Глава третья.

Флот с тобой, Ленинград!

Новые рубежи

Вечером прощаемся с моряками «Минска». Наше плавание на лидере продолжалось всего сутки, а пережитого никогда не забыть! Сходим на катер. Долго смотрим на удаляющийся корабль, на его строгие очертания, полные стремительности и мощи. Низкая палуба, чуть назад наклоненные большие трубы, длинные жерла орудий и высокий мостик... Корабль покрыт шрамами. Зияют дыры в дымовых трубах, в обшивке бортов.

На рейде и в гаванях Кронштадта много кораблей. Везде идет приборка. Вокруг снуют катера и буксиры. Будто и нет войны...

Балтийский флот вновь пришел в свою старую базу. Хмуро смотрят серые старинные форты — современники Петра. Они видали виды, и на их веку дела ратные кончались всегда победой русского оружия. Не один вражеский флот с позором бежал из-под их стен. Спасался бегством и флот интервентов в годы гражданской войны. — Побегут и фашисты! — хотелось крикнуть об этом и форту Меньшиков, и полуразрушенному Павлу, с упреком смотревшим на нас.[149]

— О чем задумался, адмирал? — спросил военком штаба Л. В. Серебренников.

Я ответил не сразу, да и что можно было сказать? Наверно, многие наши офицеры думали о том же: не кошмарный ли сон все это? Ведь так недавно мы уходили с этого рейда в Таллин. Гремела музыка... Воевать, если потребуется, мы собирались на чужой земле и в чужих водах... Мы любили песню «Любимый город может спать спокойно...». А вот отступили. И наш любимый город враг в упор расстреливает из пушек.

— Хочется дожить до того дня, когда флот наш снова пойдет на запад...

— Доживем! — заверил Леонид Васильевич. А вот и знакомая лестница штаба флота. Те же старинные, с маятником, большие часы на площадке. Захожу в один, другой кабинет, они пусты: все ужинают. Идем и мы в столовую. По традиции мое место за столом, справа от комфлота. Занимаю его. Трибуц оживился, развел руками:

— Начальник штаба! Вы же погибли с «Минском»?! Мы вас уже помянули!

— Никак нет, — отвечаю. — «Минск» ранен, стоит здесь на рейде, а я всего лишь проголодался... Раздался всеобщий смех. Но комфлот не сдавался:

— Начальник штаба, у вас неточные сведения: вы погибли. Да ну ладно, ужинайте. После установим, вы это или ваша тень...

Разговор за столом шел весело. Но чувствовалось, что это лишь разрядка нервного возбуждения. На самом деле все озабочены. Здесь люди, которые несут ответственность за судьбы флота, за судьбы многих тысяч людей. И конечно, всех волновала мысль: почему все же так получается — идет только третий месяц войны, а мы вон куда откатились?!

Смотрю на начальника тыла Митрофана Ивановича Москаленко. Его бас по-прежнему заглушает все остальные голоса. А волосы на голове сильно побелели...

В дружеской беседе как будто сползала с плеч тяжелая ноша. Что бы ни было, а флот и армия в Кронштадте! Боевой приказ выполнен, а для всякого военного человека это дело чести и жизни. [150]

Вопрос о «гибели» «Минска» все же меня беспокоил. Откуда такие сведения?

Недалеко от меня сидел Г. Е. Пилиповский. Он стал тихо объяснять:

— В самый разгар боя с фашистскими самолетами на крейсере перехватили чью-то искаженную радиограмму... Ясно было только одно: «Минск» подорвался на мине... Ну, а ведь это обычно плохо кончается. Вот и записали вас в покойники!

— Да. Чуть-чуть так не случилось.

Штаб флота занял свои старые помещения. Но многие кабинеты пустовали: их хозяева погибли. Нужно было срочно наладить работу штаба, укомплектовать его людьми. На наше счастье, люди были: расформировывалась Кронштадтская военно-морская база. Часть офицеров ее штаба перешла к нам.

Укрытого и защищенного командного пункта в Кронштадте не было, поэтому комфлот приказал срочно готовить береговой флагманский командный пункт. Инженеры предложили оригинальное решение, и БФКП был создан под землей всего за несколько дней.

В садике штаба строители вырыли глубокий котлован, поместили в него большущую цистерну с двумя горловинами для входа и выхода. Внутренность цистерны отделали деревом и линкрустом, подали сюда связь. Поначалу все шло хорошо. Но первый же близкий разрыв фашистской бомбы так нас всех оглушил в этой бочке, что мы разом покинули новое убежище и больше туда не возвращались. Вскоре большой холм над нашим неудачным КП зарос зеленью и остался памятником прошлому.

Надо было быстро врастать в новую обстановку. Война не знает перерывов для отдыха. Начальник оперативного отдела штаба приступил к подбору сухопутных карт, справок и донесений. Сухопутная обстановка нас, конечно, очень беспокоила.

А с запада все приходили суда. На улицах, примыкавших к гавани, стояли пожилые мужчины, женщины с детьми, терпеливые и молчаливые. Они искали глазами родных и близких среди людей, сходивших с [151] кораблей. А те шли строем по 50 и 100 человек. Странный вид был у этих подразделений. Здесь не определить: матрос ли это, командир или сугубо штатский человек. Все одеты во что попало. Это люди, вытащенные из воды. Полуживых, мокрых, матросы вели их в кубрик и вместо промокшей одежды предлагали то, что находили в своих рундуках. И сейчас на одних белые, чистые, но очень короткие брюки, кителя не по росту, другие — в тельняшках» а то и в одной шинели, накинутой на голое тело. Команды эти направлялись во флотский экипаж. После бани, или, как принято говорить на флоте, после «санобработки», все моряки получали новое, положенное по должности обмундирование и выглядели первогодками. Таким блестящим, с иголочки, офицером встретил я моего старого друга интенданта 1 ранга Пешкова и нашего писателя Михайловского. Оба плавали в воде, пока их не подобрали сторожевые катера.

Но не все наши сослуживцы смогли пройти через Кронштадт в составе таких «команд». Многие не дошли до родной земли. Их поглотило море...

Спустились осенние сумерки. А у ворот Усть-Рогатки и у пристаней в Петровском парке все стояли и стояли кронштадтцы, ожидая своих близких...

Главные силы флота уже включались в будничную боевую жизнь. Одни корабли ждали очереди войти в док для срочного исправления повреждений, другие жадно сосали из барж топливо и принимали боезапасы. Линкоры и крейсера готовы были открыть огонь по врагу по первому требованию.

Зорко несли вахту зенитчики. В любой момент могли появиться «юнкерсы», «мессершмитты».

С моря все подходили и подходили транспорты, их надо было быстро разгружать от пассажиров или направлять в Ленинград. Тральщики, эти поистине героические труженики моря, буксировали те суда, которые не могли идти своим ходом, вместе со сторожевыми катерами снимали с островов Финского залива спасенных людей и доставляли их в Кронштадт. Работа эта продолжалась несколько дней и ночей. Штаб должен был руководить ею, давать указания о месте [151] швартовок, о машинах для приема раненых, предупреждать госпитали и тыл флота.

Утром 30 августа оперативный дежурный по штабу капитан 3 ранга В. И. Андреев доложил мне:

— Перехвачено открытое радио фашистов. Они уверяют, что под Таллином убито сорок тысяч «красных», крейсер «Киров» якобы сильно поврежден, потоплено еще два крейсера и двести транспортов...

— Только-то всего?! — заметил я. — Если фашистам надо так нахально врать, значит, дорогой ценой достался им Таллин. Кстати, сколько войск уже прибыло в Ленинград? — спросил я начальника оперативного отдела. Пилиповский порылся в справках:

— По предварительным данным, не менее семнадцати тысяч бойцов...

— Думаю, это будет неплохая помощь Ленинграду. Ну, а что слышно о противнике на море, кроме его брехни в эфире?

Андреев продолжал:

— Наши подводные лодки на позициях у входа в Финский и Рижский заливы противника не обнаружили.

Мы уже давно замечали, что немцы делали ставку на мины и налеты с воздуха, но не решались силами флота оказывать помощь приморскому флангу своей армии. По существу, никакого взаимодействия армии и флота у фашистов на море не было. И получалось, что фашистская армия самостоятельно решала все морские проблемы на суше путем захвата наших военно-морских баз, без всякой помощи своего надводного флота. Это стоило фашистам больших потерь — и под Либавой, и особенно под Таллином. Тем хуже для них! Тактика врага была прямо противоположна нашей. Армия и флот у нас с первого часа войны плечом к плечу защищали свою Родину.

За последние трое суток мы от деталей сухопутной обстановки несколько отстали, поэтому с особым вниманием слушали доклад начальника штаба Кронштадтской военно-морской базы капитана 2 ранга Ф. В. Зозули о трудной обстановке, сложившейся в Выборгском заливе.

Еще до войны мне пришлось бывать в Выборгском укрепленном секторе береговой обороны. Его комендант, если не ошибаюсь, полковник Румянцев, докладывал [153] тогда, что в отличие от Прибалтийского округа наша приморская граница в инженерном отношении оборудована здесь несколько лучше. Силы береговой обороны имеют необходимый план взаимодействия с частями 23-й армии генерал-лейтенанта М. Н. Герасимова. Разговор касался главным образом артиллерии флота. Выборгский укрепленный сектор береговой обороны состоял из 12 стационарных батарей от 45– до 153-миллиметрового калибра и дивизиона зенитной артиллерии. Батареи преимущественно располагались на островах Выборгского залива, прикрывая подход с моря к Выборгу и левый фланг 23-й армии, упиравшийся в море. Были они стационарными, и их судьба зависела от устойчивости сухопутного фронта.

26 июня противник открыл огонь по нашим батареям, но те своим метким ответным огнем быстро заставили его замолчать. Через три дня враг попытался на приморском участке прорвать фронт, но это ему не удалось. Артогонь армии и флота остановил его. Перегруппировав свои силы и создав большое численное превосходство, 31 июля противник начал наступление на Ленинград на Карельском фронте. Он бросил против нас два корпуса, из семи дивизий каждый, при мощной поддержке авиации. Через двадцать дней врагу удалось прорвать фронт. Наши войска начали отходить на юг, оставив Выборг.

Сухопутным войскам оказывали активное огневое содействие корабли шхерного отряда, но противник продолжал продвигаться вперед. Особо большие потери понес 50-й стрелковый корпус. Его 115-я и 123-я дивизии, попав в окружение, потеряли артиллерию, танки и даже большую часть стрелкового оружия.

— Тут-то и наступил конец нашему Выборгскому сектору, — сказал Федор Владимирович Зозуля. — Представляете себе, как было тяжело взрывать совершенно исправные морские батареи. Но ничего другого не оставалось, они оказались в глубоком вражеском тылу... Стопятидесятидвухмиллиметровую пушку не возьмешь под мышку, не унесешь с собой. Пришлось все уничтожить...

Без особого анализа и расчетов становилось очевидным, что при маневренном характере современной войны нет никакой логики строить стационарные [154] дорогостоящие батареи, да еще на переднем крае обороны. Так мы потеряли совершенно новые батареи под Либавой, Виндавой и Таллином. И в тех же тяжелых условиях не потеряли ни одной железнодорожной батареи. Видимо, наряду со старой крепостной артиллерией следовало флоту иметь побольше батарей на железнодорожных платформах и самоходных орудий на мехтяге. К такому выводу мы давно должны были прийти, зная о том, как широко используют фашисты авиацию и танковые соединения для осуществления глубоких обходных маневров. К сожалению, все новое рождается медленно и всегда тормозится старым, прижившимся, пустившим глубокие корни...

Из личного состава батарей Выборгского района был сформирован морской полк, который с тяжелыми боями перешел за полуостров Лиханиэми. Прикрывая отходящие на юг части 23-й армии, он сдерживал натиск целой вражеской дивизии. Два эсминца и канонерская лодка беспрерывно поддерживали полк, пока он, прижатый к берегу, не перешел с материка на остров Бьёрке.

Переходим к сухопутной карте района Ленинграда. Здесь обстановка ясная, но зато и очень грозная. К востоку от города фашисты вышли к Неве у Ивановских порогов, заняли станции Поповка, Ям-Ижора, Черная речка. Враг — в шести километрах от Колпина!..

Изучение сухопутной обстановки было прервано срочным донесением из штаба морской обороны Ленинграда. Это было первое боевое донесение, адресованное штабу флота в Кронштадте. Читаю его вслух: «Наши миноносцы Отряда реки Невы и Морской полигон открыли огонь по наступающим фашистам в поддержку наших сухопутных частей». Так сообщал 30 августа контр-адмирал И. И. Грен. Это были первые залпы флота по врагу под Ленинградом.

Краснознаменный Балтийский флот вступал в новый этап борьбы с фашистами, он включался в непосредственную оборону города Ленина. На это и надо было настраивать всю работу штаба флота, органов тыла и флотских отделов. И, прежде всего, нужна была надежная связь со штабами армий, оборонявших Ленинград, и, безусловно, со штабом Ленинградского [155] фронта. Не забывая «морского направления», мы должны были повернуться лицом к сухопутному фронту.

Позже, к ночи, выяснилось, что за первый день стрельбы корабли на Неве и орудия Морского полигона в районе Ржевки двадцать восемь раз открывали огонь по просьбе армейского командования и выпустили 340 снарядов от 130– до 406-миллиметрового калибра. Еще более интенсивным был огонь флота на следующий день.

На южном побережье Финского залива части Красной Армии с боями отходили на восток. Противник рвался к Ленинграду. Уже 1 сентября наши сильнейшие 12-дюймовые береговые батареи на знаменитом форту Красная Горка открыли убийственный огонь по фашистам. Гитлеровцы, попав под снаряды, остановились, а затем начали обтекать форт на пределе дальнобойности его орудий.

Для организации обороны морских подступов к Ленинграду еще в начале июля по приказу Наркома Военно-Морского Флота началось формирование командования и штаба морской обороны Ленинграда и озерного района. Эта организация вначале была под< чинена главкому Северо-Западного направления, а с приходом Военного совета в Кронштадт — непосредственно командующему флотом. Она сыграла большую роль в защите Ленинграда, особенно с восточного направления. Уже в середине августа штабом МОЛ были сформированы и установлены в районе Невской Дубровки и устья реки Невы шесть батарей, снятых с кораблей, восемнадцать орудий 120-миллиметрового и дополнительно два орудия 180-миллиметрового калибра. Батареи укомплектовывались матросами и сохранили наименование тех кораблей, где служили эти моряки. При посещении батарей их командиры так мне и представлялись:

— Командир батареи линкора «Марат». Или:

— Командир батареи минзага «Ока».

Назначенные каждой батарее войсковые номера в обиходе так и не прижились.

Для усиления Невской оперативной группы войск армии сформирован был Отряд кораблей реки Невы в составе двух эсминцев, четырех канонерских лодок, трех [156] сторожевых кораблей, четырех бронекатеров, двенадцати сторожевых катеров, четырех тральщиков, двух торпедных катеров и одной плавучей батареи. С артиллерийской точки зрения это было очень сильное соединение. Командовал отрядом сначала капитан 1 ранга В. С. Чероков, а затем капитан 2 ранга С. Д. Солоухин.

Береговые батареи и корабли Отряда реки Невы взаимодействовали с частями Невской оперативной группы войск. Эта группа начала создаваться лишь 4 сентября. В нее вошли несколько дивизий, отошедших с Карельского фронта, а также 4-я бригада морской пехоты, эвакуировавшаяся с островов Ладожского озера.

Создание Невского укрепленного района из сил армии и флота имело важное значение в дальнейшей обороне города.

В ночь на 9 сентября враг пытался форсировать Неву, но был решительно отброшен частями Невской оперативной группы, поддержанными огнем кораблей Отряда реки Невы. Теперь совершенно очевидно, как тяжело сложилась бы в те дни обстановка у Невской Дубровки, если бы своевременно не был создан этот мощный укрепленный район.

31 августа в Кронштадт прибыл Народный комиссар Военно-Морского Флота. Н. Г. Кузнецов выслушал доклад комфлота, вызвал всех командиров соединений, участвовавших в переходе из Таллина в Кронштадт. Адмирал пытливо всматривался в наши лица, сосредоточенно о чем-то думал.

— Вы, конечно, много пережили, — сказал он. — Я не был с вами и не во всем еще разобрался, но, видимо, вы сделали все, что было в ваших возможностях.

Далее Нарком разъяснил общую обстановку на фронте и на флотах, потребовал особое внимание уделить борьбе с воздушной разведкой противника и надежно прикрыть минами подходы с моря к Кронштадту и к флангам наших армий.

Нарком потребовал представления ему отчета о переходе флота. Предупредил:

— Не торопитесь. Внимательно, вдумчиво разберитесь, чтобы можно было сделать правильные выводы. Обстановка под Ленинградом осложнялась [157] ежечасно, требовала немедленных действий, поэтому отчет о Таллинской эпопее пришлось отложить. Но мы много думали над ее уроками. Несомненно, опыт обороны Таллина имел большое значение. Он пригодился в боях за Одессу и во время эвакуации ее гарнизона. Правда, там кораблям было легче: они не форсировали минных полей, не шли между берегами, занятыми противником и насыщенными артиллерией и аэродромами, к тому же наша авиация прикрывала черноморские корабли. И все-таки опыт Балтийского флота, по-видимому, был учтен высшим командованием, ибо на подготовку и эвакуацию войск из Одессы отводилось двадцать суток вместо двух суток, которые были в распоряжении у нас.

При анализе минувших событий, прежде всего, возникает вопрос: надо ли было флоту и армии оборонять Таллин до последней возможности, до боев на его окраинах? Ответ может быть только один: безусловно, надо было, ибо каждый час борьбы у стен Таллина, каждый убитый здесь фашист, а тем более скованные у Таллина фашистские дивизии были реальной помощью родному Ленинграду. Поистине, обороняя Таллин, перемалывая под его стенами фашистов, мы тем самым обороняли великий город Ленина, колыбель Великой Октябрьской социалистической революции. Это понимали все — от матроса до адмирала. Естественно поэтому, что мысль о преждевременном оставлении Таллина никогда и не возникала ни в штабе, ни на кораблях и в подразделениях.

Другое дело, разумно ли было после того, как почти вся Эстония была занята врагом, оставаться в блокированном городе всем учреждениям столицы республики со всем их многочисленным аппаратом служащих? Надо ли было оставаться в базе почти всему флоту со вспомогательными плавсредствами, с флотскими отделами, управлениями тыла флота, органами комплектования и многими другими флотскими учреждениями в их полном составе? Ведь далеко не каждый сотрудник этих учреждений мог быть полезен фронту! И совсем не каждый корабль имел пушку, чтобы стрелять по врагу. Наше глубокое убеждение сводилось к тому, что в Таллине до последнего часа должны были находиться лишь силы и средства, непосредственно связанные с обороной базы и города, то есть силы армии и флота, [158] возглавляемые Военным советом флота, с его походным штабом или оперативной группой штаба и политуправления.

Другими словами, в базе должны были оставаться лишь те, кто могли носить оружие и бить врага, кто управляли или непосредственно обеспечивали управление кораблями, частями и подразделениями. И корабли следовало оставить лишь те, которые могли своим артиллерийским огнем поддерживать наши сухопутные войска и наносить удары по фашистам. Таких кораблей в конце августа у нас в Таллине было более чем достаточно. И менее всего для этого нам нужны были старые эсминцы, сторожевые корабли, минные заградители и многие другие корабли со слабой артиллерией, а то и вовсе без нее. Пребывание на рейде всего флота, лишенного к тому же еще и свободы маневра, ибо бухта ограничена размерами, явилось большим и, главное, неоправданным риском. Это были лакомые мишени и для авиации, и для полевых орудий врага. Мы это прекрасно понимали и дважды обращались к командованию с соответствующими предложениями, но каждая попытка эвакуировать какое-либо, совсем ненужное для обороны базы соединение или учреждение флота болезненно расценивалось руководством Северо-западного направления и другими инстанциями.

К чему это привело?

26 августа главнокомандующий Северо-западного направления приказал Военному совету флота перебросить войска из Таллина для усиления сил обороны Ленинграда и эвакуировать все учреждения города, флота и военно-морской базы. На подготовку этой сложной операции оставалось всего лишь двое суток. А фашисты были уже на окраинах города. Для выполнения задания потребовалось несколько десятков больших транспортов.

Наивны, конечно, рассуждения о возможности скрытно от противника провести эвакуацию базы и войск в то время, когда на его глазах в блокированную базу срочно пришли десятки незагруженных (пустых) транспортов. О каком выборе рационального времени выхода транспортов из базы (днем или ночью) может идти речь, когда посадка войск на последние транспорты проходила под бомбами авиации и под огнем полевой [159] артиллерии фашистов, занявших уже некоторые господствующие над рейдом высоты района Козе — Пирита?!

Обо всем этом надо было раньше думать. То, что в Таллине до самого последнего дня оставалось множество ненужных учреждений и людей, явилось ошибкой высшего командования, в ней заложены были наши беды и лишние жертвы.

Позднее мы обратились к доктору военно-морских наук, большому специалисту минно-торпедного дела, капитану 1 ранга Кирееву с вопросом, сколько, по его мнению, надо было бы иметь тральщиков, чтобы провести почти двести кораблей через минные поля Финского залива?

На основе имевшихся в штабе флота данных о фашистских минных полях Киреев пришел к выводу, что плотность их была не менее 155 мин и 104 минных защитников на каждую милю фронта минного поля. Это очень высокая плотность. Чтобы провести корабли через такое препятствие, нужно было несколько рядов тралов. Киреев убежденно нам докладывал, что требовалось минимум сто морских тральщиков. Другими словами, он подтвердил все наши предварительные расчеты, о которых я уже писал. Флот же имел всего десять базовых тральщиков... Это было заранее известно, как и то, что аэродромы под Таллином заняты фашистами и флот лишен всякого воздушного прикрытия. И все же окружённый город заблаговременно не разгрузили от всего, что непосредственно не было связано с его обороной. А ведь тогда мы смогли бы выйти в море не с двумя сотнями кораблей, а всего с двадцатью, и десять тральщиков вполне бы справились с защитой конвоя от мин.

Товарищи часто спрашивают меня, как работал в то тяжелое время наш штаб флота. Что делалось нами правильно, и какие у нас были просчеты?

Вопросы далеко не праздные, и я попытаюсь на них ответить.

Прежде всего о людях. Штаб Краснознаменного Балтийского флота был укомплектован опытными, образованными моряками. Партийная организация штаба сплотила коммунистов в дружный и работоспособный коллектив. Служить в таком коллективе и тем более [160] руководить им я считал для себя большой честью. Работали мы много и со всем старанием. Не вина, а беда наша, что эта работа не всегда приносила нужные результаты. Мы действовали так, как нас учили еще в военно-морской академии, питомцами которой были почти все наши штабные командиры. Из года в год в нас воспитывалась уверенность, что воевать мы будем на чужой территории, малой кровью, быстро и успешно. И мы неутомимо разрабатывали «активные наступательные планы». Конечно, была некоторая польза от этих тренировок: мы приобретали навыки в планировании операций, учились быстро производить расчеты. Была и практическая польза. Расчеты, сделанные нами еще в мирное время, пригодились, в частности, при постановке оборонительных минных заграждений, в развертывании подводных лодок, в организации оперативной воздушной разведки.

Но многие объемистые папки с оперативными документами — результат длительной и кропотливой работы коллектива штаба — даже не вскрывались за всю войну: они оказались просто ненужными и годились только для архива.

Жизнь властно диктовала свое. Так, срочно понадобились если не планы, то хотя бы примерные расчеты на эвакуацию наших военно-морских баз. Подобных же документов мы никогда не составляли. В самом деле, ну кто мог об этом заикнуться до войны?! И потому мы сразу оказались в «цейтноте». К эвакуации военно-морских баз штаб флота и все штабы соединений и органы тыла были совершенно не подготовлены. Отсюда неизбежные «накладки», потери кораблей, личного состава и имущества. А раз есть потери — ищут виновников. И под ударом прежде всего оказывались штабы: они, дескать, не предусмотрели того и другого... Забывается при этом, что, пока из Ставки не поступала телеграмма — оставить такую-то базу, никто пикнуть не смел об отходе...

Но вот отход совершился, и возникают новые проблемы: куда направить отступающие соединения кораблей, где их базировать в дальнейшем? Ведь никто не ждал в Таллине из Риги целую бригаду подводных лодок. Она как снег на голову свалилась... И мы снова озадачены: где ее базировать, как обеспечить всем [161] необходимым? Это должен был срочно рассчитать и вместе с тылом планировать оперативный отдел штаба. Действовать при этом надо было быстро, расторопно.

Многие соединения на отходе несли потери. Существование их в прежних организационных формах теряло смысл. Так было, например, с органами управления оставленной нами Рижской базы, охраны ее водного района и других соединений. Командиры, матросы и сами корабли оказались без штатных мест. Тут перед начальником организационного отдела штаба флота полковником Ильиным и его подчиненными возникали неотложные задачи — срочно расформировать или переформировать различные соединения. Так были вовсе расформированы органы управления и соединения сперва Либавской, а через несколько дней и Рижской военно-морских баз.

Самое опасное во время войны — это без дела шатающиеся люди. А тут нужно было переназначить и отправить к месту новой службы сотни бойцов и командиров. Сделать это было нелегко, ибо в большинстве случаев речь шла о людях, много переживших и травмированных. Требовалось с каждым чутко поговорить и найти ему достойное место.

Время летело быстро. Едва мы разобрались с Ригой, как под угрозой оказался и сам Таллин. Весь этот новый комплекс дел свалился на нас, как говорится, нежданно-негаданно...

Враг наступал, наши сухопутные войска с боями отходили, а за ними, оставляя наши базы, отходили и мы. Таким образом, с первых дней войны мы производили беспрерывное переразвертывание и переформирование соединений флота. Либава — Рига — Таллин — Кронштадт. Пришли в движение десятки тысяч людей и сотни кораблей, лишенных своих постоянных мест базирования. Высший орган управления флотом — его штаб должен был возглавить весь этот динамичный, сложный и противоречивый процесс, не будучи сам к этому подготовлен. Теперь уже с полной очевидностью можно утверждать, что, если бы командованию и штабу флота после потери Либавы предоставили свободу инициативы, наши дела на море сложились бы куда лучше. Но над нами довлела общая система руководства войной: [162] ждать решения Ставки, несмотря на то, что жизнь настойчиво диктовала свои требования.

Таков был железный закон времени.

Почти беспрерывное в течение первых месяцев войны переразвертывание флота на новые базирования, расформирование одних и срочная организация других частей, первые потери не могли не создавать порою нервозной обстановки во всех звеньях управления флотом. Всем хотелось отыскать реального виновника наших неудач, провала всех наших победных планов и расчетов. Даже большие люди еще не сознавали, что мы переживаем крах некоторых положений нашей довоенной доктрины, не до этого было! Нужен живой виновник! Я помню длительные ночные беседы с прокурорами и следователями. Мы старались честно и объективно осветить им боевую деятельность некоторых наших подчиненных, на которых незаслуженно возводилась вина в военных неудачах. Запомнились мне неприятные разговоры с одним высокопоставленным начальником.

— Товарищ начальник штаба! — наседал он на меня. — Почему наш флот не наступает? Почему фашисты могут наступать, а мы нет? — Я пытался разъяснить сложность обстановки, но он не слушал. — Нет, нет, я с вами не согласен. Штаб занимается не тем делом. Надо разрабатывать активные операции и действовать, наступать...

Это говорилось в те трагические дни, когда мы оставили Ригу и фашисты угрожали всей Эстонии. Нужно было срочно создавать систему сухопутной обороны Главной базы флота — Таллина. Мы с начальником оперативного отдела часами докладывали генералу о взаимосвязи всех операций, которые мы проводили на море, с действиями армии в Прибалтике. Речь шла уже не о морской войне в чистом виде, а о взаимодействии с отступающей армией, об обороне столицы Эстонии — Таллина. Это становилось для нас главным... Но рассуждения наши всерьез не принимались, и штаб флота в глазах беседовавшего с нами большого начальника был близок к положению виновника всех бед. А между тем легкие силы и авиация по плану штаба флота удачно и весьма активно ставили в финских шхерах мины заграждения, подводные лодки по всей Балтике угрожали фашистским коммуникациям, наши летчики топили [163] вражеские корабли, хотя, разумеется, все это никак не могло решительным и быстрым образом изменить положение на сухопутном фронте, проходившем уже в Эстонии.

Эти строки пишутся не с целью представить штаб флота в непогрешимом виде. Непогрешимых на войне не бывает. В те памятные дни и недели не только наша пехота, танкисты, летчики и моряки учились воевать. Тяжелую и горькую школу проходили также штабы, штабные работники и командиры всех степеней.

На первых порах войны одним из наших досадных упущений было отсутствие четкого взаимодействия авиации с кораблями, особенно с подводными лодками. Чаще всего причиной тому была плохая организация тактической авиационной разведки. Летчики не всегда умели правильно определить класс кораблей противника и их скорость. Баржу, буксир, лайбу, сейнер принимали за транспорт, а любой небольшой боевой корабль, если это не торпедный катер, относили к классу эскадренных миноносцев, более крупный же корабль обязательно считали Легким крейсером.

Не трудно догадаться, к чему приводили такие ошибки: для удара по эсминцам и крейсерам требуется совсем другая организация сил, чем для удара по транспортам и самоходным баржам. Эти просчеты обходились нам дорого, особенно когда развернулась борьба в Ирбенском проливе.

Практика показала, что вовремя получить данные и быстро нанести их на карту оперативной обстановки — это еще далеко не все. Главное для оператора — тут же сопоставить полученные сведения с прежними данными обстановки и сделать нужные оперативно-тактические выводы. Этому до войны мы, видимо, недостаточно учили командиров в академии и на флоте. С этими пробелами в своей подготовке они и вступили в войну.

Когда теперь, спустя много лет после победы, изучаешь оперативные документы того времени, становится ясно, что, пользуясь боевыми донесениями, штаб мог делать более основательные и далеко идущие выводы, чем те, что мы докладывали комфлоту.

Конечно, невозможно себе представить, чтобы с первых дней войны в ней участвовали только опытные, уже [164] умудренные прошлыми боями начальники. Так не бывает. Тем ценнее опыт Отечественной войны, который принесет огромную пользу при подготовке наших нынешних офицерских кадров. Лелею себя надеждой донести до читателей хотя бы крупицу этого опыта, добытого дорогой ценой.

31 августа поздно вечером был получен приказ главнокомандующего Северо-западным направлением. Это был его, пожалуй, последний приказ. Постановлением ГКО от 29 августа главнокомандование Северо-западного направления и его штаб расформировывались. Ленинградский и Карельский фронты переходили в непосредственное подчинение Ставке. Краснознаменный Балтийский флот оперативно подчинялся командующему Ленинградским фронтом.

В приказе флоту ставилась задача: оборонять Ленинград с моря, не допускать обхода флангов наших армий морским путем. От нас требовалось укрепление морских флангов армий постановкой минных заграждений, выделением артиллерийских кораблей, постоянной огневой поддержкой сухопутных частей. Нашей обязанностью оставалась разведка противника на морском направлении, действия на его морских коммуникациях, оборона Моонзундских островов и базы Ханко.

Ночью в штабе никто не отдыхал. Прежде всего, надо было определить место минных постановок. Вдоль обоих берегов Финского залива сухопутные части с упорными боями отходили на восток, и было нелегко выяснить, где именно находятся сейчас их фланги. Для постановки мин выделили отряд кораблей в составе минного заградителя, миноносца, тральщиков и катеров-охотников.

Командира минного заградителя капитана 1 ранга Н. И. Мещерского, назначенного командиром отряда, вызвали в штаб. Комфлот разъяснил ему обстановку, приказал немедленно принимать мины и готовиться к походу. Всегда спокойный, уравновешенный, Мещерский ответил; «Есть»!» — и, выйдя из кабинета комфлота, сейчас же позвонил по телефону на корабли, отдал необходимые распоряжения. [165]

Я подписал ряд предварительных распоряжений: начальнику тыла о срочной подаче мин на корабли, командиру охраны водного района — о производстве предварительной тральной разведки мест минных постановок.

В комнате с затемненными окнами за большим столом склонились над картой офицеры-операторы. Обдумывают порядок действий. Уже много часов работают, производят расчеты.

Устал флот. Устала армия. Но время не ждет, надо торопиться, напрягать все силы. Об этом властно напоминает неумолкающий гул канонады, от которого дрожат и звенят оконные стекла. Канонада гудела под стенами города, ее с тревогой слушали все ленинградцы, от мала до велика, верили нам, надеялись на нас.

Наконец планы минных постановок утверждены командующим флотом, и исполнительные документы вручены командирам кораблей.

С рассветом 1 сентября корабли начали ставить мины в Копорском заливе, у острова Сескар, где уже была обнаружена вражеская подводная лодка, под южным берегом, в районе Шепелевского маяка, и под северным, у маяка Стирсудден. Постановки были произведены успешно, без особых помех со стороны противника. Неоднократно появлявшаяся подводная лодка была отогнана глубинными бомбами. Тем временем наши канонерские лодки вели артиллерийский огонь по наступавшей вражеской пехоте в районах Копорского залива и в окрестностях Сестрорецка. Стрельба их пушек перекрывалась мощными залпами 180-миллиметровых орудий железнодорожной артиллерии на южном берегу и 10-дюймовых пушек северных Кронштадтских фортов, бивших по крупным целям в глубине расположения фашистов.

23-й армии при поддержке флотской артиллерии удалось остановить гитлеровцев на линии старой государственной границы. Но ведь это всего в тридцати километрах от Ленинграда!

В воздухе стоял могучий гул. Если на время умолкали форты, огонь открывали линейные корабли или крейсер. Кронштадт был грозен. Десятки его орудий метали снаряды во врага. Как правило, стрельба велась с помощью береговых корректировочных постов и отличалась большой точностью. [166]

Противник ожесточенно штурмовал Ленинград, намереваясь занять его с ходу. Корабли и Кронштадт он пока не трогал. Хотя гитлеровская пропаганда не раз по радио объявляла, что Балтийский флот, как сила, уже не существует, однако воздушную разведку Кронштадта фашисты производили изо дня в день. Мы, к сожалению, очень плохо боролись с самолетами-разведчиками, поздно их обнаруживали, и потому зенитный огонь был малоэффективным, а истребительной авиации в Кронштадте почти не было, она действовала на фронте под Ленинградом. Ни одного разведчика мы не сбили тогда. Комфлот часто вызывал по этому поводу командующего авиацией генерала М. И. Самохина, требуя принять самые решительные меры, но, видимо, сделать это было не так-то просто, так как истребительная авиация была в оперативном подчинении фронта. Мы жестко требовали, чтобы корабли не стояли подолгу на одном месте, а с уходом воздушного разведчика обязательно меняли свою диспозицию. Трудно было в условиях навигационных ограничений кронштадтских рейдов маневрировать даже миноносцам, не говоря уже о крейсере и линкорах. Но, используя Морской канал, Большой и Восточный рейды, мы все же стремились передвигать корабли, не давать им «застаиваться»...

Бухта Койвисто

Я подписал документы на минные постановки, еще раз поговорил с Н. И. Мещерским и вышел в штабной садик глотнуть свежего воздуха. Но тотчас услышал возглас:

— Товарищ начальник штаба, вас срочно требует

командующий флотом!

Вбегаю в ярко освещенный кабинет. Комфлот стоял, склонившись над сухопутной картой, разложенной на специальном столе в углу кабинета. Увидев меня, он сказал:

— Звонили из Смольного. В штабе фронта получены сведения, что отступавшие из-под Выборга 115-я и 123-я стрелковые дивизии понесли большие потери, попали в окружение и почти без техники и оружия отдельными группами выходят на берег бухты Койвисто... Фашисты прижимают их к воде. Неизвестно точное [167] положение частей, связь отсутствует. Где-то вот здесь они должны быть.

Вице-адмирал очертил карандашом большой круг между Койвисто и Макслахти.

— Ясно? — спросил меня комфлот. Признаться, не было никакой ясности, и я не торопился с ответом. Комфлот продолжал:

— Командующий фронтом приказал собрать обе дивизии в Койвисто и срочно морем доставить их в Ленинград. Эта операция поручается вам. Теперь ясно? — улыбнулся Трибуц.

— Так точно. Задача ясна. Позавчера капитан второго ранга Зозуля докладывал мне обстановку в районе Карельского перешейка.

«Задача-то действительно ясна, а вот где дивизии? — подумал я. — Ведь весь берег занят фашистами. Какие там силы у противника, один аллах знает. Так можно живьем попасть в лапы гитлеровцев».

С чего же начать?

— Да, кстати, — сказал вице-адмирал, — вы дома после Таллина, кажется, еще не были?

— Не успел.

— Пока придется ограничиться телефонным разговором.

Я позвонил в Ленинград, сообщил, что жив, здоров. Тогда это было для домашних, пожалуй, самым главным...

Тут же с комфлотом наметили план действий. В Койвисто надо было подать не менее шести-семи больших транспортов. Для непосредственного их охранения на переходе можно было использовать бронекатера и сторожевые катера шхерного отряда, отошедшего от Транзунда в пролив Бьёркезунд. Наконец, весь переход был в зоне огня наших батарей Красной Горки и Бьёркского архипелага, к тому же фарватеры проходили восточнее наших минных заграждений и прикрывались дозорами кораблей. Оставалось лишь прикрыть корабли с воздуха истребительной авиацией. Таким образом, обеспечение перехода было надежным и сомнений не вызывало. Необходимо было поторопиться с переходом транспортов к месту погрузки дивизий. Было решено, что я с оперативной группой немедленно выхожу в Койвисто для уточнения обстановки. Транспорты же по [168] готовности будут выходить из Ленинграда. Руководство подготовкой и отправкой транспортов возложено было на моего заместителя, теперь уже капитана 1 ранга Федора Владимировича Зозулю.

Трудность заключалась в том, что почти все транспорты, пришедшие из Таллина, требовали различного ремонта. В штаб вызвали начальника технического отдела тыла флота инженер-капитана 2 ранга Н. Н. Кудинова и начальника кронштадтского морского завода инженер-капитана 1 ранга Б. М. Волосатова.

Спрашиваю их:

— Можете шесть — семь транспортов через сутки прислать в Койвисто?

Молчат, переглядываются. Объясняю, что надо выручать две наши дивизии, попавшие в окружение.

Поняв задачу, наши инженеры сделали все, что было в их возможностях. Ремонт транспортов, намеченных к походу, был организован в короткий срок. На некоторых судах специалисты заканчивали работу уже на ходу, в море.

— На чем вы сами пойдете? — спросил меня комфлот.

— На охотнике, — ответил я. — Фашистские самолеты за катерами не гоняются. Магнитные мины для деревянного корпуса охотника не страшны, а за плавающими минами будем смотреть. Надводного противника мы увидим раньше, чем он нас заметит...

Комфлот согласился. Рано утром 1 сентября мы вышли в море. Как говорят моряки, погода нам улыбалась. Где-то вдали утихал зюйд-вест, и с запада шла ленивая, но еще крупная зыбь. Видимость была отличная, небо с небольшими облачками.

Иногда катер, шедший 18-узловой скоростью, зарывался носом, и впередсмотрящего матроса с ног до головы окатывало водой. Наблюдать за минами командир охотника назначил самых «глазастых» и расторопных моряков, расставив их по бортам и на носу. Их сменяли каждый час.

Пройдя боновые ворота, командир корабля сыграл боевую тревогу, все оружие было изготовлено к бою. Минеры на корме готовились по сигналу сбросить глубинные бомбы по подводной лодке фашистов, зенитчики и артиллеристы замерли у орудий и автоматов. [169] Старшим офицером на положении начальника походного штаба шел со мной капитан 2 ранга Николай Георгиевич Богданов, бывший командир эсминца, коренастый, плотно сбитый, знающий дело человек. На флоте говорят о таких: «Настоящий морячила». Это понятие подразумевает и знания, и опыт, и любовь к морю, и спокойствие, и заслуженный в команде авторитет. Таким Николая Георгиевича знали на миноносце, таким он оставался везде, куда бы ни забрасывала его судьба.

Помню, раздался тревожный крик впередсмотрящего:

— По курсу мина!

Катер, сильно накренившись, отвернул в сторону Богданов, вскинул к глазам свой боевой, еще «миноносный» бинокль. Проворчал сердито:

— Тоже мне мина. Это бочонок!.. Но я сказал матросам:

— Молодцы! В море все надо замечать. Лучше обойти сто бочонков, чем прозевать одну мину.

Со мной шел начальник связи флота полковник М. А. Зернов. Небольшого роста, полноватый, он был невозмутим, что очень помогало ему в его беспокойной работе. Знающий специалист, старый балтиец, он пользовался на флоте заслуженным уважением. Не реагируя ни на какие доклады о минах, полковник сразу же засел в радиорубке, еще и еще раз проверяя материальную часть и документацию радиосвязи.

— Все в порядке, — доложил он мне, не без труда вылезая из маленькой радиорубки. — Знающие здесь ребята, по пятому году служат, должны были осенью демобилизоваться...

Начальник связи любил своих подчиненных. Я не помню случая, когда бы он говорил о них плохо. Это замечательный воспитатель. Не случайно после войны М. А. Зернов долгое время был начальником Высшего военно-морского училища связи.

Третьим офицером моего «походного штаба» шел капитан 2 ранга Иван Николаевич Ганцов, начальник отдела военных сообщений флота. Ему в военных вопросах подчинялись все «хозяева» торгового и промыслового флотов, и, прежде всего Балтийское государственное пароходство с многочисленными судами. Ганцов — [170] фигура колоритная. Небольшого роста, худощавый, очень подвижный и экспансивный, с живым умом, он был прекрасным товарищем, большим патриотом и знатоком своего дела.

— Ну, как, Иван Николаевич, придут ваши корабли вовремя? — спросил я.

Ганцов разом оживился, будто только и ждал моего вопроса, и начал подробно докладывать о том, в каком пароходе он не сомневается и какой может нас подвести.

— Ведь они после такого тяжелого перехода должны ремонтироваться. А злая необходимость требует... — тяжело вздохнул он.

Прошли траверз маяка Стирсудден. Пост наблюдения ответил на наши позывные. Нас это порадовало: значит, противник сюда еще не добрался. Решили идти ближе к берегу, он был совершенно пуст. Около редких домиков не видно ни людей, ни домашних животных. К северу от маяка все необычно мертво. Пролив Бьёркезунд сам по себе необычайно красив. Его высокие берега покрыты стройным ярко-зеленым хвойным лесом, а у самой воды тянутся желтые песочные пляжи. Деревня Койвисто (ныне это поселок Приморск) расположилась на низменном берегу подковообразной зеленой бухты. Все строения маленькие и чистенькие, над ними возвышается кирка с тонким готическим шпилем. Она была высокой, виднелась с моря за десятки миль и служила нам всегда хорошим ориентиром.

Бухта Койвисто дорога мне была по далеким воспоминаниям. В юности я плавал матросом на парусниках по финским шхерам. В бухте Койвисто летом собиралось несколько десятков петербургских яхт — от самых маленьких до больших сорокатонных. Отсюда начиналось их плавание по живописным шхерам вплоть до Ботнического залива. Но вспоминалось и другое, уже суровое время, когда в проливе Бьёркезунд базировалась английская эскадра, пришедшая на помощь генералу Юденичу. Отсюда совершили свой бесславный налет на Кронштадт английские торпедные катера... Интервентам пришлось с позором убираться восвояси. Что ж, придет время, и фашистов погоним отсюда.

На рейде Койвисто стояли две наши канонерские [171] лодки, бронекатера и десантные баржи бригады шхерных кораблей. Это была довольно внушительная артиллерийская сила: канлодки имели 130-миллиметровые орудия.

От командира бригады капитана 3 ранга Лазо мы узнали, что личный состав Выборгского укрепленного сектора береговой обороны флота и специальный полк моряков, прикрывавший отход двух дивизий от Выборга, уже доставлены на остров Бьёркё и там организована круговая оборона. Если фашисты появятся на берегу бухты и попытаются форсировать пролив, корабли бригады готовы своим огнем поддержать оборону острова.

Н. Г. Богданов связался с командиром артиллерийского дивизиона Бьёркё. Там тоже все находились в полной боевой готовности. Но вот где фашисты и где наши части — никто не знал. Из Кронштадта мне донесли, что наши дозорные корабли за весь день противника в море ни разу не обнаружили и что два транспорта уже вышли из Ленинградского порта. Ганцов обрадовался:

— Значит, ночью придут.

Мы ошвартовались у пирса.

Берег лежал перед нами пустынный и таинственный. Мы решили, что пехотинцы укрываются в лесу. Послали туда в двух направлениях матросов. Вскоре на пирсе объявились несколько армейцев. Они оказались командирами рот разных полков и разных дивизий. Вид у них мрачный, лица измученные, голоса хриплые. Многие плохо слышали. Видно, крепко досталось товарищам. Спрашиваю:

— Раненых много?

— Много.

Я рассказал о цели нашего прихода сюда и приказал срочно разыскать кого-либо из командиров дивизий, подчеркнув, что дорога каждая минута.

Стало темнеть, за лесом вырисовывалось зарево пожарищ, и слышалась стрельба.

На берег прибыл командир одной из дивизий с остатками штаба и политотдела. Устал он не меньше других, но держался бодро. Подтянутый, строгий, он быстро вошел в курс дела. Мы с ним составили план [172] действий. Надо было, прежде всего, организовать прикрытие отхода, собрать наиболее боеспособные роты.

— У меня нет ни орудий, ни танков, — предупредил он.

— Ничего, у нас на кораблях стотридцатимиллиметровые пушки, поддержим.

Командир дивизии сразу же отдал нужные распоряжения. Вначале мы решили погрузить на суда около двух тысяч раненых. Затем подразделениями погрузятся бойцы. Комдив заявил, что он со своим штабом покинет пирс последним.

Энергичный Богданов организовал из матросов комендантскую службу, которая поддерживала строгий порядок на берегу. В темноте пришел первый транспорт и ошвартовался у пирса. Начали грузить раненых. Богданов своим громовым голосом объявил, что после раненых на суда будут приняты здоровые бойцы, но только те, кто сохранил свое оружие. Это предупреждение имело свое основание: мы заметили, что кое-кто из красноармейцев ходит безоружным.

Послышались крики:

— Да! А где мне взять винтовку?

И тут же очень кстати прозвучал насмешливый ответ:

— А где ты оставил ее, там и возьми!

Командиры быстро строили роты, по сигналу с пирса вели их к трапам. Погрузка шла организованно и быстро. Люди приободрились, послышались шутки.

А в стороне сгрудились те, кто не сберег свое оружие. Вид у них был подавленный и растерянный. Я подошел к ним.

— Товарищ адмирал, мы же не по добру потеряли оружие.

— Мы не виноваты, мы из боя...

Стало жалко ребят, и я уже собирался разрешить им посадку, как вдруг заметил, что они по одному, по два стали убегать в лес. Через некоторое время бойцы возвращались оттуда преображенными. У каждого в руках автомат, у многих и заряженные диски! Молоденький солдат кинулся догонять свою роту, потрясая автоматом:

— Братцы, достал билет на пароход!

Транспорт уже полон. А где же второй? [173]

Ганцов нервничает. На берегу тысячи людей. И вдруг получаем донесение: второй транспорт при входе в пролив Бьеркезунд взорвался и затонул. Неизвестно, наскочил он на мину или не заметил торпеду, выпущенную с подводной лодки, но факт тот, что он погиб.

Выручил капитан 1 ранга Зозуля. Он сообщил, что уже выслал еще один транспорт взамен погибшего.

Из-за минной опасности решили в темноте транспорты не отправлять. До рассвета оставим их на рейде в полной готовности к съемке с якоря.

Командир дивизии доложил, что фашисты ослабили нажим и будто бы обходят бухту.

— Надо за ночь снять с берега всех людей, — говорю комдиву.

Очевидным было, что эвакуацию следует закончить, пока не летает вражеская воздушная разведка. Но тут новая беда: самый большой наш транспорт, разворачиваясь на рейде, сел на мель. Капитан требовал буксиров. Иван Николаевич Ганцов бушевал на мостике злосчастного парохода, но капитан был невозмутим. Подавай ему буксиры — и баста! Пришлось в помощь Ганцову послать Богданова. У того разговор был короток:

— Не сможете сняться с мели, транспорт придется взорвать, так как через три — четыре часа здесь будут фашисты. Я сейчас пришлю матросов, чтобы они заложили взрывчатку.

Такого оборота капитан не ожидал. Теперь он обещал обойтись без буксиров.

— Дайте хоть катерок какой-нибудь завезти якоря...

Катер нашелся.

Задолго до рассвета транспорт уже стоял у пирса и принимал очередной полк пехотинцев. Капитан сам руководил погрузкой, поторапливал солдат и следил за их размещением.

Ночью пришли и другие транспорты. Без задержек приняли людей и встали на рейде. В лесу усилилась пулеметная и ружейная стрельба.

С нетерпением мы ждали рассвета, но его первые блики ничего хорошего нам не принесли. Захлопали зенитки кораблей: в воздухе кружил фашистский разведчик. Но вдруг он поспешно улетел. Над рейдом зазвучали звонкие голоса наших истребителей. Они долго [174] патрулировали над судами. Всем стало ясно, что это наше плановое прикрытие перехода. Как все сразу оживились! Большое это дело — поддержка с воздуха!

Транспорты снимались с якорей и уходили в Кронштадт. Я приказал встать к пирсу канонерским лодкам, они должны были принимать группы прикрытия. А тут причалы заполнили крестьяне из близлежащих деревень, уже занятых противником. Наш таллинский опыт подсказывал, что в самые последние минуты откуда ни возьмись появляются люди, их надо подобрать.

Потускнели звездочки на чистом небе, поблекли зарева пожарищ, которые ночью так раздражающе действовали на всех.

Последний транспорт скрылся за мысом, за ним устремились бронекатера охранения. А из леса все еще выходили люди — мужчины, женщины с детьми... Переполненная пассажирами канлодка тоже отвалила от пирса. Рейд опустел.

— Ну что же, адмирал, будто все в порядке?.. — радостно проговорил командир дивизии.

Оставив для страховки несколько катеров из бригады шхерных кораблей, мы вечером тоже отдали швартовы. Только развернулись, как матросы заметили большого пса, мчавшегося с высунутым языком. Добежав до головы пирса, он отчаянно завыл. Все на него смотрели с сожалением. Молодой курносый матрос-сигнальщик вскинул бинокль и очень громко, на весь рейд, доложил командиру катера:

— Товарищ старший лейтенант! На молу пес просит взять его на борт!

Это было сказано с дрожью в голосе, будто сигнальщик сам услышал просьбу четвероногого друга. На палубе раздались голоса:

— Надо взять, это наш пес, с канлодки... И мы опять приблизились к пирсу. С расстояния нескольких метров пес мигом прыгнул на бак катера. Он визжал от радости, ластился к каждому из нас.

— Должно быть, стервец, в самоволке гулял, — сострил кто-то из красноармейцев.

Идем проливом, на море тишина. Незаметно подошли к маяку Стирсудден, подняли наши позывные, несем их уже пять минут, но никто не отвечает. Зернов волнуется: [175]

— Спят что ли, разгильдяи?! Не может быть, там опытный старшина-сверхсрочник...

Подходим ближе. И вместо ответа на наш сигнал далеко от катера появляется всплеск от снаряда мелкого калибра — либо полевой пушки, либо танка. Тут же затрещал пулемет. Все ясно! Пост связи и маяк в руках фашистов...

Катер рванулся в сторону, и мы помчались в Кронштадт.

Раздалась бодрая команда: «Команде ужинать!» Старпом пригласил нас в кают-компанию. Небольшая уютная каютка на корме. Гостей пропустили вперед, они с трудом освоили узенький вертикальный трап.

— Товарищ адмирал! — воскликнул командир дивизии. — Да у вас тут как в мирное время... Мы не помним, когда нормально обедали, да и вообще горячей пищи давно не видели...

А стол был сервирован как обычно в корабельной кают-компании: белая скатерть, приборы, рюмки и графин, наполненный пайковой водкой. Моряки всегда отличались гостеприимством. Вестовой матрос с особой, я бы сказал, сыновней лаской угощал поседевшего комдива и его спутников.

Как говорят, ужин прошел в дружеской и непринужденной обстановке и, замечу, с неоднократной добавкой и первого и второго.

Мы обогнали транспорты, на палубах которых негде было яблоку упасть. Бойцы понемногу отходили от всего пережитого, над морем разносились звуки гармони... Вот он, несгибаемый, неунывающий, наш советский солдат!

Кронштадт с моря казался идущим на нас гигантским кораблем. Видны были яркие вспышки. То стреляли тяжелые орудия северных фортов по району Зеленогорск, Сестрорецк, а линкор и крейсер — по району южнее Ораниенбаума. Справа от нас тяжело ухали 12-дюймовые орудия Красной Горки. На обоих берегах полыхали пожары. Черный дым поднимался стеной вверх. В воздухе стоял невообразимый гул. Флот громил фашистов, помогая своей армии.

Мы с комдивом молча стояли на корме катера.

— Здорово палит Кронштадт... — сказал он с восхищением. [176]

В такие минуты особенно укреплялась вера в то, что все наши неудачи носят временный характер. Настанет час — и враг будет разгромлен. Еще раз из-под самого носа фашистов флот перебросил под Ленинград более 12 тысяч бойцов. Немалая помощь фронту! А вместе с ранеными и гражданским населением мы эвакуировали около 14 тысяч человек. Всех сняли с берега и доставили в Кронштадт. Последние катера, оставленные там, в бухте, вернулись без пассажиров. На глазах у наших моряков фашисты заняли опустевшее Койвисто...

Сердца пылают гневом

На следующий день после возвращения из Койвисто мы с капитаном 1 ранга Ганцовым были командированы в Смольный на совещание по поводу эвакуации населения из Ленинграда. Нам вменялось в обязанность доложить, сколько нужно вагонов для семей военнослужащих флота. Признаться, таких сведений ни в штабе, ни в политуправлении флота не оказалось. Это обстоятельство меня смутило. Но ехать надо, ибо помимо всего мне необходимо установить личный контакт со штабом Ленфронта, уточнить ряд организационных вопросов.

По давно установившейся привычке, мы сначала добрались катером до Ораниенбаума, а далее на легковой машине направились в Ленинград. Штабной гараж размещался на окраине Ораниенбаума. Всего лишь два с половиной месяца не был я на южном берегу Финского залива, а сколько здесь перемен! Ораниенбаум, Петергоф, Мартышкино и другие дачные предместья Ленинграда приобрели ярко выраженный фронтовой облик. По улицам несутся камуфлированные машины с солдатами и воинскими грузами, санитарные фургоны с большими красными крестами. Шоссе уже сильно побито, — должно быть, прошли танки и артиллерийские тягачи. На обочинах дороги валяются поломанные и опрокинутые машины, прицепы. В придорожных домиках не видно людей. Окна либо выбиты, либо заколочены. Видимо, это характерно для воины — вся жизнь, биение ее пульса, сосредоточено на дорогах... Здесь не только беспрерывный гул машин, но и гомон то молодых и звонких, то хриплых, надорванных голосов.

Едем медленно, наш блестящий «ЗИС», что белая [177] ворона в бесконечном потоке запыленных фронтовых машин. Кто-то кого-то толкнул, кому-то мешают проехать, все это не может обойтись без крепких словечек, вот и стоит над дорогой звон голосов:

— Куда лезешь!..

— Осади чуток!

— Давай живее, спать потом будешь! А то на грузовичке слышна гармонь и залихватская русская песня.

И все на фоне беспрерывной канонады тяжелых орудий флота...

— Вот если бы записать на пластинку всю эту музыку дороги, — пошутил Иван Николаевич.

Движемся вперед все равно что плывем по реке на плоту по течению — ни остановиться, ни свернуть. Старшина 1-й статьи Карнаух, лучший водитель нашего гаража, нервничает. На блестящем кузове машины никогда не было пятнышка, а тут нас уже царапнули основательно. И не один раз...

А вот и Ленинград, мой родной город. Всматриваюсь в него, в знакомые с детства улицы и дома. Хочется спросить: «Ну, старина, как себя чувствуешь?» Впрочем, что спрашивать, если и так все ясно: город прикрыл глаза и сурово нахмурился. Дома на перекрестках улиц превратились в артиллерийские и пулеметные точки. В амбразурах дотов видны стальные дула. Улицы и проспекты перегорожены противотанковыми надолбами. Для проезда оставлены узкие проходы. Зеркальные витрины магазинов заколочены досками и обложены мешками с песком. Не блестят огнями огромные, окна знаменитого. Елисеевского магазина. Нет коней на Аничковом мосту. Вместо Медного всадника высится гора из досок, и мешков с песком...

Народу на улицах стало меньше, все куда-то суетливо, озабоченно спешат.

Подъезжаем к Смольному. Он отлично замаскирован, камуфлирован грандиозной маскировочной сетью. Даже на близком расстоянии трудно различить контуры здания, утопающего в осенней потускневшей зелени.

Поднимаемся по историческим ступеням. Много военных, но везде привычная чистота. В коридоре приглушенная тишина, лишь редко поскрипывают сапоги. [178] Голоса и стук машинок едва-едва слышны за дверями кабинетов.

В морском отделе штаба Ленфлота я встретил друга детства, капитана 1 ранга В. И. Рутковского. Владимир Иванович — прекрасный офицер-оператор. Образованный, с большим опытом работы в Генеральном штабе, он был к тому же очень жизнерадостным, полным юмора и оптимизма. Эти качества выручали его в самые тяжелые дни в Ленинграде, а затем в Крыму, куда он был послан для выполнения ответственных заданий.

Естественно, чтобы разобраться в обстановке, мы прежде всего явились к В. И. Рутковскому. Я поделился с ним своими опасениями о неточности моих сведений насчет количества семей, подлежащих эвакуации. Владимир Иванович поспешил меня успокоить:

— Юрий Александрович, не унывай. Никто ничего толком не знает. С этим делом явно кто-то протабанил... Заходи после совещания, есть разговор.

В большом кабинете командующего Ленинградским фронтом, у стены, стоял длинный стол, покрытый темным сукном. За столом сидел К. Е. Ворошилов. Вид у него был утомленный. Мне показалось, что он чувствовал себя плохо, был простужен и разговаривал не свойственным ему, тихим и вялым голосом. В кабинете собрались много военных и штатских, среди них было несколько женщин. Все вызванные разместились вокруг стола. Окна кабинета были зашторены черным материалом, поэтому в комнате было душно и мрачно.

Кроме маршала, мы никого в лицо не знали. Здесь собрались командиры частей, начальники военных учреждений и предприятий, представители советских и партийных организаций. Из выступлений мы поняли, что план эвакуации населения не выполнен, допущено много досадной путаницы и просто безалаберщины. Многие ленинградцы со своими семьями отказывались покидать родные гнезда и не решались отпустить детей одних. Многих пугала далекая поездка в незнакомые края. Ведь все имущество, годами накопленное, приходилось бросать на произвол судьбы...

К тому же люди помнили ошибки, допущенные в первые недели войны.

Еще в конце июля из Ленинграда отправили 10 эшелонов, в которых было более 15 тысяч детей. Поезда [179] почему-то направили на запад Ленинградской области. А там уже подходил враг. Чуть ли не под дулами фашистских автоматов эшелоны удалось повернуть обратно в Ленинград. Но когда они прибыли в город, большинство родителей детей уехали в эвакуацию. Детей отправили на восток, но долгое время родители даже не знали их адресов.

Выступавшие на совещании рассказывали, что эшелоны с эвакуированными по многу дней простаивали на запасных путях, бесконечно менялось их направление. В общем, было много неразберихи... Это потому, что в свое время мало думали о войне. На совещании кто-то сказал в свое оправдание: «Помилуйте, кто мог предполагать, что враг окажется под Ленинградом?!» Да, об этом трудно было думать. Но тот факт, что финские аэродромы расположены в десяти минутах полета от Ленинграда, известен был давно, это ко многому нас обязывало...

29 августа из Ленинграда ушли последние поезда. Вскоре после этого станции Мгу и Чудово захватили фашисты. Связь города со страной по железной дороге была прервана.

Маршал Ворошилов сурово требовал ответа: почему не выполняется решение правительства об эвакуации? И нам, флотским, досталось за то, что в Ленинграде застряли много семей военнослужащих.

В итоге всех принятых властями мер удалось эвакуировать всего лишь около 500 тысяч ленинградцев, а надо было вывезти в три раза больше. Таким образом, в блокированном городе осталось почти два с половиной миллиона жителей, да в пригородах 343 тысячи. Но что хуже всего, среди оставшегося населения было 400 тысяч детей...

Совещание закончилось довольно быстро и оставило у нас смутное и тягостное впечатление.

На следующий день Военный совет Ленфронта принял решение продолжать эвакуацию в обязательном порядке и в ближайшее время вывезти не менее миллиона жителей через Шлиссельбург. Но осуществить это решение не удалось: через четыре дня Шлиссельбург занял противник.

Лишние люди в городе — лишние жертвы. Очень скоро это стало очевидным для всех. [180]

После совещания мы вернулись к В. И. Рутковскому. Он встретил дружески:

— Чем расстроен, адмирал?

Я поделился своими впечатлениями о совещании. Владимир Иванович перебил меня:

— Это еще ничего, вывезем людей через Ладогу. А вот я тебе другое расскажу...

Мы присели за стол. Порывшись в бумагах, В. И. Рутковский протянул мне несколько листков:

— Наши захватили любопытные документы. Гитлер приказал до наступления морозов взять Ленинград во что бы то ни стало. Лишь после этого он намерен наступать на Москву... Как видишь, здесь мы будем защищать Москву. Ясно?

Рутковский показал нам фашистские листовки, в которых говорилось: «Мы сровняем Ленинград с землей, а Кронштадт с водой».

Многого захотели господа! Поражали нахальство и примитивность фашистской пропаганды. На дураков рассчитывают, не иначе!

Нас интересовало все, связанное с обороной Ленинграда. В. И. Рутковский представил меня своим товарищам — работникам оперативного управления фронта. Они рассказали, как город готовится к обороне. Можно было лишь изумляться тому, как много успели сделать ленинградцы. По зову партийных и советских организаций более 80 тысяч человек трудились на строительстве оборонительных сооружений. За короткий срок было возведено около 400 бронированных точек для орудий и около 700 пулеметных гнезд. Создано несколько тысяч бомбоубежищ, дотов и дзотов. На окраинах выросли баррикады: город готовился к уличным боям.

— Надеемся, что флот поддержит нас артиллерией, — сказал полковник из оперативного управления. — Много у вас ее?

В распоряжении флота было 338 орудий кораблей, фортов и железнодорожных батарей калибром от 100 миллиметров и выше, в том числе 78 орудий калибром от 180 до 406 миллиметров. Цифры солидные.

Стекла в окнах звенели от гула тяжелых орудий, стрелявших на Ржевке с Морского полигона. Могучая музыка. [181]

4 сентября чуть свет в штаб флота прибыл контр-адмирал И. И. Грен — начальник артиллерии морской обороны Ленинграда.

Как многие старые артиллеристы, Иван Иванович был слегка глуховат, однако его друзья посмеивались, уверяя, что вещи ему приятные он слышит лучше, а все неприятное доходит до его слуха с большим трудом... Вспоминали случай в Кремле на приеме военных моряков. Сталин высказал критические замечания по поводу выбора калибра орудий для новых кораблей. Иван Иванович сидел безучастно, по всей видимости, ничего не слышал. Он был тогда в звании капитана 1 ранга. Заметив молчаливого командира, Сталин настороженно спросил, кто это такой. Нарком ВМФ объяснил, что это очень знающий артиллерист, до самозабвения влюбленный в свою профессию и сделавший большой вклад в развитие морской артиллерии. На это Сталин негромко сказал, обращаясь к Наркому: «В таком случае ему надо дать более высокое звание». Иван Иванович при этих словах вскочил и громко отчеканил: «Служу Советскому Союзу!»

На редкость вежливый и предупредительный.

И. И. Грен был небольшого роста, худой, почти всегда с приятной, располагающей улыбкой, не любил многословия, говорил тихо, приглушенно, иногда останавливал собеседника: «Говорите, пожалуйста, тише... Я вас хорошо слышу».

На сей раз контр-адмирал Грен прибыл в Кронштадт по весьма важному делу. Требовалось организовать управление огнем нескольких сот орудий флота, а это значит — обеспечить надежную связь, быстро назначать цели, выбирать калибр для их поражения, регулировать расход боезапаса. Еще в августе в Ленинграде было создано управление артиллерией морской обороны Ленинграда. Теперь, учитывая, что весь флот базировался на Ленинград и Кронштадт, это управление укрупнялось до флотского масштаба. Контр-адмирал Грен был назначен начальником артиллерии флота и оперативно подчинялся командующему артиллерией фронта. Все заявки штабов фронта и армий на артиллерийскую поддержку сосредоточивались в этом новом управлении. Командный пункт И. И. Грена [182] располагался в подвальном помещении Военно-морской академии на Васильевском острове.

Сейчас нам предстояло наметить артиллерийские позиции для кораблей и железнодорожных батарей, а также определить районы, по которым будут вести огонь береговые батареи. Нужно было наладить четкую и надежную связь между сухопутными частями и штабами корабельных соединений и фортами, договориться о единых сигналах. Нам очень помог опыт, накопленный при обороне Таллина, и скоро все вопросы были решены. В этой работе кроме артиллеристов участвовал большой коллектив офицеров — операторов штаба, связисты флота, специалисты шифровально-штабной службы офицера Кашина. Чтобы улучшить взаимодействие нашей артиллерии с сухопутными частями, в штаб каждой из приморских армий был назначен в качестве офицера связи морской артиллерист.

И. И. Грен придавал особое значение организации корректировки огня, что опять-таки требовало опытных артиллеристов и связистов. А людей не хватало. Много моряков потеряли в Таллине, еще больше отдали в морские бригады... Пришлось предельно сокращать «аппетит» Ивана Ивановича, он сердился и увещевал:

— Поймите, я хочу стрелять по фашистам, а не по площадям... Давайте мне людей для наблюдательных пунктов!

Мы вздыхали, опять подсчитывали свои возможности и, увы, вынуждены были огорчать И. И. Грена.

Все же почти все корабли и батареи создали по два НП: один, главный, — на переднем крае обороны и второй, запасной, — в ее глубине.

Корабли мы разбили на три группы. Первая группа — Отряд кораблей реки Невы состоял из новых эсминцев, канонерских лодок, сторожевых кораблей, тральщиков и катеров, занимавших позиции между Смольным и Усть-Ижорой. Командовал отрядом некоторое время капитан 1 ранга Чероков, а затем всю осень и зиму капитан 1 ранга Солоухин. В состав второй, Ленинградской группы кораблей входили крейсер «Петропавловск» (недостроенный), стоявший в районе Угольной гавани Торгового порта, крейсер «Максим Горький» (у Хлебного мола) и несколько эсминцев, занявших позиции в районе Торгового порта. Третью группу образовали корабли [183] района Кронштадт — Ораниенбаум: линкор «Октябрьская революция» (на позиции против Стрельны), крейсер «Киров» в Кронштадте, несколько эсминцев и канлодок — в Ораниенбауме и на Кронштадтских рейдах, линкор «Марат» — в ковше Морского канала.

Северные форты Кронштадта представляли собой отдельную мощную артиллерийскую группу с орудиями до 10-дюймового калибра включительно.

И, наконец, совсем особую группу составляла железнодорожная артиллерия и артиллерия военно-морского научно-испытательного полигона. Это были десятки батарей с орудиями калибром от 100 до 406 миллиметров.

Такова была схема организации артиллерии флота, находившейся в оперативном подчинении контр-адмирала И. И. Грена. В совокупности это была крупная сила, существенная поддержка сухопутному фронту под Ленинградом.

Весь день в штабе кипела работа по составлению и согласованию документов, необходимых для надежного управления большой массой флотского огня.

— Иван Иванович! Получается, что теперь у тебя огня больше, чем было у нас в Таллине?! — шутя, заметил я.

— Могло быть еще больше! — ответил ненасытный Грен. — Весь наш резерв на складах и пушки с «Авроры» мы отдали на фронт. Около двадцати орудий в Пулково, Дудергофе и столько же отправили вместе с отрядом матросов под Москву. Флот, чем мог, помогал армии, Ленинграду, Москве. В течение дня наша работа дважды прерывалась срочными донесениями. В двенадцатом часу из штаба морской обороны Ленинграда сообщили, что тяжелая артиллерия противника обстреляла станцию Витебская-сортировочная, заводы «Салолин» и «Красный нефтяник». Затем пришло донесение об обстреле завода «Большевик» и пятой ГЭС. Это были первые снаряды, упавшие в Ленинграде. Неожиданный варварский артналет принес большие жертвы. Огонь вели 240-миллиметровые орудия из района Тосно.

Я позвонил по телефону своим родным. Из разговора с ними понял, что первый обстрел произвел на ленинградцев удручающее впечатление. Мой престарелый [184] отец, Герой Труда, потомственный ленинградец, с укоризной сказал мне:

— Что ж, сынок, теперь, значит, и выйти на улицу нельзя? Неужели вы не можете их обуздать, проклятых?..

— Надо было вовремя эвакуироваться...

Старик перебил:

— Я тебе уже говорил: Ленинград — моя родина. Никуда я отсюда не поеду!

И сердито положил трубку.

Так закончился уже не первый наш разговор с отцом насчет эвакуации. И точно так отвечали властям многие тысячи ленинградцев.

Одновременно с централизацией управления огнем артиллерии армии и флота произошла и централизация управления всеми силами и средствами противовоздушной обороны. Истребительная авиация флота, корабельная и береговая зенитная артиллерия включились в единую систему ПВО Ленинграда. Откровенно говоря, такая организация нас тогда не устраивала, о чем комфлот не раз докладывал командующему фронтом. Дело в том, что если корабли, стоявшие в границах Ленинграда на Неве, целиком входили в зону ПВО города и одновременно прикрывались ею, то линейные корабли в Невской губе и Кронштадтская крепость с кораблями не имели достаточной защиты от ударов с воздуха. Жизнь требовала создания здесь самостоятельной системы ПВО флота и крепости. В те жаркие дни наши претензии не принимались всерьез, нас пытались даже обвинять в том, что мы, моряки, всегда находим «специфические» особенности флота и поэтому склонны к своеобразному сепаратизму.

Что же получилось?

Система ПВО города действовала надежно, а корабли в Кронштадте оставались почти беззащитными. Забегая вперед, скажу, что, пока противник не нацеливался на флот, все у нас было хорошо. Но, как только начались воздушные налеты на Кронштадт, мы стали нести весьма ощутимые потери. Но об этом дальше...

Авиация флота в оперативном отношении была подчинена командующему ВВС фронта генерал-майору [185] А. А. Новикову. Ставка считала тогда необходимым все воздушные силы флота и фронта сконцентрировать в одних руках для наиболее эффективной обороны Ленинграда. И против этого трудно было возражать.

И вообще, в те дни было не до споров. В Кронштадте не стихал гром двенадцатидюймовок линкора «Марат». Ему вторили орудия линкора «Октябрьская революция». Корабли Отряда реки Невы стреляли из района Усть-Ижора. Они вели огонь по фашистским войскам, подошедшим уже к Ивановским порогам. Две канлодки беспрерывно поддерживали войска 23-й армии в районе Сестрорецка.

Гитлеровцы пошли на страшную подлость. Они обрушивали на город сотни снарядов утром, когда рабочие отправлялись на работу, и вечером, когда люди возвращались с заводов. Так было 5 сентября. Сотни мирных жителей были убиты и ранены. Многие дома на Роменской и Глазовой улицах превратились в руины. Это было дикое варварство. Только оголтелые враги человечества могли решиться на такое. Ненависть и жажда мести за невинные жертвы жгли сердца советских солдат и матросов.

Морская разведка установила, что фашистские артиллеристы стреляли по городу вначале из района Тосно, но, опасаясь нашего возмездия, быстро перекочевали в районы Стрельны, Урицка, Володарского и Пушкина. Звоню И. И. Грену:

— Долго еще гитлеровцы будут безнаказанно обстреливать город?

— Не беспокойся. Мы разработали надежные методы контрбатарейной борьбы. Скоро фашисты запищат. Будь уверен!

Грен зря слов на ветер не бросал. После разговора с ним на душе стало немного легче.

Под Ленинградом разыгрывались крупные события, обстановка непрерывно менялась, и командующему флотом приходилось почти все время проводить в штабе фронта. К тому же добрая половина наших кораблей стояла на Неве. Лишь поздно вечером В. Ф. Трибуц возвращался на катере в Кронштадт, выслушивал доклады, давал указания на следующий день и утром вновь уходил в Ленинград.

Комфлот, используя большой штаб морской обороны [186] Ленинграда, базировавшийся в городе, часто вынужден был давать приказания непосредственно кораблям в Неве и Ладожской военной флотилии. Явно чувствовалось, что наличие двух штабов — морской обороны Ленинграда и штаба флота в Кронштадте — в создавшейся обстановке было лишним. Но напряженная обстановка не позволяла нам тогда заниматься решением каких-либо организационных проблем, поскольку все силы были сосредоточены на том, чтобы остановить врага, спасти Ленинград.

Как-то поздно вечером, вернувшись из Ленинграда, вице-адмирал Трибуц подошел к сухопутной карте.

— Да, все так... — медленно проговорил он. Я понял, что он вспоминает карту обстановки, которую видел в штабе фронта, и сличает ее с нашей.

— Как дела на фронте? — спросил я.

— Прет, дьявол. Подтягивает новые силы. Хотя и молотим его, но пока лезет...

Я понял, что такой вопрос можно было и не задавать: трудно на него отвечать, к тому же все фронтовые дела были ясно отражены на нашей карте...

Рано утром комфлот вновь на катере уходил в Ленинград. Я провожал его на пристани и предупредил, что вчера на Петровском фарватере обнаружена мина, ее еще не подорвали. Кроме того, в Ленинграде опять артобстрел... В ответ на мои предостережения он только улыбнулся и махнул рукой.

Быстроходный катер рванул с места и скоро исчез за молом. Виднелась лишь двигавшаяся над каменной стеной невысокая мачта и на ней ярко-красный флаг с тремя белыми звездами.

Получили донесение от генерала Елисеева с тревожным сообщением: противник начал наступление на Моонзундский архипелаг. Следовало ожидать, что враг сосредоточит значительные силы и создаст превосходство не только на земле, но и в воздухе. Наш гарнизон на островах едва превышал двадцать три тысячи бойцов. Это же меньше двух дивизий! При совершенно слабой ПВО из двадцати пяти — тридцати зенитных орудий. А мы ничем не могли помочь гарнизонам островов. Вся флотская авиация использовалась фронтом для отражения врага, наступающего на Ленинград. Не было у нас и свободных войск. Одна надежда — на героизм [187] наших солдат и матросов. Мы узнали, что гарнизон маленького острова Осмуссар, где стояла всего лишь одна батарея, отбил вражеский десант, подошедший на двадцати катерах и мотолодках.

Батареи на островах Моонзундского архипелага и на полуострове Ханко вместе с минными заграждениями закрывали врагу путь в Финский залив и тем самым прикрывали Ленинград на дальних морских подступах. Мы понимали, что гарнизоны Моонзундских островов и Ханко оттягивают на себя большие силы противника, которые могли быть брошены на Ленинград.

Наши корабли нарушали коммуникации противника в Финском и Рижском заливах, срывали питание фашистской армии. Бомбардировки Берлина, проводившиеся с аэродромов Эзеля, наводили панику в Германии. В этом и был смысл обороны Моонзунда и Ханко, хотя они и оказались в глубоком тылу у противника.

Фашистское командование бесновалось. Оно торопилось захватить острова. Пятьдесят тысяч солдат насчитывала группировка, участвовавшая в этой операции. Ее поддерживали шестьдесят самолетов, легкие силы флота и авиадесантные части.

Гитлеровцы начали наступление с востока, с той стороны, где всего слабее была наша противодесантная оборона (ведь мы готовились отражать противника с запада!).

Донесения с Моонзунда были немедленно доложены комфлоту в Ленинград.

7 сентября город подвергся первой воздушной бомбардировке.

Фашистские самолеты и раньше не раз пытались прорваться к Ленинграду, но их встречали и рассеивали наши истребители. А вот сегодня не удалось этого сделать. «Юнкерсы» оказались над городом. Бомбы взрывались на территории фабрики «Пятилетка», на Лиговской улице, разрушили большой дом на Невском. Ленинград понес первые жертвы воздушной бомбардировки. Враг рассчитывал, что он сломит этим волю советских людей. Но просчитался. Варварские налеты на город вызвали не растерянность, а лишь еще большую ненависть к врагу и стремление сражаться до конца, до победы. Люди еще больше сплотились в единую [188] монолитную силу, имя которой стало синонимом доблести и славы — ленинградцы!

Но не одни горести свалились на наши плечи. Ночью мы получили ободряющие сведения из штаба фронта: войска 8-й армии в районе Петергофа остановили фашистов. Вместе с армейцами героически дрались здесь части морской пехоты. Особенно самоотверженно и стойко сражались курсанты Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф. Э. Дзержинского. Попытка фашистов прорваться кратчайшим путем в Ленинград была отбита с большими для них потерями.

Южная группировка противника хотя и вышла к Неве в районе Шлиссельбурга, но тоже не прорвалась к Ленинграду. На обоих направлениях нашим сухопутным войскам большую помощь оказала артиллерия флота.

Варварские обстрелы и бомбежки города, хотя и с опозданием, сдвинули с мертвой точки проблему эвакуации. На следующий день мы отправляли в тыл многие семьи моряков. Путь их стал сложным и длинным. Все железнодорожные пути были отрезаны, поэтому эвакуированных направляли к маяку Осиновец на Ладоге и оттуда на баржах, буксирах и кораблях Ладожской флотилии доставляли на юго-восточный берег озера. Далее они на грузовых машинах ехали к железнодорожной станции Волховстрой. Если к этому добавить, что противник отчаянно бомбил наши корабли на Ладоге, то сложность такого «путешествия» становится очевидной...

Я получил указание проверить организацию эвакуации последнего эшелона и проводить его за пределы города на Выборгской стороне. В этом эшелоне уезжала и моя семья, за исключением отца. Старик категорически отказался покинуть Ленинград.

За неделю, что я не был в городе, он стал еще более суровым. На улицах появились баррикады, бетонные надолбы, проволочные заграждения. На площадях и в садах стояли зенитные батареи. Стало меньше машин, хотя улицы по-прежнему были людные.

Проводив колонну автобусов и грузовиков с женщинами, детьми и стариками, я заглянул в штаб фронта. Нас беспокоило зенитное прикрытие кораблей, стоявших в Неве за городом. Они стреляли целыми днями, [189] поддерживая наши сухопутные части, но сами оставались плохо защищенными с воздуха, так как все силы ПВО были обращены, прежде всего, на оборону города. Об этом я и хотел поговорить в морском отделе и в оперативном управлении штаба фронта. Мой приезд в Смольный был на сей раз неудачным. В коридоре я встретил члена Военного совета фронта секретаря горкома партии Алексея Александровича Кузнецова, заметно похудевшего за это время, но по-прежнему приятного, мягкого, внимательного. Я доложил, зачем приехал и что делал в городе. Алексей Александрович, как партийный руководитель, всегда помогал флоту и пользовался среди моряков уважением. Он встретил меня доброй, обаятельной улыбкой, на ходу пожал руку и сказал, извинившись:

— Как жаль, что нет времени поговорить. Обстановка накаляется. Рекомендую спешить в Кронштадт. Привет комфлоту и всем товарищам...

И все, кого я встречал в широком коридоре, были озабочены, куда-то спешили. В морском отделе почти все офицеры были «в разгоне».

— Что случилось, Владимир Иванович? — спрашиваю Рутковского.

В ответ услышал то же самое, что сказал Кузнецов:

— Юрий Александрович! Давай скорее в Кронштадт, тут тебе делать нечего...

— А в чем же дело?

— Фашисты начали наступление на красногвардейском направлении. Видимо, опять полезут на Красное Село и через Урицк на Ленинград. Сегодня противник вошел в зону огня кораблей Ленинградской группы... Только что открыли огонь крейсера «Горький» и «Петропавловск». Видимо, будет стрелять «Марат». Ладожская флотилия перешла из Шлиссельбурга в Новую Ладогу. Все начальство разъехалось по частям. Обстановка предельно накалена... Ясно?

С тяжелым чувством я вышел из кабинета и поспешил в Кронштадт. Проезжая Автово, я хорошо различал гул 180-миллиметровых орудий крейсера «Максим Горький», стоявшего в районе Хлебного мола Торгового порта. Линейный корабль «Марат», находившийся в голове Морского канала, заглушил крейсер басом своих 12-дюймовых пушек... И чем ближе к [190] Ораниенбауму, тем канонада становилась все более грозной. А вот и вспышки в Кронштадте кораблей, стреляющих на рейдах. Бьют и северные форты. И как ни волнующа эта картина для военного сердца, все же давила тревога за город, за наш Ленинград. Лавина стали из сотен орудий должна остановить врага. А вдруг не остановит?.. Гоню прочь такие мысли. Не может этого быть. Стараюсь прислушиваться к грохоту канонады, свидетельству нашей силы.

И вот мы в Кронштадте. Город живет и напряженно работает. Ежедневный огонь мы ведем и днем и ночью с кораблей и северных фортов, поддерживая фланги наших армий. Только по северному берегу флот за неделю выпустил 2100 тяжелых снарядов. Армейцы благодарят и уверяют, что финны окапываются и переходят к обороне на линии старой государственной границы. Эти сообщения нас радуют и ободряют.

Хуже дела в Моонзунде. Новое донесение генерала Елисеева хотя и выдержано в оптимистических тонах, но, по существу, положение там трагическое... Фашисты высадились на острове Вормс, начали обстреливать остров Муху и район Куйвасте. Очевидно, что это подготовка к высадке десанта на Эзель. Наша артиллерия отвечает, гарнизон подготовился к упорным боям, но он так малочислен в сравнении с армией противника...

Еще и еще раз обсуждали мы в штабе, чем и как помочь островам, но, к сожалению, не было ни сил, ни возможностей.

А погода стояла не отвечающая нашим думам и настроениям — сухая и ясная. Золотая осень, или «бабье лето», как принято называть... Сады и парки в Кронштадте оделись в сказочный наряд. Расцветился осенними красками и штабной садик. Было так тепло, что днем мы даже открывали окна.

Все командиры жили в штабе, в своих кабинетах. Работа шла беспрерывно, грани между днем и ночью стирались, чередовались лишь свет и темнота. Отдыхали урывками. И мы по наивности считали себя в безопасности, хотя огромное белое здание штаба и политуправления флота с его старинной башенкой возвышалось над окрестными домами и, залитое солнцем, наверное, прекрасно было видно противнику с южного берега залива. [191]

8 сентября утром комфлоту доложили план перехода подводной лодки «П-1» на Ханко. Она должна доставить военно-морской базе медикаменты и боеприпасы для полевых пушек. План был утвержден, и командир подлодки приступил к подготовке похода. До острова Гогланд лодка должна была идти с охранением, а дальше самостоятельно.

Для поддержки частей 8-й армии в район Шепелевского маяка вновь ушла канлодка «Красное знамя» в охранении тральщиков и сторожевых катеров. Экипаж этого корабля накопил большой опыт ведения огня по берегу в поддержку нашей пехоте. Армейское командование часто сообщало нам: «Пришлите обязательно канлодку «Красное знамя». Она отлично стреляет».

Из разговора по телефону с командующим ВВС флота генерал-майором М. И. Самохиным я понял, что на особо интенсивную разведку морского сектора в эти дни рассчитывать не приходится. Михаил Иванович, обычно добродушный, всегда был несколько упрям: к этому я привык. Но сегодня его добродушие было чем-то нарушено и в голосе ощущалось раздражение.

— Юрий Александрович, — говорил он, нервничая, — я понимаю, ты отвечаешь за разведку моря. Но пойми мое положение. Сегодня ночью мы бомбили скопление немецких войск в деревне Систо-Палкино. Ты знаешь, кого мы посылали на бомбежку? Гидросамолеты! Понимаешь, до чего дошло — гидросамолеты на это дело пускаем! Тебе ясно?!

Да, я понимал: если уж тихоходные морские разведчики МБР-2 превратились в бомбардировщики, значит, туго приходится там, на фронте.

Обычно барометром положения дел под Ленинградом были для нас заявки на артогонь от сухопутных войск. Поэтому еще до получения официальных сводок мы в штабе знали, где фашисты «нажимают», пытаясь прорвать наш фронт, и где сложилось особенно трудное положение... Так, 8 сентября с утра все корабли, в том числе линкор «Октябрьская революция» и крейсер «Киров», вели интенсивный огонь по району Красное Село и южнее Петергофа. Вела огонь и Ленинградская группа кораблей, а также Отряд кораблей реки Невы. Канонада стояла невероятная, чувствовалось нарастание больших событий — они близились. Кронштадт со своими [192] пушками и кораблями был готов по первому зову броситься на помощь Ленинграду со всей своей мощью сотен орудий и тысячами чистых и верных матросских сердец.

Нам сообщалось, что в течение дня в Ленинграде несколько раз объявлялись воздушные тревоги, но они были напрасны: вражеские самолеты не появлялись.

В городе еще ходили трамваи и в сумерках зажигались витрины некоторых магазинов. Но война неумолимо приближалась, и мирные краски жизни большого города вечером этого дня сразу поблекли. Сначала нам донесли об интенсивном артиллерийском обстреле улиц, а затем о большом воздушном налете. В это время я занимался рассмотрением плана очередных минных постановок на подступах к Кронштадту. Уже совсем стемнело, на окнах мрачно чернели шторы затемнения. В кабинет с шумом, порывисто вошел контр-адмирал Валентин Петрович Дрозд, командующий эскадрой, высокий, худой, с подвижным лицом и резкими движениями.

— Начальник штаба, бросьте ваши дела! Быстро пошли на вышку!.. — И, схватив меня за рукав, потащил за собой.

— Что случилось? — спросил я по дороге, но Дрозд твердил одно:

— Быстрее, быстрее...

Через несколько минут мы оказались на открытом мостике сигнальной вышки, что архитектурно завершала ансамбль здания штаба флота. Сигнальщики, направив бинокли на Ленинград, молчали.

Взглянув на восток, я замер: на далеком горизонте, где обычно вырисовывались знакомые очертания города, сейчас бушевало море огня. Дыма в темноте не было видно, но кровавая полоса пламени то вспыхивала, становилась ярче и выше, то чуть угасала и появлялась в другом месте... Отчетливо доносились взрывы, сливавшиеся в сплошной грохот. Оцепенев, мы наблюдали эту картину; сердце каждого больно сжималось. Пылал наш родной город...

В крепости и на кораблях была объявлена воздушная тревога, ибо в любой миг самолеты могли появиться и над Кронштадтом.

С мостиков больших кораблей, со всех наблюдательных постов люди смотрели на Ленинград, охваченный [193] огнем. У всех создалось впечатление, будто горит весь город.

Адмирал Дрозд вскоре убыл на крейсер «Киров», где держал свой флаг; я же отправился на командный пункт ПВО Кронштадтской крепости.

Под землей было тихо, никакой стрельбы сюда не доносилось, раздавались лишь приглушенные звонки телефонов, пощелкивания приборов и доклады матросов-планшетистов, наносивших обстановку на большие светящиеся экраны.

Вся ночь прошла в напряжении. Из донесений мы узнали, что вражеский налет начался около 19.00. Бомбы посыпались сразу же вслед за сигналом воздушной тревоги. Враг попытался не только разрушить город, но и сжечь его дотла. Самолеты сбрасывали огромное количество зажигательных бомб. В 22.30 — новый налет. Было сброшено двенадцать тысяч зажигалок и около полусотни бомб крупного калибра, от 250 до 500 килограммов. В городе вспыхнуло около двухсот пожаров.

Больше всего от зажигательных бомб пострадал Московский и Смольнинский районы; много бомб упало в районе Финляндского вокзала.

От двенадцати жилых домов остались одни развалины. Разрушен городской водопроводный узел. Более пяти часов пылали продовольственные склады имени Бадаева. Склады эти, деревянной постройки, стояли с 1914 года; противопожарных разрывов между ними не было, поэтому огонь быстро перекидывался с одного строения на другое. Погибло три тысячи тонн муки и около двух с половиной тысяч тонн сахару. Правда, часть горелого сахара была потом использована.

К сожалению, нашлись в городе вражеские и просто злостные болтуны, вечно «знающие» все новости; они пустили слух, будто из-за неразумного хранения продовольствия в одном месте все население разом лишилось двухлетних и даже трехлетних запасов, а потому так быстро и наступил голод... Это была преступная болтовня, рассчитанная на то, чтобы подорвать дух и без того встревоженных людей.

Конечно, досадно было, что мука и сахар не были заранее рассредоточены по различным базам, но мы хорошо знали, что главные городские, флотские и [194] армейские запасы продовольствия хранились совсем в других местах, включая и Кронштадтскую крепость, поэтому голод наступил позднее, независимо от пожаров 8 сентября.

Правдивое описание той трагической ночи мы находим в книге уполномоченного Государственного Комитета Обороны по продовольственному снабжению города и фронта Д. В. Павлова: «Дома, улицы, мосты, люди, скрывшиеся в темноте, озарились зловещим пламенем пожарищ. Густые черные клубы дыма медленно тянулись к небу, отравляя воздух гарью. Приближалась ночь, и казалось, нет такой силы, которая могла бы остановить наступающее огненное море. Пожарные команды, группы самозащиты, тысячи рабочих, несмотря на усталость после трудового дня, кинулись в схватку с огненной стихией, и от их неистового напора пламя слабело и вскоре заглохло, за исключением пожара на складах имени Бадаева, где огонь бушевал более пяти часов».

Совсем поздно, когда над Ленинградом потухло багровое зарево, и был получен сигнал отбоя воздушной тревоги, я вернулся в штаб флота и познакомился с важными донесениями. Сообщалось, что противник ведет усиленную воздушную разведку в районе Петергофа, значит, и здесь собираются тучи. Можно ожидать нового наступления. Мы сообщили об этом контр-адмиралу Дрозду на крейсер «Киров» и командирам линкоров, ибо в любой миг от нас могли срочно потребовать огневой поддержки войск.

В донесениях сообщалось, что значительные силы врага, захватив станцию Мга, прорвались к Шлиссельбургу и окончательно захватили город... Наши войска частью переправились на северный берег Невы, усилив тем самым Невскую оперативную группу; частью отошли на восток.

Таким образом, фашистам удалось замкнуть кольцо блокады вокруг города. Сообщение Ленинграда со страной отныне могло поддерживаться только по воздуху или по воде, через Ладожское озеро.

В кольце блокады вместе с населением города оказались Краснознаменный Балтийский флот, 8, 42, 55 и 23-я армии.

Мы понимали, что теперь нужна еще большая централизация распределения всех материальных и [195] технических ресурсов, и, прежде всего боеприпасов. Уже на следующий день мы передавали всем командирам соединений приказание расходовать боезапас строго по нормам. Теперь кораблям яри постановке огневых задач точно указывалось, сколько можно израсходовать снарядов. Контр-адмирал Грен не раз звонил в штаб флота и просил проверить, сколько выпущено снарядов таким-то кораблем.

— Стреляли отлично, — говорил мне по телефону Иван Иванович. — Но я хорошо знаю, там горячие головы. Прошу, проверь, Юрий Александрович, сколько снарядов они выпустили. Дело серьезное, — деликатно, но настойчиво просил он.

И приходилось проверять. Чуть ли не каждый день на корабли посылались офицеры штаба или тыла. Стреляли корабли действительно хорошо — это правда, мы часто получали благодарность от штабов частей, но и контр-адмирал Грен частенько оказывался прав: он хорошо знал своих подопечных. Нет-нет, да и выпускали они то два, то четыре, а то и десять снарядов сверх нормы. Приходилось крепко отчитывать «горячие головы».

Кризис

В эту ночь никто не отдыхал. Едва я прилег на диван, в кабинет вбежал капитан 1 ранга Пилиповский. Из штаба морской обороны Ленинграда сообщали, что в ночь на 9 сентября фашисты пытались вслед за нашими частями переправиться на плотах через Неву на участке Пороги — Шереметьевка с тем расчетом, чтобы по северному берегу Невы двинуться к городу. Видимо, разведали, что наш северный берег Невы слабо еще укреплен. Но они отстали от жизни. «Слабина» была лишь в самом начале битвы за Ленинград. Пять дней назад на станции Манушкино высадилась 115-я стрелковая дивизия, доставленная нами в Ленинград из окружения в районе Койвисто. Наконец, на северном берегу уже развернулась 4-я бригада морской пехоты, прибывшая с северных островов Ладожского озера. Сюда же прибыли отряды, сформированные из рабочих-добровольцев.

Фашисты были разгромлены наголову. Сотни их трупов поплыли вниз по течению Невы, только им и удалось [196] увидеть наш славный город! Ни один фашистский сапог так и не ступил на северный берег Невы!

Между тем противник перешел в решительное наступление по всему Ленинградскому фронту. Отмечалось передвижение войск и танков в районе Сестрорецк — Белоостров. Этот район, как шутили артиллеристы на фортах, был их «подшефный»: они обеспечивали здесь фланг 23-й армии. Флот старался, как мог. На рассвете крейсер «Киров» и северные форты Кронштадтской крепости повели интенсивный огонь по финским войскам. Их наступление на Ленинград быстро захлебнулось.

Главный удар фашисты наносили через Гатчинский укрепленный район на Красное Село — Лигово. Не менее рьяно лезли они и на ораниенбаумский «пятачок» на южном берегу Финского залива с целью захватить наши сильнейшие форты Красная Горка и Серая Лошадь. Эти форты не раз отбивали атаки белогвардейцев и интервентов в годы гражданской войны. И в наши дни мощные батареи «Красной Горки» оставались грозой для противника; в разное время суток они открывали убийственный огонь из своих 12-дюймовых орудий.

Подступы к фортам с сухопутного фронта прикрыли батальоны 2-й и 5-й бригад морской пехоты. 5-я бригада была сформирована всего две недели назад, но ее бойцы дрались мужественно и стойко, как и люди 2-й бригады, созданной еще в самом начале войны.

Положение на «пятачке» нас очень беспокоило. Тут находился Ораниенбаумский военный порт — хранилище большого количества флотского имущества и база легких сил флота.

Захват фашистами Красной Горки был бы для нас смертельным ударом, ибо тогда Кронштадт и весь флот попали бы под прямой огонь противника.

Мы немедленно информировали об обстановке всех командиров соединений и частей, с тем чтобы события, развертывающиеся на южном берегу залива, не оказались бы для них неожиданными. Для принятия на месте необходимых мер в Ораниенбаум вышел на катере начальник тыла флота генерал-майор Москаленко.

Ораниенбаумский район обороняли части 8-й армии, окруженные с суши полукольцом фашистских войск. Вместе с бригадами морской пехоты и батальонами курсантов высших морских училищ они удержали [197] «пятачок», а тем самым Ораниенбаумский порт и все морские батареи южного берега.

Установив связь со штабом ораниенбаумской группы войск, мы в течение дня неоднократно интересовались обстановкой, готовые открыть по врагу мощный артиллерийский огонь флота.

На наших сухопутных флангах дела складывались не так уж плохо. Значительно хуже было на главном направлении наступления фашистов на Ленинград — под Красным Селом и Лиговом. Только в этом направлении флот вел интенсивный огонь из ста девяноста трех орудий калибром до 406 миллиметров; это была, конечно, сильнейшая помощь фронту. Гул артиллерийской канонады не смолкал ни на час, а порой сливался с разрывами крупных снарядов, которыми враг ежедневно обстреливал город.

Радиотехническая разведка и наши дозоры кораблей противника в восточной части Финского залива не обнаруживали. Фашистский флот не делал никаких попыток оказать содействие своей армии и в этом отношении далеко отстал от тактических взглядов, которые существовали тогда на Западе.

Днем над Кронштадтом и Ораниенбаумом появился вражеский воздушный разведчик. Из штабного садика мы невооруженным глазом наблюдали полет фашиста, наш беспорядочный зенитный огонь ему вслед и безуспешные действия звена истребительной авиации. Немецкий самолет кружился над Кронштадтом, за ним по кругу ходили наши истребители, а где-то в стороне эффектно вспыхивали белые облачка разрывов зениток. Мы прекрасно понимали, что за разведчиками пожалуют бомбардировщики и, если мы их так же деликатно встретим, будет много бедствий...

Подобная «карусель» была в тот день и над Ораниенбаумом. Надо было принимать срочные меры. Военный совет немедленно вызвал командиров летчиков и зенитчиков. Состоялся подробный разбор всех ошибок, допущенных при отражении воздушной разведки противника. Командующий флотом дал четкие указания и жестко потребовал активных действий.

Боевой опыт — какая это неоценимая сила на войне! А если его еще нет? Надо срочно приобретать, [198] накапливать. Пока счет 1 : 0 в пользу фашистских разведчиков. Но это пока...

Большой воздушный бой развернулся над Петергофом. Фашисты впервые бомбили его, но это не прошло им даром. Несколько бомбардировщиков нашли свой конец в холодных водах Финского залива.

Анализ событий за день, особенно в связи с вражеской воздушной разведкой, приводил нас к выводу, что следует ожидать бомбовых налетов на Кронштадт, Ораниенбаум и Петергоф и вслед за тем наступления сухопутных сил врага. Предупреждение об этом мы позднее получили и от штаба фронта. Нужно было срочно менять диспозиции кораблей. Но это было очень трудно сделать. Линкор, крейсер и десятки других кораблей быстро не перевести с места на место, а тем более не укрыть от наблюдения с воздуха.

А вечером со штабной вышки мы вновь видели пламя над Ленинградом. К городу прорвались вражеские бомбардировщики. Но сегодня пожары угасали значительно быстрее, чем вчера. После мы узнали, что тушение пожаров и оказание помощи раненым в эту ночь проводились намного организованнее, в дело включились десятки тысяч ленинградцев, объединенных в команды местной противовоздушной обороны.

Радовало нас также то, что минные постановки на приморском фланге армии, в Копорском заливе и на Сескарском плесе проходят благополучно, а ведь усиление обороны подходов к Ленинграду со стороны моря было возложено на флот, как одна из важнейших задач.

Шел всего десятый день с того момента, как мы вернулись из Таллина, а кажется, будто все пережитое было только вчера, будто на стенном календаре не меняются числа и день не сменяет ночь — так грандиозны были события той горячей поры.

Самолетов для воздушной разведки Финского залива у нас не было по-прежнему. Решили послать с этой целью подводные лодки. 10 сентября командир бригады капитан 1 ранга Н. П. Египко получил от комфлота задание срочно подготовить три «малютки» для разведки района Таллина, Хельсинки и для действий на коммуникациях в Финском заливе.

От комфлота Н. П. Египко зашел ко мне. Мы еще раз уточнили детали предстоящего выхода лодок. [199] Решено было до острова Лавенсари подводные лодки сопровождать специальным эскортом. При возвращении с моря их тоже будут встречать надводные корабли. Таким образом, опыт отправления и встречи подводных лодок, который мы приобрели в Моонзунде, переносился теперь в Финский залив, на остров Лавенсари, сыгравший в дальнейшем очень важную роль в обеспечении действий флота.

Сложное и ответственное дело — определить генеральные курсы развертывания подводных лодок в новой обстановке базирования флота. Часами сидели над картами офицеры-операторы штаба флота, командиры подводных лодок и сам Н. П. Египко, прежде чем удавалось выбрать наиболее удачные варианты. Приходилось детально анализировать все данные об известных нам минных заграждениях и о возможных новых минных постановках противника. В операционной зоне Кронштадтской крепости намеченные курсы движения подлодок тщательно протраливались и охранялись дозорами.

И все же чем бы мы в штабе ни занимались, мысли каждого были у стен Ленинграда. Работая, мы чутко прислушивались к канонаде, стараясь в оттенках ее раскатов найти хотя бы отдаленный ответ на самое главное, что нас волновало: как дела на фронте под городом?

Вот и сейчас после решения всех деловых вопросов Н. П. Египко медлит уходить от меня. Мы разговариваем о положении на сухопутье. Только что сообщили, что фашисты в районе населенного пункта Пелля бросили в наступление большую массу пехоты и чуть ли не две сотни танков, вооруженных огнеметами. На узком участке им удалось прорвать фронт 42-й армии и продвинуться на десять километров. 2-я отдельная бригада морской пехоты спешно направлена в помощь армейцам. В этом районе идут тяжелые кровопролитные бои... Ведь фашисты рвутся к Красному Селу, от которого рукой подать до Ленинграда.

Во время нашей беседы дрожали оконные стекла. Казалось, они вот-вот вылетят из рам. Огонь вели оба линейных корабля в крейсер «Киров». Били по району Красного Села.

Обстановка тревожная. Я прошу Николая Павловича внимательно следить, чтобы подводные лодки подолгу [200] не стояли у плавбазы и после каждого появления вражеского самолета-разведчика немедленно меняли места. Египко собрал документы, протянул мне руку и мрачно процедил:

— Да, дела, дела...

Я задержал его:

— Скажите, а как настроение у подводников?

— Всяко бывает. На тех лодках, которые готовятся к походу, настроение у матросов и офицеров отличное, все рвутся бить фашистов в море, мстить за Ленинград. А вот у тех, кто на берегу, кто ремонтирует лодки, не всегда ладно на душе... Зарева ленинградских пожаров кого угодно выведут из равновесия. У многих ведь там семьи. Сами понимаете...

Египко ушел, а я задумался над его словами. Наши трудности и поражения в первые месяцы войны на сухопутном фронте, наши потери на море — все это, конечно, действует на людей, кое-кого и выводит «из меридиана», как говорят штурманы. Многие даже внешне осунулись, постарели, стали резче в разговорах с товарищами. Что ж, это понятно. Слишком трагично все происходящее. Мы переживаем за Родину, за Ленинград, за наши семьи. Но надо держать себя в руках.

Мы не сомневались, что наша партия спасет страну, найдет выход из самого тяжелого положения. Это придавало нам силы и упорство в борьбе.

Донесения с фронта поступали одно горше другого. В довершение ко всему фашисты после сильных артиллерийских обстрелов Ленинграда снова совершили массированные воздушные налеты на город. 10 сентября, пожалуй, была самая жестокая бомбардировка Ленинграда, с большими жертвами среди населения и крупными разрушениями. Зарева пожаров многие часы были отчетливо видны в Кронштадте. На город было сброшено шестьдесят девять больших фугасных бомб и около двух тысяч зажигательных. В восьми районах города возникло более восьмидесяти пожаров. Сгорело еще три Бадаевских склада, но на этот раз без продовольствия. Большой пожар полыхал на судостроительной верфи имени Жданова, горел маслозавод «Красная звезда». Убито и ранено более семисот ленинградцев...

11 сентября утром из приемной донесся густой раскатистый бас: [201]

— Начальник штаба один? — С этими словами дверь открылась, и в кабинете появилась знакомая плотная фигура генерала Москаленко.

Митрофан Иванович был сумрачен и неразговорчив, вижу, что и он ночь не спал, заметно осунулся. У него тоже значительно усложнилось управление хозяйством тыла флота, ибо флот находится в Ленинграде и в Кронштадте. И потому определилось как бы два тыла флота, но над ними довлел тыл Ленинградского фронта, все больше и больше прибиравший к своим рукам все флотские запасы продовольствия, топлива и боеприпасов. Этого требовали интересы обороны осажденного города-крепости, но к этому нам трудно было привыкнуть.

Видимо, и у меня был вид далеко не богатырский и менее всего торжественный, ибо Митрофан Иванович, поздоровавшись, глядя в упор, коротко спросил:

— Плохо?

Конечно, можно было бы переспросить, что именно плохо, но понятно, о чем в те дни могла идти речь. Я так же коротко ответил:

— Очень плохо...

Москаленко ни о чем больше не спрашивал, открыл папку и перешел к делам:

— Тыл Ленфронта требует сведения о всех наших запасах продовольствия, топлива, боеприпасов, обмундирования и о минах... Вот ведомости, согласованные с отделами штаба флота.

Передо мной лежали большие квадратные листы, под ними оставалось место для двух подписей — начальника штаба и начальника тыла флота. Теперь, видимо, весь расход этого добра будет строго централизован, а запасы у Москаленко пока еще большие, они годами накапливались на старинных флотских складах и в арсеналах.

— С углем плохо, — продолжал генерал. — Хотя запасы у нас немалые. Но они хранятся в Угольной гавани Торгового порта, а это сейчас уже всего лишь в трех километрах от переднего края. Фашисты знают, что значит для нас уголь, и все время, мерзавцы, держат склад под артиллерийским огнем. Лишь только появится маленький буксирчик, а они уже открывают стрельбу. Этой ночью усиленно бомбили гавани Торгового порта, и [202] особенно Угольную гавань, сбросили много зажигательных бомб. Хорошо, что начальник участка Мамруков — человек энергичный. Под его руководством быстро справились с огнем, и топливо не погибло.

Доклад начальника тыла прервал оперативный дежурный. Он доложил: командир дозорного охотника сообщил, что его обстреляла батарея на мысу Ино. Раньше ее здесь не было. С Лавенсари доносят, что две канонерские лодки финнов обстреляли наш пост связи и наблюдения на острове Соммерс. Правда, наши торпедные катера заставили врага укрыться в шхерах. Но, так или иначе, о появлении батареи на мысе Ино я приказал сообщить капитану 1 ранга Мещерскому, который с отрядом кораблей продолжал почти ежедневно ставить в этом районе минные заграждения. Постановки прошли благополучно и значительно усилили оборону подступов к Кронштадту и Ленинграду в самые страшные сентябрьские дни.

Фашисты истерически кричали по радио, что Балтийского флота больше не существует. И если пока что они не чувствовали особенной боли от атак наших подлодок и от массовых минных постановок, то все больше и больше болела голова у маршала фон Лееба от огня флотских орудий и от яростных атак бойцов морской пехоты.

Все сроки занятия Ленинграда, назначенные Гитлером, оказались липовыми, было от чего бесноваться фон Леебу — такая затяжка ничего хорошего ему не сулила

Все больше усложнялась обстановка на Моонзундских островах. В очередном донесении от генерала Елисеева сообщалось, что фашисты собрали значительные силы десанта, под прикрытием авиации форсировали узкий пролив и в ночь на 13 сентября высадились на острове Муху. Идут кровопролитные бои. Противник хотя и несет большие потери, но все же может еще подбрасывать резервы, а главное — у него сильная авиация. А у нас никаких резервов. Тяжело было нам, штабным работникам, от сознания, что мы ничем не можем помочь гарнизонам архипелага. Безусловно, немцы приурочили наступление на острова к дням штурма Ленинграда, им позарез нужно освободить свои дивизии в Эстонии и бросить их под Красное Село. Но героические [203] защитники островов крепко вцепились в немецкие дивизии, держат и перемалывают их.

Стало известно, что фашисты усилили морские перевозки между Таллином и Хельсинки и по внутренним шхерным фарватерам на Выборг. Вражеские подводные лодки обнаружены в районе банка Нагаево — остров Гогланд и три сторожевых катера у острова Родшер. Канлодки противника вновь пытались уничтожить наши наблюдательные посты на островах Нерва и Соммерс.

Командующий флотом принял решение послать подводные лодки с задачей поставить мины на рейде Таллина и в Выборгском заливе. В тот же день такое распоряжение было передано командиру бригады подлодок капитану 1 ранга Египко. На разведку района Таллина 12 сентября дополнительно вышла подводная лодка «М-97». На другой день к острову Соммерс направилась «М-77». Поход в район Хельсинки пока был отставлен, так как вернувшиеся из этого района командиры лодок «М-98» и «М-102» докладывали о густом минировании, о большом числе плавающих мин, встретившихся у них на пути.

Комфлот в тот день возвращался из Ленинграда значительно раньше, чем обычно. Я встретил его в штабной пристани в Итальянском пруду — напротив штаба флота — и сразу ощутил: случилось что-то из ряда вон выходящее.

Молча и сумрачно стоял он на пристани, выслушивая рапорты дежурной службы, затем быстро прошел в кабинет. Вызвал меня, начальника оперативного отдела и начальника тыла.

Из разговоров по телефону со штабом морской обороны Ленинграда нам было известно, что Ленинград готовится к уличным боям, к обороне каждого квартала, каждого дома. Создана особая организация — штаб внутренней обороны города, выделены специальные части. Все это мы воспринимали как логичную военную необходимость, как предосторожность. Однако те новости, с которыми прибыл комфлот, были для нас полнейшей неожиданностью...

С карандашами и рабочими тетрадями в руках мы молча приготовились записывать приказания. [204]

Окинув нас взглядом, вице-адмирал сказал:

— Положение на фронте критическое, идут ожесточеннейшие бои. Ленинград будем защищать до последней возможности. Но все возможно. На тот случай, если фашисты прорвутся в город, на предприятиях и военных объектах созданы «тройки» по уничтожению всего, что может захватить враг. Минированы будут все мосты, заводы, предприятия... Если противник ворвется в город, он погибнет под его руинами.

Наступила долгая, мучительная пауза. Комфлот вытер вспотевший лоб и продолжал;

— Ставка требует, чтобы ни один корабль, ни один склад с имуществом, ни одна пушка в Кронштадте не достались врагу. Если обстановка потребует, все должно быть уничтожено. Штабу и тылу флота срочно составить план минирования каждого корабля, форта, склада... Людей перед взрывом будем свозить на берег, формировать в отряды и направлять на фронт. Предупреждаю, — комфлот нахмурил брови, — об этом решении могут знать лишь непосредственные исполнители... Ясно?

Никто никаких вопросов не задавал. Да и что можно было спрашивать?!

Поначалу мы были ошеломлены. В голове бродили разные невеселые мысли. Вот где нужна была вся сила нашей политической работы!

И она дала себя знать.

Военком штаба Л. В. Серебренников созвал коммунистов отделов, которые, так или иначе, были причастны к разработке этого страшного плана. И как бы каждому из нас ни было горько, все же брало верх сознание, что выполнить приказ Ставки — это наш долг коммунистов.

Вызывались командиры соединений с военкомами, уточнялись всевозможные детали предстоящего дела, подсчитывалось потребное количество взрывчатого вещества, устанавливался план расстановки на фарватерах кораблей и в каком порядке будут доставляться команды на берег. Важно было подобрать исполнителей — особо выдержанных, надежных коммунистов, в чьи руки вручались рубильники замыкания специальных проводов. Надо было принять все меры, чтобы избежать несчастных случаев, могущих привести к катастрофе. [205]

Меньше всего мы беспокоились о злом умысле, ибо слишком крепка и спаяна огромная партийная организация флота, но бдительность, самая строгая бдительность — вот что требовалось от каждого коммуниста.

Вечером, когда материалы переписывались машинистками, и наступила невольная пауза, ко мне зашел начальник тыла Митрофан Иванович Москаленко. По привычке он основательно и плотно уселся в кресло, подальше отодвинул пепельницу, рулоны с картами и хозяйским глазом начал осматривать кабинет, ожидая, пока я кончу говорить по телефону.

— Скажи, чтобы выкинули этот старый диван. Ему сто лет, и он годится только на свалку... — пробасил он.

Такое замечание на фоне трагических событий, которыми мы жили, вызывало улыбку. Я понял: Митрофан Иванович чутьем старого политработника понял, что нужна какая-то разрядка...

И вот в такие трагические минуты мы вдруг стали обсуждать, какой ремонт потребуется зданию штаба после войны...

Вместе с тем трудно было отделаться от мысли, а что, если завтра после обеда мы взорвем весь наш штаб, и он рассыплется на кусочки вместе со всей его старой мебелью? Какой тогда нужен будет ремонт?! Но я промолчал.

Вскоре машинистки принесли первые листы плана, и мы принялись тщательно их вычитывать, произнося вслух совершенно непривычные для оперативно-тактического лексикона слова: «взрывается», «уничтожается», «поджигается»...

Уходя, Митрофан Иванович прогудел с тяжелым вздохом:

— Да, ничего себе делишки...

Едва забрезжил рассвет 12 сентября, как на флот посыпались «заявки» с сухопутья на огонь линкоров, крейсеров, береговых батарей... Крепость Кронштадт и корабли вели беспрерывный, все нарастающий огонь. О расходе боезапаса в этот день не думали. Генерал Москаленко, встревоженный необычным гулом канонады, рано зашел ко мне и тревожно спросил: [206]

— А как с расходом боезапаса? Или вы в штабе думаете, будто у меня полные артсклады?

Ничего путного ответить я не мог, ибо мы тоже об этом беспокоились. Я поспешил связаться со штабом морской обороны в Ленинграде, ему там ближе к штабу Ленфронта и виднее. Ответили коротко: на карту поставлено все, и вопрос о нормах расхода боезапаса сегодня никого не интересует.

С 6 часов утра фашисты начали атаки по всему фронту. Гитлер в приказе своим войскам заявлял, что с взятием Ленинграда кончится война...

Значительное преимущество противника в танках, артиллерии и авиация сказывалось на всех участках фронта. Вот почему в эти часы так нужен был огонь флота, всех его кораблей, батарей крепости и железнодорожной артиллерии. И флот громил врага, поддерживая свою армию.

Все же мы оставили Дудергофские высоты — важную командную позицию на подступах к городу. Заняты врагом Пушкин и Красное Село. Держатся Пулковские высоты. Здесь один из участков героически обороняет 1-я отдельная бригада морской пехоты под командой прославившегося еще под Таллином полковника Парафило.

Выйдя с Васильевского острова, бригада с ходу вступила в бой и вела его три дня подряд. В самый напряженный момент среди балтийских матросов появился прославленный герой гражданской войны маршал К. Е. Ворошилов. Это еще больше воодушевило моряков. Они отбили десятки атак. Но резервов не было. И случилось неизбежное: 13 сентября наш фронт был прорван у Лигово. Теперь уже над Ленинградом нависла непосредственная угроза. Фашисты в четырнадцати километрах от города!.. Кровь стыла в жилах при этой мысли, и только мощный гул канонады флота немного ободрял нас, напоминая о том, что есть еще порох в пороховницах...

Конечно, все было брошено в помощь фронту — наша флотская авиация, бомбардировщики, истребители... Даже морские разведчики — тихоходные МБР-2 — и те беспрерывно бомбили войска фашистов, помогая пехотинцам отбивать бесчисленные атаки.

Финнам удалось форсировать Свирь, захватить село Подпорожье, а затем и город Лодейное Поле. И в этом [207] районе наш флот помогал своей армии. Плечом к плечу с бойцами 7-й армии отчаянно — другого слова не найдешь! — дрались матросы 3-й отдельной морской бригады.

Поздно вечером пришло донесение Елисеева. В ночь на 13 сентября, после тяжелых кровопролитных боев, наши оставили остров Муху и по Ориссарской дамбе отошли на Эзель. Противник ворвался за ними на остров и устремился к бухте Трииги на север и на юг — к Кюбассару. Свои войска на Эзеле фашисты решили поддержать десантными операциями, вспомнив, должно быть, 1917 год, когда немцы проводили десантную операцию против Моонзундских островов, оборонявшихся революционными балтийскими матросами. Но тогда, высадившись в бухте Тага-Лахт, враг двигался с запада на восток. А теперь фашисты сформировали три отряда кораблей с десантом. Один из них — «Вествинд» шел из Либавы для действий у юго-западной части Эзеля. Отряд «Зюйдвинд» двигался из Риги и Пярну к южной части острова. Против острова Хиума должен был выступить отряд «Нордвинд», состоявший из кораблей финского флота — броненосцев береговой обороны «Ильмаринен» и «Вайнемайнен», четырех сторожевых катеров, пяти сторожевых кораблей, одного минного заградителя и одного ледокола. Этот отряд развертывался из района шхер Утэ.

Генерал Елисеев доносил, что днем 13 сентября наша авиация обнаружила отряд кораблей «Вествинд» в составе шести небольших транспортов с десантом в охранении мелких кораблей. Отряд шел в бухту Лыу, что расположена в юго-западной части острова Эзель. К этому времени сюда перебазировалось звено наших торпедных катеров под командованием капитан-лейтенанта С. А. Осипова (ныне контр-адмирал, Герой Советского Союза). В 19 часов катера устремились в атаку. Три судна с десантом были потоплены. Кораблям охранения пришлось спасать своих тонущих солдат.

Несмотря на ураганный огонь противника, наши катера без потерь и повреждений возвратились в свою базу Мынту. Действия катеров удачно прикрывались истребителями и огнем батареи береговой обороны с полуострова Сырве. Наши артиллеристы потопили еще один транспорт (возможно, батарея добивала уже торпедированный корабль). Гитлеровцы стремительно скрылись [208] Это, конечно, был большой наш успех. Защитники острова ликовали. Военный совет флота немедленно послал приветствие и поздравление. Всю ночь мы радостно обсуждали в штабе эту победу.

14 сентября с утра флот и батареи Кронштадта вновь вели огонь по южному берегу. Все же противнику удалось продвинуться, занять Лигово, Стрельну и Новый Петергоф.

Морской канал — единственный путь, по которому могли ходить крупные боевые корабли между Ленинградом и Кронштадтом, — теперь уже просматривался гитлеровцами. Создалось новое для нас осложнение. В этой обстановке штаб флота получил срочное задание приготовиться к перевозке на Ленинградский фронт двух стрелковых дивизий 8-й армии из Ораниенбаума. Немедленно приступили к формированию специального отряда судов. В обычных условиях эта задача никакой трудности не представляет, но сейчас она оказалась более чем сложной. Крупные корабли по узкому Морскому каналу могли идти только малой скоростью, они не имели никакой свободы маневра, двигаясь прямо — линейным курсом. Это были бы прекрасные мишени для вражеской артиллерии, расположившейся в Лигове и Петергофе, и тем более для авиации противника. Поэтому требовались мелкосидящие и быстроходные боевые корабли, способные идти заливом вне обвехованной части канала, канонерские лодки, тральщики, сторожевики и баржи с морскими буксирами. Конечно, это маловместительные корабли и их потребовалось большое число, к тому же собирать их в одном месте было опасно из-за часто повторяющихся воздушных налетов противника. Всю эту армаду надо было держать рассредоточение, но так, чтобы в любой момент подать их к причалам Ораниенбаума для посадки войск. Радостно было наблюдать, с каким энтузиазмом взялись за работу командиры штаба и тыла; в каждом докладе звучало желание быстрее и лучше подготовить перевозки, сделать все от нас зависящее для разгрома врага.

Вместе с начальником тыла М. И. Москаленко и начальником ВОСО флота И. Н. Ганцовым мы вышли в Ораниенбаум, наметили причалы для погрузки войск, произвели перестановку кораблей в гавани, чтобы они [209] имели возможность быстро маневрировать при швартовке.

Поздно вечером поступило донесение с острова Эзель. Потерпев разгром в бухте Лыу, фашисты на рассвете ввели в действие свой второй отряд — «Зюйдвинд». Пять кораблей начали обстреливать город Кюрессаре и остров Абрук. Тем временем десантный отряд, следовавший на небольших судах в охранении миноносцев и сторожевых кораблей, попытался высадиться в бухте Кейгуста. В тыл батареи на полуострове Кюбассар было доставлено на планерах более ста автоматчиков. Батареей командовал старший лейтенант Букоткин. Артиллеристы проявили исключительную храбрость и мастерство. Отлично ведя огонь, батарейцы разгромили десант еще на воде. Остатки его под дымовыми завесами отошли на юг. Батарея на острове Абрук тоже отлично стреляла и отогнала вражеский отряд прикрытия.

Враг начал яростно бомбить с воздуха батарею Букоткина. За несколько часов фашистские летчики сбросили более четырехсот бомб. Были убитые и раненые, вышло из строя орудие, а тем временем к уцелевшим орудиям лезли парашютисты и вражеская пехота с материка. Командира батареи Букоткина ранило; постепенно выходили из строя пушки. Когда кончился боезапас, моряки взорвали последнее орудие и прорвались под огнем к своим частям. Героическую батарею прикрывали истребители, но их было так мало! Летчик капитан И. И. Горбачев вел в этот день неоднократные бои с фашистскими самолетами Me-109, отгоняя их от острова. Ему удалось сбить самолет противника.

Понес поражение и третий вражеский отряд — «Нордвинд». Как уже говорилось, этот отряд состоял из кораблей финского флота. По сведениям, которые мы потом получили, финны не хотели участвовать в операции. Под нажимом немцев они согласились лишь на демонстративные действия. Но еще при выходе из шхер броненосец «Ильмаринен» подорвался на мине и затонул. Отряд все-таки подошел к острову Хиума, сделал несколько залпов и тотчас повернул обратно к острову Утэ. Этим и закончилась вся операция.

На фарватере возле Утэ мы еще в августе неоднократно ставили мины с торпедных катеров и самолетов. Видимо, на одной из этих мин и взорвался финский [210] броненосец. Как ни странно, но о факте его гибели нам очень быстро сообщили из Главного Морского штаба Летчики и катерники спорили о том, кем была поставлена эта мина, но этот спор уже не имел значения, мина была наша, балтийская, и она сработала хорошо!

Но положение на Эзеле оставалось тяжелым. К исходу дня противник подтянул с материка свежие силы и повел новое наступление. Наш гарнизон, чтобы сократить фронт, отошел на полуостров Сырве, где генерал Елисеев решил обороняться до последней возможности. Без танков и с малочисленной мелкой артиллерией, без авиационного прикрытия балтийцы упорно защищали каждую пядь земли.

Вновь и вновь мы думали, как выручить товарищей. А помочь им можно было только сильными ударами авиации и воздушным десантов. Этот вариант мы в штабе не раз обсуждали. Комфлот докладывал наши предложения Военному совету фронта, но где было взять силы? Ведь смертельный бой гремел тогда у самых стен Ленинграда. Здесь решался вопрос — кто кого?

Запись в моем дневнике о последующих сутках очень короткая: «15 сентября — самый тяжелый день битвы за Ленинград».

Противник бросил все, чтобы прорваться к городу. Он вел интенсивнейший обстрел жилых кварталов в течение восемнадцати с половиной часов. В сумерках начались налеты двухсот бомбардировщиков. Наши истребители беспрерывно поднимались в воздух, вели смелые бои, много было в тот день сбито фашистских самолетов, но, к сожалению, еще больше их осталось в строю. Весь день не умолкал грозный рев орудий флота. И все же фашисты подошли к городу на расстояние десяти километров. Как мне докладывали командиры кораблей, стоявших в районе Торгового порта, с мостиков в бинокли и стереотрубы были отчетливо видны танки противника.

Начальник Политуправления флота дивизионный комиссар В. П. Лебедев в течение дня несколько раз заходил ко мне и рассказывал, как повсюду героически дерутся наши матросы, и на берегу и на кораблях, как настойчиво атакуют фашистов наши герои-летчики и как много в этот тяжелый день от людей, отличившихся в боях, подано заявлений с просьбой принять их в [211] партию. «Если даже придется умереть — хочу быть коммунистом...» — так или иначе, но эту мысль высказывали многие тысячи бойцов.

В. П. Лебедев — опытный, образованный политработник. В эти критические дни он всегда приносил в штаб какие-нибудь ободряющие известия, укреплявшие силу духа людей. Он рассказал нам, что во Дворце Урицкого горком комсомола провел городской митинг молодежи с участием трех тысяч молодых патриотов. Под вражеским артобстрелом комсомольцы дали клятву до последнего дыхания быть верными Родине. В Смольном собрался партийный актив города. Обсуждались дела, связанные с обороной Ленинграда. Все это — свидетельство уверенности, отсутствия даже намеков на растерянность или панику. Партия вела людей на разгром врага.

На всех кораблях и в частях было принято обращение балтийцев к ленинградцам. В письме говорилось:

«Мы даем вам священную нерушимую клятву: пока бьется сердце, пока видят глаза, пока руки держат оружие — не бывать фашистской сволочи в городе Ленина... Будем биться за Ленинград. До последней капли крови, до последнего вздоха...»

И флот бился. Слова клятвы стали нашим священным девизом...

Телефонная связь Кронштадта с Ленинградом то и дело нарушалась из-за артобстрелов, повреждения кабелей и проводов в черте города. Наши связисты быстро устраняли обрывы. Не особенно длительными были эти телефонные паузы, но они часто казались вечностью, ибо в такую пору сухие лаконичные тексты радиограмм и телеграфных лент никак не могли заменить живого слова.

Поздно вечером мы получили приказание начать срочную перевозку двух дивизий 8-й армии из Ораниенбаума в Ленинград, к чему мы уже подготовились.

Видимо, нелегко приходилось немцам под Ленинградом, если они прохлопали эту очень важную для обороны города переброску войск. На второй день перевозок, 17 сентября, гитлеровцы произвели первый артиллерийский обстрел Ораниенбаумского порта, но довольно беспорядочно, войска были укрыты и потерь не понесли. 19 сентября, спохватившись, фашисты начали методический обстрел Ораниенбаумских гаваней. Поздно! Еще [212] за день до этого обе дивизии уже были в Ленинграде. Противник палил по пустым гаваням, нанес некоторые повреждения, сжег несколько сараев. Но все это были сущие пустяки...

Помню, с каким счастливым чувством я посылал донесение в штаб фронта: «Последнее подразделение дивизии покинуло Ораниенбаум...»

В таком большом деле, как оборона города, не обходилось без серьезных упущений, которые Военный совет фронта видел и стремился быстрее исправить. Были свои претензии и у нас, моряков. Часто в разгар боев армейские артиллерийские начальники требовали от флота вести огонь мощными орудиями по малозначащим целям, с которыми успешно справились бы и армейские пушки, значительно меньшего калибра... Между тем стволы крупных орудий крейсеров и линкоров рассчитаны лишь на определенное количество выстрелов, После этого стволы надо заменять. И могло получиться так, что в самый ответственный момент боев корабли вышли бы из строя. Это резонное беспокойство Военный совет флота не раз высказывал командованию фронта. Однако в те горячие, напряженные дни, когда противник прорвался к самым стенам города, трудно было спорить и что-то доказывать. Слишком велика была опасность, чтобы считаться с износом флотских пушек. Но вскоре к нашему голосу прислушались и установили новый порядок, при котором вызывать огонь мог только начальник артиллерии флота генерал Одинцов.

Военный совет флота не раз докладывал о слабости нашей воздушной разведки на морском направлении, и вот теперь флоту выделили для этой цели эскадрилью самолетов ДБ-3, о чем нам сразу же сообщил командующий морской авиацией генерал М. И. Самохин.

Для усиления артогня Ленинградской группы кораблей в Неву вошел лидер «Ленинград» и три эсминца. На рейд Петергофа перешли четыре канонерские лодки, а линкор «Октябрьская революция» и один эсминец заняли позиции в неогражденной части Морского канала против Стрельны и Петергофа. На позиции в районе Ораниенбаума оставался один эсминец. Такое развертывание артиллерийских кораблей давало возможность лучше организовать огонь флота для отражения непосредственных атак фашистов на Ленинград. [213]

Немцы, должно быть, по достоинству оценили роль Балтийского флота, его помощь армии, обороняющей город. Флот, об уничтожении которого они трубили по радио, в действительности жил и действовал... Фашисты на своей шкуре ощутили огонь двух линейных кораблей, трех крейсеров, десятка эсминцев и береговых батарей. И гитлеровцам пришлось опять воевать с флотом, «уничтоженным» еще в Таллине...

Начиная с 16 сентября, фашисты стали обстреливать и бомбить наши корабли в гаванях и на рейдах. Это означало, что десятки фашистских орудий отвернули свои жерла от Ленинграда, а сотни бомб не упали на его жилые дома!

Первые 150-миллиметровые снаряды фашистов в этот день легли на палубы линкора «Марат» и крейсера «Петропавловск». Оба корабля стояли в Морском канале и с утра вели огонь по пехоте противника в районе Лигово. Значительных повреждений корабли не получили, их артиллерия ни на минуту не прекратила огня. Противник тогда совсем озверел и бросил на линкор пикирующие бомбардировщики.

Линкор шел по каналу, беспрерывно вел огонь из главного калибра по вражеской пехоте, а зенитным огнем отгонял наседавшие самолеты...

Мы стояли на штабной вышке и с замиранием сердца наблюдали, как вьются над линкором фашистские пикировщики, как падают бомбы и вокруг корабля поднимаются высокие столбы воды.

Вдруг сверкнуло пламя, две бомбы упали на палубу. Корабль не сбавил ход, не прекратил огня. В результате прямого попадания бомб на линкоре были убитые и раненые, вышла из строя 120-миллиметровая пушка. Пожар быстро потушили. На всякий случай два сильных морских буксира вышли встретить линкор, ибо на узком фарватере он не имел свободы маневра. Но командир линкора капитан 1 ранга Иванов прекрасно управлял кораблем и благополучно привел его на Кронштадтский рейд.

Мы понимали, что противник не оставит теперь наши корабли в покое. Комфлот вызвал командиров зенитных частей, разъяснил обстановку и предупредил, что надо готовиться к серьезной борьбе с авиацией, обороняя флот и крепость с воздуха. [214]

Тяжелый был день, но закончился он для нас большой радостью. Мы даже боялись о ней громко говорить, но все в штабе улыбались. Поздно вечером забежал ко мне контр-адмирал В. П. Дрозд:

— Слыхали, будто немцы стали окапываться?

Я с улыбкой ответил:

— Кажется, так, но надо еще проверить...

Лицо Валентина Петровича засияло.

— Я в этом убежден и потому на сей раз с полным правом желаю спокойной ночи!

Еще никем не подтвержденная весть облетела штаб. Начальники отделов старались найти повод, чтобы лишний раз зайти ко мне и завести на эту тему разговор. Но я молчал, боясь обмануться в том, чего мы все так долго ждали...

И все-таки чувствовалось начало перелома. Кризис миновал. Наступление врага выдыхалось. Разбив лоб о стены города-героя, он стал окапываться. Пусть пока только на отдельных участках.

Враг неистовствует

Мы передали Ленинградскому фронту 6-ю отдельную бригаду морской пехоты — около пяти тысяч моряков, сошедших с кораблей. На строящихся кораблях и береговых базах осталось теперь всего тридцать процентов личного состава. Бригада с ходу вступила в бой сперва в районе Стрельны и Лигово, а затем была переброшена под Волховстрой.

17 сентября благополучно вернулась из разведки района Таллина подводная лодка «М-97» под командой капитан-лейтенанта А. И. Мыльникова. Ее экипаж отлично выполнил задачу и осветил нам обстановку в Финском заливе. Мы снова могли сделать вывод, что фашистский флот не собирается помогать своей армии под Ленинградом, нигде крупных кораблей не видно, море мертво. Это развязывало нам руки, позволяло бросить все силы флота на поддержку наших армий, сражавшихся под Ленинградом. И, наконец, разведанные А. И. Мыльниковым фарватеры сулили возможность развертывания подводных лодок и в Балтийском море Моряки «малютки» не ограничились разведкой. На [215] Таллинском рейде они атаковали и потопили фашистский транспорт.

Выйдя на южный берег залива, враг стремился прервать нашу морскую коммуникацию Кронштадт — Ленинград. От Стрельны до головы дамбы Морского канала всего две мили. Это, конечно, прибавило нам хлопот. Но бои, которые вел противник на берегу залива, отвлекали его силы от главного. Наша задача состояла в том, чтобы не дать гитлеровцам отвести отсюда хотя бы часть своих войск.

С выходом фашистов на побережье залива окончательно оформился ораниенбаумский «пятачок», ограниченный 60-километровой дугой от реки Воронки и Копорского залива до Петергофа. Глубина этого плацдарма в самом широком месте не превышала двадцати пяти километров. Но держался он крепко. И именно с него впоследствии началось наше стремительное наступление.

Провал фашистского штурма мы различали все отчетливее. Голоса людей стали звонче, веселее. И когда поздно вечером дежурный офицер шифровально-штабной службы принес мне очередное донесение, я с улыбкой спросил ярко-рыжего, веснушчатого лейтенанта: «Ну, что новенького?», хотя особенно «новенького» ничего не сообщалось: фашисты сегодня вновь интенсивно обстреливали Ленинград, но фронт продвинулся к городу уже значительно меньше, чем за прошлые дни. Атаки на Пулковские высоты отбиты. То, что противник окапывается, хотя бы и на небольших участках фронта, говорило о многом.

Но если чуть тише стало на сухопутье, то над флотом нависала гроза. 18 сентября массированный огонь тяжелых орудий фашисты направили на наши крейсера «Максим Горький» и «Петропавловск», стрелявшие с позиции в Морском канале. Пушки этих кораблей доставили много неприятностей противнику, наступавшему на Лигово.

Крейсер «Максим Горький» стоял у стенки Хлебного мола Торгового порта, когда немцы сосредоточили на нем огонь нескольких батарей. Хотя снаряды падали неподалеку, крейсер не прекращал стрельбы. Он даже сбил аэростат наблюдения, поднятый гитлеровцами для корректировки. Но вот в крейсер попал [216] 150-миллиметровый снаряд, нанес большие повреждения, вызвал пожар. Экипаж крейсера, отлично подготовленный к борьбе за живучесть корабля, потушил пожар и устранил повреждения. Корабль продолжал стрелять.

Одна интересная деталь. Когда корабль оказался, под огнем вражеской артиллерии, его командир капитан 1 ранга А. Н. Петров на узком, ограниченном пространстве сумел развернуться и вывести крейсер в безопасную зону. А ведь длина корабля двести метров! В условиях мирного времени такой маневр в порту разрешался только с помощью двух сильных буксиров.

Крепче досталось второму крейсеру — «Петропавловск» Это был совсем еще не достроенный корабль, на нем не хватало целого ряда механизмов и устройств. Он не имел самостоятельного хода, не работала и трюмная система. В начале войны срочно была введена в строй лишь артиллерия главного калибра, и, таким образом, крейсер представлял собой сильную плавучую батарею. В него попало за день восемь снарядов большого калибра. Возникли пожары, в пробоины хлынула вода, временные переносные помпы не успевали откачивать воду, и крейсер с креном сел на грунт. Среди сотен стрелявших по фашистам орудий флота это была относительно небольшая потеря, но все же потеря. Утешало одно: крейсер до конца выполнил свой долг и внес посильный вклад в оборону Ленинграда.

В разгар жестокой артиллерийской канонады наши радиостанции приняли депешу, переданную открытым текстом на русском языке: «По приказанию начальника обороны немедленно прекратить огонь». Эта глупая провокация была сразу разгадана и лишь подняла боевой дух артиллеристов. Явно не от хорошей жизни гитлеровцы пускаются на столь дешевую хитрость. Моряки знали, что армия и флот прекратят свой огонь лишь после полного и окончательного разгрома врага.

19 сентября значительно раньше обычного над Кронштадтом и кораблями, стоявшими на рейде, появились немецкие самолеты-разведчики. Они шли на большой высоте, а под ними на фоне голубого неба вспыхивали белые облачка от разрывов зенитных снарядов. Шум стоял невероятный, зенитки били, казалось, крепче самых тяжелых орудий... Они, конечно, мешали разведчикам снижаться, но этого было недостаточно. Сбить бы [217] эти самолеты, но, увы, все просьбы комфлота об усилении Кронштадта истребительной авиацией пока не удовлетворялись, хотя весь ход событий показывал, что противник всерьез занялся флотом и готовится к мощным бомбовым ударам.

За разведчиками вскоре появились бомбардировщики. С большой высоты они сбросили первые бомбы на Кронштадт. Фашисты метили в линкор «Марат», находившийся в гавани. Четыре бомбы упали далеко от линкора, две бомбы — за стенкой, на Малом рейде, и две бомбы в городе, у Летнего сада. В целом же повреждения оказались незначительными, никто не был убит и даже ранен.

Противник долго обстреливал Ораниенбаумскую гавань из крупнокалиберных пушек. Москаленко сокрушался:

— Болваны, и чего зря тратят снаряды! Кораблей в гавани нет, две дивизии давно в Ленинграде, только сожгут все мои склады и разрушат причалы...

Гитлеровцам действительно не было особого смысла обстреливать порт, но ведь они этого не знали...

Учитывая напряженную обстановку в Невской губе, комфлот еще неделю назад приказал срочно оборудовать пирсы в Лисьем Носу для организации всех необходимых перевозок по линии Ленинград — Лисий Hoc — Ораниенбаум. Этим путем мы теперь осуществляли и перевозку войск, и питание всем необходимым ораниенбаумского «пятачка», на котором оставались многие части 8-й армии. Инженерный отдел флота построил хорошие пирсы, которыми пользовались не только во время немецкого наступления на Ленинград, но и потом, при сосредоточении войск на ораниенбаумском плацдарме для прорыва блокады.

Не переставали мы пользоваться и Морским каналом. Для мелкосидящих кораблей штаб флота наметил фарватер вдоль северного берега залива, с тем, чтобы они, курсируя между Ленинградом и Кронштадтом, проходили, возможно, дальше от Стрельны и Петергофа, где противник уже установил орудия и прожекторы.

Поскольку Морской канал находился под обстрелом противника, катера, буксиры и мелкие боевые корабли, направляясь в Ленинград, теперь входили в него [218] Корабельным или Петровским фарватером и реже Елагинским.

Матросы, рабочие заводов и мастерских, да и все население Кронштадта настолько привыкли к сообщениям о крупных налетах и артобстрелах Ленинграда и к ночным заревам над городом, что первые бомбы в Кронштадте никого не удивили. Мальчишки собирали у Летнего сада осколки «на память» и, залезая в воронки, измеряли их глубину. Ритм городской жизни города-крепости не нарушился.

Первый налет на Кронштадт еще больше породнил нас с ленинградцами. Казалось, что какую-то часть бомб мы приняли на себя, а ведь они могли упасть на улицы многострадального города на Неве.

Я позвонил по телефону отцу и в утешение сказал:

— Вот видишь, теперь и нас бомбят, все же вам там будет легче...

Это была шутка, и не больше, ибо 19 сентября в Ленинграде за день было шесть воздушных налетов и длительный артобстрел. По городу было выпущено более ста тяжелых снарядов и сброшено около двух тысяч фугасных в зажигательных бомб. Но налет этот недешево обошелся фашистам. Семнадцать «юнкерсов» рухнули на окраинах города.

Наши лучшие надежды все же оправдывались. Вечером мы получили сведения из Ленинграда, что все немецкие атаки отбиты. Хотя противник яростно бросался вперед, результаты были плачевные. Раненый зверь, истекая кровью, мечется перед ленинградской твердыней. Трехсоттысячная армия гитлеровцев топчется на месте и переходит к обороне. Недаром Гитлер в те дни истерично кричал: «Выживший из ума Лееб не способен понять и осуществить мой замысел быстрого захвата Ленинграда. Он носится со своим планом занять оборону на Северо-западном направлении и предлагает развивать наступление в центре на Москву. Видимо, он явно устарел, трусит и, как истинный католик, хочет богу молиться, а не воевать».

Дело, конечно, было не в Леебе, а в мужестве и стойкости советских людей.

Войска 42-й армии, оборонявшей юго-западные и южные подступы к городу, во взаимодействии с [219] Балтийским флотом остановили фашистов. Фронт армии днем и ночью поддерживали два линейных корабля, три крейсера, лидер и четыре эсминца, четыре канонерские лодки, двенадцать батарей среднего и крупного калибра. А все это, вместе взятое, составляло сто двадцать семь орудий! За десять дней немецкого наступления артиллеристы флота выпустили более шести тысяч снарядов, а авиация флота, поддерживая наши войска, сделала около тысячи трехсот самолето-вылетов.

Воздушная разведка доносила, что в Финском заливе и Балтийском море немцы возобновили перевозки. Транспорты ходят без охранения или с очень слабым эскортом. Видимо, противник решил, что Балтийский флот накрепко заперт в Кронштадте и Ленинграде.

Внимательно изучив положение на море, штаб флота? доложил комфлоту свои соображения. На совещании с участием ведущих отделов штаба и командиров-подводников комфлот принял решение немедленно готовить к походу для действий на морских коммуникациях противника пятнадцать подводных лодок на их полную автономность.

Подводники встретили это решение с воодушевлением. Никто, конечно, не знал, когда и куда пойдут подлодки, но не говорить о предстоящем походе, делать из этого строгую тайну было просто невозможно, ибо каждый моряк должен был участвовать в подготовке к плаванию. Подводная лодка — корабль особенный, здесь порой судьба всего экипажа зависит от выучки каждого моряка. Вспоминается случай еще из довоенной практики, когда матрос не успел вовремя перекрыть клапан вентиляции, и лодка потерпела аварию.

Теперь, в канун большого похода, на партийных собраниях коммунисты советовались, как лучше подготовить все боевые посты корабля к длительной работе в самых непредвиденных условиях.

Флагманские специалисты штаба флота, чем могли, помогали подводникам. Представители отдела боевой подготовки проверяли знания матросов-специалистов, давали им советы на различные случаи жизни.

Тыл флота снабжал корабли всем необходимым, выделял им лучшие продукты. Генерал Москаленко не раз [220] за день приезжал в бригаду подлодок и дотошно выпытывал у командиров кораблей: «Что вам еще надо? Теплое белье на всех получено? Копчености получили? Почему не берете селедку, это не дело…» И тут же останавливал проходивших мимо матросов, спрашивал у них: «Команда любит селедку?» — «Так точно» — с готовностью отвечали те. И генерал приказывал командиру капитан-лейтенанту Вишневскому взять селедку обязательно.

В первую Очередь намечался выход пяти подводных лодок. В штабе им «нарезали» большие районы действия, чтобы не стеснять инициативу командиров в выборе курсов и в проведении разведки. Были изучены и учтены все недостатки в использовании лодок за первые два месяца войны. Позиции охватывали западную, южную и восточную прибрежные части Балтийского моря, а также устье Финского залива и район Таллин — Хельсинки. В наставлении, разработанном оперативным отделом штаба флота, содержались указания о порядке форсирования Финского залива, о районах, которые следовало проходить в надводном или подводном положении, днем или ночью. При этом давались и рекомендованные курсы.

Переходы намечалось совершать в два этапа: до острова Лавенсари лодки идут под охраной тральщиков и катеров-охотников; дальше они следуют самостоятельно, руководствуясь данным им наставлением.

Была еще одна важная деталь: подводные лодки развертывались эшелонированно, последующая выходила с острова Лавенсари лишь по получении условного короткого сигнала от предыдущей лодки о том, что она благополучно вышла в Балтийское море. Кроме этого сигнала, командирам подводных лодок приказывалось соблюдать полное радиомолчание и без указаний в эфир не выходить.

Забегая вперед, замечу, что этот «сигнал» нас здорово подвел. 20 сентября подводные лодки «Щ-319» и «Щ-320» вышли в море. «Щ-320» благополучно достигла южной части Балтийского моря, но сигнал ее мы не приняли, и это задержало на несколько дней выход остальных лодок. Пока штаб флота пребывал в весьма «расстроенных чувствах», командир «Щ-320» капитан-лейтенант Вишневский потопил большой транспорт. [221]

У фашистов поднялась паника: кто мог топить в глубоком тылу их суда? Мы узнали об этом из печати нейтральных стран, которая подтрунивала над «господством» немцев на Балтике, уверяя, что южная Балтика «кишмя кишит» советскими подводными лодками. «Щ-320» благополучно вернулась на базу, и тут выяснилось, что штаб своевременно не получил от нее сигнала по техническим причинам, совсем не зависящим от подводников.

Наши подводные лодки развернулись по плану и в течение осени 1941 года, вплоть до замерзания Финского залива, наносили врагу урон, а главное, разоблачили перед всем миром фашистскую брехню о блокаде и уничтожении Балтийского флота.

Не только развертыванием подводных лодок значителен осенний, хмурый день 20 сентября. Ранним утром с сухопутья поступили заявки на артиллерийский огонь. Стреляли все корабли, форты и железнодорожные батареи. Мы вели огонь и по северному, и по южному берегу.

При поддержке артиллерии флота войска 23-й армии вышибли противника из Белоострова. На этом участке фронта враг был надежно втиснут в землю вдоль линии нашей старой государственной границы по реке Сестре и до начала нашего наступления в 1944 году не подавал, что называется, никаких признаков жизни.

Сотни снарядов буровили небо над заливом. Под этой своеобразной огненной крышей мы благополучно перевезли из Ораниенбаума в Ленинград артиллерийский полк из состава частей 8-й армии. Наши истребители надежно прикрывали с воздуха корабли, переполненные людьми и техникой.

Вражеская авиация сбросила несколько бомб на маленький скалистый островок Соммерс, расположенный к востоку от Гогланда. На острове размещался всего лишь наш наблюдательный пост. Никому эта бомбежка вреда не принесла, осколками бомб слегка поцарапало два наших торпедных катера, оставшихся в строю. Это мотание противника из стороны в сторону лишь подтверждало его растерянность от неудач под Ленинградом.

Наши корабли продолжали начатые еще в начале сентября большие минные постановки. Тысячи мин [222] преградили подходы к Кронштадту в Копорском заливе, Лужской губе, под северным берегом у мыса Стирсудден и в проливе Бьёркезунд.

День 21 сентября ничего особенного не предвещал, был тихим и солнечным. Утром в небе появился немецкий воздушный разведчик. Как обычно, захлопали наши зенитки, поднялся невообразимый шум, и разведчик скрылся. В гавань входили корабли после ночной минной постановки на подступах к Кронштадту. Получено было донесение, что в базу Ханко благополучно прибыли из Кронштадта сторожевой катер, гидрографический корабль и шесть мотоботов с мясом и медикаментами. С Лавенсари к Гогланду вышла по плану очередная подводная лодка для разведки района. Флот вел огонь по фронту северного и южного берегов. Словом, начинался наш обычный боевой день... Правда, воздушная разведка противника показалась нам более настойчивой, чем обычно. Самолет держался высоко и неоднократно пересекал Кронштадт с юга на север и обратно; вновь стреляли зенитки, и за фашистом гонялась пара наших истребителей. Увы, безуспешно! Разведчик скоро ушел в сторону Петергофа и был таков...

В это время линейный корабль «Октябрьская революция» шел по Морскому каналу в Кронштадт и из своих 12-дюймовых орудий беспрерывно вел огонь по фашистам в районе Лигова. В 12 часов дня корабль находился на траверзе Петергофа. В это время до нашего слуха донесся раскатистый взрыв. Я посмотрел в окно. Проходившие по улице моряки и рабочие бросились бежать в сторону Петровского парка. Кто-то крикнул: «Взорвался линкор!» И это известие сразу облетело весь дом. С наблюдательного поста доложили: виден большой взрыв на баке линкора «Октябрьская революция», но он продолжает стрелять главным калибром и идет по каналу в Кронштадт. Пламя и дым закрывают корабль. Над ним кружится несколько десятков самолетов противника, линкор ведет по ним зенитный огонь.

Командующий флотом приказал мне с моим заместителем Ф. В. Зозулей выйти на катере, уточнить, какие корабли стоят на рейде, и рассредоточить их, потому [223] что в любую минуту можно ожидать повторения вражеского налета. Обойдя рейд и отдав распоряжения, мы на быстроходном штабном катере «ЯМБ» подлетели к линкору. Пожар на баке уже сумели потушить, но вся палуба была разворочена от носа до первой башни. Стальные листы торчали по обоим бортам. Взрывом разрушило шпиль и все якорное устройство, но сохранившаяся в целости якорная цепь стравилась за борт на всю свою длину. Однако корабль, используя свои сильные машины, продолжал идти вперед, волоча по дну якорь.

Мы подошли к трапу. Корабль только что произвел последний залп своего главного калибра. Смолкли зенитки. На реях линкора медленно поднялись большие черные шары, это означало, что он застопорил ход. Мы поднялись на палубу. Несмотря на повреждения, грозный, внушительный вид имела наша «Октябрина». Все леерные стойки убраны, завалены шлюпочные краны, убраны с палубы шлюпки, задраены большие входные люки. Под ногами, как змеи, извивались разнесенные по боевой тревоге пожарные шланги. Артиллерийские башни смотрели на левый борт в сторону противника. Ровная, большая, чистая палуба была пустой, все матросы находились на своих постах, в недрах этого стального гиганта. Только у зенитных орудий застыли люди в железных касках.

Навстречу нам мелкими, быстрыми шажками спешил командир линкора контр-адмирал Михаил Захарович Москаленко, мой старый товарищ юных флотских лет. Отклонив официальный рапорт, спрашиваю, что случилось. Мы быстро идем с ним на бак, и Михаил Захарович по пути рассказывает, что из-за облаков навалилась целая стая самолетов. Три бомбы угодили в носовую часть. Корабль не потерял боеспособности. Оружие и машины в строю.

— Покоробили, сволочи, бак. Есть раненые и убитые...

Мы подошли к первой башне, дальше двигаться не было возможности. Бак корабля разворотило, почти до самого днища зияла чудовищная рана, и в ней торчало изуродованное и скрюченное железо, трубопроводы, обгорелые детали механизмов. Пахло гарью. Еще не всех убитых и раненых сумели извлечь из этого хаоса.

Я передал командиру линкора приказание [224] комфлота — идти на ремонт в Кронштадт. Ни в каких «ободряющих» словах он не нуждался. По всему тому, что и как делалось кругом, я видел, что это сильней, спаянный коллектив настоящих моряков. Никакие бомбы таких не выведут из равновесия.

Ко мне подошел военком линкора Петр Яковлевич Савин, проявивший себя прекрасным организатором.

— Немножко покорежили, — спокойно сказал он. — Ну, ничего, ремонт не будет долгим. Команда поможет заводу. Пушки целы. Это главное.

К носу и корме линкора подошли мощные буксиры, но двигаться дальше было опасно. Форты и корабли на рейдах опять заголосили сотней зениток. Бледно-голубое сентябрьское небо разом усеялось белыми колпачками разрывов. Приближалось несколько групп бомбардировщиков. Мы отвалили от линкора, и на один миг показалось, что бомбят именно наш большой белый катер: бомбы падали очень близко, и осколки их летели через нас. Капитан 1 ранга Зозуля прошел на мостик катера, чтобы следить за правильностью маневров старшины. Дали двадцать узлов, и через несколько секунд все всплески от бомб остались за кормой. Но теперь, к нашему удивлению, перед носом катера, мчавшегося на юг, стали вырастать небольшие «свечки», видимо от падения снарядов среднего калибра. Откуда они взялись? Кто-то заметил вспышки на окраинах Петергофа. Мы развернулись вновь и теперь на полном ходу летели в сторону Восточного рейда...

Всегда жизнерадостный, Ф. В. Зозуля перегнулся через ограждения мостика и, пересиливая рев двух авиационных моторов катера, крикнул мне:

— Смотрите!

Он рукой показал на миноносцы. Один из них был окутан дымом и горел, медленно погружаясь и ложась на борт.

Мы обошли с восточной стороны Малый рейд и корабли, отбивавшиеся огнем от воздушных атак. Слышались глухие взрывы в городе. Полыхал огонь, и тучи черного дыма круглыми шапками уплывали в небо. Очевидно, фашисты принялись всерьез за флот и его Главную базу. Когда мы подошли к покалеченному эсминцу, удалилась последняя волна вражеских бомбардировщиков. Сразу умолкли зенитки. [225]

Пожар на эсминце прекратился. Корабль с большим креном сел на грунт мелководного Восточного рейда.

Подойдя к борту, мы узнали командира эсминца «Стерегущий» капитана 2 ранга Збрицкого и полкового комиссара Малявкина. Оба были забинтованы и, как негры, черны от копоти. Невысокий круглолицый Збрицкий развел руками:

— Одна большая бомба прямо в корабль... Вот и все...

Мы понимали, какое напряжение пережили эти скромные люди, видя гибель родного корабля. Поэтому, не вступая ни в какие расспросы, я приказал, прежде всего, погрузить на наш катер всех раненых. Последними мы сняли раненых командира и комиссара эсминца.

Е. П. Збрицкий держался молодцом, он даже не потерял чувства юмора. Обходя раненых, он шутил с ними. Полушутя, полусерьезно Збрицкий показал на небольшую мачту катера:

— Под флагом комфлота идем. Большая для нас честь! — И лукаво подмигнул мне.

Я посмотрел и замер. Действительно, на мачте трепетал алый флаг с тремя белыми звездочками, расположенными треугольником.

Замечу, что на флоте каждый старший начальник имеет свой флаг. Это старинное и строгое правило, которое выполняется неукоснительно. Флаг комфлота с тремя звездочками принадлежит только ему и без его разрешения нигде подниматься не может. Начальнику штаба флота полагается лишь две звезды на флаге.

— В чем дело? — сердито спросил я старшину катера.

Он тоже недоумевал и приказал матросу-сигнальщику немедленно спустить флаг.

В душе я был очень недоволен этой оплошностью. Получилось, что мы самозванцами носились по всему рейду.

И каково же было наше всеобщее удивление, когда сигнальщик развернул перед нами флаг, и мы увидели на нем две белые звездочки, а рядом с ними — дырочку от небольшого осколка...

На закопченном лице Збрицкого ослепительно блеснули зубы и белки смеющихся глаз:

— Товарищ начальник штаба! Это очень хорошая [226] примета! Вы обязательно будете командовать флотом... Я не придал тогда значения этой шутке, но спустя десять с лишним лет, когда я командовал Тихоокеанским флотом, Е. П. Збрицкий, начальник походного штаба на большом учении, подошел ко мне на мостике крейсера и напомнил:

— Видите, я был прав тогда. Теперь на вашем флаге третья звездочка уже настоящая, а не дырочка от осколка...

Мы выходили на Малый рейд, когда снова начался большой налет. Десяток бомбардировщиков устремился на стоявшие здесь транспорты. Бомбы падали всюду. Катер беспрерывно вздрагивал, взметенная взрывами вода заливала палубу. Мы беспокоились о раненых, они нуждались в срочной медицинской помощи, а до госпиталя было еще далеко.

Следующие волны бомбардировщиков обрушили свой груз на боевые корабли и на Кронштадт. Опять нас оглушал невообразимый треск зениток и глухие тяжелые удары взрывов.

Идем на полном ходу вдоль небольшого старого транспорта «Мария», и в этот момент его накрывает бомба. Транспорт в одно мгновение разлетается, как одуванчик от дуновения ветра, и обломки его скрываются под водой. Раненые на палубе катера нервничают. Успокаиваем их, как можем. Дан самый полный ход, катер выходит на редан и летит среди хаоса всплесков.

Не успели мы ошвартоваться у Петровской пристани, как начинается четвертый по счету налет. Незначительные повреждения получил крейсер «Киров», эсминец «Гордый» и подводная лодка «Щ-306». Значительные потери в городе. Много раненых и убитых на заводе, на улицах, в береговых морских частях.

Вечером, составляя подробное донесение о воздушных налетах, я беседовал с начальником тыла флота генералом Москаленко. Митрофан Иванович был явно расстроен. Его хозяйство понесло большой урон. Фашистские бомбы разрушили завод артприборов, склады, подожгли нефтебаки... Пожарами охвачено десять домов. Всю ночь велась борьба с огнем. Моряки оказывали помощь пострадавшим, спасали флотское имущество.

Особенно пострадал Морской госпиталь, по [227] всем данным, получалось, что фашисты специально в него целились.

В один день на Кронштадт и корабли совершили налет 180 самолетов противника. Такого еще не бывало. Потери немцев — десять бомбардировщиков. Хотя мы имели всего пять самолетов-истребителей, летчики Костылев, Усыченко, Ткачев, Руденко и Львов отважно вступали в бой и на глазах у всего флота сбили не один «юнкерс».

Жертв на берегу могло быть неизмеримо меньше, если бы служба ПВО, система укрытий и оповещения оказались на должной высоте. А тут было много неорганизованности. Во время налетов на перекрестках улиц стояли толпы зевак и смотрели, как падают бомбы...

Комфлот вновь обратился к командующему Ленфронтом с просьбой усилить истребительной авиацией Кронштадтскую военно-морскую базу, но, к сожалению, нам вновь отказали, ибо не прекращались воздушные налеты на Ленинград.

К вечеру заглохли зенитки, но гул канонады по-прежнему стоял в воздухе. Линкор «Марат», крейсер «Киров» и форты вели методический огонь по фашистам. Под гул канонады наши «труженики моря» — быстроходные катера-охотники, приняв новый запас мин заграждения, с наступлением темноты уходили на запад. Уже в который раз они отважно и дерзко, под самым носом у противника ставили в его тылу, на фарватерах Выборгского залива, свои смертоносные «шарики»! Выборгский порт, таким образом, был закрыт для воинских перевозок фашистов. Этим мы надежно укрепляли наш северный фланг морской обороны подходов к Кронштадту.

Ночь выдалась прохладная, звездная. Мы сидели в штабном садике. Наш «рабочий день» не кончился. Помощник начальника штаба капитан 1 ранга В. Ф. Черный часто подходил и докладывал о различных просьбах, поступавших от учреждений и частей. Одни просили команду матросов для смены уже работающих по раскопке обвалившихся домов, другие просили прислать матросов для расчистки завалов, образовавшихся на улицах. За ночь надо было навести в городе хотя бы элементарный порядок. Люди выбивались из сил, опыта восстановительных работ у нас в ту пору не было. [228]

Всегда собранный, бодрый, В. Ф. Черный получал от комфлота указания и уходил, чтобы передать их в части. В темноте послышался зычный бас:

— Где комфлот?

Помощник дежурного по штабу маленьким затемненным фонариком осветил фигуру генерала Москаленко. Он пришел доложить, как дружно, напористо работают люди на заводе артприборов — расчищают завалы, спасают оборудование.

— Они смертельно устали. Необходимо им срочно помочь.

Услышав, что ему будут выделены матросы, генерал поблагодарил, скрылся во мраке. Уже издалека доносился его возмущенный голос:

— Ни черта не видно! Это не дело, надо побелить камушки на обочине дорожки и синие фонарики установить...

Наш начальник тыла всюду и всегда оставался заботливым, а потому и придирчивым хозяином.

Поступали доклады. Отдавались распоряжения, проверялось их выполнение... В хлопотах пролетела ночь. Тускнели зарева пожаров над Петергофом и южной частью Ленинграда. Тяжелые орудия кораблей и фортов чуть реже, но методически вели огонь по вражеским позициям.

Смолкли голоса, офицеры и матросы дремали на своих местах, бодрствовала только дежурная служба штабных постов. А в 5 часов 15 минут гавань вновь наполнилась звуками воздушной тревоги, игравшейся на десятках горнов под аккомпанемент колоколов громкого боя. По радио неслись два грозных слова: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Все были на ногах. Крепость ощетинилась стволами зениток. Несколько редких, будто сконфуженных, выстрелов робко прозвучали в прохладном утреннем воздухе. Фашистский разведчик прошел высоко и быстро исчез.

День зачинался тихим и ясным. Следовало ожидать очередного налета. Комфлот приказал предупредить все зенитные батареи и корабли на рейдах, а также наших истребителей на аэродроме «Бычье поле», располагавшемся за городом в западной части острова Котлин, чтобы находились в постоянной готовности. [229]

Отбой воздушной тревоги прозвучал довольно скоро, и возобновились наши обычные шгабные дела... Сегодня заканчивалось формирование 7-й отдельной бригады морской пехоты в составе пяти тысяч человек. В командование бригадой вступил полковник Т. М. Парафило, который в Таллине возглавлял 1-ю бригаду морской пехоты. Военкомом был назначен опытный политработник полковой комиссар Грачев, который отличился еще в войне с белофиннами. Бригада была направлена под Ленинград на позиции у реки Ижоры и успешно действовала совместно с 55-й армией. Вместе с этой бригадой на сухопутье сражались уже более 80 тысяч посланцев флота. Их можно было встретить на всех участках Ленинградского фронта и даже под Москвой.

С восьми утра вновь открыли огонь линкор «Марат» и крейсер «Киров» — по южному побережью и кронштадтские форты — по северному берегу. И вдруг в спокойный гул канонады ворвались совсем непривычные звуки резких разрывов, совсем непохожих на взрывы авиационных бомб. В окно я увидел высоченную водяную «свечку»; поднявшуюся над поредевшей листвой Петровского парка. Враг бил из тяжелых орудий с южного берега. Огонь велся по кораблям на рейде и по Морскому заводу. Часть снарядов упала в городе.

Обстрел явился для Кронштадта неожиданным, а поэтому были жертвы, особенно на Морском заводе. Корабли получили лишь незначительные повреждения, никак не повлиявшие на их боеспособность. Разумеется, ответный огонь флота и береговых батарей по фашистам не прекращался ни на минуту.

Комфлот приказал начальнику артиллерии флота контр-адмиралу И. И. Грену немедленно принять меры к подавлению батарей, обстреливавших Кронштадт. Штаб флота, используя таллинский опыт, приступил к организации системы задымления важнейших районов крепости и кораблей. Эта мера и здесь оказалась полезной, она сбивала с толку противника, его огонь становился малоэффективным.

В 15 часов вновь разнеслись сигналы воздушной тревоги. В ясном белесом небе среди белых хлопьев разрывов зенитных снарядов появилось около сорока фашистских самолетов. Одни пикировали на корабли, другие — на Морской завод... Бомбы посыпались, как [230] горох из мешка... И тут же мы увидели черный шлейф за немецким самолетом, отвернувшим в море и вскоре развалившимся на части. Кругом шум и крики одобрения. Между тем земля вздрагивала. Бомбы взрывались совсем близко. Начинали поступать донесения. На Морзаводе разрушена стенка дока. Осколками задело плавучую базу подводных лодок «Смольный», эсминцы «Грозящий» и «Сильный», а также одну из подводных лодок и тральщик.

Сегодня особенно напористо действовала шестерка наших истребителей. Летчики расстраивали боевые порядки вражеских самолетов, решительно бросались на них, сбили восемь «юнкерсов», многих фашистов заставили побросать бомбы в воду. И все же шесть истребителей не могли преградить дорогу четырем десяткам пикировщиков.

Сразу после отбоя тревоги начались опасные и тяжелые восстановительные работы в крепости. Некоторые бомбы были замедленного действия. Работал весь город, весь флот, особенно трудоемким оказался ремонт электросети на Морзаводе и в доках.

А тяжелые орудия линкоров, крейсера и фортов продолжали поочередно вести методический огонь по врагу на южном и северном берегах. «Никакими налетами не заглушить фашистам наших пушек», — говорили матросы.

Еще ни одна бомба или снаряд не попали в штаб флота. Это явное везение! Ведь большой красивый белый дом всем своим фасадом выходил на южную сторону и был отлично виден не только из Петергофа, но и со всех высот, расположенных за ним. Учитывая начавшиеся артиллерийские обстрелы и бомбежки крепости, решено было перевести Военный совет и штаб флота, а также все центральные управления на окраины города. Для штаба флота отвели казармы частей береговой обороны на западной окраине города. Во дворе этого военного городка в отдельном домике расположился и Военный совет. В нескольких десятках метров находился подземный командный пункт ПВО крепости. Часть его заняли оперативные дежурные штаба флота. Однако даже во время воздушных налетов или сильных артобстрелов Кронштадта мы очень мало использовали это надежное укрытие. Лишь утром и вечером [231] мы с начальником оперативного отдела Пилиповским приходили сюда для изучения общей обстановки на театре, сложившейся за ночь или за день. Вся же текущая оперативная работа велась в штабных наземных казарменных помещениях.

Дело прошлого, но стоило упасть на середину дворика одной бомбе или двум тяжелым снарядам, и от командования флота и его штаба остались бы одни воспоминания...

К сожалению, ненужная лихость была свойственна на первых порах даже крупным военным начальникам.

Итак, наш старинный дом штаба» у Итальянского пруда наконец-то опустел, и на другой день его стены были впервые изранены осколками бомб и снарядов, большинство окон выбило взрывной волной. Стало быть, вовремя ушли хозяева...

Я случайно встретил возле дома писателя Всеволода Вишневского, он внимательно подсчитывал количество попаданий и сосредоточенно все это записывал в своем блокноте...

23 сентября 1941 года отмечено в моем дневнике как «небывало тяжелый, поистине трагический день нашего бытия...». Не случайно родилась эта короткая, из души вырвавшаяся запись. Такие дни оставляют крепкую зарубку в памяти на всю жизнь.

Опять чудесное, тихое, солнечное утро золотой осени. Воздух ароматен и свеж. Я сказал «тихое утро», ибо на непрерывную канонаду тяжелых орудий линкоров, крейсера и фортов мы не обращали внимания. Показалось бы просто странным, если бы ее не было слышно.

Не знаю, в ответ на наш огонь или независимо от этого, но противник начал интенсивный артиллерийский обстрел города, преимущественно Морского завода и кораблей на рейдах. Мы ставили дымовые завесы, огонь фашистов редел. В отличие от обычного не появилась воздушная разведка.

Звонит из Ленинграда контр-адмирал И. И. Грен, проверяет и уточняет, какие корабли и форты ведут огонь. Пользуясь случаем, спрашиваю:

— Как дела в Ленинграде?

— Спасибо, хорошо. Корабли в Неве стреляют... [232]

Сейчас начался сильный встречный обстрел города, особенно Торгового порта и крейсера «Максим Горький»... Была уже одна воздушная тревога. Ожидаем больших налетов.

— А как дела на фронте?

— Видимо, остановили. Выуживаем все его тяжелые батареи. Но еще пытается атаковать, мечется...

Голос у Ивана Ивановича куда бодрее, чем прежде. После разговора с Греном я доложил комфлоту утреннюю обстановку на театре, получил его указания, но вице-адмирал задержал меня.

— Я все же добьюсь истребительной авиации для Кронштадта, — решительно сказал он. — Поезжайте сейчас на «Бычье поле» и проверьте, готовы ли там к приему истребителей и размещению летчиков.

Я передал текущие документы для исполнения начальнику оперативного отдела, a сам на маленьком «олимпике» отправился на аэродром. Он находился за городом, в западной части острова, бывшей до революции дачным местечком. Никакого аэродрома там раньше не было и в помине. Война заставила его создать.

Едем медленно. Асфальтовых мостовых в Кронштадте тогда не существовало, а мощенные крупным булыжником улицы были совсем в плохом состоянии.

Вблизи слышны тяжелые разрывы, машина чуть вздрагивает, молодой шофер матрос Моисеев заметно нервничает, озирается по сторонам, опасается, как бы не попасть под немецкий снаряд.

Едва мы выехали за город, как вижу: один за другим поднимаются ввысь наши «воздушные силы» — все шесть истребителей.

— Видимо, воздушная тревога, — говорит мне адъютант лейтенант Петухов.

Я не успел ответить, как разом на берегу и на кораблях, стоявших вдали на рейде, затрещали зенитки. Солнце слепило глаза, и фашистских самолетов не было еще видно, хотя было предчувствие, что, вероятнее всего, они появятся именно из-под солнца. Так оно и случилось. Прошло еще две-три минуты — и в небе, между белыми облачками разрывов зениток, появилось несколько десятков бомбардировщиков. По звукам разрывов и по густому черному дыму я понял: опять [233] бомбят Морской госпиталь и Морской завод. А шофер кивает в сторону моря:

— Смотрите, товарищ адмирал, какие большие «свечки» вон там, в стороне от Большого рейда!..

На полном газу мы влетели на аэродром. На командном пункте дежурный офицер доложил: над Кронштадтом до сорока пикирующих бомбардировщиков.

Наблюдаем за ними. Два «юнкерса» отвернули в море и, с черным дымом, горящие, врезаются в воду.

Дежурный офицер с торжествующим видом докладывает, что оба самолета сбиты нашими истребителями.

Земля продолжает вздрагивать. Бомбардировщики налетают волнами: как только одна группа самолетов отбомбила, подходит другая, и вновь летят бомбы, вновь слышны глухие взрывы.

Налет длится долго. Отбоя тревоги еще нет, но мне кажется, зенитки стреляют реже и постепенно замолкают.

Объехав аэродром, осмотрев все его землянки и хатки, уточнив все возможности приема дополнительных самолетов, мы решили быстрее возвращаться.

— Можем принять хоть целый полк, — напутствовали летчики. — Только давайте быстрее. Досадно, что противник нахально летает, а мы ничего сделать не можем. Силенок не хватает.

Они правы — шесть «ястребков» против десятков бомбардировщиков! Обидно за наших скромных героев. Я ничего не мог им обещать, ибо знал, что так получается «не от хорошей жизни»...

Надо было заехать к начальнику тыла генералу Москаленко и с ним уточнить все, что касается материального обеспечения и бытового устройства летчиков, если их пришлют в Кронштадт.

Город заметно опустел, люди прониклись сознанием дисциплины, служба МПВО теперь работает более четко и организованно. Жители уже беспечно не расхаживали по улицам. Проносились лишь комендантские машины, пожарные, санитарные и военные грузовики. Печать мрачной деловитости лежала на старом городе, во всем ощущалась напряженность.

Около 11 часов мы подъехали к управлению тыла флота. На кораблях в Военной гавани вновь загрохотали зенитки, а затем их подхватили дальние батареи. [234]

Укрываться во время бомбежки в простом старом доме, да еще стоявшем почти около кораблей, было не резон, и мы на «олимпике» въехали прямо в Петровский парк. Где-то там должны быть щели. Но где они? Мы застали пустующий парк и никаких щелей найти не могли. Бешеный треск зениток и совсем близкие разрывы бомб завладели нашим вниманием.

Фашисты совершали самый большой налет на Кронштадт. Под ногами уже не вздрагивала, а ходуном ходила земля. Когда бомбы падали на Морской завод, то кроме гула разрывов доносился еще лязг железа и грохот обвалов.

Мы стояли недалеко от памятника Петру Первому, под большим деревом, украшенным осенней позолотой.

Над головой вдруг слышу тревожный детский крик:

— Дядя адмирал! Смотри, к нам летят! Летят!.. Я поднял голову и обомлел. Довольно высоко на ветвях сидели несколько мальчуганов, они протягивали руки в сторону приближающихся к нам самолетов.

— Немедленно слезайте, чертенята! — крикнул я, но мои слова не произвели никакого впечатления, и только карапуз, что сидел ниже всех, важно ответил:

— Нет!.. Внизу ничего не видно и страшно!..

Я подумал: вот они, наши мальчишки, воспетые Гайдаром. Из таких вырастают герои. Где их только не встретишь!..

Большая бомба упала в воду близко от завода. Гигантский водяной столб с шумом взлетел в воздух. «Юнкерсы» налетали группами, одна бомбила Морской завод и госпиталь, другая — корабли на Большом рейде, а третья, самая большая группа, висела над Военной гаванью, образовав замкнутый круг, который наши летчики прозвали «чертовой каруселью». Самолеты по очереди вываливались из круга, пикировали и бомбили корабли.

А с дерева опять слышались ребячьи голоса:

— Дядя адмирал! Смотрите, падает!

— Загорелся!

— Это наши сбили!..

Я не видел падающий «юнкерс», но в душе радовался.

Несколько десятков самолетов, кружащихся среди массы белых облачков зенитных разрывов, по одному [235] начинают пикировать на линкор «Марат». Взрывы один за другим... Пламя вырвалось из носовой части корабля. Опять взрывы, и опять огромные клубы огня.

Отчетливо вижу, как громадная фок-мачта с трапами, рубками, мостиками и площадками, сплошь усеянными фигурами в белых матросских робах, медленно отделяется от корабля, не очень быстро валится в сторону, а затем разделяется на части и с грохотом обрушивается в воду... Чуть ниже мачты так же медленно поднялась и орудийная башня, ее три 12-дюймовых орудия разламываются и тоже летят в воду. Бухта кажется кипящей от массы брошенной в нее раскаленной стали...

Исчезла носовая часть линкора, не видно его первой трубы. Сотни голов плавают в воде, над ними висит облако дыма. И как бы яростно ни били зенитки, отчетливо слышу нарастающий гул человеческих голосов.

Страшно!

Кидаюсь через дорогу в управление тыла, звоню на БФКП, приказываю немедленно все санитарные машины направить Рогатке и в Петровский парк. Шлюпки, катера, буксиры уже поднимали из воды моряков.

Балтийские истребители беспрерывно атаковали фашистов, но что могли сделать шесть наших асов против целой армады пикировщиков?! Несколько самолетов они сбили. Остальные ушли...

Словно исполинским ножом, отсекло всю носовую часть линкора до второй башни. Корабль сел на грунт. Три другие его башни остались в строю. Удивляешься мощи и прочности этих кораблей старинной русской постройки.

Когда я поднялся на линкор, палуба была уже прибрана, все лежало и стояло на своем месте. И, только подойдя ко второй башне, я очутился на краю пропасти — здесь обрывалась палуба... Дальше корабля просто не было. Я стоял над вертикальной стеной. Казалось, что видишь корабль в разрезе. А впереди — море...

Забегая вперед, скажу, что через несколько дней орудия второй, третьей и четвертой башен «Марата» вновь громили врага, а матросы мелом писали на снарядах: «За раны нашего корабля!»

В молодости, с 1921 года, я плавал несколько лет на «Марате» старшим штурманом, и сейчас было тяжко, очень тяжко видеть изувеченный родной корабль. А [236] кругом уже кипела жизнь. Выдержка и организованность тысячного коллектива линкора не поколебались.

Около двухсот командиров, старшин и матросов ранило и убило. Погиб и командир корабля, прекрасный моряк, капитан 2 ранга Иванов. Он по тревоге находился в носовой боевой рубке, и здесь его настигла смерть

Мы возвращались на командный пункт, приходилось объезжать глубокие воронки от бомб. Улицы были завалены кучами щебня, кое-где разбило трубы водопровода и из земли поднимались фонтаны воды. Морзавод и госпиталь, окутанные пламенем и дымом, производили страшное впечатление

Налеты пикировщиков с небольшими перерывами продолжались весь день и вечер.

Далеко за полночь подводили мы довольно печальные итоги дня и готовили донесение в штаб Ленфронта и в Москву. Комфлот педантично и последовательно допытывался у летчиков и командиров ПВО, почему почти сразу после сигнала воздушной тревоги посыпались бомбы на корабли. Что это, «прохлоп» наблюдения или что-то другое, допытывался адмирал Выяснилось, что противник применил хитрый тактический прием Самолеты вылетели с наших же аэродромов, теперь занятых немцами. Они сперва шли на Петергоф, затем резко изменяли курс, поворачивая на Кронштадт. Расстояние от Петергофа они пролетали за считанные минуты и неожиданно оказывались над городом и кораблями. Этим и объясняется, что воздушная тревога объявлялась всего за одну-две минуты до бомбежки .

23 сентября и в ночь на 24 сентября на Кронштадт налетало всего 272 пикирующих бомбардировщика. Сильно пострадали Морзавод и Морской госпиталь. Попадания были в минный заградитель «Ока», в эсминец «Грозный». Две стокилограммовые бомбы разорвались на крейсере «Киров». Однако все корабли остались в строю.

Хуже обстояло дело с лидером «Минск», он сел на грунт, к счастью, на мелком месте. Затонули транспорт и одна подводная лодка, стоявшая в ремонте

Наши летчики и зенитчики сбили 14 фашистских бомбардировщиков. [237]

Воздушные налеты на Кронштадт не подавили огня фортов и кораблей. Наши снаряды летели на врага.

Ночью, когда наступало затишье, я беседовал по телефону с контр-адмиралом Греном.

— Как у вас там в Ленинграде дела, Иван Иванович?

— А что у вас там в Кронштадте?

Рассказываю ему о наших событиях и спрашиваю:

— А почему над Ленинградом опять зарево? Адмирал скупо отвечает:

— Сегодня рекордный день — одиннадцать воздушных тревог... Одна из них продолжалась семь часов. Кажется, попали, мерзавцы, в Гостиный двор. Но корабли не пострадали...

Да, видимо, 23 сентября было для Ленинграда и Кронштадта одинаково тяжелым днем войны. И все же враг не сломил упорства защитников города Ленина, не уничтожил наш флот и не подорвал боевой дух моряков.

После всего случившегося в Кронштадт немедленно прибыл 6-й полк ПВО в составе 60 самолетов-истребителей. Мы были несказанно рады этому, но где-то в глубине сердца оставалось чувство досады. Эх, если бы раньше прилетели «ястребки»!

Есть еще порох в пороховницах!

У операторов штаба флота в те дни вошло в обиход шутливое выражение: «Пожар». Это означало, что начальство приказывает прекратить любую текущую работу и все силы бросить на решение новой задачи. Выполнять ее надо «срочно», «немедленно», «вне всякой очереди». Начальник оперативного отдела собирает всех своих помощников и полушутя, полусерьезно объявляет:

«Товарищи, очередной «пожар»! Никто при этом не хватается за минимаксы — все понимают, что начатую работу надо запихать в сейфы и ждать новых приказаний... И это понятие отнюдь не местное — балтийское... Слово «пожар» — полушутливое, полускептическое — я слышал в штабах на Севере, на Черном море, на Тихом океане и даже в Москве.

Мы получили сведения, что в районе шведского острова Эланд в Балтийском море обнаружен идущий [238] полным ходом на север фашистский линейный корабль «Тирпиц» с миноносцами и торпедными катерами. Никого из нас в штабе это не удивило и не обеспокоило. Приказано было нашей радиоразведке следить за движением линкора, и это все, что мы считали пока необходимым сделать. Но высшее командование взглянуло на дело совершенно иначе, решив, что линкор идет не просто на север, а в Финский залив с целью разгромить наш фронт и флот под Ленинградом. Поэтому нам приказали немедленно принять меры, составить план отражения вражеского нападения и спешно развернуть все силы флота.

Когда я вызвал к себе начальника оперативного отдела и объявил ему об этом, Григорий Ефимович Пилиповский посмотрел на меня большими глазами:

— Это серьезно? Вы не шутите?

— К сожалению, не шучу, — ответил я. — Вызывайте офицеров, несите срочно карту, произведем предварительные расчеты и доложим комфлоту.

Пилиповский не уходил.

— Что вам неясно? — спросил я. Григорий Ефимович насупился:

— Товарищ контр-адмирал! Весь Финский залив, и особенно его восточная часть, минированы, что суп с клецкам. Мы поставили десять тысяч мин, да фашисты насыпали не одну тысячу... Наши батареи на Ханко, Оденсхольме, на островах и на южном берегу под Ораниенбаумом в полной боевой готовности. Разве полезет в эту гущу линкор «Тирпиц»? Что ему здесь надо?.. Идти сюда будет для него самоубийством.

Я перебил Пилиповского:

— Вы совершенно правы, не будем спорить. В Смольном решение на развертывание флота уже принято, а раз так, наше дело с вами выполнять. Тем лучше, если фашистский линкор влезет к нам в восточную часть залива: это для него верная гибель...

На этом и закончился наш разговор. А дальше в штабе начался оперативный «пожар». К комфлоту срочно были вызваны командующий эскадрой, командиры бригад подводных лодок и торпедных катеров... План отражения нападения линкора надо было составить сегодня же, и вечером комфлот предполагал докладывать его Военному совету фронта. [239]

Работа закипела. На карте делались различные расчеты, составлялись приказания. Мы не обращали внимания на интенсивный огонь противника, на воздушные налеты, трижды повторявшиеся на протяжении дня. Кстати, на сей раз к кораблям и городу прорвались лишь одиночные самолеты... Налет оказался для немцев малоэффективным, большая часть бомб упала в воду, не причинив нам вреда. Наших истребителей теперь было больше, и они прекрасно вели воздушные бои, сбив два вражеских самолета.

Итак, план отражения атак «Тирпица» был составлен. На основе решения командующего флот приступил к развертыванию сил. По радио передавалось приказание привести в боевую готовность батареи острова Осмуссар и Ханко. Для усиления военно-морской базы Ханко к генералу Кабанову направились торпедные катера. Четыре подводные лодки вышли на позиции в Нарвском заливе и на западном Гогландском плесе, две подлодки на острове Гогланд находились в часовой готовности к выходу и три — на острове Лавенсари. Эсминцы и шесть подлодок в Кронштадте составили резерв комфлота, находясь тоже в часовой готовности. Лидер «Ленинград» с отрядом торпедных катеров стоял в готовности к выходу на острове Лавенсари. На острове Большой Тютерс была организована засада из торпедных катеров. К тому же штаб Ленфронта выделил бомбардировочную авиацию. Большой отряд кораблей, состоявший из базовых тральщиков (БТЩ) и катеров-охотников, произвел минную постановку у островов Соммерс и Сескар на пути возможного движения фашистского линкора.

27 сентября развертывание флота завершилось. Мы очень беспокоились за торпедные катера, но они благополучно прошли на Ханко.

Таким образом, все было готово. Ждем сутки, вторые, третьи, а фашистского линкора нет как нет... Противник ежедневно ведет интенсивный артиллерийский огонь по кораблям и Кронштадту и по опустевшей Ораниенбаумской гавани. Мы в свою очередь ставим дымовые завесы, тогда фашисты временно замолкают. Как только завеса поредеет, они вновь открывают огонь. А линкора все нет и нет... [240]

— Какие данные разведки о линкоре? — спросил комфлот, только что вернувшийся на катере из Ленинграда.

— Данных нет, как и самого линкора, — отвечаю я.

Адмирал не сердится, он все хорошо понимает.

Обстановка выяснилась значительно позднее. На войне бывают разные курьезы. Так, мы ждали фашистскую эскадру у себя, на пороге нашего «дома» под Кронштадтом, а фашисты, притаившись, ждали нас и расставили свои сети в Северной Балтике. Они считали, что именно в эти дни наш Балтийский флот покинет Ленинград и Кронштадт и бросится интернироваться в Швецию. Видимо, так значилось в планах гитлеровских адмиралов. А как известно, любой, в том числе и глупый, план был для фашистов догмой. Вот они и решили дать бой нашему флоту в северной части Балтийского моря.

24 сентября в Або-Аландские шхеры пришла эскадра в составе линкора «Тирпиц», тяжелого крейсера «Адмирал Шеер», легких крейсеров «Нюрнберг» и «Кельн» с вестью эсминцами, тральщиками, торпедными и сторожевыми катерами.

Другая эскадра легких сил в составе крейсеров «Эмден» и «Лейпциг» с двумя эсминцами к этому времени пришла в Либаву.

На финских аэродромах сосредоточились пикирующие бомбардировщики. Все рассчитали немцы для того, чтобы перехватить и уничтожить наш флот, но только не знали они самого главного, что никуда мы не собираемся уходить.

До 27 сентября фашистская эскадра простояла в готовности в Або-Аландских шхерах и в Либаве, даже не пытаясь нос сунуть в Финский залив, после чего ушла не солоно хлебавши...

Мы продержали в море наши силы значительно дольше и их свертывание закончили лишь в середине октября...

Мы ждали противника, а противник нас ждал. Так иногда бывает...

27 сентября последний раз немцы отбомбили Кронштадт. Налетели 50 бомбардировщиков, они опять целились на линейные корабли, сбросили около ста бомб. И большинство... в воду. Зато наши истребителя и [241] зенитчики действовали куда более успешно и сбили несколько самолетов.

На этом массовые налеты на Кронштадт и флот фашисты закончили, решив, очевидно, что игра не стоит свеч.

Фашистская армия под Ленинградом была остановлена. Она окапывалась, готовясь перейти к обороне, но по-прежнему флотская артиллерия не давала ей покоя

Прочно укрепился наш ораниенбаумский «пятачок». Противник и здесь выдохся, не делал попыток наступать, а лишь ежедневно вел методический артогонь по гаваням и кораблям на рейде.

И хотя по всему фронту, особенно в районе Урицка, Пулково, Колпино, еще продолжались бои, было ясно, что сражение выиграли мы. Фашистские армии, наступавшие через Прибалтику на Ленинград, к концу сентября потеряли убитыми и ранеными более 190 тысяч солдат и офицеров, 500 орудий и 700 танков. Значительную долю этих потерь, нанесенных врагу, флот по праву мог записать на свой счет.

Радость наша омрачалась донесениями с острова Сарема. Противник теснил наши части, отступившие на полуостров Сырве; немецкий флот обстреливал их позиции с моря; авиация бомбила с воздуха. Балтийцы держались. Их ободряло то, что в наших руках оставался остров Даго со всеми батареями и крепким гарнизоном. Защитники полуострова Сырве отстаивали каждый метр земли и. наносили сокрушительные удары по противнику.

Утром 27 сентября для очередного обстрела наших позиций в бухту Лыу вошли вражеский вспомогательный крейсер и шесть миноносцев. Фашисты, видимо, считали, что они не встретят противодействия, поэтому крейсер спокойно стал на якорь, готовясь открыть огонь. Миноносцы, правда, держались на ходу мористее. Наши батареи с Сырве и Рахусте, опередив противника, первыми открыли огонь. Одновременно бросился в атаку отряд в составе четырех торпедных катеров под командой старшего лейтенанта В. П. Гуманенко. Вражеская авиация пыталась потопить советские катера, но к ним на выручку прилетели наши истребители. Их всего было два, но управляли ими бесстрашные и умелые летчики. Фашистские штурмовики с позором бежали. Тем [242] временем под прикрытием дымовых завес катера сблизились с вражескими кораблями. Катер лейтенанта Н. Н. Кременского двумя торпедами потопил миноносец; лейтенант Б. П. Ущев одной торпедой попал в крейсер, другой — в эсминец типа «Ганс Людеман»; без промаха били и главный старшина В. П. Афанасьев и старший лейтенант В. П. Гуманенко. В результате были потоплены два миноносца, крейсер и эскадренный миноносец получили серьезные повреждения. При этом мы потеряли от прямого попадания снаряда один катер лейтенанта Н. Н. Кременского. Экипаж его, за исключением одного матроса, был спасен катером лейтенанта Б. П. Ущева. Прикрываясь дымовыми завесами, торпедники благополучно вернулись в свою базу.

Эта большая победа еще выше подняла боевой дух наших гарнизонов на островах.

В самые тяжелые дни сентябрьских боев под Ленинградом для нас целительным бальзамом были неизменно бодрые донесения генерал-лейтенанта С. И. Кабанова с полуострова Ханко. Славные защитники Красного Гангута (так раньше назывался Ханко) под руководством генерала С. И. Кабанова и военкома дивизионного комиссара А. Л. Раскина сражались отважно, напористо. Донесения с Ханко были кратки, четки. Сергей Иванович Кабанов и его ближайшие помощники прекрасно понимали общую обстановку, сложившуюся в сентябре, и в своих телеграммах сообщали все, что нас могло интересовать, но не просили никакой помощи.

Гарнизон Ханко держал противника в предельном напряжении. Маленький гарнизон сумел не только отстоять позиции, но и значительно расширить свою операционную зону, заняв в июле и августе 19 окрестных островов.

Малочисленная авиация Ханко не раз оказывала поддержку даже частям Моонзундского архипелага.

В обороне базы большую роль сыграл штаб, возглавляемый капитаном 2 ранга Максимовым, знающим и инициативным офицером.

Ханковцы создали вместительные подземные убежища, где укрывались люди во время обстрелов и бомбежек, хранились запасы. Существовали подземный госпиталь и даже подземный ангар для самолетов. [243]

В битве за Ханко выковался дружный боевой коллектив. Я хорошо знал отличного артиллериста, героя многих десантов на острова, капитана Б. М. Гранина, командира соединения катеров-охотников капитана 2 ранга М. Д. Полегаева, который со своими малыми кораблями вступал в бой против вражеских канлодок. Умело маскировал артиллерию базы и отлично организовал ее боевое использование генерал-майор артиллерии И. Н. Дмитриев.

Когда флот ушел из Таллина, положение на Ханко усложнилось. Затруднилось сообщение с Большой землей, нарушилось снабжение. Приходилось всемерно беречь снаряды, продовольствие, горючее. Ко всему прочему С. И. Кабанову пришлось взять под свою опеку укрепленный остров Осмуссар, расположенный у южного берега Финского залива, перебросить сюда на катерах подкрепление, продовольствие и боеприпасы.

Фашисты неоднократно, пытались прорвать оборону Ханко. Сначала они предполагали захватить Ханко к 1 августа, затем отодвинули этот срок до 1 сентября, а потом и до 5 ноября. Тридцать шесть раз противник бросался на штурм. И все напрасно. Военно-морская база Ханко превратилась в неприступную крепость. Она отвлекала на себя значительные силы врага, облегчая тем самым положение под Ленинградом; Это хорошо понимали гангутцы и потому дрались яростно и самоотверженно.

Подвиг ханковцев вошел в героическую летопись нашей Родины.

«Пройдут десятилетия, — .писали гангутцам защитники Москвы, — а человечество не забудет, как горсточка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского, минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко!»

Наша разведка установила, что гитлеровцы отвели свой 41-й танковый корпус из-под Ленинграда на московское направление. Командующий Ленинградским фронтом решил воспользоваться этим, чтобы попытаться прорвать блокаду города. [244]

В районе Невской Дубровки намечалось форсировать Неву, захватить на левом берегу плацдарм с тем, чтобы отсюда наступать на Синявино с последующим выходом к станции Мга. Задача была нелегкой. Войска не имели опыта форсирования водной преграды, а ширина Невы в том месте около 600 метров. Противник занимал крутой, обрывистый берег. А наш берег был пологим, открытым, весь просматривался и простреливался.

Для переправы требовалось большое количество переправочных средств. Мы получили срочное задание доставить их в Невскую Дубровку Надо отдать должное штабу морской обороны Ленинграда и тылу флота. Они за одни сутки сумели доставить к месту переправы сотни шлюпок и катеров.

В те дни морской обороной Ленинграда командовал контр-адмирал Ф. И. Челпанов, начальником штаба был контр-адмирал В. А. Петровский. Они сумели воодушевить и повести своих подчиненных на подвиг.

К Невской Дубровке потянулись вереницы грузовиков с шлюпками и катерами, раньше принадлежавшими ленинградским гребным клубам и лодочным станциям Многие из них не дошли до переправы — были накрыты огнем противника еще на берегу. Но большинство все-таки достигло цели.

20 сентября после артподготовки 115-я и 86-я стрелковые дивизии и 4-я отдельная бригада морской пехоты начали форсировать Неву. Фашисты яростно сопротивлялись, их минометы били в упор по переправлявшимся войскам. Но наши войска овладели плацдармом и расширили его до девятисот метров в глубину и до километра по фронту.

Для развития наступления пехоте потребовались артиллерия и танки. На шлюпках их не переправишь. Как же быть? Мы сформировали специальный отряд моряков под руководством капитана 1 ранга Ф. В. Зозули, которым поручили помочь в переправе техники. Через два дня я поехал туда, чтобы посмотреть, как идет дело. Уже за несколько километров до реки пришлось выйти из машины и передвигаться перебежками, чтобы не угодить под немецкую мину.

Поселок был разбит. Ф. В. Зозулю я разыскал на его КП — в полуразрушенном домике. Федор Владимирович обрадовался моему приезду. Он рассказал, что [245] наши части прочно окопались на том берегу. Гитлеровцам не удается сбросить нас в реку. Но и наши двинуться вперед без танков и артиллерии не могут. А переправа тяжелых машин и орудий пока не получается: враг бьет прямой наводкой

И словно в подтверждение этих слов, где-то совсем близко взорвалось несколько мин.

— Впрочем, давайте пройдем к берегу на наблюдательный пункт, сами все увидите, — предложил Федор Владимирович.

Перебегая от одних развалин к другим, мы приблизились к реке. Я увидел противоположный высокий берег Невы. Под обрывом валялись груды шлюпок — и целых, и разбитых, — за песчаными откосами прятались матросы, ожидая сигнала начать свой очередной опасный рейс.

Зозуля показал рукой:

— А вот и наш флотский пляж.

Я взглянул на береговую черту, вспаханную снарядами. Враг стрелял по каждому, кто показывался здесь. Да, готовить переправу можно было только в темноте.

Штаб Ленфронта командировал сюда не только нас, моряков, но также специалистов подводных работ и даже инженеров Метростроя.

Ф. В. Зозуля привел меня в большую землянку, где висели облака табачного дыма и слышался горячий спор. Речь шла о том же — как переправлять танки (в то время у нас не было плавающих танков). Эпроновцы предлагали протянуть стальные тросы и с их помощью тащить машину по дну. А метростроевцы брались прорыть под Невой тоннель...

При нашем появлении все чуть ли не хором обратились к нам:

— А морячки что скажут?

Мы переглянулись. У нас самих пока ясности не было. Знали одно: ни тросы, перекинутые через Неву, ни тем более тоннель под рекой нам не под силу.

Зозуля проговорил убежденно:

— Танки можно переправить только на понтонах или на больших плотах.

Кто-то в глубине землянки возразил:

— Уже пробовали. Не получается.

Но что можно было предложить, не имея под рукой [246] ничего, кроме шлюпок и катеров? Капитан 1 ранга Зозуля со своим отрядом и так уже сделали очень много. Моряки наладили переброску резервов на плацдарм и вывоз раненых с левого берега. Переправа действовала, несмотря на бешеный вражеский огонь.

Матросы, стоя по пояс в холодной воде, помогали под огнем быстро загружать шлюпки и плашкоуты, переправляли их на левый берег. Спокойная, четкая работа моряков поднимала боевой дух солдат, убеждала их, что «пятачок» постоянно связан с тылом.

На обратном пути, уже в машине, я думал, откуда еще можно добыть плавсредства с надежными моторами и где взять пополнение для нашей переправы?

К сожалению, у нас не хватило сил развить тогда наступление с занятого плацдарма. Однако бои на Невской Дубровке имели большое значение. Они показали, что у нас есть еще порох в пороховницах! Фашисты понесли огромные потери. Они поняли, что ни здесь, ни на других участках фронта под Ленинградом им нет и не будет покоя.

Героические дела наших десантников вечно будут помнить песчаные берега Невской Дубровки.

Поздно вечером на катере мы возвращались в Кронштадт. В мирное время я любил тихие вечера и заснувшую гладь залива. Кругом подмигивали светящиеся буи. Впереди светили белые и красные огни маяков Кронштадта. За кормой отражалось в воде яркое электрическое зарево Ленинграда.

Совсем иначе сейчас. Непроглядная темнота скрыла Ленинград. Над южным берегом, в районах Стрельны и Петергофа, полыхали пожары. Острые, как меч, лучи немецких прожекторов шарили по воде. Где-то впереди притаился Кронштадт. Только по вспышкам тяжелых орудий можно было судить о близости нашей крепости.

Меня вызвали в Смольный. В укрытии на Ленинградской пристани Кронштадта мы долго ждали, когда кончится артиллерийский обстрел. Но немцы упрямо били по Восточному рейду, где стояли несколько боевых кораблей. Наше терпение иссякло, и мы на катере полным ходом выскочили из-за обгоревшего пирса. Белоснежный штабной катер, конечно, сразу привлек [247] внимание противника. Несколько всплесков взметнулось у правого борта. Недолет. Мы свернули к северу и двадцатиузловой скоростью умчались из зоны обстрела.

В Невской губе мне все знакомо. Еще мальчишкой я исходил на шверботе всю «Маркизову лужу». Старшина катера спросил, каким путем мы пойдем: Морской канал и корабельный фарватер находятся под обстрелом.

— Ничего, — успокоил я его и встал рядом с ним у штурвала. — Возьмите еще левее.

Мы неслись вдоль северного берега Невской губы. Справа на петергофском берегу горел Большой дворец. Там, где красовалась Александрия, торчала сейчас лишь полуразвалившаяся башня. Трудно было поверить, что немцы в Петергофе и Стрельне.

Мы вошли в Неву Петровским фарватером. Около месяца я не был в Ленинграде, но как много изменилось за это время! Тяжело было смотреть на родной город, где я родился и рос. На улицах пахло дымом. Люди сосредоточенно разбирали руины домов и извлекали жертвы недавнего налета. Особенно трагическое впечатление оставляли дома, у которых рухнула лишь одна стена и на всех этажах, словно напоказ, стояла в комнатах мебель, пианино, висели покосившиеся картины, на проводе раскачивались остатки люстры. А в одной квартире на ковре, висевшем словно над пропастью, лежала убитая женщина...

Шофер Моисеев, молодой матрос, злобно нахмурившись, беспрестанно бормотал:

— Сволочи! Гады! Бандюги проклятые! В Смольном меня провели к А. А. Жданову — секретарю ЦК партии, члену Военного совета фронта. Андрей

Александрович сказал:

— Мы решили создать Ленинградскую военно-морскую базу, которая должна организовать морскую оборону города, в том числе зимой на льду Финского залива. Как вы смотрите, если мы назначим вас командиром этой базы? Вы же будете и заместителем по морской части командующего войсками внутренней обороны города.

Я ответил, что Ленинград — моя родина и защищать его на любом посту считаю для себя великой честью.

— Ну вот и отлично.

На следующий день я распрощался с боевыми товарищами и отбыл в Ленинград. [248]