Выходим в море

1946 год внес неприятные перемены в мою судьбу: я стал часто болеть. Тяжело сказывалась на здоровье не только моем, но и многих товарищей, система работы по ночам. На рассвете ехал я домой, а уже в десять утра снова надо было ехать в Главсевморпути.

Арктическая навигация 1946 года выдалась тяжелой. В это самое ответственное для меня время я свалился с приступами стенокардии. Врачи настаивали на длительном лечении. В июле я уехал с Галиной Кирилловной в санаторий «Кемери» на Рижском взморье, поручив ГУСМП своим заместителям В. Д. Новикову и А. Е. Каминову. Оценив реально свои возможности, я решил просить правительство освободить меня от должности начальника Главсевморпути.

В последних числах месяца меня вызвали к телефону. Алексей Николаевич Косыгин поинтересовался, как идет мое лечение, и сказал:

— Иван Дмитриевич, учитывая состояние вашего здоровья, правительство решило удовлетворить вашу просьбу: вы освобождаетесь от должности начальника Главсевморпути и вам предоставляется длительный отдых для поправки здоровья. Я сообщаю вам об этом по поручению Совета Министров.

Я поблагодарил А. Н. Косыгина. И хотя очень мне было жаль бросать Арктику, длительная болезнь сделала невозможным возвращение к прежней работе.

На пост руководителя ГУСМП был назначен Александр Александрович Афанасьев — опытный моряк, умелый руководитель транспортного флота. Капитан дальнего плавания, начальник морской инспекции Балтийского пароходства, начальник Дальневосточного пароходства и, наконец, заместитель министра морского флота — таков был его трудный путь.

Не могу передать грусти, которая охватила меня от сознания того, что я отрываюсь навсегда от любимого дела, которому отдал столько лет жизни, от коллектива, с которым сроднился.

Два последующих года были самыми непроизводительными и самыми унылыми в моей жизни. Из-за болезни я оказался в положении человека не у дел, а хуже этого, кажется, нет ничего.

Самой большой моей радостью было, что мои товарищи по дрейфу на льдине — П. П. Ширшов, Е. К. Федоров и Э. Т. Кренкель — регулярно приезжали ко мне. Такие встречи действовали на меня лучше всякого лекарства. Дружеские связи поддерживали со мною и многие полярники и работники Главсевморпути. По-прежнему пачками приходили письма от моих избирателей из Карело-Финской ССР, от полярников, часто от незнакомых людей с различными просьбами: помочь получить жилье, устроиться на работу, достать лекарства, дать жизненный совет и многое, многое другое. Я старался, как мог, быть полезным людям, и это приносило большое удовлетворение.

Осенним днем 1948 года ко мне приехал академик П. П. Ширшов вместе с видным полярным ученым-биологом В. Г. Богоровым. Разговор повели без всякой дипломатии, с ходу.

— Мы приехали, Дмитрич, — сказал Ширшов, — просить тебя помочь нам.

И Ширшов рассказал, что перегружен делами — он был не только министром морского флота, но и возглавлял в Академии наук институт.

Ширшов предложил мне должность своего заместителя в Институте океанологии...

— Тебе и объяснять не надо, — продолжал Ширшов, — что в институте я бываю редко. Вениамин Григорьевич — мой заместитель, но его дело — наука. А нам предстоит очень большая организационная работа...

— Прежде всего надо развернуть экспедиционную деятельность, — подхватил Богоров. — А у вас огромный опыт в этом деле. В институте начинает работать первое научно-исследовательское судно «Витязь», организована станция в Геленджике. Институт должен наконец выйти в море, и, чем скорее, тем лучше.

— Мы приглашаем тебя на должность заместителя директора Института океанологии по экспедициям, — закончил Ширшов. — Должность скромная, но зато творческая! Я предоставлю тебе полную свободу действий. Мы очень рассчитываем на твой опыт...

Все это было для меня неожиданностью. За два года много воды утекло, большие перемены произошли, и я понимал, что надо приставать к какому-то берегу. Душа моя давно требовала работы.

Я поблагодарил Ширшова и Богорова, пообещал дать ответ несколько позже.

В один из следующих дней я поехал в ЦК партии на прием к секретарю ЦК ВКП (б)/Алексею Александровичу Кузнецову и рассказал ему о предложении Ширшова.

— Советую вам дать согласие, — ответил Кузнецов. — Работать в Академии наук почетно.

Я уважал А, А. Кузнецова и не мог не прислушаться к его словам, потому что этот человек всегда относился ко мне с чувством симпатии, которое, конечно, было взаимным.

И я сообщил Ширшову, что принимаю его предложение. Так начался новый этап моей жизни. Эта работа — создание советского научного флота и организация экспедиционных исследований в океанах и морях — продолжается вот уже тридцать лет. То, что мы имеем сейчас, несравнимо с тем, что было. Начинать пришлось на голом месте.

Впрочем, это здорово — стоять у истоков нужного дела. Это всегда интересно, хотя и сопряжено со множеством трудностей.

Академик Петр Петрович Ширшов был не только крупным ученым, но обладал еще неоценимым даром — предвидел пути развития науки и был прекрасным ее организатором.

В самом начале 1941 года Ширшов создал в Академии наук СССР Лабораторию океанологии, в основном для обработки и анализов материалов, собранных нами на дрейфующей станции «СП-1». К работе он привлек видных ученых: планктонологов В. Г. Богорова и П. И. Усачева, физика моря Б. В. Штокмана, микробиолога В. О. Калиненко. Окончилась война, и Ширшов, вернувшись к научной работе, одним из первых определил и сформулировал задачи советских ученых в изучении морей и океанов. По его инициативе в декабре 1945 года был организован Институт океанологии: слили Лабораторию океанологии и Каспийскую экспедицию. Эту экспедицию тогда возглавлял авторитетный советский гидролог и обаятельнейший человек профессор Б. А. Апполов.

Ширшов привлек в новый институт многих крупных ученых. Коллектив института был небольшим, и занимали мы всего четыре комнаты в особняке на улице Обуха в Москве. Ширшов попросил меня заняться ликвидацией «надомничества» — многие научные сотрудники неделями не появлялись на работе — и найти приличное здание для института. Легко сказать — отыскать подходящее здание в условиях послевоенной Москвы. Пришлось постучаться в двери управляющего делами Совета Министров СССР Чадаева и председателя Моссовета Бобровникова. С их помощью удалось получить в проезде Владимирова трехэтажный каменный корпус. В нем размещалась ткацкая фабрика, которую намечали перевести в другой район. Фабрику действительно перевели, пришли проектировщики и строители, в бывших цехах спроектировали и построили лаборатории и научные кабинеты. В 1950 году институт наконец переехал в новое помещение.

Но главной моей задачей было — организовать экспедиционную деятельность. А для этого требовались корабли. Необходимо было создать плавучие лаборатории, а еще лучше — плавучий институт. Таким институтом стал «Витязь», сыгравший выдающуюся роль в успехах советской морской науки.

Все мы понимали, что только с помощью большого экспедиционного судна институт сможет развиваться и приносить пользу Советскому государству. Но непросто было построить такое судно в годы, когда страна еще залечивала раны, нанесенные войной, когда не хватало самого необходимого. Проектирование и постройка нового корабля заняли бы шесть-семь лет. Оставался единственный путь — приспособить для наших целей одно из имевшихся судов. Ширшов, как министр морского флота, выделил нам транспортное судно. Подобрать корабль он поручил Вениамину Григорьевичу Богорову и капитану дальнего плавания Сергею Илларионовичу Ушакову. Осмотрев несколько десятков судов, они остановили выбор на грузовом теплоходе постройки 1939 года. С. И. Ушаков составил техническое задание, на основе которого ленинградское специальное проектно-конструкторское бюро разработало проект переоборудования судна в научно-исследовательское. Проект утвердили, и судно отправили в Висмар (ГДР) на судоверфь. После перестройки на судне могли длительное время плавать 135 человек — экипаж и научные сотрудники — при полном обеспечении их всем необходимым. Новый кораб. в память о судне, на котором в 1886–1890 годах С. О. Макаров проводил исследования в Атлантическом и Тихом океанах, назвали «Витязем».

Свой первый экспериментальный рейс «Витязь» провел весной 1949 года в Черном море, а летом был направлен на Дальний Восток, и вся последующая история корабля связана с дальневосточными морями, Тихим и Индийским океанами. За двадцать шесть лет работы «Витязь» совершил 60 рейсов, прошел по морям и океанам более 700 тысяч миль.

В результате работ, проведенных учеными на «Витязе», коренным образом изменились представления об Охотском, Беринговом и Японском морях, пополнились наши знания о Тихом и Индийском океанах.

Данные о природе и ресурсах Мирового океана, полученные участниками экспедиции на «Витязе», осветили принципиально по-новому важные процессы, совершающиеся в толще океанских вод. Трудно назвать кого-либо из известных советских океанологов, кто бы не прошел школу исследователей морей и океанов на «Витязе».

Нелегко было снарядить «Витязь» в первый рейс, но нам охотно помогали многие министерства и ведомства, управления и отделы Академии наук СССР, члены Президиума Академии. Мне приходилось часто обращаться к президенту Академии наук СССР Сергею Ивановичу Вавилову, к этому благородному, глубоко гуманному и мудрому человеку. Счастлив, что имел возможность встречаться с ним. К Сергею Ивановичу я мог заходить в любое время. Но я старался не злоупотреблять его добрым отношением и обращался только тогда, когда надолго «застревал» какой-нибудь крупный вопрос.

— Если бы вы знали, Иван Дмитриевич, — сказал мне однажды Вавилов, — как я завидую тем, кто пойдет в море работать на «Витязе». Какие богатые научные перспективы сулят его экспедиции. Ведь в нашей стране до сих пор еще не было подобного корабля науки. Я готов работать на нем даже лаборантом.

— А почему бы действительно вам не сходить в один рейс на «Витязе»? — оживился я.

Сергей Иванович грустно покачал головой:

— Дела не пустят. Да и врачи не разрешат...

Он достал из кармана маленькую пробирку с таблетками нитроглицерина и показал мне. В ответ я тоже достал из своего кармана это же лекарство и показал Вавилову. Мы засмеялись, хотя веселого в этом было мало.

Сергея Ивановича мучали сердечные приступы, но он каждое утро в 9 часов, а то и раньше уже сидел за работой в своем кабинете. В январский день 1951 года я пришел к нему уже вечером и попросил позвонить министру финансов СССР А. В. Звереву, чтобы тот принял меня: нам не хватало денег на приобретение некоторых приборов и оборудования для «Витязя». Сергей Иванович охотно выполнил мою просьбу, а затем подробно расспросил о результатах недавно закончившейся экспедиции «Витязя» в Охотском море. Из академии мы уходили вместе. Вавилов медленно спускался по лестнице, часто останавливался, тяжело дышал.

— Вам надо немедленно вызвать врача, Сергей Иванович, — сказал я ему, огорченный.

На этот раз он не возражал:

— Да, пожалуй, так и сделаю. Сам вижу, что надо дать сердцу хотя бы небольшую передышку...

Мы простились у подъезда. Ночью Вавилов скончался. Это была тяжелая утрата для советской науки и для всей страны.

Партия и правительство уделяли большое внимание развитию морских экспедиционных исследований. Результаты экспедиций обсуждались на заседаниях Президиума АН СССР и затем докладывались правительству. Еще в первый год работы «Витязя» было принято решение о проведении экспедиции в Охотское море, одновременно был определен комплекс научных задач.

На корабле собрался тогда, в 1949 году, цвет и надежда советской океанологии. Какие имена, какие таланты! Начальником экспедиции был старший по возрасту и стажу научной работы профессор Лев Александрович Зенкевич — ведущий советский морской биолог. Он вел кафедру гидробиологии в Московском университете — талантливый педагог, воспитавший не одно поколение морских биологов, создавший собственную научную школу.

К ученым старшего поколения принадлежал и профессор Семен Владимирович Бруевич, крупнейший гидрохимик, также родоначальник научной школы. На судне работали доктор биологических наук Петр Юльевич Шмидт, видный ихтиолог, знаток дальневосточной ихтиофауны, ближайший сотрудник академика Л. С. Берга, и доктор биологических наук Василий Осипович Калиненко, один из основоположников отечественной морской микробиологии. В экспедиции принимал участие профессор Вениамин Григорьевич Богоров — заместитель директора института но научной части, крупный советский планктонолог. Он возглавлял в МГУ кафедру географии полярных стран.

Вообще же в рейсе «Витязя» биология была наиболее полно представлена. Здесь находились ученики Л. А. Зенкевича, кандидаты наук, специалисты по донной фауне (бонтосу) Зинаида Алексеевна Филатова и Татьяна Владимировна Щапова, доктор биологических наук, один из главных советских специалистов по ихтио-планктону Теодор Саулович Расе.

Гидрологические исследования велись под руководством доктора географических наук Алексея Дмитриевича Добровольского, ведущего советского физико-океанографа. А. Д. Добровольский уже много лет возглавляет кафедру океанологии МГУ. Исследованиями взаимодействия моря с атмосферой занимался кандидат физико-математических наук Георгий Петрович Пономаренко. Впоследствии он работал заместителем директора Морского гидрофизического института и прославился важными открытиями в Атлантическом океане. Во главе метеорологов стоял видный советский климатолог Владимир Семенович Самойленко.

Работники в геологическом отряде также подобрались что надо: дружные, любящие свое дело. Тон задавал руководитель — доктор геолого-минералогических наук Пантелеймон Леонидович Безруков, человек упрямый и целеустремленный. Пантелеймон Леонидович геологом был первоклассным и успешно применил свой опыт работы на суше для развития советской школы морской геологии. Ныне П. Л. Безруков — член-корреспондент АН СССР. С тем же упорством и настойчивостью, как и в первые годы, продолжает он исследования дна океанов и морей. Его ближайшим помощником был Вениамин Петрович Петелин, впоследствии не раз возглавлявший экспедиции в Тихий океан на «Витязе». Изучению рельефа дна Охотского моря много сил и времени отдал работник Института географии Александр Васильевич Живаго. Весь научный мир знает работы доктора географических наук А. В. Живаго, посвященные изучению дна морей, омывающих Антарктиду. «Витязь» не случайно называли плавучим университетом, во время экспедиций на его борту набирались опыта и знаний многие молодые ученые. Назову только тех молодых специалистов, которые были участниками первого рейса. Так вот, в первом плавании «Витязя» участвовали аспиранты Александр Петрович Лисицын (недавно избранный членом-корреспондентом Академии наук СССР) и доктор географических наук Глеб Борисович Удинцев. Более четверти века я слежу за их научным ростом, радуясь их успехам. Оба они стали крупными учеными, ведущими специалистами в своих областях знаний, известными и у нас, и за рубежом. В отряде Добровольского работал аспирант МГУ, ученик профессора Н. Н. Зубова Олег Иванович Мамаев. Ныне доктор географических наук О. И. Мамаев представляет советскую морскую науку в Международной океанографической комиссии при ЮНЕСКО. Тогдашний студент МГУ Михаил Евгеньевич Виноградов имеет теперь степень доктора наук, звание профессора, работает заместителем директора Института океанологии по научным вопросам.

Морская техника на «Витязе» была представлена Н. Н. Сысоевым и Е. И. Кудиновым, опытными инженерами-конструкторами механических приборов для морских исследований.

Я не случайно так подробно рассказываю об участниках первого рейса «Витязя» на Дальнем Востоке. Именно они заложили основу новой методики морских исследований. Они первыми освоили технические возможности такого большого и сложного исследовательского судна, как «Витязь», добились высоких результатов в научной деятельности.

Естественно, что и у экипажа такого судна определились совершенно иные обязанности, чем у команд транспортных судов. Экипаж не только обеспечивал эксплуатацию корабля и безопасность мореплавания, но и активно помогал научным работникам выполнять программу исследований.

Нам повезло, что первые два года «Витязем» командовал капитан дальнего плавания Сергей Илларионович Ушаков, опытнейший судоводитель и остроумный человек. Именно Ушаков установил правильные взаимоотношения экипажа и научного состава: воспитывал членов экипажа в духе единства целей и задач всего коллектива экспедиции, а научных работников приучал к корабельным порядкам.

Деятельность Института океанологии отнюдь не ограничивалась работой на «Витязе». «Витязь» — корабль дальнего плавания, а нам, учитывая нужды страны, необходимо было изучать и прибрежные воды. Для этого требовались малые корабли. Их выделило нам Министерство рыбной промышленности. Отдел геоморфологии и динамики морских берегов, которым руководил В. П. Зенкович, получил возможность работать в экспедициях, и вскоре наши сотрудники уже трудились на Камчатке, в Беринговом и Черном морях.

Получив хорошую лабораторную базу и исследовательские суда, Институт океанологии твердо стал на ноги. Тогдашние руководители Академии наук СССР — президент академик А. Н. Несмеянов и вице-президент академик И. П. Бардин — относились к нам со всем вниманием и помогали оперативно решать бесконечные проблемы и вопросы.

Я горжусь тем, что работал в Институте океанологии на заре его становления, был свидетелем первых его шагов и по мере сил способствовал его превращению в головной научный центр страны в области изучения океанов и морей.

Подходил к концу третий год моей работы в Институте океанологии. Президиум Академии наук СССР доложил правительству о результатах первых рейсов комплексной океанографической экспедиции на «Витязе». Нам надо было представить в Совет Министров на утверждение план и программу новой экспедиции. Разработкой научной части занимались Ширшов и Богоров, а на мою долю выпало согласование с Госпланом и министерствами целого ряда практических вопросов.

Большую помощь оказывал нам главный ученый секретарь Президиума АН СССР А. В. Топчиев.

Однажды я пришел к Топчиеву обсудить с ним неотложные мероприятия. Когда мы «утрясли» первостепенные вопросы, Александр Васильевич, увлекшись, стал рассказывать о перспективах развития морской науки. И вдруг спросил:

— А не считаете ли вы, Иван Дмитриевич, что при Президиуме Академии нам надо создать хотя бы небольшую ячейку, которая вела бы научно-организационные работы по морским экспедициям? Мы, конечно, будем и дальше помогать Ширшову, но нельзя же в фокусе своего внимания держать только один Институт океанологии. Вот смотрите: у нас есть Морской гидрофизический институт, у нас есть биологические станции в Севастополе, в Мурманской области и на Белом море, лимнологическая{30} станция на Байкале. Ряд институтов и филиалов академии начинают работать на морях и водоемах. Пока они беспомощны, так как не имеют кораблей. Им надо помочь...

— Вы правы, — заметил я. — К нам часто обращаются из других институтов за помощью и консультацией. В Президиуме Академии такой центр действительно нужен.

— Вот и хорошо, что вы тоже так думаете, — продолжал Топчиев. — В проект решения, что сейчас готовится, следовало бы включить пункт о создании отдела по руководству морскими экспедициями.

И закончил неожиданно:

— А начальником этого отдела мы назначим вас. Согласны? Идея Топчиева сулила богатые возможности для приложения энергии, которой было у меня тогда предостаточно. И я ответил:

— Конечно, согласен!

— И еще об одном надо просить: о создании океанографической комиссии, — продолжал Александр Васильевич. — Была у нас такая комиссия, возглавлял ее академик Лев Семенович Берг, но во время войны она перестала существовать. Я беседовал с учеными Института океанологии и полностью разделяю их мнение, что в Академии наук должна быть междуведомственная комиссия для координации научных программ по изучению океанов и морей...

Решение о комиссии состоялось в июле 1951 года. В нем отмечалось, что результаты экспедиций, проведенных на «Витязе», имеют теоретическое и практическое значение. Экспедиции выполняли в дальневосточных морях большой объем работ, исследовали рельеф дна и донные отложения, распределение и поля питания промысловых рыб и морских млекопитающих. Были найдены новые районы нереста промысловых рыб, собраны материалы по водообмену морей Дальнего Востока с Тихим океаном, обнаружена разнообразная фауна на больших глубинах.

Внимание Академии наук было обращено на отставание с обработкой материалов экспедиций, отмечены недостатки в области координации научных исследований и определены перспективы развития этой области знаний. На комплексную океанографическую экспедицию АН СССР возлагались проведение гидрологических, метеорологических, гидрохимических и биологических исследований в морях Дальнего Востока, прикурильском районе Тихого океана и на стыке холодных и теплых вод в Тихом океане к юго-востоку от Курильских островов, изучение распределения рыб и морских млекопитающих, определение районов весеннего нереста и зимнего скопления промысловых рыб и полей их питания, изучение глубоководной фауны и условий ее обитания.

В те годы Охотское, Берингово и Японское моря были изучены еще слабо, и правительство поставило перед нами совершенно конкретные научные и практические цели. Эта программа была подкреплена рядом практических мероприятий — отпускались средства на оснащение «Витязя» и малых судов, морякам экспедиционных судов предоставлялся ряд материальных льгот. Мы получили полтора миллиона рублей для приобретения приборов, оборудования и материалов, а штат Института океанологии увеличивался сразу на 80 человек.

Это была очень ощутимая и конкретная помощь нашему делу. Академии наук СССР предлагалось также организовать Междуведомственную океанографическую комиссию для координации научных работ по изучению морей и океанов и создать в аппарате Президиума АН СССР Отдел морских экспедиционных работ (ОМЭР) с целью упорядочения использования экспедиционных судов и обобщения опыта морских исследований.

Я возглавил ОМЭР. Но это совсем не означало, что я порывал с Институтом океанологии. Наоборот, работая в отделе при Президиуме Академии наук, я мог оказывать институту еще большую помощь. Вместе с тем опыт института был неоценим при создании экспедиционного флота и организации экспедиций в других институтах.

Так в конце лета 1951 года «переселился» я на Ленинский проспект в небольшую комнатку одного из каменных флигелей около бывшего Нескучного дворца. Там располагался Президиум Академии наук СССР со своим аппаратом. В этой же комнате поместился и весь аппарат нового отдела — пять человек. Заместителем начальника отдела был назначен Е. М. Сузюмов, ранее ученый секретарь Института океанологии. Главным морским инспектором стал С. И. Ушаков. На должность главного инженера я пригласил из Министерства морского флота опытного специалиста по технической эксплуатации флота В. П. Полюшкина. Коллектив маленький, но каждый из нас имел солидный рабочий стаж.

Вот уже более четверти века существует этот отдел. Из старого состава остались сегодня только я и Е. М. Сузюмов, да ежегодно на два месяца приходит к нам работать С. И. Ушаков, теперь уже пенсионер.

Работа в Институте океанологии, а затем в Президиуме Академии наук СССР свела меня с людьми иного склада, чем те, с которыми я жил и работал раньше. Работа в Академии обогатила меня дружбой с замечательными людьми.

Таким был А. В. Топчиев, которого я знал и раньше. Специальностью его была химия нефти. Топчиев несколько лет возглавлял Московский нефтяной институт, а затем был выдвинут на пост заместителя министра высшего образования СССР. Вот тогда я и познакомился с ним и проникся к нему чувством большой симпатии. С глубоким удовлетворением воспринял я в 1949 году весть о том, что Александр Васильевич избран академиком и назначен на пост главного ученого секретаря. На плечи Топчиева легла нелегкая работа. Ему пришлось укреплять аппарат Президиума АН СССР, ломать отжившие формы руководства научными учреждениями, вводить четкое планирование и строгую отчетность в деятельность институтов.

А. В. Топчиев обладал острым чувством нового и смело бросался в бой со всем тем, что мешало прогрессу науки. Работоспособность его была колоссальной. Люди тянулись к Александру Васильевичу, так как знали: любая просьба будет выслушана со всем вниманием, и если даже получали отказ, то уходили без обиды. В его приемной и кабинете было всегда полно ученых, хозяйственных руководителей, работников аппарата. Рядом с Александром Васильевичем трудилась его помощница, референт Антонина Васильевна Зайцева. Если, придя к Топчиеву, человек сразу же попадал в атмосферу делового дружелюбия, то эту атмосферу создавала Зайцева. Она была отличным психологом и добрым человеком, а это очень важно для каждого, кто приходил к ученому секретарю.

И еще одно удивительное свойство отличало Топчиева: он прекрасно знал людей, и не просто по фамилии и должности, а помнил, кто чем занимается, над какими научными проблемами работает. Он знал хорошо работников аппарата Президиума АН СССР и требовал, чтобы тот или иной вопрос ему докладывал не начальник управления, а непосредственный исполнитель дела. Александр Васильевич не чурался и самой незначительной работы, всегда тщательно готовился к обсуждению вопросов на заседании Президиума. Но как бы ни был занят ученый секретарь организационными делами, он никогда не отрывался от своей научной работы. Созданный им Институт нефтехимического синтеза носит теперь его имя, и возглавляет институт один из учеников и соратников Топчиева, известный ученый в области химии нефти, член-корреспондент АН СССР Н. С. Наметкин.

А. В. Топчиев много лет был для меня главной опорой, внимательным другом и добрым советчиком.

Повторяю, начинать нам пришлось с пустого места. Предстояло решить главную задачу — создать экспедиционный флот. Мы прекрасно знали, что за один-два года ее не решить. На постройку специальных исследовательских судов в то время мы рассчитывать не могли: заводы были загружены заказами — сооружались транспортные, рыболовные, военные корабли (в них в первую очередь нуждалось наше народное хозяйство и Военно-Морской Флот). Это сегодня ОМЭР заказывает специальные научные суда и у нас и за рубежом, тогда же и мысли такой не возникало. Поэтому мы старались заполучить уже поработавшие корабли и приспособить их под исследовательские. Но их надо было еще выпросить. Прежде всего я пошел к министру рыбной промышленности СССР А. А. Ишкову. Много самых добрых, самых теплых слов мне хочется сказать в адрес этого человека. Нелегкая у него работа, а главное — беспокойная. Тысячи рыболовных судов бороздят моря и океаны буквально по всему земному шару. Тяжкий это труд — ходить на тральщиках и сейнерах в открытом море, и как часто и много выпадает на долю рыбаков риска и непогоды — ни одежду просушить, ни горячего поесть. И народ в рыбаки всегда шел отчаянный, бесстрашный. Нелегко управлять этой вольницей. Но план лова рыбы должен быть выполнен, и рыбаки его выполняют. А каких трудов и какого напряжения это стоит, хорошо знает Александр Акимович, в прошлом сам рыбак из Темрюка.

Министр понимал роль науки в развитии рыбного промысла, знал, что плавать по морским просторам вслепую, в надежде на случайную удачу, нельзя. В Министерстве рыбной промышленности действовали свои научные учреждения и целая флотилия судов разведки, но этого было мало. А. А. Ишков не раз обращался в Академию наук с просьбой о научном сотрудничестве. И не случайно в программе первых экспедиций первого научно-исследовательского судна ОМЭРа — «Витязь» — важное место заняло изучение районов морского промысла, биологии и экологии рыб и морских животных.

— Ну что, Иван Дмитриевич, опять просить что-нибудь пришел? — улыбнулся Ишков, когда я появился в его кабинете.

— Уж если ты не поможешь ученым, то кто? — отвечал я ему в тон и обычно сразу же выкладывал на стол очередное письмо с просьбой о судне для научных исследований.

Ишков вздыхал:

— На новые не рассчитывай — на каждый корабль нам дан план лова рыбы. Из тех, что скоро списывать будем, можешь выбирать. Но передадим суда не ради прекрасных глаз твоих ученых, а для нашей же пользы...

Академия наук получала два-три старых рыболовных судна и обязывалась провести исследования, интересовавшие рыбную промышленность. Суда обычно капитально ремонтировались и могли послужить науке еще несколько лет.

Вот так постепенно и сколачивали мы флот из среднетоннажных и малых судов, которые передавались институтам и станциям безвозмездно. Мы превращали рыболовные и транспортные суда в экспедиционные. И надо сказать, что такие экспедиционные суда, переоборудованные из средних рыболовных траулеров, как «Академик Ковалевский» Севастопольской биологической станции, «Академик С. Вавилов», находившийся в ведении Черноморского отделения Института океанологии, или «Профессор Дерюгин» Мурманской биологической станции, работали очень продуктивно.

Весьма ощутимую помощь мы получили в 1952 году: нам были переданы десять новых малотоннажных судов типа тралбот. Трал-боты строились на верфях ГДР для рыболовного флота, но мы переоборудовали их в исследовательские, и они служат науке до сих пор.

Но это все пока что был малый флот. Для работ в океане мы имели только «Витязя». Наши настойчивые попытки увеличить число крупнотоннажных судов положительных результатов не дали. Не то чтобы мы получали решительный отказ. Руководители Академии наук хорошо понимали значение научных исследовании морей и океанов. Однако главное внимание (и финансы тоже) было направлено на развитие физических и химических наук.

В начале 1955 года я обратился с письмом к президенту Академии наук СССР академику А. Н. Несмеянову, в котором рассказал о состоянии дел с морскими экспедиционными исследованиями и далее писал:

«...Современные морские исследования невозможны без специально оборудованных судов, без большой и сложной аппаратуры и приборов. Поэтому одной из основных задач, стоящих перед ОМЭРом, была работа по обеспечению научных учреждений судами, оборудованию на этих судах лабораторий и оснащению их современными навигационными приборами и экспедиционными устройствами.

С 1952,по 1955 год морские научные учреждения Академии наук СССР получили для своих работ исследовательские суда, оборудованные необходимыми приборами и установками. Всего в настоящее время научные учреждения АН СССР располагают 32 исследовательскими судами общим водоизмещением свыше 8000 тонн и мощностью двигателей свыше 8 тысяч л. с. Исследовательские работы развернулись на всех морях, омывающих берега нашей Родины, и на внутренних водоемах...

Должен сказать, что руководители морских министерств и ведомств, сознавая всю важность проведения глубоких и всесторонних исследований океанов и морей для нужд народного хозяйства и обороны страны, всегда оказывали повседневную активную помощь по обеспечению экспедиционных судов Академии наук СССР всем необходимым.

Большие проблемы должны быть решены советской океанологической наукой, бурный рост морских исследований требует увеличения экспедиционного флота за счет постройки более совершенных судов.

Товарищ президент, я изложил результаты работ Отдела морских экспедиционных работ и нужды флота не для того, чтобы сделать Вам упрек в недостаточной помощи отделу. Это наша работа, и мы ее выполняем, но мы чувствуем, что в Академии наук эта работа, по-видимому, считается ненужной и маложелательной. Я, как коммунист и руководитель этого отдела, не могу согласиться с такой точкой зрения, считая, что морские ^исследования должны проводиться по более широкой программе и более мощными средствами, чем это делается в Академии наук СССР в настоящее время...»

В общем, письмо было длинное и резкое.

Президиум Академии наук СССР создал авторитетную комиссию для рассмотрения перспективного плана морских и океанских исследований и развития экспедиционного флота. Возглавлял ее член Президиума АН СССР академик С. А. Христианович, в ее работе приняли участие ведущие ученые: академик-секретарь Отделения геолого-географических наук АН СССР академик Д. И. Щербаков, председатель Ихтиологической комиссии академик Е. Н. Павловский и его заместитель член-корреспондент АН СССР Г. В. Никольский, председатель Океанографической комиссии член-корреспондент АН СССР Л. А. Зенкевич.

Комиссия одобрила наши предложения.

К этому времени ОМЭР уже приобрел солидный опыт работы и немалый авторитет. К нам стали систематически обращаться из министерств и ведомств с просьбами об экспертных заключениях по проектам новых исследовательских судов и для разных консультаций по экспедиционным вопросам. ОМЭР стал инициатором ряда важных мероприятий.

По нашему предложению Академия наук активно включилась в обсуждение научных задач изучения высоких широт Арктики и на заседании Президиума академии были обсуждены итоги исследований первых послевоенных экспедиций в высокие широты и результаты работы дрейфующих станций «СП-2», «СП-3» и «СП-4» (их возглавляли Михаил Михайлович Сомов, Алексей Федорович Трешников и Евгений Иванович Толстиков).

У нас были все основания настойчиво требовать средства на постройку больших судов. Во многих странах уже шла подготовка к Международному геофизическому году (МГГ) — 1957–1958 годы, — и правительство Советского Союза официально подтвердило, что советские ученые будут участвовать в этом важнейшем международном мероприятии. При Академии наук СССР был создан Междуведомственный комитет по подготовке и проведению МГГ; возглавил его вице-президент АН СССР академик И. П. Бардин. Большое значение уделялось работам в Мировом океане. Совет Министров СССР рассмотрел предложения Академии наук СССР об участии в Международном геофизическом годе, одобрил их и субсидировал, к великой нашей радости, постройку новых кораблей океанского плавания. Так произошло рождение нового корабля науки «Михаил Ломоносов», а за ним еще двух судов — «Петр Лебедев» и «Сергей Вавилов».

Наконец-то я мог поздравить директора Морского гидрофизического института академика Владимира Васильевича Шулейкина с новым кораблем. Правда, это судно предстояло еще спроектировать и построить, но раз у нас в руках было решение правительства, то мы не сомневались: новое судно скоро будет!

Подобно Институту океанологии, Морской гидрофизический институт был создан также на базе лаборатории. Эта лаборатория выделилась из Геофизического института АН СССР. Организатором нового института и его первым директором стал академик В. В. Шулейкин. В отличие от Института океанологии, включавшего в себя весь комплекс проблем современной океанологии и проводившего широкие геолого-географические и биогеографические исследования, институт Шулейкина вел целенаправленные гидрофизические работы. Но институт не имел собственного судна и проводил экспедиции на арендованных или попутных судах, а такие работы, как показал опыт, были нерентабельны и малопродуктивны.

Вместе с Шулейкиным я поехал к министру морского флота В. Г. Бакаеву, чтобы договориться о передаче нам одного из строящихся судов. У Бакаева мы встретили решительный отказ.

Пришлось перенести вопрос в Комиссию Совета Министров, куда был приглашен также и Бакаев. Увидев, что упорствовать дальше бессмысленно и что решение правительства придется выполнять, Бакаев сдался:

— Возражения свои снимаю. Выбирайте любое судно из заложенных для нас на верфях.

«Михаил Ломоносов» оказался в общем хорошим научно-исследовательским судном, но мог бы быть куда лучше и современнее, будь он построен на базе дизельного теплохода. «Ломоносов» же имел паровую машину, работавшую на жидком топливе.

Техническое задание и эскизный проект нового судна были разработаны в Отделе морских» экспедиционных работ совместно с учеными Морского гидрофизического института, а судно построено судоверфью «Нептун» в Ростоке (ГДР).

На океанских просторах появился новый корабль АН СССР водоизмещением около 6 тысяч тонн. Как и «Витязь», это был плавучий институт, в лабораториях которого могло работать в рейсах 60–65 научных сотрудников.

Если «Витязь» прославился изучением Тихого океана и дальневосточных морей, то «Михаил Ломоносов» — Атлантического. С кораблем «Михаил Ломоносов» связано одно из крупнейших открытий мировой океанологии XX века: в Атлантическом океане обнаружено, а позже детально исследовано глубинное противотечение. Его назвали экваториальным подповерхностным противотечением Ломоносова. Это как бы мощная подводная река шириной 200–250 миль, текущая в океане на глубинах 30–50 метров. Течет она вдоль экватора и пересекает Атлантический океан от Южной Америки до берегов Африки. Это открытие изменило прежнее представление о циркуляции водных масс в тропической Атлантике.

Георгий Петрович Пономаренко и другие исследователи течения Ломоносова были удостоены в 1971 году Государственной премии СССР. Большой теоретический и практический интерес представляли также исследования естественной и искусственной радиоактивности океанских вод и атмосферы над ними. Эти исследования проводились под руководством талантливого ученого-гид-рофизика Б. А. Нелепо, ныне директора Морского гидрофизического института в Севастополе.

И если успехи Института океанологии АН СССР теснейшим образом связаны с «Витязем», то Морской гидрофизический институт достиг современного уровня работ только после того, как у него появился «Михаил Ломоносов».

Перед началом Международного геофизического года Академии наук СССР была передана немагнитная шхуна «Заря». ОМЭР не принимал участия в ее постройке. Заслуга ее создания принадлежит бывшему директору Института земного магнетизма Николаю Васильевичу Пушкову и его соратнику, ученому-магнитологу Михаилу Михайловичу Иванову. Но уж если попала «Заря» в академический флот, то пришлось нам заниматься ею всерьез.

Внимания к себе «Заря» требовала большого, забот и хлопот с нею было не меньше, чем с крупнотоннажным океанским судном. Дело в том, что это мотопарусное деревянное, трехмачтовое судно водоизмещением всего 600 тонн было уникальным и по своей конструкции, и по характеру выполняемых рейсов. Даже опытных мореплавателей приводила в восхищение работа коллектива, ходившего на этом судне. Надо быть не только опытными мореплавателями, но и людьми большого мужества, чтобы на таком суденышке бороться с холодными штормами в Гренландском и Норвежском морях, стойко переносить жару тропиков, выдерживать шквалистые ветры Индийского океана и выполнять при этом изо дня в день, из месяца в месяц научные наблюдения.

Шхуна «Заря» — немагнитное судно, и ученые-геофизики вели на нем измерение геомагнитного поля с акваторий морей и океанов. Обычный срок службы деревянных судов — около 10 лет, но благодаря хорошей эксплуатации и заботе о техническом состоянии шхуны удалось продлить жизнь «Зари» вдвое. Когда «Заре» исполнилось 15 лет, Морской регистр СССР предложил нам списать судно. Регистр очень строгая, авторитетная организация, и решение его — закон для всех. Ведь Регистр отвечает за безопасность мореплавания и выдает разрешения на плавание судов в зависимости от их технического состояния. Спорить с Регистром чаще всего бесполезно. Но мы умолили продлить разрешение на плавание «Зари». Для этого предстояло произвести капитальный ремонт судна, что было непросто: ведь в наше время почти не осталось специалистов, которые могли бы строить и ремонтировать деревянные суда. И все же мы отыскали таких специалистов в Эстонии. Мастера Таллинской судоверфи привели «Зарю» в порядок, и, подняв паруса, она вышла в очередной рейс.

Одним из крупных начинаний ОМЭРа — чем Отдел морских экспедиционных работ может справедливо гордиться — была организация первых экспедиций в Антарктику. Материк за Южным полярным кругом был открыт в 1820 году первой русской антарктической экспедицией, но все последующие годы правительство императорской России оставляло без внимания это выдающееся географическое открытие XIX века. Ни одно русское судно более ста лет не приближалось к берегам Антарктиды.

Советские исследования в Антарктиде были начаты в связи с проведением Международного геофизического года.

4 октября 1954 года на своем заседании в Риме Специальный комитет Международного геофизического года принял обращение ко всем странам, в котором, в частности, призывал организовать научные работы в Антарктике.

К этому времени в ОМЭРе были уже подготовлены основные положения плана и научной программы экспедиции в Антарктику. Собственно говоря, такие предложения неоднократно высказывались и раньше. Часть из них была и научно и технически обоснована. Но реализация этих предложений упиралась в главную трудность: у нас не было ледокольных судов на жидком топливе. К 1954 году советский арктический флот пополнился мощными современными судами ледокольного типа, дизель-электроходами «Обь» и «Лена». Такие корабли не только могли преодолеть ледовые преграды на пути к Антарктиде, но и сразу доставить (гуда тысячи тонн различных грузов, сотни людей.

Поначалу планы экспедиции в Антарктику разрабатывала инициативная группа, созданная при нашем отделе. Никто официально не оформлял ее. В группу на общественных началах, как теперь говорят, пришли те, кого волновали вопросы изучения Антарктики. На каждом заседании инициативной группы велись жаркие дискуссии. Надо было найти отправные точки экспедиции, наметить ясные цели и реальные средства для их осуществления. На берега Антарктиды еще не высаживался ни один советский человек, в нашей литературе почти не было публикаций о природе и географии этого материка. Антарктида была страной загадок в подлинном смысле этого слова.

В инициативную группу входили энтузиасты Антарктики — научные работники, моряки, летчики, инженеры, радисты; большинство из них потом приняло участие в антарктических экспедициях.

Обычно на заседаниях инициативной группы председательствовал я. Е. М. Сузюмов координировал деятельность групп, которые занимались отдельными разделами программы. Так, рабочую группу по океанографии возглавлял доктор географических наук В. Г. Корт — директор Института океанологии, занявший этот пост после смерти П. П. Ширшова. Заместитель директора Морского гидрофизического института доктор физико-математических наук А. М. Гусев разрабатывал вопросы организации работ на материке Антарктиды, и он же осуществлял связь с Междуведомственным комитетом МГГ. А. М. Гусев как нельзя лучше подходил к этой роли: заслуженный мастер спорта, участник обороны Кавказа, он совершил немало походов по ледникам. Проблемы гляциологии и географии намечала группа ученых под руководством доктора географических наук Г. А. Авсюка, а группу по метеорологии вел крупный знаток климата Южного полушария Г. М. Таубер. Опытные мореплаватели — капитаны дальнего плавания С. И. Ушаков и И. А. Ман изучали навигационные условия, планировали маршруты кораблей, занимались расчетами загрузки судна и выгрузки грузов на ледяной материк.

С. И. Ушаков подготовил затем техническое задание, по которому на Рижском судоремонтном заводе дизель-электроход «Обь» был переоборудован в экспедиционное судно. В авиационную рабочую группу входили известные полярные летчики Герои Советского Союза И. П. Мазурук, И. И. Черевичный, М. Н. Каминский, опытный штурман Д. Н. Морозов и другие. К нам приходили инженеры, радисты, снабженцы. Каждый вносил свои предложения, давал советы, консультации, и каждому находилось дело. Большинство участников инициативной группы были полярниками с большим стажем и опытом работы в Арктике.

Материалы, подготовленные нашей инициативной группой, легли в основу проекта решения, представленного затем Академией наук СССР совместно с заинтересованными министерствами и ведомствами в Совет Министров СССР.

Идея экспедиции в Антарктику не нашла поддержки у некоторых руководящих работников в министерствах и ведомствах, были и такие, которые рекомендовали не спешить с этим сложным делом.

Нам пришлось много спорить и доказывать. Но не могу не отметить совершенно ясную и твердую позицию руководителей Академии наук СССР — А. Н. Несмеянова, И. П. Бардина, А. В. Топчиева в поддержку этого начинания.

Вопрос об экспедиции в Антарктику был сначала тщательно обсужден в Госплане СССР и нескольких комиссиях. После этого его передали на рассмотрение правительства. Заседание в Совете Министров СССР шло при участии заместителей Председателя Совета Министров СССР А. Н. Косыгина и И. Ф. Тевосяна, а также некоторых министров и руководителей ведомств. Я делал доклад и еще раз мог убедиться, как всесторонне и тщательно рассматриваются и обсуждаются проблемы, прежде чем по ним принимается решение. Проект наш был одобрен и направлен на утверждение Президиума Совета Министров СССР.

Когда уже были обсуждены все главные проблемы, возник вопрос о том, кто будет начальником антарктической экспедиции. А. А. Ишков высказал идею:

— Мы считаем, что самой подходящей была бы кандидатура Папанина.

— Правильно, — поддержал Ишкова Тевосян.

Но А. Н. Косыгин возразил, к моей великой печали:

— Не сомневаюсь в Папанине. Но я знаю состояние его здоровья. Надо считаться и с его возрастом...

Конечно, очень мне хотелось довести до конца это увлекательнейшее дело и высадиться на ледяной материк. Я считал, что имею на это прав не меньше, чем многие другие. Но я понимал, что Алексей Николаевич прав. Медицина навсегда закрыла передо мною светофор в такие дальние и трудные плавания, и ни один врач не дал бы мне разрешения отправиться в Антарктику.

Настал долгожданный для всех нас день — 13 июля 1955 года. Наконец-то состоялось решение об экспедиции в Антарктику.

Провести экспедицию поручено Академии наук СССР, Министерству морского флота, Министерству рыбной промышленности СССР и Главному управлению гидрометеослужбы. На Академию наук СССР было возложено утверждение планов экспедиции, руководство научно-исследовательскими работами и обеспечение научными кадрами. Экспедиция получила название Комплексная антарктическая экспедиция Академии наук СССР (КАЭ АН СССР). Она разделялась на две части — морскую и континентальную.

Инициативная группа прекратила существование — свою роль она выполнила. Центр подготовки экспедиции из ОМЭРа переместился в здание Главсевморпути, на улицу Разина. В подготовку первого научного похода в Антарктику включились тысячи людей. Трудно перечислить предприятия, институты, учреждения, вложившие свой вклад в успешное проведение КАЭ.

30 ноября 1955 года от причала Калининградского морского порта отошел флагманский корабль Комплексной антарктической экспедиции Академии наук СССР дизель-электроход «Обь» и взял курс в Южный Ледовитый океан.

Среди членов экспедиции было немало участников инициативной группы. На капитанском мостике стоял И. А. Ман, начальником морской части экспедиции шел В. Г. Корт, авиационный отряд возглавлял И. И. Черевичный, а главным штурманом отряда отправился Л. Н. Морозов. В научном составе экспедиции Находились А. М. Гусев, Г. А. Авсюк, А. В. Живаго, А. П. Лисицын и другие. Ученым секретарем экспедиции был назначен Е. М. Сузюмов.

С тех пор прошло более 20 лет. В Антарктике работает уже двадцать вторая советская экспедиция. Наши исследователи прочно обосновались на шестом материке и сделали крупные открытия.

Сменились поколения антарктических исследователей. Академия наук СССР передала роль главного организатора экспедиций

Институту Арктики и Антарктики. Возглавляет этот институт знаменитый полярник и мой добрый друг Алексей Федорович Трешников.

И когда сегодня я читаю статьи о новых научных достижениях советских исследователей Антарктиды и радуюсь этим успехам, то всегда вспоминаю историю организации первой антарктической экспедиции и то, что самые начальные шаги в далекую Антарктику были сделаны в небольшой рабочей комнате Отдела морских экспедиционных работ АН СССР в каменном флигеле возле бывшего Нескучного дворца на Ленинском проспекте, 14. И еще вспоминаю, что был я тогда совсем молодой: всего-то шестьдесят лет!

«Академик Курчатов» и другие

К концу пятидесятых годов академический исследовательский флот представлял собой внушительную силу и Академия наук СССР стала одним из самых крупных владельцев экспедиционных кораблей в мире. У нас было четыре крупнотоннажных судна — «Витязь», «Михаил Ломоносов», «Петр Лебедев», «Сергей Вавилов», шхуна «Заря», несколько среднетоннажных судов — «Академик Ковалевский», «Академик Вавилов» и другие, десятка три малых судов. С таким флотом уже можно было решать сложные задачи. Международный геофизический год (1957–1958 годы) и год Международного геофизического сотрудничества (1959 год) стали новым этаном в развитии нашей океанологии: советские научные корабли вышли на просторы Мирового океана. Успехи советской морской науки получили заслуженное признание на Первом Международном океанографическом конгрессе, состоявшемся летом 1959 года в Нью-Йорке. Большая группа советских ученых прибыла на конгресс на борту «Михаила Ломоносова». Советские ученые получили возможность ознакомиться с достижениями мировой океанографической науки. Наши океанологи могли гордиться результатами своей работы. Но кое в чем мы отставали. Это относилось прежде всего к методам исследований и оснащению экспедиционных судов. В пятидесятые годы у нас преобладали широкие комплексные исследования географического профиля, когда изучались в морях и океанах природа и явления с помощью приборов, основанных на принципах механики. Американцы же, например, основное внимание уже переключили на изучение процессов в толще океанских вод и на дне океанов и в практику своих исследований ввели автоматические и электронные приборы.

Значит, нужны были новые корабли, новое оборудование.

На пороге шестидесятых годов мы столкнулись с той же острой проблемой, что и десять лет назад: как воздух нужны были экспедиционные корабли, оснащенные по последнему слову науки и техники. Иначе наша морская наука могла растерять достигнутые преимущества. Дальнейший прогресс советской океанологии зависел от количества и качества экспедиционных судов.

В 1960 году ОМЭР подготовил докладную записку о состоянии нашей океанологии. Вопрос был обсужден специальной комиссией, и в начале 1961 года состоялось подробное и конкретное решение об упорядочении исследований океанов и морей. Академия наук СССР занялась разработкой теоретических основ современной океанологии, методов и средств исследований океанов и морей для нужд народного хозяйства и мореплавания и проведением этих исследований. Это должно было бы означать значительный шаг в развитии советской океанологии. Однако в Академии наук океанологические исследования по-прежнему шли медленными темпами. Мы опять подготовили — уже на имя нового президента Академии наук СССР академика М. В. Келдыша — докладную записку о состоянии морской науки в системе АН СССР и ее задачах. Докладную записку мы обсудили сначала с некоторыми ведущими учеными и получили их полное одобрение. В январе 1963 года ее подписали академики А. П. Берг, В. В. Шулейкин, Д. И. Щербаков, член-корреспондент АН СССР И. С. Исаков, доктора наук Н. В. Пушков, Ю. Д. Буланже и я. Можно назвать три основные проблемы, которые занимали главенствующее положение в мировой науке шестидесятых годов: ядерная физика, исследование космоса и изучение Мирового океана. Некоторые государства, в первую очередь США, резко расширили программы океанологических исследований, в то время как мы продолжали держаться достигнутого уровня. Американцы ввели в действие одобренный конгрессом десятилетний план развития океанологических исследований. Он предусматривал значительное увеличение объема работ и строительство большого числа новых судов. Комитет по науке и астронавтике палаты представителей США в докладе «Океанология и национальная безопасность» писал: «В научных кругах все больше приходят к убеждению, что тот, кто контролирует моря и знает о них больше, чем другие (не только о его поверхности, но также и о его глубинах), сможет, по-видимому, контролировать мир, независимо от мощи военно-воздушных сил... Есть все основания полагать, что если будет война, океаны, а не воздух или космос будут являться решающим театром военных действий... Если Россия добьется успеха, она будет контролировать торговлю, погоду, средства сообщения, большую часть запасов питания и в конечном счете все ресурсы Земли, здоровье людей и климат...»{31}

Конечно, не для достижения военного превосходства в океане строили мы наши планы. Перед отечественной океанологией стояла совершенно другая, гуманная задача: изучить Мировой океан на благо человечества, чтобы использовать биологические, минеральные и энергетические ресурсы морей и океанов для нужд народного хозяйства. А для этого нужны были специальные корабли.

Проектирование нового судна было поручено Институту океанологии.

Когда специалисты ОМЭРа рассмотрели разработанное в институте техническое задание, то ко мне пришли капитан С. И. Ушаков и наш новый главный инженер В. И. Тяжелев.

— Мы допустим большую ошибку, если примем предложение института. Нам предлагают улучшенный вариант «Витязя» и «Ломоносова». А нужен корабль на принципиально иной основе...

Это было разумное предложение, и я поручил товарищам подыскать более приемлемый тип судна. После неоднократных обсуждений решили остановиться на проекте пассажирского теплохода типа «Михаила Калинина», что строился по заказу Советского Союза в ГДР. Советский Союз заказал большую серию таких судов, и первые корабли уже возили пассажиров. Как раз к этому времени в Ленинград пришел корабль «Яков Свердлов», того же типа, что и «Михаил Калинин». Туда и поехали Ушаков и Тяжелов.

Изучив судно, они пришли к выводу, что на базе подобных кораблей можно создать отличное исследовательское судно.

Мы получили одобрение Президиума Академии наук СССР и принялись за дело.

Мы учитывали проблемы, которые определяли лицо мировой океанологии и над которыми предстояло работать на корабле научным коллективам. Учитывали, что на новом судне будут вестись физические, геологические и геофизические исследования. Институт же океанологии отдавал преимущество работам географического и биологического направлений.

Будущий корабль науки создавался при участии многих людей — конструкторов, научных работников, специалистов-судостроителей. К нам в ОМЭР постоянно приходили работники разных институтов, которым предстояло ходить на кораблях в экспедиции. Мы обсуждали с ними проблемы оснащения лабораторий, палубные исследовательские устройства, вели речь о заказах на научное оборудование, с инженерами советовались по техническим и эксплуатационным вопросам, с судоводителями — о новейших навигационных средствах и их размещении.

К нашей радости была удовлетворена просьба Академии наук СССР о постройке экспедиционного судна на базе проекта пассажирского судна «Михаил Калинин». Строить судно должны были на верфях ГДР. Первым сообщил мне эту приятную весть А. В. Топчиев.

Я помчался к Топчиеву, поблагодарил его за радостное известие и сказал, что нужно строить целую серию таких судов. Александр Васильевич засмеялся:

— Аппетиты у тебя...

Но мои слова действительно сбылись очень скоро. На следующий год после переговоров с ГДР было принято решение о заказе сразу трех подобных судов: одного для академии и двух для Гидрометеослужбы. А в конечном счете по этому проекту в Висмаре было построено для Советского Союза одиннадцать судов.

А пока у нас продолжала существовать парадоксальная ситуация: будущий судовладелец — Институт океанологии — не проявлял заинтересованности в судах нового типа.

Все эти разногласия только вредили делу. Я попросил главного ученого секретаря Президиума Академии наук Е. К. Федорова созвать междуведомственное совещание авторитетных ученых и специалистов, чтобы получить квалифицированные мнения о проекте нового судна перед тем, как представить этот проект на утверждение Президиума АН СССР.

Такое совещание состоялось 8 февраля 1962 года. Подавляющее большинство присутствующих высказались за наш проект. К сожалению, не мог быть на совещании авторитетнейший специалист по морскому флоту, член-корреспондент АН СССР Иван Степанович Исаков. Он был тяжко болен. Человек железной выдержки, Иван Степанович стойко переносил болезнь, но силы все уходили, и недуг постепенно одолевал его. Исаков был талантливейшим флотоводцем, человеком ясного ума и широкого кругозора.

Иван Степанович прислал Е. К. Федорову письмо, которое было зачитано на совещании и произвело большое впечатление на собравшихся. Исаков полностью поддержал наши предложения.

Совещание у Е. К. Федорова стало переломным моментом в процессе работы над созданием нового судна. Научные работники, которым предстояло жить и трудиться на новом корабле наука долгие месяцы, активно подключились к нашим заботам и добросовестно сидели над проектами судовых лабораторий.

Можно долго рассказывать, как создавалось научное судно. Мне же хочется привести выдержки из двух документов.

15 марта 1962 года президент Академии М. В. Келдыш подписал распоряжение Президиума АН СССР.

«Для обеспечения проектирования и строительства научно-исследовательского судна и поставок для него из Советского Союза обязать:

Отдел морских экспедиционных работ АН СССР (т. Папанин И. Д.):

а) осуществлять руководство проектированием и постройкой научно-исследовательского судна в соответствии с требованиями, указанными в распоряжении АН СССР от 23.VII 60 г. обеспечивать с участием заинтересованных институтов АН СССР и других ведомств необходимую подготовку проектной документации и изготовления оборудования для судна;

б) представить в июле 1962 г. в Центракадемснаб техдокументацию на оборудование и приборы, подлежащие поставке в 1963–64 гг. в ГДР для завода — строителя научно-исследовательского судна».

В том же марте 1962 года Президиум Академии наук командировал в ГДР Ушакова и Тяжелова. Вот их командировочное задание:

«Во время пребывания на верфи «Матиас Тезен» (г. Висмар, ГДР) вам надлежит:

1. Вести свою работу в повседневном контакте с представителями Минвнешторга и конструкторами верфи по разработке проекта судна в соответствии с техническим заданием, утвержденным Академией наук СССР 13. IX 1960 г.

2. Если выявится невозможность выполнения отдельных пунктов технического задания, то вам разрешается принимать решения на месте по отдельным изменениям или отступлениям от задания с последующим докладом в ОМЭР.

3. Вы должны знакомиться с технической литературой на верфи, с проспектами фирм, с новинками, применяемыми в судостроении, и лучшее применить на проектируемом исследовательском судне.

4. При проектировании вы должны исходить из того, что новое научно-исследовательское судно должно быть построено на уровне лучших современных судов, поэтому особое внимание и требовательность направляйте:

— на создание хорошо оборудованных лабораторий,

— на установку новейших исследовательских механизмов,

— на создание высокого уровня бытовых удобств,

— на создание хороших мореходных характеристик судна.

5. Технический проект судна при полном выполнении требований технического задания должен быть вами согласован и доставлен в Москву для рассмотрения и утверждения руководством Президиума АН СССР.

Вице-президент Академии наук СССР академик А. В. Топчиев».

Мы рассчитывали получить новое судно в 1964 году, но корабль был спущен на воду только в конце 1965 года. И это понятно. Практически создавался совершенно новый тип судна. Приведу только один пример.

Теплоходы типа «Калинина» были пассажирскими. Они часто заходили в порты, и им не надо было возить больших запасов топлива. Иное дело — исследовательский корабль: он месяцами бороздит океанские просторы и должен иметь большую автономность плавания. На «Калинине» был только двухнедельный запас топлива. Ушаков и Тяжелев обговорили этот вопрос с конструкторами верфи. Вскоре из Висмара раздался телефонный звонок. Наши специалисты докладывали:

— В корпусе «Калинина» невозможно значительно увеличить емкость топливных цистерн.

— Какой же может быть выход?

— Выход может быть только один: убрать уложенный на дне мертвый балласт, расширить корпус судна на один метр. Тогда увеличим запасы топлива вдвое и сохраним положительную остойчивость.

Это было очень заманчивое и в то же время смелое решение.

Я отправился к первому заместителю министра внешней торговли Алексею Сергеевичу Борисову. Я знал его еще со времени войны. Борисов был строгий и требовательный руководитель, не боялся брать на себя ответственность, если видел, что предлагаемый вариант на пользу делу.

Алексей Сергеевич выслушал меня и задумался:

— Ваше предложение действительно нарушает основное положение контракта.

— Кому это нужно, возить впустую 200 тонн мертвого балласта и заходить в порты через каждые две недели?

— Подожди, Иван Дмитриевич, не перебивай... Я еще не высказался до конца. Именно учитывая техническую и экономическую целесообразность расширения корпуса, я готов поддержать изменение технического проекта.

В кабинете Борисова был в тот момент торгпред Анатолий Кириллович Крутько. Александр Сергеевич попросил его уладить это дело, чтобы и просьба наша была учтена, и исполнители не были в обиде.

Я от души поблагодарил Борисова.

Что дало нам это усовершенствование? Убрали балласт, емкости топливных цистерн увеличили с 600 до 1350 тонн. Это позволило судам без пополнения топлива проходить до 20 тысяч миль. Сократились затраты валюты на покупку топлива за рубежом.

Новое судно назвали «Академик Курчатов».

Никогда не забуду декабрь 1965 года, дней радости сотрудников ОМЭРа: состоялась приемка «Академика Курчатова». Я был назначен председателем государственной комиссии по приемке судна и поехал в ГДР. После шумной, многолюдной Москвы Висмар поразил меня необыкновенной тишиной и спокойствием. Этот уютный городок на берегу небольшого залива Балтийского моря представлял собою памятник архитектуры. Только окраины были застроены» домами современного типа. Почти вся трудовая жизнь Висмара сосредоточена на судоверфи, носящей имя Матиаса Тезена. Тезен был одним из деятелей Компартии Германии. Соратник Эрнста Тельмана, он погиб от рук фашистских палачей.

На верфи трудилось 6 тысяч человек, и верфь определяла ритм жизни городка.

Приемка судна — дело хлопотливое. Мы выходили на корабле в море, участвовали в испытании всех его узлов и конструкций. В суматохе тех дней мы, конечно, еще плохо представляли себе, какие революционные преобразования внесет в советские экспедиционные исследования появление на морских путях «Академика Курчатова» и его младших братьев.

Нас интересовало, как сами ученые оценят судно. «Академик Курчатов» вышел в свой первый рейс. Было это уже в декабре 1966 года. Рейс носил экспериментальный характер: в океанском плавании были испытаны научные возможности этого судна. Ученый совет института вынес решение об итогах первого рейса.

В этом решении, в частности, говорилось, что это научно-исследовательское судно пока не имеет себе равных в мире. Ученый совет выражал благодарность коллективу сотрудников Отдела морских экспедиционных работ, руководившему созданием «Академика Курчатова».

В свой первый рейс, по пути из Атлантики в Одессу, «Академик Курчатов» зашел в порт Монако, где расположен один из старейших океанографических институтов. Возглавлял его ученый Жак Ив Кусто, прославивший свое имя исследованием океанских глубин. Вот что писала местная газета «Патриот» в номере от 13 февраля 1967 года:

«Вчера вечером новое советское экспедиционное судно (одно из самых современных в мире) ошвартовалось в Монако...

Речь идет об «Академике Курчатове», гордости Академии наук СССР, которой оно принадлежит».

А мы уже готовились к приемке двух других таких же судов. Оправдались наши упрямые надежды, что «Академик Курчатов» не останется единственным судном в научном флоте страны.

В 1966–1968 годах на судоверфи имени Матиаса Тезена в Висмаре было построено еще шесть кораблей науки: «Профессор Визе», «Академик Королев», «Академик Ширшов» и «Профессор Зубов» — для Главного управления гидрометеослужбы, «Академик Вернадский» — для Морского гидрофизического института АН УССР и «Дмитрий Менделеев» — для Института океанологии АН СССР.

Любой подобный корабль — это результат большого труда большого коллектива конструкторов, ученых, судостроителей. Не только основные конструкции судна, но и каждая мелочь, каждая деталь требуют тщательной проработки, обоснования и проверки, прежде чем будут запущены в производство. Как сказал мне однажды инженер из Минморфлота, если раньше проект судна умещался в портфеле, то ныне для перевозки проектной документации современного корабля потребовался бы грузовик. И это понятно: ведь речь идет о миллионных затратах, о безопасности плавания и жизни многих десятков людей, которые станут работать на судне. И конечно, об экономической эффективности, будь то перевозка грузов или научные исследования. В создании серии судов типа «Академика Курчатова» участвовали большие коллективы, и прежде всего я хочу отметить вклад сотрудников ОМЭРа, а также ленинградских конструкторов-судостроителей.

Когда же шло оснащение лабораторий, то нам существенно помогли заместители директора Института океанологии А. А. Аксенов и К. В. Морошкин, член-корреспондент АН СССР геофизик Ю. Д. Буланже, инженер В. И. Маракуев и другие товарищи.

Для верфи имени Матиаса Тезена строительство исследовательских судов было серьезным экзаменом, и коллектив верфи с честью его выдержал. Надо сказать, что у нас всегда было полное взаимопонимание с руководителями, специалистами и рабочими верфи. Представители ОМЭРа часто и подолгу жили в Висмаре, работали совместно со специалистами ГДР над техническим проектом, вели наблюдение в процессе строительства судна. Я тоже трижды приезжал в Висмар, от встреч и делового общения с немецкими товарищами у меня остались самые лучшие воспоминания. В полном контакте мы работали с конструкторами верфи, которых возглавлял начальник КБ Хорст Вайде. Он всегда старался находить пути наиболее рационального решения наших предложений. Вайде был моим старым знакомым, мы немало работали с ним еще в 1956–1957 годах, когда он был конструктором на судоверфи «Нептун» в Ростоке, где создавался «Михаил Ломоносов». Руководителем технического проекта был пожилой инженер-конструктор Остеррайх, скромный, молчаливый и удивительно трудолюбивый. Остеррайху импонировала сама идея создания научно-исследовательского судна, и он трудился заинтересованно, творчески. С энтузиазмом работал и корабельный архитектор Иоахим Кернер.

Чувство особой симпатии вызывал у меня заместитель директора судоверфи по производству Эрнст Геринг. Этот молодой инженер был душою нашего общего дела, и успешная постройка судов типа «Академика Курчатова» во многом зависела от его умелой организации технологии производства. Член Социалистической единой партии Германии Эрнст Геринг был не только организатором производства, но и общественным деятелем: трудящиеся Висмара избрали его депутатом в Народную палату.

Нас всячески поддерживал советский посол в ГДР Петр Андреевич Абрасимов. Если мы не могли «пробить» решение какой-нибудь сложной проблемы ни своими силами, ни силами работников торгпредства и приемки, я обращался к Петру Андреевичу за помощью, и его помощь была всегда быстрой и конкретной. В Берлине Абрасимов познакомил меня со многими государственными деятелями ГДР, там я был принят и Вальтером Ульбрихтом, с которым был знаком раньше.

Последний раз я приезжал в ГДР в конце 1968 года, когда судостроители закончили строить для нас седьмое судно этой серии — «Дмитрий Менделеев». По пути в Висмар я остановился в Берлине и был, как всегда, с большим радушием принят Абрасимовым. Я обратился к нему:

— Завтра начнет работу комиссия по приемке нового судна. Это займет у нас недели две-три. А потом подъем флага Советского Союза на судне. Не смогли бы вы, Петр Андреевич, присутствовать на этом торжестве?

— Постараюсь приехать.

Абрасимов сдержал обещание, и 17 декабря 1968 года посольская «Чайка» с красным советским флажком была у ворот судоверфи в назначенный час. У причала собралась огромная толпа: это судостроители пришли на торжественный митинг. Первое слово было предоставлено директору верфи Марквардту.

— В 1964 году, когда мы приступили к строительству первого экспедиционного судна, перед нами стояли большие задачи, — сказал Марквардт. — В то время верфь не смогла сразу решиться начать строительство такого сложного судна. Но наши советские друзья и товарищи вселили в нас большую надежду, оказали нам доверие, и сегодня мы можем с удовлетворением отметить, что коллектив верфи принял тогда правильное решение приступить к строительству первого судна. И вот мы сдаем уже седьмое судно этой серии и по четырем дальнейшим ведутся сейчас конкретные переговоры.

Строительство такой большой серии экспедиционных судов одновременно показывает, какие выдающиеся работы ведутся советскими учеными в области исследований и какие средства и мощности инвестируются на благо всего человечества.

Я слушал его и радовался: ведь не прошло и трех лет с того времени, когда в первый рейс вышел в море «Академик Курчатов»!

О том, какие изменения вызвали в развитии нашей морской науки новые корабли, можно судить из заключения Океанографической комиссии Академии наук СССР:

«Создание и внедрение в практику океанологических исследований серии научно-исследовательских судов типа «Академик Курчатов» знаменует собою начало нового качественного этапа в советских исследованиях Мирового океана. Появились новые, более совершенные Технические средства, позволившие внести большие изменения в методику океанологических работ, резко увеличить объем получаемой информации и скорость ее обработки непосредственно на борту судна, повысить научную и экономическую эффективность экспедиционных исследований».

Проверка временем — лучший критерий в споре. Сколько было сломано копий, когда решался вопрос о научно-исследовательских судах, сколько попорчено нервов. Теперь бывшие противники ОМЭРа при встречах со мною предпочитают совсем не вспоминать о былых дебатах. Больше того, академик Л. А. Зенкевич, яростный сторонник кораблей типа «Витязя», захотел совершить рейс именно на «Академике Курчатове». Возвратившись, он заехал ко мне.

— Иван Дмитриевич, должен откровенно сказать вам, что создано замечательное судно, на котором можно выполнять любую работу. Спасибо вам и ОМЭРу.

А с профессором В. Г. Кортом получилось еще интереснее. Во время одной из экспедиций было открыто Гвиано-Антильское противотечение. Экспедицию эту возглавлял Корт, причем на корабле «Академик Курчатов». Больше того, за это открытие Корту и его товарищам присуждена была Государственная премия СССР.

Я не случайно так подробно рассказал об истории создания нового типа научного судна и об его использовании в практике экспедиционных исследований. Эти работы заняли не один год жизни сотрудников ОМЭРа. Правда, говорят, дорого в жизни только то, что стоит нам больших усилий.

* * *

В небольшие и немногочисленные комнаты, в которых располагается ОМЭР, каждый день врываются ветры всех широт и вести со всей планеты.

Отдел занимается не только планированием экспедиций и утверждением научных программ, но и «дипломатической частью». Мы согласовываем стоянки наших судов в иностранных портах и все связанные с этим проблемы. Проводим инспектирование судовой службы и технического состояния судов, составляем планы ремонта судов, занимаемся вопросами заработной платы и организацией труда экипажей судов, готовим отчеты об экспедициях и работе флота и т. д.

Несколько лет работал у нас морским инспектором старый черноморский капитан А. Н. Кремлянский. Теперь его место занимает капитан дальнего плавания Глеб Николаевич Григорьев. Его мы с полным правом считаем воспитанником ОМЭРа. Григорьев пришел работать в академический флот в 1953 году, был штурманом, затем несколько лет командовал «Михаилом Ломоносовым». За эти годы он закончил заочно географический факультет МГУ, в 1970 году защитил кандидатскую диссертацию. Таким образом, мы «заполучили» в одном лице и опытного капитана, и научного работника, что весьма немаловажно, если учитывать специфику нашего дела.

Хотя шестидесятые годы дали нам серию кораблей типа «Академика Курчатова», но к концу этого десятилетия Академия наук все еще располагала малочисленным исследовательским флотом. В это же самое время Е. К. Федоров, ставший начальником Главного управления Гидрометеослужбы, быстрыми темпами строил корабли для своего управления. И Гидрометеослужба имела 14 крупнотоннажных кораблей океанского плавания.

У нас в ОМЭРе дела шли гораздо медленнее. Несколько лучше пополнялся только наш малый флот.

Однажды ко мне зашел Григорий Иванович Галазий, директор Байкальского лимнологического института, ныне член-корреспондент Академии наук СССР. Григорий Иванович посвятил свою жизнь Байкалу.

— Иван Дмитриевич, — сказал ученый, — прошу помощи ОМЭРа. Мы ведем работы на Байкале на катерах, а нам очень нужен хороший экспедиционный корабль.

Я пообещал Галазию:

— Корабль вам построим.

Обещание свое мы выполнили. Правда, с большим трудом. В Киеве на заводе «Ленинская кузница» строились для рыбаков корабли водоизмещением 530 тонн. Наши специалисты разработали проект перестройки такого судна в научно-экспедиционное. Но как переправить его на Байкал? Это была самая трудная часть задачи. Решили: отдельными секциями, а затем собрать их уже на месте. Я поехал в Киев на завод. Коллектив «Ленинской кузницы» охотно откликнулся на просьбу Академии наук. В короткий срок были построены секции судна, а затем на 32 платформах их доставили на судоверфь, действующую на берегу Байкала. Вот уже больше десяти лет «Профессор Верещагин» исправно несет свою службу на Байкале. Ученые Лимнологического института ведут изучение гидрологического режима, химического состава вод, строения дна и геологической истории озера, строения и динамики берегов.

В ноябре 1974 года были изданы «Временные правила охраны вод озера Байкал». Конечно, если все будут строго выполнять их, то это, несомненно, принесет пользу. Но лучше было бы, если бы эти правила действовали уже десять лет назад.

Из большого числа разнообразных работ, что выпали на нашу долю, мне хочется рассказать еще об одной. Это советско-кубинское сотрудничество в исследовании Мирового океана. К совместным работам мы приступили в 1963 году. Тогда на Кубе была создана Академия наук. Правда, с небольшим числом научных учреждений и специалистов. Ранее на Кубе научные работы вели в основном ученые США. Они не захотели сотрудничать с народным правительством Кубы и уехали в Америку, увезя с собой материалы многолетних исследований. В самом плачевном состоянии оказалась на Кубе океанология. По существу, ее не было. В один из летних дней 1963 года меня пригласил к себе вице-президент Академии наук СССР академик В. А. Кириллин.

— Мы заключили соглашение с Академией наук Кубы о научном сотрудничестве и посылаем туда группу ученых для помощи в организации научных исследований. В соглашении говорится и о совместной морской экспедиции. Это дело мы решили поручить ОМЭРу. Учтите, начинать там надо будет на пустом месте.

Опять на пустом месте.

А я всю жизнь любил начинать дело именно на пустом месте. Лучше самим закладывать первые камни, чем принимать из рук других начатое дело.

Нам предстояло определить головное научное учреждение, выбрать судно для экспедиции, подобрать ее участников, составить программу научных работ, подготовить вопросы материально-технического обеспечения и т. д. Вскоре мы доложили руководству основные наметки нашего плана. Поскольку кубинцев в первую очередь интересовали биологические исследования, головной организацией определили Институт биологии южных морей АН УССР, находящийся в Севастополе. К берегам Кубы решено было послать судно «Академик Ковалевский». Тематический план экспедиции был обсужден и одобрен на авторитетном научном совещании.

Научным руководителем этих работ ОМЭР рекомендовал назначить профессора В. А. Водяницкого, крупнейшего знатока планктона южных морей. Прежде чем отправлять судно в далекое плавание, его предстояло отремонтировать. В этих заботах прошла зима 1963/64 года. В марте 1964 года на Кубу полетели Водяницкий и Сузюмов для согласования с кубинцами программы экспедиции. О результатах их поездки можно судить из заключительной части их отчета. В нем, в частности, говорилось:

...б) Академия наук Республики Куба придает очень большое значение организации морских исследований и надеется, что организуемая советско-кубинская океанографическая экспедиция положит начало систематическим морским исследованиям с применением современных методов.

...г) Академия наук Кубы желает создать Институт океанологии и считает, что этому должны помочь предпринимаемые совместные с советскими научными работниками морские исследования.

2. Выяснены и подготовлены все вопросы для базирования па о. Куба советско-кубинской океанографической экспедиции и обеспечения как береговой ее группы, так и морской на научно-исследовательском судне «Академик Ковалевский».

3. Положено начало междуведомственной координации морских исследований, особенно между Академией наук и рыбной промышленностью. Эта координация приняла организационную форму в виде Океанографической комиссии...»

«Академик Ковалевский» — научный корабль среднего тоннажа — около 500 тонн — имел разрешение на неограниченный район плавания и мог совершить переход через Атлантический океан. Но когда специалисты подсчитали, то убедились, что за этот переход судно изрядно потратит ресурсы своего двигателя, а впереди у него год экспедиционного плавания. Тогда мы решили доставить судно через океан на буксире за попутным торговым кораблем. «Академик Ковалевский» дошел своим ходом до Гибралтара, а там его взял на буксир большой корабль и благополучно привел в Гавану.

ОМЭР выполнил задание — экспедиция приступила к работе с лета 1964 года и успешно завершила намеченные труды к концу 1965 года. Был собран обширный и ценный материал, характеризующий морские воды, омывающие остров Куба; подготовлены океанологи из кубинцев; заложен фундамент кубинской науки о море.

Уже в феврале 1965 года состоялось торжественное открытие Института океанологии Академии наук Республики Куба. Народное правительство Кубы передало институту большую усадьбу на западной окраине Гаваны, на берегу Мексиканского залива.

Многолетние узы дружбы связывают ОМЭР с организатором и первым директором Института океанологии Кубы профессором Дарио Гитартом Мандей. У него трудная судьба. После революции 1959 года ученый остался одиноким, так как его родные эмигрировали в США. Но Гитарт — истинный патриот своей страны, много лет работает для блага республики. Дарио Гитарт — крупный специалист и признанный авторитет в области морской биологии, успешно внедряющий в кубинскую морскую науку советские методы исследований. Нынешний директор Института океанологии Родольфо Кларо — воспитанник биологического факультета Московского государственного университета имени Ломоносова.

Тот кризис, что переживала наша морская наука в начале шестидесятых годов, был успешно преодолен благодаря выходу в Мировой океан серии научных судов, оснащенных современной техникой. Каких-нибудь десять лет назад наши ученые вели обработку материалов с помощью арифмометра, а сейчас без применения электронно-вычислительной машины не мыслится ни одно исследование.

Значительно расширилось международное сотрудничество в изучении Мирового океана. Наши экспедиции активно участвовали в целом ряде международных проектов.

В экспедициях росли и мужали кадры ученых. Каждая из экспедиций вносила весомый вклад в познание Мирового океана.

Но не только ученые способствовали развитию советской океанологии. Их активными помощниками были и есть члены экипажей экспедиционных судов, в совершенстве овладевшие спецификой работы на кораблях науки. Работать на экспедиционных судах куда сложнее, чем на транспортных. Ведь помимо судовождения и обеспечения безопасности мореплавания капитаны, штурманы, механики, матросы и многие другие участвуют в исследованиях.

Они обеспечивают надлежащие режимы работ судовых и исследовательских механизмов, помогают опускать и поднимать приборы, ставить и снимать буйковые станции, проводят траление и т. д.

Сергея Илларионовича Ушакова, первого капитана «Витязя», можно назвать основоположником школы судоводителей академического флота. После него «Витязем» командовал десять лет капитан дальнего плавания Игорь Васильевич Сергеев, опытный и смелый моряк, образованнейший человек. Они твердо проводили линию: экипаж должен работать не сам по себе, а для науки. Правда, попадались иной раз капитаны, которые разделяли участников рейсов на «паучников» и «извозчиков». Такого толка люди в нашем флоте подолгу не задерживались. Те капитаны, что понимали важность решаемых нашими экспедициями задач, придя на судно, оставались на нем десятилетиями. Так, нынешний капитан «Академика Курчатова» Эдуард Альфредович Ребайнс двадцать лет назад совсем молодым пришел на «Витязь» четвертым штурманом. А когда сошел со стапелей «Академик Курчатов», мы перевели Ребайнса на этот корабль старшим помощником капитана. После двух рейсов Ребайнс стал капитаном. Так же сложилась судьба у капитана «Витязя» Анатолия Степановича Свитайло и капитана немагнитной шхуны «Заря» Владимира Ивановича Узолина. Они начали свое плавание на этих судах четвертыми штурманами.

Многие члены экипажей наших судов так полюбили профессию моряка экспедиционного флота и свои корабли, что не переходили на другие суда, даже когда им обещали более выгодные материальные условия. Особенно много таких «долгожителей» было на «Витязе». Рекордсменом среди них является электронавигатор Антон Сергеевич Леонов: он работает на «Витязе» с 1949 года — с самого первого рейса. И, по-моему, весь экспедиционный флот академии знает боцмана «Витязя», а затем «Михаила Ломоносова» Федота Антоновича Никитюка, великого мастера палубных дел. Помню, как удивлял он своим мастерством немецких моряков во время постройки «Михаила Ломоносова» в Ростоке, как обучал их своему искусству сплетать тросы особым методом. Как не вспомнить с благодарностью механика по приборам Федора Ивановича Ганпанцерова, нашего «первопроходца»; после «Витязя» он плавал на новых кораблях: «Михаил Ломоносов», «Петр Лебедев», «Академик Курчатов». Не перечесть, сколько раз, когда ломались приборы, Федор Иванович -вытачивал для них новые детали. Ганпанцеров создавал на новых кораблях мастерские по ремонту приборов, налаживал работу этих мастерских, обучал молодых механиков и затем переходил на другое новое судно.

На наших судах царит атмосфера товарищества и взаимовыручки. Во многом это зависело и зависит от капитанов.

Из года в год ширится фронт исследовательских работ в океанах и морях. Научно-исследовательские суда оборудованы теперь приборами и аппаратурой, которые позволяют фиксировать процессы, происходящие в твердой земной коре под океаном, в самом океане, в атмосфере над ним и в космическом пространстве над планетой.

В Мировом океане ходят теперь наши экспедиционные суда, на борту которых ученые проводят исследования космического пространства. В середине 1967 года научный флот Академии наук СССР пополнился новыми судами, и в диспетчерских сводках о движении экспедиционных кораблей появились названия: «Космонавт Владимир Комаров», «Бежица», «Кегостров», «Долинск», «Аксай», «Ристна», «Боровичи», «Невель», «Моржовец». Они участвуют в широкой программе научных исследований верхних слоев атмосферы и космического пространства. Эти исследования проводятся с помощью искусственных спутников Земли и космических аппаратов. Регулярные наблюдения за искусственными спутниками и космическими станциями должны производиться из различных точек земного шара. Стационарные наблюдения организованы на суше (этим занимаются наши наземные станции), в океане такие работы проводятся на кораблях. Научные работники и моряки являются участниками большого международного предприятия — мирного освоения космического пространства.

В 1970–1971 годах Академия наук пополнила свой флот двумя самыми крупными кораблями космической службы — «Академик Сергей Королев» и «Юрий Гагарин». Их оснащение более совершенно и позволяет корректировать полеты автоматических станций, работающих в космосе.

В моем кабинете на большой карте мира морские инспектора передвигают крохотные кораблики. И когда я смотрю на эту карту, то думаю: далеко вперед ушла, хорошими темпами развивается советская морская наука.

Есть на свете Борок...

Осенью 1951 года я вспомнил, что три года не был в отпуске. И решил отдохнуть.

Решено — сделано, и в один прозрачный и прохладный день очутился я в Ярославской области. Деревенек там много, рассыпались одна неподалеку от другой. Километрах в полутора от одной мы и «застряли» — поставили у края болота палатку и прожили несколько дней. Красота вокруг несказанная. И тишина вековая. Нарушали ее только наши выстрелы: мы били уток. Это теперь у меня не поднимется рука подстрелить птицу — возраст берет свое, да и мир воспринимается по-другому, понимаешь неповторимую красоту всего сущего. А в те годы охота была для меня лучшим и желанным отдыхом. Я словно сбрасывал с плеч десятилетия и был опять веселым и сильным, уходили куда-то заботы, тревоги и огорчения.

В один из дней мы с напарником напрасно пробродили все утро. Погода испортилась, и золотые, просвеченные солнцем березы стали вдруг серыми и скучными.

— Иван Дмитриевич, собирайся домой, — крикнул шофер Ваня Вольский. — Все равно день пропащий. Ни одной утки.

Мы еще не дошли до палатки, как стал накрапывать дождь.

Добравшись до своего жилья, мы быстренько сварганили обед. И тут услышали: кто-то идет к нашей палатке. Я выглянул, подошедший — он оказался сельским почтальоном — поздоровался, а потом протянул мне телеграмму.

— Как ты нашел нас?

— В деревне сказали, где вы тут...

Я, уезжая из Москвы, оставил в ОМЭРе адрес ближайшего почтового отделения — мало ли что может случиться. И теперь на секунду пожалел об этом, но, прочитав телеграмму, забыл и о своем мимолетном огорчении, и об отпуске тоже.

Президент Академии наук А. Н. Несмеянов и главный ученый секретарь академик А. В. Топчиев предлагали мне выехать в соседний район Ярославской области для обследования биологической станции «Борок». Для этой цели Президиум Академии создал комиссию, а я был назначен ее председателем.

С членами комиссии я встретился через три дня, Когда они приехали в Борок. Знаком я был только с одним из них — профессором Георгием Васильевичем Никольским, известным ихтиологом. Был он очень высок и худ, рядом с ним я казался Паташоном. Никольский пожал мне руку и протянул бумагу:

— Вот, Иван Дмитриевич, здесь изложены наши задачи... Я прочел:

«Распоряжение № 1900 г. Москва 1 ноября 1951 г.

Для ознакомления с деятельностью биологической станции «Борок» АН СССР создать комиссию в составе:

1. Доктор геогр. наук И. Д. Папанин (председатель).

2. Проф. Г. В. Никольский (зам. председателя Ихтиологической комиссии АН СССР).

3. Кандидат биологических наук Л. А. Незговоров (Институт физиологии растений им. К. А. Тимирязева АН СССР).

4. Канд. биол. наук А. П. Щербаков (Институт морфологии животных им. А. Н. Северцова).

Обязать комиссию представить в Президиум АН СССР к 12 ноября 1951 г. заключение о работе биологической станции «Борок» и предложения по улучшению деятельности станции, особенно в области изучения искусственных водоемов на примере Рыбинского водохранилища.

Президент Академии наук СССР академик А. Н. Несмеянов Главный ученый секретарь Президиума Академии наук СССР академик А. В. Топчиев».

— Почему вдруг возник этот вопрос? — спросил я Георгия Васильевича.

— Сейчас объясню, — ответил Никольский.

И рассказал, что в Президиум Академии наук СССР поступили материалы проверки биологической станции «Борок», проведенной Министерством Госконтроля СССР.

Обнаружилось много недостатков в ее научной и хозяйственной деятельности, и перед Президиумом Академии наук возникла альтернатива: либо передать станцию областным организациям и превратить ее в сельскохозяйственную станцию для обслуживания местных нужд, либо кардинально перестроить ее работу, исходя из задач Академии наук СССР.

— Биостанция существует несколько лет, — продолжал Георгий Васильевич, — академия тратит на нее много денег, а научной отдачи никакой. Президиум академии решил послать сюда комиссию, чтобы мы разобрались на месте в положении дел и высказали свои предложения...

Борок находится в 16 километрах — по прямой — от маленькой железнодорожной станции Шестихино на линии Москва — Рыбинск.

Всем, кто хотел попасть на биостанцию, надо было около четырех часов ехать на лошадях по проселочной дороге. Осенью и весной грязища была непролазная.

Биостанция помещалась в бывшем помещичьем имении. Здесь, пожалуй, не было ни одного добротного дома, все строения пришли в ветхость. Но окрестности пленили нас удивительной красотой. Усадьба стояла на холме, окруженном лесом. Лишь с одной стороны к ней примыкал большой парк, в котором светились золотом высоченные старые березы. Парк был запущен и на редкость красив. С северо-восточной стороны холм постепенно переходил в широкий луг, который простирался до самой Волги, блестевшей в двух километрах. Безмятежным покоем веяло от этих мест.

Интересна история Борка. Усадьбу построили еще во времена крепостного права. После смерти первого владельца Борок достался в наследство его внебрачному сыну, рожденному от крепостной крестьянки. Этим сыном был мужественный и непримиримый борец с царским самодержавием Николай Александрович Морозов, известный народоволец. Морозов 28 лет провел в одиночном заключении в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Человек необычайно одаренный, обладающий большой силой воли и несгибаемым характером, Морозов покинул царскую тюрьму образованнейшим человеком, подлинным энциклопедистом: все эти 28 лет он усиленно учился.

В. И. Ленин высоко ценил революционные заслуги Морозова и вел с ним переписку.

После выхода из тюремного заключения Морозов стал заниматься научной деятельностью. В 1923 году Совет Народных Комиссаров РСФСР по инициативе В. И. Ленина передал И. А. Морозову Борок в пожизненное пользование. Николай Александрович высказал пожелание, чтобы в имении было организовано научное учреждение, и сам стал в нем первым, тогда единственным, ученым. В 1931 году через имение проезжали две научные экспедиции, и, посоветовавшись с их участниками, Морозов передал Борок Академии наук СССР.

Когда в предвоенные годы Советское правительство утвердило план создания «Большой Волги», Президиум АН СССР решил учредить в Борке Верхневолжскую базу, преобразованную затем в биологическую станцию «Борок». Было это весной 1939 года. Таким образом, перед коллективом «Борка» в первый период была поставлена задача изучения влияния водохранилища на окружающий ландшафт. В ту пору велись главным образом ботанические исследования. Станции было присвоено имя Н. А. Морозова, который скончался в Борке 30 июля 1946 года.

Дом, где жил Н. А. Морозов, превращен в музей. В нем хранятся собрание научных трудов и литературных произведений, многочисленные рукописи, коллекции, письма Николая Александровича. Среди них письма Н. А. Морозова В. И. Ленину, Н. К. Крупской, Ф. Э. Дзержинскому, М. Горькому и другим выдающимся государственным и партийным деятелям и ученым.

Комиссия наша взялась за работу и убедилась вскоре, что научная продуктивность станции крайне мала. В то время биостанцию возглавлял крупный ботаник, очень авторитетный ученый по луговым растениям, член-корреспондент АН СССР А. П. Шенников. Но Шенников жил в Ленинграде, работал в Ботаническом институте, нес большую преподавательскую нагрузку в университете. В «Борке» бывал редко и приезжал ненадолго. В штате станции числилось восемь научных сотрудников, только один из них был коммунистом.

Вообще же кадры станции оставляли желать много лучшего. Здесь нашли приют разные, в том числе и очень далекие от науки, люди. Где уж тут было говорить о продуктивной научной работе! Та работа, которая велась, относилась в основном к луговому хозяйству. А Рыбинское море? Нам показали более двух тысяч проб планктона, собранных в течение трех лет в водохранилище, но так и не обработанных и, конечно, пропавших. Сотрудники станции упустили благоприятный момент и не начали изучать режим и биологическую жизнь в Рыбинском водохранилище с момента его заполнения. Да и дальнейшая их работа не была направлена на изучение хозяйственного использования водоема.

Когда члены комиссии после обследования разговорились, мнения разошлись. Щербаков и Незговоров считали, что Академия наук должна отказаться от биостанции:

— Пусть принимают «Борок» местные организации и превращают в зональную сельскохозяйственную станцию... Мы с Никольским были другого мнения.

— Это же настоящая жемчужина, — доказывал Георгий Васильевич. — Какую работу здесь можно развернуть! Надо только руки приложить.

В конце концов, после долгих споров мы пришли к выводу, что «Борок» следует сохранить, но провести перестройку научной деятельности и коренную реконструкцию материальной базы...

Так мы и доложили Отделению биологических наук АН СССР, когда вернулись в Москву, а затем и на заседании Президиума АН СССР. Это заседание состоялось 4 января 1952 года, и мне пришлось выступить как докладчику от имени комиссии. Я рассказал о плачевном состоянии станции, о нуждах и перспективах ее развития. Высказал мнение комиссии, что недостатки в работе станции могут быть устранены только тогда, когда коллектив возглавит опытный директор, при условии, если ему будет помогать дружная и сплоченная партийная организация. В заключение сказал:

— Перед нами два выхода: либо закрыть станцию, признать, что мы бессильны навести порядок, либо помочь «Борку» людьми и средствами, пересмотреть тематику работ так, чтобы здесь была создана образцовая база для разработки проблем, связанных с насущными нуждами народного хозяйства. Комиссия считает, что станция должна быть сохранена.

Когда обсуждение подходило уже к концу, выступил А. В. Топчиев:

— Все предложения комиссии я предлагаю принять и записать в постановление Президиума академии. Но надо решить вопрос о директоре станции. Шенников давно уже просил освободить его от должности директора станции, и, видимо, надо пойти ему навстречу...

Члены Президиума согласились с ним. Топчиев продолжал:

— Найти для «Борка» директора не так-то просто, это потребует времени. Я предлагаю попросить Ивана Дмитриевича принять на себя временно обязанности директора биостанции, энергично развернуть там все мероприятия, которые наметила возглавляемая им комиссия, а тем временем мы подберем директора. Само собой разумеется, ОМЭР остается за Папаниным.

Я поблагодарил и сказал, что на короткий срок согласен возглавить станцию и постараюсь привести ее в должный вид, но для этого нужны особые полномочия, выше, чем права директора станции, в то время весьма ограниченные.

— Мы назначим вас одновременно уполномоченным Президиума академии по вопросам реконструкции и строительства станции «Борок», — сказал президент.

Вот так состоялось мое «крещение» на новую должность. Я думал, что буду заниматься «Борком» год, от силы два, построю за это время несколько домов, приобрету для станции исследовательские суда, приглашу хороших научных работников и с чистой совестью передам станцию другому директору. Но два года превратились в двадцать лет. Я отдал «Борку» так много времени, здоровья и сил, он настолько прочно вошел в мою жизнь, что все пятидесятые и шестидесятые годы я не представлял своей жизни без «Борка». Обязанности директора я выполнял безвозмездно. Зато хлопот и нахлобучек было с излишком.

Чтобы успешно вести исследовательские работы на Рыбинском водохранилище и по Волге, нужны были хорошие научные работники. Но им в Борке негде было жить. Недаром же А. П. Шенников писал в Президиум АН СССР, что «весьма существенным препятствием к приисканию квалифицированных сотрудников является полное отсутствие в Борке свободной жилплощади».

О том, как нелегко было с жильем, свидетельствует сохранившееся у меня письмо, которое я 17 февраля 1953 года посылал прорабу Н. И. Лапину и копию А. А. Остроумову, исполнявшему тогда обязанности заместителя директора биологической станции.

«...Снимите в ближайших деревнях несколько комнат, оплатите их, организуйте в каждой общежитие на 4–6 человек.

Кроме того, находящуюся рядом с вами, где вы живете, комнату приспособьте под общежитие для временно приезжающих в «Борок» научных работников, поставьте туда 6 коек и оборудуйте соответствующим образом, чтобы получилось хорошее общежитие».

Сегодня и читать смешно эту бумагу. Сегодня Борок — современный город, утопающий в зелени, а в нем гостиница, оборудованная по всем правилам. А тогда самой первой задачей, которую нам предстояло решить, было жилищное строительство. Мне и, конечно, «Борку» повезло: нам активно помогали и руководители Академии наук, и работники управлений и отделов Президиума АН СССР.

Я старался меньше беспокоить просьбами президента, но бывал частым посетителем кабинетов первого вице-президента академика И. П. Бардина и главного ученого секретаря академика А. В. Топчиева.

Иван Павлович Бардин был так же близок моему сердцу, как и Александр Васильевич Топчиев. Бардин был умнейшим и образованнейшим человеком, руководителем крупного масштаба, самым большим специалистом в нашей стране в области металлургии. Он был одним из руководителей строительства Кузнецкого металлургического комбината. Предвоенные годы И. П. Бардин работал в Наркомате черной металлургии, сначала главным инженером главка, потом председателем Технического совета наркомата, затем заместителем наркома. Под руководством Бардина шло проектирование и строительство новых мощных металлургических заводов, освоение прогрессивной технологии металлургических процессов. После войны Иван Павлович перешел в Академию наук. Еще в 1939 году в системе академии Иван Павлович создал и возглавил Институт металлургии, а в войну — Центральный научно-исследовательский институт черной металлургии (сейчас этот институт носит имя академика Бардина).

Иван Павлович Бардин был лауреатом Ленинской и Государственной премий СССР, великолепно знал производственные и хозяйственные вопросы, отличался умением использовать на практике научные результаты и направлять исследования в нужное русло. Бардин был старше меня лет на десять, и, когда мне пришлось работать с академиком, ему уже было под семьдесят. Это был поистине мудрец, человек редкого благородства. Внешне Бардин был суров, но все знали, что у него добрейшее сердце, в любой час он выслушает тебя и поможет. Как первый вице-президент, Бардин ведал вопросами финансов, строительства и материального снабжения, и мне частенько приходилось прибегать к его помощи, особенно когда в Борке полным ходом шло строительство.

Иван Павлович понимал собеседника с полуслова. И я не раз слышал от него:

— Иван Дмитриевич, все ясно. Ваша просьба будет удовлетворена...

Но бывало и так:

— Мне понятна ваша настойчивость, Иван Дмитриевич, но, к сожалению, сейчас помочь не могу. Вернемся к этому вопросу несколько позже...

Бардин был вечно занят. Как-то я спросил его:

— Иван Павлович, а когда же вы отдыхаете? Каждому трудящемуся у нас положен по закону отпуск. Даже академику...

— А я тоже беру отпуск, — улыбнулся в ответ Бардин, — только провожу его так, как мне всего интереснее.

— Как именно?

— Прошу у правительства служебный вагон, подбираю спутников — опытных металлургов, и мы объезжаем несколько металлургических заводов и строек. Одним металлургам полезные советы дадим, у других сами чему-нибудь новому поучимся. Я ведь не кабинетный работник, а производственник. Не могу отрываться от главного дела своей жизни.

И. П. Бардин много времени отдавал строительству Череповецкого металлургического гиганта, часто ездил туда, с нетерпением ждал первых плавок.

Другим человеком, с которым в то время я познакомился и общался, очень часто был Виктор Нифонтович Долгополов, начальник Центракадемснаба. Он ведал снабжением многочисленных институтов академий наук СССР и союзных республик. Его заботой было буквально все — от тончайших электронных приборов до автомашин и строительных материалов. Я всегда удивлялся тем недальновидным руководителям, которые считают снабжение второстепенным делом. Своевременная доставка необходимого оборудования определяет и запуск в плановый срок сложного научного агрегата, и открытие целого института. От снабжения зависит успех работы любой экспедиции, выполнение плана научной работы. Иначе можно провалить самое ценное начинание.

Не случайно я произнес «оду снабженцу». Работа на Севере научила меня уважать эту категорию тружеников. Так вот, Долгополов был снабженцем экстра-класса и человеком высокой культуры. Глубокое понимание нужд и потребностей каждого научного учреждения, четко налаженная работа всей системы снабжения, оперативность в работе и отзывчивость снискали ему заслуженный авторитет в академии.

Четверть века я работал в тесном контакте с В. Н. Долгополовым. Конечно, наш ОМЭР доставил много хлопот его управлению.

В номенклатуре Центракадемснаба появились морские и речные суда, судовое оборудование, морские приборы, большое количество дизельного топлива и прочее и прочее. Но еще больше хлопот доставил я ему, когда началось строительство и оснащение «Борка».

Должен сознаться, что мне порой приходилось сначала строить или заказывать материалы и оборудование, а потом уже оформлять документы. Долгополов ворчал, ругался, грозил, что будет жаловаться на меня Топчиеву, Бардину и президенту, но в конце концов сдавался:

— Ну, что с тобою делать, Дмитрич?! Убедил! Дело полезное, и как не помочь?

Он вызывал своих подчиненных, советовался, из каких источников и фондов выделить для «Борка» строительные материалы, металл, машины, и я уходил от него с нарядами в кармане.

Многим хорошим и очень занятым людям принес я хлопоты, пока «Борок» вставал на ноги.

С давних пор выработалась у меня привычка не пускать деловую бумагу по почте, а «приделывать к ней ноги», то есть с каждым письмом из Академии наук ходить самому. Обычно я покидал кабинет с положительной резолюцией на письме. Всегда проще договориться с кем-то, чем ждать, когда придет официальный ответ на официальный запрос.

Летом 1952 года территория биостанции стала большой строительной площадкой. Прокладывалась широкая улица, по обе стороны которой строители возвели нарядные коттеджи под красной черепичной крышей. Рядом уже намечалась и вторая улица из сборных финских домов.

Теперь настало время заняться кадрами.

Профессора Л. А. Зенкевич, Г. В. Никольский, Н. С. Гаевская рекомендовали мне ученых старшего и среднего возраста для «Борка» на руководящие научные посты и способных молодых ученых, которым в «Борке» представлялась возможность проявить себя.

На должность заместителя директора по научной части решением Президиума АН был назначен профессор Ленинградского университета, крупный зоолог П. В. Терентьев. Мы обговорили с ним направление научных работ станции, и, по рекомендации Терентьева, я привлек в «Борок» еще нескольких ученых. Среди них был талантливый энтомолог и паразитолог профессор Б. С. Кузин, сменивший впоследствии Терентьева на посту заместителя директора по научной части. Одним из первых приехал к нам гидробиолог профессор Ф. Д. Мордухай-Болтовский, большой знаток планктона, человек на редкость беспокойного характера и отменных способностей. Ботаническую лабораторию возглавила доктор биологических наук К. А. Гусева, а руководить ихтиологическими работами мы пригласили кандидата наук А. А. Остроумова, уже тогда опытного ихтиолога. Руководство лабораторией зоологии принял доктор биологических наук К. А. Воробьев, один из ведущих орнитологов страны, приехавший с Дальнего Востока. Крупные ученые член-корреспондент АН СССР Г. В. Никольский, Н. С. Гаевская, С. И. Кузнецов, А. В. Францев согласились быть нашими консультантами, причем милейший Сергей Иванович Кузнецов совершенно безвозмездно взял на себя заведование микробиологической лабораторией. Вокруг ведущих ученых станции вскоре сгруппировалась научная молодежь — недавние аспиранты и выпускники Московского и Ленинградского университетов. Наконец мы завели и свою аспирантуру. Первыми аспирантами «Борка» стали Артур Поддубный и Юрий Лапин. Ныне оба они известные ученые, причем первый из них ни на один день не порывал с «Бор-ком». Доктор биологических наук Артур Георгиевич Поддубный заведует ихтиологической лабораторией Института биологии внутренних вод.

Постепенно на месте старой усадьбы вырос современный благоустроенный научный городок.

Первый смотр итогам нашей работы мы провели летом 1954 года, после двухлетней реконструкции биостанции. 8 июля мы торжественно отметили столетие со дня рождения основателя биостанции «Борок» почетного академика Н. А. Морозова. Из Москвы, Ленинграда, Ярославля, других городов приехало много гостей — ученых и почитателей славного сына России. На его могиле был поставлен памятник. Этот памятник был заказан еще Сергеем Ивановичем Вавиловым, когда он занимал пост президента академии. Мы провели юбилейное заседание Ученого совета. С воспоминаниями о Морозове выступили его друзья.

Во вступительной речи я подвел первые итоги работы за два года. Приведу выдержку из сохранившегося у меня отчета: «Можно смело утверждать, что научно-исследовательская биологическая станция «Борок» имени Николая Александровича Морозова превратилась в солидное научное учреждение, которое в дальнейшем должно распространить свою деятельность и на другие водохранилища нашей страны. Нашей работой интересуются многие учреждения Москвы, Ленинграда, Горького, Саратова и других городов. Из маленькой научной ячейки, заложенной здесь много лет назад Н. А. Морозовым, выросло крупное академическое научное учреждение с большим будущим».

Но это было только началом. Мы продолжали непрерывно строить. Рядом с коттеджами росли 24-квартирные трехэтажные дома. В полутора километрах от Борка, на берегу судоходной реки Сунога, сооружался небольшой речной порт. Земснаряд прокладывал от Суноги к Борку канал. Начала работать школа-семилетка. Население поселка росло. Приезжали научные работники, специалисты, члены экипажей судов, рабочие. Каждому надо было дать жилье. Появились магазины, затем клуб-лекторий.

Наши исследовательские суда регулярно проводили экспедиции не только в Рыбинском водохранилище, но и по всей Волге. Особенно тщательно изучались районы новых водохранилищ — Куйбышевского и Волгоградского. Нам уже было тесно в рамках биологической станции, и закономерно стал вопрос о преобразовании «Борка» в институт. Это значило: более ответственные задачи, расширение научной и производственной базы, привлечение новых сил. Надо было строить и строить. И мы строили.

В 1956 году Президиум Академии наук СССР принял решение преобразовать биостанцию «Борок» в Институт биологии водохранилищ. Теперь и я, можно сказать, стал рангом выше: не директор станции, а как-никак директор института.

Если ранее эксперимент занимал небольшое место в работе биостанции, а зона исследований была ограничена Рыбинским водохранилищем, то к моменту создания института уже шли серьезные экспериментальные работы. Первые такие исследования были развернуты в 1954 году в лаборатории микробиологии талантливым учеником Сергея Ивановича Кузнецова Юрием Сорокиным, а затем начались и в других лабораториях: ботанической, физиологии рыб и т. д.

Юрий Сорокин много лет заведовал лабораторией продукционных процессов.

Научные работы станции приобрели целенаправленный характер: биологическое изучение водохранилищ для их наиболее полного народнохозяйственного освоения. Эти исследования велись по трем главным направлениям: во-первых, повышение рыбопродуктивности водохранилищ, во-вторых, их санитарно-гигиеническое состояние и использование и, в-третьих, хозяйственное использование затопляемой и подтопляемой зоны. По каждой из этих трех проблем проводились экспедиционные исследования. Результатом работы были практические рекомендации, имевшие немаловажное значение для хозяйства.

Перебирая в памяти каждый год из двадцати, связанных с «Борком», я прежде всего вспоминаю стройки. Все эти годы мы строили. Заканчивали одни объекты, начинали другие... У нас был создан строительный участок Академстроя, но рабочих не хватало, и можно без преувеличения сказать, что новый «Борок» строил весь коллектив. Закончив трудовой день в лабораториях, научные сотрудники шли на пристань и помогали разгружать из прибывавших барж кирпичи и цемент или шли на строительные объекты и становились землекопами, помогали закладывать фундаменты, рыли траншеи. Впереди, как всегда, были коммунисты и комсомольцы.

Раньше Борок вообще не имел школы. Вначале мы отвели под школу сборный финский домик. Естественно, что очень скоро он стал тесен. В поселке появилось каменное здание школы-семилетки. Но детское население продолжало расти. И родители вынуждены были учеников старших классов отвозить в Рыбинск или Ярославль, определять в интернаты, снимать для них комнаты. Тревог и волнений по этому поводу было хоть отбавляй. Президиум Академии наук обратился в Ярославский облисполком с просьбой организовать в Борке школу-десятилетку. Просьба была удовлетворена, но построить школьное здание должны были мы сами. Неподалеку от клуба выросло большое, современное школьное здание. Заодно мы сразу построили и многоквартирный дом для учителей.

Рядом появился еще один красивый дом. В нем разместились детский сад и ясли.

Строители возводили два новых лабораторных корпуса, административный корпус и гостиницу, здание столовой, новые дома. Все им помогали.

Мы сразу же отказались от всяких времянок — я считал, что это перевод государственных денег, — и строили добротные дома. Борок был окружен деревнями, многие их жители работали в институте. И понятно, что институт стал центром духовной жизни района, нес культуру в быт местного населения. Когда мы построили клуб, туда потянулась сельская молодежь. Я бывал в те времена в сельских клубах нашего и соседних районов и видел, как в них неуютно. Ходили в клуб только смотреть фильмы, люди сидели в шубах. Любители покурить дымили вовсю.

Мы раз и навсегда установили свои правила. Приходивших встречали дежурные и предлагали раздеться, почистить обувь. Курить полагалось только в отведенном месте. В зрительном зале стояли удобные кресла, всюду чистота и уют. Сначала парни и девушки окрестных деревень пытались перенести к нам порядки своих клубов, но вместо этого сами быстро привыкли к нашим порядкам: преимущества были слишком очевидны. Шли в Борок из деревень девушки в сапогах или валенках, но несли в руках свертки с туфельками. В зал входили — любо поглядеть.

Но клуб — это, конечно, была не самая главная забота в ряду целой вереницы забот. Труднейшей проблемой были пути сообщения. Летом еще ничего — грузы гнали баржами из Москвы и других городов по Волге и затем по Суноге до Борка. Но много грузов шло и по железной дороге. Все больше людей приезжало тоже железной дорогой. И 16 километров от станции Шестихино до Борка в дождь и слякоть приходилось преодолевать с большими мучениями за несколько часов. Машины застревали в грязи, на выручку приходилось посылать тракторы. Хорошая шоссейная дорога нужна была как воздух.

Помню, как-то вошел ко мне поздним вечером профессор Кузин в мокром брезентовом плаще и грязный с ног до головы.

— Что случилось, Борис Сергеевич? — встревожился я.

— Двенадцать часов добирался на грузовой машине от Шестихина до Борка. Если бы не трактор, до сих пор в грязи сидели бы, — безнадежно махнул рукой Кузин.

С письмом президента АН СССР я отправился к А. Н. Косыгину. Он тогда, в 1958 году, был заместителем Председателя Совета Министров СССР и председателем Госплана СССР. Алексей Николаевич, как всегда, принял меня очень сердечно. Я рассказал о большом научном значении института и перспективах его развития и о том, что отсутствие дороги грозит затормозить все наши планы.

— А есть ли у Академии наук деньги на это строительство? — поинтересовался Косыгин.

— Денег нет. Надеемся на вашу помощь, Алексей Николаевич. Дорога нужна не только для института. Она пройдет через населенные пункты Некоузского района и свяжет с железной дорогой колхозы. Ведь их, как и институт, также мучает бездорожье. Это будет дорога областного значения.

Алексей Николаевич некоторое время внимательно рассматривал принесенную мною карту и потом сказал:

— Кто построит эту дорогу?

— От имени всего нашего коллектива прошу поручить это дело Главдорстрою. Его начальник Федоров находится сейчас в вашей приемной, пригласите его, пожалуйста, в кабинет...

Мне повезло, что перед этим разговором я случайно встретился с В. А. Федоровым и уговорил его дать согласие на постройку дороги. Федоров мыслил перспективно; он понял меня с полуслова и обещал поддержку. Когда его вызвал к себе Косыгин, Федоров сказал:

— Главдорстрой согласен выполнить эту работу при условии, если Госплан включит ее в наш план и выделит деньги.

— Сделаем это, — коротко заключил Алексей Николаевич.

И через несколько дней мы получили ответ Госплана СССР: постройка дороги от станции Шестихино до поселка Борок включена в план дорожного строительства 1959 года по Ярославской области, одновременно отпускались деньги. Стоит ли говорить, с каким ликованием наш институт встретил это решение. Радовались не только в Борке, но и во всем районе.

Строилась дорога трудно. Возникло множество проблем, которые порой казались просто неразрешимыми. Мы должны были добыть и подвезти балласт — речной песок и шлак для насыпи. Много тысяч тонн песка пришлось перевезти нам с берегов реки баржами и автомашинами. Неоценимую помощь 'оказал нам управляющий трестом Череповецметаллургстрой Дмитрий Николаевич Мамлеев, который вместе с комбинатом построил заодно и большой красивый город. Иван Павлович Бардин, частенько навещавший Череповец, в одну из поездок взял меня с собой. Там я и познакомился с Мамлеевым. Он успешно прошел школу академика Бардина и принадлежал к послевоенному поколению талантливых командиров производства. Мамлеев обещал помочь и помог.

К осени 1959 года от железнодорожного поселка протянулось асфальтированное шоссе до самого Борка. Теперь путь от Шестихина до института занимал 20 минут.

Постепенно наш институт превратился в солидный научный центр. В Борок стали приезжать на стажировку, на симпозиумы и для ведения исследований научные работники из различных городов России, из союзных республик, а затем мы приняли и первых иностранных ученых. То, что институт располагался в непосредственной близости к изучаемым объектам, давало ему неоспоримые преимущества. Возникали новые научные задачи, строились и вступали в число действующих новые лаборатории, но по-прежнему одной из главных оставалась проблема рыбохозяйственного освоения водохранилищ.

Принято думать, что сущность этой проблемы состоит в рационализации лова рыбы и в разработке методов рыборазведения. Эти вопросы очень важны, но ими занимаются рыбохозяйственные институты. Наш же институт вел более общие и одновременно более глубокие исследования, которые имели своей целью дать теоретические обоснования для разумного ведения рыбного хозяйства.

Чтобы правильно вести рыбный промысел на водохранилищах, нужно прежде всего иметь представление о размерах их рыбных запасов. Но для этого необходимо знать плодовитость рыб, скорость их размножения, роста, потребность в пище, условия среды и т. и.

При организации рыбного промысла нужно не только стремиться к тому, чтобы вылавливать больше рыбы. Непременно следует заботиться и о том, чтобы не подорвать рыбные запасы. Всем известны случаи, когда в результате бездумного лова рыбы богатейшие водоемы истощались. Так было, например, на Азовском море, где пришлось на несколько лет вообще прекратить лов рыбы.

В 1961 году я выступил с отчетом о работе института в Ярославском обкоме партии. От имени коллектива я мог с чистой совестью сказать, что исследования, проведенные в «Борке», имеют немаловажное практическое значение для рыбного хозяйства, по крайней мере для волжских водохранилищ. Я рассказал о завершенном комплексе многолетних изучений процесса формирования фауны водохранилищ. Этот труд имел важное значение для планирования мероприятий по рыбохозяйственному освоению водохранилищ как при их проектировании, так и при эксплуатации.

Вокруг «Борка» были идеальные условия для охоты и для рыбалки. В поймах Волги и ее притоках гнездилась масса водоплавающей птицы, а весною и осенью во время перелета птиц здесь отдыхали несметные стаи. И рыбы кругом было в изобилии: судак, лещ, щука, множество всякой мелочи. И хотя я был заядлым охотником и рыболовом, когда я стал директором «Борка», сразу дал себе зарок не брать здесь в руки ни ружья, ни рыболовных снастей, чтобы не подавать примера другим. Больше того, мы добились, что Ярославский облисполком объявил территорию «Борка» и прилегающих к нему лесных и водных угодий заказником, где круглый год запрещалась охота и лов рыбы. Коллектив института взял на себя охрану заповедника.

С начала сезона охоты воздух кругом гремел от выстрелов, а в заказнике преспокойно плавали утки и гуси и совсем близко подпускали к себе лодки с людьми, словно зная, что здесь человек не тронет их.

Но «Борок» наш был островок в море. С болью в сердце смотрел я, как жестоко, как неразумно уничтожаются рыбные запасы не только браконьерами, но и колхозами. Чаша терпения переполнилась, когда браконьеры оказали вооруженное сопротивление нашим сотрудникам, которые совершали на малом судне экспедиционный рейс и попытались помешать им ловить рыбу во время нереста.

Надо было бить во все колокола, поднять общественность в защиту рыбы.

Мы организовали в «Борке» в 1960 году большое совещание, пригласили ученых из Москвы, Ленинграда и других городов, руководителей рыбохозяйственных организаций, председателей и бригадиров рыболовецких колхозов Ярославской, Вологодской и близлежащих областей. Я был рад, что приехал в «Борок» Александр Акимович Ишков.

Наши ихтиологи тщательно подготовились к этому заседанию. На повестке дня был только один вопрос; о запрещении лова рыбы в период нереста на Волге и в водохранилищах. Разговор шел откровенный и не для всех приятный. Наши ученые оперировали фактами, и только фактами. Весной рыба идет на нерест, идет густыми косяками, не замечая опасностей, словно очумелая. В эту пору браконьеры и ставили сети, а крупную рыбу били острогами с лодок В это же время и многие рыболовецкие колхозы, работавшие с прохладцей весь год, выходили на промысел и за две недели давали годовой план улова рыбы Ученые говорили и о нем, что колхозы используют рыболовные сети с очень мелкой ячеёй, через них даже головастик не проскочит. Так уничтожались рыбные богатства.

Рыбаки сидели притихшие. Действительно, с фактами не поспоришь.

Совещание приняло ряд конкретных рекомендаций: полностью запретить рыбный промысел в период весеннего нереста, объявить беспощадную борьбу с браконьерством, запретить лов рыбы сетями с мелкой ячеёй.

Свои рекомендации мы разослали руководителям рыбной промышленности и в областные исполкомы городов Поволжья. Очень скоро мы получили ответ. Ярославский, Куйбышевспий, Ульяновский и Волгоградский облисполкомы вынесли постановления, узаконившие наши рекомендации. Всюду была усилена служба рыбнадзора. Борьба за сохранение рыбных богатств Волги встала на практические рельсы Коллектив института активно включился в эту борьбу. Как только начинался нерест, на ноги поднимался весь наш коллектив Все суда института высылались на охрану рыбы, а река была разделена на охранные зоны. Каждый наш начальник экспедиции был одновременно и инспектором рыбоохраны.

Почин института был подхвачен широкой общественностью. Вместе с работниками рыбнадзора и милицией выходили на реку на катерах и лодках бригады коммунистов и комсомольцев из городов и сел.

Фронт работ института из года в год расширялся, возникали все новые проблемы. Такой, например, была проблема защиты гидросооружений от обрастаний различными организмами. На некоторых ГЭС это обрастание приняло размеры стихийного бедствия, и к нам посыпались запросы от руководителей гидроэлектростанций и городского водоснабжения, проектных организаций. Признаться, я раньше и не слышал о дрейссене, а тут этот моллюск стал главной забоюй нашего коллектива, и какое-то время все разговоры велись только вокруг него.

Дрейссена — небольшой моллюск. Оседая на подводных предметах, образует колонии, подчас огромные. Когда дрейссена проникает в трубы, подающие воду к турбинам ГЭС, или в трубы водозаборных станций, то не только уменьшает их площадь, но порой полностью их закупоривает. Известны случаи и у нас и за рубежом, когда дрейссена выводила из строя ГЭС и водопроводы.

Была очевидна необходимость изыскать надежные способы борьбы с дрейссеной.

Когда началось строительство Куйбышевской ГЭС и создание водохранилища, жизнь поставила нас перед необходимостью организовать там филиал Института биологии водохранилищ. Директором Куйбышевской биостанции был назначен кандидат биологических наук Н. А. Дзюбан. Он развернул экспериментальные работы, и уже через год были получены первые практические рекомендации борьбы с дрейссеной. Разумеется, эти эксперименты базировались на основе глубокого изучения биологии и физиологии моллюска, которое велось в «Борке».

И еще одна проблема занимает коллектив института с момента его организации и до наших дней. Это борьба с загрязнением водоемов промышленными и бытовыми стоками.

В наше время загрязнение вод стало глобальной проблемой. Отрадно отметить, что коллектив ученых «Борка» одним из первых включился в борьбу за охрану природы и ведет ее уже третье десятилетие.

Шли годы, коллектив института рос и количественно и качественно. Если в январе 1952 года на биостанции работало всего 8 научных работников, то десять лет спустя уже свыше 30 докторов и кандидатов наук, а всего в штате института трудилось 450 человек. Действовала крепкая партийная организация. В ней было 70 членов и кандидатов партии. Комсомольская организация насчитывала 96 человек. Коммунисты задавали тон всему коллективу, были душой всех наших начинаний. Нам много помогали Ярославский обком КПСС, Некоузский райком партии. Коммунисты института активно участвовали во всех политических кампаниях, проводимых обкомом и райкомом партии, считали культурно-воспитательную работу на селе своим долгом.

Атмосфера в институте — или, как теперь говорят, моральный климат — во многом зависела от прекрасного человека и большого ученого Бориса Сергеевича Кузина. Кузин был моим заместителем по научной части почти 15 лет. Талантливый воспитанник Московского университета, он обладал блестящим умом, широким кругозором. Кроме своей основной научной профессии — энтомологии — Кузин знал очень многое, был энциклопедически образованным человеком. Борис Сергеевич свободно разбирался в тех сложных проблемах, которые нам приходилось решать, и пользовался в коллективе непререкаемым авторитетом. Мы работали с ним в полном контакте.

Борис Сергеевич страдал тяжелым пороком сердца, но стоически переносил болезнь и работал, пока доставало сил. В 1970 году он стал пенсионером, однако не ушел из института и еще три года был консультантом.

Как и многие сотрудники института, Кузин был влюблен в Борок и, выйдя на пенсию, не покинул его, не возвратился в Москву, где имел квартиру.

Когда болезнь совсем свалила его с ног, он написал своего рода завещание, которое просил друзей прочитать после его смерти. Письмо это было зачитано на собрании коллектива.

«Больше всего мне хочется, чтобы после моей смерти институт сохранял возможно более высокий научный уровень в своих исследованиях...

...Для сохранения красоты Борка, при любом его дальнейшем строительстве, необходимо сохранить без всякой застройки участок луга и леса от парка до северной границы Борка...

...Совершенно необходимо всячески поддерживать способную научную молодежь. Но в то же время внушать молодым сотрудникам, что без большого и серьезного труда в науке ничего цепного получить нельзя. Нужно всеми силами добиваться отчетливого понимания разницы между настоящей научной продуктивностью и научной карьерой. Но эту разницу должны твердо знать прежде всего сами научные руководители.

Всем остающимся напоминаю, что создать наш институт было очень трудно. В это дело была вложена огромная работа многих людей. Но ее было бы недостаточно без счастливого стечения некоторых обстоятельств, начиная с того, что к его организации был привлечен И. Д. Папанин. Но и он без необходимых людей не создал бы научного учреждения, которое в настоящее время достаточно себя зарекомендовало и имеет все основания к дальнейшему усилению своего авторитета. Но даже и теперь развалить институт можно очень легко. О том, чтобы этого не произошло, должен заботиться каждый его сотрудник...»

К ведущим ученым, что работали с первых лет становления биостанции и создали славу новому институту, нужно добавить имена ученых, которые пришли к нам позже, но также оставили след в истории института. Это доктора наук М. М. Камшилов, С. М. Драчев, Б. А. Скопинцев, Б. А. Вайнштейн, М. А. Фортунатов, В. И. Рутковский, Б. К. Штегман, Б. В. Краюхин, Н. В. Бодрова, Г. Д. Гончаров.

По мере своего развития институт еще раз изменил свое название. Б. С. Кузин, Ф. Д. Мордухай-Болтовской, М. М. Камшилон и другие ведущие ученые подняли вопрос о том, что название Институт биологии водохранилищ не соответствует содержанию его деятельности, которая ведется в гораздо больших масштабах.

По просьбе Ученого совета и дирекции института его работа была обсуждена в Отделении биологических наук, а затем на заседании Президиума АН СССР.

Президиум Академии наук СССР постановил Институт биологии водохранилищ АН СССР переименовать в Институт биологии внутренних вод АН СССР.

Так со временем наш институт стал головным научным учреждением Советского Союза по проблеме изучения биологии пресных вод.

Сегодня институт известен далеко за пределами нашей страны, В нем проводятся и всесоюзные научные конференции, и международные симпозиумы. Только за 1972–1976 годы в лабораториях института вели исследования свыше 400 ученых, аспирантов и преподавателей вузов нашей страны и 36 зарубежных ученых — из Польши, Венгрии, Болгарии, ГДР, Чехословакии, Кубы, США, Франции.

Институт — одно из ведущих научных учреждений страны в области исследований окружающей среды, рационального использования биологических ресурсов внутренних водоемов и их охраны. Наш «Борок» — головное учреждение по изучению влияния загрязнителей на водные организмы и экосистемы водоемов, играет важную роль в осуществлении советско-американского соглашения о сотрудничестве в области охраны окружающей среды. В рамках советско-английского сотрудничества институт ведет исследования в области разработки научных основ контроля качества поверхностных вод по гидробиологическим показателям. Представители института участвуют в работе постоянной советско-шведской комиссии по охране вод Балтийского моря от загрязнения.

Коллектив института стремится сочетать теоретические работы с практическими. Так, например, перед началом летнего лова рыбы в Волжском бассейне институт созывает производственные совещания представителей рыболовецких колхозов и уточняет вместе с ними районы промысла, определяет нормы вылова разных видов рыб, рекомендует орудия лова. Эти мероприятия позволяют поддерживать рыбные запасы и рационально их использовать. Научный коллектив изучает круговорот органического вещества в водоемах и разрабатывает научные основы повышения их полезной продуктивности.

Под руководством В. И. Романенко созданы новые методы очистки сточных вод от ядовитых окислов с помощью бактерий. Это очень важное открытие широко внедряется на многих предприятиях нашей страны и вызвало большой интерес за рубежом.

Ученые «Борка» активно участвуют в большинстве научных и народнохозяйственных начинаний, связанных с проблемами биологии пресноводных водоемов, которые проводятся в нашей стране. В каком бы районе нашей страны эти начинания ни возникали, сотрудники «Борка» едут туда. Ученые института много работают и за рубежом. Первым вышел на международную арену Ю. И. Сорокин. Труды Сорокина о процессах создания первичной биологической продукции в водной среде принесли ему мировую известность. По приглашению ЮНЕСКО Юрий Иванович работал на тропических островах Тихого океана, где вместе с американскими учеными провел ряд интересных исследований. Научные работники института А. В. Монаков и В. П. Курдин почти год провели в Судане — помогли местным ученым изучить биологические ресурсы зоны реки Нил и разработать мероприятия по использованию ее природных богатств. На Кубе несколько месяцев трудились доктора биологических наук А. Г. Поддубный и В. И. Романенко, гидробиолог И. Е. Пермитин и два лаборанта.

«Борок» создавал большой коллектив. Велика заслуга научных работников, но не меньшая — строителей, дорожников, врачей, учителей, кто отдал институту десятилетия и работал, как говорится, не за страх, а за совесть.

Трудно перечислить всех тех, кто помогал создавать «Борок». Но все же мне хочется выделить участие главного инженера Управления делами Академии наук СССР Дмитрия Васильевича Харитонова. Именно вместе с Харитоновым совершил я первые выезды в биологическую станцию «Борок», вместе с ним разрабатывал основные направления работ по строительству нового Борка и в течение многих лет получал от Харитонова большую помощь во всех работах. В один из его последних приездов в Борок я навестил его в гостинице, где он остановился. Сидя в комфортабельном номере, глядя на заснеженные березы и уютный поселок, Харитонов вдруг спросил:

— А помните, Иван Дмитриевич, наш первый приезд в Борок?

— Хорошо помню. Ну и что же?

— Надеюсь, вы не забыли, где и как тогда мы с вами жили? Голову негде было приклонить. Спали на письменных столах в холодной конторе. А теперь? Даже не верится, что на нашей с вами памяти здесь такая глушь была...

Повторяю, многих трудов стоил всем нам Борок. Немало и сил и здоровья, бессонных ночей отнял он и у меня. Это — мое кровное детище, моя гордость. А с детищем всегда трудно расставаться.

Но настал день, когда мне пришлось это сделать. Возраст берет свое — от него не уйдешь. Конечно, связи с «Борком» не прервались. Ко мне и сегодня приезжают оттуда с разными просьбами, и я продолжаю охотно помогать институту и словом и делом. То, с чем связан был кровно два десятка лет, нельзя вычеркнуть из жизни, нельзя выбросить вон из сердца и памяти.

Впервые я посетил Борок уже как гость в апреле 1974 года, когда получил такую телеграмму:

«Дорогой Иван Дмитриевич, Вас, организатора и создателя института, нашего постоянного незаменимого вдохновителя и защитника, будем бесконечно рады видеть 26 апреля, когда коллектив будет отмечать 250-летие Академии. По поручению коллектива Буторин, Романенко, Литвинов, Гречанов».

Ну как было не откликнуться на такое приглашение!

Мне предоставили честь открыть юбилейное заседание Ученого совета. Большая аудитория была переполнена. Здесь собрались все сотрудники института, приехало много гостей из Ярославля, Рыбинска, Некоуза. Я рассказал о том, каким был Борок 22 года назад и какую колоссальную работу провел коллектив, чтобы превратить его в образцовый научный центр. Было много выступлений. Мне был преподнесен приветственный адрес от областного комитета партии.

Должен сказать, что если на первых порах областные организации несколько недоверчиво посматривали в сторону «Борка», то вскоре убедились, что на территории области создается новое передовое научное учреждение, и резко изменили свое отношение к нам. В тесном контакте работали мы и с руководителями Некоузского района.

В тот мой приезд я наконец нашел время прочесть Книгу отзывов о работе института. Записей много. В них и благодарность за гостеприимство, и восхищение увиденным, и добрые пожелания дальнейших успехов.

Так, Джефри Фрайер, доктор наук из биологического общества Великобритании, пишет, что он был «очень удивлен масштабами института, который, несомненно, представляет крупнейший институт такого рода в мире».

Японский ученый Ш. Хори, работающий на гидробиологической станции университета города Киото, оставил такую запись: «Я — первый посетитель из Японии. Безусловно, это одно из лучших лимнологических учреждений мира».

В институте часто и подолгу трудились научные работники из социалистических стран. Уезжая, почти все они писали в Книге отзывов добрые, благодарные строки. Я приведу только такую краткую запись:

«Борок» совсем очаровал меня. Высокий уровень научных работ, отличная аппаратура и, главным образом, люди — хорошие специалисты, интересные и очень, очень милые. Уезжаю, надеясь, что будет у меня возможность снова сюда приехать. Ева Камлер, Институт экспериментальной гидробиологии, Варшава, Польша».

Все эти отзывы искренни, написаны от чистого сердца, а не просто дань вежливости.

На этом я заканчиваю рассказ о «Борке». Конечно, за пределами главы осталось очень многое: не все проблемы назвал, не обо всех — достойных этого! — людях рассказал. Но ведь говорил же К. Г. Паустовский, что и день жизни — только один день — огромен и что описать его под силу разве что очень одаренному человеку. А история «Борка» — это много тысяч дней и сотни человеческих судеб, подчас очень сложных. Хотя, опять-таки, вряд ли бывают простые судьбы и простая жизнь.