С поля боя — в Америку!
Были сборы недолги...
12 августа 1942 года. Центральная школа инструкторов снайперского дела — ЦШИСД — в Вешняках, под Москвой. Сквозь сон уловил осторожный стук в дверь. Прислушался: «Вроде бы к нам?..» Стук повторился. На этот раз более настойчивый. Вскочил, открыл дверь. За ней стоял с повязкой на рукаве дежурный по штабу:
— Товарищ старший лейтенант! Вас срочно вызывает военком...
Услышав это, я покосился на будильник — второй час ночи?!
— А что случилось?
— Не знаю. Полковник Муравьев приказал: «Срочно!»
— Хорошо. Идите. Сейчас оденусь и приду. Дежурный, топая сапожищами, ушел, а я быстро стал одеваться.
До штаба метров 100–150. У подъезда стоит легковая машина командира, в которой за рулем мирно посапывает водитель. Поднялся на второй этаж и, подойдя к знакомым дверям, постучался.
— Товарищ полковник, по вашему приказанию старший лейтенант Пчелинцев прибыл...
Полковник Муравьев — комиссар нашей снайперской школы — выбрался из-за стола и подошел ко мне с мягкой отеческой улыбкой. Увидев мое заспанное лицо, развел руками и сказал:
— Извини, что разбудили, но тут дело такое, что даже до утра не позволили подождать. Приказали срочно направить тебя в Москву.
Муравьева все любили. Мудрый и справедливый, он пользовался большим авторитетом у всего личного состава школы. Сам Муравьев ценил дельных и толковых людей независимо от их званий и положения. Если в этом была необходимость, он в трудные для людей минуты приходил им на помощь, брал под защиту. Нашу молодую семью — меня и Риту, всего несколько месяцев назад скрепивших в Ленинграде свой брачный союз, — он опекал особо. Мы, оба фронтовика, прибыли сюда [9] в школу по специальному указанию заместителя наркома обороны генерал-полковника Щаденко — я начальником научно-испытательной лаборатории центра боевого применения, Рита — фельдшером при санчасти.
— Садись в машину, она внизу у подъезда, и быстро езжай в Москву, в ЦК ВЛКСМ. Иди прямо к Михайлову, он ждет! Все понял?
Как только я услышал о Михайлове, первом секретаре Центрального Комитета комсомола, сон с меня сразу же слетел.
— Так точно! Понял. А можно узнать, товарищ полковник: зачем меня вызывают? Что за срочность такая?
— Вот чего не знаю, того не знаю. Надо полагать, что по ночам вот так просто в ЦК не вызывают. Короче — на месте все узнаешь. Вернешься — расскажешь. — Он дружески хлопнул меня по плечу и легонько подтолкнул к дверям.
Ехали быстро. Рязанское шоссе было пустынным. Лишь изредка попадались отдельные машины с военными номерами. Ездить и ходить по Москве и в ее пригородах разрешалось только по специальным пропускам. Такой всегда лежал у меня в кармане. Дважды нас останавливали патрули и проверяли документы, подсвечивая их узким лучиком карманного фонарика. Пока офицер внимательно рассматривал документы, двое патрульных с автоматами на изготовку следили за водителем и пассажирами. Обижаться не приходилось — война ко многому приучила. Наконец машина подкатила к зданию ЦК ВЛКСМ на Старой площади.
Поднимаюсь на четвертый этаж. Здесь размещается почти весь Секретариат ЦК ВЛКСМ. Кабинет Михайлова, я знаю, на отшибе в закутке, справа за изгибом. Не первый раз я в ЦК, но каждый раз волнуюсь, когда снова бываю здесь...
Меня уже ждали. Поэтому не успел я войти в приемную, как секретарь Михайлова, в полувоенной форме, с суровым, невыспавшимся лицом, раскрыл передо мной дверь в кабинет.
— Проходите. Николай Александрович вас ждет. Оружия при вас нет? — И как бы с ходу уверовав, что такового у меня действительно нет и вопрос этот он задал по обязанности, секретарь, пропустив меня, закрыл дверь.
В кабинете горела только настольная лампа с глухим плотным отражателем. А из-за стола с доброй широкой [10] улыбкой уже поднимался Николай Александрович Михайлов.
— Ну что, товарищ Пчелинцев, давненько мы с тобой не виделись, с июня, кажется? Как самочувствие, здоровье?
— Спасибо, все нормально!
— Ты уж не серчай, что за полночь подняли тебя. — Он посмотрел на стоящие в углу часы, на которых стрелка перевалила уже на четвертый час, — по дело срочное... Давай присаживайся, потолкуем.
Мы уселись за большой стол под зеленым сукном.
— Ты, насколько я помню, в Горном институте учился?
— Точно, Николай Александрович, в Ленинградском горном, на геологоразведочном факультете, по специальности геофизика.
— На каком курсе?
— Перешел на четвертый, да вот война... — дальше можно было не продолжать, и так все было ясно.
— Да, война все перевернула, многим поломала планы. А как у тебя были дела с успеваемостью?
— Претензий ко мне не было — на всех курсах был отличником учебы. Учился с удовольствием.
— Так, с учебой все ясно. А как с комсомолом, с общественной работой — в ладах был?
— Да вроде бы комсомол на меня не обижался. Был членом бюро ВЛКСМ. Затем избрали секретарем бюро ВЛКСМ геофизической специальности, после — секретарем бюро ВЛКСМ факультетской организации, членом комитета институтской комсомольской организации, а на фронте, с декабря 1941 года занимал штатную должность ответственного секретаря бюро ВЛКСМ отдельного стрелкового батальона. Это все по комсомольской линии. А что касается другой общественной работы, то и здесь не отставал. Перед войной возглавлял совет Осоавиахима факультетской организации, был руководителем институтского стрелкового клуба, председателем альпинистской секции...
Михайлов не перебивал, слушал внимательно. А меня с каждым заданным Михайловым вопросом разбирало любопытство: почему он обо всем этом меня спрашивает? Что за этим кроется? Не за тем же он меня вызывал, чтобы узнать, что я «есмь».
— А родители твои где?
— Отец на фронте. Мать, два младших несовершеннолетних [11] брата и сестренка — в эвакуации, живут в селе в Казахстане, у китайской границы... — видя, что Михайлов молчит, я продолжал: — С женой — до войны жили и учились в Ленинграде, на Васильевском острове, вместе ушли на фронт, в марте побывали в загсе, а в прошлом месяце нас отозвали в снайперскую школу, — счел необходимым добавить я, хотя Николай Александрович о жене вопроса мне и не задавал, а только о родителях. «Пусть уж знает все о моем «семейном положении», — подумал я.
Когда я кончил, Николай Александрович внимательно и серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Думаем мы, Пчелинцев, послать тебя в Америку... — и опять внимательно взглянул на меня, как бы пытаясь понять, какое впечатление произвело это сообщение.
Конечно, услышать такое было неожиданностью. Я внутренне замер: «Уж не ослышался ли я? Кажется, он что-то сказал об Америке? Но какая Америка, когда идет война?»
Видимо, Николай Александрович понял мою растерянность. Поэтому добавил:
— Да, Пчелинцев, ты не ослышался, именно в Соединенные Штаты Америки, на студенческий конгресс...
Наверное, вид у меня был такой, что было ясно: слов от меня не дождешься. Помнится, что я ненароком даже хмыкнул от удивления: «Надо же, в Америку!» Все это казалось странной шуткой. Но ведь сказал это первый секретарь ЦК ВЛКСМ!..
— На сегодня, я думаю, этим закончим разговор. Езжай домой, отдыхай, а часиков в двенадцать приезжай ко мне снова. Продолжим нашу беседу. К тому времени кое-что должно проясниться. — Михайлов пожал крепко руку и проводил до дверей кабинета.
На той же машине, на которой приехал в Москву, без приключений добрались до Вешняков. Досыпать пришлось немного, да и какой уж там сон после такого предложения, забытье какое-то! Когда открыл глаза, за окном светило утреннее солнышко.
Рита уже возилась на кухоньке с нехитрым завтраком. Видя, что я молчу и ничего не рассказываю о ночной поездке, молчала и она, не проявляя любопытства, И хотя в Москве Михайлов вовсе не накладывал табу на разговор с ним, я понимал, что он носил сугубо предварительный характер и «болтать» о нем нечего. За завтраком [12] с Ритой ограничился лишь общими словами. Естественно, что слово «Америка» в ием вообще не упоминалось. Я сам уже «побаивался» этого слова, настолько оно казалось несбыточным. Скажи я кому об этом — сочтут за фантазера! «И все же, неужели это возможно во время войны? И что это за студенческий конгресс, о котором упомянул Михайлов?..» Беспокоило и другое: почему выбор выпал именно на меня? Почему?.. Но ни на один из вопросов, крутившихся в голове, ответа я не находил, и это мучило.
Точно в назначенное время — в 12.00 — я был уже в приемной Михайлова.
Первого, кого увидел, войдя в кабинет, — Людмилу Павличенко. Ее я узнал сразу. Уже дважды мы встречались с ней у нас в Вешняках, в снайперской школе. А вот второго товарища, сидящего за столом, я не знал. Как оказалось, это был секретарь по пропаганде Московского городского комитета ВЛКСМ Николай Красавченко. Познакомились. Завязался непринужденный разговор, который умело направлял Николай Александрович — то вопросом, то шуткой, то рассказом о каком-нибудь случае.
Нетрудно было понять, что встреча и разговор здесь, за столом первого секретаря ЦК ВЛКСМ, были не случайными, и, действительно, вскоре Михайлов сообщил, что мы трое — члены делегации советской молодежи на Международную студенческую ассамблею в Соединенные Штаты Америки. Николай — руководитель делегации, мы с Людмилой — ее члены.
После этой новости, не дав толком даже опомниться, Николай Александрович повел нас к заведующему отделом пропаганды и агитации ЦК партии Александрову. Пробыли мы у него недолго, каких-нибудь 35–40 минут. Он интересовался многими деталями нашей жизни, нашей начитанностью, политической грамотностью и, судя по всему, остался доволен. В заключение беседы мы от Александрова узнали «историю» всего происходящего. Как выяснилось, от президента Соединенных Штатов Америки Франклина Рузвельта на имя Сталина поступила телеграмма, врученная через посла США в СССР. В этой телеграмме президент Рузвельт выражал искреннюю симпатию мужественной борьбе советского народа, говорил о всевозрастающих усилиях союзнических государств и о большой роли в антифашистской борьбе молодежи, прежде всего передовой ее части — студенчества. [13]
Далее Рузвельт извещал, что в Вашингтоне в период со 2 по 5 сентября собирается Всемирная студенческая ассамблея. Ведущее место на этой студенческой ассамблее, по его мнению, должны занять делегации союзнических держав — США, СССР, Англии и Китая.
Выражая понятную озабоченность состоянием дел на советско-германском фронте, в особенности боями на подступах к Сталинграду, президент Рузвельт просил Сталина найти все же возможность направить в Вашингтон для участия в ассамблее хотя бы двух-трех делегатов.
— Правительство и ЦК ВКП(б) решили в принципе от приглашения не отказываться и нашу студенческую делегацию направить в Америку. Не дожидаясь окончательного решения по этой поездке в Политбюро ЦК ВКП(б), прошу вас срочно заняться подготовкой всего необходимого к отлету. У вас на это от силы день-два, не больше. Учтите также сложность полета в Америку. Прямого пути нет. В Европе — немцы, они же на севере Африки. Путь через Дальний Восток и Аляску пока не отработан. Так что, судя по всему, лететь придется кружным путем — тем, которым американцы перегоняют для нас самолеты по ленд-лизу, — через Африку и Южную Америку. По расчетам специалистов, такой полет займет от семи до десяти суток...
Вернувшись в ЦК ВЛКСМ, пообедали. После чего Николай Александрович вызвал к себе управляющего делами ЦК комсомола.
— Товарищ Сергиенко, берите машину и езжайте вместе с нашими товарищами в Наркоминдел к Шепелеву. Обеспечьте, чтобы наши товарищи были одеты с иголочки. Распоряжения на этот счет из ЦК партии сделаны. М запомните: с этого момента и до их отлета за рубеж вы отвечаете лично за все стороны их сборов.
В Наркоминделе, на удивление, формальностей было мало. Выделенный нам товарищ быстро оформил необходимые документы, и вскоре мы прошли с ним в странное полуподвальное помещение под зданием Наркоминдела. Это был громадный, почти квадратный зал, размером метров сорок на пятьдесят. Вдоль всех его стен, как в хорошем универмаге, шли застекленные прилавки и витрины с самыми разнообразными вещами мужского и женского туалета. В этом громадном безлюдном помещении [14] мы находились впятером — наша троица, Сергиенко и сопровождающий нас сотрудник Наркоминдела.
Среди этого нагромождения вещей мы, естественно, подрастерялись. Непонятна была наша роль. Но сотрудник, поняв наше состояние, подсказал, что и как надо делать:
— Идите от прилавка к прилавку и отбирайте все, что вам необходимо и что по душе, — белье, одежду, обувь, предметы обихода, туалета и прочее. Но для начала, пожалуй, все же начните с чемоданов. Вон в том углу подберите себе по вкусу по паре чемоданов. В один будете складывать тяжелые вещи — пальто, плащи, костюмы, в другой — легкие носильные. Все ясно?
Послушавшись этого совета, мы отобрали себе чемоданы и приступили к отбору всего того, что перечислил сотрудник. Все мы разбрелись по разным витринам.
Положив в чемодан майку, трусы, пару носков, я медленно продвигался от витрины к витрине. Там, где висели костюмы, долго не мог решить, какой отобрать. Были костюмы из тонкой и толстой ткани, черные, серые, синие... Тезкой взять?.. За этим раздумьем и застал меня Сергиенко.
— Над чем задумался? — весело спросил он, заглядывая в чемодан.
— Да вот не знаю, какой костюм лучше взять. И этот нравится, и этот, — показывал я на костюмы.
— С собой надо брать как минимум три костюма! На каждую часть дня должен быть свой костюм — и по цвету и по покрою: днем — светлых тонов, вечером — темных. В одном костюме ходят на службу или же по делам, в другом — на приемы, ленчи, обеды.
Так я получил первый урок экипировки и этикета. Принял на веру.
— Итак, какие тебе костюмы понравились? Показывай. Давай меряй... Ну что ж, этот светло-синий как раз по тебе — кладем в чемодан. Теперь давай меряй другой, вот этот светло-серый, для дневных прогулок...
Чувствуя стесненность от такого напора Сергиенко, я все же вынужден был подчиниться ему и примерить еще один костюм. И этот был как раз. Не успел я его снять, как костюм сразу же перекочевал в чемодан. Туда же вскоре был отправлен и костюм черного цвета. Как объяснил Сергиенко, — к вечернему выходу.
— А это ты что тут набрал? — засмеялся Сергиенко, заглядывая во второй чемодан, в котором на дне сиротливо [15] лежали отобранные мной майка, трусы, носки. — Нет, друг, так дело не пойдет! Пошли заново. И он потащил меня к витринам, которые я уже прошел.
— Так!.. Трусов и маек — по полдюжине. Кладем в чемодан... Носков и носовых платков — по дюжине. Какой размер ворота у тебя? Сорок второй? Забираем по паре сорочек разных цветов, фасонов, покроя... И тоже отправляем в чемодан!..
Когда разговор зашел о плаще, куртке и особенно о пальто, я категорически отказался, мотивируя свой отказ в основном стоящей на улице жаркой погодой. Но Сергиенко и слушать не хотел: «Скоро осень, и еще неизвестно, сколько времени вам придется пробыть за рубежом». Ну что ж, довод убедительный. Настолько убедительный, что не успел я опомниться, как под этим предлогом в чемодане оказались, помимо пальто, куртки, плаща, и три шляпы разных расцветок: «Под костюм!» Потом очередь дошла и до обуви. Ее тоже, как оказалось, следовало подбирать под костюмы.
Подошел сотрудник Наркоминдела с реестром. Наверное, я покраснел, ожидая его реакции на набранное в чемоданах. Но он, не проявляя никакого интереса к содержимому чемоданов, деловито заносил в реестр одну вещь за другой. Мне было совестно, что я столько «пахапал», и, наверное, если посмотреть со стороны, вид у меня был «не ахти». Я удивился, когда товарищ из Наркомпндела вместо ожидаемого мной от него замечания рекомендовал дополнительно взять то одно, то другое. То же самое происходило и у Павличенко, и у Красавченко. Когда процедура с экипировкой была закончена, мы с полными чемоданами вернулись в ЦК.
Подготовка к поездке шла полным ходом. Привезли наши заграничные паспорта. В первую же свободную минуту внимательно ознакомился с этим документом, заключенным в твердый, обклеенный красным шелком, с тисненым большим гербом СССР переплет. Кое над чем невольно рассмеялся: в разделе «приметы» нос у меня оказался «прямой», глаза — «серые», рост — 6 футов... Все это было, мягко говоря, далеко от действительности. Сразу видно, что документ составлялся в срочном порядке со слов какого-нибудь сотрудника, меня даже и не видевшего. Но дело сделано — документ в кармане.
На этом день 12 августа еще не кончился. На нас обрушились разного рода встречи, консультации, инструктажи. Закончили работу за полночь. Голова гудела от [16] объема полученной информации. Кое о чем, в пределах дозволенного, делали пометки в записных книжках. Домой в Вешняки ехать не было никакого смысла, так как с утра предстояла снова работа. Переночевать устроили на диванчике в кабинете одного из секретарей ЦК.
13 августа. С утра Сергиенко повез меня и Людмилу на Фрунзенскую набережную в экспериментальную пошивочную мастерскую Наркомата обороны, а попросту — в «генеральское ателье». Здесь «в пожарном порядке» нам должны были сшить военную форму для поездки.
В мастерской нас уже ожидал какой-то генерал-лейтенант, который отозвал в сторонку Сергиенко и очень оживленно с ним и начальником ателье вел разговор. Как результат этой беседы к нам вскоре подошел опытный закройщик и, оценивающе, из-под очков, оглядев мою фигуру, сокрушенно закачал головой. О чем шел разговор, нам неведомо, так же как и что означали жесты, которые его сопровождали. Объяснил Сергиенко.
— Сшить вам военные костюмы за сутки, конечно, практически невозможно. Вот генерал из управления тыла НКО предлагает, по-моему, правильный выход — подобрать вам форму из уже готовых военных костюмов.
«Из готовых так из готовых!» — нам было все равно. Если честно, мы готовы были ехать в своей привычной форме, выданной с обычного склада и пригнанной собственными руками. Но заграница есть заграница. Не зная ее, мы не спорили... Через пару минут пришли двое закройщиков, один из них занялся Людмилой, второй — мной. Началась необычная процедура, за которой очень внимательно наблюдали Сергиенко и генерал.
Начальник ателье одну за другой распахивал дверцы громадных шкафов, в которых на плечиках висели военные костюмы — расшитые золотом воротники, петлицы, шевроны, обшлага. Вся эта мишура блестела и завораживала, настолько она была далекой для нас, простых солдат, одетых в поношенные хлопчатобумажные гимнастерки и засаленные бриджи. Золотые петлицы на плечах тужурок со множеством звезд говорили о высоком ранге лиц, для которых эти мундиры предназначались. Бросив косой взгляд на все это «великолепие», я как-то не подумал, что через минуту окажусь перед большим зеркалом и на мои плечи один за другим будут ложиться эти франтоватые мундиры. А из шкафов все извлекались и извлекались один китель за другим. Чувствовал себя неудобно — возились со мной, как с женихом. Даже посмотреть [17] в зеркало было неловко. А вокруг началась невероятная суета — подошло много добровольных помощников, которые принялись активно помогать в подборе мундира. Иногда спрашивали и мое мнение, особенно тогда, когда всем казалось, что китель впору. Я пожимал неопределенно плечами, а Сергиенко, понимая мое состояние, отвергал очередную «генеральскую» модель. Да и сам я чувствовал, что где-то жмет или длинны рукава, или ворот жестковат и лезет под подбородок...
И вдруг я почувствовал, что надетый на меня френч сел как влитой, облегая фигуру и нигде не причиняя неудобств. Видно, это заметили и окружающие: кто-то из них облегченно вздохнул, кто-то цокнул восхищенно языком, кто-то заулыбался. Выразил удовлетворение и Сергиенко. Он заставил меня наконец взглянуть в зеркало, в котором я и увидел себя в полный рост. Передо мной стоял «незнакомый» мне генерал-полковник с четырьмя блестящими звездами в петлицах. Наверное, я покраснел от неожиданности и некоторой комичности ситуации. Я не выразил никаких эмоций, хотя они вроде бы и ожидались. Сергиенко не выдержал моего молчания и коротко бросил: «Ну, как?» — Я пожал плечами, и этого было достаточно, чтобы мое «ни да, ни нет!» было принято за согласие.
С бриджами оказалось проще. Подошли те, что были в комплекте с только что унесенным в цех френчем. Закройщик тут же мелком пометил, что и где надо доделать. Пока примеряли бриджи, принесли необычные сапоги со стоячими голенищами и квадратными «фасонистыми» носками стиля «джимми». Сапоги-»бутылочки», как пошутил закройщик. Они оказались необычайно легкими и сидели на ноге так, точно их шили специально для меня. Видно, глаз у мастеров этого ателье был изрядно наметан, раз они так быстро решили проблемы с обувью.
К вечеру обещали всю форму, в том числе и форму Павличенко, с которой еще предстояло повозиться, доставить в ЦК ВЛКСМ. Таким образом, и с гражданским и с военным гардеробом вопрос был решен.
После обеда вместе с Михайловым мы отправились в здание Коминтерна, где нас принял председатель Исполкома Коминтерна Георгий Димитров.
Как только мы вошли в его кабинет, он вышел из-за своего большого письменного стола и степенной походкой [18] направился нам навстречу. Секундой позже я ощутил крепкое рукопожатие болгарского коммуниста.
Михайлов представил нас Димитрову. По приглашению Георгия Михайловича мы устроились в мягких креслах. Николай Александрович рассказал Георгию Михайловичу о цели нашей поездки и попросил в пределах возможного помочь нам разобраться в вопросах молодежного движения за рубежом. По ходу беседы выяснилось, что в Коминтерне сейчас, в связи с войной, также их хватает информации по многим вопросам коммунистического и рабочего движения.
Ответив на многие наши вопросы, Георгий Михаилович, в свою очередь, попросил нас в Америке поинтересоваться некоторыми интересующими Коминтерн проблемами.
Почти полтора часа длилась эта беседа, но благодаря обаянию Димитрова нам показалось, что мы провели в этом кабинете всего несколько минут.
На прощание по болгарской привычке Георгий Михайлович обнял каждого из нас и, прикоснувшись дважды правой и левой щекой, по-отечески поцеловал. Его напутствие мы сохранили на многие годы и часто вспоминали эту дружескую встречу.
Возвратившись в ЦК комсомола, начали понемногу паковать свои чемоданы. С ужасом смотрел я на все выданное нам в заграничную поездку. По привычке геолога вытряс вещи из чемоданов и разложил на большом столе по кучкам, каждая по своему назначению. В один чемодан сложил все самое необходимое: костюм, смену белья, туалетные принадлежности и пр. В другой сложил все «лишнее», то, что наверняка не понадобится в первые недели поездки: пальто, куртку, шляпы, два костюма и тому подобные вещи. Закрыв чемоданы, повеселел, так как мысленно один из чемоданов решил оставить и ехать налегке. Об этом своем «секрете» я рассказал только Сергиенко, попросив его сунуть чемодан в какую-нибудь кладовушку до моего возвращения.
— Молодец! Поступаешь разумно. Действительно, тащиться с двумя чемоданами?! Да куда? В Америку! Да еще в этакую жару! И, между нами говоря, многое из того, чем вас экипировали, в Америке не в моде. Прилетите туда, купите все, что необходимо, на любой вкус. Сейчас вам принесут валюту. Ее вам хватит на любые вещи.
Действительно, минут через двадцать пришел финансист [19] и вручил нам на поездку шесть тысяч американских долларов — по две тысячи на каждого. К нашему огорчению, банковские пачки этих денег оказались в мелких купюрах, так что они заняли в чемодане много места. Я обратил внимание Людмилы и Николая на эту немаловажную деталь, говорящую, если подумать, о многом. Видно, не так просто было обеспечить нас валютой! Как говорится, «с миру по нитке»! Ребята со мной согласились, как и с тем, что к отпущенным нам валютным средствам следует отнестись бережно и расходовать экономно.
К вечеру мне и Людмиле подвезли из мастерской с Фрунзенской набережной наши военные костюмы. Померив свой, остался доволен — все было впору. Генеральские петлицы исчезли, и теперь на их месте были пришиты пехотные малиновые, с золоченым кантом, а на них прикреплены по три блестящих рубиновых «кубика» и пехотные эмблемы. На рукавах нашиты золотые шевроны — по три золотых с изломом полоски. Со своей гимнастерки перевесил орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». Ладно в форме младшего лейтенанта выглядела и Людмила Павличенко с орденом Ленина и медалью «За боевые заслуги».
Показались в форме Михайлову. Наши костюмы ему понравились. К нашим «регалиям» он по поручению замнаркома обороны генерал-полковника Щаденко добавил еще по две скромные награды — золоченые знаки «Снайпер» и «Гвардия».
Поздно вечером, когда все вещи были уложены, нас пригласили к Михайлову. Войдя в кабинет, я увидел... Риту. Оказалось, что Николай Александрович, уже зная о том, что у нас вряд ли останется время съездить домой, послал за ней машину в Вешняки. Здесь же я познакомился с женой Николая и матерью Людмилы.
Николай Александрович пригласил всех к столу. Пришли и другие секретари ЦК ВЛКСМ.
За столом Михайлов объявил, что решением Политбюро ЦК ВКП(б) наша поездка в США одобрена и делегация вылетает завтра рано утром. Стало ясным, что этот поздний ужин — прощальный! Сообщение Николая Александровича обрадовало и огорчило. Огорчило потому, что все решилось с такой быстротой, что, как говорится, на раздумья не оставалось времени. Даже дома за эти два дня не удалось побывать. И вот — завтра уже в дорогу! Обрадовало потому, что оказано большое доверие и [20] честь представлять всю нашу советскую молодежь на международном форуме. Да где! В самих Соединенных Штатах Америки! Обрадовало еще и потому, что, откровенно говоря, до последнего момента все же не верилось в реальность поездки, подспудно таились сомнения: «А вдруг все это дело накроется, отменят и скажут: «Извините, товарищи, принято решение никого никуда не отправлять. Так что можете ехать домой, отдыхать. Сами понимаете, сейчас война и не до поездок...»
Ужин прошел оживленно, в доброй, задушевной беседе. Затем Михайлов подошел к своему рабочему столу и вернулся с узеньким, в четвертушку размером, листком.
— Наверное, вам интересно будет посмотреть своими глазами на этот документ... — И он протянул нам тот листок, что держал в руках:
ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б)13 августа 1942 года г. Москва Кремль
Направить тт. Красавченко Н. П., Павличенко Л. М. и Пчелинцева В. Н. в Соединенные Штаты Америки.
И. Сталин
С волнением мы прочитали этот короткий, но так много значащий для нас документ. Тут уж все было ясно и бесповоротно — летим!
...Раннее утро 14 августа. Аэродром Внуково — пустынное огромное поле, поросшее зеленой травой. Ни одного приметного здания вокруг. Лишь два барачного типа одноэтажных деревянных строения, в одном из которых помещалась диспетчерская и авиационно-техническая служба, а в другом — «зал ожидания» и таможенная служба. Да поблизости с пестрыми бело-черными клетками одиноко стояла будка СКП — стартово-командного пункта — с мачтой, наверху которой болтался плотно надутый полосатый конус метеослужбы.
Простившись с родными и провожающими, мы идем в самолет — в обычный по тому времени транспортный Ли-2, приспособленный для пассажирских перевозок. Рассаживаемся в мягкие кресла. Я приникаю к иллюминатору. Вижу заплаканную Риту, работников ЦК ВЛКСМ, Антифашистского комитета советской молодежи, Коминтерна. И снова Рита. Как-то она без меня?
Гул моторов усиливается, переходит в надсадный рев. Самолет, ускоряясь, катит по полю. Быстрей, быстрей... Тело наливается тяжестью. Машинально смотрю на [21] часы — 6.55. Да. эта временная точка — начало отсчета нашего путешествия.
Когда самолет набрал высоту и люди в нем освоились с полетом, стало возможным ознакомиться с обстановкой и с пассажирами на борту. Нас 22 человека. Почти все иностранцы. Николай с Людмилой устроились впереди у летной кабины. Я — почти в хвосте у иллюминатора. Внизу проплывают, сменяя друг друга, пейзажи нашей необъятной родины — леса, поля, реки, города, поселки — все в легкой предутренней дымке...
В 11.35 сели в Куйбышеве. Почти пять часов лета. Конечно, по тем временам скорость, с которой летел наш самолет, 220 километров в час, — не то, что скорости современных пассажирских лайнеров! Но нам торопиться некуда. Все спланировано с солидным запасом, не опоздаем!
Через 15 минут, в 11.50 — снова в воздухе. Идем вдоль Волги на Астрахань.
Подошел Николай:
— Есть предложение перекусить. Как смотришь?
— Положительно!
— Сейчас позову Людмилу. Давайте устроимся в хвосте, я вижу, здесь много свободных мест, — здесь и перекусим.
Действительно, устроились хорошо. Николай принес чемодан, заботливо подготовленный для нас в ЦК ВЛКСМ. Когда мы его открыли, то оторопели от изумления — чего там только не было! Впрочем, оценить по достоинству это богатство мы смогли позже, уже в Америке, когда нам пришлось принимать гостей. Собственно, оценили даже не мы, а американские и английские делегации, достаточно быстро опустошившие наши запасы. Но зато и мы не ударили в грязь, поддержав репутацию знаменитого русского гостеприимства.
В самолете, однако, нам было не до деликатесов. Мы искали самый неказистый, но самый близкий для солдата продукт — хлеб. Его нашли аккуратно завернутым в углу чемодана. Здесь же лежала подготовленная для нас дорожная «сервировка» — тарелки, ложки, вилки и даже... стопки. Да, Сергиенко собрал нас, что называется, по-королевски! С размахом, по-хозяйски...
Выпили армянского коньяку за успех нашего путешествия, поели. Людмила вымыла посуду, и «заветный» чемоданчик, ничуть не убавив в весе, вернулся на место...
Летели в гражданских костюмах. Военная форма, [22] отутюженная и аккуратно сложенная, покоилась на дне наших чемоданов. Только для френча, бридж, сапог и фуражки потребовался целый чемодан!
В 15.30 совершили посадку в Астрахани. Первая ночевка. Утром 15-го, чуть свет, мы уже в воздухе. Путь на Баку, куда мы прибыли в 8.55.
В 10.25 снова были в воздухе. Летим дальше на юг. Вскоре из кабины вышел штурман и объявил, что под нами государственная граница СССР! Прильнули к иллюминаторам и, естественно, ничего особенного не обнаружили. Только горный хребет мог в какой-то степени напоминать границу, но и он вскоре остался позади. Губы невольно прошептали с грустинкой в голосе: «Вот мы и над чужой землей. До свидания, Родина! До скорой встречи!..»
Миновали еще один горный хребет, и сразу же под нами открылась большая зеленая долина и панорама громадного города со множеством торчащих «карандашами» мечетей. Столица Ирана, Тегеран, вся как на ладони: улицы, площади, машины, повозки, люди, дома, сады... — все это проносится под крылом. Самолет резко выходит из крена и тут же идет на посадку. На часах — 13.25! В воздухе были целых пять часов.
Подрулив к стоянке и взвыв последний раз моторами, самолет замирает и почти сразу же накаляется, отчего внутри становится мучительно жарко. Наконец раскрывается дверца, и мы по металлической лесенке, один за другим, спускаемся вниз. Советские пилоты прощаются с нами — им возвращаться назад.
Процедура выгрузки багажа из самолета заняла немного времени, но мы уже все в липкой испарине. Зной загнал нас под крыло, и мы томимся в его тени, пока к самолету не подкатывает сразу несколько машин. Это приехали за нами из советского посольства. Двое молодых людей помогают нам разобраться в багаже и быстро загрузить его в машины. Знакомимся: Кудрявцев и Рязанов, оба, как выяснилось, из состава советской миссии в Канаде, куда они полетят вместе с нами.
Машины, сорвавшись с места, понеслись в город. Вот и гостиница, где нам заказаны номера. Здесь все в восточном стиле, ничего европейского. Что ж, придется привыкать. Я уже смирился с мыслью, что эта «участь» не минует теперь ни меня, ни моих товарищей.
После посещения нашего посольства решили немного прогуляться по городу. Жара уже спала, и с гор тянуло [23] приятной свежестью. Вместе с нами отправились два сотрудника посольства — Сорокин и Доронин, вручившие по указанию посла местную валюту на мелкие расходы.
Богатым и экзотичным оказался центр города. Ярко освещенные улицы (к этому было трудно привыкать), витрины магазинов с зеркальными окнами и множеством товаров, назойливая реклама. Почти на каждом шагу гостиницы, рестораны, кафе и бары. Однако стоило нам углубиться в улочки — народ стал попадаться попроще, и магазины уже выглядели победнее. Множество нищих. Они везде, прилипчивые, нахальные. Вначале мы испытывали к ним жалость, потом, признаться, их поведение стало раздражать...
Чем дальше от центра, тем беднее улицы, проще витрины магазинов. Скорее это даже лавочки и ларьки, обвешанные всякой всячиной, безделушками, галантереей, пестрыми тканями и пр. Как все-таки это разительно отличается от нашего образа жизни с затемнением на улицах!
Изрядно помотавшись по улицам, почувствовали усталость. Решили зайти в приличное кафе и передохнуть. Не успели сесть, как около нас оказался любезный хозяин с услужливой улыбкой и вопросом: «Что желают господа?» Почувствовал, видно, что перед ним иностранцы. Мы доверились нашим друзьям в выборе, и вскоре на столе стояла бутылка вина и сопутствующие ей разные яства. За интересным разговором провели остаток вечера, наслаждаясь прохладой, холодным вином и разными сладостями. В гостиницу добирались уже за полночь. По дороге почти на всех улицах видели спящих прямо на асфальте нищих. Пожалев какого-то парнишку — кучерявый, черноглазый, тощий, — я сунул ему монетку и, как выяснилось, совершил ошибку. Стоило мне это сделать, как откуда ни возьмись налетела целая ватага, отняла у парня монетку, а затем, канюча, сопровождала нас почти до самого посольства.
— Эх! Что вы сделали, — воскликнул Доронин, — забыл вас предупредить, что в Тегеране этого делать нельзя! Как минимум это драка между нищими, в которую могут втянуть и подавшего. Да и вмешательство полиции может доставить массу хлопот. Давайте кончать прогулку.
Так закончился для нас этот день 15 августа...
16 августа поднялись рано. За окном чуть брезжил рассвет. Принесли на нас троих счет за гостиницу. Начались [24] первые расходы. 284 реала! Примерно девять долларов. Уплатив, переглянулись. Не нарушили ли, часом, «договор» об экономии валюты?
На аэродроме уже стоял готовый к вылету самолет, Это Си-47, «Дуглас», на котором нам предстоит отмерить немалую часть пути.
Американские нилоты встретили нас дружелюбно, помогли погрузиться. Самолет чисто военный. Места для пассажиров — две длинные дюралевые скамьи вдоль бортов с вдавленными углублениями под парашюты.
В салоне восемь пассажиров. Кроме нас троих, пятеро из состава советского посольства в Канаде. Двое из них — Кудрявцев и Рязанов — нам уже знакомы. Кудрявцев — первый секретарь посольства, Рязанов — завхоз. Здесь же и сам посол, Федор Тарасович Гусев со всем семейством. Нашим новым попутчикам лететь до самой Канады.
Познакомились, разговорились. Можно считать, что нам повезло: до самой Америки нашими опекунами будут соотечественники, прекрасно знающие английский язык. Конечно, мы не собираемся их обременять, у них своих забот хватает, но в таком коллективе чувствуешь себя увереннее, а это много значит.
Сделав круг над городом, самолет набрал высоту и лег на курс. Быстро светает. Проплывающая внизу местность — сплошь пески: желтые, красные, иногда молочно-белые. Лишь изредка мелькнут зеленые островки — одинокие, крохотные оазисы среди безбрежной пустыни. Поднимаемся все выше и выше. Жара в самолете постепенно начинает спадать, становится легче дышать.
Однообразие пейзажа за иллюминатором утомляет. Но вот пески сменяются каменистой почвой, появляются горные кряжи, плоскогорья, а иногда и целые горные хребты. И потом вдруг — широкая лента реки. Знаменитый Тигр, река, давшая жизнь одной из самых древних цивилизаций. Это впечатляет. Самолет поворачивает и летит вдоль Тигра к устью. Пейзаж заметно меняется, обильно заполняется зелеными красками. Постепенно снижаемся, ложимся на крыло и видим город. Эта Басра. Внизу виден военный аэродром, на котором хорошо просматриваются самолеты с характерными опознавательными знаками английских и американских ВВС — бело-сине-красные круги на крыльях и фюзеляже английских самолетов и синие звезды в белых кругах — на американских. [25]
По мере снижения в самолете становится все жарче и жарче. Духота тяготит, тело покрывается потом, трудно дышать. Сразу за военным аэродромом самолет выскакивает на посадочную полосу гражданского аэропорта и плавно совершает посадку.
Нас ждут прозаические дела обычных пассажиров. Приглашают на завтрак в здание аэропорта. Еще раз оценили «опекунство» Кудрявцева и Рязанова. Никаких забот — всё решают они, действуем по их указанию.
После духоты и палящих солнечных лучей, хотя и было всего 8 часов утра, поразила прохлада внутри зала ожидация. Установки кондиционирования воздуха, о которых мы тогда не имели никакого представления, как и о бытовых холодильниках, исправно нагнетали в помещение холодный воздух. В такой обстановке мы даже почувствовали нечто похожее на аппетит.
8.40. Мы вновь в воздухе. Прощай, Басра! Сделав традиционные круги над городом и набрав высоту, ложимся курсом на запад. Впереди Каир — столица Египта. Кудрявцев комментирует купленные в аэропорту английские газеты от 16 августа. Корпус Роммеля в 40 километрах от Александрии. Немцы рвутся к ней, пытаясь лишить англичан крупнейшей военно-морской базы на Средиземноморье. Идут тяжелые бои.
Отвлекает неожиданно начавшаяся болтанка. Погода явно испортилась. Нас кидает то вверх, то вниз, приятного мало. Летим в какой-то черной мгле, как в сажевом облаке. Тускло проглядывает солнце, а землю видно еле-еле. Вышедший из кабины пилот поясняет, что внизу песчаная буря и мы летим в песчаном облаке, поднявшемся на такую высоту. Болтанка — сопутствующий буре фактор. От жары и резких бросков самолета страдают все пассажиры. Терпеть невмоготу, извиняемся, снимаем с себя и рубахи, остаемся в одних лишь майках, но это мало помогает... Людмиле тяжелее — она и этого сделать не может. Сколько еще терпеть эту муку? Часто посматриваю на часы, словно это может как-то помочь нам. Время тянется необычайно долго. И все же маленькая стрелка успевает сделать почти половину круга. Пять долгих часов нас кидает и трясет! Черт возьми, когда же будет конец?
То и дело из кабины к нам выходят члены экипажа, пытаются как-то отвлечь нас. Такое внимание приятно. Но из разговора мало что получается. Я пытаюсь перейти на немецкий — здесь уже сложности для американских [26] пилотов. Развлечь нас удалось радисту, неунывающему, улыбчивому парню. Он подходит к нам и развертывает гармошку из множества склеенных друг с другом... банкнот. Потом вынимает нашу пятирублевку и с помощью Кудрявцева поясняет, что всем нам просто необходимо оставить на пятирублевке автографы. С любопытством рассматриваем другие банкноты, исчерченные неизвестными нам попутчиками радиста. Ничего не скажешь, своеобразное увлечение! Конечно, мы не отказали американцу в его просьбе. Следом за радистом потянулись к нам и другие члены экипажа. На фотографиях, коробках сигарет, конвертах оставили свои автографы. Тогда мы еще не знали, что подобную «операцию» нам придется проделать в Америке тысячу раз. Сейчас же было нечто вроде генеральной репетиции.
За автографами забыли даже о болтанке. Когда же вспомнили, то оказалось, что успели пересечь Суэцкий канал. Через 20 минут показались очертания большого города, Каир! Я прилип к иллюминатору и с волнением взираю с высоты птичьего полета на этот уникальный город. Замечаю сфинкса, пирамиды и, конечно же, громадную ленту Нила.
15.15! Посадка. Стихает шум моторов, и в свои права снова вступают Гусев и Кудрявцев. В Египте советского представительства нет. Мы на обычном такси добираемся до города. Пока выбирались с аэродрома, обратили внимание на множество покореженных военных самолетов. По их количеству можно составить представление об интенсивности боев в небе Египта. На нас снова дохнуло войной!
С интересом присматриваюсь к английским военным летчикам. Их много на улицах Каира. Впервые вижу погоны на плечах военных, различные эмблемы на рукавах рубашек — принадлежность к воинским соединениям и особым частям. Привлекают внимание знаки различия, нагрудные знаки и странные подвески из множества бронзовых прямоугольных пластиночек размером 5 на 30 миллиметров. У некоторых пилотов их до десятка. Вскоре выяснилось, что это знаки ранений!
Пока пробираемся к гостинице, расположенной в центре города, успеваем увидеть много интересного. Каир — типично восточный город. И, как всякий восточный город, имеет что-то свое, особенное и неповторимое. Замечаю странные трамваи. Странные тем, что одни чистенькие, аккуратно выкрашенные и малолюдные. Зато другие — грязные, обшарпанные и переполненные. В чем [27] дело? Оказывается, первые — для имущих египтян, вторые, подешевле, — для простого люда.
Улицы заполнены народом. Коренные египтяне ходят в красных фесках с черными кисточками. У большинства одежда типа сафари, грязная, замызганная и нередко рваная. Много военных. Кого здесь только не встретишь! Англичане, американцы, французы и даже... поляки. Их легко узнать по конфедераткам — характерным головным уборам с четырехугольным верхом. Но откуда они здесь? Секрет прост — это польская армия генерала Андерса, сформированная у нас на родине, но отказавшаяся воевать на Восточном фронте и теперь эвакуирующаяся из Советского Союза под крылышко союзников.
Вызывает удивление, как водители автомашин умудряются разобраться в потоках автотранспорта и не придавить пешеходов. На первый взгляд на улицах царит сплошной неуправляемый хаос. Вот и сейчас почти у самой гостиницы нас останавливает праздничное шествие. Оказалось — свадьба. Шум, гам, песни, крики — все слилось в сплошном калейдоскопе звуков и пестроты тканей! Пришлось пережидать. Понемногу шумное свадебное шествие удаляется, толпа редеет, и мы наконец проскакиваем к гостинице. В Каире пробудем две ночи, и это радует, так как есть время отдышаться от сегодняшней болтанки и привести себя в порядок, да и город интересен. Удержаться от соблазна побродить по улицам превыше наших сил.
Вечером мы с Людмилой вышли на улицу, расцвеченную огнями многочисленных реклам и ярко освещенных витрин магазинов. В этом блеске огней небо казалось черным-черным. По мере того как сгущалась над городом тьма, на улицах становилось все оживленнее. Кажется, что все население Каира высыпало на улицы. Одни прогуливаются, другие торгуют, третьи устроились за столиками. Так же, как в Тегеране и Басре, все увиденное вызывало в нас противоречивые чувства. Неужели эти люди забыли, что в мире идет страшная война, в которой решается и их будущее? Есть ли в этом сытом, кричащем благополучии хотя бы капля сочувствия, сострадания к борющимся странам? Обида захлестывала нас, и в ней тускнели все наши впечатления. Впрочем, в глубине души мы отлично понимали, что не все и в этой стране просто: война дотянулась и сюда отзвуками далеких сражений и жестоких воздушных боев. Да и беспечная роскошь была во многом поверхностна, стоило лишь вспомнить [28] об изможденных египтянах, которые встречались нам днем.
...Остановились у витрины часового магазина. Глаза разбегаются от изобилия ручных часов. Бросив взгляд через стекло внутрь, видим, что все степы магазина также увешаны хронометрами. Не выдерживаем и решаем зайти. На звук колокольчика из внутреннего помещения магазина к нам тотчас же выходит хозяин. Объясняемся с помощью мимики и жестов. Впрочем, в объяснении нет большой нужды — надо просто выбрать нужный товар. Однако при таком изобилии это оказывается не так просто. Неожиданно мой взгляд упал на руку владельца магазина, и сердце мое при виде множества стрелок, циферблатов и кнопок екнуло...
Сейчас такими часами никого не удивишь. Но шел август 1942 года, и обычные «двухстрелочные» часы были для большинства пределом мечтаний. Я показал на руку хозяина магазина. Тот пожал плечами и дал понять, что сейчас таких часов у него в продаже нет. Увидев мое огорчение и узнав, что мы русские, он тут же с готовностью снял с руки свои часы и предложил их мне. Готовность и щедрость хозяина были приятны, и я попросил его назвать цену. Он выставил передо мной десять пальцев, что, как выяснилось, означало 10 египетских фунтов! Как мог, объяснил хозяину, что я не располагаю местной валютой и могу уплатить лишь американскими долларами. Он с готовностью согласился, назвав новую цену в 40 долларов. Уплатив, я попросил объяснить мне назначение всего, что было на часах. Выяснилось, что теперь я являюсь обладателем швейцарского хронометра с противоударным, водонепроницаемым, антимагнитным механизмом. Он же может быть секундомером и выполнять целый ряд других функций, в частности, измерять расстояния по звуку выстрела и прочие. Для снайпера это, конечно, было чрезвычайно полезное приобретение.
Вернулись в гостиницу уже к полуночи. Николай мирно спал. Не тревожа его, освежился под душем и быстро забрался в постель, последовав примеру своего товарища.
За те двое неполных суток, что мы провели в Каире, посмотрели немало. Самое сильное впечатление оставили, конечно, пирамиды. Их в Гизе, близ Каира, девять, и еще несколько проглядываются на горизонте. Наиболее интересное и захватывающее в нашей экскурсии — осмотр пирамиды Хеопса. Вход в нее через узкий пролом. [29]
Со своим гидом внутрь пирамиды входить нельзя. Здесь услуги предлагают только местные гиды. Фонарями пользоваться также нельзя. Гид по требованию клиента имеет право зажечь свой светильник. Как выяснилось, фактически это не что иное, как бенгальская елочная свеча. Стоимость ее 10 пиастров, и хватает ее на минуту-полторы. Каждая новая свеча — еще 10 пиастров! Нам пришлось оплатить десять свечей, чтобы рассмотреть то, что находится внутри пирамиды.
Войдя внутрь пирамиды, замечаем, что первые шаги в ней приходится делать по хитрому сплетению низких переходов, пока наконец не попадешь на площадку, от которой начинается подъем по длинному наклонному штреку. Вдоль всего штрека уложен дощатый настил с поперечными брусками вместо ступеней, а вдоль стен протянут веревочный леер — трос, держась и подтягиваясь за который можно уверенно подниматься по штреку, который идет вверх под углом примерно градусов в сорок — сорок пять! Яркий огонь бенгальских свечей выхватывает из темноты причудливые очертания внутренних помещений пирамиды. То и дело встречаются боковые ответвления и ложные ходы. Удивительно, но внутри пирамиды прохладно и воздух свеж, дышится легко. Временами чувствуешь даже легкое движение воздуха по штреку, явное наличие тяги. Это один из элементов высокого искусства древних строителей пирамид.
Наконец мы — в гробнице! Это довольно просторное помещение с высоким потолком, в центре которого установлен огромный саркофаг. Но мумии в нем нет! Ее выкрали древние грабители около двух тысяч лет тому назад.
Возвращаемся в гостиницу. В номере нас поджидал Кудрявцев. Сергей Михайлович предупредил, что нас приглашает на чай американский посол и что нам, несмотря на усталость, на этом приеме надо быть. Делать нечего, времени оставалось немного, и мы поспешили привести себя в порядок после посещения пирамид. В 19.30 были в посольстве США. Прием не оставил впечатлений — почти все время занял мало понятный нам разговор между Гусевым и послом. Позже выяснилось, что наше появление в посольстве — своеобразная дань вежливости за выданные нам «верительные грамоты» — гарантийные письма, обеспечивающие беспрепятственное передвижение на пути в Америку.
Несколько позднее в разговор с сотрудниками посольства [30] и членами их семей включилась Людмила. Это у нес, прямо скажем, получилось неплохо, гостей и хозяев завораживали ее улыбка и раскованность. Признаться, у нас с Николаем так не получалось...