Поездка по стране

Не успели улечься впечатления от конференции и митинга в Альберт-холле, как мы снова включились в работу. 17 ноября состоялся прием в штабе английского верховного командования, где нам с Людмилой вручили боевые награды и снайперское оружие. Последнее мы приняли как выражение братской солидарности друзей по совместной борьбе. В закрытых узких металлических серых пеналах покоились английские снайперские винтовки «Спрингфельд» с оптическими прицелами. Отливая блестящим сизым воронением металлических частей и темной желтизной деревянных деталей, винтовки плотно были втиснуты в гнезда из красного бархата.

Вручая оружие, седой генерал сказал:

— Мы понимаем, что стрелять из этих винтовок вам не придется, но вручаем их вам как символ нашей союзнической солидарности и в знак уважения за ваше мужество на поле боя.

Затем последовали новые поездки по английским городам. Мы побывали в Бристоле, где встретились с английскими и чешскими студентами, которых оказалось немало в здешнем университете; побывали на моторостроительном заводе и шахтах. Встречи с рабочими особенно запомнились. Многие из них откровенно рассказывали, что условия труда столь тяжелые, что, если бы не война, они бы давно бастовали, но сейчас не до забастовок, ведь их продукция идет на второй фронт. Они понимают, что все, что они производят, — это помощь Красной Армии! В этом их солидарность с ней. [188]

18 ноября во второй половине дня из Бристоля выехали в Кардифф — центр угольной промышленности Великобритании.

По приезде в окружении сотен людей отправились с вокзала к зданию городской ратуши, где советскую делегацию традиционно встретили мэр города и его супруга. Пожилой, с пышной седой шевелюрой, небольшого росточка, полноватый мужчина в мантии и с символической цепью, свисающей с плеч, торжественно произнес:

— Я приветствую вас, молодые герои Советской страны, и в вашем лице всех граждан великой России, своим мужеством и храбростью снискавших уважение всего прогрессивного человечества. Британский народ с восхищением следит за героической борьбой Красной Армии и желает ей скорейшего разгрома немцев под Сталинградом. Мы уверены, что скоро настанет день — мы будем снова рукоплескать советскому народу и его Красной Армии...

Не знали мы тогда, насколько прозорливыми окажутся эти пожелания мэра Кардиффа Джеймса Гриффитса — ведь завтра 19 ноября! Дата начала нашего контрнаступления под Сталинградом.

Поблагодарив мэра за его теплые слова, мы отправились прямо на приборостроительный завод, где Людмила выступила на митинге. Видя, что перед ней в основном женщины-работницы, Людмила все свое выступление посвятила рассказу об участии советских женщин в войне, их роли на производстве. Затем состоялась очень теплая встреча в Кардиффском университете.

Утром 19 ноября отправились за город, на угольные шахты в поселок Пена. Местность очень красивая. Даже угольные терриконы не портили ее. Но еще красивее оказались люди.

Едва машины остановились, как к ним устремились десятки людей. У всех было одно желание — увидеть молодых героев из далекой, сражающейся России. Сотни рук протянулись к нам. Мы только чувствовали, как наши ладони погружались в крепкие, мозолистые шахтерские руки и их тепло передавалось нам. Это были руки друзей! И этим было все сказано...

Не все смогли пробиться к машинам, но и издали, поймав наш взгляд, отвечали улыбкой, доброжелательным кивком головы, высоко поднятой рукой со сжатым кулаком — знаком рабочей солидарности. Это молчаливое «рот-фронтовское» приветствие сопровождало нас повсеместно [189] во время пребывания на шахте: жест, понятный тогда каждому.

Как всегда, был митинг. Хороший, добрый, деловой. Выступали шахтеры. Их горячие слова трудно забыть. В своих выступлениях и мы постарались от всей души выразить свою признательность за солидарность с советским народом. Энтузиазм усилился, когда мы начали обход шахты. Не утерпев, я спустился в забой. Грохот машин мешал общению, но везде я встречал повернутые в мою сторону черные потные лица, белки глаз, улыбки и обязательный «Рот-фронт!». При виде этого жеста сердце сжималось по-особому, я чувствовал себя причастным к чему-то большому. Какая великая сила — рабочая солидарность! И я, вроде бы человек, не имеющий прямого отношения к рабочему классу, студент, командир Красной Армии, не мог не считать себя стоящим вне этого трудового содружества.

Следующий город в нашем маршруте — Бирмингем. Не успели выйти из вагона, как дюжие молодцы подхватили нас на руки и не торопясь, медленно проследовали сквозь ревущую толпу к выходу на вокзальную площадь. Трудно передать словами, что делалось на самой площади... Красавченко от имени советской делегации через микрофон поблагодарил британцев за пылкую встречу и пожелал всего наилучшего английской молодежи.

Кортеж машин направился к центру города к зданию ратуши, где нас встретил и приветствовал мэр Бирмингема мистер Вальтер Левис. От имени горожан он вручил Людмиле Павличенко один из образцов продукции военных заводов города — винтовку. Спустя несколько часов все газеты города и графства пестрели снимками нашей делегации. На первом плане — Людмила с винтовкой и ее слова, сказанные на церемонии вручения: «Мы благодарны за помощь, оказываемую англичанами нашему народу, но мы ждем большего — военной помощи, которая бы отвлекла с Восточного фронта хотя бы 70–80 немецких дивизий. Это помогло бы нам нанести по врагу сокрушительный удар и вместе с вами сломить врага, приблизить час окончательной победы!»

21 ноября ушло на посещение военных заводов. Особенно заинтересовал нас с Людмилой как стрелков, конечно же, оружейный завод.

Что касается меня, то я уже с подобным производством был знаком — не так давно я побывал в гостях на [190] Тульском оружейном заводе. Но и здесь, в Англии, мы увидели много интересного. Привлекли внимание некоторые подробности производства, например, сверление стволов, протягивание нарезов, шлифовка канала ствола и пр.

Дошли до места, где проходило испытание оружия. Пристрелочный центр, или, попросту говоря, тир, представлял собой большой вытянутый зал. По одну его сторону — глухая стена с десятком небольших, на уровне груди, пристрелочных окон — амбразур. Под окнами полки для локтей и пристрелочные станки для крепления винтовок. Пока представитель завода давал какие-то пояснения, раздались поощрительные возгласы, оживленные восклицания, и рядом со мной оказалась винтовка. Вот уж не думал, что и в Англии, как и в Америке, пресса станет проявлять настойчивый интерес к нашему снайперскому искусству. Но журналисты смотрели с таким нетерпением и ожиданием, что деваться некуда. Извинившись, отзываю в сторону Павличенко.

— Люся! Как ты думаешь, — я ей показал глазами на винтовку в руках, — попробовать, что ли, чтобы отбить охоту на будущее? Если согласна, то отвлеки эту братию на пару минут. Мне этого времени хватит, чтобы подготовиться.

— Хорошо, Володя, действуй... А уверенность есть?

— Да! Не думаю, чтобы здесь появилось что-либо особенное. Винтовки, в принципе, везде одинаковые, а остальное... — Я не договорил, к нам уже двигалась группа журналистов.

— Идут, голубчики! Ну, так действуем по плану... Я пошел.

— Давай! — и Людмила пошла навстречу журналистам.

Я же, взяв винтовку и подозвав служителя, попросил у него пачку патронов. Получив ее, подошел к одной из амбразур и заглянул внутрь.

В этот момент позади себя услышал хохот. Это Людмила «отвлекала» от меня любопытствующих. Сквозь проем амбразуры, которая позволяла вести огонь стоя, я осмотрел внутреннее помещение тира. Все обычно. В ста ярдах (английская мера длины: ярд равен примерно 91 см) на фоне фанерных щитов были установлены пять головных мишеней, примерно в метре от задней стенки. Но сейчас меня интересовали не сами мишени, а стена позади них — фон. Я остановил свое внимание на одном [191] из фанерных листов. На нем четко просматривалась пара малоприметных сучков. «Прицеливаться удобно, и пробоины хорошо будут видны», — тут же подумалось мне. Открыл затвор и вложил в ствол патрон, не торопясь снова его закрыл. Облокотись на полку, прицелился в сучок и слегка нажал на спуск...

Выстрел грохнул и заставил от неожиданности всех повернуть головы в мою сторону, но я уже зарядил винтовку новым патроном. Ко мне поспешно потянулись журналисты, но ждать их я не стал. Снова выстрел. В зрительную трубку я быстро нашел на фанерном листе «свой сучок» и в стороне от него, почти пуля в пулю, две пробоины. «20–25 см, на 8 часов!» — отметили глаза. А позади уже слышалось: «Как?.. Что?..»

Не давая ответа на недоуменные вопросы, я полностью зарядил магазин и вставил его в винтовку. Магазин давал возможность сделать десять прицельных выстрелов. Переводчик по моей просьбе объяснил журналистам причину двух услышанных ими выстрелов:

— Каждый стрелок перед стрельбой обязательно «прожигает» от смазки канал ствола, для чего делает один-два выстрела. Их вы и слышали. Вы видите пять мишеней. В каждую из них я сделаю по паре выстрелов. Прошу по первому выстрелу засечь время. Итак — десять выстрелов!

Журналисты буквально прильнули ко всем окошкам. Я же у своего попросил никого не мешать и, отойдя от него на полметра, приложил винтовку к плечу. Слегка вздохнув, повел кончиком мушки к первой головной мишени и, когда она «чиркнула» по «переносице», дожал спуск... Выстрел! За ним — второй, третий, четвертый... Выстрелы гремели один за другим, зал наполнился запахом взрывчатки. Мельком увидел, что стоящие позади меня журналисты приложили к ушам ладони.

Последний патрон. Выстрел. Все! Стрельба закончена.

— 34 секунды! — уверенно констатировал чей-то голос за спиной.

Отложив винтовку, посмотрел на Николая с Людмилой. Они улыбались, уверенные в результатах стрельбы. А в это время к мишеням устремились наиболее дотошные, другие остались в зале, ожидая, когда принесут мишени. Возвращались веселой гурьбой, подтверждая успех стрелка. Не думаю, что все были довольны этим. Надеялись, видно, что при стрельбе стоя да при темпе в 3–4 секунды на выстрел рассчитывать на меткость дело [192] трудное. Однако принесенные мишени показали, что все они были поражены — все десять головок, в каждой по две пробоины — пуля в пулю и все в переносицу!

Журналисты что-то быстро записывали в свои блокноты, а фоторепортеры щелкали своими аппаратами. Странно, но журналистов удивляло одно: как удалось без пристрелки поразить все цели?! В чем «секрет»? Вот что их «мучило». Секрет, конечно, я им не раскрыл. Главное же не в «секрете», а в профессиональном мастерстве, в боевом опыте. В этом — главное!..

Посещение завода кончилось сюрпризом. Хозяин завода перед нашим отъездом торжественно вручил мне... еще одну винтовку, из которой, как он пояснил, я стрелял в тире:

— Ваши выстрелы, мистер Пчелинцев, — лучшая реклама моему заводу! Считаю за честь вручить вам в знак признательности эту винтовку, из которой вы не сделали ни одного промаха!

— Принимаю ваш подарок как символ дружбы между британской и советской армией. Будем считать, что ассортимент поставок по ленд-лизу расширился на еще одну единицу, — пошутил я.

— Нет-нет, мистер Пчелинцев! Эта винтовка не по ленд-лизу. Это мой личный подарок вам в знак уважения.

— Ну вот! Теперь в нашем арсенале три винтовки — по штуке на каждого, — сказал я Людмиле и Николаю.

После этой поездки мы разделились. Я выехал в Лондон, а оттуда — в Ньюкасл. Что касается Николая и Людмилы, то они отправились в Ковентри, а оттуда утром — в Оксфорд.

Программа моего пребывания в Ньюкасле была достаточно напряженной. Большая часть времени ушла на посещение государственного центра промышленного обучения. Из центра машины направились в Королевский колледж Ныокаслского университета. Торжественный ритуал встречи был устроен в лучших традициях студенчества Англии и завершился моим посвящением в «почетные студенты» университета с вручением свитка-грамоты с сургучной печатью на шнурке, цветной мантии и конфедератки с кисточкой. Торжество настолько растянулось, что на предусмотренный ленч у вице-канцлера университета времени не осталось. Нас ждали в Дархэме, в городе, что в 20 милях к югу от Ньюкасла, где ассоциация горняков устраивала большой митинг. Поэтому, [193] чтобы не опоздать, но и не остаться голодными, взяли с собой в дорогу сандвичи и закусили ими прямо в машине, на ходу.

По дороге узнал, что в Дархэме находится резиденция эмигрантского правительства Чехословакии и что мы направляемся именно туда. Это было для меня неожиданностью. Впрочем, никаких оснований отказываться от визита, не предусмотренного программой, не было. Нас уже ждали. Чиновник, ни минуты не мешкая, пропел всю группу в зал, где шло заседание чехословацкого правительства. По-видимому, подобное «вторжение» было предусмотрено заранее, так как с нашим появлением заседание было прервано.

Поразила убогость помещения, в котором мы оказались. В нем, на деревянных скамьях, сидело человек 30–40, а за столом президиума — трое. Эта аудитория с низким потолком скорее напоминала студенческую, нежели правительственную. Из тех троих, что сидели за столом, глаза выхватили одного — ошибки быть не могло, слишком хорошо мы знали этого человека по кинохронике и газетным публикациям портретов, — это был глава правительства Чехословакии, доктор Эдуард Бенеш.

Признаться, мы, молодежь, не испытывали симпатий к этому политическому деятелю. Его имя связывалось у нас с событиями, предшествующими мюнхенскому сговору, когда Бенеш, оказавшись перед угрозой вторжения со стороны Германии, отверг помощь Советского Союза и не посмел ослушаться вопреки воле своего народа западных союзников. Что за этим последовало — общеизвестно. Национальная катастрофа стала для Бенеша катастрофой политической, и лишь изменившаяся коренным образом обстановка породила надежду в конце концов восстановить суверенитет Чехословацкой республики.

Не стану описывать тот малозначащий разговор между президентом в эмиграции и старшим лейтенантом Красной Армии в... заграничном турне. Замечу лишь, что, раз отказавшись от помощи Советского Союза в борьбе с Гитлером, во второй раз Бенеш признал очевидное — огромный вклад нашей страны в общую борьбу:

— Здесь, в Англии, все восхищены героическим сопротивлением Красной Армии, — произнес президент. — Немцы не ожидали такого отпора, все их планы рушатся. Так было в прошлом году, так случилось и в этом. Все надежды чехословацкого народа связаны с Красной Армией. Поэтому мы очень внимательно следим за ее [194] успехами. Надеемся, что этот год еще принесет нам отрадные новости. Судя по сдержанным передачам по радио из Германии, у немцев не все идет гладко в России.

Вы знаете, что наше правительство 18 июля 1941 года заключило с вашей стороной соглашение о совместных действиях и взаимопомощи СССР и Чехословакии в войне против гитлеровской Германии. К Гитлеру у нас, чехов, счет особый. Отрадно, что в самой Чехословакии растет сопротивление захватчикам. В связи с последними событиями в нашей стране — я имею в виду трагические события 10 июня 1942 года в Лидице — народное возмущение перерастает в открытое сопротивление оккупантам.

В это время в кабинет вошел секретарь и что-то прошептал на ухо Бенешу.

— Придется прерваться — нас с вами ждут горняки, — сказал, обращаясь ко мне, президент.

Бенеш поднялся и пригласил нас к выходу. Выйдя из особняка, мы все расселись по машинам и тронулись за город.

Впереди шла машина Бенеша. Дорога была недолгой, и вскоре мы остановились почти у самых трибун, окруженных большой толпой собравшихся здесь людей. Сразу же, как только мы взошли на трибуну, начался митинг. Его организовал профсоюз горняков. После выступления хозяев к микрофону подошел президент Чехословакии.

Слушая Бенеша, я никак не мог понять его «английской» речи. Говорил он, видно, с большими искажениями. Но оказалось, что суть вовсе не в этом, а в политическом содержание речи президента. Он говорил вроде бы обо всем и в то же время ни о чем. Это надо было уметь! Но интересно другое: то, в чем я не сразу разобрался, стало ясным многоопытным рабочим. Они без труда «ухватили смысл» речи чехословацкого президента, поэтому наградой ему стали жиденькие аплодисменты, не ожидая окончания которых председательствующий объявил:

— А теперь я позволю представить вам нашего молодого гостя из Советского Союза — лейтенанта Пчелинцева.

Едва только прозвучали эти слова, как горняки дружно зааплодировали. Председательствующий поднял руку, требуя внимания, и, когда горняки поутихли, поднес [195] и глазам листок и прочитал краткие сведения... из моей биографии.

Я уже привык к подобного рода листкам, подготовленным национальным союзом студентов. Сопровождавшие нас в поездке представители национального молодежного союза обычно вручали их председательствующим на митингах товарищам, предваряя наши выступления. Почему я вдруг вспомнил об этом? Да потому, что, стоя сейчас рядом с президентом Бенешем, я чувствовал себя неловко, и неловкость эта была тем большей, чем громче звучали аплодисменты. В данной ситуации они явно были не в пользу последнего.

— От имени горняков и шахтеров Советского Союза, от имени всего рабочего класса нашей страны, от имели всего советского народа с оружием в руках защищающего свою свободу, честь и независимость, от имени его героической Красной Армии передаю вам и в вашем лице всему рабочему классу Великобритании горячий привет и крепкое рукопожатие!..

Эти первые слова, произнесенные мной перед микрофоном и разнесенные по площади мощными динамиками, сразу же установили нужный контакт, а с меня сняли скованность. Когда я кончил свою короткую речь, горняки долго не могли успокоиться. Они подходили, жали руки, улыбались, произносили дружественные слова, а иногда и просто, проходя мимо, молча поднимали уже в знакомом жесте кулак. И этим все было сказано.

Открытое выражение симпатий к Советскому Союзу и к его посланцу было, кажется, не по душе Бенешу. Он быстро и как-то холодно попрощался и, сославшись на дела, сел в машину и укатил со своей свитой.

Следующий день я провел в Ньюкасле, а затем поездом выехал в Глазго, где должен был встретиться с Красавченко. Ночью я был уже на месте. На вокзале меня встретили со сногсшибательной новостью местные корреспонденты: «Русские перешли в наступление под Сталинградом и окружили более 300 тысяч немцев!»

Вот это новость так новость! Лучшего подарка трудно было ожидать. Потрясенный этим известием, долго не мог уснуть.

Людмила в этот же день в 10.32 выехала поездом в Лондон и уже в 12.35 была на месте.

Вечером женский комитет англо-советской дружбы устроил в Лондоне большой митинг в честь Людмилы Павличенко, на котором присутствовало более двух тысяч [196] женщин. Пока Людмила в одиночку сдерживала натиск английских женщин, Николай уже мчался на поезде в Глазго. В 6.15 его экспресс подкатывал под своды вокзала, где я встречал его, торопясь обрадовать новостью. Это сенсационное сообщение было уже во всех утренних газетах, и мы с Николаем прямо на вокзале стали жадно проглядывать все, что об этом сообщалось. Оказывается, наступление началось еще 19 ноября, а спустя два дня войска наших фронтов соединились под Калачом к западу от Сталинграда и таким образом завершили окружение 6-й армии фельдмаршала Паулюса.

На фоне этой грандиозной новости можно было бы и не обратить внимание на скромное сообщение ТАСС в наших газетах от 23 ноября, в котором давался короткий отчет о работе нашей делегации в эти дни за рубежом. Но для нас это краткое сообщение было своеобразным документом, подтверждавшим, что и наша скромная работа не забыта Родиной, что она находится под постоянным вниманием.

Между тем наше турне продолжалось. Вновь побывали в Глазго, где присутствовали при спуске на воду построенного судна. Затем была прогулка на катере и осмотр портовых сооружений — доков и пристаней. Прямо из порта отправились в университет. После церемонии встречи — знакомство с активом национального союза студентов и студенческого союза Глазговского университета. В сопровождении вице-канцлера обошли все факультеты. Заглянули даже в библиотеку и университетскую часовню, где наслаждались чудесной игрой органиста-виртуоза.

Вечером в студенческом союзе состоялась грандиозная встреча с молодежью, на которой присутствовало несколько тысяч человек. Пришедшие были объединены в различные молодежные организации, в том числе в «Клайдские подмастерья», которые, как нам сообщили, насчитывают в своих рядах около 16 тысячи членов. На встрече произошла приятная и уже хорошо знакомая нам церемония посвящения в почетные студенты университета. Манускрипт, медаль, конфедератка и мантия необыкновенно ярко-красного цвета, которые я получил, оказались уже седьмым «комплектом» почетного облачения — по числу университетов, зачисливших нас в свои стены.

После митинга теплый и лишенный какой-либо официальности вечер в студенческом клубе. Право, подобный тип общения ничуть не хуже громких речей с высокой [197] трибуны. В непринужденной обстановке и мы, и наши хозяева проникались друг к другу чувством симпатии и дружбы. Но, как нам ни не хотелось покидать активистов местного национального союза студентов, программа есть программа. В 11 часов вечера мы были уже на вокзале, чтобы сесть в поезд Глазго — Ливерпуль. Несмотря на поздний час, нас провожали толпы студентов. Уже из окна вагона мы увидели поднятые над головами транспаранты: «Не приехать ли вам к нам еще раз?!», «Сильнее нас вас никто не любит!» Медленно, набирая скорость, отправился экспресс. А юноши и девушки все шли рядом с вагоном, убыстряя шаг, и махали нам вслед руками... Прощай, Шотландия!..

Вторник, 24 ноября. Рано утром к перрону Ливерпульского вокзала подошел поезд из Лондона. С ним приехала Людмила Павличенко, и буквально через несколько часов сюда же приехали и мы с Красавченко. Среди встречавших была сотрудница министерства информации миссис Тэнлор. Она сопровождала Людмилу и сейчас от имени министерства будет опекать всю нашу делегацию. Эта симпатичная женщина оказалась весьма деловой и организованной особой, а главное — она была прекрасной переводчицей, в чем мы скоро убедились. Стоя рядом, она с ходу переводила наши речи, повторяя даже интонацию. Для нас это было чрезвычайно важно. И дело не только в низком качестве и бесстрастности перевода сопровождавших нас работников министерства информации, но и подчас в умышленном искажении текста. Трудно объяснить, почему это делалось. Слаба ли была «техника перевода», или же в этом проявлялась попытка «сгладить» наши выступления — иногда прямые, резкие, как говорится, не дипломатические, особенно когда это касалось наших ответов на вопросы. Ведь Людмила к тому же подчас не стеснялась в своих высказываниях и «рубила» по-солдатски!

Втроем отправляемся на верфи, доки, затем на военный завод. Большинство работающих на нем — женщины. Надо было видеть, с каким интересом и любопытством они приняли Людмилу.

— Где она?.. Как она выглядит? — обращалась одна работница к другой.

— Да вон — разве вы не видите, — в военной форме, в красной фуражке и шинели! — отвечает ей соседка.

— Да, да! Вот теперь вижу. Совсем молодая... Неужели она убила так много бошей?.. Говорят, три сотни! Это [198] правда? Благослови ее господи! Пусть она будет счастлива!

— Почему говорят, об этом пишут все газеты. Разве вы не читали?

— А кто это рядом с ней? Муж?

Этот или подобного рода разговор можно было услышать не только на этом заводе.

Выступавший на заводе вслед за Николаем рабочий неожиданно заключил:

— Скажите русским рабочим, что мы с ними. И — никаких! Рабочие Британии, Ливерпуля с ними! И — никаких!

Это его «никаких!» прозвучало, как молот, вколачивающий гвозди, — веско, уверенно, безапелляционно и запомнилось навсегда!

...Лондон, 26 ноября. Хотя наше турне подошло к концу, работы по-прежнему много. Сегодня в программе — встречи на двух заводах, на следующий день — прощальный митинг в Кингсуей-холле. Заводы оставили глубокое впечатление. Особенно предприятие Гувера. Во время его осмотра поразила, если так можно сказать о капиталистическом предприятии, ко времени сделанная «наглядная агитация». В иные моменты складывалось даже впечатление, что мы не на заводе в Англии, а... у себя в Союзе. Везде у станков флажки передовиков производства, плакаты, призывающие к ударной работе во имя победы, диаграммы производственных успехов и т. д. В одном из цехов наше внимание привлекло крупное панно-диаграмма с громадным заголовком: «Твои 9 недель!» «Что за диаграмма?» — сразу же заинтересовались мы. Оказывается, 17 октября на заводе началось «соревнование» за повышение производительности труда! До конца года девять недель. Еженедельно подводятся итоги, обычно в субботу. Реальная производительность отмечается соответствующей высотой столбца. Все столбцы по высоте были разными.

Но неожиданно наш интерес вызвали надписи против каждого столбца. Оказывается, каждая неделя была посвящена какому-либо знаменательному факту. Так, неделя с 17 по 24 октября была «неделей Сталинграда»! С 24 по 31 октября — «неделя конвоя», третья неделя — «неделя Королевского воздушного флота», четвертая — «неделя Мальты» и т. д. Примечателен факт — и на это обратила наше внимание администрация завода, — что в «неделю Сталинграда» завод дал максимальную выработку, наивысшую [199] производительность труда по сравнению с другими неделями. Столбец на панно почти в два раза превышал все остальные!

Ну что ж, остается только восхищаться, с какой гибкостью хозяева используют патриотический настрой рабочих. Конечно, владельцы не остаются в убытке, и по мере роста показателей растут и их прибыли.

Даже митинг на заводе был использован ими для решения собственных задач. Представители администрации призывали к принятию «повышенных обязательств», к активизации соревнования, к «побитию рекордов» выработки, к отказу от забастовок, вредящих производству и «срывающих» поставки второму фронту, и все в таком духе...

Прощальный митинг! Уже от одного этого должно взгрустнуться. Громадный зал Кингсуей-холла, больше похожий на католический костел, был переполнен, когда мы туда прибыли. Вечер был устроен Британским молодежным союзом, национальным союзом студентов и Англо-советским обществом дружбы. В принципе на этом вечере подводились итоги трехнедельного пребывания советской молодежной делегации на британской земле. В многочисленных выступлениях высоко оценивалась миссия делегации.

Пожалуй, самым эмоциональным и сердечным было выступление нашего старого знакомого, настоятеля Кентерберийского собора, «красного архиепископа» Хьюлетта Джонсона. В своем выступлении он, в частности, сказал:

— Я был другом Советского Союза, когда эти трое молодых людей, — он показал рукой на нас, — еще качались в своих колыбелях. Действительно, я смотрю на них как на своих внуков. Остаюсь другом этой страны и сейчас, когда она в единоборстве с фашизмом сражается и за нашу с вами свободу! Долг обязывает нас помочь России в этой борьбе, как на производстве, так и на поле боя. Путь к этому один — открыть второй фронт в Европе!..

С понятным волнением я взошел на трибуну, когда Николай и Людмила поручили мне от имени делегации выступить на этом вечере. Я все еще находился под большим впечатлением от речи Хьюлетта Джонсона и, выступая, то и дело бросал взгляд на сидящего в президиуме архиепископа — он слушал меня! Это придавало мне сил — легко находились нужные фразы, даже отдельные слова, усиливающие содержание речи. В заключение я поблагодарил британцев за гостеприимство и дружелюбие, [200] за всестороннюю помощь советскому народу и его Красной Армии.

Это мое выступление надолго осталось в моей памяти. Нет, не потому, что мне была оказана высокая честь говорить от имени нашей делегации. До сих пор я бережно храню фотографию, на которой убеленный сединами человек в черной сутане, сидя за столом и подперев рукой щеку, с живейшим интересом слушает выступление молоденького лейтенанта Советской Армии. Как читатель уже догадался, человек в сутане — Хьюлетт Джонсон, стоящий на трибуне лейтенант — я. Сфотографированы мы именно на митинге в Кингсуей-холле, в память о последней встрече на английской земле...

Прощальный вечер закончился выступлением всемирно известного симфонического оркестра под управлением Джеральдо. А затем, сменяя друг друга, выступили со своими концертными номерами рабочие коллективы военных заводов. Последним покинул сцену объединенный хор, исполнивший британские матросские песни и песни советских композиторов. Стоило зазвучать первой советской песне, как весь зал подхватил ее слова. Кончалась одна песня, начиналась вторая — и вновь весь зал подхватывал ее. Пели все от мала до велика. Сказать, что это единство всего зала потрясло, — наверное, мало. Такую искреннюю и открытую демонстрацию уважения к Советскому Союзу, такое массовое духовное единство людей мы редко встречали за все время нашей продолжительной поездки.

Много лет спустя Иван Михайлович Майский в своей книге «Воспоминания советского посла», останавливаясь на итогах нашего турне, писал: «Не подлежит никакому сомнению, что наши комсомольцы сделали большое и полезное дело во время своего пребывания на Британских островах.

Главное — они так хорошо воплощали юность Советского Союза, свежую, сильную, смелую, глубоко верящую в будущее своей страны и своего народа. Это производило большое впечатление, и многие англичане, приходившие в соприкосновение с нашей тройкой, потом говорили: «Страну, которая имеет такую молодежь, нельзя победить!»

...Воскресенье, 29 ноября, провели спокойно и наконец-то смогли заняться хозяйственными делами. А их у нас накопилось немало. Одна постирушка чего стоила! Ведь по солдатской и студенческой привычке свое белье я стирал сам... Чистились, банились, приводили все в порядок. [201] А днем получили приглашение от Ивана Михайловича Майского на обед. Дружеское застолье затянулось. Успели рассказать о своих поездках по Англии, Шотландии, Уэльсу. В свою очередь, Иван Михайлович поделился своими соображениями о дальнейших планах.

Поскольку сам Майский ни слова не сказал о сроках и порядке нашего возвращения домой, мы сами решили его прощупать на этот счет. Но наши попытки успехом не увенчались — он и сам пока ничего не знал. Ясно было только одно: наш официальный визит закончился, и теперь мы находимся в полном распоряжении советского посольства, будем действовать по его программе. А пока — отдыхать, набираться сил, ждать команды. Что же касается нашего возвращения, то ясно, что возможны два варианта — либо морем, либо по воздуху. Но когда и какая «оказия» подвернется — пока трудно сказать...