Солдаты и народ
Обитатели крайней хаты
— Стой! — громко крикнул Андреев. — Пробежал там... Все вскинули пистолеты. Оказалось, коза, привязанная веревкой на кол.
— Коза, — Меликов отвел оружие, — значит, недалеко хата... Кто .там хозяин?
Мои спутники остановились, укрывшись под деревом. Я двинулся дальше по тропинке. Коза семенила впереди, поминутно дергая веревку из моих рук. Животное должно привести меня во двор хозяина. Я едва за ним успевал. Голова раскалывается, скользят ноги.
Скоро я заметил старую женщину, шедшую навстречу. Кусок мешковины прикрывал повязанную платком голову. Старушка шлепала босыми ногами по лужам, не глядя по сторонам. Я не хотел пугать ее и вышел из своего укрытия.
Бабуся, кажется, была не робкого десятка. Она решительно захватила ошейник, потянула козу, затем только приняла веревку и, не ответив на приветствие, измерила меня взглядом.
Недоумение бабуси несколько рассеялось лишь после того, когда она заметила кобуру с пистолетом и снаряжение, [384] омытые дождем. Еще раз взглянув в лицо, бабуся спросила, куда и зачем я волоку чужую собственность.
Склоны оврага отодвинулись за стеной дождя, и мне казалось, что появление бронетранспортеров вполне вероятно. Свекловичное поле в полутора километрах. Поэтому я просил бабусю отвечать на мои вопросы быстро, без пауз. Далеко ли река? Как называется ближайшее село? Есть ли немцы?
Бабуся оказалась весьма словоохотливой. Глядя из-под рогожи глазами в сетке морщин, она отвечала, что село называется Васильки и до окраины около версты. Стоит оно на берегу Суды в пятнадцати километрах на север от Сенчи. В Васильках — немцы.
— ...понаехали вчера, сегодня... все здоровые да сытые... пленных гоняют... антихристы... Знаю, кто ты... живем мы в хате... старик да я, на отшибе. Бедолага, распух-то как!.. Пойдем, помоешься... травку дам... сховаем, слава богу, накормим, — и она стала подталкивать козу.
Я не один, со мной товарищи.
Бабуся озабоченно остановилась, помолчала и повторила приглашение.
— ...пойдем... пойдем, — оглядела еще раз, — куда им деваться... такое лихо... дождь да холод.
Появился, хромая, Зотин. За ним — Меликов, Андреев. Бабуся оглядела каждого, мы тронулись в путь.
— Найдется всем место... не беспокойтесь, ничего... Давно ли бабуся из дому? Час назад? Стой, отставить.
Всем нельзя. Иду я один.
Дождь начинал слабеть. Светлело небо. Шла бабуся довольно быстро. Спустя пять минут мы оказались на прогалине. За деревьями — одинокая хата, рядом — сарай, посреди двора — копна сена.
— Чего остановился? Не бойся, иди, — звала бабуся. Нет ли посторонних, нужно выяснить. Немцы... не появлялись? Я подожду.
— Ну, добре... — и бабуся направилась к хате.
Двор ограждал ивовый плетень, покосившийся на углу. В створе с ним на расстоянии полукилометра, может больше, виднелись соломенные крыши двух-трех хат.
Во дворе залаяла собака. На пороге хаты появился седобородый дед. Взял веревку, козу повел в сарай, но бабуся остановила его и стала говорить, указывая в мою сторону рукой.
Они вдвоем направились к плетню. Бабуся машет. Я подошел ближе. [385]
— Не бойся, перелазь, товарищей зови... у нас никого не было, — сказал дед. — Германы, — он указал на крыши хат, куда вела залитая водой малоезженная дорога, — сюда еще не заявлялись... не жди, перелезай скорей.
Я последовал за хозяином. Вошел в сарай. Дверь с отполированной за многие годы деревянной щеколдой тихо скрипнула. Курица кудахтала в темном углу. Под стенкой мурлычет серая кошка. В сарае тихо, тепло и уютно.
— Ох, горе... герман всех в полон захватил... люди говорят, видимо-невидимо...
А за Сулой? Кто занимает восточный берег?
— Берег? Не знаю... у нас и в Хрулях... герман... в Лохвице на сахарном заводе.
Когда немцы вошли в Васильки?
— Позавчера.
Кто они по роду войск?
— Не знаю... на машинах и броневиках... с пушками. Численность?
— Если солдаты... сто... двести... Машин много?
— Десяток... может, больше. Орудия?
— Не знаю. Кум говорил. Где немцы располагаются?
— Там, в селе. За горой. А село Хрули где?
— За речкой... версты две.
Дед знает свекловичное поле? Пройдет ли вдоль оврага машина? Что представляет собой лес? Расстояние до реки?
— Буряки верстах в двух будут... проехать на машине? Нет. Можно через село... Лес вырубили... десятин сто осталось. Герман пришел позавчера. Что это с тобой? В хату пойдем... ты ранен. Согрейся, потом поговорим.
У моих сапог образовалась лужа. Нет, в хату не пойду. Я хотел убедиться, нет ли немцев вблизи.
С порога дед еще огляделся. Не мог бы он узнать, что делается в селе? На берегу? Где немецкие посты?.. Задача опасная... но у деда, верно, есть знакомые, которые помогут в этом? Люди, на которых он полагается?
Дед помолчал, потом взглянул пристально.
— Розумию... можно разведать.
Я буду ждать в лесу, за поляной. Времени один час деду достаточно? Полтора?
Степенный дед преобразился. Взглянул на бабусю, сказал что-то строго, направился в хату. Через минуту вышел, [386] уже одет в свитку, видавшую виды, в руке суковатая палка. Отвязал веревку, потянул козу через порог.
— Для дела... знаю... сам был солдатом, ну иди, ленивая, — дед подталкивал козу и, не замечая дождя, направился к воротам.
Я вернулся в заросли. Позиция оказалась неудачной. Виден только двор. Все подходы закрыл серо-зеленый заслон кустов, гнувшихся под напором ветра. Я отошел к березам, отстопорил стрелку компаса. Я находился на северозападной окраине села. Опять попали в поле зрения крыши хат. Над трубой вьется дым.
Стрелка часов едва ползет по циферблату, удлиняя время ожидания. Не слышно ни стрельбы, ни гула. Только там, где скрылся дед, лениво тявкала собака. Прошел час, потом еще час. Дождь хлестал, не переставая.
Никто не являлся. Глухо шумели и гнулись над моей головой ветви. Я снова обратился к дому деда. Долгое время никого не замечал. Вышла во двор бабуся, заглянула в сарай и направилась к плетню. Остановилась, взмахнула рукой. Я вышел из-за дерева.
— Совсем промок, войди в хату... может, дед придет не скоро.
Я не мог вдаваться в объяснения, и бабуся, недоумевая, вернулась в хату. Спустя пять минут вышла с ношей в руках.
— Возьми, поешь, что бог послал... и зови товарищей... пусть заходят, если сам не хочешь... я и им приготовлю, — она протянула краюху хлеба и сало.
Свою часть я, пожалуй, съем. Но куда деть остальное? Хлеб раскиснет. Я вернулся к березам.
Но не тут-то было. Больно, челюсть не размыкалась. Глотать я мог лишь маленький размоченный кусочек. Залаяла собака. Показался дед, перед ним бежала коза. Я заметил еще человека. В следующую минуту он повернул и, не оглядываясь, стал удаляться» обратно по дороге к хатам.
Дед пропадал столько времени! Кто был с ним? Почему этот человек ушел?
— Ходил в село... герман багато... Большие крытые машины, на улице броневики, пушки... сами в хатах попрятались от дождя... только часовые.
Но ведь деду назначено время! Бывший солдат. Почему умолчал о человеке?
— Я ходил не по своей нужде, ты спрашивал за германцев... поглядел, будь они неладны... С хозяином потолковал... [387] надежные люди... Со мной никого не было… тебе, может, показалось.
Если я не получу ответа, вернусь сейчас же в лес.
— Н-ну, не пужайся... кум шел, чтобы вместе... я хотел, как лучше...
Кто этот кум? Что известно ему? Где пропадал дед два с лишним часа?
— ...просил на всякий случай спрятать тебя и еще одного... А как же?.. Не придешь... сразу, с порога... В село наведался, узнать... и кум говорил... идти некому...
Где он живет, этот кум?
— ...недалеко... третий двор по правой руке... вот там... хотел, чтобы лучше.
Расстроенный дед дергал, не переставая, веревку. В этих движениях и в лице его столько простодушия, что я устыдился своих подозрений.
Чтобы загладить вину, я сказал, что имею еще одну просьбу. Не мог бы дед позвать моих спутников? Идти по тропе до сухого дерева... он знает? Нужно сказать два слова: «Братья пилигримы». Я буду ожидать.
— Отчего же?.. Можно... ходил, знаю... братья... як их? Пилигримы. Пароль, значит? Ну, пойду.
С неба сыпались капли, то крупные, то мелкие и частые. Не затихал ветер. Где-то глухо поскрипывало дерево.
Прошло минут сорок. Я уже начал сожалеть. Не следовало обременять старика. Меня не оставляли страхи, хотел понаблюдать... все-таки...
Послышалось блеяние. Дед шел, подталкивая козу. Где же братья пилигримы? Странно. Ходу-то всего к сухому дереву, как мне казалось, десять минут.
О, похоже, приключения последних суток кое-чему научили моих товарищей. Они держались поодаль, перебегали среди кустов, от одного укрытия к другому.
— Товарищ лейтенант, разве это дело? Ушел и как в воду канул, — издали начал Зотин. Он едва двигал непослушными посиневшими губами. — Да еще посыльный... где вы его раскопали? Уверяет... в селе полно немцев.
Что поделаешь? Населенный пункт лежит на берегу Суды. Но об этом еще успеем потолковать. Старик говорит, что со стороны свекловичного поля нельзя проехать вдоль /яра. Если броневики не ушли, значит, застряли на опушке. Немцы не станут гнаться за нами. Но они могли сообщить в село. Начнется обыск. Нужно ждать вечера.
Мои спутники, невесело переглядываясь, молчали. Поблагодарив деда за услуги, я поднял кусок коры, куда сложил [388] еду. Подмокли лишь края. Андреев начал делить ее на части.
— Так, значит, ты командир? — спросил дед. — Ну, пойдем... Минул полдень. Старуха заждалась в хате...
Нет, мы подождем. День. Опасно. Вдруг перестанет дождь, попадем на глаза кому-нибудь.
— Дождь кончится?.. Не беда... хорошо полил, пойдем, не обижай... Я хотел, как лучше... Прошу и вас, — дед повернулся к Андрееву.
— Дедуся, нельзя, за нами немцы... — он спохватился и стал жевать хлеб.
— Как можно, хлопцы, — взмолился дед. — Хата моя рядом, а вам мокнуть под забором?... Что скажут люди, когда дознаются? Срам на все село...
Обиженный и недовольный, старик побрел, сутулясь, через поляну. Вошел во двор к сараю, постоял и скрылся в хате.
Разные мнения
Зотин, Андреев, Меликов следили за дедом. Дверь за ним закрылась.
— Хата... четыреста метров... — недовольно прервал молчание Андреев... — К дьяволу ваши... предосторожности, зайти на часок... просушиться.
Нет! Рядом река. Куда пойдет голодный, промокший окруженец, если ему удалось проскользнуть сквозь цепь постов и заграждений? — спрашивают себя немцы. — В хату, не так ли? Они наверняка прочесывают прибрежные села.
— Если бояться всего, что может произойти, и шагу ступить нельзя, — возразил Меликов. — Старшина прав, необходимо просушиться... Двое суток под дождем... кашель замучил.
— Товарищи командиры... под дождем... все это так... но лезть в капкан после всего, что пережили... Чудом ведь выскользнули... а этот овраг? — стал говорить Зотин.
— Так чего тянуть? Тогда идти... пока есть силы, — вспылил Меликов.
Светло. Подождем вечера. Обратимся к деду, проводит. К утру мы должны перебраться на восточный берег.
— Столкнулись лбами... ушли... брести дальше, — говорил Андреев, — может статься, что не проснешься и в колонне пленных... прямо в Лохвицкий лагерь, о котором толковал дед... Колючая проволока в два кола, общая спальня... [389]
Кузнецова потеряли. Где он? В плену или катается по земле с пулей в животе и клянет минуту, когда пошел с нами... Кузнецов замыкающий... шел позади всех и, казалось, имел больше шансов спастись, чем все остальные. Но, сонный, он, возможно, не заметил унтер-офицера, не того, который встал на моем пути, а другого. Не исключено, что Кузнецов ранен, даже убит. Но ведь они — Медиков и Андреев — должны были передать замыкающему последнюю команду?
— Кричали, он вроде повернул... — стал отвечать Медиков. — Я не видел... Кузнецов, должно быть, отстал, если шел прямо.
Значит, контакт с Кузнецовым они потеряли до столкновения? Почему же не наблюдали за замыкающим, как я за ними? Почему не сообщили?
Обидно. Жаль младшего лейтенанта Кузнецова. Конечно, его нельзя назвать безупречным. Но Кузнецов не был из той разновидности лживых хитрецов, как могло показаться, которая устраивает свои дела за счет других. А то, что он ныл, происходило не от низменности натуры. Кажется, он — человек, который часто воспринимает явления в черном цвете и склонен к преувеличению. Но когда приходится туго, такие люди показывают не меньше твердости, чем иные оптимисты. Я не думаю, что немцы возьмут Кузнецова голыми руками, если только сои не затуманил ему голову.
— Да, я тоже так считаю, — согласился Зотин.
— Все равно... человек-то пропал... потому, что перегнули палку... — продолжал Андреев, — боюсь, всех нас ждет та же участь...
Да... но если сушить одежду, — застрянем. Охрана берега усилится, и тогда не избежать того, что было под Гапоновкой.
Надоедливый, холодный дождь не затихал. Всюду вода. Там течет струйками, тут — лужи. Сухо, кажется, только в кобуре.
Медиков и Андреев отошли на бугорок к дереву. Но о том, чтобы прилечь, и думать не приходилось. Плащ-накидки прикрывали лишь плечи.
Зотин остался со мной. Мы продолжали наблюдение, если можно так назвать занятие людей, не способных отвлечься, побороть усталость. И не согреться — за ворот течет вода.
Опасения, что немцы оцепят лощину, рассеялись. Она имела довольно большую длину. Немцы не станут продолжать [390] под проливным дождем преследование в зарослях, густо покрывших склоны.
Идти в село рискованно. Не только из-за чужих глаз. Возражал Зотин. И он был прав. В этих местах действуют части одного соединения. Немцы могли оповестить свои посты и гарнизоны. Три случая — нападение у тригопункта, ночной переполох в районе «верблюда» и столкновение на свекловичном поле — вполне достаточный повод для этого. И каждый раз мы несли потери.
Подошел Медиков, за ним — Андреев. Настаивают на том, чтобы укрыться у деда в хате. Зотин терял терпение.
— Хороши у меня товарищи... вчера постреляли... потом ночью... сегодня... Они не в состоянии продолжать путь и предпочитают спрятаться за спину старика... вовлечь, так сказать, и местное население в орбиту войны...
— Прятаться никто не собирался... — возразил Андреев. — Но я... военнослужащий, для продолжения службы нуждаюсь в передышке... иначе...
— Если вы хотите отдыхать... и непременно в хате, посвятите хозяев в свои дела... Скажем, утреннее столкновение... если немцы нагрянут, вы станете стрелять, потом, допустим, уйдете... кто в ответе?.. Не миновать виселицы хозяину. Зачем вы подвергаете такой каре мирных людей?.. И всего-то из-за нескольких часов сна. Нет... мы солдаты... стреляли, теперь держим ответ... случилось... должны сами выпутаться.
— Я не хочу попасть в плен... и еще меньше... разделить участь младшего лейтенанта Кузнецова. Нужна передышка, — настаивал Андреев.
Терпение! Дождь перестанет не сегодня, так завтра. Выберемся отсюда — спи, сколько хочешь, в любой копне... Я согласен, отдых необходим, но только после переправы, за Сулой.
— Товарищ лейтенант, — начал Меликов, — командир определяет предельную нагрузку для солдата с учетом конкретных обстоятельств... Наши возможности исчерпаны... Конечно, двигаться мы можем, но вести бой... нет... То, что произошло на рассвете... это уже не война... Вам необходима перевязка. Раны вроде пустячные, но появился отек. Необходимо выйти из игры... на сутки... или двое. Я согласен с Зотиным... впутывать мирных жителей в наши дела... шаг не совсем правильный, но другого выхода нет... О нас знают уже трое, и количество посвященных будет увеличиваться. Гражданские люди не всегда соблюдают осторожность... Конечно, опасно... но выхода нет, придется рискнуть. [391]
А ведь оба они — и Меликов и Андреев — нравы. По-своему прав и Зотин. Столкновение на свекловичном поле — «не война»... Я шел с закрытыми глазами... Продолжать так дальше — значит, подвергать риску моих товарищей, с их точки зрения, неоправданному. Мог бы я признать за кем-то другим право на это, если бы находился на месте Андреева и Меликова? Если бы с этим кем-то произошло то же, что со мной? Мог бы я полагаться на командира и повиноваться, когда он утратил способность воспринимать происходящее? Глаза слезятся, ломит челюсть, я не могу повернуть головы. Настаивая, я допускал ошибку, граничащую со злоупотреблением. Они храбрые парни, и принуждать их несправедливо.
Я сказал им об этом. Наше оружие — с нами. Мы умеем стрелять. С наступлением темноты войдем в хату. Нас ждет отдых в сухом и теплом углу.
— А... в хату, так в хату, — махнул рукой Зотин. — Действительно, сейчас мало шансов выйти к реке... переплыть ее... еще меньше.
Меликов с Андреевым вернулись на бугор. Дождь слабел. В селе время от времени слышался лай собак. Мы попеременно отдыхали, опустясь на корточки под деревом. Наступали сумерки.
— Ну, можно идти? — спрашивал старшина Андреев. — Бабка печь растопила... гляди, дым валит.
Он направился к Меликову, и оба побрели к хате. Их встретил дед. Меликов задержался перед забором, повернул к месту, где бабуся передавала мне еду. Андреев проследовал в хату. Спустя десять минут он вышел и, обогнув поляну, зашагал вдоль забора.
— Скверно... крайний дом... — произнес Зотин, глядя на подходившего Андреева.
Да, мне тоже пришло в голову — отдельный дом. Артиллеристу хорошо известно, что это значит. Отдельный дом привлекает внимание, виден со всех наблюдательных пунктов, от стен его производятся измерения. Отдельный дом — ориентир либо цель. Пехота непременно установит на крыше пулемет. Всякий стучит в окна, крайний дом — у людей на глазах.
— Пойдемте... борщ... хлеб вкусный, — Андреев помог Зотину подняться, и они двинулись, расплескивая лужи.
Сумерки сгущались. Моросил дождь, не переставая. Налетавший порывами ветер стряхивал с веток тяжелые капли, и они часто стучали по плащ-палатке. [392]
— Не так уж плохо... темно... тихо... Вот сюда... — слышался голос Андреева. — Порог вы преодолеете сами, — говорил он Зотину, — я останусь караулить.
— Как же борщ? — спросил Зотин.
— Спасибо бабусе, я поел... В случае тревоги буду стучать в окно... три удара.
За углом тихо ворчит собака. Скрипнула дверь. Вышел дед, прикрикнул на собаку.
— Заходите... а тот, еще один? — дед задержался, вглядываясь в темноту.
— Он постоит... на страже, — ответил Зотин. — Дедусь, собачку куда-нибудь... чтобы тише... гости ведь нежданные... не выдаст?
— Я зараз. Проходите...
Запах горячей пищи наполнял помещение. Дверь открыта. Зотин остановился.
— Давайте хотя бы отожмем одежду, — он снял ремень. Гимнастерка сохраняла целость только на плечах да на спине. А кроме того и одежды не осталось. Ткань на брюках до самых голенищ изодрана в клочья.
Мы вошли в горницу. Лампа освещает иконы. Вдоль стены скамья, стол с большой дымящейся миской и ложками, разложенными вокруг. Я забыл о подбородке и сел вместе со всеми.
Бабуся глядела, подперев рукой щеку; другой — поддерживала локоть. Потом вышла, через минуту вернулась.
— Больно? Вода нагрелась, пойдем, промою раны, — она принесла тазик с водой.
Медиков поднял лампу.
— Раны не опасные... распухли от дождя, — бабуся прикладывала крупные продолговатые листья, повязала льняной тканью, — не снимай... заживет... Вот только не знаю, как глаза... нельзя класть листья...
— Бабуся, кожа обожжена, не станет ли хуже? — спросил Зотин. — Раны полагается смазать йодом или спиртом.
— Йода у нас нет, — ответила бабуся, — лечим так и людей, и скотину... ничего, помогает.
Бабуся убрала тазик, вытерла скамью. Медиков вернулся к столу. Я не могу двигать челюстью. Легкий холодок под повязкой сменился болью и жжением.
Вошел старик.
— Ваш товарищ просит, кого-нибудь... — заговорил он. — Дождь затихает, но будет еще... обложной... кончится не скоро...
— Пойду, что там, — направился к двери Медиков. [393]
Зотин вышел из-за стола.
— Большое спасибо за хлеб-соль. Дедушка, у вас задерживаться нельзя... нет ли другого места?
— А в моей хате чем плохо? — обиженно спросил дед. Приход Андреева прервал разговор.
— Светят над лесом... слышал выстрелы, — он указал в сторону села, — не собираются ли они возобновить поиски?
— А кого ищут? — спросил дед.
— Наших, — ответил Зотин и продолжал: — Дедусь... нам нельзя... не обижайтесь. Ваш дом на краю... немцы наскочат из яра, начнут обыск... Вы должны знать, что укрывательство военнослужащих на территории, занятой немцами, рассматривается как преступление... зачем подвергать вас опасности? Мы, военнослужащие, должны сражаться. Я не хочу стрелять из ваших окон... Все, что я сказал, держите в строгой тайне. Теперь вы знаете, в чем дело?.. Если у вас есть знакомые или родственники, которые согласны укрыть нас на ночь, договоритесь. Если нет, мы уйдем...
— Куда же, в такую ночь? — проговорила бабуся.
— Боитесь... это другое дело, — заявил дед. — Знакомые есть, недалеко. Подождите, пойду поговорю...
Я опасался, что старик задержится, как перед вечером. Зотин решил сопровождать его. Вернулись они довольно быстро.
— Недалеко, третий дом, — сообщал Зотин. — Не ручаюсь за безопасность, но, кажется, там надежней.
Бабуся провожала до ворот, призывая святых на помощь.
— И погода ненастная... бедные солдаты. Накажи куме, чтобы никому ни слова, — говорила бабуся вслед деду.
При подготовке к первому изданию с этой главой рукописи один из бывших издательских редакторов знакомился в моем присутствии.
— Зачем коза? — он задержал карандаш в конце абзаца.
— ...вы ссылаетесь на козу... гм... коза... а зачем не другое животное?
Я увидел козу на привязи... живое существо... в овраге.
— ...разумеется... но на привязи пасутся и коровы... а еще лучше телятко...
Но паслась коза. [394]
— ...да, пожалуй, нужно согласиться, — редактор повел карандашом, — животное тут... вполне уместно... даже необходимо... заменить козу и... убедительно... вполне.
Я возражал, произвольное толкование недопустимо. Редактор пропустил мимо ушей мои слова.
— ...я не спорю, но... коза... коза, — он повторил в некотором сомнении, — видите ли, в народе коза... персонаж... как это выразиться? Не основательный... что ли... козел... коза... в сказках зачастую совершает... неблаговидные поступки.
Я просил редактора вернуться к рукописи.
— ...телятко... лучше... с гладкой шерстью, продрогло... мычит от холода... убедительно... жалости больше...
Может быть...
— ...я предпочел бы телятко.
У каждого свой вкус, но когда речь идет о фактах...
— ...да, конечно, факты, — редактор полистал страницы в обратном порядке, — из Гапоновки... вы вырвались... так... вроде правдоподобно. Да... еще вот генерал... ничего... золотистое шитье на фуражке... вы уверены?
«Золотистое» — у нас, для строевых командиров; технический персонал, интенданты, врачи носили серебристые погоны, в старой русской армии назывались березовые.
— ...наслаивается... бронетранспортер... так... а почему немец бросил сигареты?.. Правдивей консервы... поесть... вы ведь... — редактор помолчал, — и тут немного не понятно... на бугре... светло, как днем.., зачем тогда блуждать? Недостает логики повествования.
Я стал объяснять природу воздействия вспышки на зрение в темноте.
— ...ну ладно... сойдет... можно, — согласился редактор, — и еще... фамилии... у вас какие-то нереальные... мне кажется...
Что значит нереальные? Личность может быть нереальной, малоправдоподобной, но слова, т. е. фамилии?
— ...я, возможно, не так выражаюсь... однообразные фамилии ваших спутников... однотипные... что ли.
Снова я твердил, что в рукописи и первой книги и второй нет ни одного эпизода, нет и людей, вымышленных автором. Я офицер, участник войны, поступаться истиной равносильно нарушению присяги. Всякий участник описываемых событий вправе усомниться в воинском достоинстве автора.
— ...так вы, значит, не хотите заменить на телятко? — с надеждой спросил редактор. [395]
Я не могу извращать факты.
— ...все мемуаристы не могут... ну хорошо... вы пишите... коза, пусть по-вашему, — редактор подчеркнул абзац, на котором остановился, — • еще одно место... вам нужно... выбраться... из оврага... раз вы туда попали... подумайте... как там... вы автор.
Я выбрался, как видит редактор, и рассказал, правда, не все, но достаточно для того, чтобы заслужить доверие.
— ...к тому же вы были ранены.
У меня нет справки, не оформил тогда и опустил — сам не знаю зачем — в объяснении, которое писал сотрудникам НКВД в Харькове после выхода из окружения, но в подлинности факта, надеюсь, никто не сомневается.
— ...гм, — редактор колебался, — ...как вам сказать... — он поднял глаза и, заметив у меня на лице шрамы, умолк.
Я упоминаю этот разговор десятилетней давности потому, что и на этот раз новый редактор входил в ту же дверь. Сверял по географическому атласу названия населенных пунктов, заглядывал в боевые уставы артиллерии. Я рекомендовал ему поступить в артиллерийское училище, раз он не полагается на офицерскую совесть автора{35}.
...В нынешние времена люди не верят друг другу. Честное слово, клятва не практикуются, вышли из употребления. Дать прилюдно обещание и обмануть, не прийти, скажем, на встречу, не вернуть долг — считается поступком самым обыкновенным. Человек не выполняет свои обязанности и живет, как ни в чем не бывало. Сегодня доказывает с пеной у рта одно, завтра другое, послезавтра — третье. На следующий день отрекается начисто от всего говоренного, если это сулит больше личной выгоды на сию минуту. Подлый поступок не оскорбляет окружающих. Свидетели глядят равнодушно и становятся участниками подлости. То, что не угрожает человеку лично, его не касается. А если возникла угроза, он убегает. Позор. И окружающих не волнует нисколько, что завтра любой в толпе может оказаться в положении убегающего. Ни имени, ни чести, ни совести. [396]
Правила поведения, нравственные нормы существуют только для прикрытия. Выгодно — он ссылается на закон, не выгодно — умолкает. Изворотливость заменила совесть. Хитрость — рассудок. Чем слабее, незадачливей человек, тем больше к нему сочувствия. Этим питается он сам, питаются другие. И сила его в слабости.
Нельзя верить словам. Участники войны... были когда-то. Живут-то в общей среде... ничем не отличаются.
...Меня не оставлял в покое эпизод, в котором упоминается коза. Опустить в новом издании? Нельзя, выпадает звено в длинной цепи неудач, которые преследуют окруженцев на каждом шагу.
Село Васильки
Дождь не перестает. Дед с клюкой шагал, по временам останавливаясь, и подходил ко второй хате, когда взвилась ракета. Прыгают по сторонам тени. Дед замер посреди улицы, крестясь и бормоча молитву. Рассыпав свой запас искр, ракета угасла.
— Хлопцы, где вы? — проговорил дед, закончив свой монолог к богу. — Сюда... тут кумова хата.
Из калитки навстречу вышел человек.
— Заходите, — тихо говорил он, узнав деда. — Вы одни? Где красноармейцы?
— Тут... герман сейчас засветил... в глазах еще темно. Их четверо, со мной шли два... а те позади...
— ...тише... станьте к плетню, — сказал Зотин.
Вслед за хозяином я вошел во двор. Сквозь занавеску в окне пробивался луч света. Под стеной женщины, две, три, четыре. В сарае напротив тяжело сопела свинья или корова.
— Что за люди? — спросил Зотин.
— Моя жена, дочь, невестка... а это соседка, — отвечал хозяин, отворив дверь, — два будут у меня, а два... у нее, — он указал на молодую женщину, она вошла в комнату вслед, — живет с сестрой вдвоем, хата напротив.
— Э, дедусь... так не годится. Речь ведь шла о хозяине, ни один человек знать не должен... Немцы в деревне. Вы посвятили женщин в дело, за которое придется отвечать головой... если немцы придут... мы... не сдадимся.
Женщины притихли. В комнате находился ребенок лет пяти-шести.
Вошел Медиков. [397]
— Снова ракета, — проговорил он, пробираясь к свету, — многовато тут народу.
— ...не беспокойтесь, — отвечал хозяин. — Мы знаем... известно... не выдадим... а если что... на то воля божья. Которые остановятся у меня? Жена, готовь поесть товарищам командирам, — распорядился он.
— Мы сыты, спасибо, — отвечал Зотин, — поспать... и перебраться через Суду... Вам много уже известно... Скажу еще... сегодня на рассвете мы столкнулись с немцами за яром на бугре... возможно, будут разыскивать... имейте в виду. Завтра, не позже десяти часов вечера, нужно найти лодку... участок для переправы... понимаете риск, с которым это связано?
— Знаем... знаем, — подтвердили оба, дед и хозяин.
— ...значит, не нужно призывать к осторожности? Вас и других посвященных?
— Не беспокойся, сынок, — проговорил дед, — мы понимаем... Германы третий день в селе... не заявлялись сюда... спите спокойно... завтра разузнаем, как... у нас, да и в Хитцах... — закончил хозяин.
— Ну что ж... деваться некуда. Что будет... — тяжело вздохнул Зотин. — Как ваши раны? Будем отдыхать?
Соседка стала собираться. За ней направились оба младших лейтенанта.
— Для одного место на чердаке, — проговорил, закрыв за ними дверь, хозяин, — другому... а может, поужинаете?.. Откуда родом?
— Потом поговорим, — прервал его Андреев. Он извлек из пистолета обойму, сосчитал патроны. Хозяин вздрогнул, щелкнула вошедшая в пазы обойма.
— Не страшно? Вдруг немцы? — спросил Андреев.
— Как не страшно? Да что делать... Своему и совесть велит помогать. Пойдемте.
Хозяин взял лампу, вышел в сени. К стене приставил лестницу и стал взбираться, наверх. Я последовал за ним. Под камышовой крышей чердака было достаточно воздуха. Посредине лежала охапка сена. Старик поставил лампу на пол и приподнял в углу связку камыша,
— Если случится что, открой и прыгай, — сказал он,
— А там что внизу? — спросил Андреев.
— Сад... дальше кустарник... направо тянется к яру, а налево к самой реке.
— Пойдем, — обратился хозяин к Андрееву, — тебе постлали в сарае. [398]
Я ощупал пистолет, опустился на сено, снял с себя мокрую одежду, укрылся чем-то сухим. Снаружи завывал ветер, барабанил дождь. Но все эти звуки исчезли, прежде чем сомкнулись мои веки.
Трудно и долго я просыпался, недоумевая, зачем меня тормошат и толкают чьи-то руки. Все кости мои ныли, непреодолимое бессилие сковало тело. Сон отходил ненадолго и снова окутывал, как плащом, рассудок.
— Не просыпается? — слышался женский голос. — Этот ранен?.. Может, умер уже?
— Нет, вроде дышит... Бабка принесла листья и наказала приложить... И вчера так, когда я меняла ему повязку...
— Ну, что он?
Дочь и невестка хозяина, опустившись на колени, стояли рядом. Что случилось?
— Принесли поесть. Вы спали два дня, — отвечала первая. — Мы думали... умер. Тут был ваш товарищ... и те, что напротив, спрашивали... Приходила соседка.
Я ощупал повязку. Взял ложку. Жгло и покалывало щеку, подбородок.
— Немцы назначили старосту, — рассказывала новости девушка, — обклеили хаты и заборы листовками, грозят расстрелять людей, которые укрывают красноармейцев... Требуют доносить, у кого есть оружие, имущество Красной Армии. В Сенче, Будакве, Рыге и у нас в селе собрали пленных, утром угнали в Лохвицу... там на сахарном заводе лагерь... Говорят, будто кого отпускают, когда приходят жены.
— Пойду скажу отцу... он спрашивал, — проговорила старшая и ушла. Девушка держала зеркало, я взглянул. Отек под ослабленной повязкой уменьшился, кожа стала сине-желто-зеленого цвета. Чувствовался зуд.
Какое сегодня число? 23 сентября? Неужели прошло столько времени? Почти двое суток! Я попробовал встать. Нет, отдых мало отражался на самочувствии. Намерение идти к реке придется отодвинуть на другой срок.
Заскрипела лестница. Лаз открылся. Показалась голова хозяина.
— Ну... отоспался? — спрашивал он. — Неважные новости, сынок. Говорят, будто они взяли Москву... — хозяин пригнулся под стропилом, присел. — А тут их полно... Я ходил вчера и сегодня весь день, в том конце села стоят... Был на речке... лодки все отобрали, стоит часовой. На каждом шагу посты... всех останавливают... По дороге заставы [399] до самой Лохвицы. На Сенчу не пройти. Пленных сгоняют в Лохвицу... А тебе лучше?.. Спешить некуда... ложись, спи, узнаю еще... расскажу, — он ушел.
У меня была уже подушка, одеяло. Выстиранное обмундирование лежало рядом. На брюках ткань залатана сукном. Я оделся, застегнул ремни снаряжения, подложил планшетку под голову и уснул.
Хозяин
Откуда-то издалека доносился треск. Что это? Стрельба? Работает двигатель? Я проснулся. Голоса. Немцы! Я подошел к окошку. Чье-то платье. Дочь хозяина.
Внизу, в десяти шагах — калитка. Немец дергал щеколду, два других — на сиденьях мотоцикла. Глубокие каски, автоматы на груди. Вышла хозяйка. Немец довольно внятно обратился к ней по-русски.
— Бабка... давай курицу...
Хозяйка отрицательно покачала головой.
— Нет кур... кормить нечем...
Немец недовольно буркнул что-то и потребовал яиц.
— Можно, — ответила бабка, прошла в хату и через минуту вернулась к калитке.
Немец забрал яйца и зашагал к другому дому. Тихо урча, за ним покатил мотоцикл.
— Уже второй раз приехали, — сказала девушка. Как... второй раз? Почему не подняли меня?
— Второй, — подтвердила девушка, — а вчера на машине, спрашивали красноармейцев... Я не хотела будить вас...
— Где хозяин?
— Отец ушел, не возвращался... Немцы обращались и в другие дворы?
— Да... с улицы, в хаты не заходили.
Я просил хозяина ограничить отлучки членов его семьи за пределы двора и посещение соседей. В случае появления немцев немедленно сообщать. Разве хозяин не говорил девушке? Что же это за дело?
— Говорил... я видела... в селе подойдет машина, немец спросит... Иван есть?.. И едет. Вчера на лохвицкой дороге убили трех красноармейцев, говорят, бежать хотели...
Как младшие лейтенанты, старшина?
— Утром заглянула соседка... обещала, как стемнеет, прийти.
Что еще? [400]
— Во двор приходил какой-то человек, сидел... ушел недавно... по делу к отцу...
Кто он? Родственник? Сосед?
— Не наш, не знаю, не сельский... Пойду, принесу обед. Солнце клонилось к закату. Проникавшие в окошко лучи освещали желтые, с каплями затвердевшей смолы, стропила и рассеивались пятнами по корявому пыльному полу.
Значит, во сне прошли еще сутки, с вечера 23 сентября до вечера 24-го. Я чувствую себя гораздо лучше. Следы, оставленные на лице прикосновением пуль, кажется, начат ли заживать и не вызывали резких болей.
Я еще раз оглядел свое обмундирование. При стирке пострадали нарукавные нашивки и петлицы. Золотистый кант смялся по углам. Не блестяще выглядели и брюки. Но одежда тщательно отстирана и зашита. Сапоги просохли. Подметки держались прочно. Успокоенный этим, я стал ожидать еду.
Девушка молча поставила передо мной хлеб и миску с борщом.
— Сказала бабка, раны подсохнут, повязку снять... — начала она. — Правда, вы хотите уходить?.. Бабка говорила, корка может потрескаться...
Когда девушка уносила посуду, явился Андреев. Кашель его стал проходить. Андреев видел немцев?
— Не верится даже... чересчур они спокойно... Слышу... подкатил мотоцикл... ну, думаю, все, облава... в дверях столкнулся с хозяином... вчера наших искали, собирают кур, яйца...
Сегодня — кур, завтра придут за коровой, которая стоит в сарае. А там заглянут и в хату... Сидеть в клетке со слуховым окошком и ожидать мотоциклы не годится... нет. Пора уходить. Вечером выступаем.
Залаяла собака. Хлопнула калитка. Андреев стал прислушиваться. Вернулся хозяин. Через несколько минут он был на чердаке.
Как и все члены его семьи, хозяин был человеком прямодушным и искренним. Я ни в чем не встречал отказа. Хозяин подвергался серьезной опасности, расхаживая по селу. Мне казалось, что своим поведением он представлял ту подавляющую часть населения, которая с болью в сердце переживает отступление наших войск и не останавливалась перед трудностями, стремясь помочь тем, кто оказался в окружении. Но хозяин постоянно намекал на силы оккупантов. [401]
Они хозяева положения. Говорил о пленных. Нам, по его мнению, следовало хорошо отдохнуть. В словах хозяина не было корыстных побуждений. По-видимому, его мнения объяснялись участием к молодым людям, попавшим в беду.
Хозяин снова говорил о немецких «победах». Сопротивление Красной Армии слабеет. Война в ближайшие дни закончится.
— ...у немца такая сила... Жалко вас, хлопцы... жизнь человека ничего не стоит... шутка сказать... идти... осень на дворе, раздеты... пропадете в дороге. Оставайтесь в селе, хотя бы у меня. Хозяйство есть, скотина. Живите...
— Отец, — прервал его Андреев, — спасибо. Вы не обращайте внимания. Это немецкие выдумки. Они распространяют ложь, рассчитывая склонить на свою сторону население и прекратить помощь, которую оно оказывает нашим солдатам и командирам. Немцы хотят подорвать дух. Мы слышим о немецких «победах» с первого дня войны... плохо то, что они сбивают с толку таких, как вы.
— Так... так... может, и брешут, — ответил хозяин, — да только многие говорят то же... Я не верю, да ведь сколько земли немцы взяли, сколько вашего брата в плену... а сколько тут полегло в поле да на дорогах... И вас так... где-нибудь... право, оставайтесь...
— Нет, — отвечал Андреев. — Мы люди военные. Присяга для нас священна. И не стали бы обременять вас просьбами, да и скрываться было бы незачем. Я думаю, вы не приютили бродяг, падких на легкую жизнь, в то время, когда сражаются другие. Разве честно сидеть в тылу? Вы оказали большую услугу... мы рассчитываем на вас... потому что воинский долг понятен каждому. Мы должны идти к своим.
— Вижу, — ответил хозяин, — да все же жалко вас... пропадете ни за что. Вот, немцы расклеили, — он протянул лист серой бумаги.
Приказ немецкого командования. Населению запрещалось вступать в сношения с военнослужащими Красной Армии. Все оружие сдать, немедленно доносить комендатуре о тех, кто нарушает приказ. Жителям прибрежных сел предписывалось сдать лодки. Вводился комендантский час. Лиц, не выполняющих приказ, ожидает расстрел.
Андреев, вернув хозяину листовку, просил не отклоняться в сторону. О переправе он договорился?
— Трудно... нет лодки... как переплыть? Только в Хрулях один человек согласился взяться за это дело... [402]
Хрули на восточном берегу? Как хозяин попал туда, если сообщение прервано?
— Переправился. У тех, кто похож на солдата, требуют документы... Меня пропустили...
Что за человек этот житель из села Хрули?
— Рыбак... верный человек... партиец... Рыбаку известно, что немцы охраняют берег?
— Да, пост в полуверсте. Рыбак сознает, за что взялся?
— Да... он знает... место, другого такого не найти... Так хозяин договорился?
— А как же? Когда?
— В пять часов... лодка будет ждать... Как выглядит там берег?
— Со стороны Васильков... луг, три заводи... так же и за речкой... берег охраняется меньше... дозор стоит в Хрулях, в другом конце... ниже... нет никого.
А путь к реке?
— Пойдем через гору... Дальше, зато... надежно... поворот за огородами...
Залаяла собака. Хозяин поспешил к лазу, заскрипел ступеньками.
— Хочу встретиться с вашими постояльцами, — слышался голос во дворе, — здравствуйте, хозяин... и все в доме.
— Нет никаких постояльцев, — растерянно ответил старик, — вы ошиблись...
— ...я знаю, не отпирайтесь...
— Неужели дед выпустит его со двора? Задержать во что бы то ни стало, — Андреев шагнул к лазу.
Дверь внизу скрипнула. Хозяин и гость вошли в горницу.
— У меня нет посторонних людей, — повторил старик, — садитесь...
В ту же минуту Андреев прыгнул, стукнула дверь.
— Разговор вроде обо мне... будем знакомы, старшина Андреев, — представился он громко. — Что вам нужно? Выкладывайте... но если я замечу фальшь... она будет последней в вашей жизни... Ну! [403]
Он — инакомыслящий
Я последовал за старшиной, закрыл обе двери. Все это произошло очень быстро. Ошарашенный неожиданностью, пришедший выронил кепку и, прячась за хозяина, испуганно озирался. Человек неопределенных лет, среднего роста, одет довольно опрятно. Лицо будто обтянуто бледной кожей.
— Выходите, садитесь, — продолжал Андреев, — вас пригласили!
— Случайно... зашел... я ничего... если не хотите...
— К делу! — прервал Андреев. — Кто таков?
— Пленный... из Лохвицкого лагеря... добрая женщина вызволила... назвала мужем...
— Кем был до плена?.. Подослан? Немцами? — Андреев извлек из пистолета обойму. Патрон, досланный в ствол, описав дугу, упал посреди комнаты.
Пришедший снова метнулся к хозяину.
— Отвечайте! Вам известно местонахождение людей, состоящих на службе? Кто таков?
— Я служил... — он назвал какое-то тыловое учреждение, — попал в плен...
— ...дальше!
— Мой знакомый из села Васильки находился среди пленных... немцы их держали на свекловичном поле... и видел на рассвете, как вы столкнулись.
— Что это значит? — спросил Андреев хозяина. — Кто рассказал ему?
— Нет, не я, — ответил хозяин, — ей-богу...
1 — Откуда же известно? — Андреев передвинул кобуру. — Ну... так кто из вас лжет?
— Позвольте, товарищи командиры, — осмелев, заговорил пришедший. — Хозяин ни при чем... сам я слышал... говорят... немцы ранили одного... дальше реки не уйти... я догадался... вчера немцы ездили тут... я заметил, как испугались женщины... понял...
Пришедший производил отталкивающее впечатление, трусил, прятался за хозяина. В то же время бросал по сторонам быстрые вороватые взгляды. Нет, он далеко не простак, хоть и путается в словах.
Он занимается слежкой?
— Клянусь... никто... никому ни слова... слышал... говорят... пришел к знакомым... и случайно…
— ...глядите в окно... товарищ лейтенант, тут... подозрительно... — проговорил Андреев. [404]
Так зачем он явился сюда?
— Поговорить... от чистого сердца... война закончилась... знал бы... так примете... Я обязан... милосердие спасло от гибели... Я на свободе...
Чего он хочет?
Испуганный, растерянный человек застыл в неподвижности. Тайные силы, что напрягают кожу, двигают челюстью и веками, внезапно иссякли. Лицо окаменело. Он повернулся ко мне с горящими глазами.
— Не боюсь ваших пистолетов... видел... слепцы вы... — он пытался рассеять пелену, застилавшую наши глаза.
Меня занимали не столько мысли говорящего, сколько вопрос о том, как с ним поступить? Он не внушал никакого доверия. Упустить его — значит известить немцев о своем местонахождении... взять с собой?., такая обуза... удержать... каким образом?..
А он продолжал. С церковной проповеди переключился на тему о том, что мы пренебрегаем, по легкомыслию, действительностью и доставляем неприятности ни в чем не повинным людям. Необходимо смириться с тем, что произошло... Фронт прорван. Красная Армия потерпела поражение... столько пленных! В народе разброд, люди мечутся... Те, кто сохранил рассудок, указали путь к спасению. Не нужно бояться фактов... и приспособиться к новым условиям, так как жизнь остановить нельзя.
Смысл всей речи сводился к тому, что дальнейшая борьба бессмысленна, нужно покориться и искать общий язык с оккупантами.
— ...суждения немцев в корне отличаются от наших... Немец воображает себя свободным... в мелочах, возможно, это и так, но он раб в главном и не понимает людей, которые противятся мировому порядку... и посягают на то, что несоизмеримо выше сил побежденного... Немцы покорили все страны... разбили Красную Армию... глупцы не понимают этого... бессмысленно и опасно противиться новому порядку вещей... масса народа признала факт поражения и готова вести себя тихо и покорно. Немцы не потерпят лиц, которые своим поведением вызывают брожение в народе... Изменить положение нельзя... Всякий, кто уповает на оружие и не расстался с иллюзиями... льет воду на мельницу оккупантам, потому что высоко вознесенная плеть хлещет спины подряд, злоумышленников и невинных.
Гость все больше увлекался, приводил примеры один за другим в доказательство того, что жестокость оккупантов [405] вызвана необратимым ходом событий. И чем раньше признать реальное соотношение сил, тем лучше.
— Что вы хотите? — старшина Андреев прервал проповедь.
Заговорил хозяин.
— Сынок... я не знаю этого человека... но не перебивай, раз он пришел, дай говорить...
— Вы не согласны... вижу, — констатировал пришедший, почувствовав поддержку хозяина. — Я... слышал... вас четверо... У своих, знаете, так... один не понял... другой надоумит... Позовите товарищей... хочу поговорить... не сомневайтесь... если в слове ошибся, то поглядите вокруг...
И снова понес о пленных, оружии и прочем. Пропустив мимо ушей повторные напоминания, проповедник стоял на своем.
Андреев, я, младшие лейтенанты — мы — придерживаемся одного мнения. Он это понимает? Мы вдвоем терпеливо слушали его, человека, который повторяет лживые вымыслы немецкой пропаганды. Я — старший, и не вижу причин звать моих товарищей. Взгляды пришедшего для нас неприемлемы.
— Предположим... но... зачем вы расписываетесь за других? Я хочу переговорить... и хозяин считает...
Хозяин сидел молча и слушал с большим вниманием. Только однажды он прервал Андреева и после этого не проронил ни слова. Откуда пришедшему известно мнение старика? Они сговорились? «Кто этот человек?» — спросил я хозяина.
— Кто его знает... первый раз вижу, ей-богу. Говорит, как поп в Лохвицкой церкви... И ты слушай... правда... куда ты спешишь... немец взял Москву, на дорогах посты... сложите головы...
Зачем продолжать этот разговор? В окне синел квадрат чистого неба. Вечерело. Эти люди вчера из-за меня рисковали жизнью. Но, оказывается, они не понимают очень важной истины. Мы прибегли к ним не затем, чтобы уклониться от службы, а продолжать ее. Что же, в путь?
За окном еще светло. Сколько до вечера? Мне ничего не оставалось, как слушать рассуждения самозваного проповедника о риске, самоуправстве начальников и легкомыслии молодых людей, одержимых ложными надеждами.
Доверчивый хозяин попался на удочку краснобая. Не хотелось обижать старика отказом в просьбе человеку, которого он слушал. И перед выступлением нужно переговорить [406] с Зотиным и Меликовым. Андреев послал за ними девушку.
По-видимому, взгляды хозяина совпадают с мнением пришедшего. Но, кажется, в глубине души он не верит немецкой победе и, передавая слухи, хотел испытать людей, которым предоставил кров и пищу. Он собирал сведения, в общем, занимался недозволенным и опасным делом. Нет, сомневаться в совести хозяина нет оснований... Он заблуждается, по всему видно.
Но кто этот субъект? Я не мог взять в толк. Пройдоха, готовый следовать за оккупантами, или непротивленец, возводящий бессилие и низость в ранг добродетели? А впрочем, какая разница?.. Время идет к вечеру...
— ...хотите избавиться от меня... пожалуй, вы не решитесь расстрелять, — неожиданно изменил он тему, — у меня нет с немцами дружбы... Э, не разбираетесь вы... Желал предостеречь, удержать... Очень сожалею, если не приуспел в этом... значит, мало страдал... мои слова не нашли путь к сердцу.
За хатами раздалась короткая очередь. Проповедник умолк, все прислушались. Я вышел за порог оглядеть засветло двор. Сыро и свежо. На землю опускались холодные сентябрьские сумерки. Солнце село.
Я вернулся в хату. Пришедший сидел на прежнем месте, рядом с хозяином, молчал, понурив голову.
— Смотрел, куда... вести? — спросил он, приподнявшись. — Не беспокойтесь, я готов принять смерть...
Послышались шаги. Зотин вошел в комнату, остановился, увидев новое лицо.
— О нем позже, — сказал Андреев. — Как самочувствие?
— Хорошо... лучше, чем было, — ответил Зотин. — А у вас? Женщины встревожены... кого стрелять собираетесь?
— Вот, в прошлом военный человек, был в лагере пленных в Лохвице... Вышел с помощью местных жителей, — начал Андреев, но пришедший его перебил.
— Сам о себе скажу, — и быстро заговорил. — Ребята, я русский, окончил институт, служил восемь лет в армии... война застала в Станиславе... отступления, бомбежки... мыкал горе со всеми... попал в плен... немцы обещали порядочное обращение, пищу... ничего подобного. Согнали на сахарный завод за проволоку... под открытым небом. Дожди... ни сесть, ни лечь... как скот... ужасно... нельзя представить... люди, доведенные до состояния зверей, творят невообразимые вещи... набрасывались скопом, опрокидывали ведро с водой... давили один другого... [407]
Меня и моих товарищей не прельщал удел пленного и не интересовали нравы в Лохвицком лагере. Я попросил рассказчика перейти ближе к делу.
— ...дни, проведенные в лагере, перевернули мою жизнь... Ничтожный, жалкий себялюбец, я пекся только о том, чтобы насытиться... угождал высшим... Житейские прихоти направляли наши суетные помыслы... но когда лишился всего необходимого и мучился, готовый ради глотка воды... пришло прозрение... сколь пагубно жаждать большего, не замечая истинного блага в том, что дарует нам свет божий... — житейские притчи перемежал с поучениями, ссылался на библейских пророков, — да будут прокляты все, кто...
— Нет, — перебил его Зотин, — ...не хлебом единым... если человека посадить на цепь... навязать чуждые ему нравы... свет становится не мил... Миллионы воинов жертвуют жизнью во имя Родины на полях сражений... Нас преследуют неудачи... но это еще не конец, война продолжается... Наши товарищи... подавляющее большинство, не желают сложить оружие и не сложат его... Вы капитулировали... О чем говорить с вами? На территории, временно занятой врагом, командир Красной Армии обязан потребовать объяснений...
— Объяснений?! — нагло воскликнул проповедник. — Скрываются у людей... а немцы наскочат, что тогда? Ну, уйдете, поймают в другом месте... и куда деваться?
Меня нисколько не удивлял поворот из области обобщенных понятий в обыденную действительность. Изумленный Зотин умолк, по-видимому, заподозрив, что проповедник и хозяин заодно.
— ...Немцы взяли Москву... война закончится не сегодня-завтра...
— Москву? Кто вам сказал? — шагнул к скамейке Меликов.
— Москва... потеряна?.. Не может быть, — растерянно произнес Зотин. — Ложь, кто вам сказал?
— Все говорят, — ответил гость, — фронт прорван... тысячи людей бродят... лагеря забиты пленными...
Наступило молчание. Гость продолжал:
— ... Я понимаю... вам нельзя тут показаться, немцы обозлены... попадетесь... к стенке... вы идите в другое место... дальше... затем и пришел... помочь...
— Помочь? — изумился Зотин. — Пленный, бродяга мутит людей лживыми россказнями... изменник, забывший присягу... дезертир, уклоняется от службы во имя того, что [408] дорого честному человеку, его близким и соотечественникам, всем честным людям. Ему чужда мораль порядочного человека... переметнулся на сторону врага и, прикрываясь личиной провидца, сеет неверие... вторит позорной лжи о поражении... Вас должны чуждаться, как прокаженного, потому что вы тщитесь оболгать великую общую для всех нас цель... Вы растравляете душу сомнениями, чтобы лишить людей опоры сегодня, когда она необходима каждому в испытаниях, принесенных войной... Вы заслужили кару... и она свершится. Жаль патронов и местных жителей, им возиться с трупом...
— Не испугаете, — послышалось со скамейки, — я был в вашей шкуре...
— Молчать! — вспылил Андреев. — Пора идти, не стоит терять время.
— Ас этим... типом? — спросил Медиков.
— Пусть сидит на скамье, — упредил меня Зотин. — Отец, он не донесет... вы уверены? В противном случае...
— Кто знает, — хозяин чиркал спичкой. — Зараз окно завешу... поставлю лампу... Вечерять час...
Нет, спасибо, мы уйдем. Проповедник останется в хате. До утра за порог не выходить. Понятно?
— Понятно... Не сомневайтесь, я не дурак... Красный луч трофейного фонарика скользнул по столу, осветил изменника. Он отшатнулся в испуге, заслонил лицо.
— ...Мы еще встретимся... и докончим разговор, — пообещал Андреев, — за порог, повторяю, не переступать...
— Знаю, один останется стеречь, — неуверенно проговорил пленный, — посижу, что ж...
— Гасите свет, — сказал Зотин.
— Хлопцы... нужно поесть... ночь впереди, — настаивал старик.
«...Через гору»
Андреев отворил дверь. Вышли Зотин, Медиков, хозяин и я. Андреев вполголоса сказал что-то человеку на скамейке и, мигнув фонариком, затворил дверь. В сенях всхлипывали женщины.
— Ну... ну... Бог даст, вернусь... к утру, — старик принимал сверток с едой. — Не ради забавы иду... видите...
Все вышли во двор. Было тихо. Высоко в небе светили звезды.
— Да не плачьте вы... возвращайтесь в хату, — сказал [409] старик женщинам, — за ворота не ходите... Чего доброго собаки взбаламошатся.
И зашагал со двора, пересек улицу, направился в заросли за огородом. Мы — Зотин и я — шли в пяти шагах. Позади — Медиков с Андреевым. Зотин ускорил шаг.
— Отец... вы... проводник, идите первым, — говорил он. — Вдруг чего... не робеть... не ждите вопросов, сами спрашивайте... Скажем, корова потерялась... вечером пропала... Бы обошли все дворы... Понимаете?
— Да, сынок... ничего мудреного... ищу корову... Всякий станет искать, когда пропала... Время такое...
— Ну, смелей... если взлетит ракета... стой... ну, а начнет стрелять... ложись... мы вас не оставим.
— Э... ничего... раз взялся... доведу, а что сказать... знаю... Да вот плохо, они говорят непонятно... если бы по-нашему.., а так схватят и...
— Я и лейтенант понимаем по-немецки... если будет худо... подам знак, — он приостановился, вскрикнул, как сова на лету, — бросайтесь сразу на землю... мы будем стрелять.
Старик стал бормотать молитву. Зотин продолжал:
— ...идем по два, невдалеке... не оглядывайтесь, идите, как человек занятый...
— Оно-то так, да все боязно, сынок... ну что ж... все мы под богом ходим...
Старик прибавлял шаг, кашлял, постукивая изредка палкой.
Зарослей вроде как не было. Мы шли, дорога поднималась круто по склону холма. Местами грязь, вода заполнила лужи. С двух сторон высятся деревья.
Вскоре старик оставил дорогу. Около часа шел, кажется, в обход деревенской окраины. Поднялась ракета. Следом за ней — вторая.
Старик постоял и двинулся дальше. По одной стороне темнел лес. По другой — огород, дальше — хата. Дорога снова ползла круто в гору.
Но все произошло совсем не так, как я предполагал. В темноте маячит фигура проводника. Хрустнула под ногой ветка.
— Хальт!
И щелчок. Взмыла вверх ракета. На дороге — фигура старика. И еще одна. Немец. Два-три эрликона{36} с расчехленными стволами, под тентами машины. Ракета погасла. [410]
Проводник... Сейчас схватят. Мы — Зотин и я — передвинулись на два-три шага. Старик, постукивая палкой, говорил о корове. Немец ругался. Лязгнул затвор. Сверкнуло пламя.
Пропал старик! Зотин невольно крякнул. Но эхо отзвучало, я слышал знакомый голос. Очередь, кажется, сигнальная, пронеслась мимо.
Со стороны эрликонов бежали немцы. Стрельба караульного вызвала тревогу.
Немцев двое. Оба с фонариками. Лучи, вздрагивая, скользят рядом на дороге. Остановились, осветили фигуру старика.
Караульный что-то говорил старшему. Не отводя луч, тот начал по-русски:
— Старый филин!.. Сто чертей... ночью он ищет в лесу корову. А комендантский час... для кого? Ты не знаешь?.. Попался бы другому, вмиг расстреляет... Не станет беспокоить обер-ефрейтора по пустякам, а этот вызвал...
Раздражение сменяется благодушием, когда человек уверен, что вернется под свою шинель.
— ...убирайся, — продолжал обер-ефрейтор. — Куда ты? Цюрюк... обратно в деревню... не то отправишься вслед за коровой... верно, расторопные ребята... уже приготовили гуляш, — произнес обер-ефрейтор по-немецки и захохотал.
Взлетела новая ракета. Оказывается, мы попали на позиции зенитчиков. Справа, в трехстах шагах, торчат стволы еще двух эрликонов.
— Проводник сам выпутается... давайте отходить, — проговорил, приблизившись, Андреев.
Вместе с Меликовым он пробирался к деревьям, которые темнели за огородом. Мы спустились вниз к подножию бугра. Ракета взвилась уже за склоном позади, где остались позиции эрликонов.
— Хозяин пойдет домой... — считал Зотин, — нужно наведаться.
Андреев отправился обратно. Он должен перехватить старика. Мы ждали. Уже второй час на исходе. Явился продрогший Медиков.
— А если старика сцапали в другом месте? Он с перепугу мог завернуть к знакомым... все-таки полтора-два километра... ночь...
Ждать. До рассвета есть еще время. Меликов отошел и залег. Послышались шаги. Андреев со стариком. Неудача его не обескуражила. [411]
— Вчера не было, ей-богу, — говорил о зенитчиках, — должно быть, вечером приехали.
— Да, угодили, прямо на позицию, — Зотин шел рядом со стариком.
— Не приведи царица небесная... обмер... ну, конец, убьют... Да уж когда тот начал по-русски, отлегло. Слава богу, отпустили... а теперь пойдем другой дорогой. Хотел повернуть перед горой, будто толкал нечистый, и вышло... кто ходит напрямик, дома не ночует... Да что дома... на тот свет, без малого, не отправили нехристи...
Шли молча. Дедусь бормочет:
— ...И поделом старому... водить ночью москалей... Начались заросли. Густой терновник сплелся ветвями по сторонам тропы. Я карабкался вверх по склону вслед за проводником. Колючие ветки лезут в лицо. Старик бубнит, не умолкая. Он сожалеет, что взвалил на себя опасную работу.
Справа, внизу над селом, взлетают ракеты. Чаще в стороне за бугром. Резкая тень, отбрасываемая вершиной, сдвигается в стороны, то в одну, то в другую.
Старик умолк, прибавил шаг. Раз за разом горланят, перекликаясь, петухи. Тропинка вела под уклон. Заросли делались реже.
Наступал рассвет, сырой и туманный. Вверху синело пятном чистое небо. Перед нами лежал луг. Две-три заводи, разбросанные кучами кусты под белыми хлопьямя слоистого тумана, укрывшего реку и противоположный берег.
Луговая трава местами достигала пояса. Жесткие, отягченные росой стебли сминались под ногами и стелились позади извилистой полосой.
Под кустом, на краю заводи, старик остановился, оглядел свою промокшую одежду. Потом обернулся, взмахнул рукой.
— Ну, хлопцы... развиднелось... Слава богу, река недалеко... да боюсь... и тут, гляди, караул стоит... наведаюсь на берег...
Я пошел вслед за стариком. Мутное покрывало местами становилось прозрачным. В разрывах его открылся противоположный берег. Темнели слева хаты.
— Это Хрули... село, поменьше нашего, — отвечал старик, — а вот то, — он остановился, — хата лодочника...
Я вышел на берег. Зеленовато-прозрачная вода кружилась в глубине и тихо журчала, омывая невысокую береговую стенку, которая терялась за изгибом в тумане. [412]
Река Суда... Истоки свои она брала в степных балках западнее города Сумы и на протяжении сотни километров текла на запад. С севера в нее впадают небольшие речки. В Ромнах Суда делает поворот на юг, раздваивает свое русло. Пойма местами заболочена, ширина ее достигает иногда десятка километров.
На берегах Суды давно селились люди. Лубны, Лохвица, Ромны, Недригайлов — эти и другие прибрежные городки упоминаются в старых летописях, повествующих о времени, когда воинственные предки нынешних горожан сражались против захватчиков, отстаивая свою волю и обычаи, когда казацкая удаль и мужество ставились превыше всего на свете.
Немецкое командование избрало рубеж реки Суды для встречи своих танковых дивизий по ряду соображений. Тут пролегал кратчайший путь от Стародуба до Кременчуга, исходных рубежей, откуда начали наступление ударные группировки 2-й и 1-й немецких танковых групп. Недостаток переправ и заболоченная пойма реки создавали для окруженных войск труднопреодолимые препятствия.
Река Суда притягивала к себе всех, кто вырвался из Городища. Одни переправлялись вплавь, другие — с помощью местных жителей. Но с середины сентября на участке к югу от Лохвицы немцы создали довольно плотный кордон из подразделений передовых частей 3-й танковой и 25-й моторизованной дивизий. Гарнизоны во всех населенных пунктах патрулировали прилегавшую местность и особо тщательно — берега реки.
Навсегда в памяти
Было около пяти часов утра. Старик ушел вверх по течению к месту встречи с лодочником. Я проводил его, вернулся и стал осматривать местность.
Справа позади, примерно на таком удалении, как Хрули, в тумане проглядывала северо-восточная окраина Васильков.
Меня тревожили выкрики, которые доносились справа. Клубится туман. Я прислушался. Стал различать немецкие слова. Что же там, пост? Может быть, позиции? Вроде машина, я различал людей, бродивших вокруг. Говор не затихал. Что делают немцы на берегу? [413]
Старик обещал скоро вернуться. Стрелки показывают уже половину шестого.
Поблизости немало укромных мест — глубокие ямы, затерянные в траве промоины, кусты. Меня не особенно тревожило соседство немецких машин ниже но течению реки. Но лодочник... Что случилось? Ждать? Переправляться вплавь? Тянуть нельзя — туман скоро рассеется.
Я оглянулся и увидел Зотина.
— Я по следу... где старик? Слышу шум... — он указал рукой, — давайте, наверное, плыть... пока не поднялось солнце...
Одежда моя промокла насквозь. Я не мог согреться. Зотин отстукивал дробь зубами. Лезть в холодную воду... Бр-р...
— Попробуем вплавь... договорились? — Зотин шагнул к воде.
Наконец, явился старик. Он не нашел на берегу лодочника.
— А, — махнул рукой Зотин, — плыть будем...
— Что вы, хлопцы... вода холодная... схватят судороги... и пойдешь ко дну... а на середине глубина две сажени... течение быстрое... подождем... Не может быть, чтобы он не сдержал слова.
Исходное положение — кусты, рядом — яма. Пришел Меликов, Андреев. Один отправился вниз по течению, другой — вверх, осмотреть берег.
— ...лодочник не такой человек, чтобы можно было удержать, когда он обещал, — говорил проводник. — Подождем... бьюсь об заклад... придет с минуты на минуту, если...
Я потерял надежду согреться, вглядывался в мутно-белые испарения, которые клубились над водой. Старик рассказывал о крутом нраве Сулы и о местных людях, когда они неосторожно бросались в воду в такую вот пору.
Ширина реки достигала двухсот пятидесяти метров. Я вспомнил Сенчу. В болоте вода холодная, стыли кости. И все-таки не избежать купели, если не явится лодочник в течение ближайшего получаса.
Зотин настороженно повернул голову. Умолк, привлеченный шелестом травы, старик. Приближался, раздвигая траву, старшина Андреев.
— Я думал... далеко... а они рядом... застава, немцы... — волновался он. — Сколько можно ждать? Давайте вплавь, пока не поздно... торчим тут... под самым носом. [414]
— Кто знал, что они полезут в сараи... Раньше люди там скот держали, — заговорил виновато проводник, — повременим... лодочник явится скоро...
— Явится... — недовольно протянул Андреев, — да неизвестно, к добру ли... ждать... давайте отойдем дальше... я нашел место...
Лодка должна причалить под корягой, вынесенной половодьем на берег. Я видел ее, когда сопровождал старика. Дальше, по его словам, голый берег. Перейти?.. А если за лодкой увяжется кто-нибудь?
Вернулся Медиков. Он подтвердил слова старика. На берегу лодка не должна задержаться ни одной лишней ми-путы. Всем ясно. Медиков со стариком отправились наблюдать за корягами.
Густой туман по временам слабел, и видимость улучшалась. Ожидание затянулось. Переправляться вплавь? Отпугивает холодная вода и быстрое течение. И неизвестно, как там — на восточном берегу... И что привлекло немцев к сараям? Близость реки или другие соображения?
Я решил продвинуться вниз вместе с Андреевым. Отдалились от берега. В тумане вырисовываются копны. Нет, это заросли. Они тянулись вдоль промоины, местами заполненной водой, к берегу.
Уже слышался шум реки. Андреев схватил меня за локоть. Справа возникла человеческая фигура. Похоже, караульный. Он шел вдоль берега навстречу. Остановился, защелкал зажигалкой и двинулся снова. Длинный, нескладный немец в узкой шинели, полы подоткнуты за пояс. Он вглядывался в туман, патрулировал противоположную сторону промоины, за кустами.
Немец остановился. Расстояние — тридцать-сорок шагов. На груди автомат. Немец придержал ствол, пробормотал что-то и, круто повернув, зашагал обратно.
Андреев отправился оповестить Зотина. Прошло десять минут. Снова караульный.
Сараи! Оказывается, он патрулирует подступы со стороны реки. Что же там? Шум, говор, обрывки фраз. По-видимому, пленные.
Туман ненадолго схлынул. Обозначились силуэты строений, деревья. Рядом шлепнулся порядочный ком земли. Увлекшись, я не слышал сигналов. Вернулся Андреев.
— ...лодка подана... прикажете начинать посадку? — лицо старшины улыбалось, но глаза глядели тревожно и сумрачно.
Пни и деревья, вынесенные вешними водами, образовали [415] небольшую заводь. На волнах, причаленная к древесному стволу, качалась лодка. За веслами — плечистый дед с окладистой бородой и вислыми длинными усами. На корме — молодая девушка.
Наш проводник совершенно растрогался. Вошел, не замечая того, в воду и, забыв о страхе, крепко прижимает к груди каждого, отталкивает к лодке.
— ...не слушают доброго совета... вот поверишь, кум, привык к ним... самого чуть было не подстрелили... Что ж, хлопцы, дай бог вам удачи. Счастливого пути... довези их, кум, на тот берег, — и он смахнул слезу.
Седобородый дед рывком оттолкнул лодку. Через минуту туман поглотил проводника. Мы глядели туда, где он остался, с чувством признательности к этому человеку за кров и хлеб, за риск и верность.
Сильные удары весел толкали лодку. Под тяжестью шести человек она грузно скользит по волнам. Девушка с кормы, улыбаясь, черпала ладонью воду. Раз, другой. У нее круглое лицо, русые волосы, яркие губы.
— Сыны, вы идете к своим... — говорит дед, — хвалю за это... Всякий человек должен дорожить словом... Раз присягнул... держись честно, до конца... и свет на том стоит. А иначе как жить? Насмотрелся я в последние дни... Враг ударил, а они, здоровые, молодые парни, плетутся по дорогам, как нищие, и оседают в селах, прельщенные юбкой... Срам, и не знаешь, куда глаза деть... Вы не чета им... значит, жив еще наш казацкий дух.
Ближе к середине реки течение было довольно сильным. Лодку начало сносить. Дед вглядывался в туман, привычными движениями опускал весла.
— ...Прошлой ночью перевозил, германец бросал ракеты, да обошлось, — он улыбнулся. — Дело хлопотное, — и поглядел на нас. — А вы не промах, как ты находишь, внучка?
— Мне нравятся наши командиры, — проговорила девушка-кормчий и смело повела глазами.
Решимость, с которой старик делал свою работу, его лестные слова и красивая девушка, делившая с нами риск опасного плавания, заставляли забыть минувшую ночь, забыть и тех, кто встречал нас печальными взглядами и провожал со слезами, будто обреченных.
Слева маячили деревья. Темной стеной надвигался берег. Лодка сделала поворот и, раздвинув носом камыши, выскочила из воды.
— Ну, хлопцы, счастливого пути... верю... вернетесь... будем ждать. [416]
Дед жал каждому руку. Смущенный кормчий прикладывалась губами.
— Там наш двор, — девушка указала в сторону, а дед напутствовал:
— До железной дороги идите болотом, спешите, пока туман... В селе Песочки германцев много... Смотрите в оба.
Говорят, время неузнаваемо преображает людей. Солдаты минувшей войны, если они сражались с первого до последнего дня, не признают этих утверждений. Я разделяю их точку зрения — меняется внешний облик человека. Но годы бессильны стереть то, что дано ему от природы в сгустке его духовных свойств.
Я не знал имена людей из села Васильки. Больше я никогда их не видел. Старик, первый, кто встречал нас, жил у самой кромки леса. Хозяину хаты, куда он проводил нас, было лет под шестьдесят. Дочь его и сноха — обе они старше меня — одна на год или два, другая больше. О седобородом лодочнике из села Хрули могу сказать только то, что он принадлежал к породе крепких людей. Возраст их не всякий назовет сразу. Цельность и сила натуры их затеняют то, что человек утратил под бременем лет. Его внучке — юной девушке — тогда исполнилось шестнадцать-семнадцать лет. Гибкий стройный стан, лицо с круглыми полными щеками. В синих глазах девушки светилась горячая приверженность к идеалам, во имя которых мы сражались.
Память о людях села Васильки и сегодня согревает мое сердце. Если бы они предстали, я узнаю их, потому что в памяти отложились не только выражения лиц, но и душа человека в то мгновение, когда он ставит на карту жизнь. Все они — дед, хозяин-проводник, лодочник — не страшились наказаний за свои поступки. Для истинных патриотов своей земли немыслимо жить по-другому. Тот, кто прибегал к ним, — близкий, родной, сын или брат, хоть они и видели его впервые. Мыслимо ли закрыть перед ним дверь? И чем хуже ему, тем он родней и ближе соотчичам.
Да! В движении лет не изгладятся в памяти лица, дорогие солдату, потому что они воплощают черты, присущие миллионам людей, связанных общностью крови и духа, тех, кого мы зовем народ, они одушевляют сущность понятия Родины. Они родят сыновей, бодрствуют, не смыкая глаз, у колыбели, растят, лелеют и потом без устали следят за полями сражений, орошая слезами радости и горя их подвиги... [417]
Спустя полгода после выхода в свет первого издания этой книги я получил письма школьников села Васильки. Они пишут:
(OCR : К сожалению, письма читателей и однополчан в книге приведены в виде иллюстраций. А ввиду слишком плохого качества печати на них ничего нельзя разобрать. Далее придется указывать на их месте «нечитаемое письмо». Первое нечитаемое письмо, стр. 417–419.)
Жители села Гапоновки нашли тело лейтенанта Обушного и предали его земле. Сестра лейтенанта посетила могилу.
Осенью 1980 года полтавские областные партийные руководители направили специального представителя с миссией, цель которой, как мне стало известно, состояла в том, чтобы поймать автора на слове. Фамилия представителя Дмитрий Филиппович Бровар.
Вот его письмо:
(OCR : Нечитаемое письмо, стр. 420–422.)
Я не имею обыкновения приходить на встречи, если есть возможность уклониться. Не хочу собирать увядшие лавры на полях былых сражений. После окружения я не был ни в Запорожской Круче, ни в Городище, ни в Сенче, ни в Васильках. Но по иным причинам: не получил приглашения. Не знаю, читали местные власти мою книгу? Если да, то почему они, представляющие сегодня сторону, на которой сражались воины прошлой войны, толкуют их службу и свое представительство как дело сугубо личное. Хочу — приглашаю, не хочу — никто не заставит.
Жаль, местные власти лишили меня возможности взглянуть в лицо близких людей. Орина Вакуловна Топчило, Прокофий Васильевич Топчило, Карп Михайлович Прокопенко, Феодосии Васильевич Бондаренко. Уже их нет в живых. Это непоправимо. Человеку необходимо признание, пока он жив. Что ж! Я говорю спасибо жителям села Васильки и других прибрежных сел на реке Суле за то, что своей самоотверженностью они поддерживали силы окруженцев и поныне не забыты в нашей памяти. [424]