7.

Настала ночь, темная, беззвездная. Освободившись от дежурства, зная, что должен скоро прилететь самолет, я сидел под густой сосной и прислушивался к лесным шорохам. Уже не раз слабое дуновение ветра и вкрадчивый шепот деревьев принимал за рокот моторов. Черный лес опять погружался в сон, и откуда-то доносились неразборчивые голоса.

В шалаше щелкнуло — вспыхнул огонек, просвечивая сквозь редкие ветви. Это закурил Попов. Скоро ему в штаб, подменять Кобзева. Вовка, наверное, спит собачьим сном, насторожив уши: проспать такое событие было бы для него непростительно.

— Прилег бы, Максимыч, — выйдя из шалаша, миролюбиво сказал Попов, будто между нами не было никакой размолвки. — Прилететь — так и так прилетит.

— Что ты! Какой уж тут сон.

Далеко-далеко в небе возник едва уловимый монотонный рокот. Нарастая, он становился басовитей, гулко отдавался в лесу.

Попов приставил ладони к ушам, держа цигарку между пальцами.

— Никак, немецкий?

Уже не сомневаясь, что летит свой самолет, я с напускной серьезностью ответил:

— А ты размахиваешь горящей папиросой! Мне фронтовик одну историю рассказал. Послушай. Может, пригодится. Сидели они в окопах. Ночь — хоть глаз выколи. Наверху самолет урчит, «костыль» называется. Кружит и кружит. Опускается все ниже и ниже. Один солдат вылез на бруствер и знай себе покуривает, вот, мол, я какой! Ему кричат: слезь! А он и в ус не дует. Вдруг — тр-рах! От солдата мокрого места не осталось. Утром нашли сапог, котелок да ложку. [49]

Не докурив до конца, Попов затоптал цигарку. Я от души рассмеялся.

— Гошка, это же наш самолет! Слышишь? Наш!

— Наш! Наш! — разнеслось по ожившему лагерю ликующие возгласы.

— Я тебе припомню, как зря табак переводить! — охваченный радостью, проговорил Попов и крикнул в шалаш: — Эй ты, засоня! Самолет уже хвост показал.

Головою Сочнев протаранил ветки, выпрямился во весь рост:

— Заливай больше! Я, понимаешь ли, давно его подкарауливаю.

Отовсюду десантники ринулись к покосу, по краям которого весело и ярко разгорались костры.

— Там сегодня всеми делами заправляет сам Комиссаров, — на ходу произнес Сочнев. — С полдня он гонял авиасигнальщиков.

Остановились возле поля. На середине его вместо воронок желтели большие земляные круги — дело рук саперов. От языков пламени костров отрывались тучи искр, рассыпаясь в небе. Я всматривался в подсветленную пустоту и слышал блуждающий гул, то громкий, то затухающий. Вот он оборвался, и гнетущая тишина объяла землю. Внезапно над вершинами деревьев промчался вихрь ветра, и на освещенное поле с шумом опустилась черная громадина, прокатилась немного и стала. Взревели моторы — самолет круто развернулся, медленно подрулил на мелькающий огонек фонарика.

Заглохли моторы, застыли в неподвижности винты. Солдаты обступили со всех сторон безмолвное металлическое тело, столпились у двери. Я пробился в первый ряд и потерял Сочнева. В кабине что-то тонко попискивало, завывало, в салоне застучали каблуки. Через шторки иллюминаторов просочился вспыхнувший свет. Открылась дверь. С порожка вывалилась, уперевшись в землю, железная лестница. Едва успев выйти из самолета, [50] летчики — двое, трое... не разберешь сколько — сразу попали в объятия десантников. В падающем из двери пучке света мелькали улыбающиеся лица, шлемы, комбинезоны.

— Как там у нас? — неслось из толпы.

— Да разве, мужики, расскажешь в такой кутерьме! — отбивались летчики. — Мы вам газеты, письма привезли.

— Товарищи, время — дорого! — это был звонкий голос Никищенко. — Командиры, организовать разгрузку!

От двери растянулись две живые цепочки. Словно по транспортеру, между рядами поплыли ящики, железные коробки, туго набитые мешки.

То и дело слышалось:

— Держи! Осторожно! Не урони!

Я хотел пристроиться к какому-то подразделению, но меня оттерли в сторону, и я наблюдал за всем этим, стоя неподалеку от летчиков и Никищенко, прислушиваясь к их разговору.

— Что пишут по поводу открытия второго фронта?

— Союзники не торопятся, чего-то выжидают.

— Значит, на дядю надейся, а сам не плошай?

— Выходит, так.

Разгрузка заканчивалась. Никищенко распорядился нести раненых. От медпункта потянулся людской караван с носилками, настоящими и самодельными. Раненых поднимали и, поддерживая, уводили в самолет. Погрузили мешок, крест-накрест перевязанный шнуром.

— Мешок и эти акты сдадите в спецотдел, — наказал летчику Никищенко, передавая ему тугой пакет.

— Есть сдать!

Последними в самолет ввели двух немцев, захваченных солдатами из роты Горбунова.

— А этих, — проворчал кто-то в толпе, — высадите на повороте. [51]

— Надо бы! — суровым голосом ответил один из пилотов. — На днях немцы сбросили нашего летчика к нам на аэродром. Какой был парень!

— Ну, будет, будет... — подавленно сказал Никищенко. — Они нам за все ответят!

В ту ночь десантники бодрствовали — получали боеприпасы, продукты, табак, ожидали, когда разберут почту и разнесут по подразделениям. Пронесся слух, что писем привезли видимо-невидимо. Не терпелось получить весточку из дому, и теперь я коротал время, лежа в шалаше.

Сочнев тоже не спал. Не зажигая огня, он добыл что-то из мешка и принялся грызть.

— Свежие сухари, вкусные!

Снаружи нет-нет да и доносились голоса, окрики, глухой топот. Зашелестели сухие листья, отверстие шалаша заслонил человек. Треснула ветка.

— Кто там? — спросил я.

— Да я! — ворчливо ответил Кобзев. — Письмо обронил. Ага, нашел! — Отодвинув ветки, он пролез в шалаш, зажег фонарик и высыпал из шлема на плащ-палатку горку писем. — Выбирайте свои, Гошкино оставьте, остальные отнесу телефонистам и авиасигнальщикам. Помнишь, Максимыч, я рассказывал о матери? Нашлась! Жива-здорова, учительствует в уральском селе.

— Рад за тебя! — сказал я, перебирая треугольники, узнал знакомый и такой дорогой почерк матери.

Кобзев собрал конверты и ушел.

Зацепив фонарик за пуговицу на груди, развернул треугольник, наскоро пробежал глазами страничку и стал перечитывать. Мама, родная, хорошая мама, она была словно рядом! Как когда-то давным-давно, я и сейчас слышал ее мягкий голос, чувствовал прикосновение нежных рук. А эти наивно-трогательные наставления быть аккуратней и осмотрительней — сколько в них боли и страха за мою жизнь! [52]

Мысли, подгоняя одна другую, образовали длинную вереницу из воспоминаний. Я живо представил свой Кировский прииск, где родился и вырос, стал рабочим человеком — токарем по металлу. Небольшой поселок, зажатый лесистыми горами, раскинулся по обоим берегам реки, перегороженной плотиной. На пруду днями и ночами грохотала драга. Отец мой, Максим Ильич, был на драге масленщиком. Придя после смены домой, он снимал в прихожей замасленную спецовку, долго гремел умывальником. Затем надевал чистую белую косоворотку, садился на самодельный диван в углу комнаты и, пока мать накрывала на стол, просматривал газеты. Невысокий, крепко сбитый, всегда с обветренным лицом, он прищуривал синие глаза, медленно покачивал головой, цокал языком и как бы про себя говорил:

— Так я и знал, войны не миновать.

Мать укоризненно бросала ему:

— Всегда ты так. Не разберешься, брякнешь такое, аж внутри холодеет.

Не отрываясь от газеты, отец примирительно замечал:

— Ну, ну, не злись! Возможно, я и не прав. Я ведь к тому, что тебе двоих провожать. Витька аккурат подоспеет.

— Типун тебе на язык! — еще сильнее сердилась мать, всплескивая руками.

Перебранка родителей лишь забавляла меня. Война представлялась мне не такой уж большой трагедией. Были уже Хасан, Монголия, битва с белофиннами. Сунутся немцы — разобьем на их же территории. И чего спорить, ругаться?

...В то июньское утро по случаю воскресенья я проспал дольше обычного.

— Витенька, вставай! — будила мать.

Я приоткрыл веки. Комната была залита солнечным светом. На окнах колыхались белые кружевные шторы. [53]

Мать стояла, скрестив на груди руки, и плакала. Слезы катились по щекам, она не утирала их.

— Что случилось, мам?

— Витя, война!

* * *

...Меня охватила щемящая тоска по дому. Рядом во сне сладко похрапывал Сочнев. Отовсюду давила тьма, в затаенной тишине был слышен дремотный шорох хвои и откуда-то приближались шаги, неуверенные, осторожные. Шаги оборвались у шалаша, кто-то приглушенно кашлянул... Гошка Попов. Свет ударил в глаза — я зажмурился и услышал шепот:

— Говорят, письмишко мне есть?

Читал он долго, склонив голову набок, шевеля губами, и под конец сухо засмеялся.

— Святая ложь! На такое способны только матери. Ты только погляди, что она пишет!

— Чужих писем не читаю.

— Ну, я тебе сам даю. Вот это место, — провел он тонким пальцем по строчкам.

Я прочитал: «На твоей мебельной фабрике робят в числе взрослых парнишки, кои вчерася голопузыми бегали. Настя голуба твоя ждет тебя не дождется. Велела низко кланяться...»

— Какая же здесь ложь? В нашей механической мастерской тоже полно подростков.

— «Настя ждет тебя...», «Велела низко кланяться...» — проронил Попов, скривив губы. — Да Настя, жена моя, давно живет с другим! Есть у нас в поселке такой... С фронта вернулся по ранению и с голодухи подкатился к смазливой бабенке. А она, стерва, не устояла. Мне об этом дядя написал, он врать не станет.

У меня учащенно забилось сердце. Так вот почему Гошка порою такой пришибленный, и мозги у него набекрень! [54]

Наступило тягостное молчание.

— Сейчас уже немного перекипело, — еле слышно заговорил Попов, — а получил письмо от дяди, готов был на стенку лезть. Любил я ее, верил. И на тебе — такой удар! Вся любовь обернулась ненавистью. Ни одной женщине в жизнь не поверю! А с этим братом-фронтовиком я еще посчитаюсь... — Попов шумно вдохнул в себя воздух и разом выдохнул. — Вот так-то, Максимыч!

8.

Улеглись ночные страсти и переживания. Читаные-перечитаные письма покоились в вещмешках, и уж никто не напоминал о них. Новые дела, новые заботы заслонили собою прошлое, так или иначе связанное с домом, с семьей. Началось с партийного собрания. Мне никогда не доводилось слушать докладчика в лесу. Все расположились, кому как было удобно, некоторые даже лежали. Дорохин, стоя с планшетом в одной руке, другой с нажимом взмахивал в такт своей речи, ставил задачу перед коммунистами и комсомольцами:

— Ночью связь с бригадой потеряна. Командование батальона решило покинуть лагерь и быстрым маршем двинуться на юг, в густые Ирдыньские леса на соединение с 5-й бригадой. Отряд Бати находится в пути и присоединится к нам перед выходом из леса... Лес наш окружен, — понизив голос, продолжал Дорохин, — и не исключено, что нам вместе с отрядом придется прорывать кольцо противника. Первейшая обязанность каждого из нас — строго соблюдать дисциплину и требовать этого от других. Один неосторожный шаг, малейшая демаскировка могут поставить батальон в трудное положение, вызвать лишние жертвы. Вопросы есть?

Вопросов не было. [55]

Под вечер оставили лагерь. Комиссаров направил меня и Сочнева в 3-ю роту, и теперь мы следовали за Горбуновым по пятам. Над верхушками деревьев разгуливал лихой ветер, низко проносились косматые облака, а в лесу было тихо.

Во время привала в роту пришел Комиссаров, отозвал нас в сторону и, откашлявшись, сказал:

— Идите, ребята, в авангарде. Ночью ваша рота с партизанами первой выйдет из леса. Ну, вы понимаете, что это значит. Через час наша рация будет постоянно на приеме, но вы в эфир ни звука, лишь при острой необходимости. Командир роты знает об этом, предупрежден. Вот все, что я должен сообщить... Ну как, Максимыч, мозоль твоя?

Я удивился, что Комиссаров назвал меня по отчеству.

— Да ничего. Уже не хромаю.

— Вот и отлично. А ведь я, признаться, только недавно узнал, как тебя ребята навеличивают, и вспомнил свою деревню. У нас, у тетки Матрены, было три сына. Все родные. Все Моисеи.

— Разве так бывает? — не поверил Сочнев. — Как же она их кликала?

— А по отчеству.

— А-а!.. — сообразил Сочнев и залился смехом.

Рассмеялся и я:

— Это ко мне не относится. У матери я один сын.

— Помилуй, что ты! — махнул рукою Комиссаров. — Просто к слову пришлось.

Раздалась негромкая команда:

— Кончай привал!

Комиссаров потрепал нас обоих за плечи.

— Ну, пора. Держитесь, дорогие мои!

Мимо прошагала группа разведчиков с усачом Егоровым. Рота, отделившись от батальона, пошла за ними.

Черный шатер прихлопнул землю. Ветер наверху унялся, и было слышно, как по лесу проносились вкрадчивые [56] шорохи идущих десантников. Я осторожно ступал по мягкому ковру лишайников и сосновых игл, перешагивал через полусгнившие поваленные деревья, и мне казалось, что там, за едва различимыми стволами, недвижно притаились люди. Нет, я не испытывал страха, как раньше. В этом предчувствии было нечто угрюмо-таинственное, связанное с детством. Вспомнилось, как мальчишкой бродил по уральской тайге, пробираясь в кедровник за шишками. Случалось, плутал в ночи и так же, как теперь, трухлявые пни и причудливые коряги бурелома принимал за фантастические существа, и непременно возникал образ схоронившегося человека. Детство, детство — безоблачное, ясное! Были маленькие радости, маленькие печали. Не успел повзрослеть — стало их во сто крат больше.

Из задумчивости меня вывел окрик:

— Стой! Кто идет?

Люди застыли на месте. Наступила такая тишина, как будто в лесу никого и не было.

— Свои! — ответил Горбунов.

— Пароль?

— Звезда! Отзыв?

Молчание.

— Отзыв? — настойчивей повторил Горбунов и тихо приказал: — Ложись! К бою!

Я повалился на землю, держась за спину Сочнева, и мы легли, тесно прижавшись друг к другу.

Впереди замелькали яркие огни — раздался сильный грохот пулемета, пули застучали по деревьям.

— Огонь! — скомандовал Горбунов.

Сразу ударили автоматы, оглашая лес раскатистым треском очередей, сбили пламя пулемета.

Воцарилась тишина. По лесу распространился горьковатый запах порохового дыма.

— Нуте-ка, проверьте, что там! — сказал кому-то Горбунов, поднимаясь на ноги. [57]

Не прошло и минуты, как ему доложили:

— Немецкий пост из четырех солдат. При них был пулемет, карабины и телефон. Документов не обнаружили. Кроме талисманов, нет ничего. Линию мы перерезали, телефон разбили.

Пошли дальше. Продвигались еще медленнее, чутко прислушиваясь к темной ночи, полной затаенных звуков. Каждый новый посторонний звук настораживал, пронизывал сердце острыми иглами.

— Стой! Кто идет?

Десантники попадали тут же, где остановились, не утруждая себя выбором места. Не до того было.

Горбунов снова назвал пароль. Ему ответили отзывом. И тогда все смело пошли на голос. Кто-то невидимый спросил:

— Где ваш командир? Его ждет Батя.

— Радисты, за мной! — буркнул Горбунов. — Не потеряйтесь.

Нас проводили к Сюлодченко.

— Пощипали вас малость? — встретил тот Горбунова. — Мои хлопцы перехватили бандеровца с того самого поста. Попался как мышь в мышеловку. А то и нам бы довелось нанюхаться пороха.

— Где он?

— Уже нема. Душу из него вынули. Связи и постов, куда он мчался как угорелый, тоже больше нема. Нам в самый раз из лесу выходить. Еще немного — и враг поднимет тревогу.

— Батальон должен быть на подходе, — сказал Горбунов.

В глубине леса открылась бешеная стрельба и внезапно оборвалась. Красная ракета прочертила темное небо, и всем стало ясно, что она пущена немцами, видимо, по сигналу с поста, на который наскочили десантники. [58]

— Пора! Пора! — нетерпеливо проговорил Солодченко, переминаясь с ноги на ногу.

Вскоре, сопровождаемый партизанами, появился Никищенко, взволнованно спросил, пожимая руку Бати:

— Ну как?

— Немедленно надо выходить! — ответил Солодченко. — Хлопцы проведут вас куда надо, я с частью отряда останусь здесь и, если что, прикрою. Покуда противник подтянет силы, мы отойдем, а там ищи нас как ветра в поле.

— Иван Прокопьевич, давай! — сказал Никищенко Горбунову. Тот сразу же приказал командирам взводов приготовиться к форсированному маршу.

Оставив лес, рота плотной колонной ринулась в пустоту. Вокруг — ни зги не видать. Ориентир один — топот сапог о что-то твердое да увлекающий тебя людской поток. Далеко в стороне повисла осветительная ракета, ее холодный мерцающий свет вырисовывал плотную стену леса, разлился по верхушкам деревьев и угас на равнине, не коснувшись колонны.

Идти было легче, чем по лесу. Не беда, если тебе наступили на пятку или ты сам воткнулся в чью-то спину. Зато не напорешься на острый сук и не набьешь шишку. Но на сердце гораздо холоднее при мысли, что, в случае нападения врага, укрыться совершенно негде.

Дорога повела под уклон. Топот, смягчаемый травою, стал глуше. Справа и слева ощущались неясные очертания холмов.

— Теперь нам сам черт не страшен, — вполголоса заговорил шедший с Горбуновым мужчина. — По яру проберемся спокойно. Разве что самолеты «фонарей» понавешают.

— Не удастся, — сказал в ответ Горбунов. — Облачность низкая.

Сзади, далеко за яром, завязалась перестрелка. Отчетливо выделялись одиночные выстрелы. Не сбавляя [59] шага, Горбунов повернул голову. Прислушавшись, его спутник сказал:

— Ничего серьезного. Ненастоящий бой. Немецкие отряды сильно разбросаны и собраться не успеют. Наши их поводят за нос — и поминай как звали! Не впервой.

Минут через десять стрельба поутихла, а потом не стало ее и вовсе.

Под утро плотные тучи обложили небо, заморосил дождь. Батальон пробирался по пустошам, спускался в овраги и опять шел по открытой местности, далеко обходя обложенные сеткой дождя деревни и села. Привалов не делали. Все понимали, что время дорого.

Кто-то спрашивал радистов. Я сбросил с головы мокрый капюшон. На обочине дороги стояла сгорбленная фигура в плащ-палатке, пропускавшая мимо беспорядочный, тесный строй. В этой неуклюжей фигуре я узнал Кобзева.

— Здесь мы! — подал голос.

Кобзев оживился, встряхнул плечами, вскинул повыше рацию на спине, отчего сгорбился еще больше, и, шагнув с обочины, втиснулся в строй между мною и Сочневым.

— Здорово, ребята! — радостно воскликнул он, заглядывая в наши лица. — Что у вас нового?

— Здрасьте! До новостей тут, — басом ответил Сочнев. — Привыкаем к положению вьючного. А ты как? Встретился с радисткой?

Улыбку с лица Кобзева как рукой сняло, он посуровел и хмуро сказал:

— Не успел. Нет Анн Далико и никогда не будет. Убило Аню... Осколком мины.

Больше никто не проронил ни слова, переживая смерть незнакомой девушки. Вспомнился парнишка, ее брат, просивший подкинуть батарей, и сердце мое больно сжалось. [60]

— Ладно, ребята, пока! — проговорил Кобзев. — Как бы взводный меня не хватился.

Я потерял счет времени. Утро сейчас или день — было все равно. Серая хмарь, временами холодный дождь, слякоть под ногами — все это осточертевшее однообразие навевало на меня уныние. Усталость разбила тело, подкашивались отяжелевшие и ослабшие ноги.

Я равнодушно отнесся даже к команде «привал». Батальон остановился в перелеске. Кутаясь в плащ-палатки, люди искали места посуше под густоветвистыми соснами. О кострах нечего было и думать.

Горбунова вызвали к комбату. Мы с Сочневым устроили из двух скрепленных вместе плащ-палаток навес и под ровный шорох дождя сидели, ежась от холода, ели сухари с салом.

За кустами спрашивали командира роты. Кто-то ворчливо ответил, и я, услышав приближающиеся шаги, выглянул из-под навеса. Подошел и остановился Егоров в насквозь промокшем маскхалате, в набухших сапогах. Лицо его выражало усталость, кончики усов обвисли ниже губ, с них стекали дождевые капли, и Егоров слизывал их.

— Ба! Знакомые! — гаркнул он, опустился на корточки, достал из кармана кисет и пакетик курительной бумаги. — Давно ушел командир?

— Срочное что? — поинтересовался я.

Жадно затягиваясь дымом, Егоров сказал:

— Могу немного и обождать.

Мокрый, уставший, но нисколько не унывающий Егоров словно влил в меня заряд бодрости и вмиг рассеял плохое настроение. С такими, как этот богатырь, не загрустишь.

— Откуда родом, ребята? — укрываясь под навесом, спросил усач.

— Я из Казани, — с готовностью ответил Сочнев. [61]

— А я с Урала, — сказал я. — Родился на Кировском прииске.

Вытаращив по-рачьи глаза, Егоров несказанно удивился:

— Не может быть! Я же из Висима — рядом с прииском. Батюшки! Да из чьих ты будешь-то?

— Тарасов. Отец — Максим Ильич.

— Масленщик на драге? — вопросительно подсказал Егоров и после моего утвердительного кивка воскликнул: — Уму непостижимо! Мы же с ним в стахановцах ходили, на слетах встречались. Не слыхал от него про Ивана Кузьмича Егорова? Нет? Ну да, ты еще мальцом был.

Мне было приятно встретить человека из родных мест, да еще такого, кто знает отца.

— Где отец-то? Не на броне?

— На фронте. В артиллерии.

— Дай-ка адрес. Обязательно спишусь с ним, только выйдем из тыла. Вот обрадуется!

Пошарив под халатом на груди, Егоров достал помятый лист бумаги, огрызок карандаша, нацарапал номер полевой почты. Спрятав опять все в карман, он завязал тесемки маскхалата.

— Хорошо с вами тут сидеть, да недосуг. — Он тяжело поднялся и отправился искать Горбунова.

Через полчаса батальон двинулся дальше, сквозь дождь и поднявшийся ветер. После привала я еле переставлял ноги, но меня согревала надежда, что это последний бросок, а там можно будет вдоволь отдохнуть, поесть, обсушиться, поспать.

— Приятно земляка встретить! — мечтательно произнес Сочнев.

— Еще бы! Жаль, Егоров спешил, некогда было поговорить.

Сосед мой слева, прислушиваясь к разговору, задрал капюшон и молвил: [62]

— Егоров? Это — человек! Настоящий разведчик!

— Знаешь его? — спросил я.

— Не то что бы знаю — наслышан о нем предостаточно. Совсем недавно было дело. Разведчики задание: выполнили и шли в лагерь. Лес кругом, и полянка проглядывает. У Егорова глаз цепкий. Смотрит: на полянке: кто-то мельтешит. Понятное дело, выяснить надо. Оказалось, двое немцев ведут нашего десантника. Егоров; приказал стрелять по немцам одиночными, чтобы нашего не задеть. Смазали — лучше некуда.

Меня как кипятком ошпарили. Я согнулся вопросительным знаком, нахлобучил на самые глаза капюшон. Как я был благодарен Егорову! За то, что тот спас меня, и за то, что про этот случай при Сочневе словом не обмолвился, с достоинством показал свою солдатскую воспитанность.

— Однажды Егоров оказался один, — продолжал сосед. — Поотстали от него ребята. Два немца прут прямо на него. Он быстрехонько замаскировался так, что немцы в трех шагах его не заметили. Он сзади лисой к ним, хвать их своими лапищами и трах голова об голову! Подал сигнал. Прибежали разведчики. Егоров сидит и цигарку скручивает, а у его ног немцы лежат. Очухались и не сообразят, как в плен попали. А еще случай был...

— Лес! — крикнули впереди.

Я встрепенулся, выпрямил спину и устремил взгляд в мутную, расплывчатую даль. Там еле-еле заметно желтела полоска леса.

Выкладывая последние силы, ускорил шаг и, казалось, прошел в быстром темпе немалый путь, но лес не становился ближе, а порою и вовсе исчезал за пеленою мелкого дождя. Только к вечеру, вконец измученные, мы добрались до настоящего лесного массива. Нас встретил офицер с группой автоматчиков и повел тропами. Продвигались еще километров пять, пока не попали в лагерь. [63] Повсюду между деревьями теснились обжитые шалаши, желтели суглинком землянки и щели. Люди жгли костры, готовили ужин.

Офицер подозвал Никищенко, объяснил, где разместить батальон, дал провожатых и распорядился:

— Устроите людей — всем офицерам явиться к командиру бригады подполковнику Сидорчуку.

Сидорчук сам вышел из землянки. Был он в комбинезоне цвета хаки, в кожаном шлеме. Ни погон, ни других знаков отличия. Первый, кто попался ему на глаза, был Горбунов, и Сидорчук заключил его в свои объятия:

— Иван Прокопьевич, дорогой! Ты ли это?

— Представь себе! — не скрывая радости, ответил тот, с дружеской теплотою разглядывая командира 5-й бригады. — Нуте-ка, какой ты... Один нос остался.

Сидорчук махнул рукой.

— Были бы кости... Приводи роту в порядок, после совещания останешься, поговорим.

Так мы прибыли в пункт сосредоточения бригады и прожили в лагере несколько дней.

9.

На землю спустилась ночь. Бездонный мрак насторожился и как будто призывал десантников к действию. Рота Горбунова бесшумно выбралась из оврага, продвинулась вперед по полю и залегла. За полем должно быть село Светлое. Как ни напрягай зрение, не видно ни единого огонька, ни садов, ни самих построек. Хозяином метался на просторе холодный ветер, хлестал крупным дождем по лицам солдат, будто нарочно освежая перед боем. Я думал о предстоящей схватке много и мучительно, но в мимолетных разговорах с Сочневым никогда не упоминал об этом. Главное, ради чего мы [64] оказались здесь, у села, обоим было ясно из слов Дорохина, сказанных перед выходом из Ирдыньского леса: «Наша задача — ударить в тыл противника и обеспечить переправу через Днепр войск Второго Украинского фронта». Что значит «обеспечить переправу» — не понять было невозможно. Значит, Днепр близко, а село Светлое — это и есть тот самый «тыл», по которому надо «ударить».

Часы неумолимо отсчитывали время. Зловещая таинственность угнетала, а я с напряжением смотрел перед собою, ничего не видя. Порывы ветра становились злее, не переставая лил дождь. Я промок до нитки. Плащ-палатка уже не помогала. Зубы стучали мелкой и частой дробью.

— Давай! — услышал я приглушенный голос Горбунова.

Ожили люди, поползли. Я приподнялся на руках, передвинул вперед тело.

— Лежи! — придержал меня Горбунов. — Нам еще рано.

Я пытался унять пронизывающую тело дрожь, сжимая челюсти, но зубы стучали и стучали. Вскоре поползли и мы. Шагов десять вперед — и стоп, лицо на руки, тяжелые вздохи. Так бесконечно медленно добирались до речки. По колено в воде переправились на другой берег и опять припали к земле. По каким-то еле уловимым признакам угадывалось село.

За плотной завесой дождя звякнул металл, донеслись мягкие удары, возня, стон, и было в этих звуках что-то жуткое. Я понял, что там происходит, и мне сделалось страшно и противно. Кровь уже пролилась — без выстрела, без шума.

Минуту спустя снова поползли. Путь преградил плетень. Все замерли. Повеяло запахом мяты, прелой травы. Я ощупал прутья. Крепкие. Минуты казались часами, а Горбунов лежал неподвижно, будто уснул. [65]

В селе хлопнул выстрел — яркая вспышка пронзила темноту, качнулись очертания приземистых хат, раскатился гром взрыва. Разбитое стекло зазвенело о металл, и вверх взметнулись языки пламени.

— Давай! — хрипло сказал Горбунов.

Я вздрогнул от неожиданности: над самым ухом выстрелили.

С шипом темное небо прочертила зеленая ракета.

— Вперед! — с необычной прытью вскакивая на ноги, во весь голос закричал Горбунов. — Вперед, гвардейцы! За Родину!

Под напором людской лавины плетень с треском рухнул, десантники побежали по садам и огородам, увязая в липкой грязи. Почти одновременно взвились ввысь продолговатые языки огня. В пустой, безлюдной улице гулко отдалось потрескивание пожара. Туповерхие серые крыши хат и желтые купы деревьев впечатались в фон зарева. Я не спускал взгляда с покачивающейся спины Горбунова и слышал сзади грузный топот ног Сочнева. В ушах зло, пронзительно завывал ветер, дождь больно хлестал по глазам.

Достигли первых построек. Навалившись грудью на какую-то деревянную балку, с трудом переводя дыхание, я увидел, как факелом горел танк, освещая распростертое на земле тело танкиста в комбинезоне, с вогнанной в спину финкой, разъезженную дорогу и белые хаты-мазанки. За хатами, за деревьями, в межах — всюду, где только было можно, укрылись десантники. То в одном, то в другом месте мелькали огни и хлопали сухие выстрелы.

В окнах метались полуобнаженные люди и, когда со звоном разлетались стекла, тотчас исчезали. Через подоконник перевалился рыжий немец в нижней рубахе, сделал усилие перекинуть ноги, да не успел, тело его обмякло, голова и руки безжизненно свесились вниз. Из калиток, из ворот выскакивали белые фигуры, бросались [66] куда попало, и все это напоминало дикую пляску привидений. Из окна двухэтажного каменного здания бил крупнокалиберный пулемет. Огненная цепь трассирующих пуль прощупывала сады, косила метавшихся по улице немцев.

Выглядывая из-за угла, Горбунов следил за ходом боя. Время от времени он вскидывал автомат, прицеливался и стрелял короткими очередями. Я отполз от хаты и тоже дал очередь. Горбунов закричал:

— Марш на место! И чтобы больше носа не высовывать! Без вас справятся.

Горбунов не мог видеть, как в окне, за его спиной, на мгновение вспыхнул свет и в глубине комнаты промелькнула фигура в накинутом на одно плечо мундире. Не раздумывая, я стремительно вскочил и, пригнув голову, в два широких прыжка оказался подле стены. Окно распахнулось — я направил ствол автомата на створку. И тут прямо из-под ствола, откуда-то снизу, вывернулся, как тень, Сочнев, с силой размахнулся и кинул в черный проем гранату.

— Ложись! — Он сбил меня с ног и прижал к земле, крепко обхватив за спину.

Грохнул взрыв, хата содрогнулась, точно живая, лопнули стекла, брызнув осколками. Горбунов отпрянул от стены, испуганно выругался, но, увидев открытое окно, откуда выходил дымок, и все поняв, снова стал следить за боем.

Из глубины села взвилась ракета.

— Радисты, за мной! — приказал Горбунов и торопливо направился по дорожке сада.

По пути к нам присоединилась группа десантников. Перелезая через плетни, постоянно отвечая на окрики, мы добрались до площади и начали подниматься в гору. Нас встретили, проводили до церкви. За каменной, с железными решетками оградой, у могильных холмов, мраморных надгробий и памятников было много десантников. [67] Никто из них не стрелял, некоторые курили в кулак.

Взошли по каменным ступеням и попали в храм. Шаги гулко отозвались в пустоте. Дверь жалобно поскрипывала на ветру. Луч фонарика скользнул по умиротворенным ликам святых, чуть задержался на люстре с пустыми подсвечниками, опять побежал по сверкающим позолотой иконам и росписям.

— Сюда! — неестественно громко произнес человек сверху, и это слово таинственно повторили в разных концах зала безмолвные святые.

Восходящая спиралью лестница с металлическими перилами привела в небольшой придел с двумя овальными окошками. По стеклам шумно стекала вода. Горбунов выбил раму стволом автомата — снаружи хлынул шум дождя и ветра, раскаты выстрелов.

— Давайте связь! — сказал он, не отрываясь от окна.

Я сбросил с себя плащ-палатку, помог Сочневу снять упаковку питания. Мы установили рацию в углу придела и через минуту-две связались со штабом батальона. Спрашивали Горбунова. Я подал ему телефонную трубку.

— Я — Третий! — отрекомендовался он. — Задание выполнил! Прием.

— Я — Орел! — зазвучало в наушнике. — Понял вас. Спасибо. Отвел мальчиков?

— Я — Третий! Еще не всех. Слышу перестрелку.

— Немедленно отводи!

— Понял вас. — Горбунов сунул мне трубку, обратился к связному: — Нуте-ка, стрелой к командиру второго взвода! Пусть сейчас же убирается туда, куда ему было приказано, а то в общей каше растеряем людей — не скоро соберем. Выполняй!

— Есть! — Связной исчез за дверью.

Горбунов взял в руки бинокль и опять приник к окну. [68]

Мне казалось, бой продолжался всего несколько минут. Между тем за окнами уже брезжил рассвет. Выстрелы мало-помалу редели.

Вернулся связной.

— Приказание выполнил! Второй взвод у речки.

— То-то. Ну, держись, голубчики! — бодро сказал Горбунов. — Радисты, передайте: вход свободен!

Повторив слова командира роты, я мысленно представил, как Кобзев связывается со штабом бригады, из штаба эта команда летит во 2-й и 3-й батальоны, и там раздаются свои команды — «к бою».

На восточной окраине села, у немецких окопов, гулко хлестнула мина. Это была первая ласточка, посланная десантниками-минометчиками. Разорвалось еще две мины. Не переставая смотреть в бинокль, Горбунов сказал:

— Передайте: так огонь!

Я поднес к губам микрофон.

Минуло некоторое время, и в сыром, дрожащем воздухе родился многоголосый вой. Вдоль окопов заметались огненные вспышки и белые дымки, над селом и над полями разнесся гром. Придавленный дождем, дым застлал окопы. Уже невозможно было разобраться, что там происходит, лишь доносились удары и содрогалась земля.

Вдруг словно оборвалось что-то, стало тихо-тихо. Я попросил Сочнева подежурить у рации, а сам прилепился к окну. Сверху хорошо было видно, как по улицам и по садам лавиною, без криков и выстрелов растекаются десантники.

И вдруг соломенная крыша напротив вздыбилась, стала на ребро и с шумом обрушилась на не успевших отбежать десантников. Грохоча, из-за хаты вывернул танк. Разбрызгивая грязь, подминая под гусеницы трупы, он помчался вдоль села в направлении церкви, стреляя из пушки по скоплениям десантников. Один снаряд [69] угодил в стену, выбил брызги красного кирпича — и только. И тут танк резко занесло в сторону, и он, размотав гусеницу, врезался в хату и загорелся яркой свечой.

Дым на краю села рассеялся, и стало видно даже без бинокля, как немцы, оставляя окопы, откатываются через поле к пологой ложбине. От ложбины недалеко и до леса. Уйдут туда, как пить дать, уйдут!

— Отлично! — про себя, но достаточно громко, чтобы его могли услышать, сказал Горбунов, по-прежнему стоя у окна. — Один у вас, голубчики, путь — к лесу. Там вас устал ждать Никищенко.

Гитлеровцы выстроились в нестройные цепи и пошли... на окопы.

— Так и так один конец! — заключил Горбунов.

В окопах затрещали автоматы, забили пулеметы. Первая цепь немцев залегла, через нее перебежала другая цепочка зеленых фигур и тоже прижалась к земле. И так они перебежками продвигались все ближе и ближе к окопам, потом поднялись во весь рост и бросились вперед. Выстрелы слились в сплошной треск — зеленые фигуры дрогнули, заметались, цепи расстроились, и беспорядочная масса откатилась снова к ложбине. Поле было покрыто трупами. Не выстраиваясь, гитлеровцы беспорядочно направились к лесу. И тут-то Никищенко поднял в атаку свой батальон.

— Что и требовалось доказать! — Горбунов опустил на грудь бинокль и отошел от окна.

В церкви появился командир бригады Сидорчук. Поднявшись в придел, он обернулся и сказал кому-то из сопровождавших его офицеров, очевидно, продолжая начатый разговор:

— Противник не внес в наш план сколько-нибудь существенных поправок. Но в любое время следует ждать ответного удара. По сусекам в тылах скрести ему Нечего, все подобрано, а вот часть от Днепра подкинуть [70] может. В таком случае нам надо будет продержаться, пока наши, форсировав Днепр, не возьмут Черкассы. — Он поздоровался с Горбуновым за руку. — Спасибо, Иван Прокопьевич! Эта ночь тебе зачтется. К сожалению, твоей ударной роте отдых дать не могу. Видит бог, придется нам из огня да в полымя.

— А я ни на твою, ни на божью милость не рассчитываю.

Пока они таким образом объяснялись, мы с Сочневым закинули упаковки на спины и ждали, когда нас позовет командир роты. Тот распрощался с Сидорчуком, кивнул нам, и мы, спустившись по лестнице, вместе направились от церкви к речке мимо поваленного плетня.

Дождь перестал, но было пасмурно и прохладно. Ослабевший ветер наносил запах гари.

За селом, в ложбине, еще громыхал бой, а здесь, у речки, десантники — их было до взвода — очищали грязь с плащ-палаток, сидели на берегу, ели или курили.

— Не мешало бы и нам освежиться, — сказал Горбунов и прошелся по берегу, отыскивая спуск положе. — Снимайте ваши ящики. На трубочистов похожи, право!

Вода текла мутная, в речку все еще стекали с обрыва ручейки. Стянув шлем, Сочнев посмотрел на меня:

— Неохота всю амуницию снимать. Рожу сполосну — и хватит с меня.

Я собрался было снять плащ-палатку, как неожиданно чудовищной силы выстрел ударил в уши. То, что это был выстрел, я сообразил в следующий момент, лежа на животе, заметив клубы дыма в саду и торчащий над спиленными деревьями длинный ствол пушки. С головы до ног мокрый, Сочнев выкарабкался по скользкому отвалу на берег, по-собачьи встряхнулся и полными недоумения глазами уставился на стоявшего по колено в воде и приникшего к глине Горбунова.

— Что за чертовщина! — непонимающе и смущенно произнес тот, раскачиваясь, как маятник, высматривая, [71] что делается в саду. — У нас таких громкогласных пушек не было.

От ложбины прилетел звук тяжелого разрыва. И тотчас в саду лязгнул затвор, со звоном выбрасывая пустую гильзу. Ветви поваленных деревьев топорщились, и за ними мельтешили люди. Раздалась команда. Стоявшие в воде десантники в немом ожидании поглядывали на командира роты. Горбунов кинул быстрый взгляд вдоль берега, оценивая обстановку, и крикнул:

— К бою!

Я сполз вниз, в реку, и почувствовал, как поверх сапог к ногам приливает леденящая стынь. Берег ощетинился стволами автоматов.

— Эй, вы! Славяне! — донеслось из сада. — Я вам покажу — к бою!

У горки ящиков из-под снарядов, неподалеку от пушки, вырос высокий человек в серой шинели с рыжими подпалинами, косматый, с заросшим, как у обезьяны, лицом.

На груди у него висели бинокль с автоматом, в руке был зажат пистолет.

— Отставить! — скомандовал Горбунов десантникам, первым вылез на берег и, размазывая ладонями грязь по брезенту, зло набросился на артиллериста:

— Какого дьявола спрятался за кустами и палишь из немецкой пушки? Прошили бы тебя — пикнуть не успел! Разбирайся потом — чужой или свой...

Артиллерист широко улыбнулся, обнажив белый ряд зубов, и согласно закивал.

— Что верно, то верно! Тут я маху дал. Учту. Но не пропадать же добру, если захватили немецкую пушку с готовыми для стрельбы снарядами.

— Ничего, ничего, — уже мягче сказал Горбунов, и глаза его зажглись теплым, душевным светом. — Бывает и хуже. Продолжай, голубчик, продолжай! [72]