На крайней точке материка

Тепло попрощавшись с моряками прославленного «Таймыра»{6}, мы отправились в Ленинград. Я не предполагал тогда, что именно моряки «Таймыра» и другого такого же судна, «Мурмана», в феврале 1938 года снимут нашу четверку с дрейфующей льдины.

Как положено, мы отчитались о проделанной работе на ученом совете Арктического института. Краснеть нашему коллективу не пришлось. Во-первых, мы соорудили первоклассную по тому времени арктическую обсерваторию, и, во-вторых, план научных исследований был значительно перевыполнен.

— Какие ваши дальнейшие планы, Иван Дмитриевич? — спросил профессор Рудольф Лазаревич Самойлович. — Неужели обратно в свой Наркомпочтель?

— Ближайшие планы — отдохнуть после трудной зимовки. А там видно будет, — уклончиво отвечал я.

— А вы скажите прямо — вернетесь вы к нам после отпуска или нет?

Я засмеялся:

— Ну конечно, вернусь. И не думаю расставаться с Арктикой.

— Отлично, — улыбнулся Самойлович, — жду вас после отпуска для серьезного разговора...

Начало 1934 года вновь приковало к Арктике внимание всего мира. Затаив дыхание, следила планета за дрейфом зажатого во льдах парохода «Челюскин». А затем за жизнью на льду Чукотского моря в лагере Шмидта экипажа и пассажиров ледокола, раздавленного льдами 13 февраля. На весь мир прозвучали слова привета, посланные челюскинцам в телеграмме, подписанной членами Политбюро ЦК ВКП(б): «Шлем героям-челюскинцам горячий большевистский привет. С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном исходе вашей славной экспедиции и в том, что в историю борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы...» Для спасения челюскинцев были брошены самолеты, направлены суда, двинуты санные партии. В успехе спасательных операций советские люди не сомневались...

Как раз в то время я пришел в Арктический институт. Меня принял заместитель директора института Владимир Юльевич Визе. Я любил этого человека, и, разумеется, не только за то, что он сделал для меня очень много хорошего. Он всем делал добро. Просто его нельзя было не любить и не уважать — такой он был. Очень образованный, внимательный, преданный Северу.

Разговор наш начался, естественно, с челюскинцев. Визе видел эту историю по-своему — как полярный исследователь, большой ученый и государственно мыслящий человек. Он сказал, что, по его мнению, одной из причин гибели «Челюскина» было плохое знание закономерностей движения ледового покрова арктических морей.

— Правительство не раз указывало нам на необходимость всемерного развития судоходства в морях Арктики. Эта задача невыполнима без надежного круглосуточного наблюдения за состоянием льда и погоды. Значит, нам надо строить в Арктике новые полярные станции и расширять старые. Сейчас для всех работников Главсевморпути и ученых Арктического института главной является транспортная проблема. Мореплавание в Арктике необходимо не ради самого мореплавания, а для дальнейшего освоения малодоступных северных областей нашей страны, для решения задач большого народнохозяйственного значения.

Визе подвел меня к карте:

— Вот смотрите, пролив Вилькицкого — единственная артерия для сообщения между Карским морем и морем Лаптевых. Конечно, есть еще путь вокруг Северной Земли, но это — дело будущего.

А пока от навигационного состояния пролива и подходов к нему зависит успех или неудача плавания любого парохода по Северному морскому пути. Потому нам особенно важно иметь хорошо оснащенную полярную обсерваторию на мысе Челюскин...

Я с невольным уважением посмотрел на крошечный выступ на карте — самую северную точку материка. Визе достал из стола несколько листов бумаги, отпечатанных на машинке.

— Если за всю историю полярного исследования мимо мыса Челюскин прошло менее десятка судов, — продолжал Владимир Юльевич, — то в последние годы их здесь была целая флотилия. Только с 1930 года в порты Оби и Енисея прошло 133 иностранных корабля, не говоря уже о наших. Вам понятно, какое значение играет мыс Челюскин в навигации по Северному морскому пути?

— Еще бы, даже очень! — ответил я.

— Так вот, — закончил Владимир Юльевич, — мы решили послать вас начальником полярной станции на мысе Челюскин. Согласны? — И, не дав мне возможности ответить, продолжал: — Там есть небольшая полярная станция. Но она не отвечает современным требованиям. В прошлом году ваш коллектив создал в бухте Тихой отличную обсерваторию. Такая же работа предстоит и на мысе Челюскин.

Так мыс Челюскин из географического понятия стал для меня реальной землей, которую надо было обживать и обустраивать.

Времени до отъезда оставалось в обрез — четыре месяца. Надо было успеть подобрать кадры, доставить в Архангельский порт в разобранном виде научные павильоны, жилые дома, ангар, ветряк, оборудование мастерских и другую технику, вездеходы, радиостанцию и научную аппаратуру, одежду и продовольствие и еще многое, многое другое. Но главным я считал подбор людей. На собственном опыте зимовки в бухте Тихой я убедился, как хорошо работается в коллективе, спаянном дружбой и доверием. От друзей-полярников я был немало наслышан о драмах и даже трагедиях на зимовках, когда попадались люди, слабые духом. Поэтому я не торопился принимать предложения, которых было немало, ведь нам утвердили солидный штат — 34 человека. Но объем работ был таков, что я понимал: людей не хватит. И предупреждал каждого, что он должен иметь вторую специальность и выполнять работу за двоих, иначе я просто не имею права взять его на зимовку.

Я обрадовался, что на мыс Челюскин согласились поехать некоторые мои товарищи, с кем провел я год на Земле Франца-Иосифа, и среди них Женя Федоров. Он только что женился, и я предложил ему поехать с женой.

— Твоя Анна — женщина с характером и волей, к тому же дипломированный специалист.

Анну Викторовну уговаривать не пришлось. Ее зачислили на должность геофизика: она вместе с Евгением окончила физический факультет Ленинградского университета.

Я стремился, чтобы в нашем коллективе была крепкая партийная прослойка. Поэтому, присмотревшись к научному сотруднику Арктического института, молодому и энергичному коммунисту Василию Мелешко, пригласил его на должность руководителя гидрологических работ. Мелешко с радостью согласился, но неожиданно вмешалось партбюро института. Не так много было тогда членов партии среди научных работников, и партбюро считало, что Мелешко нужен в институте. Пришлось мне пойти на заседание партбюро и доказать, что на переднем крае, в трудных условиях зимовки, нам он нужней. Мелешко отпустили. Василий возглавил партийную организацию нашего коллектива и всегда был там, где труднее. В последующие годы Василий Павлович Мелешко не раз зимовал в Арктике — был начальником полярных станций и руководителем морских экспедиций. Тем радостнее было мне встретить его в феврале памятного 1938 года, когда к нашей льдине приткнулся носом «Таймыр» и на его борту оказался Вася Мелешко, руководитель научной группы.

В годы Великой Отечественной войны Мелешко возглавлял Управление гидрометеослужбы Северного флота, а после окончания войны много лет был начальником Высшего мореходного училища в Ленинграде.

На мыс Челюскин поехали и работавшие в бухте Тихой Виктор Сторожко и Федор Зуев. Зуев был, пожалуй, самым старшим по возрасту в нашем коллективе, ему стукнуло сорок пять, у него были густые светлые усы, и все уважительно звали его дядей Федей.

От причала Архангельского порта с трудом оторвались только во второй половине июля. Спешно грузили прибывшие для нашей станции тюки и ящики, и, как всегда, чего-то нужного не хватало, приходилось рыскать по городским складам и просить о помощи.

На борт знаменитого «Сибирякова» мы ступили с чувством большого уважения: ледокол был награжден орденом Красного Знамени за исторический рейс 1932 года. Тогда «Сибиряков» вел знаменитый полярный капитан Владимир Иванович Воронин, а штурманские вахты нес старший помощник капитана Юрий Константинович Хлебников. Теперь же капитанское место на «Сибирякове» занял Хлебников. Юрию Константиновичу было лет тридцать с небольшим, и был он прирожденный моряк. Школу арктического мореплавания Хлебников прошел под руководством таких выдающихся полярных капитанов, как Н. М. Николаев, Г. Я. Сорокин, В. И. Воронин, и теперь второй год работал самостоятельно.

Это была моя первая встреча с Юрием Константиновичем, знакомство же наше растянулось на всю жизнь. У капитана Хлебникова оказалось завидное морское долголетие: он служил полярному океану почти до семидесяти лет.

До острова Диксон мы дошли без происшествий, но здесь неожиданно задержались на две недели: оказалось, припайный лед в Карском море в проливе Матиссена еще не вскрылся и путь к проливу Вилькицкого был закрыт. Во время вынужденной стоянки я основательно полазил по складам порта и полярной станции и выудил кое-что полезное для мыса Челюскин. Заодно прихватил с Диксона и лучшую упряжку ездовых собак. Я убедил полярников Диксона, что они живут на перекрестке морских и речных путей и любая потеря для них восполнима, а мыс Челюскин — на самом краю света и там будет невозможно раздобыть что-либо до следующей навигации.

В середине августа мы прибыли наконец к мысу Челюскин.

Берег материка был скован припаем. Припай держал стоявший на грунте большой айсберг, принесенный ветром и течением от Северной Земли. Я решил не ждать, пока разрушится припай, и провести выгрузку на лед. Группа Мелешко быстро измерила толщину льда. Она оказалась внушительной. Мы наметили трассу, засыпали льдом проталины, через трещины в припае сделали настилы из бревен и досок и приступили к выгрузке.

«Сибиряков» стал правым бортом к припаю, как к стенке порта. Весь состав полярников, строителей и экипажа разбили на три бригады, работали круглосуточно. Надо было выгрузить более 900 тонн груза и перетащить его километра за три. С этой работой мы управились за две недели. Важно было с самого начала внушить молодым полярникам, что с Арктикой шутки плохи и в любой день она может сорвать намеченное дело. Поэтому нужны темпы и темпы. В Мурманске мы погрузили на борт «Ермака» разборный дом; его в первую очередь переправили на землю.

Очень я обрадовался, когда к мысу Челюскин подошел лидер ледокольного флота, наша гордость ледокол «Ермак». Он вел за собой грузовой пароход «Байкал» и речной буксир «Партизан Щетинкин». Я отправился к капитанам этих судов и попросил помочь нам во время их стоянки. Полярники — народ отзывчивый, несколько дней у нас работали члены обеих команд.

22 августа на востоке показался сначала дым, а затем и силуэт корабля.

—  «Литке» подходит, — крикнул мне с борта «Сибирякова» Хлебников.

Это действительно был знаменитый ледокол «Федор Литке», и вел его через льды Николай Михайлович Николаев.

«Литке» отличался от ледоколов типа «Ермак» или «Красин». Если те ледоколы наползали на лед, давили и крушили его тяжестью корпуса, то «Литке» ударами своего острого форштевня проделывал во льду трещину и затем вклинивался в нее, расширял до нужных пределов.

В тот год «Литке» совершал переход Северным морским путем за одну навигацию, то есть повторял путь «Сибирякова», но только с востока на запад. На борту «Литке» находилась группа ученых, и возглавлял ее неутомимый Владимир Юльевич Визе. Как же я был рад увидеть его!

Запомнился мне один эпизод тех дней.

Ко мне подошли двое молодых людей:

— Вы Папанин? Разрешите нам осмотреть полярную станцию? Мы гидробиологи с «Литке» Петр Ширшов и Вениамин Богоров...

— Ну, раз вы ученые, то очень даже желательно, чтобы вы осмотрели нашу станцию и высказали свое мнение...

Они двинулись по припаю к станции. Я посмотрел им вслед и неожиданно даже для самого себя воскликнул:

— Стойте, братки, обождите минутку! Ширшов и Богоров остановились. Я продолжал:

— Что же вы порожняком пойдете, когда все мы до седьмого пота уже доработались? Возьмите бревнышко и отнесите попутно на станцию.

Гидробиологи взвалили на плечи здоровенное бревно и, сгибаясь под его тяжестью, побрели к станции, проваливаясь в рыхлом снегу.

Недаром говорят, что мир тесен. Жизнь сталкивала меня с этими людьми множество раз, а с Ширшовым мы жили на Северном полюсе. Полтора десятилетия спустя академик П. П. Ширшов, член-корреспондент Академии наук СССР В. Г. Богоров и я веселились, вспоминая об этой самой первой нашей встрече.

А тогда мне было не до смеха. Я не находил себе покоя: ведь припай могло взломать в любой день, и мы понесли бы ощутимые потери.

Но вот основные строительные грузы были на берегу, сезонная бригада строителей взялась за сооружение жилых домов и складов, научных павильонов и ветряного двигателя. Если бы я был поэтом, то написал бы оду в честь «ветряка», так незаменим он в Арктике. Затраты небольшие, польза же огромная. Он сберег нам половину горючего в ту зиму.

Подошел октябрь, бригаде строителей пора обратно в Архангельск. Все уже было готово, не успели только сложить печи.

Тогда я решил оставить на зимовку печника, а всех остальных рабочих отпустил — корабль не мог больше ждать.

Признаться, я не люблю слова «зимовка», есть в нем что-то спокойное. Зимует медведь в берлоге. У полярников зима заполнена напряженным трудом. Наши научные работники — гидрологи, метеорологи, геофизики — вели круглосуточные наблюдения и передавали ежедневные сводки по радио в Арктический институт. Некогда было отдыхать и остальным. В кромешную тьму полярной ночи мы готовились к весенним экспедициям, проверяли нарты и походное снаряжение, объезжали собак, в тихую погоду совершали ближние походы, закладывали промежуточные базы.

В феврале проглянул первый луч солнца. За дело взялись пилоты — ведь у нас было три самолета. Летчики совершили первые вылеты и провели ледовую разведку над проливом Вилькицкого и подходами к нему с востока и запада.

Начались регулярные походы на далекие острова. Первой ушла на двух нартах группа в составе Федорова, Мелешко, Либина, Сторожко и каюра Дмитриева к острову Малый Таймыр, лежащему к северо-востоку от мыса Челюскин через пролив Вилькицкого. Хорошая погода сопутствовала группе. Исследователи провели ценные наблюдения, но заставили меня изрядно поволноваться, так как увлеклись работой и вернулись на мыс Челюскин только через две недели после выхода. И вовремя: через несколько часов началась свирепая пурга с морозом в 35 градусов.

Пурга бушевала несколько дней, а когда она утихла, к нам пожаловал неожиданный, но желанный гость — Сергей Прокопьевич Журавлев, представитель славной семьи поморов-охотников Журавлевых, уроженцев Шенкурского уезда Архангельской губернии, из поколения в поколение промышлявших зверя на Новой Земле.

Я уважал этого незаурядного человека. Да и вся Арктика его знала и любила. Сергей Прокопьевич 1930–1932 годы провел в труднейшей экспедиции на Северной Земле и прославил свое имя вместе с Г. А. Ушаковым, Н. Н. Урванцевым и В. В. Ходовым. Они изучали острова неведомого до того времени архипелага и нанесли на карту многие из них. Были первопроходцами в самом прямом смысле этого слова. Начальник экспедиции Г. А. Ушаков в своей книге «По нехоженой земле» так говорит о Журавлеве: «Это не новичок, а настоящий полярный волк — опытный промысловый охотник, продубленный полярными ветрами и отлично знающий повадки зверя, охоту на него, а также условия Заполярья и езду на собаках. Такого можно спокойно брать с собой в любой поход в темную полярную ночь и в самую бешеную метель...»

Вот этот легендарный полярный охотник и был нашим гостем.

— Мы все очень рады тебя видеть, дорогой Сергей Прокопьевич! Какое дело привело тебя к нам?

— Просто решил проведать соседей...

Журавлев зимовал на ближайшей к нам полярной станции в бухте Марии Прончищевой. От мыса Челюскин это 500 километров. Но что значит такое расстояние для бывалого полярника: взял собачью упряжку, положил на нарты спальный мешок, карабин, нерпичью тушу для собак, сумку с морожеными пельменями для себя — ив путь. Побыл у нас денек и сказал:

— Собирайся, Дмитрич, на охоту.

Уговаривать меня не пришлось. На следующий день мы отправились на охоту, проблуждали по проливу и ближайшим островам два дня, ни одного медведя не встретили и вернулись ни с чем. А перед этим мы охотились с Журавлевым в августе тридцать третьего года в приенисейской тундре, когда наш «Сибиряков» и пароход «Тикси», на котором плыл Журавлев, стояли в бухте Диксона в ожидании улучшения ледовых условий в Карском море. Тогда наша охота была удачнее — мы убили пять диких оленей.

Журавлев погостил у нас еще два дня, а затем запряг своих собачек и двинулся обратно по восточным склонам Таймырского полуострова, взяв курс к бухте Марии Прончищевой. Отважная русская женщина заплатила жизнью за великие географические открытия, сделанные ею и ее мужем в Арктике. Он тоже умер от лишений и болезней. Участнику экспедиции лейтенанта Прончищева подштурману Семену Челюскину принадлежит честь открытия 20 мая 1742 года самой северной оконечности Евразии — мыса, носящего его имя.

Вскоре в дальний поход на собачьих упряжках отправились Федоров, Либин и Сторожко. Им предстояло дойти до устья реки Таймыр, подняться вверх по реке и дойти до озера Таймыр. Так мне хотелось пойти вместе с ними! Но я не имел права отлучаться надолго. Поэтому решил пойти вместе с Васей Мелешко, который собирался провести гидрологические работы в Карском море перед входом в пролив Вилькицкого. Я заявил Васе, что вместо рабочего с ним пойду я. Мелешко неожиданно заупрямился:

— Мне нужен рабочий, который будет долбить лунки во льду! А лед там толщиной метра два... Я обозлился:

— А у меня что, рук нет? И бревна, и бочки, и мешки таскал, как все. Разве я не смогу долбить лунки?

— Конечно, сможешь. Но ты начальник, и я не могу тебя заставлять!

— Не беспокойся, — ответил я, — буду долбить без напоминаний...

Поход наш был с приключениями.

К островам Гейберга мы подошли на четвертые сутки. На морской карте значились два острова, но когда мы поднялись на один из них, то увидели, что их здесь пять. Мы так увлеклись обследованием островов, что не заметили, как наполз туман гуще сметаны и окутал острова и торосы. Стали искать свою палатку, шли, часто спотыкались и падали, ушибались. А палатки все не было. Тогда я снял с плеч винтовку и выстрелил в воздух. На выстрел сразу отозвались собаки, и мы пошли на их лай.

Постепенно туман рассеялся. Обозревая в бинокль окрестности, я вдруг увидел километрах в полутора от нас трех медведей. Схватил винтовку, стал на лыжи и побежал. Но был наказан за свою поспешность.

Потом Вася Мелешко так рассказывал об этом эпизоде:

— Смотрю, Дмитрич совсем близко подошел к медведям, но почему-то не стреляет. Медведи ходят и ходят вокруг него, совсем рядом, а Папанин все не стреляет. Тогда я что есть духу бросился к нему, хотя ружье у нас было одно на двоих. Подбежал ближе, зову его. Вижу, Дмитрич одной рукой прикрыл глаза, а другой держит винтовку и машет ею мне. Пока я бежал, медведи отошли от Папанина и скрылись за торосами. А Дмитрич кричит мне: «Бери скорей винтовку, беги за медведями. Я не могу — ослеп...» — «К черту твоих медведей, они ушли в торосы», — ответил я. Тут же я сорвал со своей шапки черный лоскут и завязал ему глаза...

Я всех учил быть предусмотрительными, а сам попался: в спешке не взял защитные очки и был наказан. Ультрафиолетовые лучи здесь отражаются на 98 процентов от снежной поверхности, обжигают лицо, особенно глаза, и я получил мигом болезнь, именуемую полярной слепотой. Способ ее лечения один — пробыть несколько дней в полной темноте, закапывая в глаза капли.

Васе Мелешко пришлось туго. Я был совсем беспомощным. Погода портилась снова, а до станции еще километров шестьдесят. Потом пошел снег и началась пурга. Вася разбил палатку. К счастью, пурга была недолгой, и мы снова могли двинуться в путь. Похолодало, рыхлый снег подмерз и покрылся тонкой ледяной коркой. Собаки с трудом тащили нарты, на которые меня уложил Мелешко и привязал, чтобы я не свалился на ухабах. Так шли мы почти сутки, то есть шел Вася, а я боками и спиной чувствовал весь рельеф дороги.

Первым, как он потом сказал, увидел нас аэролог Саша, но вместо того, чтобы поспешить на помощь, он стоял и оторопело думал: как же так, уезжало двое, возвращается один... Потом я услышал голоса, меня отвязали от нарт и втащили в нашу комнату.

Целую неделю я пробыл в темной комнате, прежде чем стало возвращаться зрение. Урок я запомнил и всегда, выходя из дому, брал с собой защитные очки. До сих пор удивляюсь, как не задрали тогда меня медведи, — видимо, сыты были, а любопытство их одолевало: недаром они кружили около меня. Они ведь любопытные, медведи.

День начальника станции никогда не проходил без забот и каких-нибудь, пусть и мелких, неожиданностей. То выходил из строя движок на радиостанции, и я помогал его чинить, то ощутимый урон наносила пурга и следовало ликвидировать ее последствия. То прибегал завхоз и сообщал, что две свиньи опоросились и надо при таком-то холоде сохранить 19 поросят. И мы с ним шли и соображали, как и чем срочно утеплить помещение, где содержались животные...

Но это все, хотя и отнимало время и требовало сил, в общем-то решалось просто.

Как бы там ни было, какие бы хлопоты ни одолевали, я старался не поддаться бесконечной веренице забот и при первой возможности уходил в короткие походы с геофизиками и гидрологами. Научился обращаться с приборами, вести наблюдения и записи.

Чаще всего ходил либо с Женей Федоровым, либо с Васей Мелешко.

Километрах в пяти от станции на небольшом мысу в бухте Мод была построена избушка, где мы могли бы отсиживаться в непогоду.

Это было любимое наше место, и мы часто бывали там. Только несколько лет спустя узнал, что сменившие нас полярники мыса Челюскин прозвали эту избушку «папанинской», а когда в 1937 году топографы проводили геодезическую съемку, то этот безымянный выступ назвали мысом Папанина. Вот так неожиданно и появилось мое имя на карте Арктики.

Весна набирала силы. Я чувствовал это не только по солнышку, но и по настроению полярников. Однажды, например, услышал невзначай, как спокойный и немногословный человек, подставив лицо ветру, бормотал вполголоса строки стихов:

От моей юрты до твоей юрты — Горностая следы на снегу, Побывать у меня обещала ты, Я дождаться тебя не могу...

Потом я узнал, что автор этих стихов — Драверт, ученый и геолог, объездивший весь Север.

Подумалось, что парень затосковал о доме. А какое лекарство от тоски в Арктике? Одно. Работа. Назавтра послал его в поездку с Федоровым. Подействовало!

Лето мы чувствовали и по свежим трещинам в морском льду. 1 августа лед в проливе пришел в движение, и взломанные ледяные поля стремительно понесло на запад. 4 августа с высоты мыса Челюскин мы видели к западу и к востоку только чистую воду. В тот же день радист передал мне радиограмму: «"Сибиряков» вышел с Диксона и полным ходом идет к мысу Челюскина, на его борту — наша смена.

Я был доволен результатами годичной работы на мысе Челюскин: мы выполнили задание — создали современную научную обсерваторию и радиоцентр, научные работники собрали ценные материалы.

Подводил я итоги, еще и еще раз обходил все хозяйство, чтобы сдать его следующей группе полярников, и с благодарностью думал о коллективе, с которым сжился за этот год. Все ли я правильно делал? Наверное, нет. Но старался. С первых дней я стремился вопросам быта уделять не меньше внимания, чем развертыванию работ. Чистота и уют очень важны в изолированной от внешнего мира жизни. В кают-компании мы застелили пол ковровыми дорожками, на стенах повесили картины. Я строго требовал соблюдения порядка во всех служебных и жилых комнатах. Мне думалось, что это обязательно должно влиять на моральное состояние, настроение сотрудников, не позволит им опуститься, быть небрежными по отношению к себе. В этих моих стараниях очень помогли обе женщины.

Большого труда мне стоило получить разрешение начальства взять на работу Галину Кирилловну и Анну Викторовну. Но оказалось, что это только половина проблемы: необходимо было, чтобы полярники признали их равноценными членами коллектива.

Обе наши женщины добились этого — работали, не считаясь со временем, сумели со всеми установить ровные и доброжелательные отношения. Галя работала метеорологом и заведовала библиотекой, а Аня несла большую нагрузку как геофизик и была у нас культоргом. Это сегодня женщина в Арктике — обычное явление. Тогда же их там практически не было. Женщин на полярных станциях можно было по пальцам пересчитать. Радистка полярной станции Ванкарем Людмила Шрадер, участница челюскинской эпопеи метеоролог Ольга Комова. Пожалуй, все.

Когда «Сибиряков» стал на рейде мыса Челюскин, весь наш коллектив выстроился в шеренгу, и в честь новой смены полярников мы дали торжественный салют.

Выгрузку производили по чистой воде. На кунгасах и баркасах перевозили все необходимое, работали дружно в две смены. Затем пароход отправился дальше на восток, на другие полярные станции. Капитан Хлебников обещал забрать нас на обратном пути через месяц-другой. Мои товарищи были разочарованы: каждый соскучился по дому и уже настроился на обратный путь. Я смотрел, смотрел на их грустные лица, и пришла мне в голову отличная мысль, по крайней мере я так считал в ту минуту. Наши радисты держали связь со всеми судами, следовавшими через пролив Вилькицкого на восток или запад, и я отправился на радиостанцию.

— Скажите, ребята, какие суда к нам на подходе из моря Лаптевых?

— Идут два парохода — «Анадырь» и «Сталинград».

— Быстренько свяжите меня с одним из них...

Через несколько минут я уже разговаривал с Павлом Георгиевичем Миловзоровым, капитаном «Анадыря». Миловзоров сказал, что ведет свое судно в Игарку и завтра будет проходить мыс Челюскин. Он согласился взять наш коллектив до Диксона, а там, решил я, видно будет. И действительно, на следующий день «Анадырь» стал на якорь у мыса Челюскин, и его матросы быстро перебросили нас на корабль со всем нашим имуществом.

Но прежде чем говорить о дальнейшем пути, я не могу не воздать должное этому человеку редкого таланта и большого ума.

Павел Георгиевич был уже не молод, и его заслуженно чтили, как человека, много сделавшего для транспортного освоения морей Восточной Арктики. Он стал капитаном еще до революции, когда плавал на судах общества «Доброфлот». Интервенты захватили его корабль вместе с экипажем и под угрозой расстрела заставили вести судно за границу. Миловзоров отказался служить белоэмигрантам, вернулся во Владивосток и стал одним из энтузиастов восстановления дальневосточного транспортного флота Российской республики. Начинали почти с пустого места, так как все лучшие пароходы были угнаны белыми. В 1923 году Миловзоров сделал первые рейсы из Владивостока на реку Колыму на пароходе «Ставрополь». Он же командовал пароходом «Колыма», на котором успешно совершил в 1927 году первый рейс по маршруту: Владивосток — Тикси — Владивосток.

Это капитан Миловзоров провел в 1926 году через льды Чукотского моря к острову Врангеля старенький «Ставрополь» и доставил в бухту Роджерса первых поселенцев острова. Возглавлял их первый советский «губернатор» острова Врангеля Георгий

Алексеевич Ушаков. На обратном пути «Ставрополь» пробился к одинокому острову Геральд, и капитан Миловзоров поднял над островом советский государственный флаг.

В двадцатые и тридцатые годы не было лучшего знатока секретов навигации в морях Восточной Арктики, чем Миловзоров. Все поражались искусству, с каким Павел Георгиевич проводил свой старенький корабль через коварные ледовые ловушки, оставляя позади новые мощные пароходы...

Так вот, в 1935 году Миловзоров на «Анадыре» совершал сквозной рейс по Северному морскому пути из Владивостока в Игарку, и нам посчастливилось попасть на его борт.

Не могу сказать, чтобы капитан отнесся к нам с очень уж большой симпатией. Ему было тогда, наверное, около шестидесяти, и его густые моржовые усы уже заметно тронула седина. Он сердито хмурил лоб и недовольно ворчал:

— Ну, где я вас, такую ораву, тридцать два человека, размещу? За что мне бог такое наказание послал? Да еще и от начальства нагорит, что столько внеплановых пассажиров взял...

Но ворчал он, по-моему, только для вида. Это был добрый человек и заботливый хозяин.

Вскоре и наша «орава» ему пригодилась.

Капитан пригласил меня к себе и сказал:

— Мы откликнулись на вашу просьбу и взяли всю вашу команду к себе на борт.

— Большое спасибо, Павел Георгиевич, — ответил я.

— Нет, одним «спасибо» вы не отделаетесь. Теперь мы просим вас помочь нам...

— Охотно, но как?

— Мы должны погрузить в Игарке в трюмы нашего судна лес, а один трюм занят углем. Я объявил по судну аврал, чтобы перебросить уголь из трюма в бункерные отсеки. И прошу вашу команду принять участие в аврале — вас ведь тридцать мужиков!

Наш парторг Мелешко собрал коммунистов, рассказал им о просьбе капитана. Затем я обратился ко всему коллективу станции.

Вместе с экипажем судна все мы, «тридцать мужиков», целый день таскали уголь в мешках из трюма в бункера. Мы порядком устали, зато заслужили благодарность всего экипажа. Капитан согласился не высаживать нас на Диксоне, а плыть с нами дальше.

В Игарке мы неожиданно попали на торжества. Впервые в Игарку пришли из Владивостока сразу два парохода — «Сталинград» и «Анадырь». Секретарь Игарского горкома ВКП(б), милая и обаятельная Валентина Петровна Остроумова, организовала экипажам торжественную встречу. Появление двух советских пароходов само по себе было для жителей Игарки большим событием, так как за лесом сюда чаще всего приходили иностранные суда. А тут вдруг такие гости — дальневосточные моряки да еще группа полярников с мыса Челюскин!

Дружеская встреча затянулась за полночь. Было много речей и еще больше искреннего веселья.

В Игарке на «Анадырь» села женщина.

Очень общительная молодая спутница оказалась американкой.

— Рут Грубер, журналистка, — представилась она нам и сразу же задала множество вопросов.

Завязалась оживленная беседа. Рут немного знала русский язык, где ей не хватало слов — прибегали к жестам, а в трудные минуты выручал Женя Федоров — он владел английским. Эта смелая молодая женщина — ей было двадцать шесть лет — совершила большое путешествие по Сибири и Советской Арктике, побывала на Байкале и золотых приисках Алдана, плавала по Лене от Якутска до Тикси, по Енисею и Енисейскому заливу от Красноярска до Диксона. Свои корреспонденции она публиковала в «Комсомольской правде». А теперь, сказала она, ей ужасно повезло: с нею вместе плывут полярники, проведшие год на самом северном выступе Евразии.

Надо сказать, что я никогда не отличался худобой, а на зимовке еще больше округлился, и, когда Рут спросила, не было ли у нас цинги, я ей ответил: а вы посмотрите на меня. Она так и покатилась со смеху.

Почему этот вопрос интересовал американку, можно было догадаться. Да она и сама сказала, что прочла много книг об арктических экспедициях и ни одна из них не кончалась благополучно.

— Ну, опровергли мы эти мрачные традиции? — спросил я.

— Еще как! — ответила она и добавила: — Обязательно напишу об этом.

Несколько лет спустя, когда я уже работал начальником Главсевморпути, на мое имя пришла из Лос-Анджелеса бандероль. В ней были книга Рут Грубер «Моя поездка в Советскую Арктику», письмо и вырезка из американского журнала с рецензией Рут Грубер на мой дневник «Жизнь на льдине», который был издан в Нью-Йорке на английском языке.

В своей книге Рут доброжелательно и объективно рассказывала о том, что видела в Арктике. Писала о том, какое грандиозное наступление на Крайний Север ведут советские люди, как живут и работают наши полярники. Рут Грубер особо подчеркивала высокий уровень научных исследований в Советской Арктике. Вспоминала и о нашей встрече на пароходе, приводила мои слова о том, что без женщин Арктику освоить нельзя. В рецензии на мою книгу Грубер подчеркивала, что успехи советских людей в завоевании Северного полюса стали возможными только потому, что освоение Арктики проводилось как государственное мероприятие.

Свое письмо ко мне американская журналистка окончила словами: «С теплым арктическим приветом. Ваш друг Рут Грубер».

Тут я вспомнил еще один вопрос, который она задала мне, когда мы стояли на палубе «Анадыря»:

— Вы зимовали на самых северных советских полярных станциях: Земле Франца-Иосифа и мысе Челюскин, куда же теперь дальше? Дальше уже некуда...

— А дальше есть еще Северный полюс, — пошутил я, не подозревая, что шутка обернется действительностью.