Глава одиннадцатая

В конце лета 1943 года война забросила меня на южное крыло советско-германского фронта.

Сначала я был на Юго-Западном фронте, а затем вместе с А. М. Василевским переехали на Южный фронт, штаб которого располагался тогда в районе Новошахтинска. Ставка Верховного Главнокомандования возложила на Василевского координацию действий Юго-Западного и Южного фронтов в предстоявших наступательных операциях по освобождению Донбасса. Моей задачей было оказание помощи в организации связи на этих фронтах. Кроме того, мне как наркому надо было на месте установить объем разрушений средств связи в Донбассе и организовать восстановительные работы.

В штаб Южного фронта мы прибыли из района Курска уже после того, как советские войска наголову разгромили там отборные фашистские войска, навсегда похоронив надежды Гитлера на победу. [171]

Южный фронт находился в обороне и только готовился к наступательным действиям.

Я был хорошо знаком с обстановкой и во всех подробностях знал замысел операции по освобождению Донбасса. Мне было радостно.

В Донбассе прошло мое детство, там я начал учиться, работал на ртутном руднике, там я вступил в комсомол. Из Донбасса, в апреле 1919 года, вместе с такими же ребятами-подростками, моими сверстниками, добровольно пошел в Красную Армию. Разве можно было равнодушно отнестись к заданию, выполнение которого было связано с освобождением моего родного края? Не буду скрывать, это обстоятельство, носившее, может быть, сугубо личный характер, еще больше воодушевляло на работу и прибавляло сил. Так, по крайней мере, осталось в моей памяти.

Еще до начала наступления мы отчетливо представляли трудности, которые встретятся во время боевых действий по освобождению Донбасса — густонаселенного промышленного района.

Как и следовало ожидать, наиболее упорные и ожесточенные бои произошли в самом начале. Гитлеровцы, действовавшие на этом направлении, в течение нескольких месяцев создавали по западному берегу реки Миус мощный оборонительный рубеж, который считали неприступным. «Миус-фронт», по их мнению, являлся ключевой позицией к Донбассу. Именно поэтому они с особым остервенением сопротивлялись на этом рубеже. Но это им не помогло.

18 августа сокрушительным ударом мощной группировки советской артиллерии и авиации и стремительными действиями танковых, механизированных и стрелковых соединений начался прорыв «Миус-фронта». К концу августа была осуществлена блестящая операция по окружению и ликвидации таганрогской группировки противника. В сентябре Москва салютовала войскам, освободившим Артемовск, Краматорск, Горловку, Макеевку...

Мне посчастливилось быть в Горловке на своем [172] родном ртутном руднике в день освобождения. А через некоторое время мои земляки прислали письмо, которое я храню и по сей день, как драгоценную реликвию.

«Как никому, Вам, Иван Терентьевич, хорошо известно, что из себя представляла Горловка до оккупации, — писали земляки. — Наши шахты давали тогда 23000 тонн угля в сутки, машиностроительный завод давал до войны много первоклассного горного оборудования, коксо-химический завод давал тысячи тонн кокса и химпродуктов, азотнотуковый завод отправлял лучшие удобрения не только в разные районы нашей страны, но и в другие страны, доломитный комбинат обеспечивал наши металлургические предприятия высококачественным доломитом — все это теперь разрушено. Ваше родное предприятие, Иван Терентьевич, земляком которого вы являетесь, также до конца разрушено. Поезжайте туда и посмотрите, что осталось от хорошо знакомого вам ртутного рудника». В конце письма меня просили помочь со связью.

Мы приехали в Горловку в середине августовского летнего дня. В августе такие ясные дни часто бывают в Донбассе.

По пути остановились около разрушенных механических мастерских, где когда-то я работал. Затем поехали к дому, в котором мы жили вместе с матерью. Там увидели безотрадную картину: дома не было, остались только стены из известняка, которым так богата донецкая земля.

На своем родном руднике нельзя было не вспомнить о прошлом. Всем, кто находился со мной рядом, я рассказывал, как вон по этой тропинке мальчишкой бегал в школу, а вон там было наше футбольное поле, где в присутствии всех жителей рудника мы состязались с футболистами соседних шахт и поселков.

Последний раз мне пришлось быть на руднике в 1935 году когда я приезжал чтобы забрать свою мать к себе, в Ленинград.

Разрушения, которые были повсюду, привели [173] меня в грустное состояние. Нахлынули воспоминания детства. Мне захотелось встретиться с кем-нибудь из прежних своих знакомых, я начал расспрашивать столпившихся вокруг наших машин ребят, назвал одну фамилию, другую... Никого знакомых не было. Война разбросала старых моих друзей — одни воевали, другие эвакуировались, третьи вообще неизвестно где находились.

Вдоволь насмотревшись на развалины, с болью в душе я покинул свой родной рудник. Предстоял большой и длинный путь через Щербиновку — Константиновку — Артемовск — Никитовку и Дебальцево. Нам надо было осмотреть местные сооружения связи. Водитель машины Федя Юдин, с которым мы ездили с 1939 года, заметив мое задумчивое состояние и, видимо, желая отвлечь меня от грустных мыслей, применил наивную хитрость.

— Иван Терентьевич, — сказал он, — я никогда не видел ртути, кроме как в градусниках, не знаю, как ее добывают. Расскажите о руднике, вы ведь, наверное, знаете, раз выросли здесь.

Я начал рассказывать все, что осталось в памяти.

На руднике добывали ртуть, иногда ее называли живым серебром. Это тяжелый, красивый, но очень коварный металл. Его применяют в технике и сельском хозяйстве, в лабораторных приборах и медицине, используют для изготовления взрывчатых веществ, точно не знаю, но, по-видимому, и для многих других целей.

Рудником мы считали не очень глубокую шахту и маленький, примитивный завод. Механическая мастерская, вспомогательные службы, поселок, где жили администрация, служащие и рабочие, — все это было рудником. Теперь все это называется Ртутным комбинатом.

До революции рабочие жили в землянках, хотя это и не совсем точное название, так как это не были жилища в земле. Но один из кварталов поселка назывался «черные землянки». По-видимому, это название осталось от прошлого, когда рабочие жили [174] в настоящих землянках. Но и те «не настоящие», в которых жили рабочие рудника, мало чем отличались от настоящих. Низенькие, с маленькими окнами домики были рассчитаны на две семьи. Каждая такая «квартира» состояла из одной комнаты площадью 12–15 метров. Это была столовая и кухня, спальня и все, что угодно, без всяких удобств. В них нередко жили семьи по 5–6 человек. Других квартир для рабочих не было. Часть рабочих жила артелями и размещалась в бараках, там было еще хуже.

Перед первой мировой войной на руднике было построено 5–6 домов, по 4 двухкомнатные квартиры в каждом. Они предназначались для мастеров, десятников, начальников цехов и наиболее квалифицированных рабочих. Обособленно расположились дома для служащих, где селились счетоводы, конторщики, учителя, полицейские, так сказать, местная аристократия.

Совсем по-другому жила администрация. Управляющий рудником со своей женой и маленьким сыном занимал большой двухэтажный дом. Главный инженер и главный бухгалтер жили в отдельных домах, в которых было по 8–10 комнат. Дома эти окружали большие парки с прудом, теннисными площадками.

Рудник, или как он тогда назывался «Ртутное и Угольное дело акционерного общества Ауэрбах», принадлежал известному в России золотопромышленнику Ауэрбаху.

Никаких культурных учреждений на руднике не было. В школе, правда, была небольшая библиотека, но ею пользовались мало; ребята старших классов, не закончив учебу, уходили работать, а взрослые рабочие в библиотеку просто не ходили. Зато на руднике была «казенка», где продавали водку.

Добыча руды производилась примитивно, вручную. О механизации этих тяжелых работ тогда не только не мечтали, но и не слышали. На ртутном производстве, очень вредном, не было тогда никаких [175] защитных приспособлений, если не считать деревенских ситцевых платков, которыми рабочие обвязывали лицо, чтобы закрыть рот и нос. Но это мало помогало. Вместе с пылью люди вдыхали в себя мельчайшие частицы ртути, многие отравлялись и рано умирали.

Вообще рабочий ртутного завода больше полугода подряд работать не мог, он тяжело заболевал и вынужден был переходить на другую работу. Чаще всего такие рабочие уходили на ближайшую угольную шахту. Примерно через год-полтора некоторые из них снова возвращались на завод, там была более высокая зарплата. Те же, кто это делал в третий раз, неизбежно умирали. Средняя продолжительность жизни таких рабочих была не более 30 лет. Немало молодых, здоровых и краснощеких парней, приезжавших из деревень Орловской, Курской и других губерний Центральной России на заработки, после 6 месяцев работы на заводе уезжали домой изможденными и больными.

Мой отец, работавший на шахте и на заводе три роковых периода, тяжело заболел и умер в 30 лет. Мать не работала на ртутном производстве, а только стирала спецовки отца и его брата. Этого было достаточно, чтобы к 35 годам в результате ртутного отравления потерять все зубы. Мне также пришлось вкусить эти «прелести». Проработав на заводе всего лишь пять с половиной месяцев, я заболел. Мои зубы и десны были в таком состоянии, в каком они находятся у людей, долго болеющих цингой.

Мы ехали в Дебальцево, и я рассказывал Феде о прошлом. Почему-то вспомнились юность, комсомольская работа, которая также протекала на этом руднике, после того как я вернулся из армии.

Комсомольская организация нашего рудника была небольшой, хотя молодежи у нас было предостаточно. Я объясняю это тем, что до сознания многих молодых людей тогда еще не доходило значение и роль коммунистического союза молодежи. Сказывалось также влияние консервативно настроенных родителей, особенно матерей. На рост комсомола [176] влиял и строгий отбор, большие требования при приеме. Каждого парня или девушку, подавших заявление в комсомол, очень тщательно и, я бы сказал, придирчиво обсуждали на собрании.

Может быть, благодаря такому строгому отбору и высокой требовательности к вступающим комсомольская организация рудника была спаянной и дружной, деятельной и боевитой. Комсомольцы трудились на производстве, упорно учились политграмоте, по ночам с оружием дежурили в клубе в ожидании возможного нападения кулацких банд, орудовавших недалеко от рудника, помогали милиции бороться с самогонщиками, активно участвовали в самодеятельности, занимались многими другими делами. Комсомолу до всего было дело. Многое делалось по собственной инициативе, а еще больше по поручению партийной организации. Но все, что делалось, делалось дружно, с подъемом и энтузиазмом. Все мы брали пример со старших, прежде всего с коммунистов, среди которых у нас было немало бывших подпольщиков, закаленных большевиков. Да и жизнь, прямо скажу, нелегкая жизнь, учила нас многому.

Может быть, я отвлекаюсь от затронутой темы, но мне очень хочется рассказать о небольшом событии, которое осталось в моей памяти. Мне кажется, что оно отражает особенности того времени.

Не знаю, какими судьбами в суровую зиму 1921 года на нашем руднике оказалась очень хорошая театральная труппа. Она приехала в железнодорожных вагонах прямо на рудник. Не помню уже точно, был ли это МХАТ или Малый театр, но это была очень хорошая московская труппа, которая, это уже точно, ставила несколько пьес Островского. В маленьком зале нашего клуба, в отличие от больших, очень хорошо смотрится игра актеров. А так как это были незаурядные артисты, многие зрители, увидев во время спектакля слезы актрис, навзрыд плакали вместе с ними.

Когда закончились плановые гастроли труппы и артисты должны были уехать, рабочие решили [177] схитрить. Была зима. Подъездные пути к руднику от станции Никитовка были занесены снегом. И вот для того, чтобы задержать артистов, организовали работы по расчистке снега таким образом, чтобы посмотреть еще три дополнительных спектакля. Наверно, это было эгоистично по отношению к гастролировавшим артистам, но чего не сделаешь во имя искусства.

Билеты на спектакли не продавались, они были бесплатными, У входа в зал стоял необычный контролер, один из ведущих артистов приехавшей труппы, и вместо билета просил показать руки ладонями вверх: есть мозоли, значит, рабочий — проходи, нет — в зал не пропускается. Не знаю, правильно ли поступили устроители этих спектаклей с точки зрения сегодняшнего дня, наверно неправильно, но тогда это очень понравилось всем рабочим. Они увидели в этом признание своего труда, уважение к рабочему классу. Всех артистов благодарные рабочие чуть ли не на руках доставили на станцию Никитовку.

Как член бюро райкома комсомола я довольно часто вместе с нашим секретарем Максимом Тельным ездил в Бахмут, нынешний Артемовск. Там тогда находились Донецкий губком и Бахмутский уездный комитет комсомола. Это было совсем недалеко от нас, километров 25, не более.

Поезд прибывал в Бахмут рано утром, задолго до начала работы в учреждениях. Поэтому мы прямо с вокзала отправлялись в комсомольскую коммуну, в которой состояли все ребята, работавшие в губкоме и укоме. Все они жили в одном общежитии, коллективно питались. Отношения между ними были самые товарищеские. Вот в эту коммуну мы и приходили, как к себе домой. Коммунары еще спали, умаявшись на работе, а мы бесцеремонно шумели в их комнатах. Без всякого стеснения читали висевшие над их кроватями записки-обязательства. Среди них были, например, такие: «Я больше не курю», «Каждый день занимаюсь физкультурой» и другие. [178]

В то время секретарем нашего уездного комитета комсомола был Яша Розенберг — умный, деловой и авторитетный парень, настоящий комсомольский вожак. Впоследствии мы встречались с ним в Одессе, где он был секретарем окружкома комсомола. Вскоре после этого Розенберг работал в ЦК комсомола в Москве. Это было в то время, когда первым секретарем ЦК комсомола был А. Мильчаков, замечательный человек и прекрасный организатор, с которым мне пришлось встретиться во время комсомольской конференции в Одессе.

Надо прямо сказать, что все эти внезапные посещения комсомольской коммуны, конечно, в какой-то степени нарушали нормальный ритм жизни, быта и работы губкомовцев и укомовцев. Но в то интересное время к подобным вещам относились как-то просто, не видели в них ничего предосудительного, и это была одна из особенностей работы тогдашних комсомольских организаций.

Однако я увлекся воспоминаниями о далеком прошлом. А на донецкой земле продолжались ожесточенные бои.

8 сентября был освобожден центр Донбасса — город Сталино (Донец), а через неделю-две фашистские оккупанты были изгнаны со всей остальной территории Донбасса.

После окончания операции в штабе Южного фронта, который располагался недалеко от Сталино, мы собрались на квартире командующего войсками фронта Федора Ивановича Толбухина и радостно отметили это событие. Пожалуй, больше всех радовался я. Еще бы, была освобождена моя родина. Федор Иванович называл меня именинником, и все меня поздравляли еще и потому, что организация связи во время боев за освобождение Донбасса, как и предполагалось, происходила в сложной обстановке, но на хорошем уровне. Несмотря на стремительные темпы наступательных действий и большие разрушения, связисту умело используя радиосредства и широко применяя самолеты, сумели поддерживать устойчивую связь и тем [179] самым внесли свой вклад в дело освобождения шахтерского края.

Штабы Юго-Западного и Южного фронтов во время этих операций имели широко разветвленную радио — и проводную связь, которая поддерживалась одновременно с основных и вспомогательных пунктов управления. Штаб Южного фронта имел телеграфную связь с Генеральным штабом, соседними фронтами, подчиненными армиями и отдельными корпусами.

В солнечный августовский день Александр Михайлович Василевский пригласил меня поехать вместе с ним в 4-й гвардейский кавалерийский корпус. Я с удовольствием принял это предложение. Как бывшему кавалеристу, мне очень хотелось посмотреть на действия конницы, тем более что на этом направлении намечалась интересная операция. Собственно говоря, поездка Василевского и была связана именно с этой предстоящей операцией.

Командный пункт корпуса располагался в лесозащитной полосе, каких немало в степных районах, длиной около полутора километров. Обычно это узкие лесные полосы в пять-шесть рядов деревьев: белая акация, чахлые разлапистые дубы и кустарники, названия которых я не знаю.

Там, где расположился командный пункт, наспех вырыли блиндажи, траншеи, и по всему было видно, что долго задерживаться здесь корпус не собирается.

Командира корпуса на месте не оказалось, он был на своем наблюдательном пункте, и Александр Михайлович решил поехать туда. Он предложил осмотреть узел связи и обождать его, так как не хотел, чтобы колонна автомашин, направляющаяся на наблюдательный пункт, была слишком большой.

Они уехали, а мы с начальником связи корпуса пошли на узел связи.

Узел оказался небольшим, так что и смотреть там было нечего. Аппарат СТ-35, несколько морзянок, небольшой телефонный коммутатор, две радиостанции. [180]

Закончив свои дела со связистами, мы вернулись и стали ждать возвращения Василевского. Как только он приехал, мы отправились в штаб фронта.

Начальник связи Южного фронта генерал И. Ф. Королев подвел итоги закончившейся операции.

«Проводная связь с Генеральным штабом Красной Армии, соседними фронтами, Азовской военной флотилией и со штабами армий работала устойчиво. Перерывы ее по всем направлениям были только в редких случаях. С армиями проводная связь поддерживалась по двум проводам.

Радиосвязь по всем сетям и направлениям была также устойчивой и, будучи основным средством связи штаба фронта с кавалерийским и механизированным корпусами, вполне обеспечила управление войсками».

В период подготовки и проведения боевых действий при освобождении Донбасса связисты проделали огромную работу. Только части связи Юго-Западного фронта построили и восстановили в этом районе около 4000 километров линий, подвесили и восстановили более 8000 километров проводов.

Немало героических подвигов совершили связисты, как и воины других войск, во время боев в Донбассе.

Один из этих подвигов был совершен радистом 333-й стрелковой дивизии Юго-Западного фронта Рясна. В течение двух суток он вместе с командиром 610-го стрелкового полка находился в подбитом танке, в 200 метрах от противника. Благодаря непрерывной связи, которую поддерживал этот замечательный связист, командир полка имел возможность все это время руководить боем подчиненных ему батальонов.

Связисты показали беспредельную преданность своей Родине и высокое мастерство в работе по поддержанию устойчивой связи в сложной боевой обстановке. Так, например, за время боев в Донбассе 70 процентов личного состава батальона [181] сйязи 34-го гвардейского стрелкового корпуса 3-й гвардейской армии были награждены орденами и медалями.

Многое сделали для организации бесперебойной связи во время боевых действий в Донбассе начальники связи Южного фронта генерал И. Ф. Королев и Юго-Западного фронта генерал А. И. Леонов. Алексея Ивановича я помнил еще по академии, мы оба учились на командном факультете. Леонов тоже был кавалеристом и на учебу пришел из 3-й Бессарабской дивизии имени Котовского. Очень общительный, гостеприимный, он умел собрать около себя верных товарищей и хороших работников. Была у него способность быстро сходиться с людьми и быстро угадывать, кто на что годен.

Это случилось на Юго-Западном фронте, штаб которого находился тогда в небольшом городке Харьковской области — Сватово. Приехав туда, я зашел к начальнику связи фронта генералу Леонову. Алексей Иванович хорошо устроился в небольшом домике на окраине Сватово. У Леонова была комната для работы, другая — для отдыха, а из третьей слышались звуки передвигаемых тарелок. Кто-то там, очевидно, готовил стол к обеду.

Леонову сообщили, что сегодня мы должны быть у него. Время было самое обеденное, к тому же после дороги хотелось есть. Я знал, что Леонов не даст мне приступить к работе, прежде чем не покормит. Мои предположения оказались верными. Спустя несколько минут Леонов пригласил обедать. Но я отказался и приказал вызвать начальника оперативно-технического отдела Управления связи фронта. Дело в том, что среди работников Главного управления связи существовало мнение, и мне неоднократно докладывали, что у Леонова часто бывают неполадки со связью, но он их тщательно скрывает от нас и докладывает только хорошее. Я решил сам проверить достоверность докладов моих подчиненных.

От обеда я отказался, потому что приехал на Юго-Западный фронт для строгой проверки и считал, [182] что начинать ее следует не за обеденный столом.

Вскоре пришел вызванный начальник оперативно-технического отдела. Я попросил его доложить, как организована проводная связь. Немного волнуясь, он быстро развернул схему. Надо сказать, что в то время мы требовали от всех начальников связи фронтов, чтобы проводная связь с армиями организовывалась по двум линиям, причем эти линии должны были проходить по разным направлениям. Это позволяло в случае разрушения одной из них пользоваться другой.

То ли полковник, докладывавший мне, очень волновался, то ли действительно не знал точно, как проходит связь к армиям, он запутался. Он не смог мне доложить этого вопроса. Из его доклада не было видно, что штаб фронта имеет связь по двум разным направлениям, как этого требовал центр. В этот момент в доклад хотел вмешаться генерал Леонов, но я ему этого не позволил. Я добивался, чтобы этот вопрос доложил начальник оперативно-технического отдела, который непосредственно несет ответственность за эту работу, но полковник нервничал. Доклад закончил Леонов. К его словам я отнесся настороженно и про себя решил перепроверить завтра на местности все, о чем он докладывал.

Теперь можно было бы согласиться обедать, но вдруг началась бомбежка. Немцы налетели неожиданно. Как мне потом говорили, бомбежки в Сватове случались довольно часто. Бомбы падали рядом с домиком, в котором мы находились. Полковник, расстроенный не то неудачным докладом, не то начавшимся налетом, ушел. Мы остались вдвоем с Леоновым, стояли в комнате, два окна которой были занавешаны матрацами от осколков бомб.

Сразу после бомбежки к Леонову пришел командир фронтового полка связи полковник В. А. Ткаченко. Он доложил, что в районе расположения полка упало несколько фугасок, четыре человека убито, девять ранено, осколками повреждены две [183] автомобильные радиостанции. Вместе с Ткаченко пришла его дочь Надя, которую я знал, когда она была еще ребенком. Это был тот самый Ткаченко, у которого я принимал эскадрон связи 1-й кавалерийской дивизии, когда его назначили командиром батальона связи на Дальний Восток. С тех пор мы с ним не виделись, а прошло более десяти лет. Мы оба были рады этой неожиданной встрече, забыли о хозяине, занялись воспоминаниями.

Владимир Александрович был тогда очень хорошим командиром эскадрона, а во время Великой Отечественной войны — отличным командиром фронтового полка связи. Сразу же после окончания войны ему было присвоено звание генерала. Он работал начальником высшей офицерской школы связи и находился в расцвете своих творческих сил. Но он тяжело заболел, у него был инфаркт и в то же время ему ампутировали ногу. Но он все это перенес и выжил, сказалась казачья закалка.

Уже совсем недавно, будучи в Киеве, я навестил его в больнице, у него было что-то неладно и с селезенкой. Он писал мне, что врачи думают делать ему какую-то сложную операцию. Я поехал вместе со своими друзьями в больницу. Когда мы туда зашли, лечащий врач немногословно рассказала мне, что Ткаченко тяжело болен. Я просил разрешения встретиться с Владимиром Александровичем, и мне разрешили.

«Ну как дела, Володя?» — задавая этот вопрос, я ожидал жалоб, разочарований и обид на свою судьбу. К такому ответу подготовил себя заранее. Но он сказал:

— Знаешь, Ваня, очень хорошо. Врачи сказали мне, что и без селезенки можно жить, а раз так, пусть режут.

И это после перенесенных инфаркта и ампутации ноги. Сколько надо иметь стойкости и силы воли, чтобы так ответить! Вот таким человеком был командир фронтового полка связи Владимир Александрович Ткаченко.

Но я отвлекся, следует возвратиться к событиям, [184] развернувшимся в Сватове на Юго-Западном фронте.

Утром следующего дня мы вместе с Леоновым поехали смотреть состояние связи на местности. Проезжая по дороге, Алексей Иванович сказал мне:

— Здесь недалеко находится наш контрольно-испытательный пункт. Может быть, посмотрите?

— С удовольствием, — ответил я.

Мы вышли из машины и направились в сторону от дороги. На нашем пути стоял телеграфный столб с большим количеством проводов, а потом столбов не было. Очевидно, дальше линия к контрольно-испытательному пункту проложена кабелем. Это делалось для того, чтобы воздушные линии связи не демаскировали месторасположение узлов связи. И действительно, у последнего столба я увидел неглубокую траншею, по дну которой на деревянных перекладинах с вырезами были проложены кабели. За свою форму связисты называли их «гитарами». Леонов уверенно вел меня вперед. Я подумал, что он здесь бывал не один раз. Пройдя вдоль траншеи метров пятьсот, мы оказались около хорошо замаскированного блиндажа — это и был контрольно-испытательный пункт. К нему подходили еще две такие же траншеи, как та, вдоль которой мы только что шли.

У блиндажа стоял солдат с автоматом. Вошли внутрь. Меня встретил лейтенант, начальник пункта, он представился и доложил о том, какие и куда проходят здесь связи. В блиндаже, кроме лейтенанта, находились еще два человека — сержант и солдат, дежурная смена.

Контрольно-испытательный пункт был хорошо оборудован. На нем были установлены два телеграфных коммутатора, аппарат Морзе, небольшой телефонный коммутатор, какие-то стойки и щиты. Мы сели и стали по имевшейся здесь схеме знакомиться с состоянием связи. Я разобрался со схемой, потребовал от начальника пункта рассказать в деталях организацию связи, проверил состояние аппаратуры, но все было хорошо и придраться было [185] не к чему. Поблагодарив лейтенанта за хорошее несение службы, мы уехали.

Мы были еще на двух контрольно-испытательных пунктах, но и там было все в порядке. Те же траншеи с кабелем, охрана, оборудование. Леонов так же точно знал их месторасположение и уверенно водил меня к ним. Попутно он рассказал мне, что у него на фронте разработан типовой проект, применительно к которому и строятся все контрольно-испытательные пункты. По пути я осматривал построенные и восстановленные постоянные линии связи, их техническое состояние. Особых замечаний у меня не было. А главное, что меня поразило, так это доскональное знание Леоновым своего сложного хозяйства.

Затем мы заехали в один из штабов армий, чтобы снизу проверить, как выполняется наше требование об установлении проводной связи по двум разным направлениям, и там я убедился, что связь организована так, как положено.

В штаб фронта я возвращался вполне удовлетворенный. Я был доволен за Алексея Ивановича, своего однокашника по академии. С тех пор я поверил Леонову навсегда и уже никогда не сомневался в истинном положении дел у него на фронте. В этом я имел возможность убедиться еще не один раз и впоследствии.

Вернувшись в Москву, я собрал офицеров Главного управления и рассказал им о состоянии дела на Юго-Западном фронте, похвалил связистов фронта и лично генерала Леонова. В тот момент мне показалось, что некоторые офицеры Главного управления чувствовали себя неловко.

Начальник связи Южного фронта генерал-полковник И. Ф. Королев принадлежал к старшему поколению связистов Красной Армии. В нем прекрасно сочетались высокая военно-специальная подготовка, большой опыт практической работы в войсках и умение работать с людьми. Вместе с частями связи фронта генерал Королев прошел весь Донбасс с востока на запад, до полного освобождения. [186] Это его части строили и восстанавливали сооружения связи, необходимые для управления войсками, действовавшими в центральных и южных районах Донбасса.

Имена генералов Леонова и Королева, а также других связистов никак нельзя отделить от славных побед советских войск, которые были одержаны в ожесточенных боях с фашистскими захватчиками в Донбассе.

Отступая, гитлеровские оккупанты угоняли многих советских людей в фашистскую неволю, увозили ценное оборудование, производили невиданные разрушения.

Большой ущерб был нанесен хозяйству связи. Не случайно земляки просили меня помочь. В то время очень редко можно было встретить населенный пункт, в котором сохранились бы телефонная станция, телеграф, радиотрансляционный узел. Конторы и отделения связи, как правило, взрывались или сжигались. Сооружения связи промышленных предприятий, большое количество которых было в Донбассе, также беспощадно уничтожались. Большие разрушения были произведены противником на линиях связи. Средний объем этих разрушений составлял от 50 до 80 процентов. На некоторых направлениях линии уничтожались полностью.

Так, полностью были разрушены линии связи Артемовск — Славянск, Артемовск — Константиновка, Славянск — Краматорск. На участке Никитовка — Константиновка все телеграфные столбы были взорваны или спилены, изоляторы разбиты. Там, где уцелели провода, после разрушения линий, они были растянуты и перепутаны, очевидно, с помощью тягачей и танков. Были случаи, когда линии связи полностью демонтировались, а телеграфную проволоку, особенно медную, хозяйственные немцы увозили с собой.

Наша страна в то время остро нуждалась в угле и металле. Для Донбасса не жалели ни усилий, ни средств, там широким фронтом развернулись большие восстановительные работы. Вместе с угольщиками [187] и металлургами к работе приступили и связисты, ибо от состояния связи в немалой степени зависело и производство угля и стали. Под руководством заместителя народного комиссара А. Конюхова во всех городах и поселках развернулась трудная и напряженная работа связистов. В ней участвовали ремонтно-восстановительные части и строительные организации Наркомата связи, связисты местных предприятий, а также специалисты и монтажники, прибывшие из других областей Советского Союза. В восстановительных работах важнейших объектов принимали участие и военные, тем более что Юго-Западный и Южный фронты, по мере продвижения вперед, передавали в распоряжение местных органов связи и предприятий угольной и металлургической промышленности большое количество восстановленных линий связи и телеграфных проводов.

Нельзя не отметить еще раз важность решения о централизации руководства связи в нашей стране во время Великой Отечественной войны. Именно благодаря этому решению было возможно привлечь для восстановления хозяйства связи в Донбассе как строительные организации наркомата, так и военных связистов. [188]