10.

В окопе колебался сдерживаемый стон и грубовато-откровенный солдатский говор. Запах взрывчатки, пороха, горячей земли и крови вползал в отверстие блиндажа, смешиваясь с застоявшимся сырым воздухом. Стены и потолок блиндажа были обшиты досками, пол застлан соломой. Привалившись спиной к стене, на соломе сидя дремал Сочнев. За ночь лицо его осунулось, глаза глубоко впали. Проем двери загородил своим телом Горбунов и воспаленными глазами, полными беспокойства и тревоги, выжидающе смотрел на меня, склонившегося над радиостанцией. За окопом царила тишина. Но все мы знали — в любую минуту она может обернуться грохотом и смертью.

Услышал в наушниках взволнованный голос Кобзева:

— Продержитесь еще немного! Максимыч, еще немного!

Я виновато поднял глаза на командира роты:

— Еще немного.

— Сообщи: будем держаться!

По изрытому, осыпавшемуся ходу сообщения бежал человек в накинутой на плечи плащ-палатке. Его сгорбленная фигура то высовывалась наружу, то исчезала. С оглядкой расталкивая в тесном окопе солдат, он пробился к блиндажу и, еле переводя дух, доложил:

— На левый фланг наступают два танка.

— Ну так что? — равнодушно произнес Горбунов.

— Может, перебросить туда бронебойщиков? Я разговаривал с ними. Говорят, танки, миновав ложбину, изменят направление. Допустим, изменят. А если нет — что тогда?

Горбунов в задумчивости потер переносицу.

— Откуда им удобней, пусть оттуда и стреляют. На них можно положиться. Идем. [73]

Они вместе направились по траншее.

В блиндаже висел смрадный запах. Нечем было дышать. Разбудив Сочнева, я вышел хватануть свежего воздуха.

Сзади, за окопом, вздыбился столб земли, снаряд выхватил часть бруствера и с грохотом швырнул в окоп кучу земли. Десантники попадали на дно, раздался душераздирающий крик раненого. Я вполз в блиндаж. Дым рассеялся — солдаты без всякой команды потянулись к брустверу, как железки к магниту. Снаряды с шуршанием пролетали над их головами и рвались на краю села.

— Все село по щепочке разнесут, — пробасил Сочнев, лежа у радиостанции.

— Идут, сволочи! — воскликнул десантник без шлема, с обросшей шеей, в порванной на спине шинели, прицеливаясь из автомата.

Угрожающе завыли мины, от разрывов задрожала земля. Осколки с пурханьем проносились над траншеей. Со свистом пролетали пули, и, когда они буравили бруствер, солдаты невольно втягивали головы.

— Огонь! — донесся из глубины окопа хриплый голос Горбунова.

Дым проник в блиндаж, разъедая глаза, застревая горьким комом в горле. Я по пояс выполз из двери. По окопу, низко согнувшись, стараясь не мешать десантникам, пробирался Горбунов. Шагнет-шагнет, остановится и, приставив к глазам бинокль, взглянет из-за бруствера. Так он добрался до блиндажа и, еще не войдя в него, торопливо произнес:

— Нуте-ка, штаб!

Я вызвал штаб, подал трубку Горбунову, усевшемуся в проходе — одна нога в блиндаже, другая в окопе.

— Я — Третий! На меня идут две коробки и до двух рот солдат. Подбросьте орешков на ту же полянку! Сколько можете, но помогите! — Горбунов помолчал, [74] что-то прикидывая в уме, и тихим голосом ответил: — Мальчиков осталось мало.

С минуту он слушал, кивал головой, потом медленно поднялся, уронив руку с трубкой, которую я тут же подхватил, и, ссутулившись, шагнул в окоп.

Едва он затерялся среди десантников, Сочнев решительно направился к выходу, держа в руке автомат.

— Вовка! Не смей!

Запрокинув голову, искоса глянув на меня, он с дрожью в голосе сказал:

— Слыхал: «мальчиков осталось мало»? В этом проклятом блиндаже и одному делать нечего, а мы вдвоем бьем баклуши.

— Давай договоримся...

Не дослушав меня, Сочнев уже пробирался на четвереньках по дну окопа, отстраняя тела убитых и осторожно обходя раненых.

В воздухе еще гуще засвистело и завыло — за окопами, в поле, начали рваться мины. Десантник без шлема, стоя напротив блиндажа, обернулся назад, изогнул тело ко мне и одурело закричал:

— Мы тоже кусаемся!

— Не ори! — осадил его пожилой десантник, чем-то похожий на Егорова, круглолицый и усатый. — Бей точнее! Пули летят за молоком.

— А ты видишь? — огрызнулся тот, косясь на соседа. Вставил в автомат новый магазин, в сердцах сплюнул и начал стрелять короткими очередями.

На окопы наваливался протяжный гул, и в него явственно вплетался лязг гусениц. Солдаты забеспокоились, занервничали: стреляя, со страхом озирались по сторонам, вот уже стали оборачиваться назад, будто прикидывая пути отхода.

— Какого хрена спят бронебойщики! — в дикой ярости рявкнул солдат без шлема, лихорадочно отцепляя от ремня гранату. [75]

Я выбежал из блиндажа.

По полю двигались угловатые, приземистые танки с белыми крестами на башнях. Один рывками разворачивался, оставляя сзади гусеницу и зарываясь зубчатыми колесами в землю. Лишившись надежного прикрытия, ошарашенные немцы спрыгнули с танка и кинулись врассыпную, попадая под пули. Танкистам удалось развернуть машину, и, выбравшись через передний люк, они поползли обратно. Я спохватился, что не стреляю, и тут же нажал спусковой крючок.

Второй танк на большой скорости мчался на меня. Из-за башни высовывались стволы автоматов, а сами гитлеровцы укрывались за броней. Противотанковая граната, брошенная бронебойщиками, разорвалась метрах в пяти от цели, ударная волна смела немцев с танка, и они уже не могли нагнать его. Расстояние между грохочущей машиной и окопами быстро сокращалось.

Не в силах оторвать взгляд от танка, я видел, как блестят траки гусениц, как дрожит и осыпается земля. Уже ничего нельзя было поделать: защищаться нечем.

— Раздавит, гад! Эй, посторонись, братва! — рявкнул взахлеб солдат, похожий на Егорова, и кубарем свалился в окоп.

В отчаянии и ужасе я рухнул на чью-то спину, чувствуя, что сердце сейчас выскочит из груди. На меня еще кто-то навалился, задыхаясь и вздрагивая, и я больно уткнулся лицом в стенку, чуть не наевшись земли. Ерзая, перебирая локтями, с трудом высвободил шею, неловко задрав голову, и в этот момент небо пропорол раскачивающийся длинный ствол пушки, заплясали, поблескивая ребрами, гусеницы — стальная громадина заслонила траншею и, извергая запах масла, стреляя горячим удушливым перегаром, перевалилась на другую сторону окопа.

Минуло время, прежде чем я пришел в себя. В ушах все еще отдавался лязг и шум, по телу пробегал нервный [76] озноб. Я с опаской выкарабкался наверх и посмотрел вслед уходящему танку. Танк уже стоял с открытым люком, разгораясь пламенем, струйки огня растекались по броне и шматками падали на изрытую землю, на сапоги убитого танкиста. Я перекинулся к брустверу: немцы бежали по полю к ложбине, подгоняемые пулями. «Сколько прошло времени?» — спохватился я и кинулся к блиндажу. Включил станцию, услышал Кобзева:

— Третьего на связь! Третьего на связь!

— Понял. Жди! — ответил я и крикнул в окоп: — Командира роты вызывает комбат! Передайте!

В блиндаж ввалился Сочнев, бледный, с посиневшими губами, глаза встревоженные. Полы плащ-палатки забрызганы кровью. Он сел на солому и жалобно попросил:

— Максимыч, перевяжи.

Развязав тесемки, я снял с него плащ-палатку, стащил шинель, разрезал финкой левый рукав гимнастерки. Осколок попал выше ладони, из порванных вен хлестала кровь. При виде этого Сочнев отвернулся.

— Как тебя угораздило? — Я вскрыл индивидуальный пакет, перетянул руку и принялся забинтовывать рану.

— Сам не знаю. Как дало из танка, у меня из глаз синенькие-зелененькие, ну, думаю, все...

В блиндаж заглянул Горбунов:

— Нуте-ка, штаб! Что у вас, голубчики, стряслось?

— Да вот рука... — сказал я.

— Вижу, что не голова. И не у тебя спрашиваю, — сердито бросил Горбунов и ворчливо накинулся на Сочнева: — Я кого предупреждал, чтобы не лезли на рожон? Вам дали рацию, вы за нее и отвечайте.

Сочневу было не до нравоучений.

— Мне дали еще и автомат.

— Вот и поговори с ним, — мягче произнес Горбунов. — Перебьют вас, кто связь обеспечит? Забирай свои шмутки и по ходу сообщения — к церкви. [77]

Сочнев заколебался и просительным тоном сказал:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите остаться?

— Не разрешаю! — был непреклонен Горбунов. — Надо было раньше думать.

— Разве я виноват?

— Выполняй приказание!

Чуть не плача, Сочнев повесил через плечо вещмешок и автомат и нехотя покинул блиндаж. Горбунов доложил по радио обстановку и, выслушав Никищенко, заторопился к роте, предупредив меня:

— Собирай станцию. Отходим. Меня не жди. Знать бы раньше, незачем было твоего друга прогонять.

Минуты через две после того как ушел Горбунов, у входа в блиндаж остановился невысокий парень.

— Эй! Кому здесь что нести?

Я обрадовался неожиданному помощнику, вынес упаковки, мешок.

— Бери это, — указал рукою на ящик.

— Не тяжело?

— Не бойся! Не переломишься.

Мы направились по окопу, перешагивая через трупы. Впереди был завал. В окопе стало тесно. Сзади поджимали.

— Куда прешь? Не напирай! — оглядываясь назад, въедливо огрызался здоровенный десантник.

— А ты чего стал истуканом? Переползай или дай дорогу другим! — погоняли его окриками.

Над завалом свистели пули, и уже не один десантник остался лежать неподвижно, не преодолев свой последний рубеж.

— Ну-ка, пусти! — мой помощник решительно отстранил здоровяка и протиснулся вперед. — Попробую, моя мишень меньше. — Наклонившись, он взбежал на насыпь, спрыгнул по ту сторону в окоп и выставил на черенке лопатки шлем, дескать, жив. [78]

— Отчаянная головушка! — не то одобрительно, не то осуждающе сказал здоровяк, не решаясь сдвинуться с места.

Неподалеку от завала разорвался снаряд, швырнув осколками и комьями земли.

— Айда, ребята, пока не засыпало траншеи! — загремел чей-то голос.

В клубах дыма десантники бросились через завал. Едва я очутился на насыпи, как меня оглушило взрывом, обожгло лицо и руки, тело судорожно сжалось, налилось свинцовой тяжестью, в глазах потемнело. Я не удержался на ногах, свалился в окоп...

Сколько пролежал: полчаса, час, два? Чуть привстал, ощупал себя: цел! Ощущение зыбкой качки не покидало меня, и я закрыл глаза. Не помогло. Тогда я поднялся на ноги и, опираясь рукой о сырую стенку, чтобы не упасть, осмотрелся. На дне окопа лежали трупы десантников и везде — россыпь стреляных гильз, разбросанные фляжки, котелки, саперные лопатки. У моих ног валялась разбитая осколками радиостанция. Где тот парень, мой помощник? Где все? Выстрелов не слышно, и кругом тишина. Я всегда гнал мысли о смерти, и сейчас меня бросало в трепет при виде застывших тел и лиц. В то же время я ощущал прилив безотчетной радости оттого, что смерть обошла меня стороной.

Пошел, покачиваясь, ноги не повиновались, были словно ватные. Набрел на солдата, сидевшего в подкопе. Склонив голову набок, солдат что-то бережно укрывал перед собою полами шинели, по-странному раскинув ноги. Я нагнулся, заглянул в лицо и, отшатнувшись, в ужасе вскрикнул:

— Гошка!

Вздрогнув, впившись в меня полными страдания глазами, Попов глухо простонал:

— Кореш, помоги! В живот меня. Это — конец... [79]

Я достал из кармана индивидуальный пакет, обшарил карманы убитых десантников, нашел еще три бинта.

— Я тебя перевяжу. Ты будешь жить. Ранения и почище бывают. Ты только потерпи! — торопливо заговорил я, сам не зная, что делать и как помочь человеку.

Попов открыл серые, в крапинках, глаза, разжал белые запекшиеся губы.

— Прощай, Максимыч... Моя песенка спета...

— Терпи, Гошка! Так нельзя. Как ты оказался здесь? Ты шел ко мне? Ты за мной шел? Где наши: в селе или в лесу? Разбили немцев? — сквозь слезы говорил и говорил я, словами заглушая подступившую жалость к Попову.

— Наши в селе... Немцы везде мечутся... держи ухо востро...

Вздернув повыше рукава, я приготовился к сложной перевязке. Попов перевалился боком на землю, издал пронзительный крик, прерывисто и тяжело задышал и притих. Вот и все. Умер Гошка.

11.

На сельском кладбище под старыми кленами собрались радисты, авиасигнальщики, телефонисты — почти весь наш взвод. Кобзев прибил к колышку дощечку, химическим карандашом написал на ней: «Г. Попов. 1920–1943», — и воткнул колышек в свежий холмик. Посидел, покурил и нарисовал сбоку маленький парашютик. Никто не произносил речей: когда сердце переполнено болью утраты, слова кажутся лишними.

По дороге в село Сочнев, поправляя забинтованную руку, еле слышно сказал:

— Не надо было Гошке забираться в окоп. Все равно Максимыч сам пришел. [80]

— Знать бы, где упадешь — соломки бы подостлал, — ответил Комиссаров. — И давайте не будем об этом.

Навстречу нам по полю легко, вприпрыжку бежал Савинов. Сорвав с головы шлем, помахал им, снова надел и нараспев закричал:

— Володька-а Комиссаров! Ребята! Эй!

Запыхавшийся, раскрасневшийся от бега, так и распираемый ликованием, Савинов остановился, не доходя до нас, и обвел всех счастливым взглядом. Потом он вытянул руки вперед и, как оратор, чеканя каждое слово, заговорил:

— Володя! Ребята! Наша операция завершилась полным успехом! Войска переправились через Днепр и с ходу заняли город Черкассы. Мы едем на формирование. Партизаны Солодченко будут зачислены в регулярную часть. Как знать, может быть, попадем в свой лагерь, а? — Он искренне удивился, что его речь не вызвала того восторга, на какой он рассчитывал. — Да вы что, не рады?

— Ну зачем же так! — тихо и взволнованно сказал Комиссаров. — Еще как рады! Но разве ты не видишь, откуда мы идем? Горе и радость, радость и горе — как все это совместить, сразу вот так вдруг?

Савинов снял шлем, заткнул его за ремень, прижал руку к сердцу:

— Я вас понимаю. Вот так понимаю! — Он похлопал Комиссарова по плечу. И мы все пошли в село.

На востоке сквозь толщу лохматых облаков пробивалось солнце.

Занимался новый день.