Штурмовики над Днепром

Прорвав укрепление на реке Молочная, войска 4-го Украинского франта вышли к Перекопу и освободили Левобережную Украину в низовьях Днепра. Лишь в излучине реки у Никополя противнику удалось удержать на левом берегу реки плацдарм глубиной до тридцати и по фронту сто пятнадцать километров. Отсюда фашистские войска угрожали отсечь наш фронт, нацеленный на Крым. Удар намечался по кратчайшей прямой — на Мелитополь. Кровопролитные бои за плацдарм шли с ноября сорок третьего по февраль сорок четвертого года.

Наши войска пытались прорвать вражескую оборону то на левом, то на правом фланге, то по центру плацдарма. Четко взаимодействуя, штурмовики вслед за артподготовкой наносили удары по заданным целям. Однако ожидаемого результата не было. Мы обратили внимание — в первом вылете зенитный огонь противника был, как правило, относительно слабый, во втором же и в последующих — шквал огня. Примерно то же происходило и на земле, как будто сила вражеского огня с нашим наступлением нарастала. Наши войска несли большие потери, а продвижение вперед было ничтожное. Противник оставался неуязвим и успешно отражая атаки. Чем было объяснить эту неуязвимость вражеской обороны? В конце концов мы эту загадку разгадали: на плацдарме гитлеровцы соорудили несколько рядов траншей, соединенных ходами сообщения. Лишь только мы начинали артподготовку, как войска противника из первых траншей отводились вглубь. Когда же нашу артиллерию сменяла авиация, гитлеровцы снова занимали первые траншеи. Вот и получалось, что наша пехота поднималась в атаку, а фашисты встречали ее свинцовым шквалом.

По центру плацдарма в районе Каменки противник расположил резерв — танковую и зенитную дивизии, которые перебрасывались туда, где начиналось наше наступление. Танки на позициях закапывались в землю и тщательно маскировались, отыскать их было трудно, а поразить можно было только прямым попаданием. Низкая облачность и ограниченная пригодность полевых аэродромов сдерживали использование нашей авиации на всю мощь. Действовали в основном только штурмовики: вели разведку, штурмовку и бомбометание. Из всех аэродромов корпуса лишь наш оказался самым пригодным для полетов. Были дни, когда из всей 8-й воздушной армии в боевых действиях участвовал только наш 806-й полк. Остальные не могли взлететь из-за распутицы.

По утреннему заморозку, пока не оттаял грунт, мы подруливали самолеты на самую площадку. Взлетали с места: летчик, зажав тормоза, доводил обороты мотора до полных, а механики всей эскадрильи в это время становились под консоли плоскостей и приподнимали их, чтобы разгрузить стойки шасси. По сигналу летчика они отбегали в стороны, и самолет в фонтанах брызг, как глиссер, начинал разбег. Ведущий, взлетев первым, ждал над аэродромом остальных. Однако даже в таких условиях каждый летчик успевал сделать в день один-два вылета. В конце дня мокрые и усталые механики еле держались на ногах, но лица их светились сознанием честно исполненного долга. В полку по этому поводу шутили, что наши самолеты взлетали прямо с рук.

В середине декабря на два-три дня подморозило, и сразу же началось наступление наших войск на правом фланге в направлении Днепровки. Полк получил задачу поддержать наземные войска. Первый вылет прошел хорошо, хотя штурмовать вражеские позиции приходилось в трудных условиях. Мешала все та же низкая облачность и густые зенитные трассы, особенно яркие на темном фоне зимнего неба. А из второго вылета не вернулось три экипажа. До сих пор помню белый пылающий факел самолета, который вел летчик Николаев. Вначале он пытался скользить, чтобы сорвать пламя, но самолет все больше разгорался, из огня и дыма уже видны были только консоли крыльев. Штурмовик метеором пошел к земле. Не вернулся и экипаж Саши Карпова. После первого захода он ушел в сторону своих войск, но на аэродроме не появился. Наступили ранние зимние сумерки, впереди была долгая ночь. Все наши запросы наземных войск ничего утешительного не дали. Я не находил себе места. Мы с Карповым по-прежнему жили на одной квартире. С аэродрома всегда возвращались вместе. А сегодня после вялого, молчаливого ужина я одиноко брел по улочке небольшого хутора Ситкули, возле которого стоял наш аэродром. Наша бойкая молодая хозяйка Марийка встретила меня с тревогой в глазах:

— А где Саша?

— На аэродроме задержался, — ответил я как можно спокойнее.

Но вижу — Марийка не поверила. Набросила фуфайку и шмыгнула к соседям, у которых жили офицеры полка. Оттуда она вернулась очень скоро и с укоризной посмотрела на меня.

— Все знаю, Вася. Но чувствует сердце — Саша вернется!

Потом она еще что-то говорила, а я думал об этой простой крестьянской девушке, которая была моложе нас годами, но обладала мудростью человека с богатым житейским опытом. Марийка рано осталась без матери, одна вела все хозяйство, да еще ухаживала за больным отцом. Немного шумливая, быстрая на язык, она тараторила:

— Я все вижу, все угадываю. У меня живут только командиры эскадрилий. До вас был тоже командир. Поднимется утром, а я вижу — ночь у него была бессонная.

— Это как же ты видишь? — спросил я.

— Очень просто: утром вижу, простыня скручена — значит, всю ночь вертелся, плохо спал. А насчет Саши не волнуйся — будет дома.

Как в воду глядела Марийка. Часов в одиннадцать вечера под окнами раздались знакомые шаги, и на пороге появился Карпов... Что же произошло?

— Подбили мотор, еле дотянул до своих, упал на переднем крае, — Александр говорил коротко, устало.

Рядом охала и ахала Марийка. Для нее "упал" означало — упал камнем. Пришлось рассказать ей о сложности посадки подбитого самолета с остановившимся мотором. Тогда при планировании слышишь только свистящий ветер, и всего секунды даны тебе на расчет для посадки. Прозеваешь или место окажется неподходящим — вот уже тогда действительно камнем вниз, ведь штурмовик весит шесть тонн. Погрустили о Николаеве. Оказалось, что Карпов видел его горящий самолет уже с земли. Я не удержался, сообщил, что тоже прилетел с отметиной: под передним бензобаком — вмятина, в броне — трещина сантиметров пятнадцать.

— Что ж, будем считать — на этот раз повезло, — подытожили мы трудный день.

Уже за полночь, наговорившись, мы легли отдыхать. Завтра дел, как всегда, полно.

— Кстати, как у тебя командирские дела? — спросил Карпов.

— Знакомлюсь с людьми... — ответил я кратко.

Многих офицеров и солдат второй эскадрильи я знал и до этого. Но это было чисто внешнее знакомство. Сейчас же долг командира обязывал изучить каждого. Старший техник эскадрильи Посметный и адъютант (по сути, это начальник штаба эскадрильи) Майков поделились своими оценками людей. Мне нужно было подобрать свой экипаж. Воздушным стрелком у прежнего командира капитана Мартынова был Иван Сычев. Знал я его еще с той поры, когда он, тогда мастер по вооружению и комсорг эскадрильи, первым сел в кабину стрелка. Сычев был награжден орденом Отечественной войны, считался одним из лучших мастеров своего дела. Такой стрелок для командирского экипажа — хорошая кандидатура.

— Ну, а механиком назначим Щедрова, — сказал я старшему технику.

— Что вы, что вы, товарищ командир! — замахал руками Посметный.

— Командирская машина — эталон. И люди должны быть лучшие. А Щедров... Старший техник выразительно щелкнул пальцами по шее и добавил: — Любит он это дело. А иногда и сверх меры.

— С безупречными людьми, конечно, легче, — ответил я. — Но и на фронте надо воспитывать. Ответственностью и доверием. Поэтому беру Щедрова.

Утром следующего дня знакомлюсь с экипажем. Сказал о том, что доверяю им и надеюсь, что в предстоящих боях они не посрамят воинской чести, а я останусь ими доволен. Рядом с Сычевым стоял худощавый, невысокий Щедров. Он был чуть старше меня. Для него назначение механиком командирской машины явилось неожиданностью. Налегая на вологодское "о", Щедров глухим от волнения голосом сказал:

— Товарищ командир, мы вас не подведем...

Моторист Григорьев и оружейник Шаповалов в знак согласия широко улыбнулись. Примерно через месяц старший техник Посметный будто между прочим сообщил:

— Щедрова теперь не узнать! Буквально от машины не оторвешь!

Я тоже был доволен трудолюбием и прилежностью механика, его заботой о нашем "ильюше". В канун Нового года летный состав полка пополнился. Это было уже его третье поколение с момента рождения части. Во вторую эскадрилью пришли комсомольцы Лобанов, Муяки, Ткаченко, Матюхин, Ганин, Алексей Кузнецов (у нас уже был его однофамилец Леонид). Первые дни они ходили стайкой, держались особняком, ко всему чутко прислушивались и подолгу смотрели вслед самолетам, уходящим на боевое задание. А после возвращения летчика новички глядели на него с восхищением. Летчик просто и буднично рассказывал об атаках, огне зениток, встрече с "мессершмиттами", а у новичков загорались глаза, и они внимательно слушали эти скупые короткие рассказы. Каково после этого было возвращаться к занятиям наземной подготовкой, тренажам в кабине самолета, заниматься изучением района полетов!

Погода стояла плохая, и новичков пускать в дело пока опасались. А они рвались в бой. Их рвение было понятным, но опыт подсказывал — пусть "перекипят" на земле, в воздухе нужна холодная голова. Да и обстановка на фронте пока давала возможность для хорошей подготовки молодежи к предстоящим боям.

Особенно нетерпелив был младший лейтенант Ганин. Почти каждый день слышалось: "Товарищ командир, когда возьмете на задание? Мы на фронте или в запасном полку?"

И вот, наконец, я объявил: завтра полетим! На построении, присматриваясь к летчикам, сообщаю задание. На правом фланге высокий смуглый Алексей Кузнецов. Он заметно волнуется, в первый вылет Алексей не пойдет, но об этом сообщу позже, а сейчас пусть все привыкают к мысли о вылете. Рядом с ним Ганин, тоже высокий, но более тонкой кости. Немного выпуклые немигающие серые глаза смотрят пристально и чуть-чуть растерянно. Исчезла шумливость, и непонятно, обрадован он или огорчен предстоящим заданием. Зато Яша Муяжи, одесский грек, — само спокойствие. Плотный, коренастый, он всей своей фигурой выражает готовность к действию. У крепыша Михаила Лобанова легкое волнение не смыло девичьего румянца во всю щеку. Вплотную, почти касаясь плечом товарища, стоит Александр Ткачейко, немножко позер, но это, скор"ее всего, по молодости. Лобанов и Ткаченко моложе всех, им нет и двадцати. Крайний на левом фланге тихоня Матюхин. Его коренастая фигура и твердая короткая шея свидетельствуют о силе и жизнестойкости.

Невелик мой командирский опыт, но за год фронтовой жизни он убедил меня: самые стойкие, выдержанные в бою, способные на подвиг люди, как правило, тихие и скромные. С ними порой трудно работать, но в воздухе — это надежная опора. Из первого вылета не вернулся Ганин. Трудно сказать, как он вел себя в бою: после первого захода на цель почему-то сразу же повернул в сторону своих войск. Что же случилось? Молодые летчики приуныли: потеря товарища омрачила впечатление от первого боевого вылета. Но на второй день на окраине аэродрома показалась высокая тонкая фигура Ганина. Он шел с парашютом за плечами. Доложил бойко, чуть ли не с гордостью:

— Младший лейтенант Ганин сел вынужденно в поле, с убранными шасси. Был подбит.

— Что подбито? Мотор?

— Никак нет, пробоина в крыле! — и обрисовывает в воздухе руками размер пробоины: — Вот такая!

— Как работал мотор?

— Нормально, но самолет тянуло к земле.

— До аэродрома могли дойти?

— Не знаю. Самолет же тянуло к земле...

Вот и пойми, в чем дело. Впрочем, доставят самолет, посмотрим на повреждение. Не исключено, что молодой летчик растерялся и принял неправильное решение. Так и оказалось. Осмотр доставленного самолета убедил — долететь на нем до аэродрома можно было. Этот случай стал началом своеобразной истории с молодым летчиком, который со временем стал в полку притчей во языцех. Наступил новый, 1944-й год. Встретили мы его скромно, по фронтовому. Девчата из летной столовой поставили небольшую елку, украсили ее поделками из фольги. После ужина с фронтовыми сто граммами были танцы вокруг елки, подсвеченной лампочками от самолетного аккумулятора. Первого января землю окутал беспросветный туман.

— В такой туман вряд ли пошлют на задание, — размышлял Саша Карпов. — Придется нам в этот день отдыхать.

— На всякий случай сбегаю на КП, узнаю обстановку, — решил я. По пути встретил начальника штаба Андрея Яковлевича Красюкова.

— Туман на весь день, факт, — сообщил он. — Метеорологи говорят — такое по всему югу Украины. Так что иди спать.

Совет был дельный, и мы с Карповым завалились спать. Разбудил нас адъютант моей эскадрильи Анатолий Майков. Выбритый до синевы старший лейтенант, казалось, излучал здоровье. Он ворвался к нам шумно, весело.

— Как живут и здравствуют доблестные командиры? — спросил с порога. — Пошли в столовую!

Новогоднее настроение давало себя знать. Хотелось шутить и веселиться. В столовой начали сватать толстушку-официантку за Майкова. В самый разгар сватовства появился запыхавшийся посыльный:

— Товарищи командиры, срочно на КП!

Сразу бросились вслед за посыльным. По пути заметили — туман редеет, уже чуть-чуть приподнялся над землей. К стоянке самолетов спешили механики, стрелки. Майор Красюков объявил:

— Получена срочная задача — разведать плацдарм в районе Днепровки и переправы у Никополя. Приказ командира — вылетать одиночными самолетами. Первым идет старший лейтенант Карпов. У Пальмова — готовность номер два... Метеорологи обещали улучшение погоды, а пока что видимость до полутора километров, высота облачности — до ста метров. Карпову приказано через каждые две минуты передавать фактическую погоду на маршруте. Связь держать последовательно со своей радиостанцией, с КП дивизии и станцией наведения воздушной армии. Разведданные докладывать немедленно.

Невольно подумалось: сейчас летчик в воздухе не чувствует одиночества, он прочно связан с землей. Это не то, что было еще в прошлом году: ты летишь один на один с небом, и ни голоса товарищей, ни совета командного пункта. Укладывая в планшет карту, Карпов заметил:

— При подходе к Днепру облачность будет еще ниже. Это точно. Тогда как?

— При резком ухудшении погоды — немедленно возвращаться, — напомнил начштаба.

Сказал он это, видно, так, для порядка, потому что хорошо знал: Карпов не из тех летчиков, которые станут возвращаться, не выполнив задание.

Когда вышли из КП, я спросил Карпова:

— Как думаешь идти?

— Выбора нет — на бреющем.

— Не лезь на рожон. Ни пуха ни пера. Александр трижды послал меня к черту и побежал к самолету. Рядом с КП поставили автомашину с радиостанцией. Ее окружили летчики.

— Я — 63-й! Высота — 80, видимость — тысяча! — поступило первое сообщение Карпова сразу же при отходе от аэродрома.

Через две минуты, опустившись до пятидесяти метров, летчик сообщил — видимость увеличилась. А через несколько минут связь оборвалась — предельно бреющий полет ограничивает радиус связи. Вместе с Красиковым по карте следим, где по нашему расчету должен быть Карпов. Андрей Яковлевич перед войной закончил военную школу летчиков и летчиков-наблюдателей, поэтому хорошо разбирался в воздушной обстановке. Мысленно следя за полетом, он медленно произносит:

— Пересек линию фронта... сейчас уже в зоне зенитного огня...

Представляю положение Карпова. Вот он вынырнул из тумана, проносится над головами врагов, глазами шарит по земле, старается все запомнить, а возможно, сразу же передает на КП командующего. Пилотирует на ощупь... Расчетное время истекло, ждем возвращения разведчика. Красюкова вызвали по телефону из дивизии. Может, будет команда на мой вылет? Оказывается, начальника штаба спрашивали, есть ли связь с Карповым. Сержант-радист напряженно слушает эфир, часто повторяет:

— 63-й! Я "Вагранка"! Как слышите? Перехожу на прием!

Ответа нет. Уже приближается вечер. На старте жгут осветительные ракеты. Напрягая слух, стараемся уловить гул мотора. Нет, тщетно. Вместе с топливом истекло и время. Радист упорно терзает эфир. Красюков сел за телефон и начал опрашивать аэродромы соседей. И в этот момент в телефонный разговор неожиданно "врывается" дивизионный диспетчер:

— Карпов сел на аэродроме соседней дивизии! Цел и невредим!

Все вздохнули с облегчением. Словно гора с плеч! На следующий день Карпов рассказывал:

— Никогда еще не был в таком положении. Перед глазами — сплошной туман. Думал — не доберусь обратно. У Днепра облачность все ниже и ниже. Иду на бреющем над самыми кустами, а консоли все равно режут вату облаков. Внизу — дорога, на ней машины, в них гитлеровцы. Дал по ним пулеметную очередь. На развороте вынырнул из молочной пелены, взглянул вниз — голая степь. Значит, река позади. Беру курс к своим. Слышу голос командира. Он сообщает курс на ближайший аэродром. Иду по курсу... Вскакиваю на какой-то аэродром. Смотрю — "илы" с белыми полосами на киле. Братская дивизия! Ничего не вижу. Вдруг — красные ракеты замечаю. И знаешь, к кому сразу попал в лапы? К нашему Захару Хиталишвили! Он словно ждал меня. Говорит: "Хар-роший друг, на Новый год в гости прилетел! Молодэц!" Кстати, тебе привет и новогодние поздравления.

— Что видел на плацдарме?

— Немного. Машины с гитлеровцами, солдат. Кое-что передал на КП армии.

Одним словом, рядовой вылет. Только и памятно, что состоялся он на Новый год. Рядовой вылет... А сколько в нем было риска и смелости! Иной летчик в такую погоду мог и растеряться, и задание не выполнить. Возвратился бы с полпути — никто не осудил бы: туман, нелетная погода. А вот Карпов сделал все, что мог, и вряд ли кто в такой обстановке сделал бы больше. Весь январь был туманный и затруднял действия нашей авиации. Штурмовики, которым не привыкать ходить у самой земли, сейчас едва не задевали ее винтами. Можно сказать, гладили степь своими плоскостями. Словно из-под земли, выскакивали они на позиции противника и наносили по ним удар. Но вылетать из-за погодных условий приходилось в одиночку или малыми группами в два-три самолета. От этого эффективность ударов снижалась.

31 января. Я хорошо запомнил эту дату и этот серенький, промозглый день, который закончился так трагически. Часам к одиннадцати облачность начала немножко подниматься, посветлело. Меня срочно вызвали на КП.

Майор Красюков стоял у стола с большой картой, что-то прикидывал на ней и заметно нервничал.

— Василий Василич, смотри сюда, — начальник штаба ткнул карандашом в извилистую линию Днепра.

— Приказано разведать переправы противника от Большой Лепетихи вверх до Никополя. Не исключено, что некоторые спрятаны под водой, сразу их не разглядишь. Тем более в такую погоду. Вместе со мной должен лететь лейтенант Кошман. Для прикрытия выделено четыре истребителя, встреча с ними над их аэродромом.

— Андрей Яковлевич, зачем в такую погоду истребители? — спрашиваю у начштаба. — Во-первых, они связывают нас маршрутом. Во-вторых, придется ради них подниматься повыше.

— Нам не совсем известна обстановка. Очевидно, там, — майор Красюков ткнул пальцем в потолок, — знают лучше. Прикрытия зря не дают.

Возможно, и так. На войне часто бывает, что по солдатскому календарю праздник, а по командирскому — рабочий день. Или наоборот. Все зависит от угла зрения и перспективы. Вместе с Кошманом выбираем маршрут. Юра — способный летчик, уже побывал в сложных переделках: недавно был подбит и ранен. Невысокого роста, подвижный, как шарик ртути, Кошман нетерпеливо спрашивает:

— Товарищ командир, может, отказаться от истребителей? Они нас связывают.

Было время, когда мы очень нуждались в прикрытии. И сейчас в ясную погоду вместе с истребителями безопаснее — они, как щит над головой. Дружба истребителей и штурмовиков ковалась в совместных воздушных боях. Мы научились надежно защищать друг друга. И наши совместные вылеты диктовались интересами задачи. Сейчас же это только осложняло полет.

— Может, на бреющем махнем? — подает голос Иван Сычев.

Он хорошо разбирается в тактике и, как воздушный стрелок, часто дает дельные советы. Я всегда предпочитал этот вид полета. Правда, из-за сложности ориентировки не все летчики любят малые высоты. Меня штурманская сторона вопроса не волновала. Мешало другое.

— Истребители ведь не пойдут на бреющем, — отвечаю стрелку.

Потом меня долго преследовало и мучило сознание того, что не внял полупросьбе-полусовету Сычева. Две пары "яков" дружно пристроились к нам на полпути к Днепру. Снижаться до бреющего поздно — до линии фронта четыре минуты полета. Ближе к фронту облачность стала выше. У меня возникло решение: у самого переднего края войти в облака и выскочить из них над Днепром у Большой Лепетихи. Затем с правым разворотом вверх по реке уйти на Никополь. Даю сигнал Кошману подойти ближе, вместе ныряем в облака. Уверен — Юра сумеет удержаться в строю даже при слабой видимости ведущего. По расчету времени чувствую — пора выходить из облаков. Слегка отжимаю от себя ручку управления и выскакиваю над водной гладью у самой переправы. Скрытая водой, она тянется узкой ленточкой от берега к берегу, на ней — ни машин, ни людей. Под днепровской, чуть бурлящей волной хорошо заметно очертание затопленных на несколько сантиметров деревянных понтонов. Чтобы зафиксировать все это в памяти, достаточно одного мгновения, одного взгляда. Теперь надо уходить так же быстро, как и появились.

Но уйти благополучно не удалось. Сычев нажал кнопку переговорного устройства и произнес только одно слово "Товарищ...", как позади раздался оглушительный взрыв. Самолет уже успел нырнуть в облака, кабину окутала мокрая пелена, и в ней сразу почувствовалось, как падает скорость. Словно попал в густую, сдерживающую полет. массу. Понимаю — причиной этому не облака. В левой плоскости зияет огромная дыра. Сычев не отзывается, на стекле между нашими кабинами темно-красные потеки крови.

— Ваня, ты ранен? Слышишь меня? — кричу в переговорное устройство.

Воздушный стрелок не отвечает. Справа вынырнул вслед за мной из облаков Кошман, знаками показывает: посмотри, мол, назад. Голоса Кошмана не слышно — видимо, у кого-то из нас перебита связь. Смотрю назад — ничего не вижу. Догадываюсь — что-то неладно с Сычевым. Скорость заметно падает, хотя мотор работает на полную мощность. Ясно — полет продолжать нельзя. Главная переправа разведана, и можно считать, что вылет не был напрасным. Иду на свою территорию, постепенно снижаясь. Больше никто не стреляет. Значит попадание зенитного снаряда с первого залпа, самого опасного для летчика: ведь он пока не видит трассы огня. О нем-то и хотел меня предупредить воздушный стрелок. Но не успел. Лихорадочно работает мысль: тянуть домой или сесть на ближайшем аэродроме в Нижних Серогозах? Если Сычев ранен, ему нужна немедленная помощь. В кабине чувствуется запах гари. Самолет Кошмана выскочил вперед, летчик машет руками: садись! садись! Оглядываюсь назад — нет ни пламени, ни дымного шлейфа. Но в кабину из-за спины летят искры. Между мной и Сычевым верхний бензобак. Если он пробит, может быть пожар или даже взрыв. Под крылом уже Нижние Серогозы, высота — до полсотни метров, рядом бежит дорога, но аэродрома не видно. Тем временем искры сзади сыпятся, как от электросварки. Сажусь без шасси рядом с дорогой, в поле. Выключаю мотор, несколько метров самолет по инерции ползет по скользкому мерзлому грунту. Спешу открыть фонарь кабины, а он — ни с места! Молнией обожгло — заклинило, сгорю заживо! Настоящая ловушка! Увидев бегущих к самолету солдат, обрадовался: спасут.

Выбрался из кабины через узкую форточку. Вылезть отсюда даже в летней одежде нелегко. А я в меховом комбинезоне и с парашютом. Подумалось: припечет — и в игольное ушко пролезешь. В полку это был первый случай, когда пришлось вот таким способом оставлять кабину горящего "ила".

Показал Кошману: "Иди домой!" — а сам сразу же к кабине Сычева. В ней лежало безжизненное тело воздушного стрелка. В его кабине взорвался снаряд. Попади он на полметра впереди, мы бы погибли оба — ведь там бензобак. Попади на полметра позади, пострадал бы только самолет. Вот и выходит, что эти полметра, как для солдата в бою сантиметры, когда пуля свистит прямо у виска. У Сычева загорелся шелк парашюта, искры от этого пламени и забросило воздушным завихрением ко мне в кабину. Эх, знать бы, что Ване Сычеву уже ничем не помочь, тянул бы до своего аэродрома, там бы его и похоронили.

Взрывной волной сорвало дюралевую обшивку над бензобаком и завернуло против потока воздуха на мою кабину. Разворочен правый борт фюзеляжа у кабины стрелка. С трудом потушили парашют. Оказалось, он горит, как ватный фитиль: вроде бы и хорошо затушили, а ветерок дохнул — и снова курится. Тело Сычева завернули в шелк и захоронили в поле рядом с самолетом. Через несколько дней на место вынужденной посадки самолета прибыли механик Щедрое и моторист Багдасарян. С помощью местных властей и жителей они перезахоронили останки славного воздушного стрелка со всеми воинскими почестями на площади в Нижних Серогозах.

В последующих боях я бился с врагом и за себя и за своего боевого друга. Воздушные стрелки полка тоже с удвоенной силой били врага за гибель комсомольца Ивана Михайловича Сычева. Его имя навсегда вписано в боевую историю части. Для многих летчиков полка памятны днепровские переправы. Незадолго перед моим полетом на Большую Лепетиху примерно такая же история, как у меня, произошла у Алексея Будяка и его воздушного стрелка Виктора Щербакова. Осколок зенитного снаряда пробил масляный бак, пришлось срочно садиться. Хорошо, что летчик смог дотянуть до своей территории. Но вся местность вокруг была изрыта окопами и траншеями, ни одной удобной площадки. В довершение всего самолет при посадке попал.... в противотанковый ров. От сильного удара образовалась трещина, фюзеляж по кабину стрелка и шасси отлетели в сторону, бензобак деформировался и лопнул. От машины осталась одна кабина летчика, стрелок оказался выброшенным на землю. Очнувшись от удара, Щербаков поспешил на помощь летчику, кабину которого заклинило. А самолет уже горел. Экипаж еле спасся. Будяк и Щербаков добрались в полк, оба контуженные, с повреждениями на теле. Об этом экипаже и его трагической судьбе рассказ еще впереди. Через день после вылета на разведку переправы у Большей Лепетихи я снова ушел на задание в паре с Юрием Кошманом. Предстояло разведать, чем занимается противник на никопольском плацдарме. День выдался на удивление ясный и солнечный. Перед нами предстала такая картина: гитлеровцы вылезли из укрытия и двинулись к Днепру. У переправ скопилось множество машин и боевой техники. В то же время населенные пункты на пути нашего маршрута опустели. Я медлил с передачей по радио сообщения о бегстве фашистов с плацдарма, потому что никак не мог понять, почему противник решился на такое в совершеннейшую распутицу.

— Смотрите, как бегут! — раздался в наушниках ликующий голос Юры.

— Похоже, — подтвердил я.

Набрав высоту, связался по радио с командным пунктом и сообщил разведданные. Возвращаясь на аэродром, еще с воздуха мы увидели, что там царит необычайное оживление. Весть об отступлении противника, решившего отвести свои войска на правый берег Днепра, всех взволновала. Прямо на старт, где наши самолеты заправляли горючим и боеприпасами, на По-2 прилетел командир дивизии полковник Чумаченко.

— Ну-ка повтори, Пальмов, что видел?

Я снова повторил свой доклад. Выслушав его, Чумаченко быстро уехал на полковой КП. А мы опять ушли в воздух. Теперь нельзя терять ни минуты! Надо бить и бить гитлеровцев, чтобы как можно меньше их переправилось на Правобережье.

В тот день мы с Кошманом сделали три вылета, по нескольку раз вылетали и другие экипажи. Боеприпасы были израсходованы до последнего патрона и снаряда. Только к вечеру аэродром стал затихать. Авиаторы были довольны этим напряженным днем. За ужином подполковник Смыков передал всему личному составу благодарность командующего 8-й воздушной армией генерала Т. Т. Хрюкина и сообщил причину поспешного отхода противника с плацдарма. Оказалось, что 3-й Украинский фронт, наступая севернее Никополя, создал реальную угрозу отрезать, его вместе с левобережным выступом. Захватчики, как говорится, собравшись по шерсть, сами возвращались стрижеными: расчет вражеского командования на удар в сторону Крыма провалился.

— Назавтра — готовность с рассветом, — заключил командир полка. — Из-за распутицы все аэродромы воздушной армии бездействуют. У нас лучшее положение. Поэтому на нас и надежда.

На другой день полк поработал на славу. "Старики" и молодежь штурмовали переправы через Днепр, налетали на отступавшие колонны немецко-фашистских войск, помогали наземным частям сбивать арьергарды противника, которые прикрывали поспешный отход основных сил. В одном из вылетов, когда мы находились над полноводной украинской рекой, кто-то из летчиков, нажав кнопку передатчика, среди напряженной тишины вдруг запел:

Ой Днипро, Днипро, ты широк, могуч,
Над тобой летят... штурмовики.

Неожиданная замена слова была так кстати, прозвучала так вдохновляюще, что, поддавшись настроению, я команду "В атаку-у!" тоже подал нараспев, протяжно. После вылета я спросил летчика Алексея Будяка, не он ли пел о Днепре — голос показался его.

— Ни, мабуть, нэ я... — еще не зная, как воспримет командир сольное выступление, ответил Алексей. А сам широко улыбнулся, довольный и вылетом, и тем, что гоним врага с днепровских круч.

Было чему радоваться. Оправдались слова поэта: Славный день настал, мы идем вперед И увидимся вновь с тобой... Теперь мы часто виделись с Днепром. В эти заполненные до отказа дни как-то притупилась горечь от неудачного вылета 31 января. Делиться пережитым я не стал ни с кем, у каждого полно было своих забот и своих неприятностей: того "пощипали" "мессеры", тому сделали пробоину зенитки, тот неудачно совершил посадку. Каждый день был полон таких больших и малых тревог. Думалось, вряд ли кто будет возвращаться к тому памятному для меня полету на разведку переправ. Но нет, друзья ничего не забыли. Как-то под вечер майор Лобанов словно мимоходом сказал:

— Зайди-ка с Карповым через часок.

Потом встретился Карпов. Спросил:

— Тебя Степан Иванович приглашал?

— И тебя тоже?! Зачем — не знаешь?

— Там и узнаем, — поспешно ответил Александр.

Чья это была инициатива, до сего дня не знаю, но тот вечерок хорошо запомнился мне. Собралось нас четверо: штурман полка майор Лобанов, начальник воздушно-стрелковой службы капитан Заворыкин и командиры двух эскадрилий — Карпов и я. Разговор начался с шуток. Степан Иванович рассказал, как его воздушный стрелок Сеня Кузнецов строчит девчатам письма в десятки адресов и подписывает "летчик-штурмовик такой-то".

— И за меня, черт, пишет! — заразительно смеялся Лобанов, отчего ходуном ходила на гимнастерке Золотая Звезда. И вдруг как обрезал: — Скажи, Василий, сколько раз тебя подбивали?

У меня сразу мелькнуло: так вот зачем собрались друзья! Постарался взять себя в руки, как можно спокойнее ответил:

— Достаточно...

Карпов подхватил:

— Уточняю — шесть раз. Сведения достоверные...

Потом и началось... Товарищи обвиняли меня в бесшабашности в районе цели, в безрассудном риске, в недостаточном маневрировании в зоне огня. Такие "обвинения" легче, конечно, перенести, чем упреки в трусости. При этом товарищи были объективны и делали скидку на возможные случайности, на особую ситуацию, но никто из них не преминул вспомнить тот случай, в балке Снежная, когда я действительно один стал штурмовать танки и когда моему "илу" особенно сильно досталось. Правильно говорят: победителей не судят. Но только тех, которые побеждают регулярно. А у меня победы чередовались с поражениями. Вот друзья и хотели помочь мне избавиться от неудач, делились своим опытом, давали советы, порой не щадя моего самолюбия. Пусть не во всем были правы (мне-то лучше было знать, как в там или ином случае меня подбили), но "разбор" моих вылетов вели люди компетентные, знавшие о зенитном огне не понаслышке.

— Одним словом, пора, Василий, встряхнуться, — подытожил разговор Иван Александрович Заворыкин. — Тебе сейчас сколько? Двадцать шесть? Так вот! Надо, чтобы не оборвалась жизнь в молодости.

— Чтобы о войне мог и внукам рассказать, — уже веселее закончил Лобанов. — Они-то обязательно спросят, как деды воевали.

Старшему из будущих дедов, Лобанову, в то время еще не было тридцати, а младшему, Карпову, шел двадцать четвертый.

Многое после того разговора я передумал и переоценил. Правильно поругали меня друзья! Может, и книгу эту я смог написать лишь потому, что пошла мне впрок дружеская головомойка. Действительно, пора было закончить игру в прятки со смертью. Надо больше проявлять военной хитрости. Зачем лезть на рожон, если можно выполнить задачу, зайдя на цель с другой, более удобной и неожиданной для противника стороны!

Летчик-штурмовик в каждом вылете рискует не только собой, но и жизнью воздушного стрелка. У меня все не выходил из памяти Сычев. Кем теперь заменить его? Пока штурмовали плацдарм, летал со мной Михаил Устюжанин, бывалый стрелок, имевший на счету не один сбитый истребитель врага. Но Михаил давно уже слетался со своим командиром Леонидом Кузнецовым. Не стоило разбивать дружный экипаж. Пришлось брать на задание любого свободного стрелка. От этого, понятно, снижалась боеспособность штурмовика, взаимодействие его экипажа в воздухе.

Однажды на старте перед самым вылетом подошел ко мне комсорг полка сержант Иван Гальянов, решительный, строгий парень. С ходу предложил:

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите с вами слетать на задание.

— Почему так срочно! — насторожился я. — Судьбу хочешь испытать?

...Воздушный стрелок Гальянов недавно возвратился из госпиталя. Там у него началось заражение крови, нужно было резать руку. Но он не дал согласия на ампутацию, и риск увенчался успехом. Врачи сумели спасти руку. На фронте Гальянов воевал с первых дней войны, с весны сорок третьего года летал воздушным стрелком. Был ранен при штурмовке вражеских эшелонов на одной из железнодорожных станций Донбасса. Последние недели, пока выздоравливал, выполнял обязанности комсорга полка и находился в подчинении майора Поваляева. Как быть? Без разрешения командира полка или замполита я не мог взять Гальянова в полет.

— Знаешь ли, что Пальмова часто сбивают? — спросил в упор.

— От этого никто не застрахован, — решительно возразил Гальянов. — Мой командир Николаев, пока я был в госпитале, погиб. А мне нужно участвовать в боях. Понимаете — нужно! Не могу я спокойно ходить по земле!

Тогда я не знал настоящей причины его странной настойчивости. Думал, Гальянов переживает такое знакомое мне после госпиталя нетерпение снова подняться в воздух, чтобы вместе со всеми сражаться против фашистских захватчиков. Но немного позже я узнал: у комсомольца Гальянова был особый счет к фашистам.

В сентябре 1943 года советские войска освободили Брянщину, родные места Гальянова. Иван тогда находился в госпитале, перенес операцию, и друзья под его диктовку написали письмо в деревню Городище Брасовского района, где жила семья Ивана — мать и пять сестер. Старший брат был на фронте, отец умер задолго до войны. Ответа из дому долго не было, и решил Иван написать в военкомат. Оттуда сообщили что-то невразумительное, мол, семья еще не возвратилась из Холмецких лесов. Знал Иван эти леса. Как могла оказаться там пожилая мать и малолетние сестры? Может, вместе с партизанами? Но уже достаточно прошло времени для возвращения из лесов, да и холода наступали. Решил своей поправившейся рукой написать в сельсовет. В сердце было недоброе предчувствие. И оно, к горькой печали, оправдалось. Из сельсовета письмо пришло в полк. Распечатал его Иван — и расплылась перед глазами фиолетовая печать, поплыли строки... Не было у него семьи... При отступлении вражеские оккупанты расстреляли мать и сестер: старшую Таню, пятнадцатилетнюю Варю и одиннадцатилетнюю Полинку. Вместе с ними и малолетнюю племянницу, дочь Тани. А 18-летнюю сестру Марию угнали в Германию на фашистскую каторгу. В живых осталась одна сестра Анастасия.

Вот эта весть и жгла неуемной жаждой боя сердце воздушного стрелка. Знай в тот момент я о письме, может, и не взял бы тогда Гальянова на задание, подождал бы, пока уляжется боль. Но его настойчивость победила, и я не устоял, махнул рукой:

— Бери парашют...

Так в моем экипаже появился боец, который стал достойной заменой своему тезке Ивану Сычеву. С Гальяновым мы вместе летали до конца войны. Правда, командование полка не сразу согласилось отпустить комсорга, да и рука у него еще не совсем поправилась. Во многих переделках нам пришлось побывать. Но я всегда был уверен в надежности моего воздушного щита. Однажды Гальянов полетел с молодым летчиком Михаилом Лобановым, однофамильцем штурмана полка, Случилось так, что самолет их был подбит, осколок зенитного снаряда повредил маслосистему. На стекле фонаря образовалась масляная пленка, полностью закрывшая летчику обзор. А открыть фонарь нельзя: горячее масло било летчику в лицо. Самолет они сажали вдвоем: Лобанов вел его на вынужденную посадку, а Гальянов, стоя в своей кабине, подсказывал летчику примерную высоту и предупреждал о препятствиях. Возвратились они лишь вечером. И Гальянов сразу мне заявил:

— Нет, товарищ командир, нам с вами порознь летать нельзя!

Больше мы не расставались. В полете воздушный стрелок вел себя активно, постоянно сообщал обстановку, зорко следил за противником. В один из сырых февральских дней, когда стояла распутица, в паре с Юрием Федоровым мы ходили на правый берег Днепра штурмовать скопление вражеской техники. Накопилось ее там уйма! Видимо, противник за ночь, когда подмерзло, подтянул сюда артиллерию, автомашины, танки. Каждая бомба, каждый реактивный и пушечный снаряд попадали в цель.

Намолотили мы там много. И хорошо, что все это я зафиксировал на фотопленку. Потом ее отдали на обработку в дивизионную фотолабораторию. Но ждать проявления было некогда, штаб полка требовал доклада о результатах вылета. Заместитель начальника штаба старший лейтенант Григорий Шайда слушал мое сообщение с долей недоверия. Однако писарь штаба Александр Сергеевич Козлов, высокий, худощавый, в очках, все это добросовестно заносил на бумагу. После моего ухода между ними состоялся разговор, о котором я узнал позже.

— Не кажется ли вам, Александр Сергеевич, что Пальмов много наговорил? Летали парой, а сработали чуть ли не за эскадрилью, — высказал сомнение Шайда, просматривая записи.

— Для пары, конечно, успех очень большой, — осторожно ответил Козлов. — Но Пальмов никогда не имел склонности к преувеличению. Давайте запишем, как доложено, а завтра скорректируем по фотоконтролю.

Так и решили. Опыт штабной работы научил офицера штаба и писаря просеивать донесения летчиков. Что греха таить, порой в сообщениях летчиков среди чистых зерен правды попадались и плевелы преувеличения. А бывало, что и сами штабные работники "подсказывали" летчику результаты его работы.

Как-то еще во время боев над калмыцкими степями один майор из штаба дивизии настойчиво предлагал мне "хорошенько подумать и вспомнить", сколько подбито вражеских танков, потому что очень уж скромно выглядело донесение в вышестоящий штаб. Сейчас не было нужды слишком напрягать память. Результаты работы часто фиксировались фотопленкой. А она — самый объективный контролер.

На другой день в полк прибыл офицер штаба дивизии с фотопланшетом, снимками нашей работы. Анализ снимков показал, что пара штурмовиков нанесла гитлеровцам урон, который под силу большой группе "илов". И вина в этом была самих фашистов: очень уж скучили они свою технику. Офицер передал распоряжение командира дивизии полковника Чумаченко представить экипажи к наградам. Вот тогда старший лейтенант Григорий Шайда и "обнародовал" свой разговор с писарем Козловым.

Об Александре Сергеевиче Козлове, писаре оперативного отделения, мне хочется сказать особо. Должность у него в штурмовом полку была вроде незаметная: оформлял боевые донесения, оперативные сводки, вел документацию. Тогда Козлову уже было больше тридцати, носил он очки, и нам, молодежи, казался человеком пожилым. Спокойный, рассудительный, он всегда был в числе первых, кому рассказывали летчики о своем боевом задании. Писарь умел несколькими точными словами, одной-двумя грамотными фразами передать то, о чем летчик, еще не остыв после жаркого боя, иногда говорил долге и путано. Мы тогда не знали, что Александр Сергеевич закончил Московский университет, был химиком по образованию. К скромному писарю с уважением относились подполковник Смыков и майор Красюков. Хочу добавить, что к нам Козлова прислали из стрелкового полка. Когда-то, лет за пять до войны, он закончил школу младших авиационных специалистов. И когда, в конце 1942 года, появился приказ откомандировать из всех родов войск в авиацию тех, кто раньше в ней служил, он был направлен в авиационный полк.

После войны Александр Сергеевич занялся наукой, защитил кандидатскую диссертацию, работал доцентом кафедры неорганической химии в одном из московских вузов, подготовил немало специалистов-химиков. Многие ветераны полка, в том числе и автор этих строк, поддерживают дружеские связи с летописцем штурмового полка. Кстати, Александр Сергеевич, был первым рецензентом рукописи моих воспоминаний и проявил при этом характерные для него черты — добросовестность и объективность.