь на левую руку, в правой держал пистолет. Вот он поник головой и тяжело застонал. Мы подползли к нему. Человек неподвижно лежал с пистолетом в руке. Я отобрал у него оружие. Он даже не пытался оказать сопротивление.

Сидоров повернул неизвестного вверх лицом. Человек прерывисто дышал открытым ртом. Его лицо было влажным, глаза бесцельно блуждали по сторонам, одежда изорвана, покрыта грязью, правое плечо кое-как обмотано бинтом, на котором виднелись черные пятна.

Сидоров отстегнул от ремня раненого планшет и подал его мне, а сам стал рассматривать незнакомца.

— Это немец, — сказал Сидоров, — на пряжке ремня орел. Должно быть, один из тех, кого мы вчера стукнули. Непонятно, где же он укрывался?

Мы стали приводить немца в сознание. Сидоров отстегнул от своего ремня флягу. Как только струйка холодной воды попала в рот раненого, он обеими руками судорожно ухватился за фляжку, стал с жадностью глотать воду, тело его забилось мелкой дрожью. Потом провел рукой по влажному лицу и невнятно заговорил. Ясно было, что он бредил.

Когда к нашему пленнику вернулось сознание, он сразу же оперся на руки, приподнялся и, удерживаясь в полусидячем положении, стал искать в траве пистолет. Не найдя оружия, опустился на землю, глухо застонал, кусая губы.

Мы посовещались: как быть? Возвращаться на командный пункт роты или продолжать наблюдение? Возможно, еще кто-нибудь появится...

Решили сейчас же вести раненого к командиру роты Круглову. Немец был очень слаб. Сидоров дал ему хлеба [24] и флягу с водой. Впервые в жизни я видел человека, который с такой жадностью ел хлеб и пил воду.

Когда мы ввели пленного в землянку старшего лейтенанта, здесь находились командиры взводов. Как старший по наряду, я доложил:

— Товарищ командир! Этого немца мы взяли на лугу, он полз из леса к берегу реки. Тщательного обыска не производили. Отобрали оружие и планшет.

Круглов приказал Романову допросить пленного, а сам взял в руки пистолет немца:

— Парабеллум. Знакомая вещица, у финских офицеров были такие.

Пленный назвался майором Штраубергом.

— Я благодарю ваших солдат за любезность, которую они проявили ко мне, — заявил он.

По лицу немца, скользнула надменная улыбка. Он потер свой угловатый лоб и уверенно, четко выговаривая каждое слово, сказал, обращаясь к советскому офицеру:

— Делайте со мной что хотите... А Ленинград будет нами взят.

— Благодарю за откровенность, но и вы запомните: никогда наш город не будет немецким. На этом орешке вы зубы сломаете..

Немец приложил три пальца ко лбу в знак приветствия, с трудом повернулся и вышел из землянки в траншею, где его ждали два автоматчика для конвоирования в штаб батальона.

Круглов развернул большую карту и стал что-то внимательно рассматривать на ней. Потом обратился к командирам взводов:

— Вот она, прямая дорога Кингисепп — Нарва. Если враг овладеет ею, нашим войскам не устоять ни в Нарве, ни в Кингисеппе. Захватив дорогу, немцы ударят во фланги и заставят отступить. Вот, товарищи, какая большая ответственность лежит на нас.

Командир роты сообщил, что, по данным разведки, враг превосходит наши силы в несколько раз. У нас одно преимущество: перед окопами роты — река, на флангах — леса, овраги. Танки противника здесь не пройдут, но с пехотой, которая будет действовать под прикрытием артиллерии и авиации, придется крепко подраться. [25]

Круглов к чему-то прислушался, не спеша подошел к двери, приоткрыл ее:

— Слышите шум? Немцы подтягивают силы для переправы. Не пустим их на наш берег! Дорогу Нарва — Кингисепп будем защищать насмерть!

Он вернулся к нарам, на которых сидели командиры:

— Не думайте, что смерть только нам страшна. Нет, смерти боятся и немцы. Выдержка, смекалка, взаимная помощь — вот наша сила. И еще — надо постоянно быть лицом к врагу. Этому, и только этому, учить каждого бойца и командира. Повернулся спиной — пропал. Ты уже не сила, а мишень...

Когда мы вышли из землянки, было пять часов утра. В воздухе послышался сильный шум моторов, он быстро нарастал. Сразу же из-за вершин леса появились самолеты. Они летели так низко, что их легкие тени скользили по земле.

Бойцы плотнее прижались к стенкам траншеи, но, увидев на зеленоватых плоскостях пятиконечные звезды, восторженно замахали руками. Это наши бомбардировщики возвращались из тылов противника.

В шесть часов утра в воздухе появился вражеский разведчик — «костыль». При первых же выстрелах наших зенитчиков он скрылся.

Снова все утихло. Эта тишина перед началом боя держала нас в нервном напряжении. Солдаты не могли спокойно стоять на месте. Они перекладывали из ниши в нишу гранаты, перетирали патроны и — уже в который раз! — проверяли оружие. Каждая минута в ожидании боя казалась часом. Только одни глаза бойцов оставались спокойными. Они в любую минуту были готовы увидеть то, что тревожило ум и сердце.

Восемь часов. Лучи солнца падали на дно узкой траншеи. Глухо шумел лес.

Рядом со мной хлопотал у своего пулемета дядя Вася. Он, как всегда, был нетороплив, расчетлив в движениях и с большой предусмотрительностью готовился к бою.

— Вот, Гриша, как у нас с тобой все ладно получается, — говорил он своему молодому другу.

А Гриша вытер рукавом безусое лицо, напыжился. Напустив на себя серьезность, как будто не слыша [26] этой похвалы, он старался во всем походить на своего «старшого».

Дядя Вася по своей натуре был несколько замкнутым, очень спокойным человеком, больше любил слушать, чем говорить. Но к делу он всегда относился серьезно, приказы командира выполнял беспрекословно и точно.

Гриша приготовил площадку на открытой позиции, вложил в чехол лопату, подошел к дяде Васе и просительно сказал:

— Василий Дмитриевич, вы мне вчера обещали рассказать, как в гражданскую войну беляков били.

— По правде тебе сказать, Гриша, душа не лежит об этом говорить. Наши победы — а их было много — иногда приписывают только коннице, а мы, пехотинцы, как будто и не воевали.

Пулеметчик пожевал обветренными губами, как бы пробуя что-то на вкус, задумчиво посмотрел в солнечное небо:

— Трудно нам в ту пору было воевать: не хватало хлеба и обмундировки, и каждый патрон был на счету. Вот с этим дружком, — он указал на пулемет, — я таскался три года по военным дорогам, очищая родную землю от беляков. Однажды случилось так: гнали мы белополяков ко Львову. И вот под вечер нежданно-негаданно из лесу на нас набросилась конница, а у меня патронов было всего-навсего три ленты. Ребята ругают меня на чем свет стоит: почему я не стреляю. А взводный лежит со мной рядом и говорит: «Еще чуточку, Вася, повремени, вот доскачут беляки до того бугорка, тогда и резанешь их, чертей».

— И ты подождал?

— А то как же, слово командира — закон. Гляжу это я на лаву конников, на сверкающие шашки, а у самого по спине мурашки бегают. Ведь в то время я был моложе тебя, Гриша, но терпел. Как только конница высыпала из лощины на бугор, вот тут я их и резанул!

Ершов, насупя брови, мельком взглянул на присмиревшего Гришу. Не спеша раскурил угасшую папиросу, продолжал:

— Это я тебе, сынок, про один случай рассказал, а ведь на фронте бывает так, что враг налетит внезапно, [27] и вот тут, Гриша, сам соображай, как покрепче его стукнуть.

К нам подошел командир роты, сказал:

— Готовьтесь к бою, товарищи снайперы! Следите за офицерами и пулеметчиками, не забывайте о флангах! Чем больше перестреляете незваных гостей, тем легче будет нам. А вы, дядя Вася, держите под обстрелом брод и следите за опушкой леса.

Я увидел, как странно, по-необычному улыбнулся мой напарник Сидоров, лицо его побледнело, губы слегка дрожали. «Трусит, наверное», — подумал я. Но тут же поймал себя на мысли, что и сам, видимо, нахожусь в таком же состоянии. Круппов скрылся за поворотом траншеи, но его слова запомнились: «Готовьтесь к бою, товарищи снайперы!»

Около десяти часов утра из глубины нашего расположения грянул пушечный выстрел. Воздух дрогнул. Грохот пронесся по лесу, раскатываясь из конца в конец, тая в глубокой утренней тишине. Вдруг земля застонала. Казалось, что она приподнялась и закачалась из стороны в сторону. Свирепым ревом канонады наполнился лес. На хлебном поле, на лугу взвивались к небу клубы дыма и пламени.

Мы были в недоумении.

— Что это выдумали наши артиллеристы?.. — заволновался Сидоров. — Ведь не было приказа идти в наступление, а они палят.

— А ты что думаешь, только перед атакой стреляет артиллерия? Нет... Вот она сейчас потреплет фашистов, глядишь, и поубавит их прыть, — ответил хриплым басом Ульянов. Он протер ладонью глаза и припал к окуляру прицела. Руки его слегка дрожали.

Вскоре гитлеровцы открыли ответный огонь. Лес гудел от разрывов снарядов. Кругом все горело. Вековые деревья ломались, словно былинки. Вначале вражеские снаряды рвались позади наших передовых позиций, потом разрывы стали приближаться к нам. Лавина бушующего огня нарастала и захватывала все новые и новые рубежи нашей обороны.

Подошел Романов, посмотрел на нас:

— Ну как, товарищи, струхнули малость? Сидоров огрызнулся:

— А у тебя что, душа железная? [28]

— Нет, не железная... Вот она, настоящая война! — сказал Романов. Он закрыл пилоткой лицо. Пыль и дым лезли в глаза, нос, рот, мешали дышать, вызывали сухой кашель.

Артиллерийская дуэль длилась больше часа, но мне казалось, что прошла вечность.

Когда все стихло, в голове продолжали стоять свист снарядов и грохот разрывов.

Сколько прошло потом времени — минуты или часы, — не помню. Меня дернул за рукав Сидоров:

— Будет тебе землю нюхать. Смотри, немцы!

По полю шли к берегу вражеские танки, петляя как зайцы перед лежкой. Но вот одна, потом другая машина, вздрогнув, замерли на месте, уронили длинные стволы на землю и задымили. Они попали на минное поле. Другие танки, усилив стрельбу, приближались к реке. Следом за ними бежали автоматчики. Ведя беспорядочную стрельбу, они горланили:

— Ля-ля-ля!..

Наша артиллерия начала бить по танкам прямой наводкой.

Как только немецкая пехота подошла к нам на прицельный выстрел, мы открыли огонь. Романов крикнул:

— Ребята, видите долговязого офицера? Стреляйте!

Сидоров выстрелил, и немец упал. Я взял на прицел шедшего рядом с офицером коренастого солдата. Пуля свалила его у ног командира.

В ту же минуту открыли огонь наши станковые и ручные пулеметы. Немецкая пехота была отсечена от танков и брошена на землю.

На берегу реки, как раз против позиции нашей роты, лежали перевернутые вверх гусеницами два самоходных орудия и три танка противника. Труды наших минеров не пропали даром. Они хорошо помогли нам в отражении танковой атаки.

Первая попытка врага форсировать реку успеха не имела. После короткого перерыва последовала новая атака пехоты, на этот раз под прикрытием крупных сил авиации.

На наши головы посыпались бомба за бомбой. Земля вновь задрожала и закачалась. Вековые сосны и ели, вырванные с корнями, взлетали в воздух как стрелы. [29]

Казалось, что находишься не на земле, а на шатком мостике среди бушующих морских волн.

Густой дым и пыль висели над полем боя. В пяти шагах нельзя было видеть, что делают товарищи. Осколки бороздили землю, и казалось, ничто живое не устоит перед этой слепой силой металла.

Только неодолимое желание увидеть смерть врага заставляло отрываться от земли, наспех отыскивать цель и стрелять, стрелять с жадностью, а потом снова прижиматься к земле, укрываясь от осколков и пуль.

Пережить все это сразу в первом бою очень трудно. Но зато все пережитое становится настоящей наукой, которой ни в каком университете не овладеешь.

Чувство самозашиты и желание победы подсказывают, как и где лучше укрыться от осколков и пуль, учат правильно пользоваться складками местности, помогают найти место, откуда можно с меньшей для себя опасностью наверняка убить врага.

Никому не поверю, что в бою воин не боится смерти. Каким бы он себя ни показывал смельчаком, но, когда ему пуля обожжет висок, не может он не вздрогнуть, не броситься на землю.

Бой — это тяжелый труд. Он требует от воина всех сил без остатка. В ратном труде ничего не делается на авось, наполовину, нет скидки на усталость или неподготовленность бойца. Вы ставите на карту не только свое умение воевать, но и душевные качества. Не заметил, промедлил — за вас расплачиваются кровью и жизнью сотни товарищей. При малейшем затишье человек буквально валится с ног и тут же засыпает, не выпуская из рук оружия.

Вторая атака, предпринятая немцами в этот день на берегах Нарвы, была повсеместно отбита.

Наступил второй день битвы на Нарве.

При первых лучах солнца все уже были на ногах. Сидоров и я стояли в узкой щели траншеи, возле укрепленного блиндажа, в котором располагался взвод Романова. Старший лейтенант Круглов был здесь же и в товарищеской беседе говорил о вчерашнем бое, о нашем мужестве и стойкости, о наших промахах и ошибках. Я стоял у самой двери, боясь пропустить слово командира. [30]

Вскоре к нам подошёл политрук роты Васильев. Он взял меня за локоть:

— Сегодня получил письмо от заводских товарищей, пишут, что немцы город еще не бомбили. Завод работает по-новому. Спрашивают, как мы воюем. — Он подал мне конверт, а сам обратился к стоявшим около нас бойцам: — Ну как, ребята, с немцами познакомились? Сегодня еще не появлялись?

— Пока не видно, товарищ политрук, — ответил Сидоров. — Мы ведь им вчера всыпали. Видно, еще не очухались! — Сидоров улыбнулся.

— Вчера немцы прощупывали наши рубежи, а сегодня, наверное, навалятся всей силой. Так что — держитесь.

Мы закурили.

— Когда на берегу появились танки с пехотой, — услышал я голос командира роты, — вы открыли по ним огонь. Это хорошо. Но вы забыли о вражеских пулеметчиках. Они, мол, в атаку не ходят и поэтому не опасны... Нет, это неверно. Вот мы с вами в атаку не ходили, а враг побежал от наших пулеметов. И еще, — добавил Круглов, — мы не умеем укрываться. Командир взвода Веселое во время бомбежки не увел своевременно людей в укрытие. И что же? Сам погиб и товарищей подставил под огонь. Неразумное лихачество равно самому тяжкому преступлению. Умереть на фронте штука простая, а жить-то всем хочется.

Круглов подошел к командиру отделения Захарову. Улыбаясь, дружески положил на плечо сержанту руку:

— Ну как, учтем ошибки?

Захаров, чувствуя на себе взгляды товарищей, ответил:

— Век живи, век учись, товарищ командир. А жить-то будем. Вон как вчера поддали фашистам!

Не успели мы позавтракать, немцы начали артиллерийскую подготовку: снова над нашей траншеей забушевал огонь. Как только ослабел огневой шквал, послышалась команда командира роты:

— По местам!

Блиндаж быстро опустел.

Низко пригибаясь, мы с Сидоровым пробирались к своему снайперскому окопу. В укрытии отряхнулись от песка и засели у амбразур. [31]

— Ты выслеживай пулеметчиков, — сказал Сидоров, — а я займусь офицерами. — И он припал глазом к окуляру прицела. Прозвучал выстрел. Владимир взглянул на меня: — Один подлец кончил жить. — И продолжал стрелять.

Мне не пришлось долго искать пулеметчиков: по полю к реке ползли немцы, и было их столько, что, казалось, сама земля движется.

К опушке березовой рощи пять гитлеровцев подтащили станковый пулемет. Я успел пристрелить двоих, а остальные бросили пулемет и укрылись в кустарнике.

Поле боя окуталось облаками дыма, с каждой минутой становилось все труднее высматривать врага.

Возле Сидорова выросла груда стреляных гильз. Скоро моя винтовка так накалилась, что к казеннику нельзя было притронуться. Тогда я взял трофейный ручной пулемет и сполз в траншею. Недалеко от меня из двуногого «Дегтярева» вел огонь красноармеец Дроздов.

Казалось, что он сильными руками держит не пулемет, а легкую трость. На продолговатом грубом лице, опаленном дымом, видны были только зоркие глаза да крепкие желтоватые зубы. Дроздов стрелял не торопясь, короткими очередями. Заметив меня, он крикнул:

— Давай! Давай, снайпер! Бей их, гадов! Не пустим их на наш берег!

Когда я перезаряжал пулемет, что-то ударило меня по голове, да так сильно, что я, вцепившись обеими руками в кромку траншеи, еле устоял на ногах. В глазах замелькали золотистые круги, а уши словно крепко-накрепко заткнули пробками. Кругом стало удивительно тихо. Протер глаза и осмотрелся. Дроздов лежал на дне траншеи, раскинув руки... На лице нет и тени мучительной предсмертной гримасы, густые черные волосы рассыпались по бледному лбу. Глаза чуть-чуть прищурены, будто еще прицеливались для очередного выстрела. Дроздов умер, не снимая пальца со спусковой скобы пулемета.

Мимо меня со связкой гранат пробежал красноармеец Леша Булкин. Он легко вскочил на бруствер, быстро-быстро пополз к глубокой воронке и укрылся в ней. И тут же я увидел, как из воды на наш берег выползает [32] бронированная махина с черным крестом на борту...

Наконец Леша поднял голову, и по твердому выражению его лица я понял, что он решил вступить в единоборство с танком. Вот Булкин приподнялся и, когда танк приблизился к воронке, забросил на борт машины с черным крестом связку гранат.

Я не слышал взрыва, лишь горячая взрывная волна ударила мне в лицо, а по борту и по башне танка поползли синие языки пламени.

Ко мне подбежал Романов, он что-то кричал, размахивая руками. Но я не обращал на него внимания. В эту минуту все мои мысли были поглощены тем, как бы немцы не заметили ползущего обратно Алексея Булкина. Много времени прошло с того дня, но до сих пор видится мне, как молодой солдат с сияющими глазами ползет обратно к нашей траншее.

До вечера я пролежал в блиндаже. Здесь меня несколько раз навещал Романов. Он по-братски заботился обо мне, переживая мою контузию больше, чем я сам.

Слух мой постепенно восстанавливался, и, как только стемнело, я вернулся в траншею, хотя в ушах все еще шумело и потрескивало. Товарищи заканчивали работу по укреплению поврежденных снарядами огневых точек.

На склоне лесного оврага мы вырыли братскую могилу для погибших в бою товарищей.

Гибель друзей мы переживали мучительно. Командир роты Круглов стоял на краю могилы, опустившись на одно колено. Ветер трепал его русые волосы, лицо было строгим, печальным, глаза воспалены. Казалось, что, прощаясь со своими воинами-героями, он сразу постарел на много лет.

Порывистый ветер бушевал в лесу. Не замечая ничего, с обнаженными головами стояли бойцы и командиры у свежей могилы. Политрук Васильев хриплым от волнения голосом прочитал список погибших товарищей, затем прогремел прощальный красноармейский салют.

В этой могиле лежал и пулеметчик Степан Семенович Дроздов.

...В траншее нас встретил повар Сережа Катаев. Из принесенных им термосов шел вкусный запах горячих [33] щей. Как ни тяжело нам было, но голод давал себя знать. Ведь мы с утра ничего не ели!

— А ну, ребята, подходите, повоевали — хватит, пора и обедать!

— Сережа, посмотри-ка, солнце-то где? — сержант Акимов указал на краюху луны.

— Не моя вина, что вы спозаранку затеяли с немцами драку и весь день провозились с ними.

— Водки давай, Сережа! — крикнул кто-то.

— Хе-хе-хе! Не с того спрашиваете... Мое дело щи да каша. А ну, желающие добавочки, подходите!

Романов протянул мне кисет:

— Кури, скоро придет политрук, будет рассказывать о последних событиях на фронте.

Бойцы собирались у командирского блиндажа. Постепенно завязывалась неторопливая беседа.

— Леша, как же это ты в ночном бою с десантниками по кустам ползал, а сегодня на танк один полез? — спросил Булкина Сидоров.

Безусый красноармеец бросил на Сидорова не особенно дружелюбный взгляд:

— Железо надо калить, чтобы получилась сталь, ты это знаешь?

Из блиндажа вышел Васильев. Бойцы умолкли. Политрук достал блокнот, осмотрелся. Звездное небо спокойно лежало над нами, ветерок доносил терпкий лесной запах. От него кружилась голова, тоскливо щемило сердце по родным, мирным местам.

— Из показаний пленных нам известно, — начал свою беседу Васильев, — что фашисты не останавливаются ни перед какими потерями. Видите? — И политрук указал на противоположный берег реки. — Эти уже успокоились, но живые будут рваться вперед, к нашему Ленинграду. Немцы взяли Лугу и стремятся сейчас своим правым крылом перерезать последнюю железную дорогу, связывающую Ленинград со страной.

Красноармейцы сидели на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Лица у всех были хмурые.

Дядя Вася непроизвольно крутил цигарку, руки его дрожали, табак сыпался на колени. Он опять опускал два пальца в кисет, доставая щепотку табаку, и все-таки никак не мог свернуть самокрутку. На его загорелом лице застыла задумчивость. Рядом с ним сидел Гриша, [34] он автоматически выравнивал пальцами патроны в пулеметной ленте, время от времени посматривая злыми глазами в сторону немцев.

— Да, товарищи, — продолжал политрук, — тяжело нам сдерживать напор врага. Вот уже шестые сутки ведем бой. Задача у нас одна — изматывать силы фашистов, уничтожать их солдат, подрывать, жечь танки, транспортеры, гнать немцев с нашей земли. Много еще у гитлеровцев танков и самоходок, но бояться их не будем. Мы их еще двадцать лет назад научились бить.

Я видел, как Леша Булкин опустил голову, взял камешек и стал его перебрасывать из руки в руку.

— В Ленинград немцев не пустим! Не выйдет это! — закончил политрук.

Новый день на берегах Нарвы начался для нас совершенно неожиданно: как только забрезжил рассвет, наша авиация обрушилась на немецкие позиции. И вот тут-то я увидел, как воюют советские летчики, как мечутся немцы, не зная, где бы укрыться на русской земле, где бы спастись от смерти. Как радовались наши бойцы и командиры! Без опаски высовывались мы из укрытий, а некоторые даже вскакивали на бруствер и, махая винтовками, кричали:

— Дайте им, гадам, дайте! Так их!

Дым от бомбового удара нашей авиации медленно опускался все ниже и ниже, а затем растворился в лучах солнца. Перед нами опять обнажилась изрытая осколками и снарядами родная земля.

Из уст в уста по траншее был передан приказ командира: «Всем укрыться!»

Траншея мгновенно опустела.

Романов, Сидоров и я остановились у блиндажа пулеметчиков. Молча закурили. Через полуоткрытую дверь я услышал голос Гриши:

— Дядя Вася, сегодня фашисты полезут или нет?

— Трудно сказать, Гриша... Но если полезут, то не так прытко, как вчера. Наши соколы попотчевали их сегодня.

Когда мы зашли в блиндаж сержанта Акимова, бойцы его отделения собирались завтракать. Командир отделения отрезал кусок хлеба, не спеша посолил его, и в тот момент, когда хотел откусить, у самой двери взорвался снаряд. Дверь настежь распахнулась, нас [35] обдало дымом, котелки попадали на землю, красноармейцы бросились к пулеметам и винтовкам.

— Ну и шутники эти фрицы, не дадут спокойно человеку поесть, пылить вздумали, — сказал Акимов, пряча в сумку остаток хлеба.

Старший лейтенант Круглов шел по траншее, от бойца к бойцу, подбадривая их:

— Ну, ребята, дождались веселья! Теперь скучать некогда. Патронов не жалейте! У нас их хватит.

Снова разорвался снаряд. Взрывная волна оторвала от пулемета дядю Васю, подняла со дна траншеи и выбросила на бруствер.

Гриша, не задумываясь, выскочил наверх, схватил пулеметчика и втащил в траншею. Он быстро отстегнул флягу от своего ремня, осторожно приподнял голову дяди Васи и приложил флягу к его губам. Потом усадил его у стенки траншеи, а сам бросился к пулемету. Длинная очередь хлестнула по реке.

Из воды на наш берег вылезали вражеские автоматчики. Я впервые увидел так близко немцев: надвинутые низко на брови рогатые каски, искаженные от страха лица, широко открытые рты, лихорадочно бегающие по сторонам глаза... Немцы, видимо, что-то кричали, но шум боя заглушал их голоса. Немецкие солдаты вели непрерывный автоматный огонь, пули бились о бруствер, рвались, поднимая фонтанчики земли.

Гитлеровцы всеми силами старались зацепиться за берег, но не смогли преодолеть силу нашего сопротивления. Вот они один за другим стали отползать к реке. Однако переплыть на другую сторону мало кому из них удалось.

К вечеру шум сражения на реке Нарве стал медленно утихать. Едкий дым пороховых газов постепенно рассеивался. В воздухе разлилась тишина. Не дрогнет нигде былинка, не шелохнется лист...

Всего лишь несколько суток назад мы любовались березовыми рощами, цветущими лугами, морем колосившихся хлебов... А теперь все изрыто и вспахано снарядами и минами. Кругом, куда ни посмотришь, — разбитые танки, самоходки, трупы людей. Вместо хутора — черный пустырь.

Опустившись на колени, Гриша кричал в ухо Ершову: [36]

— Дядя Вася, фашистов перетопили в реке!

Но пулеметчик не слышал Гришу. Цепляясь за стенку траншеи, он с трудом встал, затем, опершись на плечо своего товарища, посмотрел на противоположный берег. Без слов обнял он Гришу и крепко-крепко поцеловал.

Рано утром на седьмые сутки все вокруг вновь задрожало, заволоклось дымом. За валом артиллерийского огня к берегам реки опять поползли немецкие автоматчики. Мы их уже видели не раз. Те же искаженные лица, те же две буквы «СС» на рукавах мундиров. Я видел, как позади солдат полз офицер. Он держал в одной руке гранату-»колотушку», в другой — маузер, которым указывал путь солдатам.

Командир роты Круглов подбежал к Сидорову:

— Видите фашистского офицера?

— Вижу, товарищ командир.

— Так что же вы им любуетесь?

Грохнул выстрел — офицер ткнулся лицом в землю.

Сидоров посмотрел на меня.

— Сколько же их на нас прет? Бьем, бьем, а они все лезут, как черти из болота.

— Гляди в оба, а то опять прозеваем. Владимир стал посылать пулю за пулей.

Лучи солнца не могли проникнуть через волны дыма, который клубился над полем боя. Бойцы и командиры жмурились, высматривали воспаленными глазами противника и, не видя его, стреляли наугад.

Рядом со мной стоял Романов. Он показал на три вражеских танка — когда и где они переправились через реку, я не видел. Танки в упор вели огонь по нашим пулеметным точкам. Артиллерия не могла прийти нам на помощь: мешали густой лес и близость своих траншей.

Мы, пять человек, по приказу командира взвода поползли со связками гранат наперерез врагу. Сидоров и я — впереди, позади нас — сержанты Захаров и Акимов, красноармеец Сергеев.

В эти минуты я ни о чем не думал. Было одно желание — не пустить немцев ближе к Ленинграду. Сидоров первым бросил связку гранат под гусеницы головного танка. Взрывная волна прижала меня к земле. В ту же минуту из облака дыма показалась вторая [37] серая громада, которую мы забросали гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Третий танк скрылся.

Если бой утихал в одном месте, то тут же разгорался в другом. Стрелки-пехотинцы, не выпуская из рук оружия, ели на ходу, но никто не жаловался, что нет больше сил продолжать бой. Командир батальона майор Чистяков был вместе с нами в траншее. Он показал рукой на ползущих фашистов:

— Перестали бегать во весь рост! В атаку шагают на пузе. — Майор посмотрел на нас: — Мы прижали немцев к земле! Не дадим же им встать, а на четвереньках они далеко не уйдут.

Майор Чистяков смотрел на ползущих по полю немцев с недоброй, злой усмешкой. На его лице, покрытом целой россыпью веснушек, играли скулы. В бою майор был решительным. Он не боялся взглянуть смерти прямо в глаза.

Мы любили нашего комбата и всячески оберегали от вражеской пули.

Но к исходу дня вражеским танкам удалось форсировать Нарву. На бортах танков были автоматчики. На нашем берегу создалась критическая обстановка. Танки и автоматчики вели губительный огонь. В этот решающий момент к нам на помощь пришла авиация. На наших глазах в течение нескольких минут было уничтожено более пятнадцати танков. Остальные стали поспешно отступать.

С седьмого на восьмое августа во второй половине ночи фашистская авиация сбросила на лес тысячи зажигательных бомб. За несколько минут лес превратился в бушующее море огня.

Чтобы помешать нам тушить пожар, артиллерия врага открыла беспорядочную стрельбу, снаряды рвались в лесу в разных направлениях.

Преграждая путь огню, бойцы и командиры батальона рыли на северном склоне оврага новую траншею. Наши неразлучные друзья — минеры взрывали противотанковые мины: взрывной волной тушили огонь пожара.

На следующий день гитлеровцы не возобновляли атак.

Командир роты Круглов составил сводку о наших потерях. Список был длинный, каждая фамилия была знакомой и дорогой. [38]

Ротный медленно поднялся, лицо его посерело и осунулось, глаза провалились, на висках засеребрились пряди волос.

— Отнесите в штаб батальона, — подавая список связному, сказал он. И когда связной выходил из землянки, добавил: — Не забудьте почту принести!

...Во второй половине ночи с восьмого на девятое августа политрук Васильев и я возвратились из штаба батальона. Многие товарищи спали. Сидя на патронном ящике, Круглов при свете свечи читал письмо. Листок, лежавший на его коленях, был исписан неровным детским почерком. Круглов молча протянул листок Васильеву. Политрук взял его и вслух прочитал:

— «Милый мой папочка! Где ты теперь? Что с тобой? Я не знаю, ночью просыпаюсь, вспоминаю тебя и плачу. Мама тоже плачет, она скрывает от меня свои слезы, но я их вижу. Папочка, я храню твое первое письмо, которое ты нам прислал с фронта. Папочка, кончай скорее войну и приезжай к нам. Как мне хочется быть вместе с тобой. Целую крепко, крепко. Твой сын Толя».

Письмо это тронуло мое сердце. Свое волнение я и не пытался скрыть.

Круглов, не стесняясь, поцеловал письмо жены и сына и, аккуратно сложив, спрятал в карман гимнастерки. Некоторое время он сидел, глубоко задумавшись, глаза его с тоской смотрели в сторону Ленинграда.

Политрук спросил:

— Что пишет жена? Как она без тебя живет?

— Очень волнуется за нас...

— Да, тяжело. И моя волнуется. И не знаешь, как успокоить.

Васильев подал Круглову приказ комбата. Командир роты несколько раз перечитал приказ. Потом он недоверчиво посмотрел в лицо политруку:

— Это правда?

— Да...

— Значит, отступаем?

— Немцы овладели Кингисеппом, нас могут окружить.

Круглов порывисто встал, подошел к пулемету. Среди отдельных винтовочных выстрелов резко выделилась длинная очередь. Она как бы передавала ярость, кипевшую [39] в груди человека, который не щадя жизни отстаивал здесь каждый метр родной земли.

Но приказ остается приказом.

Мы покинули рубежи на реке Нарве, обагренные кровью наших товарищей.

Солдатский разговор

Ночью наш полк форсированным маршем подошел к реке Луге и на рассвете переправился на восточный берег в районе Александровской Горки, прикрыв шоссейную дорогу Кингисепп — Крикково.

После восьмидневного боя и утомительного ночного перехода многие бойцы, как только добирались до траншеи, падали на землю, еще покрытую росой, и сразу же засыпали.

Мы с Сидоровым сидели на краю канавы, недалеко от шоссейной дороги. Рядом с нами, возле старой березы, прислонясь плечом к шершавому стволу, стоял Романов. Лицо Петра, густо обросшее бородой, было злым. Ночью он у связистов, настраивавших рацию, слышал радиопередачи немцев. Немецкое радио сообщало: «До Москвы остался трехдневный марш, а до Ленинграда меньше того. Сегодня наши войска взяли город Кингисепп, вступили в предместья Ленинграда». Романов, прищурив глаза, смотрел в сторону города Нарвы, где всю ночь не утихал бой.

Ершов и Гриша Стрельцов, устанавливая станковый пулемет на открытой позиции вблизи дороги, тоже настороженно посматривали на ту сторону реки Луги, откуда мы ждали подхода противника.

— Вот ты, Гриша, говоришь, что старая дружба забывается, — проговорил Ершов.

— А что, разве это не так? — ответил Стрельцов, втыкая в землю ветки ольшаника для маскировки пулемета с воздуха.

— Нет, еще раз нет, Гриша! — решительно заявил старый пулеметчик, проверяя набитые ленты в коробках. — Старая дружба не умирает...

О дружбе Василий Дмитриевич говорил с увлечением, с жаром, как о самом возвышенном человеческом чувстве. Глаза его загорались в этот момент светлой радостью, он буквально перевоплощался. [40]

— Дядя Вася, — послышался голос Акимова. — Вы когда-нибудь плакали? — спросил он.

— Плакал, Сеня, да еще как плакал. Это случилось в двадцатом году, когда беляки убили моего фронтового друга.

Ершов умолк, остальные бойцы взялись за кисеты.

Мимо нас, лязгая гусеницами, проходили тягачи, тащившие длинноствольные пушки. С глухим рокотом, выбрасывая облака синего дыма, шли одна за другой машины, груженные ящиками и бочками. Почти без шума проносились легковые автомобили. В кузовах, на прицепах, на орудийных лафетах, даже на стволах пушек сидели артиллеристы. Лица у всех были хмурые, одежда испачкана маслом и покрыта дорожной пылью. Это наши артиллеристы отходили из Кингисеппа на новые позиции.

Красноармейцы с тревогой смотрели в сторону покинутого ими Кингисеппа, откуда то и дело доносились глухие взрывы и высоко в небо взлетали огненные шары.

— Жгут, гады, город, — зло прошипел сквозь сжатые зубы Сидоров.

Романов взглянул туда, где бушевало пламя пожара.

— Родные для меня места... — сказал он глухо.

Небо порозовело. Со стороны Нарвского залива потянуло холодным ветерком. Кругом, насколько хватал глаз, не было ни одного строения: все сожжено, сметено, будто здесь пронесся ураган.

Но как же дорога была мне и моим товарищам эта опаленная родная земля! Как близки нашему сердцу каждый увядший кустик, каждый почерневший камень, каждая обгорелая кирпичная труба! И я думал, с каким мужеством будут защищать свою землю вот эти утомленные люди, которые уснули на какой-нибудь час, а может, на считанные минуты перед боем.

Нежный розовый луч солнца упал на мощенную булыжником дорогу, которая серой лентой пролегала среди равнин и холмов; она то пряталась в мелких зарослях, то взбиралась на холмы. Теперь дорога была безлюдной, осиротевшей, никому не нужной.

Майор Чистяков с начальником штаба полка проверяли расположение наших огневых рубежей. Осторожно шагая возле спящих бойцов, офицеры внимательно [41] осматривали каждый блиндаж, каждую огневую точку.

С утра к нам начали подходить бойцы, защищавшие Кингисепп. Вот из лесу вышла большая группа красноармейцев.

В нашу траншею прыгнуло несколько шагавших впереди бойцов. Затем в траншее появились и остальные. Среди них — один офицер — на его запыленных петлицах виднелись два вишневых кубика. Четким шагом лейтенант подошел к командиру батальона майору Чистякову и, чеканя каждое слово, доложил:

— Командир роты Хмелев. Мы защищали Кингисепп до последней возможности...

Хмелев умолк и опустил голову. Рядом с лейтенантом стояли по стойке «смирно» его боевые друзья. Лица рядовых бойцов и младших командиров посуровели, почернели от порохового дыма, глаза воспалились.

Хмелеву лет тридцать, он хорошо сложен. На его мужественном лице не было и следа робости. Серые глаза смотрели открыто, в них сквозили проницательность и решимость. На груди лейтенанта красовался орден Красного Знамени, в руках он держал немецкий автомат, а за плечами висела наша трехлинейная винтовка.

— Прошу вас, товарищ майор, разрешить нам вместе с вами драться с немцами... Я не знаю, где наш штаб.

— Я свяжусь с командиром полка, если он разрешит — пожалуйста.

Комбат и начальник штаба скрылись за поворотом траншеи. Мы окружили Хмелева и его друзей. Чей-то кисет пошел по рукам.

— Вот это рубеж обороны! — крутя козью ножку, воскликнул низенький боец, с интересом осматривая окружающую местность.

— Эти рубежи нам подготовили ленинградские девушки, — сказал Романов.

— Ленинградские девушки! — повторил низенький боец, и на его высоком лбу разгладились морщинки, глаза заулыбались. — Какой бы им подарочек послать? — задумчиво спросил он, дымя козьей ножкой.

— Зачем им наш подарок? Вот выбросим врага с нашей земли, поклонимся нашим девушкам низко и скажем: [42] спасибо вам, родные, век будем помнить ваш труд! Вот лучший подарок, — ответил Романов.

Некоторое время мы помолчали.

— Эх! Хорошо бы сейчас познакомиться с вашим поваром, — прервал молчание один из бойцов Хмелева. — Честно вам скажу, мы со вчерашнего дня ничего в рот не брали.

Сидоров погрозил ему кулаком:

— Нет, браток, ты сначала расскажи, как вы немцам Кингисепп отдали!

— Отдали? Да ты что, с ума сошел? — И боец обратился к стоящему рядом с ним сержанту: — Товарищ командир, объясните ему, пожалуйста, а то он не дело говорит.

Сержант Рогов, рослый мужчина средних лет с широким скуластым лицом, хмуро взглянул на Сидорова.

— Да знаешь ли ты, — вскипел он, — что мы в районе Сапска и Кингисеппа по десять — двенадцать танковых атак в день отбивали и, если бы не вражеская авиация, не отступили бы! Фашистские стервятники нам жизни не давали. Вот прикрыли бы нас ненадежнее с воздуха, тогда другое дело...

— По-твоему, выходит, что наши летчики бездействуют, — возразил ему Сидоров.

— Действовать-то они действуют, да мало пока самолетов у нас. Жалко их, на глазах гибнут... — Рогов с досады махнул рукой. — Эх! Да что говорить! Побольше бы самолетов — показали бы немцам где раки зимуют... Ни танки, ни самоходная артиллерия так не страшны, как авиация. Танку или самоходке ты можешь под гусеницы гранаты сунуть, а вот попробуй забросить гранату в небо!

Рогов помолчал.

— В районе Ивановского, — продолжал он, — я повстречал самого командующего нашими войсками генерала Духанова и спросил его: «Товарищ генерал, где же наша авиация?»

— Ну и что он тебе ответил? — быстро спросил Ульянов.

— Да что он мог ответить?.. Прищурил глаз и посмотрел в небо...

Сержант сделал глубокую затяжку.

— Ты говоришь — отступили, фашистам город отдали. [43] Мол, на, Гитлер, наш советский город, он нам не нужен. Так, что ли, по-твоему?

Сидоров дружески положил руку на плечо сержанту:

— А город-то все-таки, братцы, отдали?

Лицо Рогова налилось кровью, карие глаза сверкнули недобрым огоньком. Он в упор посмотрел в глаза Сидорову и окрепшим голосом сказал:

— А сам-то ты как воюешь? Наверное, первым с Нарвы драпал!..

— Нам приказали...

— Ага! А нас силой вышибли... Вот и разберись, кто прав, а кто виноват.

Круглов молча слушал спор. Он знал, что бойцы тяжело переживают наши неудачи, и вмешиваться не хотел.

Хмелев же повернулся к нам, горячо заговорил:

— Вы считаете, мы не умеем воевать или боимся смерти. Чепуха это! Вот, к примеру, левее нашего полка вела бой вторая ополченская дивизия. Многие из этих людей были необучены и плохо вооружены. Патронов у них было всего лишь на два дня.

Он помолчал, о чем-то вспоминая.

— Со мной рядом в воронке лежал ополченец Петров. До войны он работал инженером на судостроительном заводе в Ленинграде. Когда немецкая пехота пошла в атаку, Петров встретил фашистов гранатами. Как только атака была отбита, он быстро подполз к убитому немцу, забрал его автомат и патронную сумку. Посмотрели бы вы, как лицо его сияло! «Вот теперь другое дело, — говорит. — Только научите, товарищ командир, как пользоваться этой штукой...» Когда немцы снова полезли на нас, Петров стрелял из автомата, меняя одну обойму за другой. Вдруг он прекратил огонь. Я спросил: «Что случилось?» — «Правую руку поцарапало... Ничего, я их левой буду бить». И он, раненный, продолжал бой...

— Ленинградские добровольцы! — с восхищением продолжал лейтенант Хмелев. — Какие это люди! Не зная военной тактики, гранатой и штыком преграждают они путь врагу к городу Ленина.

Хмелев встряхнул головой:

— Говорят, отступаем по слабости нашей. Какая там слабость! — Самолетов бы нам побольше да танков... [44]

Сидоров с досады махнул рукой:

— Хватит, ребята... Растравили душу. Давайте лучше пообедаем...

Обедали в открытой траншее.

В воздухе кружился вражеский разведчик — «костыль». Он старался отыскать наши огневые рубежи. Артиллерия противника вела редкую беспорядочную стрельбу вдоль шоссейной дороги.

После обеда один из бойцов Хмелева — Федя, кряжистый, лет двадцати пяти парень, взял в руки гармонь, присел на краю ниши. Он озорно осмотрелся, глаза его смеялись.

Рявкнула двухрядка, Федя пробежал пальцами сверху вниз по клавишам, подбирая лад.

На середину лужайки выбежал молодой красноармеец, он встряхнул русыми кудрями, поднял над головой изогнутую в локте руку, взмахнул ею в воздухе и пустился в пляс.

— Володя, давай! — зашумели бойцы.

Федя с силой растягивал мехи, поводя плечами, отбивал такт ногой и пел:

...У нас нонче субботея,
Барыня ты моя, сударыня ты моя!

На звуки гармоники собирались красноармейцы. Пришли даже соседи по обороне, бойцы батальона народного ополчения, среди них две девушки с санитарными сумками. Одна из них — черноглазая, с открытым добрым лицом, видимо, большая любительница танцев, в такт гармонике пристукивала носком своего непомерно большого солдатского сапога. Вся она была такая подвижная, что, казалось, при малейшем толчке взлетит на воздух как пушинка.

— Нашу Шуру сюда! Шуру! — шумели ополченцы.

Черноглазая медсестра Шура с санитарной сумкой за плечами вышла вперед, положила на талию правую руку, левую подняла над головой и, помахивая платочком, повела плечами. Отбивая затейливую дробь, она запела:

А назавтра воскресенье,
Барыня ты моя, сударыня ты моя!..

Короткими были у нас часы веселья. Вот оно оборвалось так же внезапно, как и началось. Опять загудели в воздухе моторы, послышалась команда: [45]

— По местам!

К Хмелеву подошел Круглов:

— Товарищ лейтенант, вам приказано идти со своими бойцами в тыл на пункт формирования.

Мы тепло простились с товарищами.

— Не скучайте, мы еще встретимся с вами, — сказал на прощание Хмелев.

Слова лейтенанта, как ни удивительно, скоро подтвердились жизнью. Мы действительно встретились, хотя и совсем в другой обстановке.

В разведке

Немецкие войска, овладев городом Кингисеппом, бросили для преследования наших отступавших частей свежие силы пехоты и танков с целью прорваться к берегам Лужской губы и окружить группу советских войск, защищавших город Нарву.

Весь день одиннадцатого августа советская авиация бомбила скопившиеся вражеские части вблизи реки Салки. В воздухе ни на минуту не прекращалось сражение, в котором принимали участие крупные силы обеих сторон.

К нам подходили форсированным маршем все новые и новые пехотные и артиллерийские части. На правом фланге занимала рубежи обороны дивизия народного ополчения.

К вечеру завязалась ружейно-пулеметная перестрелка с обеих сторон. В это время в воздухе появились пикирующие бомбардировщики «Юнкерсы-87». Они действовали так же, как и в районе реки Нарвы. Ведущий качнул крыльями, самолеты выстроились в цепочку и устремились к опушке леса, где находились наши передовые посты. Раздался пронзительный рев сирены. Мы слышали его впервые. На неискушенных людей этот устрашающий рев действовал сильнее, чем свист падающей бомбы.

И вот в эту минуту, когда люди боялись даже пошевелиться, длинная пулеметная очередь разрезала воздух. Я на мгновение поднял голову и тут же увидел, что шедший в пике «юнкерс» перешел в штопор; летчик пытался выровнять машину, но не смог. С ревом и грохотом она врезалась в кромку шоссейной дороги. [46]

Пулеметная очередь по «юнкерсу» точно пробудила людей, вывела их из оцепенения. Захлопали винтовочные выстрелы.

По траншее передали: это дядя Вася срезал «юнкерса». Впервые на нашем участке фронта мы, стрелки-пехотинцы, вели по самолетам огонь из винтовок и пулеметов.

Дядя Вася стоял на коленях у своего «максима». Его рыжие волосы были взъерошены, глаза блестели. Перемешивая свои слова с ругательствами, он кричал:

— Бронебойными заряжайте, бронебойными! Впереди и позади все горело: скирды скошенного хлеба, лес, подожженные танки, сбитые самолеты.

Немцы пошли в атаку.

Романов и Ульянов вели огонь из ручных пулеметов. Я сидел в траншее, заряжал пустые диски и подавал товарищам. Рядом, возле разрушенной землянки, лежал вниз лицом красноармеец Казарян. Я думал, что он убит. Подбежал Круглов и хотел взять у погибшего бойца ручной пулемет. Но как только командир дотронулся до ствола пулемета, Казарян вскочил на ноги:

— Виноват, товарищ командир, душа страх брал. Много-много фриц бомб бросал.

Круглов указал ему на нас:

— А вы думаете, у них сердце бронированное?

Казарян поставил пулемет на край разрушенной землянки и открыл огонь.

За поворотом траншеи недалеко от меня раздался стон. Я передал заряженные диски и побежал на помощь. Прислонясь спиной к стенке траншеи, сидел сержант Ухов, зажав обеими руками разорванный осколком живот. Он тихим голосом просил пить. Я положил его на спину, чтобы сделать перевязку, но, пока расстегивал ремень, он умер... Я видел, как на молодом красивом лице товарища угасал румянец, а на губах так и застыло недосказанное слово — пить...

Весь день шел бой. Несмотря на неоднократные атаки, противнику не удалось прорвать нашу оборону и выйти в тыл советских частей, защищавших Нарву.

Как только стемнело, старший лейтенант Круглов приказал мне сопровождать его в штаб батальона. Я шел позади. Кругом стояла удивительная тишина. Не верилось, что в нескольких сотнях метров — враг. Немцы, [47] видимо, что-то затевали. На этот раз они изменили свою обычную тактику: не освещали ракетами нейтральную полосу, а простреливали ее время от времени пулеметным огнем. «Как разгадать замыслы врага?» — думал я, шагая вслед за командиром.

Мы вошли в землянку командира батальона Чистякова. Она была тесная, с очень низким потолком. Здесь находились начальник штаба, комиссар и незнакомый мне майор. Как потом я узнал, это был командир дивизионной разведки.

Разговор был короткий. Комбат приказал Круглову разведать на участке батальона силы противника.

«Нелегкая предстоит задача», — подумал я. Все мы знали Круглова как опытного командира роты, но он не был разведчиком. Новым делом являлась разведка и для нас, стрелков-пехотинцев.

На обратном пути командир роты не обмолвился ни словом. Его, видимо, тоже волновала полученная боевая задача.

Фронт оживал: в небо взлетали ракеты, более настойчиво застучали пулеметы.

В разведку собирались тщательно, хотя и быстро. Нужно было все предусмотреть, учесть любую неожиданность.

Политрук Васильев организовал наблюдение за передовыми постами и огневыми точками немцев. К двенадцати часам ночи все было готово к выходу.

В разведывательную группу, состоявшую из двенадцати человек, попал и я. В ней был и Романов, который, как уже говорилось, знал немецкий язык.

— Это хорошо, что мы идем вместе, — дружески пожимая мне руку, сказал он.

Когда все собрались, командир роты коротко изложил задачу:

— Прошу запомнить: все делать только по моему указанию. Сила разведчика — в скрытности и решительности. Он появляется там, где его не ждут. Ну а если обнаружат, должен скрыться так же мгновенно, как и появился.

Круглов обратился ко мне:

— Что, страшновато, Пилюшин?

— Впервые иду в разведку, товарищ командир... Политрук Васильев указал нам место расположения [48] вражеских станковых пулеметов, отобрал у нас все Документы, тщательно проверил экипировку: мы были одеты в немецкие маскировочные халаты.

— В добрый час! — сказал он на прощание. Впереди ползли Круглов, Романов, Ульянов и я, позади, на некотором расстоянии, — остальные товарищи.

Немецкие пулеметчики вели непрерывный огонь. Когда один прекращал стрельбу, другой начинал стрелять. Так, все время чередуясь, они обстреливали наши рубежи.

Мы безостановочно ползли вперед. В небо то и дело взлетали ракеты, при свете которых я вскоре заметил свежую насыпь. Это были передовые посты противника, до них оставалось метров сорок — пятьдесят. Прямо впереди нас неожиданно заработал пулемет.

Мы замерли, плотно прижавшись к земле; трассирующие пули задевали стебли травы. Но вот немец прекратил огонь. Мы продвинулись еще метров на тридцать.

Укрывшись за бруствером, стали прислушиваться к разговору гитлеровцев.

В это время немец перезарядил пулемет, стоявший на открытой позиции, и снова открыл огонь. Вздрагивая на своих длинных ногах, как огромный комар, пулемет быстро пережевывал и выплевывал ленту. Когда лента кончилась, пулеметчик быстро отбросил в сторону пустую коробку, поставил новую. Покашливая, он скрылся в траншее.

Круглов подал рукой знак; мы быстро переползли через насыпь и спустились в неглубокую траншею.

— Ждем здесь возвращения пулеметчика, — шепнул командир роты. — А вам, товарищ Романов, придется потолковать с ним. Надо добыть пропуск.

Мы рассредоточились в траншее вправо и влево, укрылись за поворотами.

В глубине вражеской обороны ничего не было видно, только темная грива леса вырисовывалась на фоне неба. Где-то совсем недалеко работал приглушенный мотор. По-видимому, поблизости находились немецкие танки или бронетранспортеры.

Мы нетерпеливо ждали возвращения пулеметчика.

Наконец послышались шаги. Мы с Романовым стояли за выступом траншеи, в двух метрах от пулемета, [49] и ждали, когда немец подойдет поближе, но он, как назло, не спешил. Мы видели, как пулеметчик остановился, посмотрел по сторонам, неторопливо снял с шеи автомат и, опершись локтями о бруствер, застрочил в нашу сторону. Во мне кипела злоба, так и хотелось пристукнуть фашиста, но нужно было взять его живым. Немец выпустил всю обойму, поставил новую, снова повесил автомат на шею, достал из кармана сигарету, закурил. Вспышка зажигалки выхватила из темноты усатое лицо фашиста. Он глубоко засунул кулачищи в карманы брюк и зашагал в нашу сторону. Мы притаились. Метрах в двадцати от нас он вдруг остановился и закинул кверху голову, посмотрел на взлетевшую в небо ракету. При ее свете он что-то заметил в нашей траншее и решительно направился к пулемету. Дойдя до поворота, он наткнулся на дуло автомата, выронил изо рта сигарету, мигом поднял руки.

Романов спросил:

— Пароле?

— «Кугель»{1}, — не сразу ответил немец, пытаясь опустить руки на свой автомат.

Круглов отобрал у него оружие и сказал Романову:

— Уточни пароль, предупреди: если соврет — убьем. Романов толкнул немца в сторону от пулемета и погрозил ему кулаком:

— Предупреждаю, если неправильно скажете пароль, будете убиты.

Солдат настолько был напуган, что не мог выговорить ни слова, но, когда он почувствовал у своей груди кинжал, заговорил дрожащим голосом:

— Клянусь жизнью, наш пароль — «Кугель»...

— Где штаб вашего полка?

— Не знаю.

— А батальона?

— Не знаю...

— Где командир роты?

— Здесь, за третьим поворотом.

— А это что за шум?

— Танки...

После короткого допроса пулеметчик в сопровождении [50] двух красноармейцев был отправлен в нашу траншею.

— Если немец говорил правду, — шепотом сказал Круглов, — то кое-что сделаем. Ну а если наврал, тогда будет трудно. Пароль все-таки уточним.

Двинулись к опушке леса. Впереди шли Романов и Ульянов. Метров через пятьдесят встретили в траншее другого немца с ручным пулеметом.

Романов крикнул:

— Хальт!{2}

— Думмер Керль{3}, — буркнул в ответ немец.

— Пароле? — спросил Романов.

— «Кугель»!

Романов опустил дуло автомата. Немец подошел к нам и спросил:

— Куда идете?

— Мы разведчики, собираемся к русским в гости. Что-то они уцепились за свою речушку...

В знак приветствия немец приложил руку к каске:

— Желаю удачи, — и неторопливо прошел мимо Романова. Но, когда поравнялся с Ульяновым, внезапно рухнул на дно траншеи. Это Ульянов сунул ему нож в бок.

За третьим поворотом траншеи мы обнаружили землянку, откуда доносились разговор и смех. Здесь, по-видимому, и находился командир роты. Немецкий пулеметчик сказал правду.

Прошли еще метров сто пятьдесят — натолкнулись на второй станковый пулемет. Возле него, прислонясь спиной к стенке траншеи, дремал пулеметчик. Я успел заметить, как Романов взмахнул рукой. Немец и крикнуть не успел. Романов закрыл ему рот и вторым ударом убил его.

У опушки леса траншея под прямым углом уходила в сторону. Не выходя из нее, стали наблюдать. В мелком кустарнике — танк. Возле него — часовой. Пройти в глубь леса незамеченными невозможно. Выход один: убрать часового.

Эту задачу Круглов возложил на Романова. Он должен был первым подойти к часовому, а мы с Ульяновым следовать за ним на некотором расстоянии, будто его [51] связные. Немец даже не окликнул нас, он тихонько насвистывал свою песенку. Подойдя к нему, Романов попросил прикурить. Часовой поспешно достал из кармана коробку спичек и угодливо дал ее Романову.

— Вы не скажете, господин офицер, который час? — спросил он.

Романов посмотрел на светящийся циферблат своих часов:

— Час сорок пять минут.

Закурив, Петр протянул спички часовому и в тот момент, когда правая рука немца потянулась к коробке, с силой ударил его в висок рукояткой пистолета. Часовой повалился на землю, вместе с ним упал и Романов. Он закрыл лицо немца своей грудью и одновременно удержал его руку в кармане брюк. Мы с Ульяновым помогли Романову унести немца в лес, где нас ждали остальные товарищи. Прислушались... Все спокойно. В трехстах метрах обнаружили второй танк. На фоне ночного неба смутно вырисовывалась башня с длинным стволом. Экипаж не спал. Передний люк был открыт, внутри танка горела лампочка: танкисты играли в карты. Часовой у люка смотрел на играющих.

Мы осторожно прошли по опушке леса, насчитав восемь машин. Круглов приказал старшине Кудрявцеву с двумя саперами залечь невдалеке от танков и наблюдать за ними, а сам занес на карту место стоянки и повел нас к грунтовой дороге, проходившей через лес в сторону Кингисеппа.

Когда мы приблизились к дороге, послышались звуки губной гармоники. Прошли еще немного — обнаружили легковую машину. Ее дверцы были открыты, кто-то, сидя на подножке, наигрывал на гармонике незатейливую песенку. Рядом стоял, видимо, часовой. На шее у него болтался автомат, носком ботинка он ковырял дорожный песок и подсвистывал гармонике.

Укрывшись за деревьями, мы несколько минут наблюдали за немцами. Было ясно: где-то здесь находится их начальство, а его-то мы и ищем.

Вдруг слева от нас послышался скрип, и в ночной мгле вспыхнул сноп яркого света.

Через широко раскрытую дверь землянки двое немцев тащили еле державшегося на ногах человека. Вслед за ними вышли еще два гитлеровца. О чем-то переговорив [52] между собой, эти двое вернулись в землянку и плотно закрыли за собой дверь. В темноте мы потеряли из виду остальных. Спустя некоторое время по звуку шагов определили, что они идут к легковой машине. Вскоре на обочине дороги увидели их силуэты.

Человек, которого тащили фашисты, вдруг твердо встал на ноги, с силой отбросил державших его немцев, но устоять не мог.

Упав на землю, он стал отбиваться руками и ногами от навалившихся на него конвоиров.

— Убивайте, гады, я вам ничего не скажу, — донеслись до нас слова на русском языке. — За мою смерть вам отомстят товарищи!

Один из немцев ударил его чем-то по голове. На помощь конвоирам подбежали находившиеся возле машины шофер и солдат, вчетвером они бросили русского в автомобиль.

У нас на глазах терзали советского человека! Мы были готовы броситься на палачей и разорвать их в клочья. Но Круглов сигнала не подавал. Шофер завел мотор, и машина скрылась в темноте.

— Как же так? — сказал мне шепотом с явным негодованием Романов. — Не выручили своего.

— На Нарве мы кормили ихнего пленного офицера хлебом, — процедил сквозь сжатые зубы Сидоров, — а они, гады, терзают и мучают наших людей...

В этот момент на дороге появилась группа солдат. Их окликнул часовой. Произошла смена караула. Как только группа удалилась, новый часовой взял автомат на изготовку и, озираясь вокруг, зашагал вдоль дороги.

Мы ждали, что решит наш командир. Вот старший лейтенант Круглов подал Ульянову и Сидорову условный знак. Осторожно пробираясь от дерева к дереву, они подошли к обочине дороги и залегли. Вскоре по другой стороне дороги мимо них прошел часовой. Выждав несколько секунд, Ульянов и Сидоров поползли за ним, потом снова залегли. Когда немец возвращался обратно, они бросились на него. Я услышал только приглушенный хрип.

Круглов приказал мне и Ульянову следовать за ним, а остальным оставаться на месте и наблюдать за дорогой. Без особой осторожности командир роты подошел к землянке и с силой толкнул ногой дверь. За столом [53] сидели два немецких офицера: один наклонился над картой, другой что-то говорил по телефону.

Круглов крикнул:

— Хэнде хох!{4}

Офицеры, вскочив, подняли руки вверх и смотрели на нас расширенными от страха глазами. Мы обезоружили их, забрали карту, бумаги.

Возвращались лесом цепочкой. Впереди шли Круглов и Романов, следом я и Ульянов вели офицеров. Позади нас шли остальные бойцы. Темнота сгущалась, как это всегда бывает перед рассветом. За каждым деревом нам чудился враг.

Один из офицеров все время мычал и то и дело вертел головой.

Ульянов шепнул мне:

— Улов-то хорош! А как дотащим?

В условленном месте нас встретили саперы.

— В сторону траншеи прошло много немцев, — доложил старшина Кудрявцев. — Танки стоят все на том же месте.

Мы укрылись в кустарнике, поблизости от передовой траншеи. Сюда уже достигали лучи осветительных ракет, взлетавших в небо над нейтральной зоной. По шуму и сдержанному говору можно было догадаться, что на передовую подходили новые подразделения немцев.

Я стоял около Круглова и, когда взлетали ракеты, следил за его лицом. Оно было суровее обычного, глаза пристально всматривались в темноту. На высоком лбу сбежались морщины. Командир искал выхода из трудного положения. Вот его лицо прояснилось, на губах заиграла улыбка, он поманил к себе Романова:

— Снимите мундир и пилотку с офицера и оденьтесь в его форму.

Никто не знал, что задумал командир.

Романов оделся в форму немецкого гауптмана. Узнать его сейчас было невозможно — он совершенно не походил на себя.

Круглов внимательно посмотрел на Романова:

— Хорошо. Пойдете в траншею один, там вызовете командира и скажете, что занимаетесь поиском русских разведчиков, проникших в тыл немецких частей. Если [54] он заметит обман, убейте немца из пистолета — это будет для нас сигналом: мы сию же минуту придем вам на помощь. А если все будет хорошо, вызовите нас...

Я придвинулся к Романову:

— Петя, проси командира взять меня с собой... Понимаешь, всякое может случиться...

Круглов разрешил мне сопровождать Романова и протянул трофейный автомат. Я поплотнее застегнул капюшон немецкой маскировочной куртки.

Подойдя к траншее, Романов не задумываясь спрыгнул вниз. Я последовал за ним. Мы оказались лицом к лицу с немецким солдатом. Романов приказал ему срочно вызвать начальника.

Я стоял будто не на земле, а на раскаленном листе металла. Не прошло и двух минут, как мы увидели идущего по траншее офицера. Солдата с ним не было.

Немец козырнул Романову.

— Занимайте этот участок траншеи, — сказал он. Романов в свою очередь поприветствовал офицера:

— Мне не нужен участок. Я веду специальный поиск. В нашем тылу где-то действуют русские разведчики. Мне приказано перехватить их, когда они будут возвращаться обратно. Уберите отсюда своих людей, мы должны действовать скрытно и взять русских живыми.

— Минуточку, я уточню этот вопрос с командиром батальона! — И немец скрылся в темноте.

Романов шепнул мне:

— Быстро вызывай наших. Пока немцы уточняют — ребята уволокут пленных, а остальное решит старший лейтенант.

Ни секунды не задерживаясь в траншее, разведчики во главе с Кругловым потащили связанных пленных по высокому бурьяну в нашу сторону. По приказу командира с нами остался сапер Кудрявцев. Через некоторое время прибежал гитлеровский офицер:

— Поиски русских разведчиков уже ведутся, — сказал он, — вас просят к телефону. — И немец через плечо Романова подозрительно посмотрел на меня.

В этот момент Романов с силой ударил его по голове рукояткой пистолета. Офицер упал к его ногам.

Слева, совсем рядом, застрочили пулеметы.

«Обнаружили, гады, — подумал я. — Доберутся ли наши до дому?» [55]

Выпрыгнув из траншеи и укрываясь в бурьяне, мы поползли к пулеметам. По сигналу Романова в них одна за другой полетели гранаты. Пулеметы умолкли. В траншее забегали, загорланили. Всюду поднялась суматошная стрельба.

Пули нас не задевали. Но долго оставаться здесь, у бруствера, мы не могли — скоро наступит рассвет.

Вот на нашей стороне в воздух взлетела зеленая ракета, за нею вторая, третья... «Нас зовут», — подумал я. Мы уже давно заметили при свете ракет канавку метрах в тридцати. Но как до нее добраться?

Сколько прошло времени в мучительном ожидании, мы не знали. Вдруг с нашей стороны разом заработало несколько станковых пулеметов. Их трассирующие пули веером проносились над немецкой траншеей. По сигналу Романова мы быстро поползли к канавке, но не успели достичь ее, как хлестнула очередь немецкого пулемета. Рядом со мной раздался глухой стон. Я осторожно' подполз к товарищу. Это был Кудрявцев. Взяв старшину за правую руку, пристроил его к себе на спину и по высокой траве пополз дальше. Пули то и дело задевали стебли травы и с треском рвались. Выбиваясь из последних сил, я наконец достиг канавки.

Осторожно положил Кудрявцева на траву.

— Сергей! Сергей! Ты слышишь меня? — спрашивал я.

Старшина молчал. Я прижался ухом к его груди — сердце не билось.

«Эх, какой человек погиб!..»

Оглядевшись, увидел ползущего ко мне Романова.

Пулеметный огонь с обеих сторон усиливался. По прямой возвращаться было невозможно. Не вылезая из канавки, мы поползли к опушке леса, унося с собой мертвого товарища.

Уже рассвело, когда обходным путем мы наконец добрались до своих.

В землянке командира батальона, куда мы пришли доложить о возвращении, было многолюдно. Навстречу нам вышел из-за стола майор Чистяков. Он по-отцовски крепко расцеловал нас.

— Спасибо, товарищи, за службу! — Комбат с лукавой улыбкой отстегнул от своего ремня флягу и подал [56] ее Романову: — Еще из Ленинграда, берег для случая. Идите подкрепитесь...

Романов взял флягу и медлил уходить.

— Спасибо, товарищ майор, но мы хотели бы послушать, что скажут вот эти... — он указал на немецких офицеров, сидящих на краю нар.

— Ну что ж, оставайтесь. — И Чистяков протянул было руку к своей фляге.

— Нет, товарищ комбат, ленинградскую водочку не отдам!

В блиндаже раздался веселый смех. Майор, улыбаясь, подошел к столу.

Я стоял у двери и искал глазами Круглова. Его не было. «Неужели и он...» — мелькнула страшная мысль. Но спустя несколько минут старший лейтенант шумно вошел в блиндаж, порывисто обнял меня и Романова:

— Друзья мои, век не забуду, что вы сделали... Выручили вы нас...

Начался допрос пленных.

Обращаясь к сидящему слева немцу, майор Чистяков спросил по-русски:

— Ваша фамилия и военное звание? Пленный встал.

— Я не понимаю русского языка, — отрывисто сказал он переводчику по-немецки.

Майор протянул ему бумажки, на которых одним и тем же почерком было что-то написано по-немецки и по-русски.

— Это вы писали?

Немец быстро взглянул на бумажки, опустил голову.

— Не хотите говорить по-русски, тогда выкладывайте начистоту по-немецки.

— Я есть майор Адольф Шульц, — ответил фашист по-русски. — Слюжиль в штабе командующего Северным фронтом.

Романов шепнул мне:

— Хорошего зверюгу сцапали!

— С какой целью прибыли на передовую?

— Сопровождаль штрафной батальон...

— Где он будет действовать и кто его командир? Шульц указал на сидящего рядом с ним немецкого офицера: [57]

— Он, гауптман Генрих Курц! Батальон будет действовать на вашем участке.

Круглов встал из-за стола, вплотную подошел к немцу и угрожающе спросил:

— А что вы делали с русским в землянке?

Офицер побледнел:

— Это не я, не мы с Курцем... Это эсэс допрашиваль русского летчика... Он биль сбит на нашей территории...

— Его фамилия?

— Русский не отвечай ни один вопрос.

Мы с ненавистью смотрели на сухое длинное лицо Адольфа Шульца, на его узкий лоб и маленькие острые глаза.

Круглов достал из-под стола планшет и, подойдя к пленным, спросил:

— Чей это планшет?

Адольф Шульц протянул руку:

— Мой...

Но Круглов не отдал ему планшет. Он не спеша раскрыл его и извлек оттуда три пары дамских шелковых чулок, кулон с длинной золотой цепочкой, золотые часы, спросил:

— Посылку готовили, господин нацист?

Офицер мрачно молчал, медленно перебирая пальцами пуговицы на мундире.

Когда пленных выводили из землянки, майор Чистяков неожиданно остановил их:

— Одну минуту. Я хочу выяснить еще один вопрос. Майор подошел с листком в руках к Адольфу Шульцу:

— Вы не можете объяснить, что означают вот эти цифры? — И он прочитал на листке: — «...Первого августа — Кингисепп, третьего августа — Волосово, пятого августа — Ропша, седьмого августа — Красное Село, девятого августа — Урицк, пятнадцатого августа — Ленинград».

— Это есть приказ фюрера... В нем указывается, когда и какой пункт ми должен захватить.

Майор Чистяков сквозь сжатые зубы сказал:

— Опаздываете, господа. Ведь по советскому календарю сегодня уже тринадцатое...

Пленных увели в штаб полка. [58]

Мы окружили комбата. Он скомкал листок и бросил его на пол:

— Никогда не бывать им в Ленинграде!

Первое ранение

В сумерках, до начала ночной перестрелки, мы выходили из блиндажей, усаживались за задним бруствером траншей. Хотелось подышать свежим воздухом, поговорить с товарищами и помечтать о тех, кто остался дома.

Рядом со мной на траве лежал, распластавшись, Романов. Он дремал. Сержант Акимов поддел штыком под дужку солдатский котелок, принес сваренную кашу, поставил на землю, сказал:

— Ешьте, я сегодня приготовил харч получше наших жинок, оближете все пять пальцев и ладонь отдельно.

Мы ели с большим аппетитом, обжигая губы железными ложками.

Слева от нас стали рваться мины, пришлось уползти в траншею.

К минометной стрельбе присоединилась артиллерия, в небе загудели моторы. Мы ждали ночную атаку врага. Но атака не последовала.

Действия противника на нашем участке фронта становились судорожными, лихорадочными. Чувствуя нарастающую силу нашего сопротивления, командующий Северным фронтом немцев фон Лееб, несмотря на огромные потери, бросал в наступление все новые и новые части, лишь бы захватить Ленинград.

Несмотря на беспрерывную стрельбу, разрывы снарядов и мин, в промежутках между атаками многие из нас ухитрялись спать крепким сном, сидя на корточках, прислонясь к стенке траншеи. Нас обычно будили выкрики: «Немцы!» Сон проходил моментально, глаза искали врага.

Мы с Романовым стояли у изгиба траншеи. Впервые я заметил на лице своего друга грусть.

— Дружище, — сказал Романов, — если что случится со мной, обещай исполнить: ничего не сообщай матери, она и так плоха здоровьем.

— А ты что думаешь, я бронированный? [59]

В это время показались вражеские танки.

Романов крикнул:

— Танки!

В траншее спящих не было.

Танки шли в атаку развернутым строем, они мчались по полю с большой скоростью, ведя огонь из пушек и пулеметов; пехота не успевала за ними, солдаты бежали и стреляли на ходу, путались в высокой ржи, падали, поднимались, крича свое: «Ля-ля-ля!»

Над нашими головами с пронзительным визгом пронеслись снаряды. Чьи они, мы не знали. Но когда на первых трех головных танках врага взлетели в воздух тяжелые броневые башни вместе с пушками, все стало ясно. Наша крупнокалиберная артиллерия пришла нам на помощь, она прямой наводкой расстреливала вражеские машины. Этот способ ведения огня крупнокалиберной артиллерией по танкам был впервые применен на нашем участке фронта и дал блестящие результаты.

Теперь все наше внимание было сосредоточено на вражеской пехоте. Мы открыли по ней шквальный огонь и настолько увлеклись, что не обратили внимания на шум моторов, нараставший позади наших окопов. Как сейчас, помню: через мою голову с лязгом пронеслась железная махина. Придя в себя и отряхнувшись от земли, я огляделся: да это наши танки Т-34! Они проскочили через наши траншеи и пошли в лобовую атаку на вражеские машины. Впервые я увидел, как разгорелся танковый бой.

Он длился всего лишь минут десять — пятнадцать, но оставил на земле страшные следы: горели рожь, трава, кустарники, даже сама земля горела, облитая машинным маслом и бензином.

Шоссе Кингисепп — Крикково переходило из рук в руки в течение дня двенадцать раз. Казалось, и конца не будет этому дню. Вот мы еще раз бросились в контратаку. Немцы дрогнули и стали беспорядочно отступать.

Только солдат во всей полноте может оценить эту переломную минуту боя: он видит спину противника. Сила его удесятеряется, храбрости его нет предела, он не слышит разрывов снарядов и свиста пуль. Он видит только врага и стреляет в него, пока тот не упадет.

Круглов бежал впереди роты с пистолетом в руке. Слева и справа раздавалось громкое «ура». [60]

В самый разгар боя меня будто всего ошпарило кипятком и бросило на землю. В горячке я моментально вскочил, пробежал еще метров сто, а может, больше, затем почувствовал жгучую боль в левой ноге. Тело ослабело, к горлу подступила тошнота. Я крепко выругался, присев, машинально провел рукой по левой ноге и нащупал в голени острый, еще горячий осколок. Попытался его вытащить, но осколок крепко сидел в надкостнице. Неподалеку от себя увидел глубокую воронку: она дымилась от недавнего разрыва снаряда. Я подполз к ней и, точно на салазках, съехал на дно. В глазах потемнело. Выпил несколько глотков воды из фляжки.

— Ты чего здесь укрылся?

Я осмотрелся: у края воронки стоял незнакомый мне солдат.

— Ногу подбили, гады.

Солдат крикнул санитара, а сам убежал вперед.

Вскоре в воронку прыгнул пожилой санитар. Наметанным глазом он окинул мою рану, быстро разрезал ножом голенище сапога и с силой вырвал осколок из голени.

От боли у меня в глазах залетали золотые галки. Санитар умелыми руками наложил повязку и сказал:

— Отдохни немножко, дружище, и потихоньку добирайся до санитарной палатки сам...

В санитарной палатке мне ввели в ногу какую-то жидкость, дали выпить горячего чаю, и я заснул. Сколько времени проспал, не знаю, но, когда очнулся, было темно. Около меня кто-то тяжело стонал.

Вдруг я почувствовал прикосновение чьей-то руки. Думая, что раненый просит пить, отстегнул от ремня флягу с водой и подал товарищу, но он не взял ее, а продолжал водить рукой по моему лицу, груди, голове, не произнося при этом ни единого слова. Я нашел в кармане спички, зажег. Рядом со мной на носилках лежал человек с забинтованным лицом. Кто он, по одежде узнать было трудно. Здесь же в палатке находилось еще несколько раненых.

Вошла медсестра.

— Потерпите, родненькие. Скоро придет машина, — сказала она по-матерински ласково.

Мне хотелось узнать, кто этот раненный в голову, [61] который так настойчиво продолжал держать свою руку на моей груди. Но сестра не знала.

Чтобы уменьшить страдания этого человека, я в свою очередь стал осторожно гладить его руку. Он немного успокоился и будто уснул. Но как только я отнял руку, он опять стал искать меня. Было ясно: мой сосед боялся остаться один с завязанными глазами.

Загудела машина, в палатку вошли врач и два санитара. Доктор достал список и стал вызывать фамилии раненых. Я почувствовал, как задрожала на моей груди рука соседа.

— Пилюшин! — назвал врач мою фамилию. Лежавший рядом со мной раненый сполз с носилок, порывисто обеими руками обхватил меня, что-то говорил, о чем-то просил, но понять его было невозможно. Я осторожно уложил раненого обратно на носилки. Он не отпускал меня.

И тут я услышал:

— Романов Петр...

Я вздрогнул, как от сильного удара, опустился на колени перед носилками и крепко обнял своего боевого друга.

Медсестра, стоявшая рядом с ним, заплакала, врач отвернулся. Санитары молча смотрели на забинтованную голову Романова, хмурились.

— Петя, друг, крепись... Мы еще встретимся и повоюем, — успокаивал я Романова.

Врач молча покачал головой. Я подумал: «Неужели Петр Владимирович Романов отвоевался?»

Сквозь слезы смотрел я вслед санитарной машине, увозившей Петра Романова.

...Вечерело. Моросил мелкий дождь. Шум боя затихал. Но санитары все еще подносили раненых. Мимо санитарной палатки провели несколько групп пленных немцев. В лесу, на поляне, возле походных кухонь, хлопотали старшины и повара — они торопились отправить на передовую горячую пищу.

Артиллеристы меняли свою позицию.

Я доковылял до грунтовой дороги и, присев на пенек, стал поджидать санитарный фургон. Не помню, то ли я уснул или же впал в забытье, но не слыхал, как подъехала санитарная двуколка. [62]

— Ты что, братец, ранен? — прикоснувшись ко мне, проговорил пожилой санитар.

— Ногу подбили...

Санитар помог мне добраться до двуколки.

— Ничего, дружок, — уговаривал он меня. — Рана заживет, а вот немцев сегодня страсть сколько переколотили.

— Да и наш брат немало крови пролил, — сказал раненный в руку красноармеец с обветренным лицом.

Мысль о Петре не покидала меня: «Неужели я больше не увижу его?..»

Возвращение

Две недели я находился на излечении в полевом армейском госпитале. Политинформации политрука и сводки информбюро из газет мало радовали, наши войска все еще отступали в глубь страны: к Москве, к Ленинграду.

Шестнадцатого августа враг перерезал железную дорогу Ленинград — Москва в районе города Будогощь. Гитлеровские генералы стремились как можно быстрее перехватить все пути сообщения с Ленинградом по суше, чтобы помешать эвакуации промышленного оборудования и людей в глубь страны. С этой целью немецкое командование выбросило крупный воздушный десант севернее города Волхова, в районе Лодейного поля. Но десант успеха не имел, он был полностью уничтожен. Развернулись жестокие бои на земле и в воздухе на узеньком участке суши, от станции Мга до берега Ладожского озера.

На нашем участке, в районе станции Волосово, продвижение противника было почти приостановлено. Это нас ободряло, мы ждали такого же сообщения и с других участков фронта. Но враг еще был сильным. Неся огромные потери в людском составе и технике, он все еще кое-где вклинивался в расположение советских войск и вынуждал их к отступлению.

Рана на ноге зажила и уже почти не болела, но сердце постоянно ныло, зная, какой опасности подвергается родной город, семья.

Во время утреннего обхода больных от койки к койке [63] шел старичок, сгорбленный, морщинистый, с ласковыми отцовскими глазами. Каждому раненому он задавал один и тот же вопрос:

— Ну как самочувствие?

— Выпишите, доктор, я уже здоров.

— Не волнуйтесь, сейчас посмотрю и скажу, здоров или болен. Нет, дорогой, вам еще рановато, а вот вам уже можно.

Внимательно осмотрел он и мою ногу.

— Рана зажила, — сказал доктор, — но боль в ноге еще будете ощущать...

Сестра поставила птичку против моей фамилии — это означало, что меня выписывают. Я простился с товарищами по палате, надел новую форму, вскинул на ремень свою снайперскую винтовку и вышел на шоссейную дорогу.

Шел двадцать седьмой день августа. Солнце стояло в зените, листья на деревьях обмякли, трава побурела и полегла. Воздух был жаркий, словно в печи.

Миновав совхоз имени Глухова, я сел на обочине дороги и закурил в ожидании попутной машины. Голень ныла, пальцы немели. Разминая ногу, я вспомнил своего фронтового друга Петра Романова: «Где он? Как проходит его лечение?»

Послышался шум машины. Со стороны леса пылил грузовик. Я поднял над головой винтовку, машина убавила ход и, поравнявшись со мной, остановилась.

— На фронт? — спросил шофер.

— Подбрось, тяжело шагать...

— Залезай в кузов и смотри за воздухом. Заметишь стервятников — стучи!

Я перевалился через борт, поудобнее устроился на ящиках, и машина опять запылила. Шофер быстро вел трехтонку, умело лавируя между воронками. Когда мы выехали на окраину Губаницы, в воздухе появились вражеские истребители. Водитель поставил машину под раскидистым кленом и, выйдя из кабины, спросил:

— Тебе куда, браток, к Лужской губе или на Волосово?

— На Волосово.

— Тогда шагай прямо, а мне в Худанки. — Он посмотрел на небо, кивком головы указал на кружившиеся самолеты: — Не знаю, как удастся проскочить, а надо, [64] зенитчики ждут снаряды. — Шофер немного помолчал, хитровато улыбнулся: — Ничего, я их одурачу. Не в первый раз с ними встречаюсь.

Долго я вспоминал потом эту хитроватую улыбку на широком загорелом лице русского солдата.

Поблагодарив товарища, вышел на проселочную дорогу, ведущую в Волосово. Навстречу двигались толпы беженцев — дети, подростки, женщины, старики. Люди шли усталые, дети плакали — просили пить. Матери уговаривали их потерпеть, торопясь уйти как можно дальше. Люди выбивались из сил, нередко бросали на дороге свой скудный скарб.

На обочине канавы сидела пожилая женщина с двумя девочками. Она дружелюбно посмотрела на меня и спросила:

— На фронт, сынок?

— На передовую, мамаша!

— А с ногой-то что?

— Ранен был...

Женщина перевела свой бесконечно усталый взгляд на пыльную дорогу, по которой непрерывно шли беженцы.

По обе стороны от старушки сидели белокурые девочки, одной лет восемь — десять, она держала на коленях узелок и, морща от падающих лучей солнца маленькое личико, смотрела на идущих прямо по полю мужчин, женщин, детей; другая девочка, лет пяти-шести, положив кудрявую головку на колени бабушки, спала. Я видел, как она во сне кому-то или чему-то улыбалась. А когда на лице ребенка улыбка угасла, оно стало почти взрослым, настороженным, морщинистым.

От. внезапных артиллерийских выстрелов девочка проснулась, но глаза ее все еще боролись со сном. Наконец, увидев меня, вооруженного, в военной форме, девочка крепко прижалась к бабушке, обхватила ручонками ее шею и посмотрела на меня исподлобья широко раскрытыми глазами, наполненными до краев ненавистью: со сна она приняла меня за немца.

— Да что ты, Раиска, так испугалась, это ведь наш защитник.

Глаза девочки стали нежными. Она сразу обмякла и вновь положила головку на колени бабушке, исподтишка поглядывая на меня. [65]

Недалеко от дороги, прямо по полю, верхом на лошадях мальчуганы гнали стадо коров.

— Вот, сынок, — заговорила женщина, обращаясь ко мне, — мы и держимся поблизости от стада. — Она погладила сухонькой морщинистой рукой головку внучки. — Горячей пищи ведь нет... Молоком и живем.

Девочка своей маленькой ручонкой то и дело касалась чехла моей снайперской винтовки и ласково заглядывала мне в глаза.

В эту минуту мне представились Украина, Белоруссия, Смоленщина, охваченные пожаром войны, наши жены, дети, отцы и матери, покинувшие родные места и безропотно шагающие по пыльным дорогам в глубь страны, чтобы там своим трудом помогать нам в битве с фашистскими полчищами. Может быть, вот так же и моя мать идет по пыльной дороге?

Старушка посмотрела на меня добрыми умными глазами и, будто читая мои мысли, глубоко вздохнула:

— Тяжело вам воевать, родимые... Но и нам нелегко, ой, как нелегко... Вот пробираюсь к Ленинграду с внучками. Отец их на фронте, а мать погибла при бомбежке.

Вдали прогремели артиллерийские залпы, старуха поспешно взяла за руки девочек, кивком головы простилась со мной и быстро-быстро зашагала к лесу. На проселочной дороге люди тоже заторопились, в испуге оглядываясь назад.

У станции Волосово я встретил необычное шествие: впереди шли вооруженные дробовиками и вилами два дюжих старика и несколько женщин; за ними четыре заросших волосами грязных немецких солдата тащили малокалиберную пушку с длинным стволом. Сзади эту группу замыкали две подводы, груженные ящиками со снарядами. Вокруг двигалась гудящая, как потревоженный улей, толпа женщин и детей. К этому необычному шествию присоединялись идущие на фронт красноармейцы. Я тоже примкнул к толпе.

В поселке остановились. Откуда-то появился пустой ящик из-под снарядов. На него взобралась возбужденная молодая женщина. Она гневно посмотрела на солдат, тащивших пушку.

— Товарищи! — крикнула женщина. — Вот они, «герои [66] « Гитлера. Он их бросил к нам на парашютах. Прятались днем в копне сена, как мыши, а ночью обстреливали наши деревни, дороги. Хотели панику навести.

Красноармейцы переговаривались между собой:

— Лихая баба!

— А старики — дубы могучие...

— Интересно, как же они их поймали?

Точно угадав мысли присутствующих, женщина обратилась к одному из стариков:

— Дядя Михей, расскажи товарищам, как ты выследил этих гадюк.

Кряжистый — сажень в плечах, — белый как лунь дядя Михей, смущенный вниманием, переминался с ноги на ногу.

— Да что же тут рассказывать, — тихо проговорил он. — Любой бы это сделал... Еще не светало, только-только пропели первые петухи. Не спалось, забота сердце глодала: как будем жить, если немец придет? Вышел на чистый воздух. Лес молчал. Пошел к ручейку, думаю, посижу. И тут в аккурат громкий такой выстрел. Думаю, кто же это стреляет? Перебрался по доске через ручеек, вышел на лужайку, что у овражка. Копна как стояла, так и стоит. Собрался уже идти обратно в свою лесную избушку, но вдруг как блеснет огнем из копны, как вдарит. Эге, думаю, здесь дело нечистое, свои не будут по копнам прятаться и по ночам куда-то палить. Быстро, значит, что было сил побежал на деревню, поднял народ. На рассвете подошли овражком и схватили.

Дядя Михей окинул лазутчиков презрительным взглядом:

— Трусливый народишко, — одним словом, паскуды!.. Собираясь уходить, я неожиданно увидел в толпе сержанта Акимова. Он тоже меня заметил. Акимов подбежал ко мне и чуть не сбил с ног.

— Дружище! — тискал он меня. — Вот встреча! Жив, здоров? Это хорошо! А мы о тебе часто вспоминали.

Акимов — молодой, стройный, хорошо сложенный мужчина, с благородными чертами чуть продолговатого лица. Товарищи любили сержанта, и все, даже командиры, называли его тепло, по-дружески «наш Акимыч».

По своей натуре Акимов был веселым и остроумным [67] человеком, а в бою расчетливым и умелым воином. Особенно уважали его за то, что Акимыч, где бы он ни был, никогда не оставлял в беде товарища.

— Ну, а ты какими судьбами очутился здесь, в глубоком тылу? — спросил я сержанта.

— Какой тут тыл, только что пули не свищут, а осколков хоть отбавляй.

На опушке леса мы уселись на траву. Акимов поставил меж колен винтовку, снял с головы пилотку, вывернул ее вверх подкладкой и тщательно вытер вспотевшее лицо.

Отдохнув немного, мы вышли на дорогу и к вечеру благополучно добрались до расположения нашей роты. Встреча с боевыми друзьями была шумной: объятия, крепкие поцелуи.

За время войны я не раз прощался со своими товарищами. Расставание было всегда печальным, будто терял самое дорогое. Но зато возвращение в боевую семью было радостным, хотя кругом ходила смерть.

Я доложил командиру роты о своем возвращении из госпиталя. Круглов, улыбаясь, крепко обнял меня:

— Очень рад, что ты вернулся. Ведь нас, старичков, маловато осталось. — Старший лейтенант о чем-то вспомнил, взял меня под руку: — Пойдем сейчас к комбату. У него для тебя есть подарок. — И показал рукой на левую половину моей груди.

Бой за лесную возвышенность

Наши оборонительные рубежи в районе станции Волосово отделял от противника густой смешанный лес.

В шесть часов утра вражеская артиллерия и авиация начали обстрел и бомбардировку станции. Наши артиллеристы и летчики в свою очередь вели огонь и [68] бомбили расположение противника. Эта дуэль продолжалась в течение первой половины дня. Пехота и танки обеих сторон в бой не вступали.

В лесу действовали мелкие группы разведки. Особый интерес противник проявлял к лесным холмам, которые лежали впереди наших позиций. Этот интерес для нас был понятным. Завладев этими холмами, противник мог обстреливать из пулеметов и минометов наши тылы вдоль и поперек на несколько километров. Рубежи, занимаемые нашими войсками, были видны с сопок так же, как видна, например, черная нитка на белой ткани. Бой за станцию Волосово и начался именно в районе этих лесных возвышенностей.

Батальону Чистякова было приказано закрыть все подступы к холмам и удерживать их до последней возможности. Нашей роте предстояло обойти одну из возвышенностей с западной стороны и прикрыть грунтовую дорогу.

Рота повзводно вышла из траншеи и быстро прошла открытую местность. Когда мы достигли черты леса, впереди неожиданно прозвучал одиночный выстрел, и опять все вокруг умолкло: ни шороха, ни крика. Мы пошли на звук выстрела и вскоре встретили командира взвода разведки Петрова.

— Кто стрелял? — спросил Круглов.

— Это снайпер Ульянов, наверное, охотился на глухарей.

У огромной ели стоял с винтовкой наперевес снайпер Ульянов. Перед ним на земле лежал человек в маскхалате под цвет веток ели.

К Ульянову подошел Круглов. Снайпер виновато смотрел в глаза командиру, переступая с ноги на ногу, как будто у него за спиной был тяжелый груз. Потом нахмурил брови и сквозь зубы произнес:

— Товарищ командир, я знаю, что шуметь нельзя, но другого выхода не было. Я просил его слезть с дерева по-хорошему, но он меня не послушал и все время кричал, нагнувшись над рацией. Ну вот мне и пришлось стрельнуть разок.

Старший лейтенант весело посмотрел на Ульянова:

— А нам сказали, что ты глухарей бьешь...

Снайпер искоса взглянул на командира взвода Петрова. [69]

Дружески пожав Ульянову руку, старший лейтенант поблагодарил за бдительность и спросил:

— Где же рация, с которой ты его разлучил?

Ульянов передал винтовку красноармейцу Котову, а сам быстро и ловко полез на дерево.

Когда рация была снята, Котов, возвращая винтовку Ульянову, зло прошипел:

— Эх ты черт таежный, не мог живым взять! Не видишь, что творится кругом?

Ульянов огрызнулся:

— Чего ты ко мне пристал? Таежник, таежник! Нужно было его снять, вот и стрельнул!

Присутствие вражеского радиста в нашей зоне еще раз подтвердило, что немцы ни на минуту не выпускают из поля своего зрения лесные высоты.

Старший лейтенант обратил внимание командиров взводов на тот факт, что немецкий радист обязательно сообщил своим, что господствующая высота занята русскими, значит, противник начнет ее бомбить. Командир роты приказал Петрову срочно снять с высоты людей и отвести их к грунтовой дороге.

Мы подошли к западному склону высоты и стали ждать возвращения нашей разведки, которая действовала впереди роты.

Политрук Васильев спросил Ульянова:

— Это правда, что ты любишь полакомиться лесной дичинкой?

Лицо Ульянова покрылось легким румянцем, густые черные брови поднялись кверху. Он медлил с ответом. Вопрос политрука напомнил ему о мирных днях, когда он уходил на охоту в тайгу и приносил своей матери богатую добычу. Они жили вдвоем, отца убили кулаки во время коллективизации. Вся забота о матери и хозяйстве лежала на его плечах, он любил охоту и был хорошим стрелком.

— Да, товарищ политрук, приходилось всяко. Мать, бывало, готовила на обед и глухарей, и бекасов, и куропаток — все, что водится в нашем краю. А здесь вот приходится охотиться на другую дичь. — Он указал глазами на убитого эсэсовца и продолжал: — Из этой дичины обеда не сваришь, только аппетит испортишь.

К командиру роты подбежал снайпер Бодров и торопливо доложил: [70]

— Немцы в составе около роты продвигаются по склону оврага в сторону высоты.

В это время в воздухе появилось несколько вражеских бомбардировщиков; сделав крутой разворот над высотой, самолеты стали заходить на бомбежку. «Успел ли Петров отвести своих людей или они еще на холме?» — этот вопрос тревожил нас больше всего.

Вражеские пикировщики, блестя на солнце желтыми плоскостями, стали опорожнять свои кассеты. Свист падающих бомб, глухие взрывы нас не пугали — мы уже привыкли к ним; бойцы лежали, плотно прижавшись к земле, возле стволов деревьев, не сводя глаз с оврага.

Вскоре после бомбежки на склоне оврага появились немцы. Они шли развернутым строем, держа наготове автоматы. Вот они подошли к нам совсем близко: были хорошо видны их бледные, покрытые потом лица. Немцы поворачивались из стороны в сторону вместе с автоматами, как будто автомат был неотделимой частью каждого из них.

Наши винтовочные залпы слились в сплошной протяжный гул. Немцы, потеряв добрую половину своих солдат, бросились бежать по дну оврага и скрылись в лесу.

Склоны оврага были усеяны трупами. Я стрелял в фашистского офицера, который шел позади своих солдат. На груди его мы потом увидели кровавые пятна от пяти пуль. Значит стрелял не я один.

Не теряя времени, мы направились к южному склону высоты.

По пути мы встретили разведчика Румянцева. Он гнал впереди себя пленного немца с рацией.

— Движения противника в нашу сторону не обнаружили, — сообщил Румянцев. — А этого, — он указал рукой на пленного, — мы поймали в малиннике, хотел, рыжий черт, ягодкой полакомиться. Когда брали, не сопротивлялся и назвался коммунистом. Хорошо говорит по-русски.

Пленные, взятые при таких обстоятельствах, обычно направлялись в штаб батальона без допроса. Но этого немца Круглов почему-то не отправил. Обратившись к Васильеву, он спросил:

— Вам не кажется, что этот молодчик мог действовать [71] в паре с ульяновским? Возможно, что он потерял с ним связь и хотел проверить, в чем дело. Нужно уточнить.

Старший лейтенант приказал своему связному Викторову и мне сопровождать пленного к месту, где лежал убитый.

Пленный мельком взглянул на лицо радиста и, обратившись к Викторову, спросил:

— Как он сюда попал? Это же радист нашего полка...

— Не могу знать... Вот если бы вы спросили, при каких обстоятельствах он убит — дело другое. Вы что, вместе с ним служили? Он тоже коммунист?

— Нет, но он был хороший малый.

— У вас нет никаких документов? Докажите, что вы коммунист. Нет даже солдатской книжки?

— Книжка у командира роты. У меня не было времени взять ее, я очень спешил.

— Чтобы установить причину, почему замолчала рация вашего направления?

— Да, но это было лишь предлогом, иначе как бы я перешел на вашу сторону?

— И рацию захватили тоже для предлога?

Слушали немца и не знали: верить ему или нет. Возможно, он назвался коммунистом, чтобы спасти свою шкуру.

Позже я узнал, что в штабе дивизии его разоблачили как опасного вражеского лазутчика.

...Из разведки возвратился командир отделения Акимов. Он подбежал к командиру роты и доложил:

— Восточнее нас двигаются немцы. Сколько их, установить не удалось. Идут растянутой цепочкой.

— Ведите наблюдение, — приказал старший лейтенант, — а мы решим, что делать.

Акимов скрылся в лесу.

— Обстоятельства осложнились, — сказал Круглов, обращаясь к политруку. — Убьешь одних, другие скроются в лесу. Бой затянется на неопределенное время, а это нам крайне невыгодно.

Командир роты заметно нервничал.

— Противник изменил свою тактику, придется и нам менять свою. Пропустим немцев к подножию возвышенности — там пореже лес — и атакуем с тыла, — сказал [72] Круглов командирам взводов. — Отрежем им путь к отступлению и уничтожим прежде, чем подойдут более крупные силы.

Наши стрелки были разделены на две группы и укрылись в кустарниках.

Фашисты шли с большой осторожностью, все время останавливались, прислушивались к лесному шуму. И вот опять те же бледные лица, те же блуждающие глаза. Ноги у солдат, словно палки, торчат в широких голенищах коротких сапог.

Когда мимо нас прошел последний вражеский солдат, замыкавший цепочку, мы по команде старшего лейтенанта открыли огонь. Укрываясь за деревьями; немцы оказали яростное сопротивление, но, зажатые нами с двух сторон, были уничтожены. На этот раз без жертв с нашей стороны не обошлось.

Как только было покончено со второй группой противника, Круглов быстро повел роту к грунтовой дороге, где мы должны были встретиться с остальными ротами нашего батальона. Но не успели мы отойти от места стычки с немцами, как с высоты застрочили станковые пулеметы. Огонь велся не в нашу сторону, но куда — мы не могли установить.

Круглов приказал командиру взвода Викторову:

— Немедленно пошлите людей узнать, кто на возвышенности! Если противник опередил нас, в бой не вступать и возвратиться обратно.

Командир опустился на колено, достал карту и еще раз уточнил местность вокруг лесных холмов. Красноармейцы сидели и лежали на траве, вполголоса переговаривались, курили.

Пулеметы на высоте вели огонь с прежней яростью. Неужели немцы завязали бой с ротами нашего батальона? А где же разведчики Петрова? Почему нет связного от него?

Эта неясность тревожила не только командира, но и каждого бойца. Мы знали, что в лесу одна минута может решить успех дела или же обречь его на полный провал.

Вскоре Викторов сообщил, что наш батальон принял бой с немцами на склоне высоты. Взвод Петрова ведет наблюдение за грунтовой дорогой.

Старший лейтенант Круглов как будто только и [73] ждал этого сообщения. Быстро сунув карту в планшет, сказал:

— Идем к грунтовой дороге.

Прибежал связной от командира взвода Петрова.

— Разведка противника продвигается по опушке леса в сторону грунтовой дороги, — сообщил он. — Что прикажете, обстрелять или пропустить?

— Пропустить разведку, ждать подхода более крупных сил. Вы, политрук Васильев, пройдите во взвод Владимирова, вас будут сопровождать Сидоров и Пилюшин. Если что случится, ищите меня во взводе Викторова. А с разведкой расправимся позже.

Взвод Владимирова располагался у большой лесной поляны, которую грунтовая дорога разрезала на две равные половины. Командир взвода находился в центре расположения стрелков, в нескольких метрах от дороги. Васильев лег рядом, возле молодого, но смелого и опытного снайпера Борисова. Здесь же, в пяти метрах от нас, лежал его напарник Синицын.

— Ну рассказывайте, как тут у вас дела? — обратился к ним политрук.

Борисов посмотрел на своего друга Синицына, с которым не расставался ни в часы отдыха, ни во время боя:

— У нас все в порядке, товарищ политрук, вот только подойдут поближе — всыплем им по первое число!

— Ну а если их окажется много, что тогда?

— Не отступим, товарищ политрук. Здесь, в лесу, за танк не укроешься, а за деревом найдем. Другое нас тревожит, товарищ политрук: Ленинград уже близко.

Наступила тяжелая минута молчания.

Тишину нарушил Синицын:

— У нас, товарищ политрук, есть, как вам сказать, солдатская думка и большое желание поскорее приостановить движение немцев. А то смотрите, куда они шагнули, какой кусок нашей земли отхватили. Ведь там, под неволей фашистов остались наши люди. Трудно, ох, как трудно жить человеку, потерявшему свободу.

Лицо Борисова покрылось румянцем, глаза горели. Он ближе придвинулся к политруку, как будто боялся, что их разговор может услышать враг: [74]

— Наш командир, да и вы, товарищ политрук, требуете от нас действовать решительно. Каждый выстрел должен быть произведен к делу. Такой приказ нам, стрелкам, нравится, и мы его выполняем. Но вот отступать очень трудно, разные думки в голову лезут...

Эта дружеская беседа красноармейцев и политрука запомнилась мне навсегда. Простые люди высказали свои самые сокровенные мысли, они готовы стоять насмерть против любой силы, только бы как можно скорее остановить продвижение врага и затем выбросить его с нашей земли.

Беседа была прервана появлением гитлеровцев. Все замерли.

Фашисты шли к поляне колонной, уверенные, что русских здесь нет.

Снайпер Синицын выругался:

— Окончательно обнаглели, сволочи, колоннами на фронте ходят.

Я лежал, плотно прижавшись к земле, затаив дыхание, не сводя глаз с колонны. Казалось, моргнешь глазом — немцы увидят, глубже вздохнешь — услышат. Вот они уже совсем близко, идут неторопливо, оглядываясь по сторонам. На поляну выехала одна, за ней вторая, третья санитарные машины. Они замыкали колонну численностью не менее одного батальона. Хвост колонны извивался по дороге.

И вдруг в небо взвилась зеленая ракета. Гитлеровцы остановились, посмотрели на медленно падающую ракету. Но когда ручные пулеметы и автоматы хлестнули по колонне, наш удар оказался настолько сильным и неожиданным, что враги не могли сразу организовать сопротивление. Те, кто остались невредимыми, побежали назад, ведя беспорядочную стрельбу, и вскоре скрылись в лесу. Спустя минут десять — пятнадцать они снова начали наступление, огибая лесную поляну с двух сторон. Между деревьями то и дело мелькали мундиры стального цвета. Низко пригибаясь к земле, солдаты перебегали от укрытия к укрытию, прячась за деревьями, стреляли.

— Смотрите, как они умеют пригибаться! — крикнул Борисов. — Это выглядит совсем по-другому, а то вздумали колоннами маршировать. — И снайпер с ожесточением посылал пулю за пулей в гитлеровцев. [75]

К политруку подбежал связной Круглова:

— Вас, товарищ политрук, вызывает командир роты.

Мне и снайперу Сидорову приказано было идти во взвод Петрова для его усиления.

Взвод Петрова занял позицию возле просеки, метрах в пятистах от лесной поляны.

Командир взвода приказал нам перейти просеку и оттуда наблюдать за противником.

Мой напарник полз впереди меня, несколько раз останавливался и с помощью оптического прицела просматривал местность. Немцев не было.

Мы смотрели в разные стороны, стараясь ничего не пропустить.

Вдруг Сидоров обернулся ко мне:

— Посмотрите-ка, что там в ельнике!

Повернувшись в его сторону, я увидел цепь солдат. Они шли с большой осторожностью. Сколько их — определить в лесу было трудно. Ясно одно: они обходят нашу роту. Не теряя ни минуты, мы двинулись обратно: где делали короткие перебежки, где ползли по-пластунски. На опушке я увидел дядю Васю и его неразлучного друга Гришу. Их «максим» был тщательно замаскирован.

— Ну как, ребята, немцы далеко? — спросил Ершов.

— Ждать долго не придется, смотрите лучше!

Командир взвода Петров выслушал нас и приказал выдвинуться на опушку леса для прикрытия станкового пулемета.

— В случае нападения немцев на фланг прикройте его своим огнем.

Придя на место, я передал Ершову приказание командира и стал быстро рыть окоп для стрельбы с колена. Мой напарник Сидоров лежал рядом на спине, уставившись широко открытыми глазами в бездонную синеву неба. Я спросил его:

— Володя, почему ты не роешь окоп?

— В лесу укрытий много.

Дядя Вася сделал несколько глотков из фляги, пристально и сердито посмотрел на Сидорова, но ничего не сказал.

Василий Ершов в бою был расчетлив и бесстрашен. Он с презрением относился к беспечным бойцам и хвастунишкам. О таких людях говорил: «Это человек с [76] заячьей душонкой». Сам же Ершов всегда говорил только правду.

Неразлучный боевой друг Ершова синеглазый весельчак и танцор двадцатидвухлетний Гриша Стрельцов по натуре был словоохотлив: он даже любил прихвастнуть при удобном случае, чем серьезно досаждал дяде Васе. Но в бою Стрельцов буквально перерождался, становился молчаливым, серьезным и расчетливым. В этом чувствовалось влияние Ершова, которого Гриша любил до самозабвения.

Ершов приподнялся на руки, посмотрел на просеку:

— Немцы! Да смотрите, сколько их, чуть не за каждым деревом...

Мы приготовились. Гриша быстро открыл запасную коробку с пулеметной лентой и молча посмотрел в глаза Ершову, ожидая его приказа. Сидоров быстро отполз от меня и лег за кряжистый пень. Не снимая рук со спускового рычага пулемета, Ершов смотрел в ту сторону, где лежал командир взвода, — ждал его сигнала.

Через оптический прибор своей винтовки я увидел в ветвях ели фашиста и прицелился ему в лицо. Нити прицела лежали на глазах гитлеровца, а пенек встал на переносице. На какую-то минуту я растерялся, видя врага так близко. Лицо его было бледным в тени веток. В таком напряжении прошло несколько минут, но они казались часами.

Держа на прицеле гитлеровца, я подумал: «А что, если подойти к нему, взять за шиворот и спросить: «Ты зачем пришел сюда? Что ты ищешь в чужой стране, в этом прекрасном лесу, по которому идешь с автоматом в руке? Подумал ли ты хотя бы один раз об этом? Спросил ли ты себя, кто и зачем дал тебе в руки оружие и послал в чужую страну убивать, грабить, насиловать, разрушать?»

И тут рождалось во мне неодолимое желание — убить, как можно скорей убить того, кто отдал свою судьбу в руки фашистских главарей и бесчинствует на нашей земле.

Перекрестие окуляра оптического прибора моей винтовки не сходило с лица немца. Враг медленно повернул голову и кому-то что-то сказал. Нити оптического прицела переместились на ухо. В эту минуту у меня вновь возникла ни с чем не сравнимая потребность выстрелить [77] — убить нациста. Чтобы побороть свое желание, я отвел глаза от окуляра в сторону и вдруг увидел на середине просеки ползущих к нам немцев. Их было человек десять, все одеты в маскировочные костюмы.

— Что будем делать? — обратился ко мне Ершов. — Обстрелять их я не могу: преждевременно обнаружу себя.

— Я обстреляю из автомата, — сказал Гриша Стрельцов, — а вы смотрите за теми, кто укрывается в лесу.

Стрельцов посмотрел в глаза Ершову; в его взгляде можно было прочесть: будь спокоен, я все сделаю так, как ты меня учил.

Гриша быстро по-пластунски пополз к просеке, укрываясь за пнями и кустарниками.

Я оторвал взгляд от Гриши и посмотрел на немца, который был у меня на прицеле. Фашист не сводил глаз с просеки. Вдруг он исчез. С большой тщательностью я стал осматривать стволы других деревьев, но ничего не обнаружил.

— Смотрите! — вскрикнул Сидоров. — Гриша сейчас их обстреляет!

Я увидел, как Стрельцов приподнял автомат, и тут же послышались одна за другой две короткие очереди.

— Молодец, Гриша! — сказал Ершов. — Двух наповал, остальные залегли.

Стрельцов приподнялся, чтобы посмотреть, куда укрылись остальные фашисты. Это стоило ему жизни: короткая автоматная очередь свалила его на траву.

— Эх, убили, сволочи! — простонал Ершов.

В эту минуту из лесу высыпали гитлеровцы, их было много. Высокий офицер бежал позади солдат. Я не успел его убить: меня опередил Ершов, он врезал из своего «максима», как говорят, на всю катушку.

Фашисты замертво падали на землю, а на просеку выбегали все новые и новые солдаты.

Груда опустошенных лент лежала рядом с пулеметом Ершова, из верхнего окна кожуха шел пар от кипящей воды, а дядя Вася вставлял все новые и новые ленты.

— Нас обходят! Слышите стрельбу? — крикнул Сидоров.

Ершов не шевельнулся. Он точно оглох. Огнем своего пулемета он не подпускал фашистов к телу Гриши [78] Стрельцова. Действительно, с фланга доносились выстрелы. Спустя несколько минут вспыхнула горячая ружейно-пулеметная стрельба у нас в тылу.

Ершов сдернул с головы пилотку, с силой ударил ею о землю:

— Ребята! Раз суждено умереть, так умрем по-русски! Ни шагу назад!

— Правильно, отец, умереть — так умереть смертью героя! — крикнул кто-то позади нас.

Как по команде, мы все оглянулись. В пяти, шагах от нас лежал командир роты Круглов с ручным пулеметом. Лицо его почернело от копоти и пыли, только были видны знакомые большие глаза; кисть правой руки забинтована.

— Вы ранены, товарищ командир? — спросил я.

— Нет, это я случайно оцарапался, когда полз к вам.

— Смотрите! Смотрите! — крикнул красноармеец, лежавший рядом с Ершовым. Он указал рукой в сторону высоты. Мы увидели бежавшего по склону немца. Он был без каски, рыжие волосы взъерошены, лицо и руки в крови, мундир изорван в клочья.

— Да вы только посмотрите, как он бежит! — крикнул Сидоров, перезаряжая винтовку. — Ну и всыпали ему! — Владимир вскинул винтовку на руку. Но тут неожиданно для всех нас словно из-под земли перед немцем появилась женщина в военной форме. Солдат остановился, бросил оружие, поднял руки. Сделав несколько шагов вперед, он вдруг резким движением руки попытался отвести винтовку в сторону и нанести женщине удар в лицо. Последовал выстрел, фашист упал замертво.

— Да это же наша Зина Строева, вот так славная девка, ай да молодец! — воскликнул дядя Вася и вновь открыл стрельбу из своего «максима».

Так впервые я узнал о девушке-снайпере Зине Строевой, ставшей потом одним из самых близких моих друзей по фронту.

На правом фланге стрельба внезапно усилилась. Немцы залегли, а спустя несколько минут поднялись и бросились в лес. Мы недоумевали: в чем дело, почему немцы неожиданно побежали?

Вдруг до нашею слуха докатилось громкое русское «ура». Оказалось, это к нам на помощь пришли народные [79] ополченцы. Они атаковали противника с фланга и заставили его быстро отступить.

Среди ополченцев я совершенно неожиданно встретил сержанта Рогова и командира роты Хмелева.

— Вот мы и опять встретились, — широко улыбаясь, сказал Хмелев и дружески, крепко потрепал Сидорова по плечу. — Теперь я вижу, что вы не любите отступать! Не зря так взъерошились на нас тогда при первой встрече.

Сержант Рогов крепко обнял Сидорова, с улыбкой говоря:

— Я так и знал, что мы встретимся. С того дня ты мне каждую ночь снился.

Хмелев и его товарищи, оторвавшись от своей части, вошли в состав одного из батальонов народного ополчения. И теперь помогли нам одолеть врага.

...В лесу быстро сгущались сумерки.

На небе появился тоненький серебристый серп луны. Над лесом с карканьем кружилось воронье. Чувствовался запах порохового дыма и человеческой крови. Слышались стоны раненых.

Опустившись на колени перед мертвым Гришей, замер неподвижно Василий Ершов. По его щетинистым щекам катились крупные слезы.

— Гриша, друг мой! Что я отвечу твоей матери, когда она спросит меня, где ее сын? Чем я утешу ее горе, когда она узнает о твоей смерти?

Свежий холмик на опушке леса окружили бойцы. Политрук Васильев держал в руках окровавленную пилотку, орден Красной Звезды, комсомольский билет Григория Степановича Стрельцова.

— Клянемся, Гриша, отомстить врагу за твою смерть!

В тылу врага

Ночью кто-то с силой толкнул меня в бок. Я моментально вскочил и схватился за винтовку.

— Протри глаза, — насмешливо сказал Сидоров.

— А? Что, немцы лезут?

— Нет, они спят, а нам приказано отходить.

— Ты что, ошалел? Мы же побили немцев!

— А черт тут разберет... Ребята говорят, что нас обошли. [80]

На рассвете мы заняли новые позиции в районе деревни Бегуницы. Весь день укреплялись, рыли траншеи, минировали подступы к ним, вели наблюдение за окружающей местностью.

Вечером я стоял в траншее возле землянки командира батальона, куда пришел вместе с командиром роты, и ждал, когда кончится совещание. И вот в небо взлетела ракета, за ней вторая, третья. Затрещали ручные и станковые пулеметы, послышались короткие автоматные очереди и винтовочные выстрелы. Кончились минуты солдатского покоя.

Старший лейтенант Круглов вышел из блиндажа вместе с майором Чистяковым.

Комбат несколько раз прошел от поворота до поворота узкой траншеи.

— Виктор, — сказал майор тоном, какого я никогда у него не слышал, — тебе доверяют дело, которое может решить судьбу всех нас. Немцы что-то задумали, у них идет какая-то перетасовка сил. Куда они хотят направить основной удар? Вот это мы должны знать. Обязательно, понимаешь? Может быть, в этом штабе найдете документы.

Майор снова зашагал по траншее. Он нервничал и, когда подошел к Круглову, пристально посмотрел ему в глаза:

— Ты сам знаешь, дело очень опасное. Смотри береги себя...

Чистяков крепко обнял Круглова, трижды поцеловал.

Слушая разговор командиров, я тоже разволновался. Пройти в тыл врага — задача не слишком трудная, но вернуться обратно, когда фронт все время меняется, — дело очень сложное.

Простившись с комбатом, Круглов подошел ко мне радостный, как-то по-особому возбужденный и спросил:

— Ну как, заждался? Ничего, на фронте всякое бывает, идем скорее домой, у нас сегодня много дел.

Эти слова были произнесены так естественно, что, казалось, мы действительно направляемся домой по ярко освещенным улицам Ленинграда. Но ракеты да трескотня пулеметов напомнили мне о тяжелой действительности.

Придя в землянку, Круглов присел на край нар, достал из планшета блокнот, вырвал чистый лист и стал [81] что-то писать. Политрук Васильев сидел возле телефонного аппарата и передавал сводку. Круглов быстро встал, подал листок старшине и сказал:

— Срочно вызовите ко мне вот этих людей, проверьте снаряжение и наличие боеприпасов, выдайте на два дня продовольствие.

— Что случилось? Зачем и куда посылаешь людей? — спросил Васильев.

— Майор Чистяков поставил задачу — пробраться в тыл врага.

Васильев тихо свистнул.

Круглов разложил у себя на коленях карту и указал нам на красный квадратик:

— Вот в этом районе, по данным нашей воздушной разведки, расположился штаб немецкой части. Нужно найти его и взять документы. Думаю, упоенные своими успехами, немцы не очень бдительны.

— Сколько человек идет?

— Со мной восемнадцать.

— Сколько километров до вражеского штаба?

— По прямой шесть километров, а в обход девять-десять. Время на выполнение этой задачи — восемь часов, и ни одной минуты больше.

В землянку вошел старшина Розов и доложил:

— Товарищ командир, люди в сборе, что прикажете делать?

Круглов положил карту в планшет. Мы вышли в траншею. Командир роты поздоровался с бойцами, коротко и ясно изложил план предстоящей операции.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился к Круглову красноармеец Ушаков, — а как мы пройдем через линию фронта?

— У нас сплошной линии фронта еще нет. Передовые части противника обойдем по болоту.

Больше вопросов не было. Мы сдали документы Васильеву, оделись в маскировочные трофейные костюмы, проверили оружие.

Через некоторое время мы подходили к болоту.

Впереди группы шли трое: старший лейтенант Круглов, Сидоров и я.

— Эх и сушь в этом году стоит, — сказал Сидоров. — Наше счастье. В другое лето мы бы здесь разом провалились. [82]

Мы углубились в болото. Прошли километра два, потом вышли в густой смешанный лес. В лесу все спало глубоким сном. Ни единого звука, даже птицы, напуганные шумом дневного боя, молчали. Круглов вывел нас на лесную тропу, приказал мне и Сидорову идти вперед, а сам, поджидая остальных товарищей, остановился на тропинке.

Мы шли очень осторожно, пробираясь от дерева к дереву, и ни на минуту не теряли зрительной связи с идущими позади.

Тропой подошли к лесному оврагу и остановились, чтобы просмотреть его склоны и дно. Там никого не обнаружили. Прошли еще километр, а может быть, и больше. Все было спокойно. Вдруг впереди послышались невнятные голоса. Командир роты приказал всем немедленно сойти с тропы и лечь, а сам, пройдя несколько шагов по тропинке, лег на траву и прижался ухом к земле. Потом порывисто встал, вытер платком лицо:

— Навстречу идут люди!

Командир роты стоял, укрывшись за стволом березы и не отрывая взгляда от лесной тропы. Звуки шагов нарастали и приближались к нам, мы уже ясно слышали, как люди задевали ногами за корни деревьев и тихо ругались.

Сидоров на ухо шепнул мне:

— Непонятно, как могли сюда забраться немцы. Ведь они боятся леса как черт ладана не только ночью, но и днем.

— Здесь фронт, все можно ожидать.

— Но все-таки это странно.

Мы замолчали.

Около нас появился командир роты.

— Пропустите всех, кто пройдет по тропинке, — торопливо проговорил он. — Если представится возможность, бесшумно возьмите идущего позади, оттащите его в сторону от этой ели и ждите меня.

Я опустился на траву, придвинулся поближе к Сидорову. На тропе ясно вырисовывались силуэты людей. Вот мимо нас прошел первый солдат с винтовкой в руках, за ним второй, третий. Мы насчитали тридцать и больше не стали считать.

Люди шли медленно, тяжело дыша, спотыкаясь о корни деревьев, некоторые даже падали. [83]

— Смотри, — шепнул мне Сидоров, — как надрызгались, еле ноги волокут.

Прошли еще несколько солдат. Они значительно отстали от основной группы. Двое, замыкавших цепочку, шли осторожно, то и дело осматривались по сторонам.

— Этих будем брать, — предупредил я Сидорова. — Ты хватай первого, а я второго, только осторожней, не убей, нам нужен «язык».

Солдаты приблизились к нам на расстояние пяти шагов, и, как только тот, который шел впереди, нагнулся, чтобы не зацепить головой за ветви ели, я ударил его прикладом автомата по шее. Он уронил винтовку и ткнулся лицом в землю. Быстро повернув его, я сунул ему в рот кляп, схватил за руки и уволок в лес. Таким же способом Сидоров справился со вторым.

Оставив своего товарища караулить пленных, я пошел к ели, где мы условились встретиться с Кругловым. Вокруг все было спокойно, лес словно вымер.

Так я простоял несколько минут. Позади что-то хрустнуло. Обернувшись, я увидел старшего лейтенанта. Подойдя ко мне, он нагнулся и поднял с земли пилотку.

— Взяли «языков». Двоих схватили, — доложил я.

— Чья это пилотка?

— Не знаю, товарищ командир.

— Ну что ж, попробуем выяснить. Прислушались. В лесу было тихо, темно, прохладно.

Я привел Круглова к зарослям вереска, где Сидоров караулил пленных.

Командир опустился на колено, осмотрел внимательно солдат и вынул у одного из них кляп изо рта.

— Вы кто? — спросил он.

— А тебе какое дело? — ответил пленный на чистом русском языке.

Круглов приказал развязать пленников и дать им воды.

— Разговор у нас с вами короткий: куда идете? — сурово спросил он.

— До дому потихоньку пробираемся...

— Что, отвоевались?

— Может быть.

— А что в мешке?

— Жене гостинцы несу. [84]

Сидоров проворным движением развязал мешок, извлек из него орудийный прицел и подал командиру. Круппов внимательно осмотрел артиллерийский прибор:

— Хороший подарочек жене!

— Какой есть.

— Положите ему этот гостинец в мешок, пускай таскает на здоровье, — сказал Круппов, а сам вышел на лесную тропинку.

Позже я узнал, что в плен нами были взяты курсанты Ленинградского военного училища, выходившие из вражеского окружения.

Когда к нам подошли наши товарищи по разведке, старший лейтенант Круглов с командиром взвода Владимировым опустились на траву и стали рассматривать при свете карманного фонаря полевую — карту. Мы окружили их, чтобы прикрыть свет фонарика.

— Видите этот квадрат, обведенный красным карандашом? — подняв голову, спросил Круглов. Мы еще ближе наклонились над картой. — Днем наши летчики обнаружили здесь расположение какого-то штаба. Ночью немцы, возможно, перекочевали в другое место.

Красноармейцы молчали.

Круглов сверился по компасу:

— Все верно, скоро должна быть поляна с пятью дубами.

Как и в начале нашего пути, впереди снова пошли Круглов, Сидоров и я. Лес стал редеть. Вышли на опушку. На фоне ночного неба показались пять высоких раскидистых куполов.

— Вот эти деревья, — тихо сказал Круглов. — Где-то здесь должен находиться штаб. — И приказал нам осмотреть местность.

Мы поползли по полянке веером к шоссейной дороге. Рядом со мной был Сидоров. От росы одежда быстро промокла, но зато скользить по сырой траве было легко.

Сидоров полз впереди. Вдруг он остановился и, поводя по сторонам носом, стал ловить какой-то запах в воздухе.

— Ты слышишь запах табака?

— Нет, а что?

— Поблизости кто-то курит.

Высокая сочная трава мешала видеть, что находится впереди. Только приподнявшись, я увидел на кромке лощины [85] черные силуэты машин, вокруг которых сновали взад и вперед люди.

— Ну что? — шепнул мне Сидоров.

— Машины... Подползем ближе...

Подобравшись метров на пятьдесят, увидели: один немец, подняв крышку капота, возился у мотора, другой лежал на спине под машиной и что-то делал ключом. Неподалеку от них лежала на траве группа солдат, они переговаривались, густо дымили сигаретами.

Несколько минут мы наблюдали за немцами, а потом стали осторожно отползать назад. Когда вернулись в условленное место, здесь все уже были в сборе. Ульянов доложил командиру роты, что на обочине шоссейной дороги обнаружены три бронемашины, на которых установлены антенны. Броневики охраняются, часовыми, а по шоссе ходит патруль. Мы также коротко сообщили о результатах нашей разведки.

Круглов и Владимиров стали советоваться, куда направить удар. Горячась, Владимиров убеждал, что лучше всего ударить по немцам со стороны леса. Командир роты взял его за руку и, нарочито растягивая слова, спросил:

— А если это походная мастерская, а не штаб? Ночью-то ведь легко ошибиться... Нападем — рассекретим себя. — Круглов порывисто встал и сказал вполголоса: — Ваш план рискованный, можем только людей погубить. Ведите бойцов по кромке леса в обход поляны. Подойдите к шоссе, ждите нас.

С собой Круглов взял Сидорова и меня. Серая лента дороги проходила через луг и терялась в лесу. На дороге появились силуэты часовых. Мы пропустили их и быстро сползли в придорожную канаву. Тут наткнулись на телефонные провода.

— Очень хорошо, — прошептал Круглов. — По ним доберемся до штаба. Тот ли это, который нам нужен, там посмотрим...

Сидоров прижал меня головой к проводу:

— Приложись поплотнее ухом, может, Гитлера услышишь.

Я мысленно выругался и с силой ткнул Сидорова локтем в бок. Мы осторожно подобрались к дереву, на которое из канавы были подняты провода. Еще проползли метров пятнадцать. Дальше проследить за проводами [86] не могли: на дороге появился патруль. Медленно, вразвалку шагая по кромке шоссе, немцы переговаривались между собой.

Мы выползли из канавы, укрылись в траве и стали наблюдать за каждым движением часовых. Их была двое.

«Эх, нет с нами Петра Романова, он бы поговорил с ними по душам», — подумал я.

Немцы прошли мимо нас в сторону леса и вскоре вернулись.

По знаку Круглова мы опять залезли в канаву и поползли за часовыми.

Вскоре опять обнаружили телефонные провода, которые тянулись к машине с невысокого шеста. Видимо, это был бронированный фургон. В него то и дело входили военные. Двое часовых прохаживались у двери, держа наготове автоматы. Поодаль мы заметили еще два броневика, возле которых тоже стояли часовые, но к машинам никто не подходил.

В безмолвии пролежали несколько минут. Круглов дотронулся до моего плеча, шепотом сказал:

— Наблюдайте, я скоро вернусь и скажу, что делать. — И он, по-пластунски бесшумно двигаясь, скрылся в темноте.

Томительно тянулись минуты. Сидоров лежал хмурый, он то и дело вытирал лоб пилоткой, хотя ночь была прохладная. Мимо нас снова прошел патруль. Назад солдаты не вернулись.

Я припал к уху товарища:

— Наверное, взяли их наши ребята, сейчас должен прийти командир.

И действительно, спустя несколько секунд рядом с нами появился Круглов:

— Ползите к фургону.

Лежа, я крепко обнялся со своим товарищем. «Может быть, — подумал я, — мы видимся в последний раз». Был второй час ночи, у фургона, кроме часовых, никто не появлялся. Когда мы подобрались к намеченной цели, на шоссе показалась легковая машина. Она остановилась около фургона.

Шофер приглушил мотор. Из машины вышли двое. Один был высокий, другой — толстый, приземистый. Они [87] закурили и не спеша направились мимо фургона к стоявшей справа большой бронемашине.

— Офицеры, — шепнул мне Сидоров. — Этих и надо хватать: видишь, папки под мышкой держат.

При появлении офицеров часовые замерли, вытянувшись в струнку. Высокий гитлеровец открыл дверь машины и угодливо пропустил вперед приземистого. Яркий луч света ворвался в темноту и упал на дерево, за которым я успел увидеть Круглова, плотно прижавшегося к стволу. Рядом с ним был Владимиров, он держал наготове автомат.

В тот момент, когда толстяк поднимался в машину, резко проговорила в ночной тишине автоматная очередь. Я успел увидеть, как толстяк и стоявший рядом у машины долговязый гитлеровец рухнули да землю, уронив из рук папки.

В то же мгновение прогремели сухие, отрывистые разрывы гранат, заговорили автоматы. Часовые тут же были убиты, легковая машина на шоссе взорвана, фургон задымил.

— Отходить! — услышал я голос Круглова.

Не успели отбежать и ста метров, как вслед нам ударили автоматы и ручные пулеметы. Пули засвистели над нашими головами.

Мы залегли и стали осматриваться. Немцы быстро пришли в себя. Вот они немного успокоились, прекратили беспорядочную стрельбу. Должно быть заметив на траве сбитую росу, вновь открыли огонь и бросились преследовать нас.

Ползти теперь было бесполезно. Мы вскочили и побежали к опушке леса. Здесь нас встретил Владимиров; он держал в руках объемистые папки и два планшета.

На лесной тропе, по которой мы отходили, нас встретил красноармеец Ушаков и доложил старшему лейтенанту Круглову:

— Товарищ командир, по тропе не пройти.

— Почему?

— Немцы в лесу. Вначале кричали, как загонщики во время облавы, а теперь притихли. Хотят закрыть нам проход через болото...

Мы еще раз убедились, что враг не прост.

Круглов внимательно осмотрел нас, дружески потрепал по плечу Сидорова: [88]

— Ну, я думаю, фашисты все болото не закрыли, проберемся.

Сидоров поплевал на руки, потер их:

— Проберемся, товарищ командир. И папочки с бумажками доставим в срок.

Шли по лесным зарослям, в темноте натыкались на сухие сучья, царапали до крови лица, руки.

Оторвавшись от преследования, мы вошли в густой высокий камыш. Под нашими ногами, как тесто, закачалась почва.

Продвигаясь шаг за шагом, утопая в сыром мху, уходили все глубже и глубже в заросли.

Мы опередили немцев всего лишь на несколько минут. Не успели пройти по болоту и трехсот метров, как за собой услышали немецкий говор и повизгивание собак. Но, к счастью, дальше болото было сухое. Это позволило нам быстро проскочить вперед.

Сидоров, поравнявшись с взятым нами в «плен» красноармейцем, который нес в подарок жене орудийный прицел, сказал:

— А ты, браток, прости: темно, не разглядели.

— Угостили по чести, ничего не скажешь, и теперь в ушах звенит, но зато дома.

Под Ропшей

Лучи восходящего солнца ласкали колосья зрелого хлеба. Под тяжестью крупных зерен колосья низко клонились к земле.

Я лежал в окопе, смотрел на волнующееся ржаное поле и думал: «Где теперь тот человек, руками которого оно вспахано и в рыхлую, пахнущую корнями землю брошено зерно? Возможно, и он вот так же, как я, смотрит сейчас из окопа на колосистое хлебное поле и тоскует о мирном труде».

Рядом со мной лежал Володя Сидоров. Был он человек ума бойкого и цепкого; никто из нас не мог быстрее и правильнее его оценить всю сложность боевой обстановки. Он всегда умел выбрать выгодное место в бою. На его простом лице со вздернутым носом неизменно сияли улыбкой хитрые маленькие глазки, при разговоре с товарищем он любил похлопать его по спине. В размашистых [89] и уверенных движениях снайпера сказывался весь его характер. Вот и теперь по его выбору заняли мы свою позицию вблизи шоссейной дороги.

Два дня было тихо. Мы уже думали, что продвижение врага наконец приостановлено. Но вот утром седьмого сентября в расположении нашего батальона разорвался вражеский снаряд. Это было началом ожесточенного сражения за город Ропшу.

С каждой минутой артиллерийская стрельба усиливалась, в ней приняли участие сотни пушек с обеих сторон. Воздух наполнился грохотом разрывов и скрежетом металла. Кругом неистово бушевало пламя пожаров.

Как всегда во время артподготовки, в голове стоял непрерывный шум, лицо и руки незаметно покрылись копотью. Появилась страшная жажда. Казалось, что один глоток воды сразу вернет спокойствие и прежнюю силу. Но это мучительное состояние продолжалось только до тех пор, пока не показалась каска вражеского солдата.

Как только эта каска с двумя рожками появляется перед твоими глазами, сразу забывается все: жажда, [90] усталость, шум в голове. Ты целиком подчинен одному желанию — убить фашиста. Видишь врага — и радуешься его смерти.

Уткнувшись лицом в песок, мы с моим напарником Сидоровым изредка переглядывались. Как это произошло, я не заметил: но когда я снова взглянул на Володю, он лежал беспомощно на боку, лицо его было залито кровью. Я прижался ухом к его груди — он был мертв.

Всего лишь минуту назад Сидоров мне говорил:

— Дыши ровнее и только открытым ртом, не давай биться часто сердцу, а то потеряешь меткость выстрела. — Володя, подмигнув мне, добавил: — Скоро подойдет и наша очередь стрелять.

Задыхаясь от порохового дыма, я стал дышать широко открытым ртом. Сидоров, улыбаясь, отвел глаза от меня и продолжал наблюдение за дорогой. Все это было минуту назад, а сейчас он лежал с лицом, залитым кровью, с черепом, проломленным крупным осколком.

Я не хотел верить тому, что Владимир мертв. Еще и еще раз прижимался ухом к его груди с надеждой уловить хотя бы приглушенный стук сердца. Но сердце снайпера умолкло. Он умер, крепко сжимая в руках винтовку. Я лежал рядом с мертвым другом, полный решимости оберегать его до последнего патрона. Как только прекратилась артиллерийская стрельба, последовал приказ майора:

— Отходить к лощине!

Я положил себе на спину тело Владимира, еще раз взглянул на хлебный колос, чудом уцелевший возле окопа после огненного шквала. Колос по-прежнему раскачивался на тонком стебле, опаленный копотью. «Какая в нем сила жизни!..» Я стал отползать к лощине. Трудно было ползти по изрытому полю, но не мог же я оставить тело товарища.

В лощине ко мне подбежал один из артиллеристов и раздраженно спросил:

— Опять отступаете?

— Нет, не отступаем, а переходим на новые позиции. — Я вынул из чехла лопату и стал рыть могилу.

— Это ваш командир? — допытывался артиллерист.

— Нет, не командир — друг.

Ко мне подошли Бодров и Ульянов. Мы молча, не сказав друг другу ни слова, похоронили нашего товарища, [91] снайпера, коммуниста Владимира Андреевича Сидорова.

Вражеское командование, несмотря на огромные потери, продолжало гнать в бой все новые и новые части, стремясь прорваться к Ропше.

Из кустарника показались танки врага. На бешеной скорости мчались они в нашу сторону. Но не успели немецкие машины преодолеть и трехсот метров, как батарея капитана Столярова подбила первый, потом и второй танк. Раздались оглушительные взрывы — рвались снаряды внутри подбитых машин. Автоматчики стали соскакивать с танков и укрываться в кустарнике. Еще три вражеские машины остановились и загорелись/ Остальные тринадцать танков укрылись на склоне оврага. Теперь огонь батареи Столярова против них был бессилен.

По окопам из уст в уста передавался приказ комбата:

— Приготовить гранаты!

Мы связывали ручные гранаты по нескольку штук вместе и прикрепляли к ним бутылки с горючей жидкостью. Все приготовления были быстро закончены, но никто из нас толком не знал, как мы сумеем подойти к вражеским танкам. Ведь прежде чем мы подползем к машинам на дистанцию броска ручной гранаты, немцы расстреляют нас из пулеметов. А тут еще, как назло, из кустарника стали выползать автоматчики. Они стремились соединиться со своими танками.

Недалеко от нас в окопе стоял майор Чистяков. Лицо его было бледным, на лбу выступили капельки пота; он нервно кусал губы, глаза неотрывно следили за движением автоматчиков. Рядом с комбатом стояли командиры рот Зорин, Воробьев и Круглов.

Воробьев посмотрел в глаза майору:

— Как же быть, товарищ комбат? Неужели пропустим этих гадов в тыл?

— А что вы можете посоветовать?

Наступило тяжелое молчание. Я знал, что лейтенант Воробьев без колебания отдаст свою жизнь, лишь бы не отступать. Но в данном положении эта жертва была бы бессмысленной. В овраге собралось не менее батальона немецких автоматчиков, которые в любую минуту под прикрытием огня танков могли нас атаковать. [92]

Но Воробьев продолжал горячиться и доказывать комбату, что лучше умереть в бою, чем стоять в окопе и ждать, когда тебя пристрелят или растопчут.

Круглов не выдержал и крепко выругался.

— Не горячитесь, лейтенант, нужно обдумать дело хорошенько, возможно, найдем выход.

Воробьев неодобрительно посмотрел на Круглова:

— Выход только один, товарищ старший лейтенант, — атаковать и как можно дороже отдать свою жизнь!

Майор Чистяков дружески потрепал Воробьева по плечу:

— Рановато, друг, умирать собрался. Надо уметь воевать. Мы знаем, что такое война, но кровь проливать попусту нечего. Броситься очертя голову на дула вражеских пушек н автоматов — это не геройство, а трусость перед силой врага.

Комбат взял бинокль и тщательно осмотрел склон оврага, поросший мелким кустарником. Потом продолжил прерванный разговор:

— Вы, товарищ лейтенант, командир и рискуете не только своей жизнью, но и жизнью вверенных вам людей. За них вы отвечаете перед Родиной. Всегда помните это, иначе потеряете самое дорогое: доверие бойца.

Из кустарника к оврагу подъехали мотоциклы, по-видимому связные. Один из мотоциклистов что-то передал автоматчикам, и мотоциклы быстро укатили.

В это время открылся люк одного из танков. Из серой бронированной башни показалась голова танкиста. К нему подбежал пехотный офицер.

На нашей стороне прозвучал одиночный винтовочный выстрел, и танкист, схватившись руками за голову, медленно опустился. Люк закрылся.

Вскоре танки загудели моторами и стали расползаться по склону оврага.

Борисов, с которым после гибели Сидорова я работал в паре, сжимая рукоятку противотанковой гранаты, прошипел сквозь сжатые зубы:

— Поползли... Ну что ж, встретим...

Теперь впереди нас были танки и автоматчики, позади — топкое болото. В воздухе появились вражеские бомбардировщики. Но никто из бойцов не двинулся с места. Каждый еще крепче прижался к родной земле. [93]

Все ждали сигнала. Но комбат Чистяков по-прежнему спокойно стоял в своем окопе. «Что он медлит? Почему молчит?» — думал я. И тут случилось нечто такое, чего никто не ожидал: танки развернулись в противоположную от нас сторону, а вражеские автоматчики показали нам спины. До нашего слуха донеслась из-за оврага стрельба ручных пулеметов. Это было похоже на чудо. На самом же деле, как потом выяснилось, рота автоматчиков из резерва полка, приданная нашему батальону, по приказу майора Чистякова дерзко пошла в обход вражеских танков. Как только рота подошла к условленному месту и завязала бой с немецкими автоматчиками, мы атаковали противника на склоне оврага.

Полетели в танки связки ручных гранат, начали стрельбу станковые и ручные пулеметы. Враг, прижатый нашим огнем ко дну оврага, заметался, как раненый зверь. Три танка были подожжены, остальные стали поспешно отступать в сторону леса. Тут снова вступила в бой батарея капитана Столярова. Капитан теперь уже во весь рост стоял в своем окопе и оглушительным басом кричал в трубку телефона:

— Огонь! Беглый огонь, черт возьми!

Вражеская пехота, лишившись танкового прикрытия, поспешно стала отступать, но немногим удалось выбраться из оврага.

Когда опасность флангового удара врага миновала, капитан Столяров подбежал к комбату Чистякову и крепко обнял его.

Не верилось, что один поредевший батальон пехоты и одна батарея могли разгромить такую сильную вражескую группу. Исход боя решило не количество войск, а непоколебимая воля советского воина к победе, хладнокровие и военная зрелость наших командиров.

Комбат с нескрываемой гордостью смотрел на проходивших по узкой траншее красноармейцев. Среди них был и пулеметчик Ершов.

Командир роты Круглов остановил солдата:

— Ну как, дружище, здорово, наверное, устал сегодня, таскаясь с «максимом» с места на место?

Ершов, улыбаясь, похлопал по корпусу пулемета:

— Что вы, товарищ командир, вовсе не устал. Эта тяжесть не велика. Куда тяжелее, когда на тебя враг [94] прет, а остановить его нечем. А с этим дружком не пропадешь. Трах-трах-тах — и фашистов как не бывало.

Вечером, в минуты затишья, свободные от нарядов бойцы собрались в большой землянке командира взвода Владимирова. Хотелось повеселиться, побыть с товарищами, забыть хотя бы на время пережитое за день. И как всегда, нас радовали и веселили саратовская гармонь и русская гитара. Эти инструменты как зеницу ока хранил в ящике своей походной кухни повар Катаев. На гармошке мастерски играл любимец взвода красноармеец Владимир Смирнов, а на гитаре — снайпер Синицын. Наши музыканты удобно устроились на нарах и разом заиграли:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой...

Эту песню мы очень любили не только за хорошие слова, но и за сильную, хватающую за сердце музыку. Ее пели в те годы все советские люди, где бы они ни находились. Пели в тылу и на фронте, пели перед боем солдаты и рабочие у станков:

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война.

Песню сменила лихая русская пляска. Как бы нехотя, лениво вышел сибиряк Алеша Ульянов. Прядь волос упала на загорелый лоб, взмахом головы он отбросил ее назад и прямо с места начал быструю-быструю дробь. Пляска Ульянова заразительна — бойцы начали притопывать ногами. Из толпы выбежала в круг Зина Строева. Ее маскировочная куртка порвана и обожжена, но голова аккуратно повязана чистым цветным платочком.

Красивое русское лицо Строевой, покрытое летним загаром, пылает румянцем, большие голубые глаза задорно смотрят на нас. Пряди пышных русых волос рассыпались по плечам. Тонкая девичья талия туго перетянута ремнем. [95]

До чего же она хороша в эту минуту! Как мила ее открытая мальчишеская улыбка! А как она пляшет! Натренированные ноги то уверенно выбивают дробь, то красиво и легко, лишь носками касаясь земли, двигаются по сырому земляному полу.

Многие солдаты и командиры заглядывались на Зину, да где там — она и слушать их не хотела. Такая строгость в поведении девушки в условиях фронта казалась многим странной и удивительной.

«Да ты, дорогой товарищ, не торопись объясняться в любви, — обрезала обычно Строева незадачливого поклонника, — а докажи в бою, какой ты герой».

Скажет это спокойно, да еще такие состроит глазки, что слова не скажешь, словно язык к зубам пристынет.

«Вот оно, нехитрое солдатское веселье между двумя смертями», — думал я, глядя на Зину, на пляшущих товарищей.

Вся жизнь Строевой, о которой как-то вкратце она рассказала сама, в этот миг припомнилась мне.

Отец Зины Василий Александрович и мать Мария Сергеевна погибли в 1922 году во время крушения поезда. Двухлетнюю девочку взяла на воспитание ее тетка, у которой она прожила до восьми лет. В 1928 году тетя умерла. Осиротевшая Зина была принята в детский дом. Успешно закончив среднюю школу, она поступила в Педагогический институт имени Герцена в Ленинграде.

И вот воспитанница детского дома, студентка четвертого курса института комсомолка Зинаида Строева стоит у стола комиссара районного военкомата с заявлением в руке. Она просит принять ее в ряды Красной Армии. На все доводы комиссара, уговаривающего Зину взять обратно заявление, Строева твердо отвечает: «Я снайпер, вот документ. Я не могу стоять в стороне».

Ее просьба в конце концов была удовлетворена. Впервые в бой Зина вступила в районе станции Волосово в составе нашего батальона. Вместе с нами безропотно несла она все тяготы фронтовой жизни. Строева хорошо овладела тактическими приемами снайпера. Она отличилась и в сегодняшнем бою: это Зина метким выстрелом сразила танкиста.

В самый разгар нашего веселья в землянку пришли майор Чистяков и старший лейтенант Круглов. Наши музыканты с особым подъемом заиграли «Барыню». [96]

Майор Чистяков весело посмотрел на разгоряченные пляской лица красноармейцев и широко заулыбался.

— Товарищ майор, просим в круг... Почет и место, — раздались голоса.

— Я ведь плохой танцор, но под такую музыку готов сплясать как умею. Ну-ка, сторонись, ребята...

Комбат степенно прошел круг, потом, сложив руки на груди, пустился вприсядку. Чистяков, конечно, хитрил, когда извинялся перед нами. Он был отличным танцором. Мы наградили его шумными аплодисментами и выкриками: «Браво нашему комбату!» В пляске принял участие и Круглов. Во время его пляски вбежал в землянку командир взвода Петров:

— Товарищ комбат, немцы вешают в нейтралке парашютные ракеты!

— А-а, снова люстры... Ну, значит, жди какой-нибудь пакости; кончай веселье, товарищи, — быстро сказал комбат.

Не успев поблагодарить музыкантов и плясунов, мы покинули землянку и заняли свои огневые позиции. Ожидалась ночная атака.

Наши снайперы расстреливали парашютные ракеты из трофейных винтовок разрывными пулями. Когда такая пуля попадала в ракету или в ракетный парашют, она рвалась, и ракета падала на землю, где все еще продолжала гореть.

Ночь прошла в непрерывной перестрелке с противником, но ночной атаки не последовало.

* * *

Лучи восходящего солнца осветили узкую, сырую от росы траншею, в которой стояли измученные ожиданием люди, готовые к бою. Слева от нас простиралось болото, над которым повис густой туман. Вершины ольхи причудливо торчали из молочной пелены.

Туман усиливался с каждой минутой. Вскоре он захватил траншею и всю нейтральную полосу. В пяти шагах ничего не было видно. Впервые очутившись в такой обстановке, многие из нас растерялись; мы стояли в траншее с оружием в руках, не зная, что делать.

Из тумана неожиданно выплыл комбат Чистяков: [97]

— Товарищи бойцы, усилить наблюдение! Где старший лейтенант?

Командир взвода Петров доложил:

— Старший лейтенант Круглов проверяет секреты.

Чистяков пристально посмотрел в глаза Петрову, как будто упрекал: «Почему там Круглов, а не ты?»

Потом майор подошел к станковому пулемету и нажал гашетку, как говорят, на всю катушку. На звук пулемета разом откликнулись все огневые точки противника.

— Ага, сидят на месте, поганцы, боятся нашей атаки! — майор энергично передернул плечами.

Мы будто ожили, стало спокойнее на душе. Со стороны оврага, у которого мы вчера вели бой с немцами, прозвучали одиночные выстрелы. Мы насторожились. Вслед за одиночными выстрелами застрочили автоматные очереди, и в этот момент донесся до нас странный протяжный звук, похожий на человеческий голос, прозвучавший последний раз в жизни. Он утонул в дробном стуке автоматов.

Что происходило на дне оврага? Может быть, гибнут товарищи? Мы не знали. Командир взвода Петров запретил нам спуститься туда, чтобы разведать происходящее.

В девятом часу утра туман наконец оторвался от земли и рассеялся. Пулеметная стрельба прекратилась. Вместе с комбатом и Петровым я пошел на командный пункт роты. Там мы увидели за завтраком Круглова, Строеву, Ульянова и Бодрова. В углу землянки на патронном ящике сидел долговязый немецкий офицер и медленно, с достоинством ел гречневую кашу. Немец держал котелок меж колен, то и дело посматривая на часы.

— В овраге прихватили? — спросил Круглова Чистяков. — Верно, разведку вел?

— Да, разведку, — ответил старший лейтенант. — Не ожидали встретить нас.

В землянку вошел политрук Васильев, только что вернувшийся из Ленинграда. Мы окружили его и наперебой стали расспрашивать.

— Все ваши письма я опустил в почтовый ящик, — сказал он. — Извините меня, побывать у ваших родных [98] я не мог, был занят служебными делами. Ленинградцы, — продолжал он, — готовятся к решающему сражению. Трудно живут. На окраинах роют противотанковые рвы, строят доты и дзоты, на дорогах и полях ставят железобетонные надолбы, минируют все подступы к городу.

В блиндаже стояла полная тишина, даже пленный немец с напряжением вслушивался в слова Васильева.

Политрук открыл пачку папирос «Беломорканал», мы закурили. Пленный с жадностью потянул носом запах табака.

— Да, в городе тревожно, — продолжал Васильев. — Связь между Ленинградом и Москвой прервана... Вот какие дела...

Это сообщение политрука отозвалось в наших сердцах глубокой болью.

Политрук поискал меня глазами и подал мне что-то тяжелое, завернутое в плащ-палатку.

— Вот, Иосиф, подарок от наших. На нашем заводе изготовлено.

Я развернул подарок от родного завода и не поверил своим глазам. Ведь до войны наш завод выпускал самую что ни на есть мирную продукцию, а теперь передо мной лежали два новеньких вороненых автомата.

— Это тебе и мне. Просили испробовать в бою и сообщить результаты.

Автоматы вызвали горячий общий интерес. Они перебывали в руках у всех.

Во время нашей беседы с Васильевым немец все время вертелся на пустом ящике как сорока на колу, тревожно посматривал на свои часы. Круглов неожиданно подошел к нему и спросил через переводчика:

— Так вы утверждаете, что атака начнется в десять ноль-ноль?

Немецкий офицер, глядя на советского командира неподвижными пустыми глазами, сухо произнес:

— Таков был приказ.

Майор Чистяков посмотрел на свои часы:

— Ну что ж, товарищи, поверим ему, что атака начнется в десять ноль-ноль. А насчет Ленинграда... — И майор показал пленному крепко сжатый кулак.

Мы вышли в траншею. Вскоре все вокруг загудело от вражеских самолетов. Эскадрильи одна за другой [99] шли на бомбардировку Ропши. Наша зенитная артиллерия стреляла непрерывно.

Пленного увели в штаб полка, мы разошлись по огневым точкам и приготовились к отражению атаки.

Ровно в 10.00 враг начал артиллерийскую подготовку. Она велась с какой-то особенной силой. Воспользовавшись сильным огнем своей артиллерии, вражеская пехота подползла к нашим траншеям на расстояние трехсот метров. Разрывные пули немецких автоматчиков врезались в бруствер наших траншей, рвались, осыпали нас мелкими осколками.

Здесь впервые я наблюдал сильное устрашающее действие, которое оказывали разрывные пули на многих бойцов.

Я видел, как Орлов долго обшаривал свои карманы, сумку — что-то искал. Потом он подбежал к красноармейцу Изотову и попросил его дать ручную гранату. Изотов посмотрел на него и покачал головой. Орлов настойчиво просил:

— Дай мне только одну гранату, больше не надо.

— Нет, оружие — это не закрутка табаку. Ищи в нишах.

Орлов подошел к командиру взвода Викторову и попросил гранату.

Викторов удивленно посмотрел на растерянное лицо красноармейца:

— Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне.

Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул.

Да, растерялся товарищ. Но тут же он быстро отстегнул «лимонку» и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.

К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои.

С наступлением ночи наш 105-й стрелковый полк, как сильно пострадавший, был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение.

Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы возвышались над пепелищами сожженных домов, вокруг бродили исхудавшие собаки. Поломанные осколками бомб и снарядов [100] сучья тополей и лип качались на ветру, словно подбитие крылья птиц. Город опустел, мирные жители ушли в Ленинград.

На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.

Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.

— Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.

Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: «Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет», били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.

Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.

Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.

Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».

Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:

— Ты где пропадал?

Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.

— Сеня, ты чего такой хмурый? — допытывался Ульянов.

— Будешь хмурый... [101]

Акимов вдруг засмеялся:

— Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить...

— Ну а ты что? — хмуро спросил Ульянов.

— Как «что»? Рта открыть не давали, а ты спрашиваешь, что я им ответил.

Решающее сражение

С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.

Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.

Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.

У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.

Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.

— Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, — послышался его ровный, спокойный басок. — Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, [102] не такой, как у больших командиров — дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя — это большая подмога. — Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. — Бывает в бою всяко, — продолжал дядя Вася. — Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом — и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!

— Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? — спросил один из новичков.

— Отступление отступлению рознь, дорогой мой, — внушительным тоном ответил дядя Вася. — Бежать от страха — это одно, отходить с боем — совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?

— Плохая жизнь, — тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. — Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин... А теперь все дороги перерезали немцы...

— Неужели перерезали? — посуровел Ершов.

— Да, перерезали. Это точно.

— А вы сами откуда родом будете? Ленинградец?

— Родился и вырос в нем, вот второй раз защищаю.

Все разом умолкли и посмотрели в сторону Ленинграда. Сколько в этих взглядах было боли и тревоги и вместе с тем твердой решимости отстоять свой город!

После завтрака мы с Ульяновым вернулись на командный пункт роты. У подножия низкорослого кряжистого дуба сидел в накинутой на плечи шинели Круглов. Обхватив руками колени, он задумчиво грыз сухой стебелек травы и смотрел в сторону Ленинграда, который уже был виден невооруженным глазом.

Возле Круглова на росистой траве лежал политрук Васильев, закинув руки за голову. Он не отводил глаз от узенькой щели на стволе дерева, у которой хлопотали пчелы. [103]

— Виктор, посмотри на пчел. Ты мед любишь?

— Нет, спасибо, без меда приторно: с души воротит, когда видишь, как близко подошли немцы к Ленинграду.

Офицеры помолчали.

Простая, иногда грубоватая, но крепкая фронтовая дружба связывала этих двух людей. Я вспомнил о гибели моего фронтового друга Володи Сидорова. Живо представились его улыбчивые глаза, быстрая речь, уверенная поступь. Где теперь его семья, вернулась ли жена в Ленинград? Как тяжело переживал бы он эти дни, когда решалась судьба великого города.

Круглов резким движением сбросил с плеча шинель, достал из кармана портсигар, решительно выплюнул изо рта травинку, взял папиросу в рот, а другую бросил Васильеву:

— Хватить грустить. Этим делу не поможешь. Покури да сходи-ка к вновь прибывшим, потолкуй с ними, — он кивком головы указал в сторону леса, — волнуются ребята...

Васильев выпрямил над головой обе руки и взмахнул ими так, что разом встал на ноги.

— Спортсмен, — шепнул мне Ульянов, — только они так умеют вставать.

Политрук ушел к новобранцам. Со стороны Красногвардейска доносился неумолкающий шум боя.

...На рассвете мы заняли новые рубежи. Впереди, от берега Финского залива в сторону Нового Петергофа, простиралась обширная равнина, поросшая мелким кустарником, среди которого выделялись небольшие участки хлебных полей. Позади, совсем близко за ними, — Ленинград.

В расположении противника стояла тишина.

Со стороны Финского залива дул влажный ветер, слышался всплеск волн.

Ульянов и я стояли на часах у землянки комбата Чистякова. В укрытии было многолюдно. То и дело входили и выходили командиры и политруки рот. Весь день прошел в хлопотах: наша часть готовилась к атаке.

Пулеметчик, минометчики и мы, стрелки, стояли в открытой траншее. Огоньки папирос вспыхивали то в одном, то в другом месте, иногда слышался сдержанный говор. Но хотя у всех мысли были заняты боем, люди грворили совершенно не о том, о чем думали, Мне многие [104] задавали вопрос, когда и как я получил новые сапоги. И я подробно отвечал всем любопытным, а сам не переставал думать о жене, о детях.

В семь часов утра пятнадцатого сентября слово было предоставлено нашей артиллерии. Под ногами зашаталась земля. Казалось, она поднялась и повисла в воздухе, качаясь из стороны в сторону, словно гамак.

Майор Чистяков стоял рядом с Кругловым и Васильевым. Я видел, что глаза комбата ни на секунду не отрывались от циферблата часов, которые он держал в левой руке. Он следил за минутной стрелкой, которая медленно передвигалась по циферблату от цифры шесть к цифре семь. В правой руке Чистяков держал заряженную ракетницу, и, как только минутная стрелка указала тридцать пять минут седьмого, в небо взлетели зеленые ракеты.

Это была первая наша атака, к которой мы тщательно подготовились. Командир роты Круппов распределил нас, снайперов, поровну в каждый взвод. Я в паре с Ульяновым шел в атаку во взводе Владимирова.

По мере приближения к траншее немцев наша артиллерия переносила огонь все глубже и глубже в расположение противника.

Старший лейтенант Круглов вел роту в атаку решительно, быстро, делая короткие перебежки.

Имея незначительные потери, мы подошли вплотную к насыпи железной дороги, за которой укрывались немцы.

По приказу командира взвода Ульянов и я сменили свою позицию и залегли в непосредственной близости от командира роты. Вскоре к Круглову подбежал командир первой роты лейтенант Воробьев и крикнул:

— Товарищ Круглов, враг разбит! Ты что лежишь? Жать надо! Ты понимаешь, один шаг, одна минута решают исход боя!

Круглов с удивлением посмотрел в глаза лейтенанту и спросил:

— Лезть на насыпь, без прикрытия артиллерии?

Воробьев что-то хотел возразить, но не успел: рядом с нами разорвалась вражеская мина, нас осыпало землей, пахнуло отвратительным запахом взрывчатки. Воробьев лежал рядом с Кругловым, плотно прижавшись к земле. Круглов как будто и не заметил разрыва мины. [105]

Он заменил диск пулемета и открыл огонь, потом прекратил стрельбу и посмотрел на Воробьева. Взгляды их встретились. Круглов покачал головой:

— Что, страшновато? А меня хотел заставить бегать по полю ловить немцев. Мудришь, брат...

Лейтенант крепко выругался и пополз в сторону расположения своей роты, а Круглов, глядя на нас, кивком головы указал на Воробьева:

— Хороший командир, да уж очень горячий, особенно во время атаки.

Снайперы Синицын и Борисов — неразлучные друзья, земляки из-под Смоленска. Они были не только одинакового роста, но и в манерах напоминали один другого. При разговоре каждый из них пощипывал пальцами кончик носа. Оба смелые, бывалые воины. Друзья следили за железобетонной трубой, по которой гитлеровцы с ручными пулеметами дважды пытались прорваться на нашу сторону. Снайперы их перестреляли. Затем Борисов остался на месте, а Синицын быстро пополз к убитым и завладел их пулеметами. Борисов сразу же подбежал к своему напарнику, и они скрылись в трубе, а спустя минуту мы услышали, как на той стороне заработали ручные пулеметы. К огню пулеметов присоединились винтовочные выстрелы и разрывы ручных гранат. Это стрелки взвода Викторова прошли по трубе и завязали с фашистами бой. В эту маленькую брешь, прорванную в позиции противника двумя русскими снайперами, устремились и другие подразделения нашей части. Гитлеровцы бросились бежать в сторону болота, многие из них были перебиты, а остальные взяты в плен.

Мы ворвались в Петергоф. На окраине южной части города противник оказал яростное сопротивление, ведя огонь из окон и чердаков. Наш батальон окружил врагов и большую часть перебил, но оставшиеся в живых продолжали драться до последнего патрона. Скоро и эти с поднятыми руками стали выходить из укрытий и в один голос кричать: «Мы плен, Гитлер капут!»

— Гады, патроны кончились, так про «капут» вспомнили, — сказала Строева, вытаскивая из подвала дома вражеского пулеметчика.

Мы устремились к Старому Петергофу. Но вскоре вынуждены были залечь. К немцам подошла подмога.

Весь день наш батальон вел бой, сдерживая контратакующего [106] противника. Лишь с наступлением полной темноты бой утих.

Командный пункт роты расположился на окраине города в полуразрушенном кирпичном здании школы. Ульянов и я устроились на краю нар, а за столом склонились над раскрытой картой старший лейтенант Круглов и только что прибывший к нам командир батальона морской пехоты капитан Ушаков. Они тщательно изучали подступы к Старому Петергофу. Наша рота и батальон Ушакова по приказу командования должны были провести ночную разведку боем и выяснить силы противника на этом участке фронта.

Капитану Ушакову было лет тридцать пять. Среднего роста, плотный, неторопливый, в разговоре он всегда улыбался. Его большие серые глаза смотрели на нас доверчиво. По мере того как перед ним раскрывалась картина предстоящего боя, он все более внимательно прислушивался к каждому слову Круглова, как будто прощупывал ногами почву, на которую предстояло ступить. Морская форма капитана была совершенно новенькой и, как положено, тщательно отутюжена. Он впервые вступал в бой на суше.

Круглов сложил карту и, чувствуя на себе взгляд капитана, рассматривавшего его ватную куртку, из которой торчали пучки ваты, быстро провел рукой по небритому лицу:

— Этими делами займемся после операции, ну а если убьют, не поминайте лихом. — Потом Круглов посмотрел на часы: — Начнем, товарищ комбат, артподготовки не будет. Приказано атаковать внезапно.

Вышли в траншею. Шел сильный дождь. Солдаты и командиры, прикрываясь плащ-палатками, до боли в глазах всматривались в темноту ночи, стараясь увидеть траншеи противника. Но темнота скрывала расположение немцев. Все знали, что идем в атаку, и к ней были готовы, ждали команды.

При свете молнии и ракет я взглянул на Ушакова. Его лицо было совершенно не похоже на то, которое я видел в землянке: улыбка исчезла, взгляд стал острым. Капитан заметно волновался. Это перерождение человека я понимал. Ушаков впервые в своей жизни вел батальон в атаку, и притом ночью, когда каждый боец должен работать с точностью часового механизма. Он, [107] по-видимому, не успел еще по-настоящему и познакомиться с людьми своего батальона.

Круглов чувствовал себя спокойно. Он отдавал командирам взводов последние указания. Затем подошел к молодому моряку, вооруженному ручным пулеметом, и спросил:

— Впервые идете в атаку?

— Да, товарищ командир.

— Держитесь к нашим стрелкам поближе: они десятки раз были в бою, научились бить фашистскую сволочь и днем и ночью.

К дружеским словам командира прислушивались и другие наши новички.

— Вы, товарищи, подскажите, — обращались они к нам, — где и как действовать, а то, чего доброго, испортим все дело.

— Не торопитесь, — послышался из-под плащ-палатки спокойный голос Ульянова. — Вам сказано: поближе держитесь к нам, а как стрелять, вас учить не надо. Только не вздумайте жалеть свои новенькие гимнастерочки и бушлаты, к земле прижимайтесь поплотнее. Ну а если будет команда «Вперед», так уж бегите не оглядываясь назад — вот и весь вам мой совет.

В небо взвилась одна, за ней другая красная ракета. Наша рота и батальон моряков бесшумно ринулись к рубежам противника.

Наш бросок был настолько стремительным, что гитлеровцы не выдержали и побежали. Мы ворвались во вражескую траншею. Прикончив тех, кто пытался оказать сопротивление, бойцы устремились дальше. Но вскоре нас встретил сильный пулеметный и минометный огонь. Это и был основной рубеж противника. Выбить врага из укрытий лобовой атакой было невозможно: силы немцев превосходили наши в несколько раз.

Круглов приказал мне найти морского капитана и сказать, чтобы он вывел своих людей из-под огня и, отойдя в сторону насыпи железной дороги, начал обход немцев с фланга. Я быстро отыскал Ушакова и передал приказ Круглова. Но Ушаков сделал вид, будто не слышит меня, и продолжал вести лобовую атаку под сильным огнем. Тогда Круглов, пользуясь темнотой ночи, вывел свою роту из-под обстрела, и мы, укрывшись за насыпью железной дороги, стали обходить противника с [108] правого фланга. В короткой схватке мы перебили передовые посты и с громким: «Ура!» — бросились в траншею немцев.

На улице поселка тоже началась стрельба. Немцы вели огонь из пулеметов и автоматов через окна и двери. Стреляли они во все стороны, по-видимому считая, что русские атаковали их не только с фронта, но и с тыла.

Самое мучительное в бою, когда видишь схватку двух человек и в темноте ночи не можешь различить, кто свой, а кто чужой. Оба в грязи, душат друг друга, слышится не крик, а придушенный хрип. Для того чтобы спасти жизнь товарищу, остаются секунды.

Такой случай в эту ночь произошел со мной. Я с силой дернул за ногу одного из сцепившихся в смертельной схватке людей, разорвал сплетенные руки и на обоих навел дуло автомата. Один из них стал тереть шею руками и вертеть из стороны в сторону головой, другой резким ударом ноги попытался выбить из моих рук автомат, бормотал что-то не по-нашему. Я отскочил в сторону и дал короткую очередь по врагу, затем помог встать на ноги товарищу. Он приветливо протянул мне руку:

— Спасибо, браток, что пособил, а то он, боров, крепко вцепился мне в шею.

Вдвоем мы побежали к станковому пулемету немцев, который все еще не прекращал огня. Но кто-то из товарищей опередил нас: раздался взрыв гранаты и вслед за ним длинная автоматная очередь. Пулемет умолк.

На улице поселка валялись трупы немцев, из окон домов торчали стволы станковых и ручных пулеметов.

Мы выполнили боевое задание. Но ряды нашей роты и батальона морской пехоты капитана Ушакова заметно поредели. И все-таки мы радовались нашей небольшой победе. Она свидетельствовала о том, что и мы можем наступать. Каждый из нас втайне мечтал о новом наступлении, о том, чтобы погнать немцев от стен Ленинграда. Но силы все еще были неравными.

Утром нам пришлось сдерживать яростные контратаки немецкой пехоты и танков. Пять суток не утихал бой ни днем ни ночью. Гитлеровцы прилагали все усилия, чтобы сохранить клин, вбитый ими в наше расположение, и не дать нам возможности соединиться с ломоносовской группировкой советских войск. Нас отделяли [109] два-три километра от ломоносовской группировки, но соединиться с ней мы все-таки не сумели. Пришлось отступить к Новому Петергофу.

В семь часов утра двадцать первого сентября противник бросил в атаку крупные силы пехоты, действия которой прикрывались самоходками, танками и авиацией. Наши войска не смогли сдержать этого массированного удара и стали отходить к станции Заводская, а к исходу дня вынуждены были отступить к Стрельне, где и закрепились.

На следующий день с восходом солнца противник возобновил атаку, но мы стояли насмерть. Спустя некоторое время мы услышали слева от нас, в районе Красного Села, грохот канонады, которая все время приближалась. Как я потом узнал, это 2-я морская бригада и войска народного ополчения перешли в наступление на гитлеровцев, направив свой удар на Новый Петергоф. Вражеские войска оказались разрезанными на две части. Одна из них в составе не менее двух дивизий была прижата к берегу Финского залива и полностью уничтожена, а другая поспешно отступила.

Мы вторично заняли Новый Петергоф, но удержаться в городе не сумели. Враг ввел в бой свежие танковые части, и мы вынуждены были еще раз отступить.

Немцам удалось потеснить наши войска к станции Горелово и одновременно возобновить атаки на Стрельну. С новой силой разгорелся бой на берегах Финского залива. Наши войска находились в крайне невыгодном положении: узкая полоска земли, на которой мы находились, подвергалась непрерывной бомбардировке с воздуха и сильному артиллерийскому обстрелу. Для того чтобы сохранить силы, нам было приказано оставить Стрельну и отойти к Урицку. Здесь нам на помощь подошли шестая морская бригада и батальоны ополченцев.

Тысячи ленинградцев днем и ночью шли на фронт. Среди них были рабочие, инженеры, профессора, врачи, учителя — люди всех профессий. Фронт и Ленинград стали неотделимы друг от друга.

В первых числах октября противнику удалось еще раз потеснить нас и овладеть Урицком и станцией Лигово. Теперь уже оставалось восемь километров до Ленинграда. Смертельная опасность нависла над колыбелью пролетарской революции — городом Ленина. [110]

Линия фронта на нашем участке проходила в пятистах метрах от шлакобетонных клиновских домов. Нейтральной зоной была лощина, которая с восточной стороны огибает Урицк и уходит в сторону Горелова.

В расположении противника непрерывно гудели моторы танков и самоходной артиллерии. Немцы подтягивали новые силы, готовясь к решающему штурму Ленинграда.

Пехотные части обеих сторон стояли на исходных рубежах, но в бой не вступали. Корабли Балтийского флота и наша наземная артиллерия непрерывно вели огонь по скоплению вражеских войск.

Наступила ночь. На некоторое время все затихло. В наших траншеях и блиндажах было многолюдно. Шли последние приготовления к предстоящей битве.

Когда Васильев и я зашли в командирский блиндаж, народу там было полно. У края нар стоял невысокий пожилой мужчина в штатском костюме с винтовкой в руке. Он рассказывал бойцам, как его отправляла на фронт жена. Я застал окончание этого рассказа:

— Ну вот и справьтесь с характером русской женщины! Я ей одно, что у меня броня, что завод не отпускает на фронт, а она мне говорит: «Да какой же ты мужчина, когда держишься одной рукой за броню, а другой за женину юбку. Ведь война идет, немец у Ленинграда, он хочет забрать наш завод, убить наших детей...» И вот, дорогие товарищи, жена моя, Мария Степановна, достает из-под кровати вот эту сумку, подает ее мне в руки и говорит: «Счастливого пути, Степан Васильевич, буду ждать». Я хотел еще раз напомнить жене о заводской броне, но не пришлось. Мария Степановна, подойдя ко мне, сказала: «Давай мне твою заводскую броню и скажи, на каком станке мастерить, я пойду на завод и буду работать за тебя, мой бронированный муж». Вот, дорогие мои друзья, по чьей воле я, Степан Васильевич Смирнов, очутился вместе с вами с этим карабином.

Общий смех прокатился по землянке.

К Смирнову подошла Зина Строева, положила ему руку на плечо и ласково посмотрела в глаза:

— Молодец ваша жена! Ну а если она вас обидела и не поцеловала, провожая на фронт, чему я не верю, [111] так разрешите мне вас поцеловать как фронтового отца.

Строева обняла Смирнова и крепко поцеловала.

Смирнов снял с головы кепку и, улыбаясь, поклонился Круглову:

— Прошу вас, товарищ командир, принять меня в вашу фронтовую семью и зачислить на все виды довольствия.

Круглов крепко пожал руку Смирнову:

— Мы рады вам... Но прежде прошу пройти к комиссару батальона, вы ведь коммунист.

Снова встретиться со Смирновым не пришлось — он был направлен в другое подразделение нашей части.

Тринадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года. Этот день вошел в историю героической обороны Ленинграда.

Связисты заканчивали прокладку телефонных линий к командным пунктам. Артиллеристы сверяли последние данные воздушной разведки о расположении огневых позиций около бывшей дачи Шереметьева.

Пехотные части противника не подавали никакого признака жизни. Казалось, немцы оставили свои рубежи. Но я знал, что они стоят в траншеях с автоматами в руках в такой же готовности к бою, как и мы.

Все мои усилия в то памятное утро поймать на прицел фашиста успеха не имели.

Вражеская артиллерия хранила полное молчание.

Наша наземная артиллерия тоже молчала, хотя артиллеристы были готовы вступить в бой в любую секунду.

В этом торжественном и одновременно грозном молчании войск обеих сторон было нечто величественное и вместе с тем тревожное.

И вдруг земля дрогнула. Воздух наполнился свистом снарядов, последовали глухие взрывы, а потом выстрелы и разрывы снарядов превратились в сплошной грохот, который сопровождался глухим и протяжным стоном самой земли.

Это и было началом великого, решающего сражения у стен Ленинграда.

Два часа шла жестокая битва... Ни одна из сторон ни на метр не сошла со своих позиций. Но вот наступил третий час борьбы, и немцы не выдержали, стали [112] пятиться. Но как пятиться! Огрызаясь на каждом шагу, цепляясь за каждую складку земли.

Наш батальон вел атаку от развилки дорог по левой обочине шоссе прямо в сторону города Урицка. Левее от нас шли в атаку морская пехота и добровольческие отряды ленинградских рабочих.

Отступая, немцы продолжали вести губительный огонь из станковых и ручных пулеметов, установленных в подвалах шлакобетонных клиновских домов и в кирпичных зданиях на окраине города. Плотно прижимаясь к земле, мы ползли вперед, укрываясь в складках местности и за трупами убитых. Останавливаться было нельзя: враг мог закрепиться на промежуточных рубежах и контратаковать нас.

Комбат Чистяков приказал старшему лейтенанту Круглову выслать вперед группу снайперов и перестрелять вражеских пулеметчиков, засевших в домах. Шесть снайперов — Ульянов, Борисов, Соколов, Синицын, Строева и я — поползли к лощине. Наше движение по открытой местности заметили вражеские пулеметчики и перенесли огонь на нас. Чтобы продолжать путь вперед, нам пришлось залезть в пруд и по горло в воде подбираться поближе к немцам. Стрелять с дистанции полторы тысячи метров, отделявшей нас от домов, в которых укрывались пулеметчики, и рассчитывать на точность стрельбы было невозможно. Нужно было приблизиться к домам хотя бы на восемьсот метров.

Наконец мы добрались до какого-то оврага. Впереди шли Строева и Соколов. Вскоре они залегли, предупредив нас, чтобы и мы остановились.

Потом Строева вернулась и сообщила:

— В лощине скапливается немецкая пехота. Нужно предупредить своих. Но как?

Наш батальон уже вступил в бой со стороны шоссейной дороги.

Все ждали моего решения как старшего группы. Уйти обратно всем нельзя, а оставаться в укрытии и спокойно смотреть, как враг готовится к контрудару, нечего было и думать. Я приказал открыть огонь по вражеской пехоте, которая находилась от нас в пятистах метрах. Первые пять — десять минут немцы не могли обнаружить нашего местонахождения. Они ввязались в бой с батальоном Чистякова. Прошло примерно десять минут. [113] Каждый из нас произвел минимум пятьдесят прицельных выстрелов. Немцы встревожились, старались нас обнаружить, но время шло, а мы с прежней быстротой и точностью вели огонь.

Зина Строева поставила новую обойму и, нажимая на нее пальцем, сказала:

— Правильно наш старшой решил, смотрите, ребята, как они зашевелились. — И опять прильнула к оптическому прицелу.

Гитлеровцы установили пулеметы на противоположном склоне лощины и оттуда намеревались ударить по атакующим советским морякам. Но пулеметчики успели дать только первую очередь. Строева и Соколов перестреляли их. Охотников заменить убитых среди немцев не нашлось.

Но вот впереди нас, метрах в трехстах, появились из лощины немецкие каски. Мы моментально перенесли огонь на них. Все же одному из фашистов удалось дать автоматную очередь. Снайпер Соколов уронил голову на руки. Строева, зажав рукой левое плечо, скатилась на дно оврага. Борисову разбило оптический прицел, но он тут же взял винтовку Соколова и продолжал стрелять. Ульянов подбежал к Строевой и перевязал ей руку.

Возвратясь к нам, Ульянов сказал:

— Рана не опасная, но Зину все-таки надо передать санитарам.

Как только была наложена повязка, Строева отползла от нас в сторону, подобрала где-то немецкий ручной пулемет и открыла огонь. Немцы, ползущие по склону лощины, покатились вниз. Мы думали, что морячки подоспели к нам на помощь, но это была Зина. Я погрозил ей пальцем:

— Сиди и не думай ввязываться в бой. Без тебя справимся!

Строева, будто не слыша, продолжала стрелять. Ульянов взял девушку на руки и отнес в укрытие.

— Медведь чертов, — кричала Зина, отбиваясь, — плечо потревожил!

Со стороны шоссейной дороги послышались крики «ура!», разрывы ручных гранат, короткие автоматные очереди. Это наши товарищи в упор расстреливали убегавших в сторону Урицка вражеских солдат. Морская пехота и батальон Чистякова гнали немцев. [114]

Строева сидела у пулемета, злыми глазами смотрела в сторону лощины и, когда увидела бегущих немцев, моментально открыла огонь, преграждая противнику путь к укрытию. К Строевой кинулся Борисов, взял из ее рук пулемет и сам повел из него огонь. Зина со злости стукнула Борисова кулаком по плечу, захватила рукой горсть мелких камней и швырнула их в сторону убегавших фашистов.

— У-у, гады, бежите! — кричала девушка.

Она была возбуждена. Азарт боя заглушал боль раны. Когда наши товарищи овладели клиновскими домами и продолжали гнать врага к Урицку, лицо Зины вдруг покрылось крупными каплями пота. Она только теперь ощутила сильную боль в плече.

Мимо нас бежали все новые и новые подразделения морской пехоты. Они продолжали атаку. Скоро мы сдали Строеву санитарам, а сами возвратились в роту.

Круглов сразу же спросил:

— Все вернулись?

— Нет, товарищ командир, — ответил Ульянов. — Соколов убит, а Зина ранена.

— Эх! — простонал Круглов. — Дорого обошелся нам сегодняшний день! — Командир рубанул кулаком по воздуху и зашагал по траншее.

В это время недалеко разорвался вражеский снаряд. Я увидел, как упал на дно траншеи шедший к нам майор Чистяков. Когда мы подбежали к нему, он был уже мертв: вражеский осколок перебил ему сонную артерию немного ниже левого уха.

Много, очень много горя принес нам этот день. Был убит политрук роты Васильев. Я не мог взглянуть в его мертвое лицо, так было мучительно больно. Вспомнились вся его жизнь, совместный наш труд на заводе и тяжелый путь отступления от берега реки Нарвы до стен Ленинграда.

С наступлением ночи бой утих. Мы унесли тело убитого комбата и положили у подножия холма рядом с политруком Васильевым и другими нашими боевыми друзьями. Круглов достал из кармана гимнастерки партийный билет Георгия Сергеевича Чистякова и положил его на грудь комбату. Из конверта достал фотокарточку его жены и дочери. Долгим и пристальным взглядом Круглов смотрел на пышные волосы жены [115] майора, на ее чистый высокий лоб, на большие ласковые глаза, на брови, которые сбежались на переносице, на улыбающиеся губы. Рядом с матерью стояла дочь, лет одиннадцати-двенадцати. Лицо дочери было копией отца: живые темные глаза весело смотрели на нас. Не хотелось верить тому, что наш любимый командир не откроет своих умных карих глаз, не улыбнется нам и не скажет: «Ну, ребята, и денек выпал на нашу солдатскую долю сегодня...» Но губы комбата были сжаты, глаза закрылись навсегда.

Мы похоронили наших боевых друзей на холме возле города Урицка, где был остановлен враг.

День близился к концу, мороз крепчал. Фронт словно впал в забытье — ни единого выстрела. Только стук топоров и лязг лопат доносились из немецкой траншеи.

Ульянов, Борисов и я остановились возле пулеметной ячейки дяди Васи. Ершов подал нам кисет:

— Закуривайте, ребята. Теперь это делать можно не впопыхах. Видите, чем заняты немцы? В нарядных мундирах землю роют.

Ершов зло посмотрел на бруствер гитлеровцев, над которым то и дело взлетали комья земли.

— Да, роют... А помните, как они по фронту колоннами хаживали? Уж больно прыткими были.

Ершов подошел к своему «максиму» и дал длинную очередь.

— Так-то оно лучше будет, чтобы фашисты голову не высовывали и глаз своих на Ленинград не пялили.

Я думал: каждый воин и житель города хорошо знает, что враг пришел сюда не для того, чтобы стоять в двенадцати километрах от города и смотреть на купол Исаакиевского собора. Враг еще силен, он не раз попытается овладеть Ленинградом. Чувствуя смертельную опасность, нависшую над любимым городом, защитники Ленинграда не забывали ни на одну минуту своей ответственности перед Родиной, и поэтому каждый мирный житель Ленинграда считал себя бойцом фронта, каждый воин считал себя ленинградцем.

К нам подошли старший лейтенант Круглов и сержант Акимов.

— Отдыхаете, товарищи? — спросил командир роты.

— Перекур делаем, — ответил Ершов, — и сообща думаем. Одно дело сделано: немцев в Ленинград не пустили, [116] а вот где сил взять, чтобы их повернуть назад да так толкнуть, чтобы лбом в стенку Берлина стукнулись?

— Повременим, ребята, — дружески заговорил Круглов. — Вернутся раненые товарищи, Большая земля поможет, и попробуем. Бить фашистов мы уже научились. А это главное! [117]