Флот возрождается

Весной 1922 года меня назначили младшим штурманом на линейный корабль «Марат» (бывший «Петропавловск»). Он стоял в Кронштадте.

Иду на пристань. Пароходы из Петрограда в Кронштадт отправлялись дважды в день — утром и вечером. Пассажиров мною, главным образом флотский люд. С трудом втискиваюсь на переполненную палубу.

Старый колесный пароход «Луч», кренясь на борт от тяжести пассажиров, пронзительно прогудел и зашлепал по воде плицами — лопастями своих колес. Двигался он потихоньку, в ветреную погоду путь до Кронштадта занимал более двух часов. (Это не то что сейчас, когда «Метеор» покрывает это расстояние за двадцать минут!)

Протиснувшись на бак, я устроился на каких-то мешках. Огляделся. Вокруг молодые парни в смешанном одеянии — морском и армейском. Среди них выделялись старые матросы, в опрятной, но уже изрядно поношенной морской форме. На ленточках бескозырок поблекшие надписи: «Рюрик», «Россия», «Громобой».

Завязался общий разговор. Большинство моих спутников никогда не видели Кронштадта и сейчас с любопытством всматривались в горизонт, где вырисовывались купол собора и заводские трубы.

По мере приближения к гавани все отчетливее бросалось в глаза царившее там запустение. Застыли у пирсов ржавые, с облупившейся краской громады кораблей. Стоят они заброшенные, без топлива, без света. Промелькнет по палубе человеческая тень, и снова все мертво вокруг. [31]

Но молодежь, окружавшая меня, была полна оптимизма. Для этого были твердые основания. По предложению В.И. Ленина X съезд партии принял решение возродить и укрепить Красный военный флот. К строительству новых кораблей наша страна была еще не подготовлена. Пока восстанавливали старые.

Мы уже знали, что кронштадтский судоремонтный завод начинает работать на полную мощность, что на флот возвращаются опытные моряки, в годы войны ушедшие на сухопутный фронт. Прибывает на флот молодежь, комсомольцы. И сразу принимаются за работу.

Кладбище кораблей оживало. Получив «разрешительную записку», военморы снимали со старых судов оборудование, механизмы — все, что могло пригодиться при ремонте боевых кораблей, намеченных для восстановления.

Я загляделся на высоченного матроса в расстегнутом бушлате и бескозырке, из-под которой выбивались золотистые кудри. Вблизи от нашего парохода пронеслась с хорошим креном небольшая яхточка. Матрос так и засиял.

— Смотри, как идет, красавица! — вырвалось у него.

Я улыбнулся. Сразу видно родственную душу.

— Любите паруса? — спрашиваю.

— Даже во сне снятся.

Разговорились. Матрос Кабицкий оказался главным шкиперским содержателем линкора «Марат». Заядлый парусник. Мы сразу стали друзьями. Узнав, что я назначен на «Марат», Кабицкий обрадовался. Он и проводил меня на линкор.

Сейчас у нас уже не строят таких кораблей. А раньше они считались ядром флота. Линкор поражал своей величиной. Высокие стальные борта, широченная деревянная палуба, в которую вросли могучие башни с двенадцатидюймовыми орудиями. Плавучая крепость. Ее обслуживают сотни людей. Ее приводят в движение машины, по мощности превосходящие электростанцию иного большого города. Внутри этой крепости не только погреба с боеприпасами и жилье для многочисленного экипажа. Здесь и мастерские для ремонта механизмов, обширные лазареты, кухни и столовые, даже своя типография, которая регулярно печатает корабельную газету. [32]

Вахтенный начальник проверил мои документы, записал фамилию в вахтенный журнал и сказал:

— Иди к Шаляпину.

Он указал на широкий люк. Я уже спустился в кормовой коридор, когда меня нагнал Кабицкий. Предупредил:

— Ты смотри не ляпни: «Товарищ Шаляпин». Фамилия командира Вонлярлярский. Он был ранен. Заместо своего горла ему вставили чуть ли не серебряное, но все равно хрипит, говорит почти шепотом. Матросы в шутку прозвали его Шаляпиным — так его все на флоте и зовут теперь. Он знает и почти не обижается. А человек он хороший и командир что надо. Ну, пока...

Кабицкий скрылся. У дверей в каюту командира высился железный денежный ящик, за ним корабельное знамя, у которого застыл часовой.

Я вошел в каюту командира. Владимир Владимирович Вонлярлярский невысокий, худощавый, с мелкими чертами лица, на котором поэтому особенно выделялись большие карие, чуть навыкате глаза. Был он опрятно одет в старую офицерскую форму. Ослепительно сияли накрахмаленные воротничок и манжеты с золотыми запонками. Принял меня ласково, о многом расспросил, а в заключение прохрипел:

— Ну, вот и познакомились, а теперь, пожалуйста, пройдите к старофу.

Перешагнув высокий порог каюты командира, я замешкался. Кто такой «староф»? Выбираюсь на верхнюю палубу. На вахте по-прежнему уже знакомый мне военмор Черепок, бывший артиллерийский унтер-офицер, а теперь командир первой башни.

Выслушав меня, он засмеялся.

— «Староф» означает «старший офицер», как и при царе было. Только сейчас мы добавляем слово «товарищ». Рассыльный! — подозвал он какого-то моряка. — Проводите товарища к старофу.

И вот я перед железной дверью с табличкой «Старший офицер». Сейчас в этой должности военмор Ф.Ф. Залесов, бывший мичман. Я уже знаю, что с делом он справляется превосходно. Моряки его уважают и побаиваются. Это большой труженик, на берег увольняется редко. Часто обходит все закоулки линкора и неукоснительно требует чистоты и порядка. Разговаривает мало [33], никогда не шумит, приказания отдает короткими фразами. Вообще-то он отзывчивый человек, но интересы дела у него на первом плане. Молча просмотрев мои документы, Залесов вернул их мне.

— Идите ко второму помощнику Юмашеву.

Юмашев — бывший юнга. Он и сейчас очень молод. Это единственный коммунист среди начальствующего состава линкора. Во время кронштадтского мятежа контрреволюционеры бросили его в тюрьму. Только быстрая ликвидация мятежа спасла ему жизнь.

Встретил он меня весьма радушно, не спеша прочитал документы, широко улыбнулся:

— Так, значит, к нам, комсомол, пожаловал? Ну, что же, будем вместе служить...

С легкой руки Юмашева так и прозвали меня Комсомолом. Через десятки лет, уже будучи Министром Военно-Морского Флота, Иван Степанович Юмашев, завидя меня, весело воскликнул:

— Привет Комсомолу!

Теперь, с годами, друзья прибавили еще словечко и шутливо величают меня Седым комсомолом.

Иван Степанович был прост и доступен, у него был громовой голос и невероятная сила в руках. Сожмет тебе ладонь — все косточки трещат. Говорил коротко, ясно, не выносил болтовни. Это был всеобщий любимец на корабле. С большим уважением относились к нему и староф, и командир линкора.

Юмашев проводил меня в мою каюту — на ней висела табличка: «Старший штурманский офицер», а перед ужином ввел в кают-компанию корабля и указал мое штатное место. Более 25 командиров размещались за двумя длинными, параллельно стоявшими столами. За одним столом сидели помощник командира корабля, старшие специалисты (теперь их зовут командирами боевых частей) и строевые, за другим — все остальные. На белоснежных скатертях красовались старые линкоровские сервизы, подставки для вилок и ножей, мельхиоровые кольца для салфеток, разные кувшины и вазочки. Все эти предметы ласкали глаз и слегка смущали, так как в красивых тарелках подавался суп из воблы или ржавой селёдки с пшенной крупой, на второе — пшенная каша. Потчевали нас чаем из каких-то опилок, давали два кусочка сахару на день. Хлеб только черный и тоненькими ломтиками. Таково было меню прекрасно сервированного стола. Однако это нас не огорчало, в кают-компании всегда слышались смех, шутки. Помню, в тот день флотская газета напечатала статью врача; он доказывал, что селедка и селедочный суп необычайно полезны для организма. Юмашев под дружный хохот читал выдержки из этой статьи, и мы с удовольствием хлебали остросоленую жижу.

— А что, совсем как из осетрины! — воскликнул кто-то.

На линкоре служили разные люди. Одни в день знакомства спрашивали меня:

— Простите, Юрий Александрович, вы, наверно, изволите быть из гардемаринов? Другие хлопали по плечу:

— Юрий! Кореш! Нашенский парень!..

С теми и другими у меня установились самые добрые отношения. И «ты» и «вы» прекрасно уживались в дружной морской семье. Хороший тон задавал И.С. Юмашев: он следил, чтобы флотское, хотя и добродушное подтрунивание над единственным комсомольцем за столом кают-компании не переходило терпимых границ.

Вначале я помалкивал, но, освоившись, как-то на вопрос — почему сегодня чай жирноватый, — не задумываясь, ответил:

— Очень просто, ночью на дежурстве, обходя корабль, я заметил, как в самовар свалилась крыса, она, наверно, сварилась... Ну не менять же воду, да и времени до побудки оставалось мало...

Мне ответили дружным взрывом хохота. После этого я уже перестал быть главным объектом для розыгрышей.

В то время форма для начсостава еще не была утверждена. Кто что имел, тот в том и ходил, по возможности подделываясь под флотский стиль. Перешивали фланелевки под кителя со стоячим воротником, донашивали старую офицерскую форму, разумеется без царских погон. В качестве верхней одежды носили длиннополые бушлаты. Форму нам стали выдавать летом 1922 года, незадолго до прибытия на флот красных командиров — краскомов, только что выпущенных из училища.

В кают-компании все очень интересовались политикой, с интересом слушали комиссара линкора — старого [35] боевого матроса Н. Кедрова и его помощника И. Кунина.

Однажды комиссар собрал коммунистов и комсомольцев.

— Надо, ребята, закончить у нас революцию. Мы переглянулись в недоумении, а комиссар разложил на столе дверные таблички.

— Сегодня же ночью снять с дверей всех «офицеров». А то скоро краскомы придут, засмеют.

Новые таблички размером и видом не отличались от старых.

«Операция» прошла отлично. Никто даже не заметил, когда были сменены таблички, или, как шутил комиссар, когда на линкоре закончилась революция. На дверях кают теперь значилось: «Старший помощник командира», «Старший штурман» и т. д.

Вскоре я принял командование 5-й ротой. Это было весьма специфическое подразделение. В шутку о нем говорили: «Рота корабельной интеллигенции». Сюда входили рулевые, сигнальщики, радисты, коки, хлебопеки, водолазы, печатники, электрики, минеры, санитары. Помощником моим был фельдфебель — по-современному старшина — старый матрос-богатырь водолаз Федоров. Старшины, возглавлявшие отделения (каждое из людей одной специальности), были тоже пожилые сверхсрочники, прекрасные специалисты. Внимательно прислушивался я к их советам. Убедился, что это лучшая школа на флоте. И нынешним молодым лейтенантам могу рекомендовать: больше учитесь у бывалых старшин, перенимайте их опыт и умение.

Со многими линкоровскими старшинами мне приходилось после встречаться. Так, во время войны, будучи командующим Беломорской военной флотилией, я на острове Диксон увидел бывшего старшину рулевых с линкора «Марат» Голоульникова. Стал он к тому времени капитаном 2 ранга и командовал сторожевым кораблем. За 20 лет прибавилось в нем солидности, но по-прежнему был скромен, даже застенчив. Кто бы мог подумать, что через несколько месяцев этот тихий человек на своем стареньком корабле совершит исторический подвиг — вступит в бой с немецким рейдером...

...Не так-то просто освоиться на линкоре. Не обошлось и без курьезов. Ванны начсостава располагались [36] почти в середине корабля, в специальном отсеке. Я отлично вымылся, оделся и пошел по коммунальной палубе. Нет моей каюты! Свернул в боковой коридорчик — тупик. Блуждал вокруг башен, по плутонгам. Никакого просвета. И спрашивать стыдно: свою каюту потерял! Делаю вид, что иду по делу. К великой радости, повстречался с краснофлотцем — уборщиком моей каюты. Не помню, под каким предлогом, но мы деловито зашагали «домой» — матрос впереди, я за ним...

Так случалось, пока меня не стали назначать дежурным по кораблю. В первое же мое дежурство рано утром, когда еще не оборвался звук горна, возвестившего о побудке, меня вызвал командир корабля. Вместе с ним мы обошли кубрики. Вонлярлярский придирчиво проверял, быстро ли поднимаются матросы, правильно ли вяжут койки. Случалось, у молодого матроса не получалось, Вонлярлярский молча разворачивал плохо связанную койку, сам ее заново укладывал и зашнуровывал, с улыбкой поглядывал на краснофлотца и заставлял все действия повторить.

Вонлярлярский с закрытыми глазами мог найти любую выгородку на корабле и требовал того же от остальных командиров.

Еще о матросских койках. Это был своеобразный ритуал, повторявшийся каждое утро. Тысяча аккуратно свернутых коек выносилась на палубу и укладывалась в специальные коечные сетки. Это было и гигиенично, и в то же время целесообразно на случай боя: ряды свернутых коек защищали от осколков, а в случае необходимости превращались в спасательное средство — пробковые матрацы хорошо держали на воде.

Будучи уже командующим Тихоокеанским флотом, как-то на крейсере я заметил неряшливо связанную койку. Вызвал ее хозяина и показал, как это делается. Матросы смотрели не без удивления, я же с благодарностью вспоминал Вонлярлярского: уроки его пригодились.

Перед подъемом флага, без пяти восемь, все старшие специалисты выстраивались на юте во фронт, появлялся командир линкора, подходил к каждому и принимал краткий устный рапорт о состоянии боевой части. Делалось это ежедневно, независимо от погоды, летом и зимой.

После подъема флага я шел заводить корабельные хронометры, установленные в специальном помещении [37] — «хронометрической каюте», глубоко в чреве корабля, где меньше шума и вибрации. Окончив сличение часов, сделав записи в журнале, я являлся к Вонлярлярскому и докладывал, что хронометры заведены. Это старинная традиция на флоте. В те годы время по радио не сообщалось, а его надо было знать точно, без этого не определить место корабля по светилам.

Большинство из нас в то время были холостяками, и мы крепко дружили. Старались и вечера проводить вместе. Компанией ходили в кино и театры. В семейных домах собирались на танцы. Между прочим, наша ротная комсомольская организация в ту пору решительно выступала против танцев, как буржуазного предрассудка. А ведь есть пословица: «Гони природу в дверь — она влезет в окошко». И влезала. После докладов о вреде танцев мы торопились на вечеринки и плясали, что называется, до упаду.

Молодежь жадно тянулась к знаниям. Создавались клубные кружки. Но особенно мы любили театр. Обычно спектакли устраивались во флотском клубе. Бывало, зимой собираемся там большой компанией. В фойе игры, музыка, ждем начала спектакля. В 20 часов занавес не поднимается, и в 21 час тоже, а в 22 часа начклуба объявляет:

— Товарищи военморы! Артисты на буксире застряли во льдах. Высылается на выручку ледокол.

Бурно аплодируем, терпеливо ждем, и в 23 часа занавес поднимается.

Приезжали к нам артисты оперы, балета, драмы и оперетты. Бывали и знаменитости. Спектакли кончались иногда в 2 часа ночи, и мы уходили под большим впечатлением, обсуждая пьесу и игру исполнителей.

Как-то после ужина послышался голос Юмашева:

— Комсомол!

Знаю уже, что сие относится ко мне. Подхожу. Иван Степанович объявляет, как всегда, коротко и властно:

— Иди к комиссару, он даст тебе поручение. Смотри не отказывайся.

Расспрашивать Юмашева не полагалось: он в таких случаях сердился. Комиссар, усадив меня в кресло, спросил, где я учился, где служил. А потом сказал:

— Ребята интересуются историей. Не учить же их [38] по книгам с орлами да царскими портретами. Возьми-ка вот это, изучи, а потом побеседуй с краснофлотцами.

Комиссар протянул мне потрепанную книжку в мягком переплете. Читаю заглавный лист: «Покровский. История России с марксистской точки зрения». Недоуменно смотрю на комиссара, а он только головой кивнул:

— Давай, действуй.

Припомнив приемы преподавателей на штурманских курсах, безбожно подражая им, начал я читать лекции. Среди слушателей всегда оказывался комиссар, улыбался, что-то хмыкал потихоньку, но никаких замечаний не делал, а потом привел из политотдела опытного пропагандиста. Тот послушал меня и одобрил:

— Так держать!

Я увлекся новым делом. Народу всегда собиралось много. Слушали с большим вниманием. Задавали вопросы. Запомнился из них один:

— Товарищ штурман, а вы царя видели?

— Нет, — говорю, — не пришлось.

В кубрике недоуменная тишина. По-видимому, ребята считали, что историю Руси должен излагать человек, который был лично знаком с царем и его министрами.

Но интерес к моим лекциям не убывал. Стали их посещать и те, кто в первое время в кают-компании подшучивал надо мной: считалось, что пропагандистская работа — не дело для строевого и тем более беспартийного командира. Теперь ко мне привязалась новая кличка — Наш профессор. Я смущался, сердился. Забавнее всего то, что профессором я все-таки стал сорок лет спустя...

Решив возродить флот, Советское правительство было озабочено: какие корабли строить в первую очередь? По этому поводу в апреле 1922 года в Москве состоялось первое Всероссийское совещание военных моряков-коммунистов. О нем сообщалось тогда в газетах и журналах. Подробности дискуссии, естественно, докатились и до Кронштадта. Выяснилось, что на съезде определились два течения: одни ратовали за теорию «владения морем», предлагая строительство больших артиллерийских кораблей — линкоров и крейсеров, хотя в то время в стране для этого не было еще ни средств, ни производственных возможностей; другие отстаивали строительство малых кораблей, подводных лодок, торпедных катеров и морской авиации.

Столь же бурные споры развернулись и у нас в кают-компании. Конечно, за полувековой давностью стерлись в памяти все наши доводы «за» и «против». Одно лишь помню: большинство стояло за линейный флот. Мы бурно нападали на так называемую «молодую школу». «Что вы будете делать с вашими торпедными катерами и тихоходными подлодками в открытом море? Линкоры врага пройдут и не дрогнут...» — шумели мы. Наши противники не сдавались: «Вы консерваторы. Подводные лодки уже сейчас стали погребальными дрогами вашему линейному флоту!» Некоторое примирение сторон произошло, когда мы узнали, что совещание в Москве отвергло обе теории, определив, что успех в бою достигается взаимодействием разнородных сил флота — надводных и подводных кораблей, авиации, береговой артиллерии и все их надо развивать одновременно.

Тем временем шел полным ходом ремонт линкора. Трудились допоздна бригады рабочих Морского завода и портовых мастерских оружия. Не покладая рук работала и вся команда линкора. Конечно, уставали, но бодрое настроение нас не оставляло, ибо «по секрету» передавали, что с окончанием ремонта мы выйдем в море. И этого дня все ждали с великим нетерпением.

В короткие часы досуга я по-прежнему увлекался парусом и греблей. Сумел передать свою страсть и подчиненным. К нашей роте был приписан большой гребной катер. Шестнадцать гребцов сидели за веслами. Матросы старались вовсю. Ходили мы не только на веслах. Катер имел две мачты и большие красивые паруса. Летом по воскресным дням весь рейд заполнялся шлюпками: проводились гребные и парусные гонки всего флота или соединений кораблей. Без приза мы никогда не возвращались. Эти призы я бережно храню до сих пор.

Помню, в июльское воскресенье подул свежий западный ветер. Мы тотчас отпросились у начальства и спустили наш катер на воду. Матросы быстро поставили рангоут и уселись на пайолы — на дно катера, где положено сидеть команде при ходе под парусами. Я уже готовился спускаться по трапу, когда увидел на палубе командира линкора. Вонлярлярский стоял у борта с каким-то рослым моряком, и они оба поглядывали вниз на наш катер. Завидя меня, Вонлярлярский воскликнул:

— А вот и командир катера — наш штурман. [40]

Я подошел, по всем правилам строевой службы представился. И сердце затрепетало. Передо мной был сам Галлер, начальник штаба Морских сил Балтийского моря. Его знали в Кронштадте все от мала до велика, но мне впервые довелось увидеть его лицом к лицу. На меня глянули ласковые глаза, на губах добрая усмешка. Галлер выслушал меня, поздоровался за руку и мягко спросил, куда я собираюсь идти на катере, давно ли вообще хожу под парусами и вся ли команда умеет плавать. Разговаривая, он разглаживал свои коротко подстриженные рыжеватые усики.

— Послушайте, голубчик, а не лучше ли вам заранее взять один риф? Ветер-то свежий...

«Взять рифы» означает уменьшить площадь парусов.

Передо мной стоял человек, у которого на левом рукаве тужурки сияло множество нашивок — чуть ли не до локтя. У меня же было всего две узенькие полоски... Полагалось бы просто ответить: «Есть, взять рифы!» Но мне было 22 года, и самоуверенности было хоть отбавляй. И я сказал, что пойду на полных парусах, а рифы возьму, когда понадобится.

На лице Галлера светилась та же добрая улыбка. Он повернулся к командиру линкора:

— Ну что же, Владимир Владимирович, разрешим штурману отваливать. При одном условии — минут десять походите, голубчик, по гавани. Мы с командиром посмотрим, а затем уж ложитесь курсом на Петергоф...

Быстро очутившись в катере, я вполголоса сказал краснофлотцам:

— Ребята, Лев Михайлович будет за нами наблюдать. Не подкачайте!

И ребята не подкачали. Мы лихо лавировали по военной гавани, делали такие повороты, что катер чуть не ложился на борт. И все время видели на палубе линкора высокую фигуру Галлера, внимательно наблюдавшего за нами. Мы знали, что имеем дело с прекрасным моряком, тоже влюбленным в шлюпочное дело. Ведь мог же он — начальник штаба флота — в тот день прикрикнуть на своенравного юнца и просто приказать: «Взять рифы!» — и все. Но Галлер хотел подчеркнуть уважение хотя и к маленькому, но все же командиру. И это уважение к младшему — характерная черта его натуры. [41]

Бывший офицер царского флота капитан 2 ранга Л.М. Галлер, будучи командиром эскадренного миноносца «Туркменец-Ставропольский» — тогда ему было 35 лет, — безоговорочно принял Великую Октябрьскую социалистическую революцию и служил ей верно до конца жизни.

Шесть лет — с 1921 по 1927 год — руководил он штабом флота в самое трудное время восстановления. И сделал очень много.

...Стою на вахте. Утро в Кронштадтской гавани. Склянки пробили 7 часов 30 минут. На мостик штабного корабля «Кречет» поднимается стройная фигура Л.М. Галлера. Он внимательно осматривает стоящие кругом корабли: в порядке ли чехлы на орудиях и приборах, везде ли обтянуты сигнальные фалы. Чуть заметит какое упущение — сейчас же вахтенному начальнику соответствующий семафор — конкретный и поучительный. И как же мы, молодые вахтенные начальники, были горды, когда, отстояв вахту, не получали семафора от Льва Михайловича.

Всех начальников, больших и малых, именовали только по должности: командир главвоенпорта, командир бригады и так далее — воинских званий тогда у нас еще не было. Если же речь заходила о начальнике штаба флота, все — будь то девушка-делопроизводитель, седой портовый служащий или командир бригады кораблей — называли его только по имени и отчеству. Нет, здесь не было и тени фамильярности. Галлера побаивались, авторитет его был непререкаем. Но его и любили всем сердцем.

Галлера знал весь служивый Кронштадт — на заводе и на кораблях, в учебных отрядах и на фортах. Уважение масс — сверху донизу — он снискал прежде всего внимательным и уважительным отношением к каждому человеку — рабочему, матросу, командиру. И, безусловно, знанием дела и высокой культурой. Как начальник штаба, Л.М. Галлер был незаменимым помощником начальника Морских сил (наморси) Балтийского моря М.В. Викторова. Приходилось не раз слышать на мостике линкора, как Викторов говорил, обращаясь к командиру линкора:

— Нет, нет, не согласен! Делайте, как сказал Лев Михайлович... [42]

Галлер никогда не повышал голоса. А если в его присутствии другие начальники давали себе волю и пускали в ход эпитеты, которых не встретишь ни в одной энциклопедии, он как-то сжимался от досады и старался положить этому конец.

В 1930 году парторганизация линкора единодушно приняла Галлера кандидатом в члены партии. В том же году он стал командующим Краснознаменным Балтийским флотом. В эти годы у меня вновь произошла встреча с Галлером, также надолго оставшаяся в памяти. Мы, слушатели академии, получили в штабе флота предписания на стажировку в штабы соединений и на корабли. Сидим на Петровской пристани в Кронштадте, ожидаем катера со своих кораблей. Ждать пришлось долго, мы парились на солнышке и судачили о флотских делах. К пристани подходили катера с начальством. Мы вставали, приветствовали. Никто на нас не обращал внимания. Большие и не очень большие начальники, небрежно козырнув, спешили по своим делам, а катера быстро отваливали от пристани и возвращались на рейд.

И вдруг видим: в воротах гавани появился всем известный паровой линкоровский катер с сияющей ярче солнца медной трубой. На носу трепетал флаг комфлота.

— Командующий!.. — пронеслось по пристани. Все повскакали на ноги, подтянулись. Катер подлетел к пристани. С него неторопливо сошел Л.М. Галлер, сопровождаемый группой штабных командиров. Осмотрев стоявших на пристани, он приблизился к нам и спросил:

— А вы, товарищи, кого ждете?

Мы представились и доложили, что ждем катера. Лев Михайлович оживился.

— А, академики? Это очень хорошо... С какого курса? Где раньше плавали?

Говорил он с нами долго. Когда очередь дошла до меня, я доложил:

— Бывший штурман линкора «Марат». Назначен в штаб бригады траления и заграждения.

Лев Михайлович, как всегда, поправил пальцем свои маленькие усики и улыбнулся:

— Как же, как же, помню, голубчик... Ну, а вы парусный спорт в академии не забросили? Помню, как хорошо вы раньше ходили в свежий ветер...

Я был удивлен и польщен его памятью. [43]

Лев Михайлович повернулся и сказал старшине катера — усатому боцману-сверхсрочнику:

— Иван Николаевич! Развезите товарищей по кораблям.

Мы молча сели в катер и долго следили за удаляющейся высокой фигурой комфлота... В то утро к пристани подходило немало катеров, многим начальникам мы отдавали честь, но никто не поинтересовался нами. А комфлота не только заговорил с нами, но и выделил нам свой катер. Таким всегда и везде был этот человек.

Помню, в 1939 году, в самый разгар боевых действий на Карельском перешейке, Галлер позвонил из Москвы — он уже был начальником Главного морского штаба — и вызвал меня (я тогда возглавлял штаб флота), выслушал доклад об обстановке, а к концу разговора сказал:

— Да, еще один вопрос: скажите, пожалуйста, голубчик, что, на буксире «КП-5» все тот же капитан?

И Лев Михайлович назвал имя, отчество и фамилию. Увы, я не знал, что ответить. А Лев Михайлович деликатно заметил:

— Ничего, не смущайтесь, при случае узнайте, пожалуйста, и сообщите мне... Я помню его как одного из лучших капитанов...

И как же был обрадован этот старый моряк, когда я сказал ему, что начальник Главного морского штаба интересуется его судьбой...

Аккуратность и четкость в работе Льва Михайловича была изумительная. Докладывать ему оперативную обстановку было очень трудно. Лев Михайлович задавал множество уточняющих вопросов, и если мы не могли сразу ответить, он, не повышая голоса и не возмущаясь, с укором замечал:

— Как же так, голубчик, это же очень важно для понимания общей обстановки. Пожалуйста, уточните и доложите...

При этом он всегда делал ударение только на слово «пожалуйста».

В годы Великой Отечественной войны, а еще больше по окончании ее мне довелось работать в различных должностях в Главном морском штабе, и поэтому я очень близко соприкасался со Львом Михайловичем. Ему было [44] уже за шестьдесят, а его работоспособности могли позавидовать тридцатилетние. Жил он в маленькой комнате — позади своего служебного кабинета. Бывало, в выходной день пройдется по улице Горького и через час опять за работой.

В июле на флот, и в частности к нам на «Марат», прибыли из училища комсостава первые выпускники — краскомы. Встретили их дружески. Служба пошла более четко и весело. Отличное пополнение! Г.А. Вербовик, И Д. Снитко, А.А. Руль, И.И. Грен и другие бывшие матросы, героически сражавшиеся с белыми под Петроградом, теперь получили высшее военно-морское образование. В годы Великой Отечественной войны все они прославились боевыми делами.

Наступил долгожданный день. 1 августа было приказано линкор вывести на Большой рейд и поставить на якорную бочку. Накануне командир вызвал меня и сказал:

— Штурман, пойдите на катере на рейд и установите вешку. Вот здесь должна стоять бочка... — Командир поставил на карте точку и предупредил: — Помните, если бочка станет в любой другой точке рейда, то при разворотах по ветру мы можем закрыть движение остальным кораблям. Ясно?

Разумеется, я здорово волновался. Позорно будет, если, приведя на рейд такую махину, как линейный корабль, нам придется перемещать его с одного места на другое...

На счастье, день выдался солнечный, тихий. С катера я секстаном по углам приметных мест — маяков и мысов — долго выбирал точку, потратив на это не один час, благо меня никто не торопил.

На следующий день утром буксиры повели «Марат» на рейд. На баке играла музыка. У нас и на всех других кораблях команды были выстроены во фронт, на мачтах развевались приветственные сигналы.

Двигались мы очень медленно, осторожно. К обеду линкор стал на бочку, она находилась в точно назначенном месте.

Сейчас все эти опасения могут вызвать лишь ироническую улыбку, а тогда казалось, что проделана огромная [45] и сложная работа. Командир линкора, видя мое волнение, подошел и, скрывая улыбку, прохрипел:

— Ну, что же, штурман, «бочоночек» стоит, кажется, на месте...

От радости у меня перехватило дыхание, и я ничего не ответил.

Ремонтные работы продолжались и на рейде. И вот опробована артиллерия, машины. Линкор поднял вымпел. Он в боевом строю.

Подошли баржи с углем. Его для наших двадцати пяти прожорливых котлов требовалось очень много. Был объявлен общий аврал, в котором участвовал весь экипаж, кроме командира, врача и радистов. Руководили работами старпом и главный боцман. Одни в трюмах барж насыпали мешки, другие эти мешки таскали на корабль.

На палубе играла музыка. В облаке пыли скоро и музыканты стали черными, как негры. Было весело, с шутками и прибаутками краснофлотцы бегали с мешками на спине от баржи к угольным шахтам. Роты соревновались в скорости погрузки. Над трюмами барж и над палубой корабля густела серая завеса угольной пыли. Перерывы на перекур, на обед и ужин были короткими. Начиналась погрузка с подъемом флага — в 8 часов утра, кончалась вечером, после чего все устремлялись в бани, душевые и ванны, но все же мы еще долго ходили с подведенными глазами. Угольная пыль въедалась не только в нашу кожу, она забивалась во все щели, проникала сквозь, казалось бы, наглухо задраенные иллюминаторы и двери. Поэтому мы долго и сами мылись, и мыли весь корабль.

Все это уже история. Наши корабли ныне ходят на жидком топливе, и традиционный ритуал угольной погрузки канул в далекое прошлое...

К осени в строю находились подводные лодки, эсминцы типа «Новик», учебное судно «Океан» и большое число беспрерывно работавших тральщиков. Авиации у нас было мало. Летало несколько тихоходных гидросамолетов старой конструкции.

Стало известно о близящихся маневрах Балтийского флота. Началась подготовка. Матросы, как муравьи в муравейнике, целыми днями двигались в разных направлениях, сверху вниз и снизу наверх, вдоль палубы и поперек нее. Мыли и подкрашивали корабль, несли мешки [46] с продовольствием и ящики с приборами и инструментами. Шума было мало, а движения — много, лица озабоченные, а настроение приподнятое. Мы понимали, что маневры — это не только учеба, но прежде всего первый экзамен флота на боевую зрелость.

Летом на «Марате» проходили практику курсанты первого курса училища комсостава флота. Многие из нас были привлечены к занятиям с ними в качестве нештатных преподавателей. Практика закончилась, курсанты должны были возвращаться домой, и вдруг ко мне заявился курсант Анатолий Петров. Он и его друзья — Алафузов, Краснов и Керт убедительно просят оставить их на маневры в качестве штурманских учеников.

— Позвольте, а как же ваши отпуска? — недоумеваю я. — Вы же потеряете десять-двенадцать отпускных дней! Петров даже обиделся:

— Товарищ штурман, как так потеряем? Ведь это же первые маневры нашего флота, мы согласны лишиться отпусков.

Я понял ребят. Доложил начальству по всем инстанциям, и сам наморси дал курсантам «добро».

В походе курсанты с энтузиазмом несли штурманскую вахту, определяли место корабля в море, делали все необходимые записи показаний приборов — словом, были мне лучшими помощниками. В училище они привезли с практики великолепные аттестации. Позже из них получились первоклассные моряки. А.Н. Петров стал вице-адмиралом, начальником штаба флота, В.А. Алафузов — адмиралом, начальником Главного морского штаба.

Маневры начались с разведки сил «противника», который обозначался учебным кораблем «Океан» и несколькими вспомогательными судами.

«Марат» стоял вначале на рейде, мы денно и нощно отражали налеты авиации «синих». Силы «противника» были обнаружены к востоку от острова Гогланд. Они направлялись в сторону Кронштадта. Мы совместно с эсминцами, имея впереди завесу из подводных лодок, вышли в море. Линкор маневрировал, вел условный огонь из всех своих четырех башен. С ним взаимодействовали мощная артиллерия Красной Горки и самолеты. Подводные лодки атаковали «Океан», обозначавший линейный корабль [47] «противника». И все это на довольно узком пространстве треугольника: Шепелевский маяк, остров Сескар и маяк Стирсудден. Тут тесно, не разбежишься. Пройдем минут двадцать средним ходом, и я докладываю командиру:

— Подходим к Стирсуддену, надо ворочать!

И линкор медленно разворачивается, оставляя за собой широкую гладкую полосу — словно мощный утюг прошелся тут. Так и крутились в нашей «маркизовой луже». Не то что теперь, когда наши корабли бороздят все моря и океаны.

На борту у нас находился Военный совет Морских сил Балтики, а также помощник Главнокомандующего Вооруженными Силами Республики по морской части, или, как тогда говорили, Помглавкомор, Э.С. Панцержанский. Панцержанский в 1917 году героически сражался на эсминце в Рижском заливе, а в 1919 году, уже командуя Онежской военной флотилией, одним из первых военморов был награжден орденом Красного Знамени за высадку десанта и разгром белых под Петрозаводском.

Прибыв на линкор, Панцержанский прежде всего произвел тщательный смотр корабля. Высокий, худощавый, он был неутомим. Забирался во все уголки. Везде оказалось чисто, все было в порядке. Наконец поднялся к нам на мостик, в штурманскую рубку. Оглядев все опытным глазом знатока, Панцержанский спросил меня:

— Какие карты вы приготовили, штурман? Я доложил.

— Ну, а если мы бросимся преследовать «противника» за остров Гогланд?

Отвечаю, что и такие карты есть.

— Хорошо.

Я ничего не понимал. Загадка скоро разъяснилась. После хорошо проведенных маневров нам приказали готовиться к новому походу. 25 октября туманным утром корабли покинули Большой рейд Кронштадта.

Низко висели тучи, дождило и сильно дуло от зюйд-веста. Малым ходом приближаемся к Лондонскому маяку (его позже переименовали в Приемный, ибо все корабли, шедшие в Петроград, принимали здесь лоцманов). Смотрим, вся команда маяка выстроилась во фронт. Ветер донес разноголосое «ура!». Моряки линкора дружно ответили. Служители маяка махали нам шапками, радостно [48] улыбались. Этим гражданским людям вообще-то не положено по уставу никого приветствовать. Но вот не выдержали и бурно выражают свои чувства. Советский флот вышел в море! А на маяке служили бывшие матросы, сердцем прикипевшие к родному флоту.

Начальник Морских сил Балтийского моря Михаил Владимирович Викторов, шедший на нашем корабле, повернулся ко мне (в то время штурман отвечал и за связь):

— Штурман, поднять маяку сигнал: «Адмирал изъявляет удовольствие».

На нашем флоте тогда не было адмиралов и вообще не было воинских званий. Но мы продолжали пользоваться трехфлажной книгой старого флота. А там значился такой сигнал как выражение высочайшей похвалы.

— Товарищ наморси! Сигнал на маяке принят, — доложил я.

Викторов довольно кивнул.

Мы, молодые командиры, преклонялись перед этим человеком. Он исконный моряк. Еще в 1913 году окончил морской корпус. Плавал в разных должностях на кораблях Балтийского флота, участвовал в первой мировой войне. Он любил до самозабвения флотскую службу и большую часть времени жил на корабле, съезжал на берег редко, в случае крайней необходимости.

Михаил Владимирович без колебаний принял революцию. Уже красным военмором он командовал эсминцем «Всадник», линкором «Андрей Первозванный», а затем линкором «Гангут», водил матросов в бой против белогвардейцев и интервентов.

Выйдя из фарватера, мы дали ход 16 узлов (почти 30 километров). Была большая встречная волна, но наш гигант шел почти не качаясь, лишь на бак временами с шумом накатывалась масса воды и пенным потоком бежала по палубе. А на миноносцы жутко было смотреть: они глубоко зарывались носом, скрываясь в облаке брызг.

Наморси то и дело разглядывал их в бинокль и наконец приказал поднять сигнал: «Иметь 12 узлов ходу». Эсминцы пошли спокойнее.

Наморси и командир линкора не покидали мостика. Ночью дремали на диванах в штурманской рубке. Еду вестовые приносили на мостик. [49]

Машины на всех кораблях работали исправно. Значит, хорошо потрудились рабочие Морзавода и команды кораблей.

За Гогландом ветер совсем рассвирепел. Даже нашу громаду стало покачивать. Кое-кому этого оказалось достаточно, чтобы изменился цвет лица. Люди еще не привыкли к морю.

То и дело расходимся с торговыми судами под разными флагами. Завидев линкор, некоторые из них шарахаются в сторону. Кое-кто салютовал нам флагом. Примерно на траверзе Гельсинки какой-то сильно нагруженный «купец» поднял сигнал по международному коду: «Покажите вашу национальность». Доложили наморси, он долго молчал, а затем прогудел на весь мостик:

— Не отвечать нахалу!

Действительно, такой запрос звучал издевательством. Наш флаг развевался на гафеле грот-мачты и был виден всем. Приказание наморси вызвало всеобщее одобрение.

Днем стало тише, мы спустились от полуострова Ханко на юг и шли вдоль берегов Эстонии. Из таллинской бухты выскочил небольшой катерок, долго нас сопровождал в отдалении. Вероятно, эстонский пограничник.

Командир линкора и наморси часто проверяли мои расчеты на карте и каждый раз твердили:

— Штурман, чаще определяйтесь, в территориальные воды ни в коем случае не залезать!

Я вновь и вновь кидался к компасу, чтобы взять пеленги на маяки и мысы. Свидетельствую как штурман: мы все время держались на порядочном расстоянии от берега. А западная пресса подняла тогда страшный шум, лживо заявляя, что большевики якобы нарушили границы, «попирая суверенитет беззащитных Прибалтийских государств».

В походе проводились различные корабельные учения, отрабатывались правила совместного плавания. Все прошло хорошо, все остались довольны. Экипажи кораблей показали хорошую выучку. Но значение похода было не только в этом. Главное, что мир увидел возрожденный Красный флот, могучие корабли под алым стягом Советского государства.

На бочку мы стали отлично. Боцманская команда с рекордной быстротой завела швартовы. Перед съездом на берег наморси обошел строй команды и поблагодарил [50] за хорошо проведенный поход. По рейду разнеслось мощное «ура!».

В том же 1922 году мне довелось побывать еще в одном дальнем походе. Для практики штурманов боевых кораблей, а также учащихся учебных отрядов — рулевых, сигнальщиков, машинистов — выделили старый океанский транспорт «Океан».

В середине октября он вышел в море. Как всегда, осенью на Балтике стояла ветреная погода. «Океан» — не линкор, уже на подходе к острову Сескар его начало валять на волне. Именно валять, ибо была и бортовая, и килевая качка одновременно.

Командовал кораблем Н. Вартенбург — старый моряк с большой рыжей бородой и добрыми карими глазами, прямо богатырь, сошедший с картины Васнецова. Командовал он спокойно, четко, на мостике никогда не было слышно «разноса».

Выйдя из Финского залива, «Океан» пересек Балтийское море и направился вдоль шведских берегов. Мы различными способами определяли место корабля, в разрыве туч ловили секстанами солнце, а ночью — звезды.

На юг спускались проливом между Готландом и шведским берегом. Здесь было оживленное движение. Встречные пароходы салютовали нам. Рыбачьи парусники, завидя нас, спешили приблизиться. С них доносились дружеские приветствия.

Ночью мы проходили остров Эланд. Я стоял на штурманской вахте. Командир корабля дремал в кресле в ходовой рубке. Видимость была плохая, иногда дождило. То тут, то там появлялись огоньки судов, движущихся в разных направлениях. Расходясь с ними, мы часто уклонялись от курса. Я наносил на карту очередное уклонение, когда почувствовал небольшой толчок. Послышались треск дерева, крики. Застопорили машины, зажгли прожекторы. Возле нашего борта качалась небольшая двухмачтовая шхуна с разбитым бушпритом, поваленной передней мачтой. Оказалось, шхуна шла без огней: хозяин экономил керосин. А наших огней моряки не увидели, так как спокойно спали в кубрике.

Вартенбург по-немецки спросил, нужна ли помощь. Шхуна долго молчала, потом ответила, что в помощи не нуждается. Повреждения оказались не столь большими. [51] А как только на шхуне узнали, что перед ними советский корабль, с нее обеспокоенно спросили:

— А вам вреда мы не нанесли?

От буксировки шведы отказались. Пожелав нам счастливого плавания, они включили ходовые огни и, запустив небольшой дизель, удалились.

Происшествие было, конечно, досадное, хотя по всем международным правилам «Океан» ни в чем не был повинен. Командир корабля все же долго отчитывал нас:

— На то и сигнальная вахта, на то и вахтенный начальник, чтобы все и всегда видеть в море — и днем, и ночью...

...Через многие десятки лет, уже будучи командующим Тихоокеанским флотом, я шел ночью на крейсере. Мы тоже в опасной близости разошлись с небольшим рыбачьим судном, шедшим без огней. И вспомнил я тогда слова командира «Океана» Вартенбурга: «На то и сигнальная вахта, чтобы все и всегда видеть в море». Правильная мысль. Даже и для наших дней, когда корабли оснащены новейшими радиотехническими средствами наблюдения.

...Без происшествий обогнули острова Борнхольм, Рюген и, определившись по маяку Аркона, снова повернули, пошли вдоль берегов Германии, Латвии и Эстонии. Теперь уже ветер дул в корму, и волна подгоняла корабль, тучи редели, и мы без конца занимались астрономическими наблюдениями.

В плавании получили радиограмму о том, что проходивший в Москве V Всероссийский съезд РКСМ принял шефство над Красным Военным Флотом Республики и что учебный корабль «Океан» переименован в «Комсомолец». Эта весть быстро облетела корабль. Командир собрал свободную от вахты команду, торжественно зачитал телеграмму. Матросы дружно отозвались радостным «ура». Как только море чуть утихло, боцманская команда закрасила на корме надпись «Океан» и вывела: «Комсомолец». Долго мы за чаем шутили, что «Океан» вступил в комсомол...

Об этом замечательном событии мне неожиданно напомнили после Отечественной войны, когда я был начальником Военно-морской академии имени К.Е. Ворошилова. Заходит ко мне один из моих друзей преподавателей и говорит: [52]

— Работаю я над диссертацией и вот столкнулся с вопросом, который никак не удается выяснить. Куда подевалось учебное судно «Океан»? Известно, что оно вышло в плавание в октябре 1922 года и... пропало.

— Как так пропало? — удивляюсь я. — Я же сам тогда ходил на нем и вернулся в Кронштадт. Молодой историк покачал головой:

— Нет. В Кронштадт «Океан» не вернулся.

— Чудеса!

Мы долго ломали голову. И тут я вспомнил. Действительно, в море выходил «Океан», а вернулся «Комсомолец»...

Сейчас уже нет «Комсомольца». Корабль прожил большую жизнь, вырастив несколько поколений наших моряков. Ныне имя «Комсомолец» носит отличный современный крейсер.

Приняв шефство над флотом, комсомол послал на различные моря около восьми тысяч добровольцев — молодых рабочих парней. Это пополнение укрепило флот. Сотни комсомольцев пришли, и к нам на «Марат» — грамотные, культурные, пытливые ребята. Они хотели стать специалистами морского дела и настойчиво осваивали все, чему их учили.

Как интересно было с ними работать!

Помню, на тренировке сигнальщиков я заметил, что некоторые флаги слегка порваны, наверно, какие-либо заусеницы появились на тонких стальных тросах — фалах. Говорю старшине Быстрову:

— Пока эти флаги отложите, будет время — почините.

На следующий день прихожу на мостик и вижу: все флаги тщательно заштопаны. Спрашиваю Быстрова:

— Когда вы успели?

— Да вот ребята вчера услышали наш разговор и вечером после ужина разом все перечинили...

Старшина улыбался, и я тоже...

Много разных походов на шлюпках под парусами совершили мы с ребятами в те годы. Со многими товарищами из комсомольского пополнения я до сих пор встречаюсь. Худенький чернявый паренек с «Марата» В. Гарновский стал неплохим моряком и писателем. Низенький, подвижный, как ртуть, Н. Чебуров — ныне капитан дальнего плавания, обошел все моря и океаны земного шара. [53]

Почем знать, может, решение навсегда остаться на море созрело у него еще во время службы на «Марате»? Аккуратный, собранный, рассудительный и спокойный, Гончаренко стал отличным преподавателем. Много лет жизни отдал морской службе Л. Лытаев. Не перечислить всех этих ребят, которые, как и тысячи других комсомольцев двадцатых годов, не жалея сил, трудились, возрождая наш Военно-Морской Флот.