Глава вторая

До того как меня назначили наркомом, я в экономических вопросах был полным дилетантом. Меня учили быть солдатом, учили командовать, стрелять, хорошо сидеть в седле. Это было в Проскурове. Потом в Ленинграде в академии надо было сдавать экзамены по общей тактике, по организации связи. Я слушал лекции профессора В. А. Крейчмана, профессора Н. С. Бесчастного, сдавал экзамены по дифференциальным уравнениям профессору Иоанникию Феодосеевичу Ладону, писал диплом, а теперь надо было учиться снова. Учиться считать народные деньги.

Хозяйство связи нашей страны было тогда нерентабельным, и правительство каждый год выделяло связистам большие средства из государственного бюджета. Я понимал, что борьба за рентабельность будет важнейшей задачей на ближайшие годы и мне надо знать, что сколько стоит.

В партии и на военной службе нас всегда учили и учат: прежде чем браться за какое-то [18] дело, нужно как следует познакомиться с людьми, с которыми предстоит работать. Я начал со своих заместителей, начальников управлений и отделов. Они мне понравились.

На какой бы работе ни находился, будь то должность командира эскадрона, военкома института или управления связи, у меня среди подчиненных никогда не было любимчиков. Я старался не выделять кого-то, основываясь на личных симпатиях или по другим соображениям субъективного характера. Должен сказать, что это совсем не просто. Чисто по-человечески, одни люди нравятся больше, другие — меньше, а есть такие, которые неприятны с первого взгляда. Но мне повезло: у меня были хорошие командиры и начальники, располагавшие к себе и вызывавшие доверие. Многие из них, так же как Пантелеймон Романович Потапенко, прошли революцию, гражданскую войну и умели оценивать подчиненных только по деловым и политическим качествам. Этого требовала партия. И меня учили, что этот принцип, возведенный в ранг непреложного закона, должен быть первой заповедью любого командира, любого начальника, любого коммуниста.

Казалось бы, товарищи, пришедшие вместе со мной в наркомат из армии, могли рассчитывать на снисходительное отношение. Я сам просил перевести их в наркомат, хорошо знал их по прежней работе и вполне естественно, что они были мне ближе, чем другие. Но я не хотел как-то выделять их среди остальных работников, поэтому относился к ним даже строже, чем к другим, и был более требователен.

Когда у Павлюченко, которого я очень уважал, работавшего начальником телеграфно-телефонного управления, неплохого специалиста, старательного и добросовестного человека, из-за отсутствия опыта не все ладилось с работой, я заставил себя перевести его на работу меньшего масштаба.

С первых дней работы в наркомате обратил на себя внимание А. А. Конюхов, начальник Центрального [19] телефонного управления. В тридцать седьмом году, закончив институт инженеров связи в Москве, он был назначен в это управление старшим инженером, потом некоторое время работал заместителем начальника Главной инспекции. Этот совсем еще молодой человек удивлял своей энергией и страстной влюбленностью в дело.

Для меня он был совершенно новым человеком. Но вскоре, в июле 1940 года, нисколько не колеблясь, я внес в ЦК предложение с просьбой утвердить его моим заместителем.

Мне не возражали, но напомнили, что Конюхов еще очень молод (ему тогда было немногим более 30 лет), справится ли он с такой работой? Нужен опытный человек. Можно ли взять на себя такую ответственность...

Мне пришлось отстаивать свое предложение, но, возвращаясь из ЦК, я всю дорогу думал, правильно ли поступаю, если опытные товарищи советуют подождать, присмотреться к нему внимательнее. А чего ждать? Ждать того времени, когда Конюхов станет старше, поседеет и будет похож на настоящего ответственного работника? Пожалуй, годы прибавляют мудрости, но прибавляют ли энергии? Если б юность умела, если б старость могла... Ну что ж, когда возникает такая антитеза, надо выбирать. И я выбрал — А. А. Конюхов был назначен заместителем наркома связи.

Несколько лет спустя, во время войны, когда я был начальником войск связи Красной Армии, мы говорили с ним по телефону и обсуждали какой-то важный вопрос. Не помню существо вопроса, а вот теплое чувство радости помню от того, что Або Алексеевич делал все, как надо, и на него можно было надеяться как на самого себя.

Нельзя не вспомнить Бориса Павловича Асеева, крупного специалиста в области радиопередающих устройств, профессора, генерал-майора инженерно-технической службы. По его книге «Ламповые генераторы» мы учились и осваивали эту нелегкую науку. Встретившись в Москве летом 1939 года, мы [20] вспомнили о том счастливом времени, когда он работал, а я учился в академии.

Борис Павлович занимал в наркомате должность главного инженера Центрального управления радиосвязи и радиовещания. По своему опыту и знаниям Борис Павлович был первым кандидатом на пост заместителя наркома по научным вопросам. О лучшем заместителе нельзя было и мечтать.

Однажды ему предложили эту работу. Но он категорически отказался, даже не объяснив причину отказа. Потом к этому вопросу возвращались еще несколько раз, но Борис Павлович снова и снова вежливо, но решительно отказывался.

В конце концов стало понятно, в чем дело. Асеев предпочитал иметь дело с аппаратурой, а не с бумагами, его тянуло в лабораторию, к научно-исследовательской работе. Во время одной из бесед со мной он попросил отпустить его в армию, с которой была связана вся его жизнь.

Как ни жаль мне было отпускать из наркомата такого замечательного специалиста, я согласился.

Асеев долгое время очень успешно работал в одном из военных научно-исследовательских институтов.

Судьба Бориса Павловича сложилась трагично. Он долгие годы болел неизлечимой болезнью, медленно терял зрение и в конце концов ослеп. Но до конца своей жизни Борис Павлович продолжал заниматься любимым делом. Уже почти ослепший, он читал и разбирал радиосхемы с помощью большой лупы. Потом, когда уже совсем не мог читать, ему читала его дочь, студентка института связи.

Удивительно, что Борис Павлович никогда не терял бодрости духа. Он непременно поздравлял меня с каждым праздником. Борис Павлович звонил обычно за несколько дней. Когда я как-то поинтересовался его здоровьем, он ответил: «Иван Терентьевич, в своей болезни я разбираюсь лучше любого доктора и должен вам сказать, как своему бывшему наркому, что у нас в радиотехнике много еще неясного, а в медицине и того больше». [21]

Мне всегда было приятно слышать его голос и очень не хватает этого сейчас. В моей памяти сохранился образ замечательного генерала-связиста, хорошего ученого и большого человека. Я счастлив, что мне пришлось работать с такими людьми, как Борис Павлович Асеев.

Можно было бы назвать и много других имен, я не сделаю этого только потому, что не хочу упрощать события и должен, прежде всего, рассказать о тех «пудах соли», которые мы разделили вместе, прежде чем по-настоящему узнали друг друга.

Все руководящие работники наркомата обычно были на виду. Каждую неделю собиралась коллегия наркомата. Чаще всего заседания коллегии проходили в моем кабинете, куда приглашались начальники центральных управлений, заместители, приезжие связисты с периферии. В большом кабинете места хватало для всех.

На коллегию выносились самые разные вопросы. Мы обсуждали планы мероприятий по реализации решений ЦК ВКП(б) и постановлений правительства, рассматривали квартальные и годовые планы, проекты приказов по важнейшим вопросам.

Как правило, на заседаниях коллегии была спокойная, деловая обстановка. Но это «как правило». Иногда страсти разгорались, кто-то начинал говорить на повышенных тонах. Но, очевидно, без этого нельзя.

Изучать работу предприятий связи я, естественно, начал с Центрального телеграфа. Это объяснялось еще и тем, что Центральный телеграф находился в одном здании с наркоматом. Закончив свой рабочий день, или, если быть точным, — ночь, в 4 или 5 часов утра я шел на телеграф, который находился этажом выше. Я предпочитал идти без сопровождающих и иметь дело с дежурной сменой. Большое количество начальников отвлекает людей от работы, и все это похоже на парад, а парады, как известно по определению — демонстрация силы, так что начинать надо было не с парадов.

Еще на лестничной клетке я слышал шум работающих [22] телеграфных аппаратов. Дробно стучали телетайпы и Криды, солидно шумели аппараты Бодо. Это был шум огромного предприятия, которое сравнивали с большим заводом, а мне хочется его сравнить с большим сердцем, сердцем огромной страны. В просторных, ярко освещенных аппаратных с непривычно высокими потолками и большими окнами, которые бросаются в глаза, когда проходишь по улице Горького, несмотря на раннее утро, напряженно трудились телеграфисты, преимущественно женщины.

В аппаратные городской, междугородной и международной служб каждую минуту поступали самые разные сообщения. Можно было взять в руки ленту, пахнущую краской, и прочитать, что рыбаки Камчатки встали на предоктябрьскую вахту, о том, что сказал Черчилль три часа назад на заседании в палате общин, прочитать, что у гражданки Кузнецовой Серафимы Яковлевны родился мальчик весом 10 фунтов, о чем она радостно сообщает родственникам в Москву. Были телеграммы «правительственные», ТАСС, «срочные» и «молнии», которые передавались по аппаратам различных систем, а принятые из других городов отправлялись в цех доставки.

Центральный телеграф и тогда был крупнейшим предприятием связи. Там работало более пяти тысяч связистов, использовалось около 700 телеграфных аппаратов различных систем, а среднесуточный обмен телеграммами достигал внушительной цифры — 200 000.

Но несмотря на напряженный труд всего коллектива телеграфа, в его работе было много серьезных недостатков. Не все телеграммы передавались и доставлялись вовремя. Иногда приходилось прибегать к крайней мере и отправлять часть телеграмм почтой. Допускались искажения в тексте, иногда грустные, иногда смешные, но всегда очень обидные для связистов. Вроде того, что вместо «мама умерла» передали «мама у меня», а в информации ТАСС вместо фразы «такое поведение [23] не агрессивных государств» передали «такое поведение агрессивных государств». За такие ошибки мы имели большие неприятности.

Мне запомнился случай с одной телеграммой, в которой оказалось семь искажений.

Телеграмма была подана на станции Акимовка, оттуда попала в Днепропетровск, а из Днепропетровска в Москву. Телеграмму приняла некая практикантка Рябова, которая передала вместо Совконтроль — Мовконтроль, вместо 75 тыс. — 875 тыс., а сообщение было правительственное, важное, в нем речь шла о хлебе. На Центральном телеграфе машинистка Русакова перепечатала эту телеграмму, не обратив никакого внимания на искажения, и направила в цех доставки. Корректор цеха доставки, несмотря на искажения, завизировал телеграмму и отправил адресату.

Телеграмма была адресована председателю Комиссии советского контроля Р. С. Землячке.

На Центральном телеграфе много было тогда недостатков и другого характера.

Новый директор телеграфа Попов, опытный связист, отличался вдумчивым отношением к делу. Попов относился к той категории работников, которым можно дать задание, а потом забыть о нем. При любых обстоятельствах оно будет выполнено.

Попов быстро навел порядок в сменах, много занимался техникой телеграфа, упорядочил подготовку специалистов в телеграфной школе. Но работа телеграфа налаживалась медленно, и я чувствовал, что коллективу надо в чем-то помочь, а в чем — еще не знал. Надо было разобраться.

На телеграфе работало много женщин. Многие из них имели детей. Мы помогли телеграфу поскорее построить детский сад на Большой Бронной, организовали ясли. Матери теперь стали меньше волноваться, так как за детьми был надежный присмотр. Это принесло свои результаты — уменьшились опоздания на работу, сократилось количество искажений. Потом мы решили организовать для работников телеграфа дом отдыха на Сенежском [24] озере. Для этого была оборудована дача наркомата, выделен автобус, закуплен спортинвентарь.

В дом отдыха направлялись лучшие производственники. Их обеспечивали бесплатным питанием за счет фонда директора. Это также дало свои результаты. Кривая показателей работы Центрального телеграфа пошла вверх.

На телеграфе я познакомился тогда со знатной телеграфисткой Надей Лыжиной, узнал о ее жизни.

В 1931 году Надя Лыжина поступила в профшколу Центрального телеграфа, где получила специальность кридистки, потом стала работать на телеграфном аппарате Крида.

Когда на предприятиях связи началось социалистическое соревнование, Надя при норме 1600 слов в час передавала до 2500.

Однажды начальник радиоаппаратной Шибин спросил ее: «Надя, можешь ли ты дать наивысшую выработку за цикл дежурств?» (Цикл — это три смены: утро, вечер, ночь). Надя немногословно ответила: «Попробую».

Когда цикл закончился и подсчитали ее результат, оказалось, что средняя выработка в час составила 3200 слов. Потом, соревнуясь с кридисткой того же телеграфа, комсомолкой по фамилии Борода, Лыжина добилась еще более высокого показателя — 3400 слов в час! Как-то Попов попросил меня зайти на телеграф и посмотреть, как она работает.

Я человек не очень восторженный, ко всякого рода рекордам отношусь спокойно и поэтому, когда пришел в аппаратную, спросил у бригадира:

— А как у Лыжиной обстоит дело с качеством? Много ли у нее искажений?

Бригадир вполне уверенно ответил:

— С качеством у нее, товарищ нарком, тоже хорошо.

Подошли к аппарату Крида, на котором работала Лыжина. Чувствовалось, Наде приятно, что пришли специально посмотреть на ее работу. Передавать по три с половиной тысячи слов в час дело [25] совсем не простое, но она работала виртуозно. Когда подсчитали результат ее работы за целый цикл, оказалось, что в среднем за час Надя выработала 3600 слов. Это был всесоюзный рекорд.

Ни одна телеграфистка-кридистка в Советском Союзе до этого не достигала таких результатов работы. О Наде Лыжиной сообщили газеты, ее наградили значком «Отличник социалистического соревнования». В числе двадцати лучших работников Центрального телеграфа она была представлена к правительственной награде и в 1940 году за большие достижения в труде Надя Лыжина была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

Вскоре после этого ее направили на Центральные курсы руководящих работников связи. Она их закончила и была назначена начальником телеграфного отделения в Москве.

Потом, когда началась война, Надя Лыжина вместе со своей подругой Тоней Кулагиной пришла ко мне и стала просить направить их на фронт.

— Иван Терентьевич, разве в такое время мы можем сидеть в тылу? Нам кажется, что теперь, когда война, в армии мы принесем для Родины больше пользы, чем здесь. Ведь верно же?

Я не мог не удовлетворить эту просьбу и направил их в полк связи Западного фронта.

Тридцать девятый год ознаменовался крупной победой отечественной техники связи. Было закончено строительство и началась нормальная эксплуатация междугородной телефонной магистрали Москва — Хабаровск. Магистраль в 9 тысяч километров протянулась на Дальний Восток через Урал, Сибирь, Забайкалье по 18 краям и областям нашей страны. Эта линия позволила нам по двум парам проводов иметь 29 каналов связи с перспективой увеличения их до 36. До этого такого количества каналов связи по двум парам проводов еще не встречалось в мировой практике, и это нас бесконечно [26] радовало. Связисты построили и реконструировали более девяти тысяч километров линий, подвесили 35 000 километров медной проволоки, смонтировали много усилительных пунктов, которые были оборудованы новейшей аппаратурой.

Линии и усилительные пункты строились в чрезвычайно сложных географических и климатических условиях: в районах вечной мерзлоты, в тайге, в болотах. Но теперь столица была надежно связана с форпостом нашей страны на Дальнем Востоке — Хабаровском.

По праву наркома связи мне посчастливилось одному из первых разговаривать по телефону с Хабаровском. Слышимость была удивительной, даже специалисты, да и я сам — дело прошлое — в первый момент просто не поверил, что столь хорошая слышимость и чистота передачи возможны на такое огромное расстояние.

Ввод в эксплуатацию магистрали Москва — Хабаровск позволил применить первую в СССР систему тонального телеграфа на 18 каналов. После этого намного улучшилась телеграфная связь с Новосибирском, Иркутском, Хабаровском. Может быть, именно потому, что ввод новой магистрали был для всех нас большим праздником, я однажды выкроил несколько часов — работа в наркомате была чрезвычайно напряженной, и теперь мне кажется, что воскресений тогда вроде бы не было вовсе — и решился, когда телефонные звонки «сверху» были маловероятны, с женой отправиться на концерт в летний театр «Эрмитаж». Там совершенно случайно мы встретили Митю Мациевского, старого моего друга и сослуживца по первой кавалерийской дивизии. Он был с женой Лидой.

Конечно, ни в какой театр мы не пошли, сели на скамейке и весь вечер вспоминали Проскуров, где вместе служили, вместе столовались в семье одного железнодорожника, хозяйственная жена которого обильно кормила нас варениками, обхаживала, как родных сыновей.

Судьба щедро наградила Митю. Он был прирожденный [27] кавалерист, спортсмен, прекрасный командир. Митя всем своим видом вызывал всеобщие симпатии. Когда он был холост, не одна проскуровская девушка заглядывалась на него. Всегда собранный, в хорошо пригнанной кавалерийской форме, он первым, помню, начал носить какую-то необычную фуражку, по его заказу ему шил какие-то особые брюки известный тогда в Проскурове брючник Клигман.

Когда я командовал эскадроном связи, а Мациевский пулеметным, мы вместе с ним готовились к поступлению в академию и держали предварительные экзамены в Одессе.

Осенью 1932 года мы уехали из Проскурова. Митя в Москву, в Академию им. М. В. Фрунзе, а я в Ленинград, в Военную электротехническую. С тех пор мы не встречались.

На учебе, а затем работая в Москве, я всегда интересовался его судьбой. Из рассказов бывших наших сослуживцев я знал, что Мациевский отлично окончил академию Фрунзе, потом учился в Военно-воздушной академии, стал служить в авиации и работал где-то не то начальником штаба, не то командиром авиабригады. И вот эта неожиданная встреча.

Мы засиделись в саду до поздней ночи. Он рассказал, что теперь работает летчиком-испытателем, очень доволен. Расставаясь, мы пообещали друг другу не терять связи и чаще встречаться. Но увидеть его еще раз мне не пришлось. Вскоре я узнал от Лиды, что Митя погиб при испытании нового самолета накануне XVIII съезда партии, в подарок которому готовился этот самолет.

Каждый, кому когда-либо пришлось пережить утрату близкого человека, полного сил и энергии, молодого, красивого, поймет, как тяжело было у меня тогда на душе.

Одним из первых московских предприятий, с которым я стал знакомиться после Центрального телеграфа, был Почтамт. Это объяснялось еще и тем, что почта — наиболее разветвленная отрасль [28] хозяйства связи, требовавшая к себе пристального внимания.

Неспециалисту трудно представить содержание, характер и масштабы работы почтовой связи в нашей стране. В сороковом году наша почта перевезла и доставила почти 2500000000 писем и свыше 6,5 миллиарда газет, журналов и других периодических изданий. В ведении наркомата было свыше 51 000 предприятий почтовой связи. А что касается рентабельности, то эти предприятия приносили свыше 60 процентов дохода.

Порой даже не все связисты задумываются о том, как сложна и ответственна работа почтовых работников и какой длинный путь проходит обычное письмо от отправителя до адресата. Почтовый ящик — почтовое отделение — почтамт — почтовый вагон или самолет — снова почтовое предприятие — сумка почтальона, и вот однажды утром вы получаете письмо, и в том нет никакого чуда, так и должно быть. Но какая большая за всем этим кроется работа.

Если бы памятники ставились не великим или знаменитым людям, а профессиям — памятник летчику, памятник шахтеру, учителю или врачу, мне кажется, что в числе первых, может быть, надо было бы поставить памятник почтальону.

И это не просто слова. К сожалению, еще никто в полной мере не подсчитал затрачиваемый почтальоном труд на ежедневную доставку писем и газет, особенно в больших городах. Насколько мне известно, такой труд вполне соизмерим с трудом рабочих тяжелой промышленности. Об этом мало кто знает и думает, и поэтому иногда не ценят тяжелый труд почтальона. Да и вряд ли ранним утром, загружая свою тяжелую сумку на ремне, наш скромный труженик думает, что работа его преисполнена огромного философского смысла, что именно он приносит людям известия, что от него узнают они новости из соседней деревушки, и о том, что творится где-то в Австралии, узнают о событиях в нашей стране и на всем земном шаре. Как мы [29] порой бываем невнимательны к нашим почтальонам. А зря.

В самом начале моей работы в наркомате я узнал об одном случае, который произошел в небольшом крымском городе Коктебеле.

Пришло письмо. На конверте было написано: «Феодосия, М. Коктебель». Не были указаны ни название улицы, ни номер дома, ни имя и фамилия адресата. Почтальону показалось, что письмо это очень важное. Он прошел все регистратуры домов отдыха, зашел в сельсовет. Адресат не находился. Тогда почтальон стал опрашивать всех встречных и вот таким путем нашел некоего Ивана Николаевича, к кому было адресовано письмо.

Разумеется, в большом городе на таком письме поставили бы штамп «адресат не разыскан».

Присутствовавшая при этом рассказе Розалия Самойловна Землячка спросила:

— Сколько времени потратил письмоносец на розыски адресата?

Ей ответили:

— Весь день, а доставил письмо утром следующего дня.

Я уверен, что это не единичный случай, и именно поэтому привел его здесь.

Московский почтамт на улице Кирова кажется нам знакомым и очень понятным, может быть, потому, что вы привыкли к нему, привыкли к часам на фасаде, к киоску «Союзпечати» в вестибюле и операционному залу, где за стеклянным барьером принимают письма, бандероли, продают марки и открытки. Но простота тут только видимая. За пределами операционного зала круглые сутки работает большой коллектив почтовых работников. Поэтому на ознакомление с работой московского почтамта было затрачено много времени и сил.

Имея уже определенное представление о работе предприятий в Москве, я решил поехать в Киев. Не скрою, кроме деловых вопросов, которые диктовали необходимость поездки, меня тянуло в [30] Киев большое желание посмотреть знакомые места.

Ведь в 1923 и 1924 годы я учился в Киеве в Военно-политической школе, встречался с замечательными комсомольцами Соломенского района. До сих пор считаю, что именно в Киеве прошли почти два самых драгоценных года в моей жизни. Там я впервые приобщился к культуре большого города. Там я вступил в кандидаты партии.

В январе двадцать четвертого года, когда хоронили великого Ленина, я вместе с другими курсантами школы на бывшей Думской площади стоял в строю, с винтовкой на караул. Сыпал мелкий снег. Оркестр играл Интернационал. По площади шли люди, скорбно опустив головы.

В Киеве прошла моя ранняя молодость. Не удивительно, что меня влекли в Киев воспоминания юности. Казалось, что будет совсем нетрудно совместить большие дела, которые мне предстояли в Киеве, и лирику молодых лет. Но по приезде туда мне стало понятным, что для человека, занимающего большой пост и не умудренного опытом, такое совмещение — мечта, далекая от действительности.

Мы сразу же поехали знакомиться с работой городских предприятий связи. Были на телеграфе, почтамте, на автоматических телефонных станциях и где-то еще. Потом пошли в ЦК партии Украины и в конце нашего пребывания провели городское собрание актива связистов.

Для лирики времени не было. Жили мы в шумной и сверкающей огнями гостинице «Континенталь», возвращались туда, чтобы поспать два-три часа, а перед отъездом в Москву отдыхать нам совсем не пришлось Я вернулся в «Континенталь» под утро, принял холодный душ, наскоро позавтракал и снова поехал к связистам. Меня ждали товарищи, которые хотели поговорить со мной лично.

Знакомые киевские места мне пришлось увидеть только из автомашины. Мы проехали по улице Гершуни, теперь она, кажется, называется улицей Чкалова, [31] затем посмотрели Чеховский переулок, где находилось общежитие Военно-политической школы, а в конце поездки были на Подоле, у Братского монастыря, в котором мы сдавали выпускные экзамены при окончании школы.

Своей поездкой и деловыми встречами я остался очень доволен. В Киеве я узнал много новых людей, несомненно обогатился опытом, а это было важно потому, что в наркомате уже шла работа по подготовке к активу работников связи Советского Союза. [32]