У стен родного города

Разговор происходил в Смольном.

Секретарь Центрального Комитета партии и член Военного совета Ленфронта Андрей Александрович Жданов расспросил меня о моей службе, а потом сказал, что принято решение создать Ленинградскую военно-морскую базу и что возглавить ее доверено мне.

— Как вы на это смотрите?

— Ленинград — мой родной город, и сражаться за него я считаю для себя великим счастьем.

— Ну вот и прекрасно.

На следующее утро, 2 октября, я был уже в штабе контр-адмирала Ф.И. Челпанова, командующего морской обороной Ленинграда, которая теперь реорганизовывалась в военно-морскую базу. Флагманский командный пункт Челпанова располагался в подвале здания Военно-морской академии, на 11-й линии Васильевского острова. Только мы начали разговор, зазвонил оперативный телефон. Командующий фронтом приказывал мне немедленно явиться к нему вместе с начальником штаба контр-адмиралом В.А. Петровским — моим новым сослуживцем, которого я знал с давних пор как весьма образованного человека. Начальник штаба из него получился отличный. Едем в Смольный, где размещался штаб и Военный совет Ленинградского фронта. Встретил нас начальник оперативного управления генерал Дмитрий Николаевич Гусев. Поздравил с новыми назначениями и коротко познакомил с обстановкой. После выхода фашистов к берегу Финского залива в районе Стрельна — Петергоф (Петродворец) фронт здесь временно стабилизировался. Сейчас ставится задача ударами с флангов ликвидировать [196] вражеский прорыв. По замыслу командующего фронтом, 42-я армия будет наступать со стороны Ленинграда на Стрельну, а 8-я армия — на Петергоф со стороны Ораниенбаума (Ломоносов), чтобы зажать вражескую группировку в клещи. Резкий звонок прямого телефона прервал беседу. Генерал армии Г.К. Жуков приглашал к себе. Встретил он нас сдержанно и сурово. Заложив руки за спину, Георгий Константинович, погруженный в мысли, шагал по большому кабинету. Выслушав наш доклад о прибытии, он посмотрел на меня усталыми глазами и сухо спросил:

— Вы уже приняли дела?

— Никак нет.

— Успеете принять, а сейчас получайте срочное задание.

Подведя нас к карте, командующий указал на Стрельну, пригород Ленинграда.

— Вот сюда завтра на рассвете высадите роту матросов. Задача — прорваться навстречу сорок второй армии... Ясно? Никаких там классических операций не выдумывать... Действовать быстро и скрытно. Перевезти роту, и все. Вы места эти знаете?

— Знаю.

— Что-то вы слишком самоуверенно отвечаете. Вы же там не были.

— Товарищ генерал армии, это моя родина, по южному берегу залива я знаю каждый камень, еще в юности все здесь исходил на швертботе.

Жуков оторвался от карты, снова взглянул на меня.

— Хорошо. Действия свои согласуйте со штабом фронта и командующим армией. Вопросы есть?

— Никак нет. Все ясно.

— Идите.

Мы отлично понимали, какая огромная ответственность за судьбу Ленинграда лежит на плечах этого человека. Конечно, хотелось хотя бы кратко поговорить о деталях, чтобы максимально обеспечить успех задуманного дела. Но мы видели, что командующий фронтом обременен массой дел. При нас его вызвала к телефону Москва.

...В кабинет ко мне с шумом вошел высокий плотный моряк.

— Здравствуйте, я комиссар базы Матушкин. [197]

Мы с радостью пожали друг другу руки. Я уже знал этого жизнерадостного, деятельного человека. Во время боев за Таллин Алексей Алексеевич Матушкин был заместителем начальника Пубалта и комиссаром обороны города.

Матушкин сразу же показал себя замечательным политработником. Узнав о готовящемся десанте, он тотчас поехал к морякам, которые должны были высаживаться на вражеский берег. Переходил из взвода во взвод, беседовал с ребятами, позаботился, чтобы они были снабжены всем необходимым. Провожая десантников, комиссар сумел каждому сказать душевное напутствие.

Не буду описывать подробности десанта. Мы сделали все, чтобы без потерь доставить и высадить морских пехотинцев в назначенной точке и в назначенный срок. Отлично справились со своим делом командир высадки капитан-лейтенант Шевцов и военком старший политрук Киселев. Кораблями командовал капитан-лейтенант Крылов. Катера с десантом вели наши ленинградские яхтсмены, отлично знавшие этот район, О. Мясоедов, М. Богданов и И. Матвеев. В это время специальный отряд кораблей западнее места высадки осуществлял демонстративные действия, чтобы отвлечь на себя внимание противника.

Десант благополучно высадился и углубился на занятый врагом берег. К сожалению, в дальнейшем связь с ним была потеряна и до сих пор никто точно не знает, как сложилась судьба этих отважных моряков.

Столь же поспешно в последующие дни были высажены еще четыре десанта — три в район Стрельны и один — в Петергоф. Участвовали в них бойцы 6-й бригады морской пехоты и частей НКВД. Дрались десантники героически, сделали все, что было в их силах. Не их вина, что они не достигли главной цели и большинство из них погибло...

Конечно, десанты в районе Петергофа и Стрельны сыграли свою роль. Генерал армии И.И. Федюнинский, командовавший 42-й армией, в своих мемуарах пишет: «Десанты, хотя и не смогли полностью выполнить свои задачи, потому что нам не удалось соединиться с ними, все же нанесли противнику значительные потери». И не только в этом значение десантов. Фашисты вынуждены [198] были спешно приступить к созданию противодесантной обороны побережья. В Стрельне, на конце мола, они установили орудия среднего калибра, на берегу создали доты и дзоты. В еще больших размерах строились оборонительные сооружения в Петергофском парке. Аллея Марли превращалась в глубокий противотанковый ров. На площадке, возле дворца Монплезир, устанавливались орудия. В нагорной части парка были сосредоточены ударные части гитлеровцев, готовые броситься к району нашей возможной высадки. Они были стянуты сюда с передовых позиций. Вот к чему вынудили противника наши балтийские десанты в октябре.

Аллеи старинных парков в Стрельне и в Петергофе безмолвно хранят память о советских бойцах, бесстрашно бившихся за свой город, за свою любимую Родину.

Командующий фронтом генерал армии Г.К. Жуков срочно вызвал начальника флотской разведки Н.С. Фрумкина и поставил задачу: выяснить систему вражеской обороны под Шлиссельбургом и вдоль Староладожского и Новоладожского каналов.

Два разъездных катера «КМ» с разведчиками повел капитан 1 ранга Глеб Александрович Визель, в прошлом искусный штурман. Точно в назначенный срок катера ткнулись в отмель западнее села Липки. После Фрумкин докладывал мне:

— Я прыгнул в ледяную воду, за мной политрук Маценко, лейтенант Прохватилов и остальные. Нас было тридцать шесть человек. Краснофлотцы на подбор — обученные, обстрелянные. Фашисты не обнаружили нас, и около двух миль мы шли по воде незамеченными... С рассветом отряд укрылся в прибрежных камышах. Это еще была не земля, но здесь можно было сделать передышку. Через два часа мы добрались до кустов на берегу. На леденящем ветру отжали одежду и снова, сырую, натянули на себя. В кустах скрывались до наступления темноты. Посланные в разведку Лукин и Кочерука благополучно вернулись и сообщили данные о движении фашистских патрулей. Сильно похолодало. Многие бойцы простыли. Уткнувшись лицом в мерзлую землю, они безуспешно пытались сдержать кашель. Решили двигаться дальше. В темноте нарвались на засаду. Старшина Грязнов столкнулся в кустах с фашистом. Схватка была короткой, [199] тот и пикнуть не успел. Но другие гитлеровцы открыли огонь. Раненый Баранов, стреляя из пистолета левой рукой, уложил на месте нескольких фашистов... Нам все же удалось оторваться от преследования и скрыться в зарослях.

Фрумкин провел своих бойцов через вражеские позиции в расположение частей Волховского фронта. Все остались живы! Задача была выполнена: уточнена огневая система противника на берегах озера и каналов. Обо всем этом доложено маршалу К.Е. Ворошилову, находившемуся в то время на Волховском фронте. Маршал высоко оценил действия балтийцев. Разведчики были удостоены правительственных наград.

В октябре еще не так остро чувствовалась блокада. Ходили трамваи, в квартирах горел свет, звонили телефоны. На улицах было много народу, суетливо спешившего по своим делам. По вечерам работали некоторые кинотеатры, а в театр Музыкальной комедии был особенно большой наплыв публики. За вечерним чаем, правда уже с сахаром вприкуску, в семьях еще принимали гостей, делились новостями. И даже третье снижение продовольственных норм 1 октября было встречено без особой тревоги: все же рабочим и инженерно-техническим работникам помимо других продуктов выдавали в день 400 граммов хлеба, служащим, иждивенцам и детям — 250 граммов. На улицах было много ребят. Они неизменно играли в войну, в ловлю шпионов. Конечно, обстрелы и бомбежки беспокоили. Но ленинградцы уже привыкли к ним и деловито, дисциплинированно выполняли все предписания властей на этот случай.

Чаще обычного по городу проносились пожарные машины. Пожаров в октябре вспыхивало много, по некоторым данным, было зарегистрировано более 700 очагов. Население еще не успело освоиться со способами тушения зажигательных бомб. Бомб различного калибра в октябре фашисты сбросили на город в два раза больше, чем в сентябре, — свыше шестидесяти одной тысячи. К этому надо добавить еще и семь с половиной тысяч снарядов.

О блокаде ленинградцы говорили как о явлении временном. Многие мои знакомые совершенно серьезно спрашивали:

— Скажите, пожалуйста, Юрий Александрович, когда предполагается прорвать блокаду? [200]

Говорилось это так, будто речь шла о событии, предусмотренном точным расписанием. Так раньше справлялись о прибытии экспресса «Красная стрела». Мы, конечно, всячески поддерживали оптимизм наших дорогих ленинградцев.

— Безусловно, безусловно, — отвечал я всем, — блокада будет прорвана, притом в самое ближайшее время...

Поводом для такой уверенности послужил и приезд к нам в штаб базы командующего флотом вице-адмирала В.Ф. Трибуца поздним вечером 12 октября.

— Приступаем к прорыву блокады, — заявил он. — На этот раз с востока, с тыла.

В штаб к нам вызвали высших командиров флота.

Комфлот разъяснил, что Ставка дала указание командующему Ленфронтом провести операцию по деблокаде города путем нанесения удара по Синявинско-Шлиссельбургскому выступу. В решении этой задачи должна была принять активное участие и Ленинградская военно-морская база. Невская оперативная группа войск будет наступать с небольшого пятачка на левом берегу реки. Но перед этим она должна получить пополнение. Надо срочно перебросить через Неву более 16 тысяч бойцов, более ста орудий и десятки танков. Вот нам и предстоит принять участие в этом деле. Перевозки не укрыть от врага: он держит под контролем наш правый, более низкий берег. Его артиллерия и минометы пристреляли на нем каждую кочку.

Времени на разработку и подготовку операции выделено в обрез. Сразу же приступаем к делу. Мы знали, что переправа потребует множество шлюпок и моторных катеров. По ночам буксировали шлюпки из Кронштадта. Брали их и с кораблей, стоявших на Неве. Ночью же шлюпки грузили на машины и везли к Невской Дубровке, для чего начальник тыла флота генерал-майор М.И. Москаленко предоставил в наше распоряжение весь грузовой автотранспорт. В поиске плавсредств в Ленинграде принимала участие и милиция, ибо ей были известны все прокатные шлюпочные базы. Подготовить это разнокалиберное и беспокойное хозяйство должен был командир Охраны водного района (ОВР) базы капитан 3 ранга А.М. Богданович — офицер с живым умом и незаурядными организаторскими способностями (впоследствии он стал контр-адмиралом). [201]

Воздушные налеты на Ленинград продолжались. Пожары, особенно в темноте, служили ориентирами для фашистских летчиков, и вслед за тысячами зажигалок на улицы и площади летели фугасные бомбы. Это была страшная картина.

Проверяя готовность морской артиллерии, помню, мы с контр-адмиралом И.И. Греном задержались на железнодорожной батарее в районе Варшавского вокзала. Быстро темнело. Внезапно начался налет. На железнодорожное полотно с неба дождем падали яркие точки. Они сыпались на деревянные строения, штабеля шпал, и те моментально загорались. Кругом бушевало пламя. В воздухе слышался грохот зениток, по небу нервно метались лучи прожекторов. Вслед за зажигательными стали падать фугасные бомбы. Рушились старые каменные железнодорожные здания. В очагах пожаров взмывали к небу огромные огненные столбы. Пылающие обломки разлетались на большое расстояние. Все началось внезапно, мы даже не успели укрыться. Казалось, конца не будет этому аду. Гитлеровцы, видимо, стремились разрушить железнодорожный узел, а возможно, и наши батареи. К счастью, платформы с орудиями не пострадали, но среди артиллеристов многие были ранены. С короткими перерывами налеты продолжались всю ночь...

Что если и наш «москитный флот» подвергся таким ударам? Спешу на Крестовский остров, где сейчас находится яхт-клуб «Водник», а в то время размещалась база ОВРа. Здесь сосредоточивались собранные со всех концов катера и шлюпки и готовились их команды. Обхожу боны. Все в порядке, следов бомбежек не видно. Матросы копошатся на шлюпках, проверяют буксирные концы, весла, багры. Капитана 3 ранга Богдановича на месте не оказалось. Меня сопровождал командир береговой базы ОВРа инженер-капитан 3 ранга А.И. Юзефович. До войны это был ученый — кандидат технических наук, доцент Военно-морской академии, ближайший помощник крупного флотского ученого профессора Л.Г. Гончарова. Война заставила отложить научную работу. Из Юзефовича, казалось сугубо кабинетного ученого, получился хороший командир.

Питание моряков, их быт и досуг, вся организация службы на базе были поставлены образцово. В эти тяжелые дни здесь даже свою баню построили, причем отличную. [202]

Команды катеров, пробывшие несколько суток в дозоре в шторм, под дождем, возвратившись домой, с наслаждением парились березовым веничком — и усталость как рукой снимало.

Для обслуживания нашего «москитного флота» и для действий на самой переправе был создан специальный отряд моряков, состоявший преимущественно из строевых матросов и старшин — боцманов, отлично знавших дело. Командовал отрядом капитан 1 ранга Ф.В. Зозуля.

Подготовленные суда вместе с командами, как я уже говорил, перевозились к месту назначения по суше. А октябрь был дождливый, дороги развезло... Более всего мы боялись пробок на дорогах, особенно при обстрелах города и пригородов. Помню, где-то в лесу за Ржевкой догнали мы с генералом Москаленко большущую колонну машин. Как всегда в таких случаях, на дороге шум, гам и ругань. Разыскали командира колонны. Москаленко стал распекать молодого офицера за то, что застрял на дороге в том месте, которое уже не раз обстреливалось противником.

— Поймите, вы так без машин останетесь. Сворачивайте в лес скорее!

И действительно, скоро начался обстрел района. Противник, видимо, пронюхал о массовом «плавании» катеров через весь город. Однако колонна благополучно дошла до назначенного места, если не считать двух легко раненных матросов, которые ни за что не хотели ехать в госпиталь: «Кости целы, а мясо зарастет!» Вечером голоса этих моряков, хороших украинских хлопцев, я вновь услышал за стеной маленькой хатки, в которой разместился на переправе штаб отряда. Матросу, видимо, делали перевязку, а он, захлебываясь, рассказывал фельдшеру и медсестрам:

— Вот забава була! Наскочили на нашу колонну генерал и адмирал. Генерал гутарит: спасай машины, других не дам! А адмирал на боцмана напустился: хорони челны, других у нас нет. Вот и пойми начальство... А в общем, слава богу, приихалы...

Здесь же мы встретились с нашим знакомым — командиром 115-й стрелковой дивизии В.Ф. Коньковым. Энергично и умело он готовил войска к переправе.

17 и 18 октября противник сильно обстреливал наш берег. Мы несли потери, но все же основная масса плавсредств [203] была сохранена. Ночью стало известно, что гитлеровцы упредили нас: они нанесли удар из района Грузино на Тихвин, с целью создать второе кольцо окружения Ленинграда и соединиться на реке Свирь с финнами. Врагу удалось перерезать последнюю железнодорожную магистраль, связывавшую Ленинград со страной. В этих условиях Ленинградский фронт 20 октября начал наступление.

Как только мы приступили к переправе через Неву, на район сосредоточения шлюпок и катеров обрушился ураганный огонь. В радиусе двух километров все, что могло гореть, пылало — и ветхие избы, и лесной валежник. Мы с комиссаром А.А. Матушкиным осторожно, порой ползком пробирались на КП командира морского отряда. Горько было видеть, как только что спущенные на воду шлюпки, накрытые вражескими минометами, сразу превращаются в щепки, плывущие по реке.

Исключительный героизм проявили матросы и солдаты. Раненых уносили за пригорок, им на смену появлялись другие, быстро волоча в воду исправные шлюпки. Первыми через Неву переправились части 115-й стрелковой дивизии и 4-й бригады морской пехоты.

...К урезу воды подходит рота. Бойцы бегут к шлюпкам, матросы, стоя по пояс в ледяной воде, подсаживают солдат, шутят с ними, отталкивают шлюпки от берега. А на противоположном высоком берегу другая группа матросов встречает шлюпки и помогает бойцам быстро высадиться, выгрузить пулеметы и минометы. Вижу, катер тащит несколько наших шестерок с бойцами. Но взрыв, пламя — и вода окрашивается на секунды в красный цвет. Приглушенные, быстро затихающие крики и стоны... Плывут доски, за них держатся несколько бойцов, их относит течением к нашему берегу. А от берега уже отваливают следующие шлюпки. Движение на реке не прекращается ни на минуту.

Темного времени нам не хватало, приходилось работать и днем, ибо командование установило жесткий срок сосредоточения войск на левом берегу Невы. Для переправы орудий и танков наши умельцы-матросы создали паромы из нескольких шлюпок. Под непрерывным огнем противника они перегонялись на левый берег. Запомнилось, к берегу прибило разбитую шлюпку. Боцман, судя по возрасту — сверхсрочник, подошел к ней, снял уцелевший [204] руль, уключины, отрубил топором носовой и кормовой фалини и все это понес куда-то за пригорок, видимо в укрытие. В боцманском хозяйстве все пригодится. Сколько силы и величия было в его спокойных движениях и походке... Хотел я сказать что-нибудь ободряющее этому богатырю, но от близкого разрыва снаряда нас обоих засыпало землей и разом вышибло из головы всю лирику.

Над головами беспрерывно свистели снаряды — это корабли и батареи прикрывали переправу и наступление наших войск. Грохот своей артиллерии поднимал настроение. Матросы громко восторгались:

— Здорово наши фрицев лупят. Так их, так!

Ожесточенные бои на Неве продолжались с 20 по 24 октября. Только за эти дни флот выпустил по противнику более 24 тысяч снарядов различных калибров. Ленинградский фронт тогда не достиг желанного успеха. Но это ничуть не умаляло значения операции. Еще и еще раз противнику было дано понять, что Ленинград не собирается мириться с блокадой, идея прорыва живет и будет жить в сердце каждого защитника города. Не вышло сегодня — выйдет завтра.

Активные действия войск Ленинградского фронта помешали фашистам перебросить свои дивизии под Москву, где тоже разгоралась битва.

Мы продолжали перевозить войска на левый берег Невы. Когда река замерзла, моряки и саперы проложили через нее три ледовые дороги. Чтобы сделать их надежнее, завели 18 тросов, поверх настлали бревна. Всего было переправлено более 17 тысяч бойцов, 49 танков и 139 орудий. Пятачок получил нужное подкрепление.

С появлением на Неве льда морской отряд был расформирован и его личный состав вернулся на свои прежние боевые посты.

Величественный город мрачнел с каждым днем. В середине ноября в жилых домах погас свет: не хватало электроэнергии. В декабре встали трамваи. Если бы они просто рано утром не вышли из своих парков, было бы лучше. Но они понуро застыли днем на линии и больше уже не двигались. А потом снарядами перебило провода [205] и разрушило пути. Вагоны с выбитыми стеклами стояли в разных частях города, на поворотах, на площадях. Метели заносили их сугробами. Зима была снежной. На Невском проспекте не стало тротуаров. Вдоль домов пролегли тропинки, то поднимающиеся на снежные холмы, то круто с них спускающиеся. В январе в домах перестали действовать водопровод, канализация, отопление. На Неве у прорубей выстраивались длинные очереди, а морозы достигали сорока градусов.

Таяли последние запасы продуктов питания. По всем складам собиралось все, что похоже было на продовольствие, вплоть до мучной пыли на мельницах. Подбирали везде и остатки топлива, оно нужно было заводам, оборонной промышленности.

Все железные дороги, ведущие в Ленинград, враг перерезал. Доставка продовольствия в блокированный город стала возможна только по льду через Ладожское озеро. Но нужны были данные о фактическом состоянии льда на трассе. Военный совет Ленфронта возложил эту задачу на флот. Возможно, вспомнив мои рассказы о том, как я еще в годы гражданской войны, зимой 1921 года, прокладывал по льду дороги к мятежным кронштадтским фортам, комфлот вызвал меня к себе.

— Немедленно выезжайте в Осиновец и на месте проверьте, как идет разведка льда.

15 ноября, под вечер, на КП артиллерийского дивизиона подполковника М.И. Туроверова состоялась наша первая встреча с заместителем начальника гидрографии флота капитаном 2 ранга А.А. Смирновым и с молодым гидрографом лейтенантом Е.П. Чуровым, которому было поручено сформировать ледово-дорожный гидрографический отряд и произвести разведку озера. От результатов этой работы зависело решение об организации ледовой дороги. В распоряжение Е.П. Чурова из Ленинграда прибыли офицеры — гидрографы В.С. Купрюшин, В.Н. Дмитриев, С.В. Дуев, а также специальная команда из десяти матросов. Настроение у всех было боевое. Работали дружно, быстро. Приготовили пять финских саней, установили на них компас, уложили вехи, пешню.

Е.П. Чуров с первой встречи произвел на меня очень хорошее впечатление — это уверенный в себе и в своих силах, рассудительный, знающий офицер (ныне он доктор, профессор Ленинградского университета). Лейтенант [206] доложил мне, что уже летал над озером на самолете У-2 с летчиком Топаловым, убедился, что кромка льда еще близка к Шлиссельбургской губе и проходит по параллели мыса Морье. Судя по всему, лед еще очень тонкий, но ожидается понижение температуры до минус двадцати.

Я потребовал от гидрографов быть особенно осторожными, ибо фашисты находятся совсем близко, можно наткнуться на их дозоры. Обсудили мы все. О выходе разведчиков сообщили в Кобопу на восточном берегу озера. С наступлением темноты провожаемые добрыми напутствиями гидрографы вышли на лед. Как было условлено, разведчики шли попарно, связавшись между собой сигнальным фалом, на расстоянии 20 метров друг от друга. Лейтенант Чуров впереди с компасом на санках, за ним лейтенант Дмитриев. Предусмотрено было и боевое охранение в составе трех моряков, старшим из которых был расторопный краснофлотец Королев. Он шел на лыжах без саней, но с шагомером.

Лейтенант Дмитриев саженным циркулем отмечал пройденное расстояние. Через каждые 500-600 метров разведчики пробивали лунку, измеряли толщину льда и ставили вешку.

Ночью мороз усилился. Это, с одной стороны, хорошо: лед быстро утолщался, но зато идти разведчикам становилось трудно.

Лейтенант Е.П. Чуров после рассказывал мне:

— Понимаете, товарищ адмирал, шагаем мы тихо, спокойно. Справа, в направлении фронта, за все время только вспышки выстрелов, гул стрельбы, иногда совсем близко затарахтит пулемет. И вдруг лед под ногами начинает плавно качаться, как на промерном боте в мертвую зыбь... Останавливаемся, меряем толщину льда. Всего пять сантиметров! Мороз трескучий, а у меня спина взмокла. Так можно и на дно загреметь, а это значит — сорвется разведка. Тихо-тихо двигаемся дальше. Перестает лед качаться — шагаем быстрее. А потом опять зыбь... И вот так на всем пути...

Часов через пять гидрографы решили сделать привал. Запасы продовольствия были скудные: на каждого по куску соленой трески, 250 граммов хлеба и по 3 кусочка сахару…

— И вот представьте, товарищ адмирал, — продолжал Чуров, — густые облака вдруг рассеялись и в морозном [207] небе задрожала Полярная звезда. Я обрадовался и сразу же решил по ней проверить наш компас. О ужас: компас врет на сорок градусов! Так можно и к фашистам в лапы попасть. Решили ждать до рассвета.

Когда взошло солнце, гидрографы увидели, что они всего-навсего милях в четырех от берега. В морозном воздухе четко вырисовывался Осиновецкий маяк. Значит, ночью крутились вокруг да около... Пошли дальше, но, как назло, лейтенант Дмитриев, перебираясь через ледяной торос, сильно повредил ногу. Надо было доставить его на берег. По высоким крутым торосам сани не протащить. Бросили их. Краснофлотцы Королев и Копейкин взвалили на плечи все имущество, а Чуров понес пострадавшего товарища. И так пробирались по торосам до землянки у маяка.

Можно представить наше удивление, когда рано утром до нас дошло известие, что лейтенант Дмитриев доставлен в санчасть. В какую? По какому поводу? Пока все это мы выясняли, лейтенанта Чурова и его матросов след простыл... Оказывается, отдохнув в землянке, пополнив скудные запасы продовольствия, еще раз проверив все расчеты, лейтенант и его спутники снова двинулись в путь.

На этот раз все обошлось благополучно, и к утру 17 ноября трасса была проложена и обставлена вешками, толщина льда нанесена на планшет. Несмотря на усталость, на следующий день наши гидрографы провели по льду первые две подводы с хлебом из Кобоны на западный берег озера. Трасса была быстро оборудована морскими ацетиленовыми фонарями — мигалками. О результатах разведки доложили Военному совету Ленфронта. 19 ноября он принял решение об организации военно-автомобильной дороги через Ладогу, знаменитой Дороги жизни.

Пусть не подумает читатель, что Дорогу жизни проложили одни моряки. В этом большом деле участвовали и части фронта и гражданские организации. Я просто описал один из эпизодов общей работы, которой были заняты в то время тысячи людей разных профессий.

ОВР Ленинградской военно-морской базы срочно сформировала буерный отряд. В него вошли 75 моряков-спортсменов во главе с известным яхтсменом лейтенантом И.И. Сметаниным. В их распоряжении было 19 ледовых [208] яхт. Буера прибыли на Ладогу вовремя. 24 ноября они приступили к боевой службе — вели дозор и разведку у занятого фашистами берега, охраняли первые гужевые обозы, вели наблюдение за ледовой дорогой. Обнаруживая воронки от разрывов снарядов, немедленно предупреждали об этом шоферов машин. Буеристы спасли жизнь сотням людей: они доставляли раненых и больных через озеро всего за 30 минут.

Фашистские летчики не раз охотились за нашими буерами, обстреливали их из пулеметов. Спасала большая маневренность и скорость ледовых яхт. В боевых делах отличились командиры буеров Е.И. Лодкин, А.М. Михайлов, В.К. Кочегин, К.И. Александров и многие, многие другие. Как только озеро покрылось толстым слоем снега, буеристы стали на лыжи, выполняя те же боевые задачи.

Все дружнее мы работаем с комиссаром. Я убедился, что Матушкин может говорить правду кому угодно. Офицеры штаба, привыкшие соблюдать субординацию, иногда не осмеливались возразить мне, даже когда видели, что я ошибаюсь. Алексей Алексеевич этим не грешил. Помню, рассматривали мы план новой дислокации кораблей на Неве. Все шло хорошо. Казалось, остается только подписать документ. И вдруг слышу бас Матушкина:

— Стоп! А почему этот вот тральщик ставим сюда? Ведь он на ремонте, и рабочим из мастерских придется ходить к нему через мост, который все время под обстрелом. Можем напрасно людей потерять.

Действительно, почему мы об этом не подумали?

— Спасибо, комиссар, — говорю от души. — Давайте искать другое место для тральщика. Да и стоянки остальных кораблей надо пересмотреть с этой точки зрения.

Работать с Матушкиным было и легко и трудно. Бывало, дел по горло, а он вдруг приводит ко мне заглянувшего к нему политработника корабля.

— Мне он интересные вещи рассказал, не мешает и тебе послушать.

С трудом скрываю раздражение, откладываю разные срочные бумаги. Комиссар корабля рассказывает, как они организовали соревнование на ремонте, как поощряют отличившихся, как укрепляют дружбу между моряками [209] и ремонтниками. Действительно, много интересного. Я втягиваюсь в беседу, сообща намечаем, как этот полезный опыт распространить на все корабли базы.

Случалось, ломаем голову над каким-нибудь вопросом, но ничего не получается. Так было зимой, когда ремонтировали тральщики и сторожевые катера, столь нужные флоту. В промерзших, полуразрушенных мастерских жизнь еле теплилась. Ослабевшие от голода рабочие еле держались на ногах. Не хватало энергии, топлива, да что там — всего не хватало. Даже у наших неунывающих матросов стали опускаться руки.

-- Слушай, — сказал мне Матушкин, — давай поговорим с Родионовым, может, он что подскажет.

— Тоже нашел мне палочку-выручалочку, — усмехнулся я. — Сам Москаленко ничем больше помочь не может, а его комиссар — тем паче.

— Ты плохо знаешь Родионова.

Бригадный комиссар Михаил Сергеевич Родионов — комиссар тыла флота — низенький, тщедушный, но очень живой, выслушал нас, подумал.

— Хорошо, мы с Матушкиным завтра пойдем в мастерские.

Целые дни они теперь проводили там. Собрали коммунистов и комсомольцев завода и кораблей, с рабочими поговорили. Раздобыли походную армейскую кухню, затащили ее во двор мастерской. Продуктов — кот наплакал, но кухня дымилась вовсю, лучшие корабельные коки колдовали над котлом.

— В наших условиях запах камбуза — лучший стимул для работы, — пояснил Родионов.

Рабочие стали получать горячую пищу, в любое время могли согреться кипяточком. А главное, огонек появился в работе. Все знали, что за их успехами внимательно следят. В цехе появилась доска показателей, на которой отмечалась дневная выработка каждого. «Молнии» и боевые листки рассказывали о достижениях передовиков и критиковали отстающих. Родионов сумел расшевелить работников тыла — мастерские стали получать, пусть не в полной мере, но все необходимое для ремонта. И дело пошло...

Начальник штаба контр-адмирал В.А. Петровский развернул карту и показал пометки: [210]

— Вот здесь наш лыжный дозор сегодня утром обнаружил на льду залива следы не то санок, не то лыж — снега мало, разглядеть трудно. Тянутся они от Петергофа до Морского канала, а затем поворачивают обратно.

Было над чем призадуматься. Значит, фашисты начали предпринимать вылазки на лед. Нам пришлось в спешном порядке создавать «ледовый фронт» протяженностью почти в пятьдесят километров. Его оборона требовала дополнительных сил и средств. Военный совет Ленфронта организует так называемую внутреннюю оборону города (ВОГ), объединившую городскую милицию, пожарные команды, стрелковые рабочие бригады, а также части нашей Ленинградской военно-морской базы, — в общей сложности около 37 тысяч бойцов и командиров. На Ленинградскую ВМБ возложили оборону фарватера Морского канала и подходов к городу со стороны Финского залива. Возглавлял ВОГ начальник гарнизона города генерал-лейтенант Г.А. Степанов — кадровый офицер, опытный пограничник и прекрасный организатор. Я числился его заместителем по морской части и главным образом по «ледовому фронту». *

— Здесь действуйте вы, товарищ Пантелеев. Хотя море и замерзло, но все же это ваша стихия, — пошутил генерал, когда мы с ним разрабатывали план зимней обороны Ленинграда.

«Ледовый фронт» имел свои особенности. Зима завернула лютая. Держать на льду войска мы не могли — там не построишь окопы и землянки, где можно обогреться. Поэтому особое значение получила постоянная ледовая разведка подходов к городу со стороны моря. Дозоры на лед высылались вначале не далее трех километров от берега. А войска ВОГа находились в ближайших казармах в постоянной боевой готовности.

Объезжая части, выделенные для действий на льду, мы часто вспоминали Осоавиахим, физкультурные организации. Маловато занимались они лыжной подготовкой молодежи. Не чемпионы нам потребовались на войне, хотя бы просто лыжники — крепкие, выносливые, умелые. Увы, их было мало. Все наспех сформированные лыжные батальоны поначалу оказались просто учебными подразделениями.

Флагманский руководитель физкультуры нашей базы майор Фролов днем и ночью тренировал лыжников. Во [211] всех частях флота усиленно искали людей, владеющих лыжами. «Небось если бы в футбол играть, так десятки команд нашлось, а вот с лыжами плохо...» — сокрушался Фролов. Досада его понятна... Советский юноша, защитник нашей Родины, должен еще до призыва на военную службу научиться стрелять, плавать и ходить на лыжах!

Следы, обнаруженные на льду залива, обеспокоили всех. Каждый штаб исследовал это событие со своей точки зрения. Штаб 21-й стрелковой дивизии НКВД, оборонявшей подход к городу со льда, в углу между дамбой канала и берегом, все время запрашивал нас, нет ли еще каких-либо следов в направлении на восток.

Начальник штаба флота Ю.Ф. Ралль позвонил мне и тоже интересовался подробностями. Наша связь с ним теперь значительно упростилась: штаб флота передислоцировался в Ленинград и занял наши помещения в академии. Мы же перебрались в правое крыло Адмиралтейства, выходящее на Неву и в Дворцовый проезд. За несколько дней успели оборудовать себе КП в подвальном помещении. Оно было невелико и имело весьма слабую защиту. Однако отсюда была связь со всеми частями флота. Это заслуга нашего начальника связи инженер-капитана 2 ранга Шварцберга, его помощника Утробина и всех связистов.

Я приказал вызвать дозорных в штаб. Но ничего нового мы от них не узнали.

— Товарищ адмирал! — объяснял старшина. — Стужа лютая, ветрище адский, ходу не дает, тащит в сторону, тьма кромешная. Так что еле следы заметили...

Вот и все. Снова вспомнили о наших ледовых яхтах. Отряд из 18 буеров входил в состав ОВРа базы, другой отряд в составе 19 буеров — в состав корпуса ПВО. Команды буеров, как я уже говорил, состояли из ленинградских спортсменов, в числе их были известные яхтсмены старший лейтенант И.П. Матвеев (ныне заслуженный мастер спорта), младший лейтенант Б.П. Дмитриев, старшина 1-й статьи Н.Е. Астратов. На буерах стояли ручные пулеметы, но главное достоинство было в скорость, которая делала их малоуязвимыми для противника. В начале зимы лед походил на зеркало, буера сразу же начали проводить разведку района Морского канала и всего «ледового фронта». Они же поддерживали [212] связь с четырьмя баржами ПВО, вмерзшими в лед Невской губы.

Командир отряда старший лейтенант И.П. Матвеев нередко под шрапнельным огнем летал по льду, словно на дистанции всесоюзных парусных соревнований. Под огнем фашистов он доставлял на баржи ПВО продовольствие, производил разведку. Вместе с ним отважно действовали старшина 1-й статьи А.Н. Мацкевич и М.А. Сороченков.

Так вот, на следующий день после обнаружения следов на льду мы выпустили наших белокрылых разведчиков. За несколько десятков минут они облетели район. Звено буеров И.П. Матвеева обнаружило вблизи трассы Морского канала возле рубки затонувшего буксира фашистских солдат, устанавливавших на льду антенну: по-видимому, они облюбовали буксир для наблюдательного пункта. Увидев быстро несущиеся к ним и стреляющие на ходу буера, гитлеровцы перепугались и попрятались в торосах, не успев произвести ни одного выстрела. Через несколько минут, как только мы получили донесение Матвеева, по этому району открыла огонь наша батарея из Лахты. Со вторично высланного буера донесли, что надстройка корабля полностью уничтожена, вокруг валяются изуродованные трупы гитлеровцев. Полетели донесения в штаб внутренней обороны города и в штаб флота. Только и было разговоров тогда, что о буерах и артиллеристах, метко бивших по врагу. Вообще в ту пору все ледяное поле залива простреливалось десятками орудий разного калибра из Ленинграда и Кронштадта.

Отныне «ледовому фронту» стали уделять еще больше внимания. 2-й корпус ПВО выделил в наше распоряжение 12 зенитных батарей. Придали нам еще три дивизиона 85-миллиметровых зенитных орудий — их дислоцировали в западной части города, на Крестовском и Васильевском островах и на Петроградской стороне, прилегающей к береговой черте. Сквозь такую огневую завесу врагу нелегко будет подойти к городу. И уж во всяком случае элемент внезапности исключался.

Проявили большую смекалку наши матросы. Они установили 45-миллиметровые пушки на сани и легко передвигали их по льду. Эти восемь «самоходных» батарей стали нашей подвижной артиллерией.

Но фашисты не отказались от своего замысла. Как-то [213] из Кронштадта сообщили, что большой отряд вражеской пехоты с танками вышел из Петергофа на лед и движется к Морскому каналу. Противника заметили и наши дозорные буера. Все части внутренней обороны города были подняты по тревоге.

Спокойнее всех был контр-адмирал И.И. Грен — хозяин флотской артиллерии.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Чем больше их вылезет на лед, тем лучше: дадим жару, ничего от них не останется...

Я выехал на нашу 45-миллиметровую батарею, что стояла на невысоком откосе стадиона имени Кирова, обращенном к морю. Отсюда хорошо просматривался залив.

Наступал серьезный экзамен для нашей зимней обороны.

Сперва по фашистам открыл огонь крейсер, а затем батареи базы и Кронштадтские форты. Очень скоро гитлеровцы были рассеяны, один их танк погрузился под лед. Подоспевшие наши буера обнаружили только трупы фашистов и огромную воронку, в которую провалился немецкий танк.

До Морского канала фашисты не дошли, но их явно демонстрационная вылазка нас насторожила. Мы ускорили подготовку лыжного отряда.

Начавшиеся снегопады затруднили рейды буеров. Высылаем лыжные дозоры. Так как наблюдение с нашей стороны из-за непогоды теперь велось урывками, полной уверенности, что фашисты не пробираются на канал, у нас не было. А по каналу должен был под проводкой двух ледоколов пройти в Ленинград отряд боевых кораблей с войсками. Как быть? Может, отменить их выход? Риск, безусловно, был, но отказаться вовсе от использования канала в самом начале зимы было неразумно. Ведь нам предстояло провести из Кронштадта еще большое количество кораблей с войсками гарнизона Ханко и переправить ряд оперативных грузов. Протралить канал было технически невозможно — мешал лед. Мы понимали, что если даже противник и пробивал лунки в канале для постановки мин, то они быстро затягивались льдом и заносились снегом. Надо было научиться различать на снегу самые мелкие выступы, обозначавшие края лунок. Не сразу, конечно, но наши лыжники постигли и эту премудрость войны. [214] Так все-таки пускать корабли каналом или нет? Много было суждений. Решили все же корабли не задерживать.

С наступлением темноты из Кронштадта вышел ледокол «Волынец», за ним ледокол «Октябрь» с лидером «Ленинград» на буксире, минный заградитель «Урал» и транспорт «Пятилетка» — оба с войсками гарнизона Ханко. На борту кораблей — тысячи бойцов и командиров. Можно понять наши переживания. Радиообмен с кораблями запрещен, чтобы не выдать их противнику. А враг тоже молчит: не зажигает прожекторов, не открывает огня. Атмосфера на командном пункте царила напряженная. Где корабли? Что с ними? И вот около 21 часа раздался телефонный звонок. Пост наблюдения с дамбы Морского канала доносил, что отчетливо слышал в море взрыв... Звоним на другие посты: может, это фашисты открыли артиллерийский огонь по кораблям? Нет, на разрыв снаряда не похоже. Пока уточняли, поступил доклад еще о двух взрывах, послабее.

В 22 часа наконец-то показался ледокол «Волынец», за ним остальные корабли.

Оказалось, что в районе Каменной банки (напротив Петергофа) вблизи ледокола взорвалась мина, а через восемь минут еще две. Они либо речного типа, либо просто армейские фугасы. Вреда они не нанесли: только поцарапало борта и надстройки осколками. Но сам факт был тревожным. Стало ясно, что противник начал минировать Морской капал. Нам пришлось увеличить число дозоров на льду.

Морозы усиливались. Над заливом бушевали метели. В долгие беспокойные зимние ночи мы ожидали от врага всяческих каверз. И не без оснований. 7 декабря в пяти милях от дамбы Морского канала наш дозор обнаружил четыре свежие проруби, едва подернувшиеся льдом. Спугнутые фашисты оставили около прорубей две чеки и две пружины от мин. Сейчас же туда на буерах отправилась минная партия. Минеры сбросили в лунки глубинные бомбы. Последовали очень сильные взрывы. По-видимому, несколько фашистских мин взорвалось. Но все ли? Пропуская по каналу корабли, мы страшно переживали: не подорвались бы... К счастью, ни один ледокол и ни один боевой корабль не пострадал, хотя нередко по курсу и в стороне от фарватера взрывались мины. [215]

Мы посылали на канал все больше лыжников. Но окончательно пресечь вылазки гитлеровцев на лед залива не удавалось. Дозоры то и дело обнаруживали лунки, правда лишь начатые — фашисты не успевали расширить их настолько, чтобы пролезла морская мина. С целью воспрепятствовать выходу противника к каналу мы выставили на льду заграждение из пехотных мин. В сторону Стрельны и Петергофа регулярно высылались наши ударно-разведывательные лыжные отряды. То же самое делали и кронштадтцы в своей зоне. Движение кораблей по Морскому каналу продолжалось бесперебойно.

Как-то в середине декабря меня срочно вызвал начальник штаба флота.

— Готовьте лучший ледокол. Он должен вывести в море подводную лодку «К-51».

— А как же она будет действовать? Ведь кругом лед.

— Это новая, самая большая крейсерская подводная лодка... Она всю зиму проведет в незамерзающих районах моря. Вернется весной.

Лодку должен был провожать ледокол почти до Гогланда.

Руководство походом возлагалось на опытного подводника капитана 2 ранга Л.А. Курникова. С оперативной точки зрения замысел представлялся мне очень интересным. К сожалению, осуществить его не удалось. На переходе к Лавенсари (ныне о. Мощный) от сильной подвижки льда подводная лодка получила повреждения и вынуждена была вернуться в Кронштадт.

Об этом небольшом эпизоде можно было бы и не вспоминать, но важен сам факт столь смелой попытки. В то время когда фашисты орали на весь свет, будто наш флот полностью заперт в Ленинграде, мы, не дожидаясь весны, пытаемся вывести наши лодки в открытое море, непрерывно ищем случая нанести противнику удар посильнее.

Как я уже рассказывал, в осенние месяцы наши подводные лодки вели боевые действия на коммуникациях противника по всей Балтике. Они выходили в море через все кордоны в любую погоду. Штормы в ту осень были свирепыми. На лодках случались аварии. На большой волне, в стужу моряки исправляли повреждения и продолжали выполнять боевую задачу. В октябре и ноябре [216] в Балтийском море одновременно действовали до семи подводных лодок. Авиация, занятая на сухопутном фронте, не могла им помочь — ни прикрыть с воздуха, ни снабдить разведданными. Исключительную выдержку проявили подводники в эти осенние месяцы, подстерегая врага на юге Балтики, в Данцигской бухте, на коммуникации между Таллином и Хельсинки. За два месяца семь транспортов пошли на дно от торпед подводных кораблей, которыми командовали капитаны 3 ранта Ф.И. Иванцов, И.М. Вишневский, С.П. Лисин, А.С. Абросимов, П.Д. Грищенко. Подводники наносили удары не только торпедами. Подводная лодка «С-7» обстреляла огнем своей артиллерии станции Нарва, Вайвари и Асери, в результате взлетели на воздух склады боеприпасов, цистерны с топливом. Подлодка «Лембит» закупорила минами выход противника из пролива Бьёркезунд. Только ледостав заставил вернуться подводников в Кронштадт. 11 декабря пришла последняя лодка «Щ-309» под командой капитана 3 ранга Н.С. Кабо.

В 1941 году наш подводный флот потопил 10 транспортов с военными грузами и войсками противника и одну вражескую подводную лодку, выставил около 100 мин заграждения, на которых подорвалось несколько фашистских транспортов. Это заставляло гитлеровцев непрестанно усиливать охранение конвоев. Морские перевозки становились для них все более дорогими и рискованными.

Чем больше крепчал лед на заливе, тем реальнее становилась угроза вражеских вылазок. Гитлеровцы могли послать пехоту, танки, артиллерию — лед теперь выдержит. Пока же наши дозоры встречались с группами по 25-30 вражеских солдат. Не стало для нас ни одной спокойной ночи. Только приляжешь на КП вздремнуть — телефонный звонок. Донесение с поста: «На льду автоматная стрельба...» Что там? Перестрелка дозоров, а может, вражеский полк, вражеская дивизия наступает? Поднимаем подразделения в ружье, посылаем на лед. Подчас завязывались жаркие схватки. Доходило до рукопашной.

А тут еще одна опасность. По льду залива фашистам стало легче засылать в город своих лазутчиков. Нашим дозорам приходилось все время быть начеку в любой [217] ветер, в любой мороз. Помню, поздней ночью мне доложили: наш дозор ведет на льду перестрелку. Срочно посылаем подкрепление. Но к его приходу стрельба прекратилась. Оказывается, наш дозор во главе со старшиной Пономаревым, возвращаясь домой, наткнулся на неизвестных людей. Те открыли огонь. Были сильный ветер, метель, кромешная тьма. Все же бойцам удалось подстрелить одного из незнакомцев. Наши матросы, к счастью, не пострадали. Обыскали убитого, нашли при нем очень важные документы. Судя по ним, дозор наткнулся на вражеских шпионов, возвращавшихся из Ленинграда. Эти же документы помогли выйти на след, раскрыть крупное шпионское гнездо в городе.

Фашисты выслеживали наши дозоры, поджидали их в ледяных торосах. Двое наших бойцов А. Епихин и Н. Вихров попали в такую засаду. Численный перевес был на стороне немцев. Матросы вступили в неравный бой, бились до последнего патрона, до последней гранаты, а потом пустили в ход ножи. Высланная нами с дамбы поддержка опоздала: на льду лежали бездыханные тела двух наших товарищей, а поблизости — десяток мертвых гитлеровцев.

Стоило только фашистам заметить наши дозоры на льду, как немецкая артиллерия из Стрельны и Петергофа начинала бить шрапнелью. Бывало, наши лыжники уже укроются за дамбой Морского канала, а фашистские артиллеристы все лупят по безмолвному ледяному полю

13 января позвонил комендант Кронштадтской крепости генерал-лейтенант А.Б. Елисеев:

— Слушай, вражеская пехота с орудиями вышла на лед из Петергофа. Мы ее рассеяли артиллерийским огнем. Смотри, как бы к вам не сунулись.

Объявляем тревогу. На лед высылаем наших лыжников. А тут непрерывные звонки: о фашистской вылазке узнали многие штабы и все предупреждали: «Не прозевайте!» На льду, как нарочно, бушует метель, ничего не видно. Но вот разведка доносит: у берега в районе Стрельны значительное скопление вражеской пехоты. Наша береговая железнодорожная 120-миллиметровая батарея в Лахте открывает огонь. Лыжникам и не довелось вести бой. Когда они подоспели к месту происшествия, там лежали лишь вражеские трупы. Уцелевшие гитлеровцы удрали. Пехота противника не раз показывалась и у [218] Сестрорецка, но отходила, когда по ней открывала огонь артиллерия Кронштадтской крепости. Однако напряжение не спадало. Зимние ночи долгие, темные. Разглядеть врага нелегко. А гитлеровцы не унимались. То там то тут они выходили на лед, хотя эти вылазки им обходились дорого.

Ленинградцы голодали. Для спасения людей надо было мобилизовывать все ресурсы. В конце декабря меня пригласил к себе начальник тыла генерал-майор М.И. Москаленко. В его небольшом кабинете круглого дома на канале Крузенштерна, бывшего когда-то царской морской тюрьмой, было уже весьма людно. Еще в приемной я услыхал бодрые голоса командующего авиацией флота генерал-лейтенанта М.И. Самохина, вице-адмирала В.П. Дрозда, генерал-лейтенанта А.Б. Елисеева, контр-адмирала И.И. Грена и капитана 1 ранга А.В. Трипольского — командира бригады подводных лодок. Они оживленно спорили. Речь шла о том, что Балтийский флот должен поделиться с городом запасами продовольствия.

Генерал Москаленко зачитал нам по этому вопросу решение Военного совета Ленинградского фронта от 21 декабря 1941 года.

— Прошу вас понять, что мы обязаны передать городу все что можно... — сказал генерал.

У флота всегда на всякий случай имелись запасы продовольствия. Но к этому времени они в значительной мере иссякли. Стали прикидывать, кто чем может поступиться. Мы верили: наши люди пойдут на любые лишения, лишь бы помочь городу. В результате наскребли не так уж мало. В декабре, когда было особенно плохо с продовольствием, флот выделил для населения Ленинграда 1545 тонн муки, 100 тонн жиров, 105 тонн сахару, 3242 тонны разных продуктов и 3000 литров водки *.

1 См. Оборона Ленинграда 1941-1944 гг. Л., «Наука», 1968, стр. 170.

Сложнее было с топливом. М.И. Москаленко, ссылаясь на решение Военсовета, объявил нам, что многим кораблям он вообще больше топлива не даст, а у кое-кого еще и заберет. Вот тут-то уж мы все начали шуметь. [219] И вставали, и ходили по кабинету, и вновь садились... Только и было слышно:

— Да ты пойми...

— Надо же учесть...

А генерал сидел с карандашом, что-то подсчитывал, иногда внимательно посматривал на стоявшего в стороне начальника топливного отдела тыла флота полковника Смородкина, проверял цифры и вновь их объявлял — кому что даст, кому ничего, а у кого сколько и отберет. Наверное, каждый в душе понимал, что спор бесполезен, но каждому хотелось убедить, что именно его соединению надо обязательно добавить мазута, а не отбирать...

Мы и так берегли каждый килограмм топлива. Команды расселяли как можно теснее, чтобы уменьшить число отапливаемых помещений, входные люки утепляли тамбурами, даже палубы кораблей укрывали досками — для теплоизоляции. Корабельные инженер-механики всю свою изобретательность направляли на экономию мазута и пара.

Несмотря на всю скудость наших запасов, мы в конце концов соглашались с разнарядкой Москаленко. В результате флот выделил промышленности города 6298 тонн мазута, 465 тонн соляра и большое количество бензина, керосина и смазочных масел*. Все же и сами мы в тяжелые дни блокады не остались без топлива. Корабли жили и вели огонь.

1 См. Оборона Ленинграда 1941-1944 гг., стр. 294.

...Споры с начальником тыла еще продолжались, когда настал наш флотский обеденный час.

— Кушать подано, — ровно в 12 часов доложила девушка-официантка, и генерал пригласил нас в столовую.

Надо сказать, что и в самые холодные и голодные дни наше традиционное флотское гостеприимство поддерживалось на высоте. Где бы я ни был: на канонерской ли лодке, на крейсере или на самой маленькой батарее — нас всегда радушно и настойчиво приглашали к столу, когда подходило время по распорядку дня. Отказаться было невозможно, делились с гостем в полном смысле слова последним куском, последней тарелкой жидкого супа. И что особенно трогало: во всех кают-компаниях кораблей и береговых частей сохранялся опять-таки традиционный [220] порядок сервировки стола, независимо от качества и количества блокадных блюд. Так, на крейсере «Киров» в положенное время четыре молодых матроса — вестовых, одетых во все белое, — расставляли на белоснежной скатерти с крахмальными салфеточками красивые приборы флотского сервиза: тарелочки, глубокие и мелкие, подставки для ножа и вилки, графины с водой и большие бокалы к ним, изящные судки и вазы для фруктов, сахарницы и масленки. Далеко не все эти предметы были нужны за обедом, далеко не все они что-нибудь содержали, но им полагалось быть на своем месте — так делалось десятилетиями. И, как всегда, старший помощник командира торжественно произносил:

— Товарищи командиры, прошу к столу!

Без его приглашения никто не садился и обед не начинался. В этом тоже сказывалась сила традиций и организованность флотского быта даже в суровых условиях войны. И только боевая тревога могла заставить вестовых и командиров разбежаться по своим боевым постам.

Мы поднялись на второй этаж в небольшую комнату с окном, выходившим на канал. Генерал шепнул что-то официантке. Мы поняли, что хозяйке столовой было предложено из четырех порций сделать восемь. Ведь никаких дополнительных пайков ни генералам, ни адмиралам в блокаду не полагалось.

За столом мы продолжали громкий и возбужденный разговор, пытаясь все же что-то «выторговать» у начальника тыла для своих соединений. Разлили суп. Не успели мы его проглотить, как из репродуктора на стене раздался громкий голос диктора, объявившего о начале обстрела района и приглашавшего всех укрыться в убежище. Мы слышали сигнал тревоги и топот за стеной — люди спускались в подвал. Но за столом никто и бровью не повел. Мы продолжали свой спор.

— И все-таки, Митрофан Иванович, ты мне прибавь топлива, — горячился Дрозд.

Ответа Москаленко мы не расслышали. Дом сильно вздрогнул. Тяжелый снаряд разорвался недалеко, где-то на площади Труда. Затем почти сразу сильнейший взрыв раздался во дворе, а третий снаряд влетел в соседний жилой дом, что стоял на набережной канала, прямо против окон комнаты, где мы обедали. Звенели стекла, вылетевшие из окон, слышался характерный гул рушащихся [221] кирпичных стен. Над домом поднялось облако пыли, окаймленное пламенем. А на наш стол обильно посыпалась с потолка штукатурка, а затем сорвалась люстра. Мы вскочили, отряхиваясь от пыли и осколков стекла. В комнату с шумом влетел всегда приветливый военком тыла бригадный комиссар М.С. Родионов. В рабочей форме, с противогазом на боку, на этот раз он пылал возмущением.

— Товарищи, это же безобразие! Разве тревога вас не касается?

Комиссар, конечно, был прав. Так воевать нельзя. На радость врагу запросто могли погибнуть восемь высших командиров флота, если бы снаряд во дворе упал на несколько десятков метров левее. Шутками пытаясь скрыть свое смущение, мы быстренько разошлись.

Горести блокадных будней скрашивала флотская дружба. Как-то все кругом стали мягче и внимательнее. Как никогда прежде, ощущалось желание помочь человеку, будь то подчиненный или начальник. Каждый старался поделиться тем, чем мог, выполнить просьбу, если к этому была какая-либо возможность.

Под Новый год елка была в каждой казарме, на каждом боевом корабле. Отказаться от нее никто не хотел. Командиры кораблей поздравляли своих бойцов с Новым годом, везде шли концерты. Ровно в 0 часов 1 января 1942 года все корабли Отряда реки Невы дали мощный залп из всех орудий по переднему краю противника.

В памяти остались и трагикомические эпизоды. Однажды ко мне пришла жена моего приятеля. Глава семьи вместе со своей частью сражался вдали от Ленинграда. Семья голодала. К своему великому огорчению, я ничем помочь не мог. Посетительница устремила свой взгляд на мой большой старый портфель из свиной кожи. Она с радостью взяла его. А через день или два я получил в коробочке небольшой кусочек студня. Отдельно в пакетике лежали никелированные детали портфеля как доказательство того, что они не стали компонентами блокадного блюда. Кстати, оно было достаточно съедобным...

Правительство принимало все меры к увеличению завоза в Ленинград продовольствия через Ладогу и по воздуху. Вся страна адресовала ленинградцам посылки с продовольствием. Так, трудящиеся Приморского края собрали и отправили из Владивостока в Ленинград целый [222] эшелон продовольственных и других подарков общим весом 900 тонн.

В День Советской Армии и Военно-Морского Флота, 23 февраля 1942 года, я получил в подарок серебряный портсигар с надписью: «От трудящихся Приморскою края героическому защитнику Ленинграда». Память эту о днях блокады я берег с величайшей любовью. В 1951 году, тоже в День Советской Армии, будучи уже командующим Тихоокеанским флотом, за ужином среди друзей я вынул портсигар и угостил соседа папиросой. И вдруг мой сосед — председатель Приморского крайисполкома Д.П. Умняшкин схватил портсигар и обратился ко всем:

— Друзья! Да ведь эти портсигары в сорок втором году мы закупили на средства трудящихся края и как подарки отправили в Ленинград.

Портсигар переходил из рук в руки. А я с волнением еще и еще раз поблагодарил приморцев за их братскую заботу о ленинградцах в те тяжелые блокадные дни.

4 апреля выдался светлый, по-настоящему весенний день. В городе, как обычно, с утра рвались снаряды. Наши батареи отвечали. Над городом прокатывался гул канонады. На этот раз гитлеровцы облюбовали Неву. Снаряды долбили лед подчас в опасной близости от кораблей. Но потом понемногу все стихло. На улицах появились люди. Похудевшие, изможденные, они улыбались, радуясь солнцу, теплу.

Доложив в штабе флота о текущих делах, я ехал вдоль набережной на свой командный пункт в Адмиралтейство. Было около 19 часов. Вдруг мощные громкоговорители на перекрестках Васильевского острова разом загудели: «Воздушная тревога!». И почти тотчас на панели кто-то крикнул:

— Бомба!

Теперь и мы услышали нарастающий свист. Над замерзшей рекой взметнулся высокий ледяной столб. Вокруг стоял грохот. Били все наши зенитки на берегу и на кораблях. Мы выскочили из машины. Над рекой с востока летело, медленно снижаясь, с десяток бомбардировщиков Ю-88. Вслед за ними следовала еще группа самолетов. А вдали показывались все новые и новые эскадрильи. Такого крупного налета давно уже не было. [223]

Наши зенитчики старались вовсю, небо было усеяно белыми комочками разрывов. Но бомбардировщики летели и летели. Скоро мы поняли, что своей целью они избрали крупные корабли — крейсер «Киров», линкор «Октябрьская Революция» и эсминцы. Вмерзшие в лед корабли не могли маневрировать и только отбивались огнем своей артиллерии. Корабли скрылись в фонтанах воды и льда, в клубах дыма. А бомбы все сыпались и сыпались в реку. В тяжелый низкий рев их разрывов вплетались более короткие и резкие удары — это рвались тяжелые снаряды: немецкая артиллерия взаимодействовала со своей авиацией. Заухали наши тяжелые пушки — артиллеристы включились в контрбатарейную борьбу.

Донеслись до нас взрывы и с противоположного берега. Вглядываемся: немцы бомбят плавбазу «Полярная звезда» и подводные лодки, стоящие вдоль всей Невской набережной. Едва дождавшись отбоя тревоги, мчимся к себе на командный пункт. Связываемся со штабом флота, с соседями. Ждем самых мрачных известий. Мы уже знаем, что в шести массированных налетах участвовало более трехсот самолетов. Но только трети из них удалось прорвать систему нашей противовоздушной обороны. Сорок «юнкерсов» сбросили 72 тяжелые бомбы по кораблям эскадры и 16 бомб по подводным лодкам.

К своему удивлению и радости, узнаем, что все корабли целы и полностью сохранили свою боеспособность. Операция, которую фашисты, как мы потом узнали, громко назвали «Айсштос» (ледовый удар), явно не удалась.

Но мы опасались, что гитлеровцы не оставят попыток нанести урон нашему флоту. Моряки с нетерпением ждали вскрытия Невы, чтобы переставить корабли. Главное, на свою авиацию мы не могли рассчитывать: развезло аэродромы, и ни один истребитель не мог взлететь.

А лед никак не хотел трогаться, хотя бурно таял, покрывался водой. Генерал Самохин ворчал:

— Вот когда перестали летать, так всем сразу потребовалась авиация — и разведку подай, и за каналом смотри, и флот прикрой... Теперь-то хоть поняли, что значит для вас авиация?

Да, мы убедились: без авиации как без рук...

Общая подвижка льда началась 20 апреля. Все ледовые дороги на Кронштадт закрылись. [224]

Уплывая в море, льдины неожиданно устроили нам сюрприз. Утром 23 апреля раздался телефонный звонок из штаба: «Командующий приказал немедленно доложить, что это за взрывы на заливе? Вы слышите их?»

В чем дело? Фашистских самолетов не видно, немецкая артиллерия тоже не обстреливает город, а взрывы продолжаются. Подняли тревогу. С батареи Гребного порта доложили, что на льду ничего не видно, но вот уже целый час отчетливо слышны беспорядочные взрывы в направлении Канонерского острова. Звоним во все концы. Кто стреляет? Кто взрывает лед? В конце концов выяснилось, что это «ледовый фронт» устроил нам прощальный салют. Подвижка льда вызвала самопроизвольные взрывы мин армейского полевого образца, установленных саперами еще осенью. Взрывы продолжались весь день. Их насчитали более двухсот пятидесяти.

По служебным делам я снова побывал на Ладоге. В Осиновце встретился с Авраамовым. Он с гордостью показал новый порт — причалы, склады, подъездные пути. Я уже знал, что ладожцы готовятся встретить навигацию во всеоружии. Они получили новые суда. На наших глазах на ленинградских заводах строили 600-тонные железные баржи. На Ладогу прибывали буксиры и другие суда соседних речных пароходств. Ладожские речники своими силами построили 31 деревянную баржу, использовав оборудование и запас лесоматериалов целлюлозно-бумажного комбината на реке Сясь. Каждая из них может вместить четыреста тонн груза.

Я видел, как солдаты и матросы сгружали с платформ тяжелые стальные листы и брусья. Авраамов объяснил, что это и есть шестисоттонные баржи. По воде их провести нельзя. Вот и доставляют в разобранном виде по железной дороге. Всего в нескольких километрах от противника, в бухте Гольсмана, ленинградские судостроители соорудили на берегу озера примитивную верфь, где собирают баржи. Распоряжается здесь директор одного из заводов инженер-кораблестроитель Сергей Александрович Боголюбов.

Да это же мой знакомый! Когда я был председателем Государственной приемочной комиссии, мне не раз приходилось иметь с ним дело, мы принимали от него боевые [225] корабли. Боголюбов — человек серьезный, строгий, рабочие его любят.

Еще зимой на берегу бухты судостроители соорудили четыре стапеля — обычные рельсовые пути, с небольшим наклоном опускавшиеся к воде. На них теперь монтировались баржи. Каждый судостроительный завод вместе с деталями присылал свои бригады рабочих и инженеров, они работали особняком, стремясь поскорее собрать «свою» баржу. Каждый тянул к себе, усилия распылялись. С.А. Боголюбов не мог мириться с такой кустарщиной. Приехав на Ладогу, он объявил, что в бухте Гольсмана нет отдельных строительных артелей, а есть одна Ладожская верфь и он — ее начальник. Ему быстро удалось объединить силы, создать дружный коллектив.

Мы пристально следили за строительством барж, зная, что после осенних штормов и налетов фашистской авиации судов на Ладоге осталось «всего ничего».

— Казалось бы, для заводов, которые совсем недавно строили линейные корабли, крейсера, современные подводные лодки, ничего не стоит склепать такое нехитрое судно, как баржа, — сказал мне Боголюбов, когда мы сидели в его палатке. — Но блокада любую задачу сделала трудной...

Проект стальной баржи был в кратчайший срок разработан конструкторами «Морсудопроекта». Оставалось немедленно начать строительство. Но не тут-то было. По проекту предусматривались обтекаемые обводы судов. А это немыслимо без так называемых горячих работ — иначе не согнуть стальные листы. А где на это взять топливо и электроэнергию? Пришлось проект переделывать. Конструктор А.К. Осмоловский предложил обтекаемые обводы носа и кормы заменить прямыми плоскостями. Правда, у инженеров были опасения, что это сильно снизит скорость движения баржи. К счастью, этого не случилось. А на Балтийском заводе конструктор В.И. Васильев еще больше упростил дело, придав барже клинообразный нос и такую же корму. Это ускорило строительство.

За строительством барж постоянно следил первый заместитель Наркома судостроительной промышленности А.В. Самарин. Почти всю блокаду он находился в Ленинграде, координируя и направляя деятельность ленинградских судостроительных предприятий, выполнявших заказы армии и флота. Я знал А.В. Самарина, еще когда он [226] был директором крупнейшего нашего судостроительного завода. Это был прекрасный организатор, талантливый инженер и чуткий товарищ.

Помнится, в марте разразилась сильная метель. Звонит Самарин:

— Адмирал, нужна ваша помощь. Занесло пути-дороги, а нам срочно надо отправлять рабочих и материалы на Ладогу. Дайте матросов, иначе встанут поезда и все наши планы рухнут.

Люди были выделены, и поезда не остановились. Рабочие и грузы были доставлены в срок. Столь же горячо откликался Самарин на наши просьбы. Вообще это был стиль блокадных отношений с соседями, он очень помогал нам всем в то тяжкое время.

Для сварки барж требовалась электроэнергия. Доставленные в бухту Гольсмана небольшие дизель-динамо по 75 киловатт работали круглыми сутками, но мощности их не хватало. Самарин созвал директоров заводов и инженеров-энергетиков. Поступило много предложений, включая строительство местной электростанции или передачу электроэнергии из Ленинграда. Но на все это требовалось время, а каждый день был на счету. Начальник конструкторского бюро инженер С.А. Базилевский, ныне доктор технических наук, профессор, предложил смонтировать электростанцию большой мощности в железнодорожном вагоне. Обратились к нам, морякам. Разыскали дизель в 800 лошадиных сил, снятый с подводной лодки. Был он, конечно, не новый, но после небольшого ремонта пришелся ко двору. Подыскали и подходящий генератор. Но тут возникло опасение — вагон не выдержит сильной вибрации. Инженер А.Г. Соколов быстро спроектировал вагон с дополнительной амортизацией. Пять дней Александр Васильевич Самарин не уходил с завода, пока передвижная электростанция не вступила в строй. Энерговагон пригнали на Ладогу. Теперь энергии стало хватать с избытком.

За работой верфи пристально наблюдали Военный совет флота, Ленинградский горком партии (его представители часто приезжали на Ладогу и оказывали посильную помощь). Делу этому придавалось такое большое значение, что на Ладожское озеро приехал заместитель Председателя Совнаркома СССР А.Н. Косыгин. Он подробно [227] ознакомился с ходом строительства барж и на месте принял ряд очень важных решений.

Гитлеровцы пронюхали, что в бухте Гольсмана идут какие-то большие работы. Зачастила сюда их авиация. Пришлось нам подтянуть зенитную артиллерию, ввести патрулирование наших истребителей.

Сроки были даны жесткие. Ленинградцы справились с ними. Первая баржа была собрана за 20 дней, последующие — за 6-10 дней. Всего за два месяца спустили на воду 13 барж. Они оказались очень удачными и принимали до 1000 тонн груза — проектная грузоподъемность была превышена более чем в полтора раза. Велика была радость, когда 27 мая 1942 года первая баржа сошла со стапеля, в тот же день с ценным заводским оборудованием отправилась в Кобону и вернулась с продовольствием для Ленинграда. Это был настоящий праздник строителей и моряков.

Навигация на Ладоге набирала силу. Фашисты всячески пытались нарушить наши коммуникации, но это им не удавалось. Никогда еще по Ладоге не перебрасывалось столько грузов. И все же потребности города-фронта удовлетворить не удавалось. Надо было предельно ускорить оборачиваемость барж и буксиров. Но как это сделать? Скорость хода буксиров не увеличить. Да и не в одной скорости дело. Переход через озеро занимал не более 6 часов, а вот под погрузкой — выгрузкой крупная баржа простаивала все 50 часов. И выходило, что на один рейс тратилось почти трое суток. Мало того, что пропадает драгоценное время, возрастает опасность гибели баржи от вражеских бомб, пока она неподвижно стоит у причала. Над этой проблемой думали штабы, думали и судостроители. И вот начальник конструкторского бюро инженер С.А. Базилевский, предложения которого всегда отличались смелостью и необычностью, высказал мысль перевозить грузы по озеру прямо в вагонах, тогда время на погрузку и выгрузку сократится до минимума. Короче говоря, предлагалось стальные баржи использовать как железнодорожные паромы. Идея замечательная, но... выдержат ли баржи? Не будут ли они переворачиваться? А тут Военный совет фронта внес еще весьма существенное дополнение: баржи должны везти и паровозы, которых в Ленинграде много, и они простаивают без дела, а в тылу они нужны как воздух. [228]

Пока С.А. Базилевский уточнял расчеты и проводил испытания, Ленинградский обком партии привлек к делу многие организации судостроительной промышленности, строительные части Ленфронта, отряды Наркомата путей сообщения. За три недели были оборудованы два парома, причалы и подъездные пути к ним.

— Однако никто не рисковал грузить паровозы, — рассказывал мне Базилевский. — Пришлось заняться самому, взяв на себя всю ответственность за исход дела.

Погрузка прошла благополучно. Но перестраховка снова сказалась. Никто не решался выпустить в плавание паром с паровозом. Как бы чего не вышло... Несколько дней груженые паромы стояли у причалов. Базилевскому пришлось дойти до командующего флотом. Наконец суда отдали швартовы и отправились в путь. Плавание прошло благополучно.

Так по озеру поплыли баржи с паровозами и вагонами, полными грузов. Интенсивность перевозок сразу возросла в несколько раз.

Плыли по Ладоге не только эти большие баржи. Сновали по озеру и совсем крохотные суденышки.

Впервые я увидел их в Новой Ладоге. Они ошвартовались у пирса, и с них сошли на берег десятки женщин и детей. Пассажиры были веселы и довольны.

— Что это еще за галеры у вас появились? — спросил я командующего флотилией В.С. Черокова.

— Это ленинградские судостроители нас порадовали.

На воде покачивались небольшие продолговатые железные ящики. В корме обыкновенный автомобильный мотор. Эта посудина могла принять 25 тонн груза и 30 пассажиров. Команда обычно два человека — моторист и рулевой. Скорость пять-шесть узлов или почти одиннадцать километров в час.

— Огромная польза от них, — говорит Чероков. — Баржи и боевые корабли — крупные цели, фашисты так и охотятся за ними. А в такие вот суденышки нелегко попасть, да и много их, они рассредоточены по всему пути. Попробуй-ка за ними погоняться.

Этих суденышек, названных тендерами, ленинградцы к весне 1942 года построили более сотни. Их быстро оценили. Все пассажиры, переправлявшиеся через озеро, просились на тендеры.

— Понимаете, — сказал Чероков, — за всю весну мы [229] не потеряли ни одного тендера. Оказывается, это самый надежный для нас вид транспорта.

Команды тендеров работали героически, совершая до трех рейсов в сутки. Командовал этим беспокойным хозяйством замечательный моряк, мой старый товарищ по Черному морю, капитан 2 ранга Федор Леонтьевич Юрковский. Многие годы он командовал небольшими боевыми кораблями, отлично знал морское дело, и трудно было подобрать лучшего наставника и учителя для старшин тендеров. Федор Леонтьевич сам десятки раз пересекал бурное Ладожское озеро, показывая рулевым, как маневрировать на крутой волне, уклоняться от вражеских самолетов. Он воспитал сотни замечательных моряков, таких, как старшины тендеров Шлыков, Порошкин, Мохов, Воробьев и многие другие.

Эти небольшие кораблики и в дальнейшем принесли большую пользу. Благодаря своей небольшой осадке они оказались незаменимыми при высадке десантов. Некоторые старшины тендеров, получившие боевое крещение на Ладоге, впоследствии заслужили высокое звание Героя Советского Союза. Да и после войны эти кораблики еще долго верой и правдой служили нашему флоту.

И у меня не раз появлялась мысль: не мешало бы один такой тендер водрузить на берегу озера как памятник судостроителям и морякам Ладоги...

Гитлеровский генерал Кюхлер в интервью корреспондентам берлинских газет хвастливо вещал: «Единственный путь по льду Ладожского озера, при помощи которого Ленинград мог получать боеприпасы и продукты питания, с наступлением весны безвозвратно утерян. Отныне даже птица не сможет пролететь сквозь кольцо блокады, установленной нашими войсками».

А тем временем воды Ладоги бороздило в три раза возросшее число кораблей Ладожской военной флотилии и речного пароходства, доставляя Ленинграду и фронту все необходимое для борьбы с врагом.