Глава четвертая.

Несгибаемые люди

Штаб морской обороны

Чуть забрезжило утро 1 октября, я уже был на Васильевском острове. С волнением вхожу в хорошо знакомое мне здание Морской академии. Здесь теперь разместился штаб морской обороны Ленинграда.

Почти десять лет минуло, как я окончил это старейшее учебное заведение русского флота. В памяти остался блеск меди на массивных тяжелых дверях, белоснежная мраморная лестница с традиционной красной дорожкой, а у входа — неизменный старик швейцар Юревич, начавший свою матросскую службу еще на парусных кораблях. В вестибюле академии можно было встретить тогда старых балтийских моряков К. И. Душенова, Н. А. Бологова, С. П. Ставицкого, Н. Б. Павловича и других флагманов эпохи гражданской войны, ставших маститыми учеными и флотоводцами.

Сейчас поблекли краски. В вестибюле стало тихо и пусто. Незнакомый матрос с автоматом на груди внимательно проверил в дверях мои документы.

Иду по безлюдным лестницам и коридорам. Классы открыты, не заперты и книжные шкафы — все ценное из них давно вывезено. Большие окна всюду заложены [249] кирпичом, и некогда светлые высокие аудитории теперь кажутся низкими и мрачными.

Матроса Юревича, нашего старого вахтера, я все же встретил в одном из коридоров. В поношенном морском бушлате он подметал класс, что-то благодушно про себя бормоча. Мы встретились, как добрые знакомые, потолковали о делах военных. Вряд ли старик мог меня помнить, но когда я назвал год окончания мною академии, он приветливо улыбнулся и медленно, точно и впрямь вспоминая, тихим тонким голоском ответил:

— А как же, голубчик, помню, помню вас... Вы кончали академию при... — И тут Юревич назвал фамилию бывшего в то время начальника академии.

Старому матросу было уже 93 года, но он еще долго не покидал свой трудовой пост и трагически погиб вскоре после того, как в академии отпраздновали его столетний юбилей.

Штаб морской обороны расположился в подвалах академии. Здесь на КП находились оперативные дежурные и управление артиллерией флота и береговой обороны.

В неуютной узкой комнате, выходившей окном во двор, меня радушно встретил мой предшественник Ф. И. Челпанов, получивший уже новое назначение.

— Жду, жду вас, не будем терять времени...

И, сразу приступив к делу, контр-адмирал шагнул к небольшому сейфу, вынул и положил на стол несколько папок с оперативными документами.

С курсантских лет я знаю Федора Ивановича. Челпанов слыл на флоте одним из лучших артиллеристов. Небольшого роста, грузноватый, с круглой, почти наголо стриженной головой, с лукавыми маленькими глазками, он, словно шарик, перекатывался на своих коротких ногах. Впрочем, делал он все не спеша и не суетился даже под вражеским огнем.

Наша обстоятельная беседа о положении в оперативной зоне только еще формировавшейся новой военно-морской базы продолжалась до вечера. Ее прервал телефонный звонок. Командующего морской обороной срочно вызывали в штаб фронта. Челпанов ответил, что он сдает дела.

Я понимал, что в мыслях он уже далеко за [250] пределами Ленинграда, на другом театре войны, и ему явно не хочется ехать в штаб.

— Поезжайте вы, — сказал он, — захватите с собой начальника штаба контр-адмирала Петровского. Он в курсе всех дел...

Рассуждать было некогда. Хорошо, что с Владимиром Александровичем Петровским мы тоже знакомы с курсантских лет. Это образованный и аккуратный офицер. До войны он на досуге занимался и литературой. Свои произведения о море и моряках подписывал псевдонимом Владимир Кнехт. Начальник штаба из него получился отличный.

Вместе с ним мы поехали в Смольный. Начальник оперативного управления штаба фронта генерал Дмитрий Николаевич Гусев коротко ознакомил нас с обстановкой. После прорыва фашистов к берегу Финского залива в районе Стрельна, Петергоф фронт под Ленинградом временно стабилизовался. Надо было ликвидировать этот прорыв встречным наступлением наших армий во фланги противника. По замыслу командующего фронтом, 42-я армия должна была наступать со стороны Ленинграда на Стрельну, а 8-я армия — на Петергоф со стороны Ораниенбаума.

— Командующий фронтом приказал завтра, второго октября, на рассвете высадить десант для поддержки сорок второй армии. Одну роту шестой отдельной бригады морской пехоты надо высадить вот сюда...

И с этими словами генерал указал карандашом точку на большой карте, лежавшей на столе.

Мы наклонились с Петровским и удивленно переглянулись. Точка намеченной высадки — домик рыбака, что восточнее завода пишущих машинок, — находилась всего в нескольких километрах от линии фронта. В этом месте, безусловно, надо было ожидать расположения фашистских тактических резервов фронта. Ряд вопросов мигом встал перед нами. Но мы не успели задать их. Нас вызвали к командующему фронтом.

Генерал армии Г. К. Жуков встретил нас сдержанно и сурово. Он посмотрел на меня усталыми глазами и сухо спросил:

— Дела и обязанности еще не приняли?

— Нет. [251]

— Ну вот и хорошо, успеете принять, а сейчас займитесь делом.

Подойдя к карте, Жуков указал нам место высадки:

— Вот сюда высадить роту матросов навстречу сорок второй армии. Ясно? Никаких там десантных операций не выдумывать. Действовать быстро и скрытно. Перевезти роту, и все. Вы место знаете?

— Знаю.

— А почему вы так уверенно отвечаете? Вы же там не были! — удивился командующий.

— Это моя родина. По южному берегу залива я знаю каждый камень.

Жуков оторвался от карты, посмотрел на меня в упор, помолчал и затем добавил:

— Задачу десанту поставит вам командующий сорок второй армией. Хотя... Никакого десанта не затевайте. Перевезите мне роту, и все.

Разговор был закончен.

Мы отлично понимали, какая огромная ответственность за судьбу Ленинграда лежит на плечах этого человека. Тем более хотелось уточнить все подробности операции. Но Г. К. Жуков уже занялся другими делами.

Не буду описывать этот десант. Скажу только: мы сделали все, чтобы без потерь доставить и высадить морских пехотинцев в назначенной точке и в назначенное время. Отлично справились со своим делом командир высадки капитан-лейтенант Шавцов и военком старший политрук Киселев. Во главе всех кораблей отряда стоял капитан-лейтенант Крылов. Многие командиры катеров были нашими ленинградскими яхтсменами, отлично знавшими этот район. С десантом четко взаимодействовали корабли прикрытия. Специальный отряд кораблей западнее места высадки осуществлял демонстративные действия, чтобы отвлечь на себя внимание противника.

Десант благополучно высадился на берег, углубился во вражескую территорию. Но на этом и закончился его успех. О дальнейших действиях отряда мы долго ничего не знали, так как не могли связаться с ним.

Столь же поспешно, без всякой подготовки были в эти дни высажены нами по приказу командующего фронтом еще четыре десанта: один — в Петергофе, три — [252] в районе Стрельны. Участвовали в них моряки и бойцы войск НКВД. Солдаты, матросы и офицеры героически выполнили боевой приказ и сделали все, что было в их силах. И не их вина, что они не достигли большой цели.

Конечно, десанты в районе Петергофа и Стрельны имели значение. Генерал армии И. И. Федюнинский, командовавший в то время 42-й армией, в своей книге «Поднятые по тревоге» пишет: «Десанты, хотя и не смогли полностью выполнить свои задачи, потому что нам не удалось соединиться с ними, все же нанесли противнику значительные потери».

Фашисты вынуждены были приступить к созданию противодесантной обороны побережья. В Стрельне они соорудили на берегу доты и дзоты. В еще большем размере строились оборонительные сооружения в Петергофском парке. Аллея Марли превращалась в глубокий противотанковый ров. На площадке против дворца Монплезир устанавливались орудия. На берегу создавались завалы, проволочные заграждения. В нагорной части парка разместились ударные части гитлеровцев, готовые броситься к району возможной высадки. Они взяты были с фронта из-под Ленинграда. Сделать так заставили врага наши балтийские десанты в октябре Все это сыграло свою роль в обороне города И все же мы понимали: при хорошей организации дела десанты сумели бы сделать намного больше при гораздо меньших потерях.

В октябре 1941 года в Ленинграде еще не так остро чувствовалась блокада. Ходили трамваи, в квартирах горел свет, работали телефоны. На улицах было много ? народу, суетливо спешившего в разные концы города По вечерам работали некоторые кинотеатры, всегда многолюдно было в Музыкальной комедии... За вечерним чаем, правда уже «вприкуску», принимали друзей, делились новостями. Даже третье снижение продовольственных норм 1 октября было встречено без особой тревоги. Все же рабочим и инженерно-техническим работникам помимо других продуктов выдавали по 400 граммов хлеба, служащим, иждивенцам и детям — по 250 граммов. На улицах было много ребят. Во дворах они играли в войну. [253]

Конечно, почти ежедневные обстрелы и бомбежки нарушали ритм жизни города. Но жители Ленинграда дисциплинированно, без паники, выполняли все требования противовоздушной обороны.

Все чаще по городу проносились пожарные команды. В октябре, по некоторым данным, было более 700 пожаров от зажигательных бомб. Фугасных же бомб разного калибра фашисты обрушили в октябре на Ленинград около 61 тысячи штук — в два раза больше, чем в сентябре. К этому надо добавить семь с половиной тысяч снарядов.

О блокаде говорили, как о чем-то временном, верили, что она вот-вот будет прорвана. Многие мои знакомые совершенно спокойно спрашивали: «Скажите, пожалуйста, Юрий Александрович, когда предполагается прорвать блокаду?» Говорилось это так, будто речь шла о событии, предусмотренном точным расписанием. Обычно так спрашивают о времени прихода в Ленинград экспресса «Красная стрела».

Мы, конечно, всячески поддерживали эти бодрые настроения наших дорогих ленинградцев.

— Безусловно, — отвечал я всем, — блокада будет прорвана, и в ближайшее время.

Прошло лишь несколько дней после высадки последнего десанта в районе Петергофа. Поздно вечером 12 октября в штаб базы неожиданно прибыл командующий флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц.

— Будем прорывать блокаду, на этот раз в восточной части фронта, — объявил он нам.

Это сообщение всех нас радостно всполошило. В штаб срочно был вызван ряд флагманов и высших офицеров флота. Комфлот сообщил нам, что Ставка дала указания командующему Ленфронтом провести операцию по деблокаде Ленинграда ударом по Синявинско-Шлиссельбургскому выступу. Удар наносится войсками Ленфронта и одновременно с внешней стороны частями 54-й армии. При благоприятном исходе операции войска 55-й и 54-й армий выходят к станции Мга и, соединившись, разрывают кольцо блокады. Одновременно начинает наступление и Невская оперативная группа войск с Невской Дубровки.

Далее командующий сообщил, что в связи с этой операцией флот должен к исходу 18 октября [254] перебросить из Ораниенбаума в Ленинград 191-ю стрелковую дивизию. Переправа через залив нескольких тысяч бойцов и около сорока орудий под непрерывным огнем противника представляла немалые трудности. Изо дня в день фашисты интенсивно обстреливали гавани Ораниенбаума, хотя транспортов там еще не было. Весь путь от Ораниенбаума до Ленинграда визуально просматривался их артиллерийскими наблюдателями. Глубокосидящие корабли могли идти только по Морскому каналу. Если бы затонул здесь хотя бы один транспорт, то все перевозки были бы надолго прерваны. Стало быть, все внимание следовало уделить маскировке перевозок и дезориентации противника. Решено первые транспорты отправить из Ораниенбаума с различными хозяйственными грузами и небольшими воинскими командами, с тем чтобы эти перевозки ничем не отличались от обычных в ту осень. Части же дивизии будем перевозить только в темное время отрядами из двух — трех малых и средних судов, которые по своей осадке могли бы выходить из канала и при необходимости уклоняться от артиллерийского огня противника. Кроме того, чтобы уменьшить осадку транспортов, их следовало загружать не более чем на четверть грузоподъемности.

Формирование отрядов и их отправление из Ленинграда было возложено на штаб Ленинградской военно-морской базы. Мы же отвечали «и за противоминную и противовоздушную оборону этих кораблей в своей операционной зоне. Требовалось максимально усилить наши дозоры. Все сторожевые катера и катерные тральщики охраны водного района базы заняли позицию в Невской губе для охраны фарватеров от мин и для прикрытия транспортов дымовой завесой. В район Петергофа и Стрельны на время перехода кораблей с войсками вышли канлодка и тральщик, чтобы немедленно уничтожать артиллерийским огнем прожекторы противника при их попытке освещать наши корабли.

Для борьбы с немецкой артиллерией, обстреливавшей канал, специально было выделено в Кронштадте четыре батареи, а Ленинградская военно-морская база с той же целью выделила шесть железнодорожных батарей в районе Торгового порта. С воздуха перевозки прикрывались истребителями 61-й авиабригады флота. [255]

Решено было также в светлое время никаких транспортов на рейде в Кронштадте, и тем более в гаванях Ораниенбаума, не держать. В Ленинграде же транспорты рассредоточивались по большой акватории Торгового порта и по Неве. С наступлением темноты им следовало быстро войти в порт Ораниенбаума, принять на борт без задержки назначенные к перевозке армейские части и так же быстро выходить в Ленинград. Это требовало точного, до минут, согласования времени прибытия в порт частей дивизии и кораблей. Малейшая несогласованность в движении могла сорвать всю перевозку и, что еще хуже, расшифровать противнику наш длан.

Я собрал капитанов транспортов, предупредил их:

— Если вы задержитесь в порту до рассвета — катастрофа неминуема.

Весь день 15 октября фашисты опять яростно обстреливали Ораниенбаумский порт. Кораблей в нем, конечно, не было. Ночью вошли туда первые три транспорта. Капитаны сдержали свое слово, они лихо швартовались. Быстро приняв войска с техникой и оружием, отряд немедленно вышел в море. Так же точно по расписанию пришел и второй отряд судов. В течение темного времени суток удавалось сделать по два — три рейса. Сторожевые катера Ленинградской военно-морской базы надежно задымляли район канала между Петергофом и Стрельной.

Все эти ночи — и в Кронштадте в штабе флота, и в Ленинграде — мы находились на командных пунктах и буквально висели на проводах, информируя друг друга о движении транспортов с войсками. Дозорные катера непрерывно доносили о проходе транспортами контрольных рубежей, но нам казалось, что делают они это очень медленно. Минуты казались часами, а часы — вечностью.

Только что положил я телефонную трубку, снова звонок. Узнаю спокойный голос контр-адмирала Ю. Ф. Ралля, принявшего от меня должность начальника штаба флота.

— Юрий Александрович! Так где же отряд? Почему нет донесения о проходе меридиана Каменной банки?

Что мог я ответить? Связаться по радио нельзя: гитлеровцы сразу засекут рации транспортов. Звоним по телефону на наш наблюдательный пост в голове [256] дамбы Морского канала. Ответ короткий: «Ничего не видно, стрельбы нет, противник не светит...» Неуверенно докладываю в Кронштадт в штаб флота: «Видимо, все в порядке, корабли идут...»

И наконец словно гора с плеч свалилась Дежурный телефонист закричал:

— Пост докладывает: «Вижу самоходную баржу!»

Все облегченно вздыхают.

Оказалось, катера очень удачно поставили в эту ночь плотную дымовую завесу. Подгоняемая слабым попутным ветром, она непроницаемой стеной укрыла суда. Даже наши дозорные катера не могли рассмотреть их. Противник так и не обнаружил наших перевозок. Они прошли успешно и 18 октября были закончены. Ленинградский фронт в точно назначенный срок получил подкрепления для намечавшейся операции.

Параллельно с перевозками войск из Ораниенбаума Ленинградская военно-морская база решала и другую, не менее важную задачу. Требовалось значительно усилить людьми, артиллерией и танками Невскую оперативную группу войск, которая должна наступать с «пятачка» у Невской Дубровки на левом берегу Невы. Речь шла о срочной переправе через Неву шестнадцати тысяч бойцов, более сотни орудий и нескольких десятков танков.

Мы еще в сентябре имели некоторый опыт подобной переброски войск, знали все ее трудности. На скрытность наших действий не приходилось рассчитывать. Противник визуально наблюдал все наши передвижения на правом, более низком берегу реки. Его артиллерия хорошо пристрелялась, минометы же просто не давали возможности показаться из окопов.

Для переправы войск через Неву требовалось множество шлюпок и катеров. Где их достать? Шлюпки, которые мы собрали в сентябре, к тому времени почти все вышли из строя. Снова начали искать в городе прогулочные лодки. На помощь нам пришла милиция, хорошо знавшая, на каких лодочных станциях еще можно что-нибудь найти. Подбирали «под метелку» и в Кронштадте, и на кораблях.

Сбор шлюпок и их дальнейшее направление к месту переправы поручен был штабу охраны водного района базы. Командовал этим разнообразным и беспокойным [257] соединением капитан 3 ранга Богданович — офицер с живым умом и незаурядными организаторскими способностями. Когда после всех наших стрельнинских десантов я стал выяснять у него, сколько осталось исправных катеров для намечаемой переправы, Богданович только спросил;

— Сколько их нужно и к какому сроку?

— Но вы же и десятка не наберете, они все разбиты и требуют ремонта.

— Созовем старшин катеров и мотористов, подумаем, постараемся что-нибудь сделать.

Офицер знал своих людей, верил в их силы. На Крестовском, против стрелки Елагина острова, нашу «флотилию» я не предполагал держать более суток. Ведь достаточно нескольких бомб, и вся она превратится в обгорелые кочерыжки. С моими опасениями, однако, не согласились ни начальник штабного поста МПВО майор Наумник, ни начальник оперативного отдела штаба капитан 2 ранга Сиротинский

— Мы анализировали все сводки МПВО города за последние дни, — докладывал мне живой и шустрый майор, — и пришли к определенному выводу...

Майор остановился и посмотрел на Сиротинского, как бы ища его поддержки. И тот уверенно продолжил;

— Факты и цифры привели нас к выводам, товарищ адмирал, что немцам сейчас авиация особенно нужна на фронте — здесь, под Ленинградом, и на московском направлении. К тому же им очень дорого обошлись налеты на Ленинград. За сентябрь только от огня зенитчиков они потеряли более ста тридцати бомбардировщиков. Теперь фашисты изменили тактику своих воздушных ударов. На город они стали налетать преимущественно ночью, отдельными группами по пятнадцать — двадцать самолетов, с небольшими интервадалами по времени. Главная цель врага — сжечь город. Вряд ли поэтому он ночью полезет на пустынный Крестовский остров...

С таким выводом штаба нельзя было не согласиться, За сентябрь на Ленинград было сброшено 16 тысяч «зажигалок», а за половину октября значительно больше Днем же противник производил шквальные артиллерийские налеты по отдельным районам города. Огонь велся по перекресткам больших улиц с насыщенным [258] трамвайным движением, да еще в часы «пик», когда жители города отправлялись на работу или возвращались с нее. Расчет был ясен — днем разрушать город и уничтожать население снарядами, ночью не давать ему ни сна ни покоя. Это изматывало людей.

Хотя доводы штаба ПВО подтверждались самой жизнью, поведением противника, все же за судьбу наших переправочных средств мы очень беспокоились. Ежедневно кто-либо из командования посещал место сбора всех шлюпок. Помню, поехал я в яхт-клуб «Водник» на Крестовском острове, где помещалась база охраны водного района (ОВР). Глянул на реку — и обомлел. Поверхности воды почти не видно. Своеобразные плоты из шлюпок сплошь покрывали реку. Казалось, по ним можно перебежать на другой берег Невы.

Меня встретил командир береговой базы военинженер 2 ранга Юзефович. Спрашиваю его:

— А если вдруг засвежеет осенний зюйд-вест, не разметет он по всей Неве вашу «флотилию»?

— Это совершенно исключено. Мы применили особую систему швартовки.

Юзефович был доцентом Военно-морской академии, имел ученую степень кандидата технических наук. Война заставила его отложить временно научную работу, и кто бы мог думать, что из молодого растущего ученого получится хороший хозяин и организатор быта матросов в самые тяжелые дни блокады Ленинграда! Питание матросов, их быт и досуг на береговой базе ОВР организованы были в тех трудных условиях лучше, чем во многих других соединениях. Своими силами построили там отличную баню. Помыться же в горячей бане команде катера, пробывшей в дозоре в шторм и под дождем несколько суток, было великим делом...

Для обслуживания шлюпок и для действий на самой переправе создан был специальный отряд моряков. Состоял он преимущественно из матросов боцманских команд, знающих шлюпочное дело и имеющих отличную морскую подготовку.

Сотни шлюпок с Крестовского острова надо было на грузовых машинах доставить в район Невской Дубровки. Начальник тыла флота генерал М. И. Москаленко немедленно предоставил нам весь свой грузовой [259] автотранспорт и выпросил десятки машин у тыла фронта.

За движением грузовиков, перевозивших шлюпки и катера, надо было все время следить.

В октябре снег уже не раз выпадал и таял, часть дорог за городом была в плохом состоянии. Больше всего мы боялись пробок на дорогах, особенно при обстрелах города и пригородов. Помню, догнали мы с генералом Москаленко большущую колонну машин где-то в лесу за Ржевкой. На дороге шум, гам, ругань, а толку добиться трудно. Разыскали командира колонны. М. И. Москаленко стал распекать молодого командира за то, что он застрял на дороге в месте, которое уже не раз обстреливалось противником:

— Поймите, вы так без машин останетесь! Резины у меня нет, кто вас будет ремонтировать здесь? Сворачивайте в лес скорее...

В свою очередь и я внушал какому-то боцману; что в светлое время на дороге нельзя стоять:

— Так вы потеряете все шлюпки, больше у нас их нет.

В этот момент над нами проходил самолет, видимо разведчик. Где-то совсем рядом неистово огрызались зенитки. Вскоре начался и обстрел района. Противник, должно быть, все же узнал о массовом «плавании» шлюпок через весь город. Однако колонна дошла до места разгрузки сравнительно благополучно, лишь легко ранило осколками двух матросов и разбило несколько шлюпок. Раненые матросы ни за что не хотели покинуть колонну.

— Ни-ни! Руки целы, ноги тоже, а мясо зарастет, — хором отвечали они нам.

Вечером голоса этих славных украинских хлопцев я вновь услышал за стеной маленькой хатки, в которой разместился на переправе штаб морского отряда. Матросу делали перевязку, а он, захлебываясь от восторга, рассказывал фельдшеру:

— Вот забава була! Наскочили на нашу колонну генерал и адмирал. Генерал говорит: спасай машины, других не дам! А адмирал на боцмана напустился: береги, говорит, челны, других у нас нет больше. Вот и пойми начальство... А в общем, приихалы... Не всем, конечно, колоннам удалось благополучно [260] добраться до места разгрузки. 17 и 18 октября противник особенно сильно и неоднократно обстреливал пути, ведшие к переправе. Мы начали нести значительные потери как в людях, так и в плавучих средствах, Но все же в лесах вблизи реки скоро выросли целые штабеля из шлюпок, сложенных одна на другую. Необходимый запас плавучих средств был создан.

Лежала на нас еще одна важная задача — поддержать огнем наступление наших войск. С этой целью Ленинградской военно-морской базой была организована специальная артиллерийская группа. В нее вошли 14 стационарных и 6 железнодорожных батарей, 4 канонерские лодки и пять эскадренных миноносцев. Все они заняли свои огневые позиции тоже уже к исходу 15 октября.

Радостно был настроен контр-адмирал И. И. Грен. Его командный пункт по-прежнему помещался вместе с нашим штабом, и мы ежедневно встречались там для решения всех текущих вопросов.

Зашел я как-то к нему на КП, вижу, сидит и что-то подсчитывает.

— Что считаешь, адмирал?

— Что я могу считать? Конечно, снаряды: сколько надо и сколько останется. Ведь палить-то будут почти девяносто морских орудий калибром до ста восьмидесяти миллиметров. Это же не шутка! — И, хитро улыбнувшись, Грен добавил: — Учти, это составляет около тридцати процентов всей артиллерии фронта, назначенной в операцию. Фашистам жарко будет!

Командующий флотом выделил из состава флотской авиации истребители для прикрытия кораблей на огневых позициях. Ударная флотская авиация должна была действовать совместно с армейской. Ладожская военная флотилия тоже получила задачу: своим огнем поддерживать наступающие вдоль берега озера части 54-й армии.

Об операции по прорыву блокады открыто не говорили. Это был секрет, известный только руководству флота. Но все понимали: готовится что-то большое...

А тем временем наши корабли и в Ленинграде, и в Кронштадте ежедневно вели огонь по противнику, по его батареям и железнодорожным узлам. Кораблям вторили батареи. Огонь, конечно, велся по плану и в [261] пределах строго отпущенных лимитом снарядов. Однако суточный расход боезапаса был очень велик. В среднем в день мы расходовали более шестисот снарядов крупных калибров.

Флагманский артиллерист базы капитан 2 ранга Федосов знал и любил свое дело, его докладам всегда можно было верить. Не раз в те дни он с тревогой сообщал мне о большом расходе снарядов, просил уточнить у начальника тыла флота размеры наших боезапасов. С этим вопросом я и пришел за день — два до операции к генералу М. И. Москаленко.

Управление тыла помещалось тогда в старинном флотском здании на канале Крузенштерна, почти рядом с Адмиралтейским судостроительным заводом. С военной точки зрения соседство было не из приятных. Невольно вспомнилась шутка молодых командиров, моих друзей по службе на черноморском крейсере «Червона Украина». Обычно за вечерним чаем в кают-компании, в присутствии старшего артиллериста А. А. Григорьева, сумрачно о чем-то думавшего, кто-либо из них вдруг спрашивал меня самым невинным и серьезным тоном:

— Штурман, хочу завтра посмотреть стрельбу. Где, по-твоему, лучше всего мне расположиться? Я отвечал тем же тоном:

— Конечно, самое безопасное место — на артиллерийском щите, в худшем случае немножко забрызгает, и все... В щит ведь попасть очень трудно.

Старший артиллерист при этом хватал свой стакан с чаем и стремительно убегал в каюту.

Вот эту общеизвестную на флотах шутку мы часто вспоминали во время блокады.

Фашисты все время целились в Смольный и в дом НКВД на Литейном проспекте, и, пожалуй, ни одна бомба даже близко от них не упала. А сколько стрелял враг по Адмиралтейскому заводу! И все же он уцелел, небольшие повреждения не в счет. Вот и получалось, что «на щите», то есть на цели, сидеть безопаснее, чем в сторонке от нее.

В старинном флотском доме на территории «Новой Голландии» генерал М. И. Москаленко занимал не очень большой темный кабинет. Я доложил, зачем пришел.

— На твои войска снарядов хватит, — добродушно буркнул генерал. [262]

— Но меня беспокоит, как и где рассредоточен боезапас... Не случилось бы, как с Бадаевскими складами...

— Алексей Михайлович! — обратился к вошедшему подполковнику Москаленко. — Дайте еще раз вашу схему рассредоточения боезапаса.

Подполковник А. М. Березкин развернул перед нами на столе небольшую схему расположения своих «объектов». Долгие годы он был начальником всем известного на Балтике артиллерийского арсенала, главного хранилища флотского боезапаса (моряки говорят «боезапас», а не «боеприпасы»). Это был целый городок со множеством складов, мастерских, со своими железнодорожными подъездными путями. Когда фронт неожиданно для всех нас приблизился к району расположения арсенала, Березкин быстро организовал эвакуацию всего боезапаса в район Ленинграда.

Однако фашисты в сентябре подошли совсем вплотную к городу, и боезапасу вновь угрожала опасность.

День и ночь, часто под обстрелом, кипела работа в лесу и в песчаных карьерах по созданию новых временных площадок для хранения не только артиллерийских снарядов, но и мин и бомб для авиации. Боезапас был надежно замаскирован и укрыт от всякого постороннего наблюдения.

После прихода флота из Таллина за один месяц были построены к каждой площадке с боезапасом подъездные автомобильные пути, кое-где даже железнодорожные ветки.

Я внимательно слушал объяснения А. Березкина и поражался, как в считанные дни можно было провести такую большую работу, столь важную для боевой готовности флота. Все ли командиры подводных лодок и надводных кораблей знали, кто укрыл от фашистских бомб и артобстрела необходимые им торпеды, глубинные бомбы, мины и снаряды? Жаль, что об этих людях так мало говорили и еще меньше писали.

Москаленко предложил мне проехать с ним на основные площадки, где хранился боезапас. Мы ехали какими-то очень запутанными лесными дорогами. Вот завернули за лесок и на железнодорожной ветке в большом карьере увидели оригинальный железнодорожный состав — артиллерийскую мастерскую тыла. Тут были и теплушки, и платформы, и классные вагоны. В вагонах [263] и на платформах стояли станки. Здесь же были устройства для выплавки взрывчатки из старых и ненужных снарядов и мин. Выплавленной взрывчаткой сразу же заполнялись новые боеприпасы. Таких «мастерских на колесах» во флотском тылу было несколько.

Скромно и энергично работал над созданием этих мастерских и укрытых площадок начальник артиллерийского отдела тыла капитан 1 ранга С. П. Прокопнов, человек, прямо-таки влюбленный в свою профессию.

А капитан 3 ранга С. Т. Баришполец столь же самоотверженно занимался подготовкой и ремонтом торпед, столь необходимых для подводных лодок, торпедных катеров и авиации. Его стараниями были расширены мастерские Гребного порта. Здесь в самые тяжелые дни блокады не затихала работа. С. Т. Баришполец и его подчиненные сумели обеспечить торпедами все нужды флота и нашей авиации.

С хорошим чувством и бодрым настроением вернулся я из этой поездки.

Большая работа велась по налаживанию нашей связи — радио, телеграфа и телефона. Флагманский связист базы инженер-капитан 2 ранга Шварцберг тоже пришел к нам из науки и блестяще оправдал и звание ученого, и звание коммуниста. Он отлично организовал сложную многоканальную связь. Быстро разбираясь в обстановке, Шварцберг работал самостоятельно, не дожидаясь указаний. Доклад его всегда был коротким: «Связь проверена, действует исправно».

Так оно и было.

Итак, все наготове. С командирами батарей и кораблей уточнены все детали. Ждем сигнала.

Однако на войне часто случается совсем не так, как хочется и как планируется. 17 октября перевозки дивизий из Ораниенбаума были в самом разгаре. С наступлением темноты мы должны были отправить за войсками последний отряд кораблей. Звоню в Кронштадт начальнику штаба флота контр-адмиралу Ю. Ф. Раллю, докладываю о принятых мерах по обеспечению и прикрытию перехода транспортов. Кончаю свой доклад обычным в те дни вопросом:

— Как дела у вас? — И неожиданно получаю ответ:

— Неважно у соседа... Операция еще не началась, а уже что-то случилось, [264] видимо серьезное... Ночью нам стало известно, что противник упредил нас. 16 ноября его 39-й армейский корпус неожиданно начал наступление из района Грузино на Тихвин, Из района Кириши начал наступление и 1-й армейский корпус немцев. Создав значительное превосходство сил, особенно в танках и артиллерии, они к 20 октября прорвали фронт обороны нашей 4-й армии и повели наступление на Тихвин и Волхов, чтобы, соединившись на реке Свирь с финской армией, создать второе кольцо окружения Ленинграда. Единственная железнодорожная магистраль, связывавшая нас со всей страной, была перерезана.

В этих трудных условиях войска Ленинградского фронта начали 20 октября операцию по прорыву блокады, Но фактор внезапности был уже утрачен. Враг, видимо, предвидел возможность нашего наступления. Он обрушил на наши части ливень артиллерийского и минометного огня. Едва мы начали переправу через Леву, как весь район сосредоточения шлюпок и катеров подвергся обстрелу из пушек и минометов.

С большим трудом пробирались мы с комиссаром А. А. Матушкиным на НП командира морского отряда. Подходившие к переправе пехотные части несли на открытой местности потери. Только что спущенные на воду десятки шлюпок разом превращались в щепки.

Исключительный героизм проявили наши матросы. Раненых уносили за пригорок, и на их смену выбегали другие, быстро волоча в воду исправные шестерки. И так — по нескольку раз...

Вот к берегу прибило совсем разбитую шлюпку. Боцман — судя по возрасту, сверхсрочник — подошел к ялу, снял оставшийся руль, забрал уключины, отрубил топором носовой и кормовой фалини и все это степенно понес куда-то за пригорок, в укрытие. В боцманском хозяйстве все пригодится. Хорошая старая флотская школа!.. Сколько силы и величия было в спокойных движениях и походке этого богатыря!..

К берегу подходит новый батальон. Бойцы проворно садятся в шлюпки, матросы, стоя по пояс, по грудь в ледяной воде, подсаживают солдат, шутят с ними, отталкивают лодки от берега. А на противоположном высоком берегу их встречает другая группа матросов, помогает бойцам быстро высадиться, выгрузить пулеметы [265] и минометы. Все это делается без суеты, сноровисто... Вижу, катер, преодолевая сильное течение Невы, тащит несколько наших шестерок с бойцами. Но мгновение — взрыв, пламя, приглушенные, быстро стихающие крики и стоны... Плывут доски, за них держатся несколько бойцов, их относит течением к нашему берегу. А от изрытого снарядами песчаного пляжа отваливают все новые шлюпки. Движение на реке не прекращается ни на минуту. Темного времени не хватало, приходилось работать и днем: срок сосредоточения войск на левом берегу был жестким. Для переправы легких орудий наши умельцы-матросы быстро создавали плоты из шлюпок. Строились и специальные плоты под танки. И все это под непрестанным огнем противника.

Над головами беспрерывно свистели и наши снаряды — это флотские батареи прикрывали переправу и наступление наших войск. К вечеру стреляли уже не только выделенные для этого по плану корабли и батарей базы. По приказанию комфлота наступление поддерживалось и кораблями эскадры. Стреляли линкор, крейсеры, миноносцы, — словом, весь флот. Казалось, что против такой силы ничто не устоит. Грохот канонады поддерживал дух бойцов на переправе. Матросы восторгались: «Здорово наши фрицев лупят, так их, так!»

Ожесточенные бои на Неве продолжались с 20 по 24 октября. Флот выпустил по противнику только за эти четыре дня более 24 тысяч снарядов различных калибров. И все же Ленинградский фронт ожидаемого успеха этой операцией не добился. Соединения, выделенные для участия в ней, понесли значительные потери в предшествовавших боях, а свежих дивизий, которыми можно было бы укрепить ударную группу, не было. На неудачном исходе операции сказалась и та поспешность, с какой она готовилась. Противник отбил наше наступление. Но значение его было велико. Мы дали понять гитлеровскому командованию, что Ленинград не собирается примириться с положением блокированной крепости. Идея прорыва жива, и она будет жить в сердце каждого защитника города. «Не вышло сегодня — выйдет завтра», — так думал каждый из нас.

Перевозка войск на левый берег для усиления и укрепления нашего «пятачка», продолжалась вплоть до [266] замерзания Невы. Свыше половины нашего десантного флота было уничтожено и сожжено. В ноябре моряки совместно с саперами проложили через Неву три ледовые дороги. Через реку заводились 18 тросов, на них настилались бревна. Бывало, не успеет такая дорога крепко замерзнуть, как артогнем все разбивалось и работы начинались сызнова. В нелегком деле организации ледовой переправы отлично показали себя флотские инженеры А. Н. Кузьмин и В. В. Гречаный.

В общей сложности на лодках и по льду было переправлено более 17 тысяч бойцов, 49 танков и 139 орудий. «Пятачок» на левом берегу получил таким образом значительное подкрепление.

С замерзанием Невы наш морской отряд был расформирован.

Ленинградский фронт в боях 20–24 октября не только улучшил свои позиции, но, что самое важное, сковал своими активными действиями большие силы противника, облегчив тем самым положение Москвы, под которой уже разгоралась величайшая битва.

Так как операция на левом берегу Невы не дала ожидаемых результатов, противник мог перебросить часть своих сил, чтобы углубить прорыв на Тихвин и Волхов. Нужны были срочные меры для противодействия немецкому наступлению. Требовали пополнения и войска, оборонявшие Ленинград. В связи е этим Ставка признала необходимым сконцентрировать силы Ленинградского фронта на решающих направлениях. В выполнении этого плана Балтийский флот сыграл важную роль. Всю 8-ю армию решено было немедленно перевезти с ораниенбаумского «пятачка» под Ленинград, заменив ее частями флота с островов. Для этого Ставка предписывала срочно снять все наши части с островов Бьеркского архипелага, Гогланда и Тютерса. В распоряжении флота оставался лишь остров Сескар с малочисленным гарнизоном. На ораниенбаумском «пятачке» создавалась Приморская оперативная группа из частей армии и флота.

Для усиления Ленинградского фронта Ставка приказала эвакуировать все войска и с полуострова Ханко. Оборона его после оставления нами 22 октября Моонзундских островов осложнялась во всех отношениях и теряла свою оперативную целесообразность. Зимой при [267] замерзании всего района всякая связь с полуостровом была бы прервана. Защитники Ханко, и прежде всего их руководитель генерал С. И. Кабанов, и не думали об эвакуации. Вызванный в Ленинград начальник штаба базы капитан 2 ранга П. Г. Максимов готовился доложить о зимней обороне, а отнюдь не о плане эвакуации.

Всю многотысячную массу войск и техники флот должен был перевезти в самом срочном порядке и в полном смысле слова под носом у противника. Естественно, что одних ночей уже не хватало, требовалось обеспечить и дневные перевозки. Коммуникация же Ханко — Кронштадт была по-прежнему засорена минами и находилась под контролем фашистской авиации.

Не менее важная и ответственная задача стояла и перед Ладожской военной флотилией. Ей было приказано срочно перевезти через озеро из Осиновца в Новую Ладогу 44-ю и 191-ю стрелковые дивизии и 6-ю отдельную бригаду морской пехоты, чтобы усилить войска на волховском направлении. Положение там было очень тяжелым. Как назло, на Ладоге в эти дни беспрерывно штормило. 23 октября затонули шесть барж с продовольствием для Ленинграда. Фашистская авиация беспрерывно висела над озерной коммуникацией, бомбила наши корабли. И все же флотилия под прикрытием истребительной авиации перевезла все войска без потерь. 6-я бригада морской пехоты с ходу вступила в бой под Волховом и своими героическими действиями вместе с частями армии отстояла его в самые критические часы обороны. Командовал флотилией талантливый моряк капитан 1 ранга В. С. Чероков. В тяжелых условиях он блестяще справился с задачей.

Тем же решением Ставки большинство боевых кораблей приказано было перебазировать из Кронштадта в Ленинград, где противовоздушная оборона была сильнее и где по Неве рассредоточить корабли было легче. чем в кронштадтских гаванях. Это, конечно, во многом усиливало и оборону города. В Ленинград же решено было перевезти и штаб флота.

Для решения всех организационных вопросов в Ленинград прибыл начальник штаба флота контр-адмирал Ю. Ф. Ралль. Под его руководством мы составляли [268] новую диспозицию кораблей в Неве и все планы перевозок войск.

— А как же с Гогландом? Это же передовой рубеж Кронштадта, — спросил я начальника штаба. — Ведь он нам до зарезу нужен для обеспечения выхода подводных лодок в море. Наконец, надо же прикрывать восточную часть Финского залива, где расположены фланги наших армий.

Служебное положение начальника штаба флота да и обстановка не позволяли ему вступать тогда со мной в дискуссию на эту тему, ибо приказ об оставлении Гогланда был уже отдан. Однако по тону Ралля я понял, что он со мной согласен. Позднее мне стало известно, что комфлот был того же мнения и докладывал Военному совету фронта наши соображения.

В директиве Ставки говорилось о перевозке войск с Ханко и островов. Но с каких именно — не уточнялось. Штаб же Ленфронта, видимо, не пожелал передокладывать и уточнять, решив, что речь идет о всех островах Финского залива.

Решение Ставки об эвакуации Гогланда, конечно, было ошибочным. Остров мы оставили преждевременно, без Нажима врага. Уже зимой, в декабре, его пришлось брать обратно, но удержать его мы тогда не смогли: не хватило сил. К весне Гогланд вновь был занят противником, но уже с боем.

В самый последний момент, когда части, оборонявшие Лавенсари (ныне Мощный), готовы были грузиться на транспорты, комфлоту удалось уговорить высшее командование оставить хотя бы этот остров за нами. Он был нужен для организации вывода подводных лодок в море и встречи их при возвращении.

Переброска войск 8-й армии из Ораниенбаума на больших транспортах только по Морскому каналу и только ночью нас не устраивала: мы рисковали не уложиться в отведенное время. Поэтому для перевозок на мелкосидящих кораблях вне Морского канала были доложены в северной части Невской губы специальные фарватеры, круглосуточно охранявшиеся сторожевыми катерами. Среди выделенных мелкосидящих кораблей были и сетевые заградители, и гидрографические суда, и грузовые шхуны, и самоходные баржи, и тридцать буксиров с баржами. Для ночных же переходов по [269] Морскому каналу использовались преимущественно шестнадцать больших транспортов.

И вот в «Маркизовой луже» началось интенсивнейшее движение — по каналу и по вновь проложенным параллельным фарватерам. Противник, конечно, заметил это и подтянул артиллерию в район Стрельна, Петергоф. Обстрелы Морского канала значительно усилились. Немцы открывали огонь немедленно, стоило из-за дамбы показаться какому-либо буксирчику. Менее эффективными стали и наши дымовые завесы: фашистские артиллеристы пристрелялись к линии Морского канала. Сидя в Петергофе и Стрельне, они наблюдали все наши передвижения и могли причинить нам большие неприятности, если бы не наша артиллерия.

Кроме кораблей, шедших морем, противник усиленно обстреливал Кронштадт, Ораниенбаум и Торговый порт в Ленинграде. Наша противобатарейная стрельба в те дни достигла своей высшей фазы. Контр-адмирал Грен то и дело докладывал: «Сегодня погашены две батареи...» Но на следующий день фашисты привозили новые, и борьба продолжалась.

Все сторожевые корабли, катера и тральщики круглосуточно охраняли фарватеры. Погода стояла мерзкая — холодная и штормовая. По нескольку раз в день я принимал донесения капитана 3 ранга Богдановича об обстановке в заливе. В штабе был создан специальный штабной пост по контролю за перевозками.

Больше всего мы опасались мин на фарватерах. Затони любой корабль, особенно на канале, и наши перевозки могли задержаться на несколько суток.

Все шло как будто хорошо. И можно представить себе мое беспокойство, когда меня срочно попросили приехать в штаб охраны водного района на Kpecтовский остров. «Если о случившемся не сообщают по телефону, значит, что-то серьезное», — мелькнула тревожная мысль. Я немедленно выехал.

Васильевский остров и Петроградская сторона, как назло, были под обстрелом противника. Приходилось тратить время на дальние объезды. «Когда торопится, всегда так...» — ворчал шофер матрос Моисеев.

В штабе ОВРа я неожиданно встретил инженер-капитана 2 ранга Ф. И. Тепина, известного на всех, морях. Не было ни одного адмирала или офицера на флоте, [270] который в свое время не обучался бы у Федора Ивановича Тепина премудростям минного дела. Моряк старого флота, он в совершенстве знал минное оружие, до фанатизма любил его, внес целый ряд ценных изобретений и усовершенствований в этой области.

— Какими судьбами? Что вы здесь делаете, Федор Иванович? — забросал я вопросами старика, предчувствуя неладное.

— Вызван по тревоге, как скорая помощь, — с достоинством ответил он.

Выяснилось, что на одном из мелководных фарватеров, кажется Петровском, выбросило на отмель мину неизвестного нам типа. Но одна ли она лежит на грунте?

— Я приказал, — докладывает мне Богданович, — немедленно протралить все входные фарватеры. Пока больше мин не обнаружено. Решил просить Федора Ивановича осмотреть нашу находку.

Решение, конечно, было правильное.

Выслушав доклад флагманского минера об обнаруженной в фарватере мине, Тепин, как всегда, добродушно улыбнулся и только сказал: «Все ясно, пошли...» Взяв с собой подрывную минную партию, он ушел на катере к месту происшествия. И на этот раз мина была благополучно осмотрена, и, так как она не представляла никакого интереса, ее тут же уничтожили.

«Минный бог» — иначе Тепина и не называли, этого старого моряка, плотного, невысокого роста, с бритой головой на короткой шее, с обветренным морщинистым лицом. Его везде встречали с уважением. Командующие флотами — его бывшие ученики — всегда радушно его приветствовали. Федора Ивановича все любили за его вечное беспокойство и кипучую деятельность.

Война застала Ф. И. Тепина уже в Преклонном возрасте за работой над усовершенствованием наших мин в Научно-исследовательском минно-торпедном институте флота. Он сразу покинул свой кабинет и, по его же словам, с головой ушел «в минную войну с фашистами». Эти скупые слова значили многое. Первые же немецкие магнитные мины он сам лично разобрал и изучил, хотя они считались вообще не поддающимися разоружению. Уничтожить мину — дело не сложное, но флоту было очень важно знать устройство вражеских [271] мин, кратность действия их взрывателей, разработать надежные противодействующие меры.

Помню, капитан 2 ранга В. Виноградов еще в сентябре рассказывал мне, как на его глазах мимо наших кораблей, стоявших на Неве недалеко от берега, только что занятого противником, плыл пучок сена. Аккуратная форма его показалась подозрительной. Он проплыл мимо кораблей, но затем, прибитый течением к полузатопленной на отмели барже, вдруг взорвался. Баржа разлетелась в щепки. Было ясно, что это мина. Но какая? Как бороться с такими? Сразу же поперек реки мы установили боны и сети заграждения, ибо такая мина могла подорвать не только корабль, но и устои какого-нибудь невского моста. Немедленно пригласили Тепина, уже работавшего тогда в минно-торпедном отделе тыла флота. Как заправский охотник, он долго караулил свою «дичь» и все же дождался. Через пару дней появился на реке очередной подозрительный пучок сена. Его на этот раз поднесло к отмели, где он и остановился. Долго старик рассматривал незваного гостя, что-то бурчал и приговаривал, постепенно приближаясь к нему. Наконец Федор Иванович потребовал большие сапоги, организовал оцепление района, убрал в укрытие всех своих помощников и, как хирург, приступил к страшной операции. Он осторожно, по травинке, разобрал весь пук и обнаружил тонкую крестовину. Малейший ее поворот при касании препятствия — и мина взрывается. Томительные минуты... »Минный бог» все что-то приговаривает. Но вот он вынул какую-то деталь.

— Все, ребята! Убрать эту мерзость! — громко крикнул он матросам и зашагал по воде к берегу.

Ф. И. Тепина в войну видели не только на Балтике, но и на других морях и реках. Он всюду был нужен.

Помню, в 1943 году, будучи командующим Волжской военной флотилией, я просил его срочно приехать на Волгу, которую фашисты забросали минами нового образца. Мы оставили для него наиболее сложные. Тепин приехал и все с той же хитрой добродушной улыбкой благополучно разоружил коварные устройства.

Достойным последователем «Минного бога» был у нас на Балтике флагманский минер бригады траления [272] капитан 3 ранга И. И. Никольский, лично обезвредивший большое количество фашистских мин.

Разоружение мин на Балтике проходило без потерь, хотя фашисты и применяли самые хитроумные ловушки, которые должны были немедленно взрывать мины при первой же попытке вскрыть их механизм. Это говорит о высокой технической культуре наших специалистов.

180 рейсов сделал наш малотоннажный флот и транспорты c частями 8-й армии. К 4 ноября основные ее силы были без потерь доставлены в Ленинград. Мы перевезли из Ораниенбаума шесть стрелковых дивизий с артиллерией и техникой

Более сложными были перевозки войск с Ханко и с островов, организованные штабом флота. Они требовали боевого обеспечения и прикрытия. Продолжались эти перевозки до декабря, пока не стала Нева. Не все, конечно, проходило гладко в этих тяжелых зимних походах. Некоторые потери в кораблях И в людях были неизбежны в такой обстановке.

Помню, рано утром 4 ноября ко мне в кабинет ворвался вице-адмирал В. П. Дрозд и уже с порога радостно воскликнул:

— Адмирал, поздравляйте! Привез подарок фронту... Четыре с половиной тысячи боевых матросиков сейчас высаживаются на вашем берегу!

Я уже знал, что 12 кораблей с первым большим эшелоном гарнизона Ханко благополучно прошли Морской канал и вошли в Неву. После ухода из Таллина нашего флота это был самый большой отряд боевых кораблей, прошедший тем же путем.

— Ну, а как было в походе с минами? — спросил я контр-адмирала.

— Не напоминайте мне о них! Финский залив сейчас — это чертова уха. Мы их обнаруживали десятками .

— Боюсь, что эта мерзость нам еще попортит немало крови...

К сожалению, он оказался прав. Потери от мин были. И все же флот перевез тогда с Ханко около шестнадцати тысяч бойцов.

Зима пришла раньше обычного. Мы больше всего [273] опасались замерзания Невской губы. Во льду корабли могли идти только за ледоколами и только по Морскому каналу. Шли на небольшой скорости на виду у противника.

Встреча конвоев на подходе к Ленинграду и проводка их лежали на Ленинградской военно-морской базе. 5 ноября утром командир ОВРа капитан 3 ранга Богданович доложил мне:

— Катера уже пробиться во льду не могут. Неизбежное пришло: Невская губа стала покрываться льдом. Пришлось снять дозоры. Наступило самое тяжелое время — и плавать по воде мелким кораблям нельзя, и ходить по льду на лыжах еще рано.

Огневой щит

А корабли все идут и идут... Прикрывать их дымовыми завесами уже нет возможности. Это сразу сказалось. Все чаще и чаще корабли в Морском канале стали попадать под артиллерийский огонь. Приходилось нажимать на контр-адмирала И. И. Грена:

— Иван Иванович! Пойми, пожалуйста, дымовых завес больше ставить некому, авиация не всегда может в нашей обстановке быстро вылетать. Вся надежда на твои батареи. Нажми крепче...

Грен сердито возражал:

— Я тебе ежедневно докладываю об уничтоженных батареях фашистов. Что еще требуется?

— Но кто-то все же стреляет по нашим транспортам! Вот об этом я и толкую...

Грен, конечно, понимал всю серьезность обстановки, нервничал, но быстро отходил.

— Вот, давай поедем сегодня же на батарею к Меншуткину, — сказал он мне однажды. — Там на месте тебе будет ясно, как мы обеспечиваем переходы кораблей.

Я с удовольствием согласился. Это была наша отличная батарея. Стояла она на северном берегу залива, в уютном дачном поселке, близ станции Лахта, на специально построенной флотом железнодорожной ветке. 120-миллиметровые морские пушки почти ежедневно вели огонь по батареям противника в районе Стрельны. обстреливавшим наши корабли. У немцев радиолокации [274] тогда еще не было, поэтому ночью они могли обнаруживать наши корабли только прожекторами. Наша батарея немедленно открывала по прожектору огонь и буквально через несколько минут гасила его.

Поразительная точность стрельбы лахтинской батареи не раз нас изумляла. Замаскирована она была прекрасно, и даже с ближнего расстояния мы не сразу могли разглядеть ее орудия.

Батареей командовал старший лейтенант Я. Г. Меншуткин, скромный, призванный из запаса офицер, в прошлом аспирант Ленинградской лесотехнической академии. Общая эрудиция и высшее образование позволили ему быстро освоить правила стрельбы. Но это комбата не удовлетворяло, и при решении любой артиллерийской задачи он проявлял инициативу, оценивая все результаты с научной точки зрения. (Замечу, кстати, что ныне Яков Григорьевич Меншуткин кандидат технических наук, доцент Лесотехнической академии имени С. М. Кирова в Ленинграде.)

— Как стреляете? — спрашиваю его.

— Не особенно хорошо, — неожиданно отвечает он. — Цели-то мы накрываем, но не с первого залпа, а так вот с третьего...

— Так это же отлично! — вставляет контр-адмирал Грен.

— Это верно, но снарядов-то, вы нам даете мало, все они на учете, — спокойно продолжает комбат. — Поэтому мы решили попадать с первого же выстрела.

Не ожидая наших дальнейших расспросов, Меншуткин доложил, что уже давно стремится установить, почему не первым залпом поражается цель. Совместно со своими помощниками комбат настойчиво проверял все расчеты, но они были верны. Причина же крылась в некотором падении начальной скорости снаряда из-за износа канала ствола. Меншуткин хорошо владел математикой и сам быстро составил таблицу поправок для своих орудий. Это дало, конечно, хороший эффект. В дальнейшем лахтинcкая батарея, за малым исключением, накрывала цель действительно с первого залпа.

О контрбатарейной борьбе в те дни говорили по радио и писали в газетах часто. Но у многих складывалось об этой борьбе упрощенное понятие: мы, мол, стреляем по батарее противника, а она стреляет по нашей, вроде [275] как бы артиллерийская, дуэль. К сожалению, так о контрбатарейной борьбе часто пишется и сейчас в нашей литературе. И только артиллеристы знают, что на деле это совсем не так. Они помнят, сколько упорства, мастерства и мужества требовалось от командиров дивизионов и батарей, от всех бойцов орудийных расчетов, чтобы заставить замолчать вражеские пушки и тем самым сохранить жизнь многим ленинградцам.

Контрбатарейная борьба началась с 4 сентября, как только фашисты стали обстреливать город. Для борьбы с их батареями создана была специальная артиллерийская группа. В нее входили батареи армии, флота и орудия кораблей. Руководили этой огневой мощью командующий артиллерией фронта генерал-майор В; П. Свиридов (с 1942 года — генерал-майор Одинцов) и начальник артиллерии флота контр-адмирал И, И. Грен. Прежде всего надо было организовать сеть корректировочных постов. Первые из них появились на большом здании Кировского райсовета, на здании Дворца Советов и на мясокомбинате за Московской заставой, а также на других высоких строениях. Однако в осеннюю ленинградскую погоду, и с этих высоких зданий часто не видны были разрывы снарядов. Ведь нам-то надо было попадать в отдельные орудия, а враг стрелял просто по огромной площади Ленинграда — знал, что все равно попадет в город, нанесет ему вред. Батареи фашистов большей частью были подвижными, часто меняли свои позиции. Прежде чем по ним стрелять, надо было точно определить их местонахождение. А первое время наши батареи, открывая ответный огонь, иногда вынуждены были стрелять по площади, то есть по участку, на котором должна была находиться вражеская батарея. Но для уничтожения фашистских пушек этим методом требовалось большое количество снарядов. Бывало и так: фашисты перестанут уже стрелять, а мы только-только начинаем.

Много раз артиллеристы армии и флота собирались, чтобы сообща подумать над тем, как повысить эффективность контрбатарейной борьбы. Во многом помог нам тогда опытнейший артиллерист нашей армии генерал-полковник, ныне Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов, прибывший в Ленинград как представитель Ставки.

Наблюдение за противником, детальный .анализ его [276] действий помогли нашим артиллеристам научиться довольно точно определять так называемые «дежурные» батареи врага. Широко стали применяться методы инструментальной разведки батарей и их аэрофотографирование. К концу 1941 года мы уже достигли больших успехов. Едва враг открывал по городу огонь, как несколько наших батарей сразу обрушивали свои удары на заранее засеченные «дежурные» батареи, а затем вели методический огонь в течение 20 минут. Враг замолкал. Если раньше огневые налеты врага продолжались в общей сложности до четырех часов в сутки, то теперь они сократились до 15–20 минут. В ясную погоду немцы уже почти не стреляли. Они выбирали преимущественно периоды плохой видимости и производили при этом шквальные огневые налеты.

Удельный вес морской артиллерии в контрбатарейной борьбе фронта рос с каждым днем. От флота привлекалось до 321 орудия калибром от 120 до 406 миллиметров. В сентябре на долю флота пришлось 50 процентов всех контрбатарейных стрельб фронта, а в ноябре уже 80 процентов

Необходимость экономить снаряды требовала жесткой централизации управления огнем всей артиллерией фронта и флота. Это часто задерживало открытие огня.

— Поймите, — жаловался мне генерал-майор И. Н. Дмитриев, один из опытнейших артиллеристов береговой обороны, — ведь пока звоним, докладываем да уточняем, противник может и ускользнуть!

Кое-какие коррективы в управление артиллерией в дальнейшем были внесены.

Вскоре Ленинград в контрбатарейной борьбе стал не обороняться, а наступать. Это понятие плохо уживалось с представлением о батареях без колес и о пушках на кораблях, вмерзших в лед. Впрочем, были у нас и батареи на колесах, которые могли передвигаться.

Изучив порядок стрельбы противника, наши артиллеристы довольно часто определяли, какие немецкие батареи должны сегодня стрелять, и заранее готовились к ответу. Приехали мы как-то в декабре с военкомом Матушкиным на батарею Невского сектора. Артиллеристов мы застали на боевых постах у орудий, офицеры находились на командном пункте. Спрашиваю, в чем дело? [277]

Молоденький младший лейтенант с улыбкой отвечает:

— Ждем вызова от фашистов! Я не понял, но на командном пункте батареи мне объяснили:

— Как только разорвется первый снаряд в городе, мы все открываем огонь по батареям фашистов, которые нам «подопечны», и они замолкают...

И действительно, через несколько минут до нас глухо донесся отдаленный звук разрыва снаряда. Еще через минуту — сигнал по телефону из командного пункта начальника артиллерии флота — и разом заговорили пушки, будто стаю гончих спустили на обнаружившего себя зверя... Грохот стоял невероятный.

Каковы же результаты?

В захваченном нами потом журнале боевых действий 768-го немецкого тяжелого артиллерийского дивизиона было записано: «Уже после второго выстрела 2-й батареи последовал ответный огонь русских. В результате двух прямых попаданий взорвались 71 снаряд и 46 зарядов. Поврежден поворотный механизм трех орудий...» Конечно, эта батарея фашистов уже несколько дней не стреляла по городу. В своих письмах, не дошедших до родины, многие гитлеровские солдаты писали: «Морская артиллерия — это чистейший ад...»

Что касается наших подвижных железнодорожных батарей, разбросанных по всему Ленинградскому фронту, то часть из них подчинялась армейским, а часть морским начальникам. Единого командования этим мощным огневым средством поражения врага вначале не было. И совершенно правильно сделал Военный совет флота, добившись создания объединенного, очень мощного артиллерийского соединения флота.

Объединение всех железнодорожных батарей в одних руках повышало артиллерийскую культуру, обеспечивало быстрый обмен боевым опытом, единство всех методов решения сложных боевых задач.

22 февраля 1942 года была сформирована 101-я морская бригада железнодорожной артиллерии. В ее состав вошли 12 железнодорожных батарей флота и 16 батарей, принятых от армии. Всего, таким образом, бригада имела 28 железнодорожных батарей с орудиями от 120– до 180-миллиметрового калибра, а также [278] бронепоезд «Балтиец». Командиром бригады назначен был генерал-майор И. Н. Дмитриев, бывший комендант береговой обороны Ханко. Спокойный, всегда рассудительный артиллерист, он был влюблен в свою бригаду, проявил много разумной настойчивости при ее формировании и сразу же приступил к активным боевым действиям. Комиссаром бригады был полковой комиссар Г. Яичников, много сделавший для сплочения личного состава.

Это новое соединение вошло в состав Ленинградской военно-морской базы, и вскоре после ее сформирования я прибыл в штаб бригады, разместившийся в вагонах на окраине города, где-то за Александро-Невской лаврой. Вагоны еще не успели обжить, в них было холодно, мало света.

Приятно было встретить многих артиллеристов, уже получивших боевой опыт на Ханко, товарищей Кобец, Гранина, Тудера и других. Теперь одни из них принимали дивизионы, другие сколачивали службу штаба бригады. Прекрасный офицерский состав бригады оправдал себя в самый короткий срок. Командира ее И. Н. Дмитриева я давно не видел, пожалуй, с начала войны. Он мало изменился. Та же деловитость, скромность и скупость в словах. Комбриг сразу же стал докладывать мне о своих оперативных намерениях.

— Надо наступать на фашистов, а не только отстреливаться! — с жаром говорил он, объясняя на карте свой замысел.

Сущность замысла заключалась в том, что тяжелая батарея в темное время быстро выходит на огневую позицию, производит мощный огневой налет и так же быстро уходит. В пересказе все это несложно, но для такой стрельбы надо заранее сделать привязку орудий, то есть точно знать их координаты, создать несколько железнодорожных огневых позиций, чтобы противник не знал заранее, с какой из них будет стрелять батарея. Делать все это приходилось днем под огнем противника с тем, чтобы обеспечить ночной скрытный рейд. Транспортер (одно 180-миллиметровое орудие) со своими вагонами обеспечения и паровозом представляет собой громоздкое и тяжелое сооружение, требующее, прежде всего хороших путей. Вокруг города были срочно построены специальные железнодорожные ветки. [279]

Много раз артиллеристы бригады вели огонь по аэродромам, железнодорожным узлам и скоплениям войск противника.

Важнейшим пунктом снабжения 18-й немецкой армии был Гатчинский железнодорожный узел. Здесь же гитлеровцы оборудовали несколько аэродромов. Наша разведка внимательно следила за этим районом. Как-то она обнаружила, что на станции скопилось очень много железнодорожных эшелонов. Цель была заманчивой, но достать до нее наши пушки с обычных позиций не могли: дистанция превышала 40– километров. И все же 180-миллиметровой батарее № 19, которой командовал майор Меснянкин, было приказано совершить огневой налет на железнодорожный узел.

В районе мясокомбината подготовили семь новых огневых позиций, незаметно для противника подогнали сюда транспортеры. Ночью на вражескую станцию посыпались снаряды. Налет был столь неожиданным и мощным, что гитлеровцы не успели угнать ни одного состава. Эшелоны были разбиты, сожжены, превращены в гору железа.

По 19-й батарее гитлеровцы не сумели сделать ни одного выстрела, так как их орудия находились все время под огнем наших двух обеспечивавших батарей. Позднее, применив этот же тактический прием, наши артиллеристы уничтожили почти все самолеты на аэродромах Гатчины.

Быстро отстрелять и скрыться — это было очень важно. Артиллеристы бригады перекрывали все нормативы при смене огневых позиций. Надо было опередить противника, чтобы его снаряды, которые он метил в нашу батарею, падали на пустое место.

Превосходными мастерами своего дела проявили себя машинисты батарейных паровозов. Быстрым и четким маневром они вовремя ставили транспортеры на огневые позиции, а после окончания стрельбы быстро уводили их в укрытие. Помню, особенной лихостью отличался Василий Андреевич Шмакалов. Он и сейчас лучший машинист Октябрьской железной дороги.

Наши батареи отнюдь не всегда ждали, когда противник откроет огонь. Бывало и так, что, установив разведкой местонахождение вражеских батарей, наши артиллеристы согласованно и неожиданно обрушивали [280] снаряды на врага, уничтожая до основания их батареи. Это было особенно важно при проходе конвоев по каналу.

Для всей артиллерии армии и флота был разработан специальный сигнал. По этому сигналу огонь открывали все наши батареи, бронепоезда, корабли и форты флота, а также армейские батареи. Так, в ночь на 1 января мы «поздравили» врага с новым, 1942 годом. По донесениям партизан и авиаразведки, артиллеристы наши били метко: часть немецких батарей была вовсе уничтожена, часть выведена из строя и долго не могла обстреливать город.

Контрбатарейная борьба продолжалась до самого разгрома фашистов под Ленинградом. И трудно сказать, кто здесь «оборонялся» и кто «наступал»...

Фашистская артиллерия особенно неистовствовала с 3 по 7 ноября, немедленно открывая шквальный огонь по любой «посудине», высунувшей свой нос из Ленинграда или Кронштадта. И как мы ни задымляли фарватер, как ни громили фашистские батареи, врагу все же удалось в эти дни потопить три небольших транспорта, буксир и две баржи, затертые льдом. К счастью, команды были спасены. Суда шли без войск. Затонули они вне Морского канала: капитаны успели вывести их из фарватера.

Осада

Величественный город мрачнел с каждым днем. В середине ноября в домах погас свет: не хватало электроэнергии. Почти все электростанции стояли без топлива. В декабре стали трамваи и троллейбусы. Если бы они просто рано утром не вышли из парков на линию, было бы легче. Но они посреди дня понуро остановились на линии и больше уже не сдвинулись. А потом осколками снарядов перебило провода, взрывами разрушило пути. Вагоны с выбитыми стеклами замерли на поворотах, на стрелках, на площадях. Метель занесла их сугробами, и эти замерзшие вагоны казались неубранными трупами.

Зима была снежной. На Невском проспекте тротуаров не стало видно. Вдоль домов пролегали тропинки, то поднимавшиеся на снежные холмы, то круто с них спускавшиеся. Город уходил под снег, его раны затягивались белой пеленой. В январе 1942 года в домах [281] перестали действовать водопровод, канализация, отопление. На Неве у прорубей выстраивались за водой очереди, а мороз превышал тридцать градусов.

Таяли последние запасы продовольствия. По всем складам собирали все, что можно было пустить в пищу, вплоть до мучной пыли на мельницах. Подбирали везде и остатки топлива: оно нужно было заводам, изготовлявшим оружие для фронта.

Все железные дороги, ведущие в Ленинград, были перерезаны противником. Доставлять продовольствие в блокированный город можно было лишь через Ладожское озеро.

Морозы ударили рано — в начале ноября. Ладога быстро замерзала, но для прокладки ледовой трассы нужно было собрать точные данные о толщине и крепости льда на озере. Военный совет Ленфронта возложил эту задачу на Балтийский флот.

Вице-адмирал В. Ф. Трибуц, вероятно, припомнил мои рассказы о том, как я зимой 1921 года прокладывал по льду Финского залива дороги на мятежные кронштадтские форты. Он вызвал меня в штаб флота и предложил немедленно выехать на Ладогу, в Осиновец, чтобы на месте проверить, как идет ледовая разведка.

На мысе Осиновец, в пяти километрах южнее маяка, стояла морская батарея 130-миллиметрового калибра. Она надежно прикрывала вход в Неву с озера и все побережье в пределах дальности своего огня. Батарея была отлично оборудована, ее командный пункт и все орудийные дворики имели надежную защиту. Так было и на других батареях, входивших в дивизион майора Туроверова, заботливого командира, любящего свое дело артиллериста. Я часто бывал на его батареях и всегда душой отдыхал там, видя кругом воинский порядок, приветливые и бодрые лица бойцов и офицеров.

Здесь-то, на командном пункте майора Туроверова, 15 ноября и состоялась моя первая встреча с гидрографом Ладожской военной флотилии лейтенантом Е. П. Чуровым. (Ныне он доктор технических наук, начальник кафедры Военно-морской академии.) Ему, тогда еще очень молодому офицеру, поручили сформировать гидрографический отряд и произвести ледовую разведку озера. От результатов этой работы зависело и решение о прокладке дороги через Ладогу. [282]

Беседа с Чуровым убедила меня, что я имею дело с толковым, образованным офицером, который сделает все, чтобы выполнить задачу. Под стать ему были его помощники, прибывшие из Ленинграда: старший лейтенант В. Купрюшин и лейтенанты В. Н. Дмитриев и С. В. Дуев. В распоряжении гидрографов была команда из десяти матросов. Настроены все были бодро, работали дружно, быстро. Приготовили пять финских саней, на них установили компас, уложили вехи, пешни, лыжи.

Лейтенант Чуров уже облетел озеро на самолете У-2 с летчиком Топаловым. Выяснилось, что ледовая кромка еще довольно близка к Шлиссельбургской губе и проходит примерно по параллели мыса Морье.

Чуров докладывал мне у карты:

— По намечаемой трассе лед пока очень тонок. Снега на нем почти нет, поэтому большую часть пути экспедиции предстоит пройти пешком. Но лед, видимо, быстро окрепнет, так как ожидается понижение температуры до двадцати градусов.

Я потребовал от гидрографов быть осторожными.

Путь экспедиции пролегает всего в нескольких, километрах от противника. Вражеские дозоры могут выйти на лед и захватить наших разведчиков.

В сумерках гидрографы двинулись в путь. О выходе их сообщено было в Кабону — на противоположный восточный берег озера.

Позже Чуров рассказывал:

— Спустились мы на лед, вокруг — тьма-тьмущая! Небо заволокли тучи, ни зги не видно... Связались попарно сигнальным фалом и идем на расстоянии двадцати метров друг от друга. Впереди с компасом на санках шагаю я, за мной — лейтенант Дмитриев саженным циркулем отмечает пройденное расстояние. Вслушиваемся, чтобы не наткнуться на вражеские дозоры. Лишь изредка осторожно фонариком подсвечиваем компас. Справа видны орудийные вспышки, доносится гул артиллерийской стрельбы, иногда совсем близко слышен треск пулеметов.

В стороне двигалось наше боевое охранение — три матроса. Старший из них, Королев, шел на лыжах с шагомером. Через каждые 500–600 метров пробиваем лунку, измеряем толщину льда, ставим вешку. Ночью мороз усилился. «Стало быть, лед будет крепче», — [283] радовались мы. Но вдруг лед под ногами стал плавно колыхаться. Остановились. Измерили толщину льда и ахнули: всего лишь пять сантиметров! Так можно и на дно загреметь, всю операцию провалить... Еще более осторожно двинулись дальше. Лед как будто устойчив. Пошли быстрее. И вдруг снова под ногами «мертвая зыбь»... Топали мы так часов пять, решили отдохнуть. Сделали небольшой привал, поделили взятую с собой еду. На каждого пришлось 800 граммов соленой трески, 250 граммов хлеба и по три кусочка сахару. Тем временем густые облака рассеялись, и в ночном небе замигала Полярная звезда. Стало веселей. По звезде сразу же определили отклонение компаса. К моему ужасу, достигало оно сорока градусов. С таким компасом и в лапы к врагу можно попасть.

Решили ждать рассвета. Мороз все больше крепчал, пробирал до самых косточек. А когда взошло солнце, невдалеке к северу четко обрисовался в рассветной дымке маяк на мысе Осиновец. Значит, экспедиция наша всю ночь плутала по льду и ушла от берега всего на пять миль...

Гидрографы хотели продолжить путь, но лейтенант Дмитриев во льдах повредил ногу. Положили его на сани и повернули к маяку. Но вскоре пришлось остановиться: дорогу преградили береговые торосы. Чуров передал сани со всем снаряжением матросам, а сам взвалил Дмитриева на спину и километра два нес его через торосы до землянки на берегу у маяка...

Рано утром нам на командный пункт вдруг донесли, что лейтенант Дмитриев доставлен в санчасть. В какую? Что с ним? Пока мы это выясняли, Чурова и след простыл. Снова проверив свои расчеты и пополнив скудные запасы продовольствия, он вновь отправился в путь. На этот раз все обошлось благополучно. К утру 17 ноября трасса через Ладогу была проложена. Ее обставили вешками, толщину льда нанесли на планшет. На следующий день, несмотря на усталость, наши гидрографы провели по льду первые две подводы с хлебом из Кабоны на западный берег озера. Сразу же приступили к оборудованию трассы ацетиленовыми фонарями и мигалками.

После нашего доклада о результатах разведки Военный совет Ленфронта 19 ноября принял решение [284] оборудовать через озеро автомобильную дорогу. Работы развернулись немедленно.

Одновременно Ленинградская военно-морская база формировала для Ладожского озера буерно-лыжный отряд. В него вошли 75 моряков. Почти все — добровольцы, в прошлом ленинградские спортсмены-парусники. Возглавил отряд известный яхтсмен лейтенант И. И. Сметанин. Штаб его разместился в деревне Кокорево. 19 буеров прибыли на Ладогу, когда на озере стоял еще тонкий, но хороший лед, и сразу включились в боевую работу. Они несли дозорную и разведывательную службу на фланге, охраняли на озере первые гужевые обозы и автоколонны, вели наблюдение за ледовой дорогой, предупреждая идущие машины о больших промоинах, обнаруженных на трассе. Буера спасли жизнь сотням людей, перевозя раненых и больных через озеро всего за 30 минут. Многим застрявшим в сугробах машинам они доставляли горючее. Фашистские самолеты охотились за ними, поливая их пулеметным огнем. Спасала маневренность и большая скорость — ледовые парусники легко развивали 100 километров в час.

В боевых делах отличились тогда командиры буеров Е. И. Лодкин, А. М. Михайлов, В. К. Кочегин, К. И. Александров и многие, многие другие.

Буерно-лыжный отряд подчинили начальнику ледовой военно-автомобильной дороги. Как только озеро покрылось толстым слоем снега, буеристы стали на лыжи, продолжая нести службу разведки, дозора и охраны дороги.

На лед вышли дорожно-эксплуатационные полки, рабочие батальоны и зенитные батареи для прикрытия дороги от налетов с воздуха. У своих ледовых шатров заняли свои посты регулировщицы — скромные героини Ладожской трассы. В ночь на 22 ноября, в мороз, в пургу, из Ленинграда пошли в Кабону за продовольствием первые 60 грузовых машин. Лед трещал под колесами, его толщина не превышала четырнадцати сантиметров, но Дорога жизни вступила в строй. Эта весть мигом облетела весь город. Теперь меня уже не спрашивали, когда мы прорвем блокаду, а чаще задавали вопросы: «Как дела на дороге, как она работает?»

О Ладожской ледовой дороге, сыгравшей такую [285] важную роль в героической обороне Ленинграда, написано много. Но жаль, что ничего не сказано о первых разведчиках озерной трассы, о ее пионерах — балтийских гидрографах и буеристах. Слабо отражены в литературе и славные подвиги морских летчиков, в частности 4-го гвардейского истребительного авиаполка. Прикрывая дорогу с воздуха от фашистской авиации, наши летчики отправили под лед не один бомбардировщик противника. Надежно охраняли Дорогу жизни морские батареи дивизиона майора Туроверова, расположенные в районе мыса Осиновец.

Население города голодало. Надо было мобилизовать все наши внутренние ресурсы. А они, конечно, еще были. В конце декабря меня вызвал к себе на канал Крунштейна начальник тыла флота генерал М. И. Москаленко. В его небольшом кабинете, в здании, бывшем когда-то царской морской тюрьмой, я встретил командующего авиацией флота генерал-лейтенанта М. И. Самохина, вице-адмирала В. П. Дрозда, генерал-лейтенанта А. Б. Елисеева, контр-адмирала И. И. Грена и капитана 2 ранга А. В. Трипольского, нашего нового командира бригады подводных лодок. Они оживленно спорили. Речь шла о том, что Балтийский флот обязан сдать все излишки продовольствия и топлива в «общий котел» Ленинграда. Генерал Москаленко положил конец спорам:

— Мы обязаны помочь ленинградцам. Поговорите со своими людьми, прикиньте, что вы можете дать городу.

Забегая вперед, скажу, что флот выделил в декабре для нужд ленинградского населения 1545 тонн муки, 100 тонн жиров, 105 тонн сахару, 3242 тонны разных других продуктов и 3000 литров водки. Это было серьезным подспорьем в самый критический момент.

Катастрофически обстояло дело и с топливом. Из-за отсутствия его останавливались электростанции, транспорт, предприятия оборонной промышленности. Ссылаясь на решение Военного совета фронта, Москаленко заявил, что многим кораблям он вообще больше топлива не даст, а у некоторых еще и отберет лишнее. Он что-то подсчитывал с карандашом в руках, иногда вопросительно смотрел на стоявшего в стороне начальника топливного отдела тыла фронта полковника [286] Смородкина, снова проверял цифры и объявлял, кому и что даст, у кого и сколько отберет. Все в душе понимали, что спорить по этому поводу бесцельно, но каждому хотелось убедить, что именно его соединению надо обязательно добавить мазута, а не отбирать последки. Когда страсти стали чуть остывать, я произвел последнюю атаку:

— Митрофан Иванович! Мои корабли стоят на линии фронта в верховьях Невы, ледокол к ним уже не подойдет. Если не будет подано топливо, корабли перестанут стрелять и замерзнут...

Генерал своим басом перебил меня:

— Экономьте топливо во всем, утеплите палубы и входные люки, уплотните людей, выключите все лишние грелки... А стрелять вы будете, не говорите ерунды... — сердито закончил он.

И Митрофан Иванович был прав. Мы разъяснили личному составу флота необходимость создания в условиях блокады «общего котла». И матросы это поняли. Действительно, пришлось уплотнить команды в помещениях, построить хорошие тамбуры на входных дверях и люках. Укрывали досками даже палубы. Много полезного придумали наши инженер-механики с флагмехом Гороховым во главе, чтобы сэкономить топливо. Группы кораблей, в частности, получали тепло от специальных отопителей. В результате, флот выделил промышленности города 6298 тонн мазута, 465 тонн соляра и большое количество бензина, керосина и смазочных масел. И все же флот не остался без топлива. Корабли жили и стреляли...

Пока мы спорили, у кого надо взять больше и у кого меньше, настал наш флотский обеденный час. «Кушать подано», — ровно в полдень доложила девушка-матрос, и генерал всех нас пригласил в столовую. Традиционное гостеприимство на флоте сохранялось в течение всей блокады, в ее самые голодные дни. Где бы я ни был — на канонерской ли лодке, на крейсере или на самой маленькой батарее, — нас всегда радушно приглашали к столу в положенный по распорядку дня час. Отказаться было невозможно, хозяева настойчиво делились с гостем последним куском хлеба, последней тарелкой жидкого мутного супа. И что особенно трогало, во всех кают-компаниях кораблей и в береговых [287] частях строго соблюдали традиционный порядок сервировки стола независимо от качества и количества блокадных «блюд». Так, на крейсере «Киров» в установленное время четыре молодых матроса — вестовые в полной белой форме — расставляли на белоснежной скатерти с крахмальными салфеточками приборы красивого флотского сервиза, тарелочки для хлеба и закусок, подставки для ножа и вилки, граненые графины с водой и большие бокалы к ним, изящные судки и вазы для фруктов, сахарницы и масленки. Большая часть этих предметов, как это понятно, вовсе не нужна была для блокадного обеда, но стояла на своем месте, как это делалось десятилетиями. И как всегда, старший помощник командира корабля торжественно произносил: «Товарищи командиры, прошу к столу!» Без его приглашения никто к столу не садился и обед не начинался. В этой условности отражалась сила традиций, подтянутость и организованность флотского быта даже в суровых условиях войны, даже тогда, когда тревога в любой момент могла заставить людей разбежаться по боевым постам.

Мы поднялись на второй этаж в небольшую комнату с одним окном, выходившим на канал. Генерал шепнул что-то официантке. Мы поняли, что хозяйке столовой было предложено из четырех порций сделать восемь. Ведь никаких дополнительных пайков ни генералам, ни адмиралам в блокаду не полагалось. Паек был один для всех. И все же стол блистал хрусталем и фарфором, но, увы, без содержимого.

За столом продолжался оживленный разговор. Каждый пытался еще что-то выторговать у начальника тыла для своего соединения. Разлили суп, но не успели мы с ним справиться, как радио объявило о начале обстрела района и предложило всем укрыться в убежище. Все слышали громкий голос диктора, сигнал тревоги и за стеной топот ног сотен людей, спускавшихся в укрытие. Но за столом никто и бровью не повел. Мы продолжали обед.

— И все-таки, Митрофан Иванович, ты мне прибавь топлива, — горячился В. П. Дрозд.

Ответа мы не расслышали. Дом вздрогнул. Тяжелый снаряд разорвался невдалеке, где-то на Площади Труда. Затем почти сразу раздался сильнейший взрыв во дворе, а другой снаряд влетел в большой жилой дом на [288] набережной канала, прямо против комнаты, где мы обедали. Звон разбитых оконных стекол, грохот кирпичей рушащегося здания... Над ним поднялось облако пыли, окаймленное пламенем. У нас в комнате посыпалась на стол Штукатурка. Осколки стекла летели на нас. Сорвалась с потолка лампа. Мы вскочили, отряхиваясь от пыли и осколков. В этот миг в комнату стремительно вбежал в рабочей форме и с противогазом на боку военком тыла М. С. Родионов. Всегда спокойный и приветливый, на этот раз он, казалось, весь пылал огнем пожара и еще в дверях возбужденно, но четко произнес:

— Товарищи адмиралы и генералы! Какое безобразие! Ведь тревога же была объявлена!..

Комиссар, конечно, был прав. На радость врагу запросто могли погибнуть восемь высших командиров флота, если бы снаряд во дворе упал на несколько десятков метров левее.

Шутками пытаясь скрыть свое смущение, мы разошлись ..

Горести блокадных будней скрашивала людская дружба. Все кругом стали как-то мягче и внимательнее друг к другу. Каждый старался поделиться чем мог, выполнить просьбу, если представлялась какая-либо возможность. И, что особенно ценно, делалось это искренне. От души, без претензий на какое-либо возмещение или благодарность.

Под Новый год многие детские учреждения и лазареты обращались к ближайшим кораблям, стоявшим на Неве, звонили и к нам, в штаб и политотдел базы, с просьбой достать им елку. Тогда это было проблемой. В садах и парках рубить деревья строго запрещалось, а немногие леса находились в прифронтовой зоне. И все же елки для ребят и госпиталей мы, конечно, доставали. В Театре музыкальной комедии устроен был даже большой детский утренник с Дедом Морозом и концертом для ребят.

Да что говорить о детворе! Елка была у нас в каждой казарме, на каждом боевом корабле. От этой традиции отказаться никто не хотел. Везде происходили новогодние концерты, командиры кораблей поздравляли своих бойцов с Новым годом.

Я встречал 1942 год на елке у бойцов на плавбазе «Банга». Артисты музкомедии дали нам прекрасный [289] концерт. Ровно в 0 часов 1 января все корабли отряда дали мощный залп из всех орудий по фашистским войскам переднего края...

Много грустных, а подчас трагикомических эпизодов, рисующих быт ленинградцев в блокаду, остались в памяти ее свидетелей. Так, однажды ко мне зашла жена моего приятеля, который вместе со своей частью оказался вне Ленинграда. Семья голодала. К великому огорчению, я ничем не мог помочь ей. Женщина устремила взгляд на мой большой старый портфель свиной кожи

— Вы не можете мне его подарить? — смущенно спросила она.

Я, конечно, отдал портфель, хотя не сразу понял, на что он понадобился жене моего приятеля. А через несколько дней я получил в коробочке небольшой кусочек достаточно съедобного студня. К нему отдельно были приложены никелированные детали портфеля, как бы в доказательство того, что они не стали компонентами блокадного блюда...

Хорошая боевая дружба крепко цементировала всю большую семью балтийских моряков — начальников и подчиненных. Бросалось в глаза внимательное отношение матросов к офицерам. Любое приказание либо просьбу они старались выполнить возможно лучше и быстрее.

Со всех концов Большой земли в осажденный Ленинград шли полные любви и восхищения письма, телеграммы, приветствия. Были приняты все меры, чтобы увеличить завоз продовольствия через Ладожское озеро и по воздуху. Вся страна посылала нам посылки и продовольственные подарки. Жители Приморского края собрали и отправили из Владивостока в Ленинград целый эшелон — 900 тонн продовольственных и других подарков. Члены делегации побывали у наших летчиков, подводников и артиллеристов, посетили и Кронштадтскую крепость. В День Советской Армии и Военно-Морского Флота — 23 февраля 1942 года — я получил в подарок серебряный портсигар с надписью: «От трудящихся Приморского края героическому защитнику Ленинграда».

Спустя десять лет, будучи уже командующим Тихоокеанским флотом, я за ужином среди друзей вынул этот портсигар, который берег, как самую дорогую [290] реликвию, и предложил соседу папиросу. Было это тоже в День Советской Армии и Военно-Морского Флота. И вдруг мой сосед, председатель Приморского крайисполкома Д. Умняшкин, узнав портсигар, воскликнул:

— Э, да ведь эти портсигары мы закупили на средства трудящихся края! Я же их сам отправлял в Ленинград в сорок первом году...

Мой блокадный портсигар стал «героем» вечера, а мне пришлось еще раз вспомнить былое и горячо поблагодарить приморцев за их братскую заботу в те незабываемые дни.

Бои на льду

- Лыжня! Обнаружена лыжня!.. — с этими словами почти вбежал в мой кабинет начальник штаба контр-адмирал В. А. Петровский.

— В чем дело? Какая лыжня? Где? — удивился я.

— Вот смотрите, — встревоженно продолжал контр-адмирал, раскрыв передо мной рабочую карту. — Сегодня днем наш первый лыжный дозор, дойдя до Каменной банки, пошел к Морскому каналу и обнаружил вот здесь две свежие лыжни, уходящие прямо на Петергоф. Совершенно очевидно, что разведчики противника подходили к каналу...

Было над чем призадуматься.

Всего неделю назад, 13 ноября, затянуло льдом Невскую губу. Снега на ней почти не было, лишь слегка припорошило, а фашисты уже на лыжах...

С замерзанием залива образовался новый фронт — ледовый. Протяженность его — не менее 50 километров. Его оборона, конечно, требовала специальных сил и средств. Уже на второй день после того, как стали Нева и залив, Военный совет Ленфронта принял решение о создании особой организации — внутренней обороны города (ВОГ). В нее вошли отряды городской милиции, пожарные команды, стрелковые рабочие бригады, а также части Ленинградской военно-морской базы, всего до 37 тысяч бойцов. Город был разбит на шесть секторов обороны. Вся ледовая полоса, примыкавшая непосредственно к городу, входила в седьмой сектор. За его оборону отвечали войска внутренней обороны города, в том числе корабли и части [291] военно-морской базы. Важнейшей задачей базы была оборона фарватера Морского канала от Ленинграда до Петергофа.

Силами, выделенными для внутренней и ледовой обороны города, командовал начальник гарнизона генерал-лейтенант Г. А. Степанов — опытный пограничник и прекрасный организатор. Я был назначен его заместителем по морской части.

— Здесь уж командуйте вы, адмирал, хоть море и замерзло, но все же это не земля... — шутил генерал, когда мы составляли с ним план зимней внутренней обороны Ленинграда.

И действительно, ледовый фронт имел свои особенности. Зима лютовала с первых же дней. На льду нельзя было держать войска, нельзя было строить для них землянки или окопы. Поэтому особое значение получила своевременная ледовая разведка подходов к городу со стороны моря, через лед. Дозоры на льду мы высылали не более как на три километра от города, а Морской канал обязаны были охранять до Петергофа. Это превышало 9–10 километров.

Объезжая части, выделенные для действий на льду, мы часто поминали недобрым словом и наш Осоавиахим и физкультурные организации страны. Как мало внимания уделяли они до войны массовой лыжной подготовке молодежи! Не чемпионы нам были нужны, а просто лыжники, способные твердо и уверенно ходить по снегу.

Таких было мало среди наших бойцов. Все наспех сформированные нами лыжные батальоны были поначалу просто учебными подразделениями. А противник уже вовсю ходил по льду на лыжах...

Флагманский руководитель физкультуры частей базы майор Фролов днем и ночью тренировал лыжников. Снегу на льду было мало, залив, лишь местами припорошенный снежком, выглядел зеркалом. Сильные шквалы буквально сдували наших лыжников. Мы отбирали бойцов, уже мало-мальски овладевших лыжами, и формировали из них отделения. Выискивали лыжников по всем другим частям флота.

— Небось, в футбол играть, так десятки команд нашлось бы, а вот с лыжами плохо, — сокрушался майор Фролов.

Претензия справедливая! Советский юноша, [292] защитник нашей Родины, должен еще до призыва в армию уметь стрелять, плавать и ходить на лыжах.

Весть о том, что на заливе обнаружена вражеская лыжня, немедленно облетела все командные инстанции. Каждый штаб интересовался подробностями со своей точки зрения. Так, штаб 21-й стрелковой дивизии, оборонявшей пространство между дамбой Морского канала и берегом, интересовался, точно ли определено направление лыжни, не было ли еще одного следа в направлении с запада на восток?

Ряд других, тоже очень важных вопросов поставил штаб флота. Наша связь с ним теперь была значительно упрощена. По решению Военного совета фронта он передислоцировался в Ленинград и занял помещения штаба Ленинградской военно-морской базы. Мы же перебрались в правое крыло Адмиралтейства, выходившее и на Неву, и на Дворцовый проезд. За несколько дней мы успели оборудовать себе в подвале небольшой командный пункт и, самое главное, обеспечить связь со всеми частями базы, с Кронштадтом и со штабами флота и фронта. Это была, конечно, большая заслуга связистов Шварцберга, Утробина и всех их подчиненных. Сделать это за четыре — пять дней было не так просто.

— Юрий Александрович! Резко ли была видна сама лыжня? Не был ли кругом помят снег?.. А как близко она подошла к каналу? Ведь враг не зря присматривается к замерзшему каналу... — допытывался по телефону начальник штаба флота Ю. Ф. Ралль.

Для подробного опроса наших дозорных вызвали в штаб. Особых деталей от них мы не узнали.

— Стужа лютая, тьма кромешная, ветрище ходу не дает, все тащит в сторону... — хором докладывали они.

— Ну, это понятно, — перебиваю я бойцов, — а все же, что вы видели вокруг лыжни на снегу?

Оба лыжника в таком дозоре и в такой обстановке были впервые в жизни. И нужных нам подробностей, к смущению своему, они не приметили.

Беспрерывное наблюдение за каналом на всем его протяжении было еще нам тогда не под силу. И тут-то, в самый тяжелый для лыжников период, до установления плотного снежного покрова на всем льду, нас крепко выручили спортивные буера. [293]

Вот уж никто не думал, что эти «ледовые яхты» могут сослужить боевую службу!

Один отряд из 18 буеров входил в состав сил охраны водного района базы, другой, из 19 буеров — в состав корпуса ПВО.

Буера могли нести ручные пулеметы, но особенно устраивала нас их большая скорость, превышавшая, как я уже говорил, 100 километров в час. Это делало их малоуязвимыми для противника. По толстому и слежавшемуся снегу буера не ходили — это был их недостаток. Но в начале суровой зимы лед был почти чистым, поэтому буера сразу же начали проводить разведку района Морского канала и всего ледового фронта. Они же поддерживали связь с четырьмя баржами ПВО, вмерзшими в лед Невской губы.

Команды буеров укомплектовали ленинградские яхтсмены; среди них старший лейтенант И. П. Матвеев (ныне капитан 2 ранга, заслуженный мастер спорта), известные наши парусники — старший лейтенант Н. Г. Щепкин, младший лейтенант Б П. Дмитриев и другие

Командир отряда И. П. Матвеев, выполняя боевые задания, часто под шрапнельным огнем противника, летал по льду залива, словно на дистанции очередных всесоюзных соревнований. Наш зимний «летучий голландец» доставлял на баржи ПВО продовольствие, производил разведку льда. И наверно, помощь, оказанная И. П. Матвеевым делу обороны залива, была самым большим достижением в его большой спортивной жизни. Смело действовали и другие спортсмены-буеристы — старшины 1-й статьи А. Н. Мацкевич и М. А. Сороченков.

На следующий день после того, как была обнаружена лыжня, с рассветом 22 ноября мы выпустили наших разведчиков-буеристов. За несколько десятков минут они облетели район, который лыжники вряд ли обошли бы за весь день.

С буера старшего лейтенанта Н. Г. Щепкина вблизи трассы Морского канала, против Петергофа, наши разведчики обнаружили наблюдательный пункт противника, устроенный в рубке затонувшего буксира. Около десяти гитлеровцев копошились на льду возле рубки, устанавливая антенну. Летящие, как вихрь, стреляющие буера ошеломили их. Фашисты разбежались и [294] попрятались в торосах, не сделав даже выстрела. Через несколько минут, как только мы получили донесения буеров, немедленно открыла огонь наша лахтинская батарея. Вся надстройка корабля была полностью уничтожена. Вторично высланный буер донес, что изуродованные трупы вражеских солдат разбросаны далеко от затонувшего буксира. Комбат Меншуткин держал свое слово — накрывать врага с первого залпа!

Полетели донесения в штаб внутренней обороны города и в штаб флота. Только и было разговору тогда, что о буерах и об артиллеристах.

Но этим день не кончился. Видно, немцы собирались более глубоко прощупать всю систему обороны нашей ледовой трассы. Совершенно неожиданно пришло из Кронштадта донесение о том, что противник большим отрядом пехоты c танками вышел на лед из Петергофа в направлении Морского канала. Это же обнаружили и наши дозорные буера. Запахло серьезным делом. Всем частям ВОГ объявили боевую тревогу. Не было уверенности, что фашисты не полезут и в других местах.

Контр-адмирал Грен, хозяин всей артиллерии флота, был доволен.

— Не беспокойся, — говорил он мне, — чем их больше вылезло на лед, тем лучше для нас, всех сметем.

Я выехал с комиссаром базы А. А. Матушкиным на нашу батарею, которая стояла на обращенном к морю откосе тогда еще не достроенного стадиона имени Кирова. Место это было историческое. Здесь, на косе Крестовского острова, стояла еще в 1855 году одна из батарей, оборонявших Петербург с моря в дни Крымской кампании.

Отсюда хорошо был виден весь залив. Сперва по фашистам, вышедшим на лед, открыл огонь наш линкор «Октябрьская революция», а затем и батареи — наши и Кронштадта. Очень скоро пехота противника была рассеяна, наполовину уничтожена, а один танк потоплен. Подоспевшие буера обнаружили на льду только засыпанные снегом трупы...

Это был первый артиллерийский экзамен нашей зимней обороны.

Артиллерия военно-морской базы играла огромную роль в зимней обороне города. Все ледяное поле залива простреливалось из Ленинграда и Кронштадта 200 орудиями [295] самого различного калибра — от малого до 403-миллиметрового. Огонь был строго спланирован в очень сложной системе взаимодействия, ибо орудия флота предназначались не только для ледового участка. Они нужны были и для всех других секторов обороны Ленинграда. Но ледовому фронту оказана была большая помощь. Так, второй корпус ПВО выделил нам двенадцать зенитных батарей для действий на льду. Кроме того, три дивизиона 85-миллиметровых зенитных орудий были с той же целью дислоцированы в западной части города, ближе к береговой черте — на Крестовском острове, на Васильевском и на Петроградской стороне. Это была большая сила, и нам казалось, что врагу нет никакой возможности подойти через лед к городу сквозь такую завесу огня.

Не могу не вспомнить об одной очень оригинальной артиллерийской «рационализации». Мы, конечно, понимали, что подвижная артиллерия в обороне имеет большое значение, но где ее взять? И вот наши матросы-артиллеристы установили 45-миллиметровые пушки на сани и вручную легко волокли их за собой. Получились восемь прекрасных «самоходных» батарей! Эта остроумная выдумка выручила нас в обороне замерзшего залива.

Начавшиеся снегопады угрожали испортить буерную дорогу. Мы ускорили подготовку лыжного отряда. Высланные 23 ноября дозоры лыжников никаких следов противника не обнаружили, но уверенности в том, что фашисты не пробирались к каналу, у нас все же не было. Между тем на следующий день каналом, под проводкой двух ледоколов, должен был прийти в Ленинград отряд боевых кораблей с войсками. Идти на риск или отказаться вовсе от использования канала в первые же дни зимы? Но ведь предстояло провести в Ленинград еще много кораблей, оперативных грузов и закончить переброску войск с Ханко. Протралить же предварительно канал через лед было тогда технически невозможно. Мы понимали, что противник может ставить мины в канале, опуская их в лунки, пробитые во льду. Отверстия эти быстро затягивались, заносились снегом. Надо было научиться отыскивать их. Эту новую премудрость войны на льду наши лыжники постигли, конечно, не сразу. [296]

Решили все же корабли не задерживать. 24 ноября из Кронштадта с наступлением темноты вышел ледокол «Волынец», за ним — ледокол «Октябрь», имея на буксире лидер «Ленинград». Затем шли минный заградитель «Урал» и транспорт «Пятилетка» — оба с войсками гарнизона Ханко. Отряд состоял из весьма ценных боевых кораблей, а главное, имел на борту не одну тысячу бойцов и командиров. Несколько батарей базы готовы были немедленно открыть огонь по вражеским батареям, если бы те попытались обстрелять наши корабли.

...Время тянется томительно и нудно. Враг подозрительно молчат и даже не освещает идущие во льдах караваны. Начальник артиллерии контр-адмирал И. И. Грен звонит мне со своего командного пункта:

— Где же наши корабли? Будем ли открывать огонь по противнику?

— Корабли по расчету времени, видимо, подходят к траверзу Петергофа... Молчат, стало быть, все идет нормально, — отвечаю я, но у самого, да и у всех командиров на командном пункте базы в этот момент худо на душе.

Запрашиваем наш пост наблюдения в голове дамбы Морского канала. Он тоже ничего не видит и не слышит. Атмосфера на командном пункте напряжена, все говорят почти шепотом. В чем же дело? Где корабли?

И вот около 21 часа раздался телефонный звонок. Пост наблюдения доносит, что в море отчетливо слышен взрыв... Проверили, быть может, это фашисты открыли артиллерийский огонь по кораблям? Нет... Через несколько минут доносят еще о двух взрывах в том же направлении, но не таких сильных. А корабли молчат, значит, идут. Опять запрашиваем пост: «Не светит ли противник?» Нет, не светит! Снова тянутся томительные минуты.

Звонит начальник штаба флота контр-адмирал Ю. Ф. Ралль, высказывает предположение: не взорвались ли это мины?

А с поста наблюдения ответы одни и те же: «Ничего не видим...»

Только около 22 часов старшина взволнованно доложил: «Слышен какой-то глухой рокот и словно бы треск льда, но пока ничего еще не видно...» [297]

И, наконец, радостное известие: показался головной ледокол «Волынец».

Оказалось, в районе Каменной банки, что против Петергофа, вблизи ледокола взорвалась мина, а через восемь минут еще две. Мины были, видимо, либо речного типа, либо просто армейские фугасы. Они причинили кораблю лишь незначительные осколочные повреждения. Но сам по себе факт тревожный. Стало ясно, что противник решил минировать Морской канал.

Мы немедленно увеличили число дозоров на льду. То же сделали и кронштадтцы. Это была единственно возможная тогда, но далеко не надежная мера противодействия. Ночью в пургу заметить немцев, выходящих на лед в белых халатах, было, конечно, трудно и на самом близком расстоянии.

— В буран даже своего напарника в двух — трех шагах не вижу... — сетовали бойцы.

Выставить же на ночь дозоры по всему каналу мы, конечно, не могли.

В составе Ленинградской военно-морской базы находился и отряд ледоколов. В него входили все линейные ледоколы, бывшие к началу войны на Балтике, в том числе и «дедушка» ледокольного флота «Ермак». Весь личный состав ледоколов по мобилизации остался на своих судах. Мы лишь дополнили экипажи артиллерийскими расчетами (на ледоколах установили морские и зенитные орудия), а также добавили сигнальщиков и радистов. Таким образом, ледоколы стали весьма сильными в артиллерийском отношении кораблями. Экипажи по возрасту были разношерстными. На палубах судов можно было встретить и пожилого машиниста, десяток лет служившего на ледоколе, и безусого матроса по второму году службы. Но первая же схватка с воздушным противником и с его наземными батареями сплотила людей в дружный боевой коллектив.

Ледоколы выполняли важнейшую боевую задачу — обеспечивали все наши оперативные перевозки по Морскому каналу и за его пределами. Отряд возглавлял опытный балтийский моряк, живой, отзывчивый и заботливый командир, капитан 1 ранга Федор Леонтьевич Юрковский. Он сумел чутко подойти к старым ледовым капитанам, быстро завоевал их доверие и уважение. Боевых рубок и вообще защиты от снарядов и осколков [298] ледоколы не имели, укрываться от обстрела личному составу было негде. Юрковский, который лично участвовал во всех наиболее ответственных боевых ледокольных операциях и под огнем противника оставался на мостике, подавал пример отваги и выдержки.

Хотя все повреждения на «Волынце» быстро исправили, Федор Леонтьевич очень сокрушался, что у нас против мин во льду нет никаких средств борьбы. Выход был только один — не давать врагу ставить мины.

Морозы крепчали с каждым днем и в начале декабря достигли двадцати пяти градусов. Холод сопровождался штормовыми метелями. Ледокол «Волынец» из-за тяжелого льда ходить уже не смог и был заменен более мощным «Ермаком». В помощь ему с 4 декабря включили еще один линейный ледокол. Лыжные дозоры мы, конечно, усилили, и не зря. Так, ледокол «Ермак» тогда же прошел из Ленинграда в Кронштадт вполне благополучно. Мин в канале, видимо, не было.

Наступили долгие беспокойные зимние ночи. Мы ожидали, и не без оснований, от врага всяческих каверз.

6 декабря в пяти милях от головы дамбы Морского канала наш дозор обнаружил четыре свежие проруби, едва подернувшиеся льдом. Видимо, наши дозорные спугнули немцев: удирая, они оставили около прорубей две чеки и две пружины от мин. Санные следы вели к Петергофу. К обнаруженным лункам немедленно направлена была минная партия. Минеры произвели в лунках взрывы глубинных бомб. Это был новый и единственный способ борьбы с минами подо льдом. Несколько фашистских мин взорвалось, но сколько их еще осталось — и осталось ли вообще, — судить было трудно.

Когда через день, 8 декабря, около полуночи к этому району подходил «Ермак», ведя из Кронштадта на буксире эсминец «Стойкий», впереди ледокола, чуть в стороне от фарватера, взорвалась мина большой силы. Масса битого льда обрушилась на судно. Осколками убило матроса, трех человек ранило, шестнадцать были контужены. Старый корабль получил незначительную деформацию палубы, но остался в строю. Это был взрыв большой магнитной мины противника, поставленной, видимо, на мелком месте в стороне от фарватера.

По приходе ледокола в Неву мы немедленно [299] отправились на него. Капитан «Ермака» М. Я. Сорокин сжато и спокойно рассказал о случившемся, провел нас по палубе и показал, как прогнулись в носовом помещении металлические пилерсы толщиной более чем в кулак.

— Это все ерунда, — говорил он, — вот матроса жаль... Остальные ребята все скоро вернутся в строй, тяжелораненых нет...

— Сколько времени понадобится на ремонт? — спросил я.

Старый капитан удивленно взглянул на нас:

— Пойдем хоть завтра, если некому будет идти, перевозки не сорвем... Подремонтируемся своими силами!

И действительно, дружная и опытная команда быстро исправила все повреждения, и через несколько дней «Ермак» вновь ушел в Кронштадт за кораблями.

Усиление нашей Дозорной службы, видимо, сбило расчеты противника. Лунки стали обнаруживаться далеко от фарватера. Гитлеровцы на льду явно нервничали, торопились и ставили мины, где попало.

Последний взрыв мины на канале в ту зиму произошел в ночь на 12 декабря, когда один из линейных ледоколов вел из Кронштадта эсминец «Свирепый», тральщик «БТЩ-210» и подводную лодку «Щ-309». В районе Петергофа впереди ледокола, но значительно в стороне от курса опять раздался взрыв. В воздух взлетела масса битого льда, тем дело и кончилось. Однако попытки заминировать фарватер противник продолжал вплоть до вскрытия льда.

Для усиления дозоров с середины декабря был создан на голове дамбы Морского канала специальный резерв лыжников в составе двух рот. В сторону Стрельцы и Петергофа начали выходить ударно-разведывательные лыжные группы. Такие же группы стали высылать и кронштадтцы в своей зоне. Южнее фарватера, против Петергофа, мы выставили на льду пехотное минное поле. Контр-адмирал Грен к этому времени достаточно полно разведал позиции вражеских батарей, стрелявших по нашим кораблям на отрезке Петергоф — Стрельна. Выделенные им батареи немедленно открывали огонь по прожекторам противника, установленным на берегу. Без прожекторов огонь противника был для нас почти совсем не опасен. Движение по Морскому каналу, таким [300] образом, продолжалось почти ежедневно и беспрепятственно.

Как-то в середине декабря начальник штаба флота срочно вызвал меня к себе и сообщил:

— Готовьте лучший ледокол. Он должен вывести в море подводную лодку «К-51».

— А как же она зимой вернется, Юрий Федорович? — удивился я.

Начальник штаба разъяснил, что новая большая крейсерская подводная лодка «К-51» только вступает в состав флота и по плану должна всю зиму действовать на коммуникациях противника в Балтийском море. Вернется же она в базу весной, как только уйдет лед. Лодку надо было вести с ледоколом почти до Гогланда. Руководство этой операцией возлагалось на опытного подводника капитана 2 ранга Л. А. Курникова.

С оперативной точки зрения замысел был очень интересным. Фашисты на весь мир орали об уничтожении нашего флота и заблокировании его остатков в Ленинграде. И в это самое время в Балтийском море появляется советская подводная лодка и топит фашистские корабли! Идея похода была заманчива и созвучна активному поведению всех наших сил армии и флота в обороне Ленинграда.

Вернувшись из штаба, я приказал удвоить число дозоров вдоль Морского канала. Для артиллерийского прикрытия перехода подводной лодки база выделила пять батарей, а Кронштадтская крепость — семь.

18 декабря мы провожали ледокол и с ним подводный крейсер. Лед в канале был очень тяжелым, корабли шли медленно и только к шести часам утра подошли к траверзу Петергофа. Противник осветил их лучами шести своих прожекторов и открыл интенсивный артиллерийский огонь. Но наши батареи заставили немцев быстро замолчать. Три малокалиберных снаряда, попавшие все же в ледокол, не причинили ему каких-либо серьезных повреждений. А подводный крейсер даже не тронуло. Не было и подрывов кораблей на минах. Инициатива в борьбе за канал явно перешла в наши руки.

Однако на переходе к острову Лавенсари подводная лодка не раз попадала в очень тяжелое положение и была значительно повреждена сильной подвижкой льда. [301]

27 декабря, не исправив всех своих повреждений, она с ледоколом «Ермак» вернулась в Кронштадт, и ее выход в море, к сожалению, был отставлен.

Об этом небольшом эпизоде с подводной лодкой «К-51» можно было бы и не вспоминать, но замысел, породивший его, хорошо характеризовал направленность нашей тогдашней флотской оперативной мысли. Балтийский флот по формальным географическим факторам был будто бы в блокаде, однако балтийцы все время искали случая нанести противнику урон на море и, подобно войскам Ленинградского фронта, сохраняли в своих руках наступательную инициативу. Так, все осенние месяцы наши подводные лодки вели боевые действия на коммуникациях противника по всей Балтике. Они выходили в море и после того, когда весь флот перешел В Кронштадт и под стенами Ленинграда развернулись самые напряженные и решающие бои. Развертывание наших подлодок в море происходило и тогда, когда уже повеяло суровой зимой. Штормы той осенью были особенно свирепы на Балтике, случались аварии на лодках» иногда повреждались горизонтальные рули. В студеной воде в штормовые ночи матросы исправляли повреждения.

И все же, несмотря на все эти трудности, в октябре и ноябре в Балтийском море одновременно находилось до семи подводных лодок. Авиация наша не могла, им помочь, ибо вся она в то время действовала на сухопутном фронте в интересах обороны Ленинграда. Исключительную выдержку и героизм проявили подводники в эти осенние месяцы. Наши подводные корабли ходили у немецких берегов — на юге Балтики, в Данцигской бухте, и на коммуникации между Таллином и Хельсинки, Они вынуждены были форсировать минные заграждения фашистов в Финском заливе. За два месяца, по донесениям командиров подлодок, семь немецких транспортов были пущены на дно торпедами лодок, которыми командовали капитаны 3 ранга Ф. И. Иванцов, И. М. Вишневский, С. П. Лисин, А. С. Абросимов и П. Д. Грищенко. Этим не исчерпывается урон, нанесенный противнику в ту осень нашими подводниками. В последних числах октября и в начале ноября лодка «С-7» обстреливала в Нарвском заливе станции Нарва, Вайвара и Асери. Огнем своих пушек она взорвала склады боеприпасов [302] врага, подожгла большие запасы топлива. Подводная лодка «Лембит» закупорила минами пролив Бьёркезунд.

Только лед, сковавший Балтику, заставил вернуться наши подводные лодки в Кронштадт. Последней вернулась 11 декабря подлодка «Щ-309» под командой капитана 3 ранга Кабо.

Так закончили наши подводники первый год войны. Их боевые действия начались в условиях белых ночей, когда каждая зарядка батарей была сложной, не раз прерывавшейся операцией. Ни днем, ни ночью подводные лодки в море не имели покоя от авиации и противолодочных кораблей противника. К тому же фашисты, нагло нарушая международное право, почти все свои перевозки производили в территориальных водах Швеции.

Капитан 3 ранга Ф. И. Иванцов, командир лодки «Щ-323», не раз рассказывал нам, как при атаке фашистских транспортов те отворачивали и удирали в шведские воды, а навстречу нашей подлодке летели сторожевые катера. У восточного же берега Балтики и в Рижском заливе немцы перевозили свои войска и грузы по самым малым глубинам на баржах, лихтерах и понтонах. Никакая подводная лодка на этих глубинах (10 и менее метров) маневрировать под водой не могла. Так было с подводными лодками «С-101» и «С-102» в Ирбенском проливе, видевшими, как идут под берегом груженые мелкосидящие суда противника. Очевидно, в этих случаях удары по таким коммуникациям врага надо было наносить другим оружием авиацией и легкими силами. Мы это хорошо понимали, но оставление нами военно-морских баз и аэродромов в Балтике и в Рижском заливе мешало этой возможности.

Действия наших подводных лодок могли бы быть и более эффективными. Но ведь все кругом развертывалось совсем не так, как планировалось, как предполагалось, а протекало, как говорится, совсем наоборот.

И все же наши подводные лодки в 1941 году потопили, по донесениям командиров, одну подлодку и 10 транспортов с военными грузами и войсками, выставили около 100 мин заграждений, на которых подрывались немецкие корабли. Свобода плавания противника на Балтике была резко нарушена, наши подводные лодки заставили его ходить в конвоях с охранением. Все это [303] усложняло переходы, замедляло оборачиваемость транспортных средств гитлеровского флота...

Наши перевозки по Морскому каналу и всякое движение кораблей во льду закончились к новому году. За ноябрь и декабрь 1941 года из Кронштадта в Ленинград прошли более сорока корабельных отрядов. Они перевезли для фронта больше 22 тысяч бойцов, 128 орудий, 28 танков и много боеприпасов. В то же время из Ленинграда в Ораниенбаум для Приморской оперативной группы войск перевезено было 14615 бойцов, 44 танка и 22 орудия, а также много тысяч тонн боеприпасов, продовольствия, топлива и других грузов. При этом было только три случая подрывов на минах ледоколов, кстати, не вышедших из строя.

Значительное утолщение ледового покрова в Невской губе создавало нам новую угрозу. Противник мог выйти теперь на лед не только с пехотой, но и с танками и артиллерией для обеспечения своих минных постановок, а то и для прорыва в город. Эта возможность не исключалась, хотя подходить незамеченными к каналу немцам стало все более и более сложно. Мы значительно усилили охрану канала дозорами. Наши лыжники более шестнадцати раз за зиму огнем автоматов отгоняли немцев, лезших к каналу. Сплошь и рядом дело доходило до рукопашных схваток в темноте. Убитые и раненые были с обеих сторон. Гитлеровцы стали выходить на лед отрядами по 25–30 человек, прощупывая всю систему нашей ледовой обороны.

В течение зимы мы не имели почти ни одной спокойной ночи. Бывало, только приляжешь на командном пункте вздремнуть — телефонный звонок! С поста доносят: «На льду слышна автоматная стрельба...» Сразу не узнаешь, рота или полк лезет, а может, это уже и наступление на город? Сна как не бывало. На ледовом фронте тревога. И так почти каждую ночь.

С ледоставом увеличились, конечно, и возможности проникновения в город фашистских шпионов и диверсантов. Наши дозоры были предупреждены об этом. Однажды морозной ночью в сильнейшую метель возвращался с залива наш дозор во главе со старшиной Пономаревым. Во тьме дозорные наткнулись на нескольких фашистских шпионов, пробиравшихся из Ленинграда. Завязалась короткая перестрелка, один из лазутчиков сразу [304] упал. Наши бойцы оказались невредимыми. Они немедленно обыскали убитого и нашли при нем очень важные документы, которые помогли ускорить раскрытие шпионского гнезда в Ленинграде. К сожалению, темнота и метель не позволили уточнить количество лазутчиков, их следы на льду сразу занесло снегом...

Гитлеровцы всячески выслеживали наши дозоры, устраивая в ледяных торосах засады. Два наших бойца, А. Епихин и Н. Вихров, натолкнулись на такую засаду. Хотя немцев было более десяти, матросы вступили в бой, стреляли до последнего патрона, бросали гранаты, а когда кончились боеприпасы, пустили в ход ножи... Высланная с дамбы поддержка обнаружила на рассвете трупы наших бойцов. Недешево отдали свою жизнь советские моряки. Вокруг них лежало несколько трупов фашистов.

Стоило только противнику обнаружить малейшее движение наших дозоров на льду или на дамбе Морского канала, как его артиллерия немедленно открывала стрельбу шрапнелью преимущественно из района Стрельны и Петергофа. Бывало, наш лыжный отряд уже укрылся за дамбой, а фашисты еще минут десять — пятнадцать ведут огонь по пустому, безмолвному ледяному полю.

В течение почти всей зимы немцы часто и подолгу обстреливали нашу батарею № 3 на южной стенке головы дамбы Морского канала и район расположения землянок лыжников. Беспорядочная стрельба особого ущерба нам не приносила. Но однажды, 13 января, комендант Кронштадтской крепости генерал-лейтенант А. Б. Елисеев по телефону с тревогой сообщил мне, что немцы в составе не менее двух рот с орудиями только что вышли на лед, видимо, из Петергофа.

— Мы их разогнали огнем батарей... Наверно, полезут и к вам, принимайте меры, — предупредил генерал.

На ледовом фронте опять тревога... Развернули вдоль канала дополнительные лыжные резервы. «Сверху» беспрерывные телефонные звонки: «Что нового? Как дела? Что слышно? Смотрите, не прозевайте!..» Как нарочно, все эти дни бушевала метель, в двух шагах ничего не было видно.

И вот 15 января наша разведка обнаружила у берега в районе Стрельны значительное скопление фашистской [305] пехоты. Железнодорожная 120-миллиметровая батарея с Лахты немедленно открыла огонь. Гитлеровцы были рассеяны, добрая половина их осталась на льду. Скопление пехоты противника на берегу в конце января в районе Сестрорецка тоже было рассеяно огнем кронштадтской артиллерии.

Ночи были долгие, светлого времени суток, очень мало, да и частая пурга ухудшала видимость. Bee это .усиливало напряжение. В разных местах берега то здесь, то там выходили на лед усиленные вражеские отряды с пулеметами, но как только мы их обнаруживали, они немедленно скрывались в сторону северного или южного берега Невской губы, оставляя на льду убитых и раненых.

8 марта вновь нервный звонок из Кронштадта: получены сведения о готовящемся якобы большом наступлении через лед на Ленинград. По настоянию коменданта крепости командующий флотом организовал ежедневную воздушную разведку побережья Койвисто — Лисий Нос. Заодно прихватили и нашу зону Петергоф — Стрельна. Летали летчики честно, но никого не обнаружили. Ходили туда и наши разведывательные лыжные отряды, но с теми же результатами. Общая обстановка на театре военных действий в те дни не предвещала возможности большого наступления, но и доказывать обратное было трудно.

Командующий ВВС флота генерал-лейтенант М. И. Самохин звонил мне:

— Чего зря выматываете мою авиацию? Ведь горючее надо беречь. Где противник?..

Не одну бессонную ночь провели мы, но наступления по льду так и не обнаружили. Немцы, видимо, пытались вести разведку или прикрывали постановку мин в канале. Попытки эти продолжались всю зиму, вплоть до начала таяния льда. 7 и 8 апреля наши дозоры вновь обнаружили на фарватере против Петергофа свежие лунки. Опять тревога... Опять тревога... Высылаем минную партию. В обнаруженных нами лунках было тогда взорвано несколько очень больших магнитных мин. Противнику так и не удалось заминировать Морской канал, чтобы прервать весной нашу важнейшую коммуникацию Ленинград — Кронштадт.

Приближалось лето, и флот готовился к новой боевой [306] кампании. Надо было не только отремонтировать корабли, но и хорошо подготовить людей к предстоящим боям. Широко была развернута боевая и политическая учеба личного состава кораблей.

С большим вниманием слушали мы начальника разведки флота Н. С. Фрумкина, который докладывал об обстановке в стане врага. Финская пресса довольно прозрачно намекала на необходимость заключения мира. Больше того, финны даже угрожали Гитлеру сепаратным миром, если им не будет оказана помощь войсками и продовольствием. И это всего лишь через полгода войны!

Позднее Фрумкин рассказал о совещании в ставке Гитлера 13 февраля 1942 года. На нем шла речь об уничтожении Балтийского флота зимой во льду. Немецкое военно-морское командование предлагало с этой целью вести «беспрерывные атаки по русским военно-морским силам в Ленинграде и Кронштадте армейской артиллерией и военно-воздушными силами Германии».

Обстановка, таким образом, вновь осложнялась. Места стоянок наших кораблей противнику были известны. Переставить их в условиях тяжелого ледостава мы уже не могли. Усиление маскировки и даже зенитного прикрытия не спасало корабли от артиллерийского обстрела. Оставалось лишь усилить контрбатарейную борьбу.

Весенний ветер

Фашисты выпустили по Ленинграду в марте 7380 снарядов. Корабли получили ряд повреждений. Так, 23 марта немцы вели ожесточенный огонь по Балтийскому заводу и по стоявшему около завода линкору «Октябрьская революция». Имея все данные о месте расположения кораблей, пристреляться по таким большим площадям не представляло труда. Два 152-миллиметровых тяжелых снаряда попали в линкор: один — в радиорубку, другой — в палубу. Повреждения были невелики, но при обстреле погиб один радист и двое было ранено. Значительные разрушения имелись в цехах завода.

И. И. Грен, прибывший вместе со мной на линкор, уверял, что все батареи противника, стрелявшие по кораблю, были погашены и частью уничтожены. Но командиру линкора контр-адмиралу М. И. Москаленко [307] от этого легче не стало. Радиорубка была разрушена, погиб отличный радист...

Мы осмотрели место падения снаряда. Палуба над четвертым казематом, в которую он попал, была лишь незначительно покороблена. Линкор справедливо считался гордостью русского кораблестроения, прочность его поражала.

За зиму фашисты пристрелялись к кораблям. Что оставалось нам делать? Только одно — поскорее уничтожать все батареи противника, и лучше всего, конечно, силами авиации. И мы решили с И. И. Греном переговорить об этом с командующим авиацией флота генерал-лейтенантом М. И. Самохиным.

Михаил Иванович Самохин рассказал нам о делах наших летчиков. Особенно отличался тогда 4-й гвардейский истребительный авиационный полк. В нем прославился Герой Советского Союза гвардии капитан Г. Д. Цоколаев, сбивший несколько фашистских машин. Особенно интересны были ночные рейды.

По ночам одиночные самолеты, флотские тихоходы МБР-2, бомбили тылы фашистов, железнодорожные узлы, батареи и скопления войск противника.

Перелистывая журнал боевых действий, генерал рассказывал нам, что МБР-2 не одиноки. Бомбят и другие, совсем для этого не предназначенные самолеты Пе-2, И-153, И-16 и даже У-2! 8 марта У-2 ночью неоднократно бомбили немецкие тылы, а 13 марта — батареи в Знаменке, которые так досаждают нам. Они же, эти У-2, 19 марта бомбили аэродромы и железнодорожный узел в Гатчине!..

Командующий авиацией показал нам ряд аэрофотоснимков аэродромов и железнодорожных узлов, разрушенных нашими ночными «бомбардировщиками». А ведь У-2 — это маленькие учебные самолеты.

В результате беседы с генералом Самохиным мы составили план совместных ударов — бомбой и снарядом — по некоторым опасным батареям противника.

26 марта немцы вновь усиленно обстреливали город и корабли. Наш минный заградитель «Ока» получил много осколочных пробоин, но, к счастью, только в надводной части борта.

В моем дневнике в этот день записано: «Противник пристрелялся к кораблям. Скорей бы таял лед...» [308]

Прежде чем мы увидели весеннюю рябь на Неве, нам еще многое пришлось пережить. В марте, после двухмесячного перерыва, над городом вновь появились вражеские воздушные разведчики. К вылазкам на лёд со стороны Петергофа и Стрельны мы уже привыкли и всегда успешно отражали их. Иной, более серьезный характер носили события 27 марта. Примерно в четыре часа ночи меня разбудил на командном пункте оперативный дежурный офицер и доложил, что противник открыл интенсивный артиллерийский и минометный огонь из района села Пороги по правому берегу Невы, занятому нашими войсками. Это — район Ивановских порогов Раньше здесь никогда обстрелов не было...

В штабе внутренней обороны города знали об этом событии не больше, чем мы. Вскоре по телефону поступило новое донесение из штаба Невского сектора береговой обороны. Генерал Кустов докладывал: «Противник двумя группами по 50–60 человек под прикрытием своего огня форсировал по льду Неву и атакует наш наблюдательный пункт. Меры приняты».

Мы с комиссаром базы немедленно выехали к месту происшествия. Еще, в пути я подумал: как хорошо, что по плану зимней обороны вся Нева разделена была на боевые участки, во главе которых стоят командиры дислоцируемых там соединений. Начальником данного района и был генерал-майор Кустов, опытный балтийский артиллерист.

Чем ближе к району села Пороги, тем пулеметная и минометная стрельба становится все более и более явственной и резкой. Ночь темная. Быстро несемся по заснеженному шоссе. Но вот стрельба вдруг стихла. «Не попасть бы с ходу в лапы к фашистам», — мелькнула мысль. Машина свернула с шоссе, и мы уже были в районе штаба сектора. Нас встретил начальник штаба полковник Потемин. Он спокойно доложил, что все атаки отбиты, противник обращен в бегство и скрылся на левом берегу Невы. Наши потери невелики — ранено шесть матросов и выведены из строя два пулемета.

— Чем же вы объясняете столь незначительные потери? — заинтересовался я.

— Фашистов подвела их разведка, я думаю. Они рассчитывали на полную неожиданность и внезапность [309] своих действий. А вышло иначе: по боевой тревоге к району вылазки сразу же на машинах прибыли вооруженные морские команды, батареи открыли огонь по льду Невы. Гитлеровцы не ожидали такого организованного сопротивления, были деморализованы и обратились в бегство.

— Скажите, полковник, а как вы вообще расцениваете эту вылазку? — допытывался я. Потемин оживился:

— Конечно, это была глубокая разведка боем всей системы зимней обороны Ленинграда с восточной его стороны.

Начальник штаба был прав: в случае удачи разведки за нею, безусловно, последовала бы попытка форсировать Неву более значительными силами. В этом случае противник мог бы отрезать город от Ладоги, полностью замкнуть кольцо блокады. Не исключалась и попытка прорыва в город с этой стороны, в сущности с тыла. Вспомнилось, что наши и кронштадтские разведчики не раз обнаруживали концентрацию пехоты противника на льду в районе Сестрорецка, Стрельны и Петергофа.

Снова сорвалась попытка врага застать нас врасплох.

С чувством глубокого удовлетворения вернулись мы в Ленинград, доложили начальнику штаба флота о ночных событиях. Ю. Ф. Ралль предложил еще раз просмотреть наши планы зимней обороны в наиболее уязвимых местах — в районах Торгового порта, Лисьего Носа и села Пороги на Неве.

В последующие дни события нарастали. С рассветом 29 марта немцы начали бешеный обстрел района станции Ржевка, наших батарей у Ивановских порогов и научно-испытательного Морского полигона. Несколько тяжелых орудий, установленных там, служили сильным артиллерийским прикрытием Ленинграда с восточной стороны. Но главное заключалось не в этом. В мастерских и лабораториях полигона сотни женщин производили заливку и снаряжение взрывчаткой снарядов и мин. Полигон был до отказа начинен взрывчатыми веществами. Мы не раз проверяли там технику безопасности и все довольно сложные противопожарные устройства. Многие мастерские окружены были высокими земляными валами, чтобы погасить взрывную волну в случае несчастья. И все же пожар на полигоне сулил много бед. [310]

Полигон входил в состав Ленинградской военно-морской базы, командовал им старый опытный балтийский артиллерист генерал-лейтенант И. С. Мушнов. Около 6 часов утра он по телефону донес мне, что такого сильного обстрела этого района еще ни разу не было.

— Снаряды пока ложатся с перелетами... Сыграл боевую тревогу, людей всех увел в укрытия, — докладывал генерал. В голосе его звучало беспокойство за свое хозяйство и за сотни людей.

Через несколько минут телефонная связь с полигоном прервалась. Начальник связи базы Шварцберг довольно быстро окружным путем связался с рядом военных и гражданских учреждений, расположенных поблизости от полигона. Оттуда сообщили, что в районе станции Ржевка происходят невероятной силы взрывы. «Это, конечно, взрываются наши склады на полигоне», — решили мы на командном пункте и вновь помчались в восточный сектор обороны. Начальнику штаба было приказано направить туда все пожарные команды и санитарные машины базы.

На перекрестке небольшая задержка, пропускают несколько грузовиков с бойцами. Неужели опять отражение десанта через Неву?

Еще поворот — и перед нами встало громадное зарево, а вскоре стали видны языки пламени и столбы дыма. Грохот наших батарей, открывших огонь, сливается с близкими разрывами снарядов противника. В эту знакомую уже нам артиллерийскую симфонию периодически врываются длительные раскаты каких-то грозных взрывов. Шоссе усыпано обгорелыми досками. Подъехать к станции Ржевка мы не смогли. В жарком накаленном воздухе пахло каким-то удушливым газом, дым застилал все. Пришлось вернуться и подъехать к полигону кружным путем со стороны станции Всеволожская. К счастью, вижу, что на полигоне ничего не горит. Небольшие очаги пожаров были вовремя ликвидированы. Но многие одноэтажные здания полигона разрушены. В санчасть несут и ведут раненых, их много, видимо несколько десятков. Три бойца убито. Снарядами противника выведено из строя одно 356-миллиметровое орудие.

Все зло, оказывается, шло вот откуда! На станцию Ржевка с Ладожского озера накануне прибыл поезд с [311] боеприпасами для фронта. Состав сразу не разгрузили, и когда немцы начали обстрел, то снарядами взорвана была часть вагонов. Начали взлетать на воздух и соседние вагоны. Подойти ближе чем на километр к взрывавшемуся поезду было невозможно из-за жары и летевших во все стороны осколков снарядов, частей вагонов и глыб замерзшей земли. Казалось, горит под ногами земля. На расстоянии двух километров вокруг снесены были крыши всех домов, выбиты окна, сорваны двери. На соснах ближнего леса мы обнаруживали колеса вагонов, куски паровозных деталей. Двадцать очагов пожаров в ближайшем поселке слились в одно общее зловещее море огня. Все станционные постройки пылали. К месту происшествия съехались почти все пожарные команды города, вызваны были и войска. Воды в местном водопроводе не оказалось — это усложняло борьбу с огнем. Прибывшие на пожар бойцы проявили чудеса храбрости. Много вагонов откатили вручную, спасая столь нужные фронту боеприпасы. Весь день шла борьба с огнем, и только к вечеру погасли пожарища. Было много убитых и раненых. Сотни людей остались без крова.

Тяжело было на душе, когда мы с комиссаром А. А. Матушкиным возвращались в штаб. Голову сверлила мысль: разве нельзя было сразу же по прибытии поезда с боеприпасами рассредоточить вагоны? Тем более было необходимо немедленно приступить к разгрузке вагонов.

Тяжкий урок!..

Еще много невеселых событий несла нам первая блокадная весна. Пытаясь все же уничтожить наши корабли, пока они стоят во льду, немцы предприняли Новые воздушные налеты.

Серьезное испытание довелось нам пережить 4 апреля. Уже с утра в городе рвались снаряды, кое-где вспыхивали пожары. Наши батареи отвечали, канонада нарастала. На этот раз противник обрушил весь огонь на Неву, в районы стоянки кораблей. Около семи вечера, когда я возвращался из штаба флота по набережной к себе на командный пункт в Адмиралтейство, на кораблях, стоявших в Неве, прозвучали вдруг тревожные сигналы. Все мощные громкоговорители на перекрестках Васильевского острова разом загудели: «Воздушная [312] тревога». Почти в ту же минуту кто-то на панели крикнул: «Бомба!» — и мы отчетливо услыхали ее противный свист. Высокий ледяной султан взметнулся на Неве в месте падения бомбы. На берегу и на кораблях грохотали зенитки. Мы выскочили из машины и увидели, как вдоль реки с востока летят, медленно снижаясь, восемь или десять «Юнкерсов-88». Чуть поодаль и ближе к левому берегу реки шла другая группа вражеских самолетов. Вдали за каждой из этих групп видны были в воздухе еще маленькие движущиеся точки. Такого большого налета на Ленинград давно не было. Зенитки надрывались, небо усеяно было белыми корзиночками разрывов, между которыми, не меняя курса, шли фашистские самолеты. В толпе на набережной кто-то закричал:

— Смотрите, смотрите! Пикируют, мерзавцы, на крейсер «Киров»...

И действительно, фашистские самолеты группами по 6–10 «юнкерсов» пикировали на крейсер, а также на линкор «Октябрьская революция» и эсминцы, стоявшие у Васильевского острова. Сильные взрывы следовали подряд один за другим через ровные промежутки времени. В разрывы бомб вклинивались резкие звуки разрывов тяжелых снарядов противника. Шесть наших батарей уже вели ответный огонь по врагу.

Грохот канонады заглушал слова. Бомбы начали рваться и у левого берега. Это не смущало мальчишек, словно воробьи усеявших набережные. Ко многому привыкли они в тяжелые дни блокады. Без них не обходилось ни одно городское происшествие.

Оглянувшись в сторону Адмиралтейства, я увидел новую группу вражеских самолетов. Друг за другом они пикировали на плавбазу «Полярная звезда» и на подводные лодки, стоявшие вдоль левого берега. Снова сильные взрывы один за другим, под ногами дрожит земля, с крыш полетели ледяные сосульки.

Плохо бомбили фашисты. Большинство бомб падало на берег.

Более часа продолжался налет фашистской авиации. Отбой воздушной тревоги был дан по городу лишь после 20 часов. Но в воздухе еще долго носились наши патрульные истребители.

Я помчался к себе на командный пункт. Через [313] час — другой во всем разобрались. Досталось больше всего городу. На набережной Невы в ряде мест пылали пожары, разрушены были многоэтажные дома. Но корабли — линкор, крейсер «Максим Горький», эсминцы, подводные лодки, вспомогательный флот — имели только незначительные повреждения от осколков близко разорвавшихся бомб и снарядов и полностью сохранили боеспособность.

Крейсер «Киров» — наш общий любимец, флагман эскадры — получил одну бомбу. Пробив верхнюю палубу и наружный борт у ватерлинии, она разорвалась в воде подо льдом, и крейсер остался боеспособным.

Много мелких бомб попало в западное крыло Адмиралтейства.

Противник, по существу, не добился никакого боевого успеха. Наши летчики сбили еще на подходах к Неве и к кораблям 18 самолетов из 40 налетавших. До глубокой ночи шли переговоры по телефону, уточнялись все обстоятельства налета, его последствия.

Провал вражеской операции заставлял нас ожидать ее повторения. Об этом по телефону всех предупреждал командующий флотом вице-адмирал Трибуц. А всегда спокойный, командующий авиацией генерал Самохин, прощаясь со мной, посоветовал:

— Сегодня, адмирал, лучше спи на командном пункте.

И действительно, многие флагманы не спали в ту ночь. Все ждали налета...

Опасения наши оправдались.

В два часа ночи 5 апреля прозвучала воздушная тревога. Темноту прорезали лучи прожекторов, ночное безмолвие прервали береговые зенитки. Долго фашисты держали нас в напряжении. В течение двух часов ухали бомбы, падавшие главным образом на лед Невы. На этот раз корабли даже не были задеты осколками. Никакие военные объекты не пострадали. Ни раненых, ни убитых не было.

А утром, как только рассеялась мгла, вновь начался усиленный обстрел заводов и Невы. Немецкие разведчики, прилетевшие днем посмотреть на результаты налета, были отогнаны нашими зенитчиками и истребителями.

Обстрелы города продолжались каждый день с неослабевающей интенсивностью. Мы, конечно, энергично [314] отвечали. Немцы замолкали на 15–20 минут, видимо пережидая, чтобы жители вышли из своих убежищ, после чего огонь открывался вновь с прежней силой. И так бывало в течение 18 часов подряд. Снаряды все чаще стали попадать в объекты базы и корабли. Так, 14 апреля при очередном обстреле научно-исследовательского морского артиллерийского полигона в Ржевке разрушен был командный пункт ПВО. Одновременно фашисты обстреливали и Кронштадтскую крепость. Сильные разрушения были причинены Кронштадту 19 апреля. Много домов тогда было разрушено в городе, пострадал Морской судоремонтный завод. Повреждения имели корабли в гаванях и батареи на фортах. Все это, конечно, не обходилось без жертв.

20 апреля при очередном обстреле флота в Ленинграде один 152-миллиметровый снаряд попал в минный заградитель «Ока», пробил три палубы, частично разрушил жилые помещения. За смелую боевую деятельность этому кораблю всего за несколько дней до того было присвоено звание гвардейского. Много осколочных пробоин надводного борта и надстроек получили тогда эсминцы «Страшный» и «Сердитый». Наши истребители днем прикрывали флот от воздушных налетов противника, но, конечно, они не могли ничего сделать против артиллерийских обстрелов. К тому же почти все флотские аэродромы к 10 апреля растаяли, и самолеты не могли подняться для нанесения ударов по вражеским батареям.

Наступил тяжелый весенний период. Прекратилось движение лыжных дозоров. На Неве и на заливе было уже много воды. Генерал Самохин ворчал: «Вот когда перестали летать, так всем сразу потребовалась авиация... И разведку подай, и за каналом смотри, и по батареям ударь, и флот прикрой... Будете теперь знать, что значит без авиации жить...»

И действительно, без авиации было как без рук...

Только 20 апреля началась долгожданная общая подвижка льда. Все ледяные дороги на Кронштадт закрыты. 23 апреля Нева очистилась ото льда, и мы сразу же распределили буксиры по боевым кораблям, чтобы на следующий день начать перестановку кораблей. Делать это было не так просто, ибо береговой припай льда еще был очень силен и цепко держал корабли, словно не [315] желая с ними расстаться. Уплывая в море на запад, льдины устроили нам неожиданный прощальный «салют». Утром 23 апреля телефонный звонок из штаба флота:

— Командующий приказал немедленно доложить, что это за взрывы на заливе. Вы слышите их?

На командном пункте не слышно взрывов. В чем дело? Авиации фашистов в воздухе нет, обстрела города тоже пока нет... И только с батареи Гребного порта доложили, что на льду ничего не видят, но отчетливо слышат беспорядочные взрывы вот уже целый час в направлении Канонерского острова. Будто иногда и лед взлетает...

Начались звонки по всем направлениям... Кто стреляет? Кто взрывает лед?

Оказалось, это салютовал нам ледовый фронт, уплывавший на запад! В течение дня из-за подвижки льда взорвалось более 250 мин армейского полевого образца, установленных саперами на льду еще осенью. Взрывы продолжались весь день...

Переставить корабли мы все же не успели. Сразу после обеда раздался сигнал воздушной тревоги.

День был пасмурный, сырой, над Невою низко нависали облака. Трудно нашим летчикам в такую погоду. Вся надежда на зенитчиков. И действительно, 9-й зенитный полк ПВО Ленинградской военно-морской базы опять показал высокое боевое мастерство своих расчетов, Этот полк, которым командовал майор Мухаметов, прикрывал своим огнем корабли и мосты на Неве. Мы еще в небе ничего не видели, а зенитки уже открыли огонь. Гитлеровцы с присущим им шаблоном почти в точности повторили прежнюю схему налета. Видимо, они торопились, понимая, что вот-вот флот уплывет. По данным ПВО города, на этот раз налетело 159 «юнкерсов» и «мессершмиттов». Но прорвалось к флоту только 18 бомбардировщиков. На подходах к городу сбито было 24 самолета, остальные куда-то отвернули. Налет продолжался на этот раз три часа, конечно, под аккомпанемент артобстрела. Парами и поодиночке пикировали из облаков фашистские бомбардировщики. Десятки осколочных пробоин бортов, как и раньше, получили очень многие корабли, были убитые и раненые. Командир крейсера «Максим Горький» капитан 1 ранга А. Н. Петров рассказывал после налета, что вблизи корабля разорвалось [316] 15 бомб и 100 тяжелых снарядов. После насчитали 300 осколочных пробоин. Убито четыре матроса, ранено восемь.

Опять не повезло нашему гвардейскому минзагу «Ока». В корабль попало на этот раз три 203-миллиметровых Снаряда. Разрушена была система подачи мин, разбито одно орудие, возникли большие пожары. Как и в начале месяца, особое внимание немцы уделили крейсеру «Киров». Им удалось попасть в кормовую часть корабля двумя 100-килограммовыми бомбами. Уничтожены были две зенитные батареи крейсера со всеми орудийными расчетами.

Вскоре после начала налета нам донесли: «Горит штаб флота!..» С другого места доложили: «Штаб флота разрушен!..»

При проверке оказалось, что в здание Военно-морской академии, где помещался штаб флота, действительно попали, почти одна за другой, шесть небольших бомб, большинство во двор, где сгорели несколько машин. Конечно, все стекла в здании были выбиты.

Фашисты никак не хотели выпускать нас в море. 25 и 27 апреля они вновь повторили свои воздушные налеты, сопровождая их артиллерийским обстрелом. Но силы у врага таяли. В первом налете участвовало 55 самолетов, из которых мы сбили 6, а во втором налетело лишь 24 «юнкерса». Опять десятки осколочных пробоин, но на этот раз главным образом у вспомогательных кораблей. Видимо, флотские и береговые зенитчики сбивали с боевого курса фашистов, и они бросали бомбы куда попало. Приказ Гитлера об уничтожении Балтийского флота в Неве остался, таким образом, невыполненным, как и многие другие его бредовые замыслы.

На запад уплывали последние серо-грязные тяжелые льдины.

Ленинград вместе со своим детищем — Балтийским флотом пережил первую блокадную зиму. Вдыхая бодрящий весенний ветер с моря, балтийцы готовились к новым схваткам на море и на суше.