1.

Во мраке ночи я скорее почувствовал, чем увидел, как прямо на меня с пугающей неотвратимостью несется что-то огромное. Земля! Выпрямив ноги, напружинив тело, я ударился о мягкую почву, запутался сапогами в зарослях, упал на бок. Подтягивать стропы и гасить купол парашюта не пришлось: в спокойном воздухе легкий шелк плавно осел на кусты. Должно быть, я приземлился в какое-то углубление или даже в овраг. В стороне звонко журчал ручей, от сырой земли струились запахи прелой травы и тлена.

Поднявшись, одним махом отстегнул карабины на лямках, сбросил подвесную систему, осмотрелся. Ничего не видно. Звенящая в ушах тишина, и никаких признаков жизни.

Собрал купол, наспех свернул его, втиснул в ранец и прикрыл сумкой. Осторожно ступая по зыбким кочкам, обходя кусты, добрался до склона, поросшего колючим кустарником. Шагать напролом — наделаешь много шума. Повернул вдоль оврага, надеясь найти более удобный подъем. Подумал: «Пока тут брожу, ребята соберутся и уйдут». Мне стало не по себе. Остановился, прислушался. Наверху гудели самолеты — значит, выброска десанта не закончена, значит, ребята на земле, гасят купола. А что если они на противоположной стороне оврага, и я иду совсем не туда, куда надо? В бой они еще не вступили: не слышно ни одного выстрела. Хотя бы один — я сразу нашел бы их...

Внезапно родились еле уловимые шорохи, невнятные голоса. Я обрадовался и в то же время насторожился. «Притаились десантники? Но тогда почему они не сигналят? Ты и сам не сигналишь», — спохватился я и потянулся рукою к висевшему на груди фонарику. Не переставая следить за тем местом, откуда нанесло голоса, [7] разглядел наконец нечто похожее на кромку оврага. Над кромкой шевелились головы.

Опять донесся приглушенный говор — то была немецкая речь. Я замер, чувствуя, как заходится и падает куда-то сердце. Ноги ныли от непосильной нагрузки, ремни радиостанции, вещмешка врезались в плечи, но я боялся пошевелиться, чтобы неосторожным движением не выдать себя. «Вот бы посигналил!» — лихорадочно пронеслось в голове.

Темная, расплывчатая фигура приподнялась, и в метре от нее вырвалась мелькающая огненная струя — загрохотал ручной пулемет. Я невольно присел. Звонкое, раскатистое эхо отозвалось в овраге и в моем сердце. Меня бросило в жар при мысли, что вот-вот начнут стрелять другие пулеметы немцев, но они молчали. Быть может, остальные расчеты выжидали, когда ответят десантники? Что же делать? Сидеть вот так, на корточках, и видеть, как стреляют через овраг по нашим, было выше всяких сил.

Пулемет бил то короткими, то длинными очередями. Значит, один-единственный пулемет, прямо напротив меня. Ударить из автомата? Но сколько их там, фашистов? Сразу всех не уничтожишь, а себя обнаружишь, и тогда — конец. А гранаты? Поди узнай — откуда прилетела? Пока уцелевшие немцы оправятся от паники, можно отползти, даже отбежать и залечь за кочки или в какую-нибудь яму, если найдется... Ухватился я за эту мысль и уж не искал более подходящего решения.

Нащупав шершавый холодный металл, я зубами прикусил кольцо, выдернул чеку. Доброшу или не доброшу? Резкий бросок всем телом вперед — и граната полетела в сторону грохочущего пулемета, а сам я упал ничком на мокрую траву. Раздался взрыв... Мне почудилось, что надо мною со страшным рыком промчался разъяренный зверь — так обманчиво было эхо. [8]

Воцарилась тишина. Ни криков, ни стонов. И что удивительнее всего — в ответ никто не стрелял, ни слева, ни справа. Будь наверху еще немцы, они, наверное, хоть чем-то выдали бы себя. Я бросился на дно оврага, перебежал через ручей и, поднявшись по отлогому склону, очутился на поляне. В темноте мелькали зовущие огоньки. Они перемещались влево, к лесу. Я так обрадовался, будто это мерцали огни мирного села, в котором можно найти теплый прием и спокойный ночлег.

Невдалеке явственно улавливался дробный топот. Над головою зашуршало, и в нескольких шагах от меня на землю плюхнулось что-то тяжелое. Десантник! Я пошел на расплывшееся, едва различимое пятно парашюта. Человек чертыхнулся. Пятно стало уменьшаться. Я прибавил шаг и, лицом к лицу столкнувшись с темной фигурой, узнал Кобзева, командира отделения радистов.

— Василий, ты?

— Он самый! Где наши?

— Понятия не имею...

— Ладно, найдем! — решительно произнес Кобзев, взваливая на спину парашют.

Вскоре повстречали еще десантника.

— Не видел, друг, зеленый свет? — спросил я.

— Вроде мигнул раз, да я не уловил — где. Иду на красный.

2.

Штаб 1-го батальона 3-й воздушно-десантной бригады расположился около стога сена. Уже собрались радисты и телефонисты. Все возбуждены, но переговариваются с напускным равнодушием. Никто не хочет признаться в том, что только сейчас пережил. [9]

— Как же ты отстал, Тарасов? — спросил меня командир взвода связи лейтенант Комиссаров, впервые обращаясь на «ты». Был он немного старше нас, молодых ребят.

Пожав плечами и ощутив в них боль, я снял упаковку радиостанции и, стараясь казаться спокойным, ответил:

— Отнесло к оврагу. А там немцы с пулеметом. Выручила граната...

На мое плечо легла тяжелая рука Комиссарова.

— Так это ты?..

Командир батальона Никищенко, высокий, стройный, со скуластым лицом и монгольским разрезом глаз, и замполит Дорохин полусидя рассматривали при слабом свете карту и слышали этот разговор. Никищенко распорядился послать разведчиков, заметив:

— Надо было документы прихватить.

«Легко сказать — прихватить», — подумал я и обратился к нему:

— Товарищ гвардии капитан, разрешите показать место?

Из темноты кто-то возразил:

— Как-нибудь обойдемся без провожатых. Сами с усами.

Разведчики скоро вернулись. Грузный богатырь подал документы комбату, доложил:

— Трое. Из всех душа вон! Пулемет к делу негожий. На дороге обнаружили легковой автомобиль. Завели, пустили под откос, в овраг.

Луч света скользнул по бумагам убитых, отразился на овальном лице разведчика с пышными усами. Так вот кто не захотел взять меня в провожатые — Егоров! С ним был я на последних учениях. Тогда этот богатырь жаловался на тряскую дорогу, говорил, что разведчик должен ходить по лесу пешком, а не разъезжать на машине. [10]

Никищенко, просмотрев документы убитых, недоуменно хмыкнул:

— Весьма странно. По сведениям, которыми мы располагаем, такой части в этом районе не должно быть.

Дорохин углубился в карту.

— Эти немцы, наверное, проездом здесь. Вот она, дорога, за оврагом, — задумчиво говорил он. — Заметили нас, решили припугнуть или выстрелами хотели привлечь внимание своих. Втроем палить по десанту — в высшей степени безрассудно. Но чего на войне не бывает!

На нем была та же кожаная куртка, которую он носил в лагере, но вместо фуражки на голове сидел шлем с загнутыми кверху ушами.

Я относился к Дорохину с благоговением, быть может, потому, что его имя было окружено ореолом таинственности. В самом деле: почему ему одному, старшему лейтенанту, разрешают нарушать форму одежды? На кителе у него поблескивал орден Красного Знамени. Но ордена носили и другие офицеры, старше его по званию, а одевались как положено. Армия есть армия.

Ходили слухи, будто однажды в самолете перед самой выброской у Дорохина распустился парашют. Все спрыгнули. Он собрал купол в охапку и выбросился за борт. Приземлился в поселке прямо на головы немцам. Бросил в окна гранаты, поднял панику, расстрелял почти все патроны и невредимым ушел в лес. Только на второй день ему удалось отыскать своих. Перед десантниками предстал все тот же Дорохин, но, как утверждали ребята, весь седой. Действительно, когда он приходил к нам на занятия и снимал фуражку, яркая седина волос непривычно резала глаза, потому что никак не вязалась с его возрастом.

О себе Дорохин никогда не рассказывал, тем самым [11] вызывал у нас, молодых десантников, еще большее любопытство. Как бы там ни было, мы считали его героем. И сейчас от всего облика этого человека исходило ощущение уверенности и силы, точно находился он не в тылу, а по ту сторону линии фронта, где все свои и не надо оглядываться.

Из темноты появился молодой лейтенант Савинов, начальник, штаба, с группой людей. Это были командиры рот и отдельных взводов.

— Прошу всех поближе, — сказал Никищенко. — До рассвета — час. За час мы должны удалиться от площадки приземления километров на пять. Проверьте еще раз, хорошо ли замаскированы парашюты, и в путь — точно на север.

Командиры ушли.

Кто-то взял меня за локоть — привычка Владимира Сочнева — и зашептал в самое ухо:

— С боевым крещением, Максимыч! Жаль, мы не попали в овраг вдвоем. Наделали бы шороха!

Как наивен этот Вовка! Я усмехнулся:

— А ты не жалей. Дай срок, и тебя окрестят.

Раздались приглушенные команды:

— Приготовиться к движению!

В лесу скрылись разведчики, группы боевого охранения. И потянулась туда, как в черный зев, сплошная людская вереница.

Ночь под сенью деревьев полна затаенного страха. Я знал, что в такую пору немцы в лес не сунутся. Заслышав самолеты, очи скорее всего не выпускают из рук телефонов, сообщая во все концы о высадке советского десанта. Но все равно — ощущение такое, словно за деревьями и кустами попрятались враги и ждут команды «Огонь!».

Люди шагали молча, сгибаясь под тяжестью ноши, лишь слышно было, как под ногой шуршат сухие листья. [12]

Остановились. Никищенко спросил, в чем дело. Неожиданно тишину нарушил сиплый, словно отсыревший, но достаточно резкий голос:

— Размазня! Ты что — ослеп? Не видел, за что держался?

Я замер в тревожной настороженности. Обычные грубоватые солдатские слова ударили по нервам.

— Ведь не нарочно же я! — в отчаянии произнес кто-то. — Держался за спину товарища. Он, знать-то, подлез под эту корягу и ушел не знаю куда. Я и не подумал, что рука попала на корягу. Думал, это спина.

— Думал, думал! Индюк тоже думал...

Оказалось, что направляющий случайно оторвался от группы, и теперь никто не знал, куда надо идти.

Вспыхнул фонарик, выхватил из темноты круг разноцветья из сухих листьев. Никаких следов. Люди в нерешительности топтались на месте. Кричать было запрещено.

— А ну, посторонись!

И тут я увидел радиста Гошку Попова, долговязого, худого парня, заядлого охотника, исходившего, если верить его рассказам, тысячи километров по сибирской тайге. Кто их считал, километры? Но мы верили, потому что Гошка любил лес, чувствовал себя в нем как дома, никогда не пользовался компасом, мастерски разводил костер даже в ненастье и умел еще многое, удивляя нас своей сообразительностью.

Гошка опустился на колени, согнулся в три погибели, разбросал листья, сказал Василию Кобзеву, наклонившемуся к нему с фонариком:

— Ниже свети, да поживей! — Пальцы его осторожно ощупали землю и натолкнулись на вмятину от каблука. Осмотрев ее, Попов показал рукою: — Туда надо шагать!

Через минуту-другую в чаще затейливо замигал огонек. Десантники бросились догонять колонну. Чтобы [13] не отстать от штаба, мне пришлось перейти на бег. Сзади раздавался топот. Кто-то, тяжело дыша, ворчливо проговорил:

— Эй, дружище! Передай начальству, что минометчики с плитами на горбу бежать не могут.

Прежде чем я раскрыл рот, Савинов сказал комбату:

— Никищенко, а ведь и вправду у людей создалось впечатление, что бегут все.

— Что ты предлагаешь?

— Сообщить в голову колонны, чтобы остановились. В противном случае мы растеряем людей.

— Сообщай. Только учти: если до рассвета мы не выберемся из этого квадрата, нас прихлопнет авиация.

Рассвет наступил быстро. Все было темно — и вдруг сверху через ветви просочились серые пятна, стали видны очертания деревьев с лохматыми шапками. Это успокаивало: оставшиеся на ветвях листья укроют от самолетов.

Рядом с Никищенко оказался Егоров в пятнистом халате. На ходу он докладывал:

— Впереди грунтовая дорога, которая ведет на Краснянку. До деревни с километр. Перед деревней — большой пустырь, хорошо просматривается. На огородах противник роет окопы в нашу сторону. На дороге никакого движения. По обочине проложен полевой телефонный кабель. Мы его не нарушили, как условились. Пока все.

— Добро. Продолжайте наблюдение.

Егоров козырнул и исчез так же незаметно, как и появился. Лес поредел, стало совсем светло.

— Подтяни-ись! — донеслась спереди сдержанная команда. — Шире шаг!

Никищенко приказал сделать привал, чтобы подтянуть батальон, но ни посидеть, ни полежать никому не пришлось. Едва показались замыкающие колонну десантники, [14] как к Никищенко снова подошел Егоров, кинул руку к виску:

— Все спокойно, товарищ гвардии капитан!

Командиры подняли подразделения, рассредоточили вдоль дороги.

— Давай! — негромко сказал Никищенко и энергично махнул рукой.

Люди ринулись вперед, перебежали дорогу, взобрались на пригорок и укрылись под желтыми шатрами деревьев. В это время с запада послышался нарастающий шум моторов. Еще ничего не видя, по ноющему, тягучему звуку я определил — самолеты. И не ошибся. По рядам пронеслось:

— Воздух! Воздух!

Все залегли. Над лесом, в котором уже не осталось ни одного человека, пронеслись коричневые «юнкерсы» в сопровождении серебристых «мессершмиттов». За деревней, в разливе багрянца, они развернулись и полетели обратно, перестраиваясь в ломаную цепочку.

Прикрытый сучьями и листьями, я лежал под деревом и следил за игрой самолетов. Передняя машина, словно коршун на добычу, нырнула вниз — посыпались бомбы.

— Сейчас нам и крышка! — срывающимся шепотом произнес Сочнев. — Такая дура упадет — башку прошибить может.

Я мельком взглянул на его добродушное, но полное тревоги лицо.

— Не умирай раньше времени. Эти бомбы не наши, — сказал я с видом знатока, хотя на фронте не бывал и в тыл высадился впервые.

«Юнкерсы» один за другим пикировали и, сбросив груз, легко и стремительно, как птицы наперегонки, взмывали ввысь. Над морем леса вспыхивали дымные смерчи и раздавался трескучий гром. Два узких, быстрых «мессершмитта» с черными крестами на фюзеляжах [15] и на крыльях со звоном промелькнули вдоль дороги — даже деревья над головами десантников возмущенно зашумели, закачав ветвями, посыпая землю разноцветным дождем.

Самолеты появились снова, бомбя и расстреливая пустой лес ближе к дороге. Оглушал грохот разрывов ощутимей становились толчки земли, вихри холодного воздуха принесли запах едкой гари.

Сочнев тронул меня за локоть:

— И чего лежим? Пока они там бомбами швыряются, можно километра два отмахать.

Глаза его, зеленые, как у кошки, беспокойно бегали по сторонам, на загоревшем лбу у кромки шлема выступила испарина. Сочнев был не из робкого десятка, но по натуре непоседа. Вечно он суетился, куда-то спешил. Я часто подтрунивал над другом, но сейчас было не до шуток, и я сердито бросил:

— Умница нашелся! Встань попробуй. Они тебе дадут жизни!

— Тарасов! — прикрикнул из-за дерева Комиссаров и осуждающе строго покачал головой.

Я с укором посмотрел на Сочнева, припал лицом к рукам и в тот же миг почувствовал, что голова словно налита свинцом. После бессонной ночи на меня вдруг напала леность, безразличие ко всему. Смертельно хотелось спать. Я смутно слышал, как вполголоса переговариваются командиры, и хмуро глядел в пространство, провожая взглядом группу отбомбившихся самолетов.

— Будем поднимать батальон? — предложил Савинов. — Дорогу немцы бомбить не станут, но могут прочесать участок возле нее. Как бы не зацепили нас.

Никищенко и Дорохин согласились было с начальником штаба и зашевелились, сбрасывая с себя листья, но в это время высоко в небе, вынырнув из серых облаков, повис «хеншель». Появление воздушного разведчика [16] ничего хорошего не предвещало. Я знал от фронтовиков, что «рама» — этот вездесущий разведчик, обнаружив на земле противника, наводит огонь довольно точно. Сонливость как рукой сняло. Не иначе, немцы что-то затевают.

Донесся глухой рокот. Опять с запада. Постепенно шум нарастал, накатывался, и уже явственно выделялся лязг гусениц.

— К бою! — крикнул Никищенко. — Без моей команды огня не открывать!

Закачались, зашуршали желтые бугорки — связисты с необычной поспешностью схватились за автоматы и подсумки. Комиссаров предупредил:

— Спокойнее, ребята!

Десантники повсюду, как кроты в нору, попрятались под листьями и ветвями, и я представил, что на всем этом бугре нет никого, кроме меня одного. Сжимая автомат, я мучился ожиданием надвигающейся опасности.

Над лесом, едва не касаясь верхушек, с диким ревом промелькнули самолеты. Воздух наполнился пронзительным свистом и разноголосым воем — потрясающей силы удары словно разверзли землю. С оглушительным треском повалились деревья, тучей взметнулись сорванные с ветвей и поднятые с земли листья. Осколки рассекали на толстых стволах кору, выбивали щепы.

Я крепко-накрепко зажал голову руками, защищаясь от ударов падающих ветвей и комьев суглинка, и готов был сам влезть в землю, чтобы не видеть и не слышать этого грохочущего и пылающего ада. Порою ощущал боль сведенного судорогами тела, боль в ушах, задыхаясь от дыма, хватал ртом воздух, подобно рыбе, выброшенной на берег. И в этот момент по дороге в сторону деревни проследовал зловещий кортеж из танка с закрытым люком и трех бронетранспортеров. [17]

После того как установилась тишина, я некоторое время лежал без движения. Тело размякло, не подчинялось сознанию. А очень хотелось подняться, стряхнуть с себя тяжесть пережитого: в движении человеку лучше.

— А «рама»-то все еще висит! — резанул слух чей-то голос.

«Хеншель» кружил еще минут двадцать: опускался над местом высадки десанта, поднимался по спирали над лесом, пролетал над дорогой, отклоняясь то вправо, то влево. Описав круг, ушел на запад. Десантники не вставали, опасаясь, что появится новая «рама». В небе проплывали облака.

— Отбой! — скомандовал Никищенко. — Приготовиться к маршу!

3.

Всю ночь я проспал как убитый. Утром, укрыв плащ-палаткой раскидавшихся во сне ребят, выбрался из шалаша. После вчерашнего изнурительного марша все еще ныли суставы, но прежней усталости не чувствовал. Только в горле пересохло. Захватив котелок и фляжку, отправился раздобыть воды. Под соснами в беспорядке, подобно большим муравейникам, выросло множество шалашей. Закончили строить штабную землянку. Телефонисты, раскручивая катушки, подводили к ней телефонный кабель, связывая штаб с ротами. Я спросил у десантников, роющих глубокую щель, где достать воды, и они указали тропинку. Тропинка вывела меня на покос с полеглой, перепутанной травой, местами опаленной пламенем и черной от копоти взрывчатки. Кругами громоздились комья и россыпь свежей земли. Я насчитал шесть воронок. Все их надо заровнять, [18] чтобы превратить покос в посадочную площадку. Нелегко придется саперам.

В густых зарослях я отыскал родник с чистой, как стекло, водой. Стаз на колени и опершись руками о камни, склонился над чашей. На дне лежали сосновые иглы, камушки, играли фонтанчики, перебрасывая с места на место песчинки. Отражение заспанного лица колыхалось на прозрачной поверхности. Я прикоснулся губами к ледяной воде и короткими глотками досыта напился. Затем окунул лицо, встал, обтерся носовым платком, наполнил котелок и фляжку и вернулся к шалашу.

Гошка Попов, в гимнастерке с расстегнутым воротом, в заломленном на затылок шлеме, рубил топориком валежник для костра. Лицо его с мелкими чертами осунулось, нос заострился, веки опухли и покраснели. Я поставил котелок на траву, фляжку кинул в шалаш.

— Привет, Гошка! Как спалось?

— Мое нижайшее! Спал без задних ног. Не худо бы и продолжить, да еду готовить надо.

Он деловито сложил хворост и поленья, подсунул растопку, вынул из кармана медную зажигалку, щелкнул крышкой и, убедившись, что нижние сучья загорелись, стал топориком вбивать в землю приготовленные рогатины.

Я сел, обхватил руками колени.

— Немцы здорово покос покалечили, — сказал я и подтолкнул полено носком сапога.

— Никогда не вороши костер, пока не разгорится, — поучительным тоном сказал Попов, выпрямившись во весь рост. — Гляди, как пламя тянется к каждой веточке, а ты ему ходу не даешь. Покалечили, говоришь? Во всей округе, видать, покосы разбомблены. Немцы ищут нас. Пути к нам перекрывают, даже с воздуха.

Из шалаша высунулась косматая голова Сочнева. [19]

Вот он вылез весь, по пояс обнаженный, в брюках и сапогах.

— Наше вашим! — Сладко потянулся, осмотревшись кругом, баском воскликнул: — У-у!.. За одну ночь, понимаешь ли, целый лагерь отгрохали! Капитально остановились. Максимыч, полей мне, я хоть морду сполосну.

Отошли в сторону. Сочнев содрогнулся, охнул, замотал головой, отфыркиваясь, побежал к шалашу за полотенцем. Коренастый, с широкой грудью, он с удовольствием растирал плотное тело — бицепсы рук так и перекатывались — и басом говорил:

— Я, понимаешь ли, думал, мы захватим деревню. Она же была — прямо на ладони. После приземления сразу — в бой, как нас учили. А вышло по-другому — километров сто протопали и в бою не были.

— Ну уж и сто! — возразил я, вынимая из вещмешка сухари и концентраты. — Пройди этот же путь на свежие силы — половину сбросишь. В деревне мы бы, как пить дать, загремели. На самолеты, танки, бронетранспортеры не попрешь.

— Что верно, то верно, — согласился Сочнев. — А как хочется, братцы, взять хоть один «населенный пункт»! Взять, понимаешь ли, и сказать людям: «Вы свободны!»

Попов разводил в котелке месиво из супа-пюре горохового. Хмуро бросил:

— За тем приехали...

Сказал с такой интонацией, что я почувствовал в его словах что-то недоговоренное, но уточнять не стал: сказано правильно.

Из шалаша вышел Кобзев в накинутой на плечи плащ-палатке. Туго натянутый на голову шлем сильнее подчеркивал округлость его прыщеватого лица со светло-голубыми глазами.

— Зачем костер развели? — строго спросил он. [20]

— Все жгут. А мы что, рыжие? — ответил Попов и закатил кверху серые в крапинках глаза. — Небо вот-вот утечку даст. Можешь не беспокоиться. Никто тебя не тронет.

Мельком взглянув на плотные тучи, Кобзев ничего не ответил и тяжелым шагом отправился к штабной землянке.

— Душою Василий мается, — пробасил Сочнев. — Под утро стонал. Все мать звал. Где, на Урале-то, ее теперь найдешь? Урал большой. В такое время, понимаешь ли, никто и на запрос не ответит. Тяжело парню.

— У нас на Урале народ хороший, — произнес я. — Не оставит в беде. Войну закончим — найдет он мать.

Щурясь от дыма, Попов пек оладьи на саперной лопатке. Смажет ее комбижиром, нальет месиво — и на угли.

— У каждого свое... — угрюмо выдохнул он, перехватывая черенок в другую руку. — Ставьте суп, а я вас стряпней угощу.

— Меня уволь! — сказал я. — Однажды наугощался. В походе к каждой луже прикладывался.

Попов хитро улыбнулся:

— Круто посолены — это точно, но есть можно.

Во второй половине дня меня и Сочнева вызвал Комиссаров. В маленьком низком шалаше, куда мы не вошли, а влезли один за другим, негде было повернуться. На земле разостлана плащ-палатка, в изголовье — два вещмешка, на сучьях — шлемы.

— Как самочувствие? — осведомился Комиссаров, испытующе глядя на нас, стоящих на коленях, так как встать было нельзя.

Я понял, что разговор предстоит серьезный. Перед выброской в тыл взводный тоже интересовался здоровьем каждого связиста. Обменявшись взглядом с Сочневым, я ответил:

— Нормально. [21]

— Тогда слушайте... — Комиссаров извлек из планшета листик бумаги, подал мне. — Вот данные радиосвязи. Установите по ним передатчик и приемник, а бумажку сожгите. В двадцать один ноль-ноль явитесь к командиру третьей роты гвардии старшему лейтенанту Горбунову. Вы обязаны обеспечить устойчивую связь роты со штабом батальона.

В назначенный час мы были в просторном шалаше Горбунова. Это был человек уже в летах, на лбу залысины, волосы присыпаны сединой. Он только что отпустил командиров взводов и, тыча пальцем в карту, заправленную в планшет, говорил задержавшемуся у него офицеру:

— Мы оседлаем дорогу здесь и ударим по противнику, как только он поравняется с нами, а ваша задача — отрезать ему пути отхода. Ясно?

— Так точно! — сказал офицер и оставил шалаш.

Горбунов надел плащ-палатку, шлем, забросил за шею ремень бинокля и, направляясь к выходу, сказал:

— Весьма рад вам, радисты! Будем сдавать экзамен, голубчики.

На его странные слова я не нашелся что ответить, промолчал и Сочнев.

На привалах к нему подходили командиры взводов, и он начинал разговор обычно так:

— А нуте-ка, Иван Сергеевич, скажи, голубчик, как твое войско поживает?

Войско поживало неплохо, и удовлетворенный Горбунов, привычно припав на ногу, раскрывал на коленке планшет. По-видимому, солдаты и офицеры привыкли к его штатским манерам и не замечали их или делали вид, что не замечают. Во всяком случае, сами-то обращались к нему и отвечали на его вопросы так, как положено военным людям, без намека на панибратство. Я узнал, что до войны Горбунов преподавал математику в школе, что старший его сын — на фронте. [22]

Перед рассветом миновали лес. Дохнуло прохладой. Впереди, в темных очертаниях чего-то неясного, еле-еле обозначился широкий простор, объятый тишиной и безмятежностью. Горбунов сам некоторое время стоял как вкопанный, всматриваясь в нечто невидимое и чутко прислушиваясь к безмолвию, потом приказал командирам взводов расположить подразделения вдоль кромки леса и окопаться. Люди задвигались, и вскоре отовсюду донеслись глухие удары лопаток, кряхтенье, сдержанный говор.

Мы копали ячейку поодаль от других, под толстой сосной, старательно разрубая корни, выбрасывая землю и камни на бруствер. Оба разгорячились и не сразу заметили, что небо скинуло черное покрывало — стало светло. Воткнув лопату в бруствер, я осмотрелся. Насколько хватал глаз, на бугре, в свежевырытых ячейках, лежали десантники, заканчивая маскировку. Бугор полого опускался к серому шоссе, а за ним протекала узкая спокойная речушка, над которой понуро свешивались безлистые заросли ивняка. Десятка два толстых желтых дубов, разбежавшихся по обширному полю, выглядели одинокими, заблудившимися странниками, потому что за полем раскинулась целая дубовая роща, щедро расцвеченная рукою осени.

Я упивался свежестью и тишиною неразбуженного утра, и мне не верилось, не хотелось верить, что эта живописная местность может скоро оказаться ареной боя.

Неожиданно справа, примерно в километре от нас, бабахнули взрывы, рассыпались автоматные очереди. Десантники, нещадно дымившие махоркой, укрылись в ячейках. Меня разбирало любопытство. Я обратил лицо в сторону, откуда донеслись выстрелы, но выступ леса закрывал дорогу. Прибежал запыхавшийся Горбунов, сел на край ячейки, спустил ноги в грязных сапогах, приказал: [23]

— Вызовите штаб!

Я включил радиостанций и, связавшись со штабом батальона, передал микрофон Горбунову.

— Бирка, я — Нажим! Да, да, это я — Третий! Справа от меня какое-то хозяйство завязало бой. Я и мои мальчики в обиде. Прием. — Переключив клапан на трубке, стал слушать. Удивленно вскинул мохнатые брови. — Ты не знаешь? Нуте-ка, узнай у главного, я подожду. — Вернул мне трубку, сказал: — Пока штаба бригады дозовутся, я буду тут, поблизости. Чуть что — позовите.

Вылез наверх, поднес к глазам бинокль, махнул рукой и исчез куда-то.

Выстрелы раскатисто хлестали за лесом.

Минуты через три штаб батальона вызвал Третьего.

— Вовка, быстрей за командиром! — сказал я, услышав в трубке голос Кобзева.

Сочнев сорвался с места и прыжками побежал к лесу. Из-за дерева показался Горбунов, остановил его окриком:

— Здесь я!

Они оба спустились в ячейку. Это была даже не ячейка, а квадратная яма с нишей, в которой была пристроена радиостанция. Горбунов, охваченный беспокойством, слушал и приговаривал:

— Вот те раз! Вот те раз! Разведчиков? Конечно же послал!

Кончив разговор, недоуменно развел руками.

— Неизвестно, кто с кем воюет. Данных нет.

Вдали, на краю поля, замаячили фигуры людей в серо-зеленых мундирах.

— Немцы! — вырвался чей-то возглас.

Десантники глубже втиснулись в землю, оцепенело наблюдая за происходящим.

Немцы пробирались вдоль прибрежных зарослей, падали и стреляли в направлении леса, через речку и [24] шоссе, снова поднимались и — странное дело — стремились во что бы то ни стало пробиться туда, откуда доносилось больше всего выстрелов. Переправившись через речку, они, мокрые и отяжелевшие, бежали по шоссе, оглядываясь назад и беспорядочно отстреливаясь.

Опустив на грудь бинокль, Горбунов сказал:

— Их кто-то преследует.

Он вылез из ямы и шагах в двадцати от нас лег в приготовленную для него ячейку. Скомандовал:

— К бою!

Выстрелы ближе, громче, отчетливей. Вместе с выстрелами нарастал гул моторов.

Все притаились, как охотники в закрадках, не смея пошевелить рукой, повести шеей. Я во все глаза смотрел на приближающегося врага, сжимая автомат. Под ложечкой посасывало, и, казалось, под шлемом дыбом встают волосы. Метнул взгляд на Сочнева: лицо в капельках пота, зеленые глаза необыкновенно широко раскрыты, губы мелко подрагивают.

А гул все ближе и ближе.

Вот из-за поворота вырвался бронетранспортер, на борту заблестели стволы, а в глубине кузова — угловатые каски. За бронетранспортером гурьбой бежали немцы. За ними неслась грузовая машина, до отказа набитая солдатами. За нею тоже гнались гитлеровцы, передние хватались за борт и висли на вытянутых руках, волоча по шоссе ноги.

Беспорядочная колонна с шумом, криками, воплями мчалась мимо десантников. Меня бросило в дрожь. Самое тяжелое — сближаться с врагом, ничего не предпринимая. Громадным усилием воли я удерживал себя, чтобы преждевременно, без команды, не нажать спусковой крючок, и искоса с нетерпением поглядывал на Горбунова. Выждав еще, Горбунов крикнул:

— Огонь! [25]

В уши ударил оглушительный треск очередей, раздался грохот противотанковых ружей. Унимая дрожь, я старался стрелять как можно спокойнее. Полетели гранаты, взметая на шоссе столбы пыли, дыма, заскрежетало железо. В лицо мне брызнуло землей, сбитой с бруствера пулями, засорило глаза. Я присел, проморгался и продолжал стрелять. Сочнев, увлекшись боем, разряжал уже горячий автомат длинными очередями и густым басом поминал всех богов и кричал проклятья.

Шквал огня отбросил обе машины к речке. Из кузова ошалело выпрыгивали гитлеровцы и припадали к земле, цепляясь за каждую кочку, за каждый бугорок, чтобы хоть как-нибудь укрыться. Бронетраспортер занялся пламенем, продолжая юзом сползать к воде, таща за собой черный шлейф дыма, и вдруг взорвался. Густые клубы дыма застлали дорогу. Немцы устремились через речку в поле. Одни еще могли бежать; другие, обессилев, едва тащили ноги, ища спасения за стволами одиноких дубов.

— Беречь патроны! — предупредил Горбунов.

Мало-помалу выстрелы стихли, и через несколько минут все было кончено. На обочине, накренившись, стоял искореженный грузовик, по пологому склону разметались обломки бронетранспортера; на шоссе, в кустах, в воде валялись трупы немецких солдат. Дым слоями, тихо колыхаясь, поднимался над землею.

В яму к нам ввалился Горбунов, сказал:

— Немногие ноги унесли. Нуте-ка, штаб!

После грохота и шума у меня гудело в голове, в ушах стоял звон. Связываясь с главной станцией, я не узнал своего голоса и не мог разобрать, кто из радистов со мною разговаривает. Горбунов доложил в штаб о выполнении задания, велел нам сворачивать станцию и ушел. И только тут я заметил, что Сочнев сплевывает кровь и зализывает рассеченную губу. [26]

— Когда тебя угораздило пробоину получить?

Сочнев скупо улыбнулся:

— А-а, ерунда! До свадьбы заживет.