Возвращение

22 декабря всю нашу троицу пригласил к себе Иван Михайлович Майский.

— Вот и дождались! — сказал он с улыбкой, едва мы открыли дверь его кабинета. — Визы получены. Новый год будете встречать дома. [211]

Увидев наши ошалелые глаза, хотя мы каждый день ждали этого момента, Майский продолжил:

— Полетите военным самолетом — на английском четырехмоторном бомбардировщике. Складывайте вещи и будьте готовы — команда может последовать в любое время.

Радостное чувство овладело каждым из нас: «Наконец-то! Свершилось! Домой, домой и только домой! Ни о чем другом не хотелось говорить — новость надо было переварить, поэтому, распрощавшись с Майским, мы ринулись в отель складываться. Можно было подумать, что уже через час мы улетаем и надо торопиться.

Но шли часы, один день сменялся другим, а команд никаких не было. Не было и вестей из посольства. Мы сидели как на иголках. Стало известно только, что полетим с авиабазы из Глазго. До Глазго будем добираться самолетом либо поездом. Скорее последнее. Каждое утро из посольства раздавался звонок, и мы узнавали, что на сегодня наш день свободен и мы можем его использовать по своему усмотрению.

В один из таких дней после очередного звонка решили отправиться на Мэрлибон-роуд, в музей восковых фигур мадам Тюссо. В общих чертах, по рассказам других, мы уже имели представление о нем, где в натуральную величину, с удивительной достоверностью и естественностью воспроизведены фигуры знаменитых людей. Здесь видные исторические личности, политические деятели, ученые, артисты и даже... преступники. Слышали мы и о том, что недавно музей пополнился фигурами Гитлера и его окружения — Геринга, Гиммлера, Геббельса и др.

Холл музея поразил обилием растительности — пальмы, благоухающие цветами кустарники, голубое зеркало бассейна и необычное пение птиц. Их голоса звонко переливаются где-то под потолком в зелени деревьев и кустарников. И это — в самом центре шумного Лондона! Вокруг бассейна и в разных местах холла — в естественных позах звезды мирового кино и эстрады, бизнесмены и политики. Все настолько естественно, что иногда путаешь восковую фигуру с безмолвно стоящим рядом экскурсантом, разглядывающим экспонат.

Здесь нет ограждений, фигуры стоят в залах как бы среди посетителей, и иной раз действительно трудно понять, кто кого разглядывает. Главные «достопримечательности» музея расположены в подземелье. В «комнате ужасов» — есть и такая — полно посетителей. Понять [212] можно, приглядевшись к тому, что здесь открывается глазам экскурсантов. Вот забрызганная кровью ванна. В ней какой-то Смит убил своих трех жен. А в центре зала — бурая от крови гильотина, а рядом с ней кол, на котором голова Марии Антуанетты. И вдруг как живой под стеклянным колпаком в парадной форме Гитлер! Полная иллюзия правдоподобности. Чуть дальше толстобрюхий Геринг, весь увешанный орденами на белом мундире... Думаю, нет надобности объяснять наше самочувствие, когда мы находились вблизи фигур главарей гитлеровского рейха, помещенных, надо признать, очень точно — среди убийц!

28 декабря мы наконец услышали долгожданное:

— Завтра!

На следующий день мы уже мчались в экспрессе в Глазго, прощаясь со всем тем, что проносилось мимо окон и что останется только в нашей памяти — зелеными полями, лугами, живописными холмами...

К вечеру добрались до авиабазы. Наскоро приведя себя в порядок, спустились в зал, где нас встретила шумная компания британских пилотов. Люди сидели, курили, пили пиво, разговаривали. Как только мы вошли — все встали, музыку приглушили. К нам подошел командир и познакомил с присутствующими в холле офицерами, после чего все были приглашены к столу, накрытому в соседнем зале.

Постепенно в ходе ужина завязался разговор, который в большей мере касался событий на разных театрах военных действий — в Северной Африке, в Тихом океане, на Востоке, в Атлантике. Всеобщее внимание привлекал Сталинград, где продолжались ожесточенные бои.

Зашел разговор и о полководческом искусстве. Здесь наши собеседники не поскупились на довольно хлесткие характеристики в адрес своего командования, что нас не особенно удивило, — за два месяца нам не раз приходилось слышать подобное. Зато наших генералов оценивали высоко, особенно много хороших, добрых слов было сказано в адрес Тимошенко, Жукова, Рокоссовского.

— Нам бы вашего маршала Жукова — мы бы быстро открыли второй фронт и уже давно бы громили бошей в Европе.

Хотя Жуков еще и не был маршалом, но британцы именно так называли прославленного генерала, выражая даже этим свое уважение к нему. Слыша подобные слова, оставалось только молча в душе радоваться тому, что [213] здесь, вдали от нашей Родины, офицеры британской армии так высоко отзываются о полководческом искусстве советского генералитета.

За ужином неожиданно узнали, что большинство присутствующих офицеров — ото экипаж бомбардировщика, на котором нам предстоит лететь в Москву. Самолет, как выяснилось, к полету готов. Это тяжелый английский бомбардировщик типа «Либерейтор», с четырьмя двигателями. Сейчас вся задержка в погоде на трассе. Это очень важно при беспосадочном перелете. Полет будет протекать ночью. Вылет — с наступлением темноты. Посадка — с рассветом. Трасса Глазго — Москва, конечно, не прямая линия. Она проходит с учетом зон ПВО противника и в ходе самого полета может по обстановке меняться. Все остальное — искусство и опыт экипажа!

После ужина перешли в соседнее помещение, в котором стояло несколько столов для пинг-понга. Сыграв две-три партии, я почувствовал, как быстро восстанавливаются навыки в игре. На авиабазе играли «на вылет». Не скажу, что мне часто приходилось уступать место, но даже тогда, когда это случалось, я слышал доброжелательный, ободряющий голос: «Ничего, Владимир, надо немножко отдыхать!..»

Так, в веселье, в шутках, в разговорах, в игре, прошел этот первый для нас вечер на шотландской земле. Он настолько нас сблизил, что к концу его мы как-то незаметно перешли на «ты». И хотя этой формы обращения у англичан нет, но мы стали называть друг друга по именам. В течение всего вечера вся наша троица стала, как говорится, нарасхват. Николай вел разговор с командиром, усиленно жестикулируя, когда пытался подобрать нужное слово. Людмила в это время собрала вокруг себя группу восторженных молодых офицеров: из их угла, где стояло ее кресло, то и дело разносились взрывы веселого смеха. Вызвать смех удачной шуткой — это у Людмилы всегда получалось неплохо. Самая многочисленная группа болельщиков и игроков окружала наш стол, где ревом восторга встречался каждый удачный удар. Короче, все были заняты, никто не скучал. Поэтому и вечер промелькнул незаметно. Разбрелись только поздно ночью, пожав руки своим новым друзьям и бросив на прощание: «До завтра!»

— Спокойной ночи, Владимир! До завтра!..

«До завтра» — как много в этой короткой, но многообещающей фразе... Что же нам сулит это многозначащее «завтра»? Полет домой или же ожидание? [214]

С утра 30-го с нетерпением ждали информации с обнадеживающим: «Сегодня!» Но уже через час стало известно, что этого «сегодня» не будет. Огорчены и пилоты, которые с утра ходят озабоченными. Однако мы понимаем, что дело вовсе не в погоде. Есть много и других причин, мешающих полету.

День прошел в надежде: «А вдруг все образуется и будет дано добро!» Но к ужину стало ясно, что чуда не произойдет. Часть времени скоротали за играми и разговорами...

Теперь уже стало ясно, что Новый год встречать нам придется либо в воздухе, если вылетим завтра, либо здесь, на базе...

С утра 31 декабря уходящего 1942 года ходили, как наскипидаренные, чего-то ждали. А через пару часов мы уже знали, что и сегодня полета не будет, «А может, оно и лучше? — подумалось. — Кому же охота Новый год встречать в воздухе?» А с другой стороны, возникла мыслишка: «Верное дело проскочить через Германию, пока фрицы празднуют! Им было бы не до нас!»

— Как отметим Новый год? — спросила Людмила. — Может быть, пригласим ребят из нашего экипажа к нам в номер?

Ее идея показалась дельной. Распределили обязанности: Люся приглашает гостей, Николай занимается «столом», я готовлю помещение, «музыку» и отвечаю за сервировку. Заботы о встрече Нового года отвлекли от грустных мыслей. Веселые хлопоты заняли остаток дня. За час до полуночи пришли приглашенные. Удобно разместившись в креслах, перекидывались шутками, обменивались новостями.

В 23.30 по традиции проводили старый год, а в полночь подняли бокалы за Новый, 1943 год!.. За победу! И за то, чтобы поскорее оказаться на родной земле!

Но прошло еще целых три дня, прежде чем 4 января 1943 года раздалось давно ожидаемое:

— Сегодня! В 20.00 летим!

И сразу же все закрутилось. Нашлись недоделанные дела, заботы, разговоры. Все были заняты подготовкой к полету. Так, в хлопотах, незаметно приблизился вечер. Один из членов британского экипажа забрал все наши вещи и отвез их в самолет. Где-то за полчаса до отлета, пригласили в специальную комнату на экипировку. Мы совсем забыли, что летим не в пассажирском самолете, а в неприспособленном для перевозки людей бомбардировщике [215] и это обстоятельство требует особой подготовки пассажиров, в данном случае — нас. Нам предметно объяснили, что такое полет в зимнее время на высоте в 22 тысячи футов в бомболюке неотапливаемого самолета. К этому следует добавить, что полет будет длиться 12 часов и проходить над территорией противника.

За веселыми шутками британских летчиков проглядывала доброжелательность и забота о нашем благополучии. Облачиться в меховые комбинезоны нам помогали почти все члены экипажа. Прежде чем надеть их, мы не без труда втиснулись в облегающие тело специальные комбинезоны с электрическим подогревом. Их основой была вшитая в ткань тонкая металлическая медная сетка. Эта сетка, включенная в бортовую электросеть, нагревается и создает под мехом комбинезона своеобразный микроклимат — тепловую защиту от внешнего холода. Как-никак, а температура в бомболюке будет доходить, как выяснилось, до минус 55–60 градусов. Когда с комбинезонами было покончено, на головы нам надели теплые, на меху шлемофоны, а на руки — меховые рукавицы. Когда вся наша троица была готова, нас пригласили в джип и повезли к самолету.

В толстых меховых комбинезонах мы чувствовали себя скованно, выглядели неуклюже, меховые унты на ногах мешали передвигаться.

Громадная туша английского бомбардировщика, слегка подсвечиваемая, со стороны казалась телом какого-то доисторического животного. Как подумалось, что эта громадина станет нашим пристанищем во враждебном воздушном пространстве над оккупированной гитлеровцами Европой, — так холодок пробежал по спине. Наше внешнее бодрячество не могло обмануть английских пилотов, и они как могли короткими фразами успокаивали нас. Один, проходя мимо, бросил доброжелательно: «По трассе дают хорошую погоду — долетим быстро!» Другой, подкручивая что-то под фюзеляжем, беспечно объявил: «Двадцать две тысячи футов — это что-нибудь да значит! Проскочим — ни одна зенитка не достанет!» Третий, переносивший какой-то ящик из машины в самолет, проходя мимо, улыбнулся и таинственно прошептал: «Утром в Москве вас будут встречать. Москва уже получила нашу радиограмму».

Спасибо этим добродушным британским парням, что по-своему разделяли наше волнение, старались скрасить оставшиеся минуты. [216]

С их помощью мы с трудом взобрались по стремянке в бомболюк через прямоугольный проем под брюхом бомбовоза. Внутри нас встретил один из членов экипажа и указал каждому его место, на котором следовало разместиться. Под ногами хлопнули створки закрывавшегося бомболюка, и мы сразу погрузились в темноту. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Вспыхнул фонарик в руках англичанина, и мы смогли наконец-то разобраться с местами. Что-то похожее на узкие полки почти у самой бортовой обшивки самолета и должно было послужить нам в качестве сидений на все время полета. Наконец устроились. Мы с Николаем по левую сторону люка, Людмила — по правую.

Сиденья были неудобными, узкими, облокотиться было не на что, да и за спиной ничего такого не было, на что можно было бы откинуться. Кое-как устроившись, стали внимательно слушать что-то разъяснявшего нам летчика. Он подошел к каждому, взял висевшую на комбинезоне вилку на кабеле и воткнул ее в розетку на обшивке самолета. Это он подсоединил наши электрические комбинезоны на подогрев в бортовую сеть. Закончив эту процедуру, он взобрался под потолок и исчез в люке, ведущем в пилотскую кабину. Сразу стало темно, и только слабый свет из пилотской кабины едва освещал наше неказистое убежище.

Ровно загудели моторы — сначала один, за ним — второй, а вскоре ровный гул всех четырех моторов дал нам понять, что настает момент нашего расставания с британской землей...

Мы остались одни в ледяном чреве ревущего моторами бомбардировщика. Прямо у наших ног — сомкнутые створки бомболюка, а в нем — мы, «вместо бомб», — пошутил Николай, пытаясь нас развеселить. Но шутка не была принята. Тревожное ожидание взлета овладело каждым из нас. Глаза, привыкшие к слабому свету, с интересом рассматривали окружающее. Все кругом было покрыто мелкими кристалликами инея, осевшего на всех металлических частях фюзеляжа и внутренней обшивки самолета.

Неприятное, легкое покалывание и пощипывание тела, небольшой зуд кожи свидетельствовали, что подогрев наших комбинезонов работает. То и дело в светлом проеме под потолком впереди нас появлялся кто-нибудь из экипажа и что-то нам кричал. Однако разобрать что-либо в шуме моторов было абсолютно невозможно. Это поняли и [217] там, наверху, в пилотской кабине, и перешли на жесты.

Бомбовоз слегка тряхнуло, и он, покачиваясь, покатил по рулежной дорожке на взлетную полосу. По меняющемуся звуку двигателей можно было догадаться, какой маневр совершает самолет: где он, замедляя ход, разворачивается, а где, убыстряя его, движется вперед. Наконец самолет замер, как бы задумавшись, и вдруг резко взревел моторами, напрягся и ринулся вперед, все ускоряя бег. На часах ровно 20.00! Полет начался!..

Прислушиваясь к гулу моторов, мы могли судить, на каком этапе маневра самолета мы находимся. Когда их резкий вой сменился ровным гулом, мы поняли, что набрали высоту и легли на курс. Было огромное желание взглянуть на землю. Но, увы, здесь, в бомбовозе, иллюминаторов не было.

Беспокоили частые провалы самолета в воздушные ямы. Нередко в такие минуты к нам спускался кто-либо из членов экипажа и интересовался самочувствием. Мы бодрились, показывали большой палец. Англичанин подкидывал какую-нибудь шутку и снова уползал к себе в кабину. Его улыбающееся лицо снимало все страхи, а готовый было сорваться с губ вопрос о причинах провалов и прочего застревал на устах.

В один из таких «визитов» сверху пилот увидел стоящего на ногах Николая, который усиленно разминался, стоя на крышке бомболюка. Уже несколько раз Красавченко совершал «для разогрева» эту процедуру разминки, а потом снова замирал на своем сиденье, погружаясь в забытье.

Пилот ухмыльнулся и серьезно сказал Николаю:

— Николай! Я бы на вашем месте, стоя на крышке бомболюка, не делал бы таких резких движений, — ведь крышки люка раскрываются книзу...

Намек был понят, и Красавченко осторожно вернулся на свое место, приняв шутливое предостережение за реальность. Конечно, откройся люк — и выпадешь из него, как бомба... Разумеется, этого не могло произойти, но уже сама мысль об этом заставляла с опаской смотреть на створки бомболюка.

Пытались дремать, но сон не шел. Скорее какое-то полуобморочное забытье, из которого то и дело выводил резкий маневр бомбардировщика. В такие минуты проскальзывали неясные картинки сновидений — короткие, обрывочные, возвращавшие нас в прошлое. Но почему-то большая часть этих грез и сновидений была связана с [218] реальностью нашего полета и настолько тесно переплеталась, между собой, что подчас трудно было понять где что. Снилось: какая-то местность в Германии, над которой летит наш самолет. Английский бомбардировщик пролетает над зоной, напичканной средствами ПВО. Прожектора нащупали бомбовоз, и все, что на земле, извергает огонь, пытаясь сбить самолет — одиночную, беззащитную, серебристую точку во враждебном ночном небе. Вокруг самолета рвутся снаряды. Вся эта картина почему-то видится со стороны, как в кинофильме. Разрывы все ближе и ближе к самолету и вдруг...

Вываливаешься из забытья, разбуженный очередным толчком бомбардировщика, и с облегчением понимаешь, что все, что было до этого, — лишь плод воображения. Ровный шум моторов успокаивает, и незаметно снова проваливаешься в забытье.

В очередное пробуждение смотрю на часы. Ого! Уже пять часов утра. Осталось лететь всего три часа! Всего три часа! Смотрю на ребят. Глаза прикрыты, дремлют... И я снова проваливаюсь. На этот раз вижу Ленинград, Васильевский остров, свой Горный институт...

Вновь смотрю на часы — 6 утра! Как тягуче тянется время. Сверху показывается кто-то из англичан и радостно сообщает, что пересекли советскую границу и летим над территорией СССР. Для нас радость эта относительна — ведь впереди самый опасный участок пути — через прифронтовую зону, густо насыщенную зенитными средствами.

Опять остаемся одни. Томительное ожидание под мощный гул моторов. Но каждый оборот винта приближает нас к цели. Снова незаметно засыпаю, но вдруг чувствую, кто-то расталкивает. Открываю глаза — надо мной склонился Николай, а рядом с ним стоит штурман. Оба улыбаются.

— Проснись, а то проспишь Москву. Только что миновали линию фронта. Идем на снижение. Семь часов утра. Через час будем во Внукове.

Слова Николая окончательно заставляют сбросить остатки сна. Только тут замечаю, что Павличенко тоже не спит. Глаза у обоих искрятся радостью. Их возбуждение передается и мне. Замечаю, что они уже без кислородных масок. Сдираю с себя это ненужное теперь приспособление. Почему-то знобит... Возможно, от волнения.

Кто-то из экипажа приносит термос с горячим кофе и сандвичи с ветчиной и сыром. Все это очень кстати сейчас. [219]

Сразу почувствовали голод. Проглатываем по паре чашек кофе и по паре бутербродов. Внутри стало теплее. Поднялось настроение. Шутим, вспоминая, как далекое прошлое, отдельные моменты нашего полета. Мы уже в ожидании скорого приземления. Стоило об этом подумать, как действительно шум винтов стал глуше, обороты двигателей снизились. Слышен их слабеющий с каждой секундой, свистящий звук. Постепенно пол под нами начинает «проваливаться» — первый признак, что самолет идет на посадку, теряя высоту.

Наши чувства напряжены, и мы вот-вот ждем касания земли. В этот момент бомбардировщик резко сбавляет скорость, уже почти не слышно шума винтов, самолет идет по прямой, и вдруг легкий толчок, скрип тормозов под ногами... Мы — на земле...

Сидим на местах, дожидаясь команды экипажа. Один за другим с веселыми шутками они спускаются из своего лаза, и вскоре под ногами распахиваются створки бомболюка. Клубы морозного воздуха врываются внутрь. Через проем бомболюка видим белый снег. Здесь настоящая зима. На часах 8.25, правда по-лондонски! А в Москве уже 10.25! Разница в два часа, ведь мы летели курсом на восток.

Наконец к бомболюку приставляют дюралевую лесенку и приглашают на выход. По одному спускаемся вниз...

Первое, что сослепу после темноты вижу, — громадное голое заснеженное поле аэродрома. Насколько видит глаз, ни одного строения. Лишь небольшой «вагончик» невдалеке, и от него к самолету направляется десятка два людей. И вдруг из этой группы глаз выхватывает маленькую фигурку бегущей женщины в военной форме — в легкой шинелишке, в кубанке, узнаю сразу: Рита! Она бежит по снегу, все убыстряя шаг, а навстречу ей устремляюсь я. Мгновение, и мы замираем обнявшись. Рядом целуется со своей матерью Людмила, а чуть поодаль — Николай с супругой...

Настает пора пожать руки встречающим. Тут — секретарь ЦК ВЛКСМ Романов, секретари МГК комсомола Сизов и Федорова, председатель Антифашистского комитета советской молодежи Лидия Воинова и другие товарищи.

В своих меховых комбинезонах и шлемах мы неуклюжи и, видимо, выглядим не лучшим образом. Но нам не до этого, наши сердца переполняет радость возвращения на родную землю, счастья встречи с близкими!