Возвращение в небо

Пылил военными дорогами сентябрь сорок третьего года. Там, где прошел фронт, словно смерч оставил свои следы. Редкое село уцелело. Под гусеницами танков лежат покалеченные яблони с яблоками на ветках, колодцы забиты трупами, в полях — вмятая в землю несжатая пшеница. Отступая, фашисты хотели оставить пустыню. И только стремительные удары наших войск помешали этому. Целую неделю дули сильные ветры, поднимая пыльные бури, сквозь которые солнце казалось мрачно-багровым.

В один из таких сентябрьских дней я оставил госпиталь. Из госпиталя удалось выскользнуть в очередную расчистку. Хотя раны еще ныли, но на обходе я: бодро ответил главврачу, не очень вникавшему в опрос и осмотр, что чувствую себя хорошо и готов вернуться в строй. В госпитале мне выдали новенькую армейскую одежду, чуть ли не на весь вещевой аттестат: гимнастерку, брюки, пилотку, ватную тужурку цвета хаки И кирзовые сапоги. Вдобавок еще сухой паек. Только вот погон не оказалось. Вместо этого в предписании указывалось, что старший лейтенант Пальмов после ранения прошел курс лечения в госпитале таком-то и направляется в отдел кадров фронта.

Моим попутчиком на запад был ротный из морской пехоты, с которым мы сдружились в госпитале. На окраине Сталине мы ждали попутную машину и видели, как в город возвращались беженцы, в основном женщины и дети.

— Ох, и нелегкая им выпала доля, — вздохнул старший лейтенант, наблюдая, как старик с дочерью или невесткой толкали разбитую тележку с узлами. На них сидел худой мальчик, с удивлением рассматривая военных в незнакомой ему форме. До слуха донеслось:

— Деда, а немцы насовсем убежали?

— Совсем, совсем... Красная Армия их прогнала.

Ехали мы с морским пехотинцем на попутных машинах, в товарняке, шли пешком. Разного наслушались и навиделись, душа была полна рассказами о тяжелом времени фашистской оккупации. Видели свежие могилы расстрелянных и повешенных советских людей, вывески с немецким названием улиц. Жутко становилось от мысли, что враг еще топчет значительную часть родной земли. Хотелось поскорее в бой... Отдел кадров фронта разыскали в одном из сел где-то под Гуляйполем. Не случайно это местечко носит такое необычное название. Поля здесь от горизонта до горизонта, всюду степь да степь с небольшими балочками, с редкими курганами. Действительно, есть где разгуляться! А какие села! На моей псковской земле деревеньки малые, сам я жил в такой. Здесь же одно село тянется на несколько километров. Эти места пощадила война, противник отсюда бежал, не успев сотворить расправу.

Вот и пришло время расставаться с моим товарищем морским пехотинцем. Пожали друг другу руки, обнялись. Старшего лейтенанта ждали окопы и траншеи, атаки под встречным свинцом. Меня — небо. Я очень боялся, что фронтовой отдел кадров направит меня в первую попавшуюся часть. И поэтому был приятно обрадован готовностью кадровиков направить в штаб 8-й воздушной армии. А здесь тоже вышло все хорошо: сразу передали через корпус в дивизию. Ну, а там свои! Моя госпитальная экипировка — без погон и знаков различия — не внушала доверия. В этом я убедился во время тщательной проверки документов в штабе дивизии.

Выручил проходивший мимо старший лейтенант. Услышав мою фамилию, остановился, начал засыпать вопросами:

— Пальмов, говоришь? Постой, постой! Старший лейтенант? Это тебя подбили, когда атаковали танки дивизии СС "Мертвая голова"? Под Саур-Могилой. Ты из госпиталя? Дай-ка я на тебя посмотрю...

Я едва успевал отвечать. Поражала осведомленность собеседника о моей судьбе. Но я видел старшего лейтенанта впервые. Осторожно спросил о его должности.

— Начальник воздушной разведки дивизии старший лейтенант Попп, — ответил офицер, насколько можно протяжно выговаривая две последние буквы. — Валентин Александрович.

Наш полк в этой дивизии был недавно. Меня могли многие и не знать. Но приятно, что помнят и даже ждут. Отвечая Валентину Александровичу, я сказал, что о "Мертвой голове" слышу впервые, что когда атаковал, не знал, какая "голова", но мертвых там осталось немало. Старший лейтенант подхватил меня под руку:

— Пошли к командиру дивизии.

Полковник Чумаченко обрадовался моему возвращению. Не дослушав доклада о прибытии, заговорил:

— Пальмов? Как же, помню! Это же ты водил группу добровольцев штурмовать высоту? Давай сначала в столовую завтракать, а потом ко мне!

Во время завтрака я коротко рассказал Поппу, как добирался. Подосадовал, что последние десять километров не было ни одной попутной машины. Валентин Александрович спросил:

— Ты шел от Новополтавки? Так там же ваш полк!

Вот он, закон зловредности! До Новополтавки я ехал на бензозаправщике. Перед селом шофер показал дорогу в дивизию, а на вопрос, не знает ли, где 806-й полк, подумал, потом ответил: "Не знаю". Наверное, тоже показалась подозрительной моя госпитальная экипировка. Командира дивизии мы застали около радиостанции с микрофоном в руке. Над нами в хорошем строю курсом на запад пронеслись две восьмерки штурмовиков. Старший лейтенант Попп тут же комментировал: "Пошли на Мелитополь". С радостным возбуждением проводил я взглядом летящих. Вот, она, родная стихия! Я уже знал: бой идет на сильно укрепленной линии вражеской обороны по реке Молочной. Мои мысли прервал полковник Чумаченко.

— Подкрепились? Как здоровье? Как себя чувствуете?

Я ожидал расспросов о том злополучном бое, приведшем меня в госпиталь. Но командир дивизии вдруг сообщил:

— Знаете, я вас не отпущу в полк. Мне требуется начальник воздушно-стрелковой службы. Отдохните, а после обеда встретимся, — и Чумаченко снова взялся за микрофон.

Я был в нерешительности, надо бы с кем-то посоветоваться. Меня тянуло в полк, а тут неожиданное предложение, причем чуть ли не в форме приказа. С Валентином Александровичем вошли в комнату разведотдела. Всюду карты, карты. Давно не видел их. На фронте летчик не расставался с картой от зари до зари. Не зря в ходу был анекдот: идут летчики с аэродрома по селу в унтах, планшеты через плечо. И вдруг слышат, как мальчуган говорит матери: "Ма-а, смотри, летчики с картами идут, опять будут дорогу спрашивать..." Смотрю и глазам не верю: за столом сидит Саша Гончаров, с которым мы служили еще в бомбардировочном полку. Запомнился Гончаров отличной выправкой: высокий рост, статная фигура, мягкий легкий шаг. Оказывается, Саша — помощник начальника воздушной разведки.

— Вот и хорошо, что встретились, — обрадовался за нас Попп. — Устрой, Саша, старшего лейтенанта на отдых. Теперь он будет летать в управлении дивизии...

Гончаров уступил свою койку, коротко посоветовал:

— Не соглашайся, Вася. В полку работа интересней. А здесь бумаги, карты, сводки... — И тут же ушел в штаб.

Уснуть мне не удалось: мысли обгоняли одна другую. Что ответить комдиву? Смущало, что должность уж слишком для меня высокая. Ответственности я не боялся, однако зарываться тоже не стоило. Так ничего и не придумав, во второй половине дня отправился в штаб. Не успел переступить порог, как подбежала миловидная белокурая девушка-диспетчер и бойко доложила:

— Товарищ старший лейтенант, вас просят к телефону.

— Откуда? Кто!

— Из полка! Вашего! — с каким-то особым смыслом ответила девушка.

Звонил замполит полка майор Поваляев. Алексей Иванович был человеком наступательным, любил удивить собеседника осведомленностью. Не один раз, полушутя-полусерьезно заявлял летчикам: "Если нагрешил, лучше сам приди и доложи. Все равно узнаю". Летчики и сами убеждались в этом, однако каждый раз удивлялись: "И откуда ему все известно?" Алексей Иванович остался верен себе: не успев поздороваться, перешел в атаку:

— Что же ты, Василий Васильевич, решил сбежать из родного полка?.. Как это называется?

Выслушав объяснение, Алексей Иванович предложил:

— Вот что: попросись у комдива повидать полковых друзей. А там видно будет. Высылаю машину. — И положил трубку.

Девушка-диспетчер загадочно улыбалась. Не трудно было догадаться: это она позвонила в полк. Почему? Тогда я не знал, что Нина Метелёва, так звали девушку, решила перейти к нам воздушным стрелком. И перешла. Потом, вспоминая об этом, она говорила:

— Решила поменять телефон на турельный пулемет.

Забегая вперед, скажу, что Нина в полку воевала до конца войны. Не один раз отличалась в бою, была награждена боевым орденом. Нина еще раз подтвердила, что наши девушки в бою не уступали мужчинам — воздушным стрелкам.

Комдив Чумаченко, узнав, что за мной выехала машина, согласился с просьбой, но напомнил, что к своему предложению еще вернется. Вот и полк — моя фронтовая семья! Первым, кого я встретил, выйдя из машины, был Александр Карпов. Он бежал с планшетом и шлемофоном в руках. С разбегу обхватил меня за плечи:

— Вернулся! Вот и хорошо! Очень даже!

Не успел оглянуться, как оказался в плотном кольце летчиков. Все одеты в новые демисезонные синие куртки с меховыми воротниками. Я же в своей защитной заметно выделялся "неавиационным видом". Приметил несколько новых лиц, но многих знакомых среди встречающих не нашел. Чувствовал недоброе, но спрашивать не спешил. Однако не выдержал, заикнулся:

— А где мой стрелок?

Карпов тут же перебил:

— Потом, потом, сейчас на ужин.

В столовой внимательно разглядывал каждого и поражался: как они все повзрослели за эти два месяца! Вот Боря Остапенко. Запомнился он мне юношей с девичьим румянцем и пушком на верхней губе. Сейчас вроде тот же, а присмотрись — другой. У Бори при смехе все так же легко трепетали крылышки ноздрей, но вокруг губ залегли первые морщинки-скобочки. Взгляд серых лучистых глаз стал более спокойным, значительным. Чувствовалось, летчик успел многое повидать. Повзрослели Коля Маркелов, однофамильцы Петя и Юра Федоровы. По-прежнему успешно воевали "старики" Иван Иванович Мартынов, Иван Александрович Заворыкин, Степан Иванович Лобанов. У многих на груди появились новые ордена. За столом, где сидели летчики и стрелки, вырисовывались и незнакомые лица. Вот к нашему столу буквально подкатился этакий круглячок, бойко представился: "Сержант Друмов. Разрешите присутствовать?" Чтобы не затруднять положение подчиненных, пришлось объявить: я пока не в строю, по всем вопросам обращайтесь к старшему лейтенанту Карпову, Он командует эскадрильей. После ужина мы с Карповым остались вдвоем. Он все расспрашивал меня о госпитальной жизни, в каких городах бывал, с какими людьми познакомился. Почувствовал — не хочет Александр огорчать меня неприятными вестями, пытается оттянуть время.:

— И все-таки — кого нет? — задал неизбежный вопрос.

Карпов тяжело вздохнул.

— Многих. Сам знаешь — два месяца боев. — Помолчав, продолжил: — Нет Вити Смирнова, Вени Шашмурина, Васи Попельнюхова, Паши Карпова. Нет Толи Баранского... С каждой новой фамилией все ниже склонялась моя голова, в висках стучало: "нет, нет, нет..." И никогда больше не будет этих молодых, здоровых ребят, только начинавших жизнь. Как много они сделали бы в ней, какую пользу принесли бы! И вот — сгорели в пламени войны. Будьте прокляты и война и тот, кто ее развязал!

В памяти всплыло лицо моего любимца Вити Смирнова.

Да, я любил его, как младшего брата, как хорошего летчика и товарища. И он дорожил этим, никогда не использовал командирское доверие во вред боевому делу. Смирнов родился, как и наш штурмовой полк, в Астрахани. Когда пришел к нам, очень обрадовался такому стечению обстоятельств. Любил говорить: "Мы — астраханцы, полк и я!" Незадолго перед моим ранением молодой летчик ломающимся баском обратился ко мне:

— Товарищ командир, вы слишком рискуете в зоне зенитного огня. Маневрируйте больше, мы не отстанем.

— Спасибо, учту это, — ответил я.

И подумал: вот как выросла молодежь! Я учил ее не теряться над целью, не бояться зенитного огня. И рад, что достиг этого. Теперь бы нам всем по-настоящему овладеть тактикой боя, научиться военной хитрости, умению упреждать все уловки врага. Таким мне виделся очередной этап работы с молодежью. Но война внесла коррективы в мой план: я был ранен, а через месяц не стало Смирнова.

Он посадил горящий штурмовик на нейтральной полосе. Под вражеским огнем он и воздушный стрелок оставили самолет. Наши войска, в свою очередь, тоже открыли огонь, защищая экипаж "ила". Разгорелся настоящий бой. Смирнов и стрелок бросились к своим окопам. Гитлеровцы ударили из минометов. Осколок сразил летчика, стрелок был ранен.

Не стало моего боевого друга Толи Баранского, одного из первых в полку добровольцев-стрелков. Проводив меня в госпиталь, он добрался в полк и рассказал товарищам о нашем вылете и посадке. Затем терпеливо ждал моего возвращения. Но не мог Толя долго сидеть без дела, когда товарищи воевали. Как-то он полетел вместе с лейтенантом Маркеловым. Возвратившись с полета, летчики доложили: самолет Маркелова загорелся над целью на малой высоте и упал. Через три дня Маркелов отыскался. Он пришел обожженный, еле живой, А Толя Баранский погиб. Погибли мои друзья по училищу Павел Карпов и Вениамин Шашмурин. Меня долго мучил вопрос: почему в бою первого августа я остался один, без ведомых? Об этом тоже рассказал мне Александр в тот октябрьский вечер, пока мы шли в хату, в которой он жил.

— Понимаешь, как получилось, — объяснил мне Карпов. — Павел, как ты помнишь, имел задачу сфотографировать нашу работу и шел последним в боевом порядке. Когда вся сводная группа сбросила бомбы, он прошелся над целью и сфотографировал ее. И первым подвергся атаке "мессеров". Выскочил на свою территорию, а они у него на хвосте. Тогда мы бросились на выручку фотографа, а ты в это время развернулся и пошел в атаку на танки. Вот мы и потеряли друг друга...

Наконец все стало на место. Так сложилась боевая ситуация, а на войне обстановка бывает еще посложнее.

Вот и хата, где жил Александр Карпов. Хозяева оказались радушными, обаятельными старичкам". Встретили нас приветливо. Хозяйка — подвижная, энергичная старушка, начала сокрушаться, что где-то запропастился Сашин носок. Этим старушка мне очень напомнила мою заботливую мать. Она была такого же возраста и роста, с такими же добрыми глазами и работящими крестьянскими руками. Особенно растрогала меня сцена, невольным свидетелем которой я стал. Мы уже несколько дней жили вместе. Однажды Александр уходил на аэродром раньше меня. Предстоял вылет, и наша славная хозяйка дорогу Саше осеняла мелким крестом. Я отвернулся, сделал вид, что ничего не видел, а самому хотелось подойти и поцеловать эту старую женщину. Она переживала за нас, как мать. Стоило нам задержаться на аэродроме после задания, как старички теряли покой. Оказалось, что их сыновья тоже воевали. И, может быть, где-то чужая мать так же беспокоилась о них. Ведь нашим матерям вдвойне тяжелее была эта война.

На второй день утром на аэродроме состоялось построение полка. Подполковник Смыков, зачитав приказ, вручил ожидавшие меня награды — орден Красного Знамени и медаль "За оборону Сталинграда". Орден был за штурмовку высоты на Миусе. Комдив сдержал слово. После поздравлений, когда летчики немного разошлись и мы остались с Маркеловым вдвоем, ко мне подошел наш "доктор Карло" Миколаишвили и без лишних слов приступил к делу:

— Ну-с, молодой человек, идемте со мной, посмотреть будем ваша рана.

Мне хотелось поговорить с Маркеловым, узнать подробности гибели Толи Баранского, но капитан Миколаишвили был непреклонен:

— Слушайте, Васил Василович, поговорить успэетэ, сначала здоровье, потом всо осталное... — и увел меня в санчасть.

Осмотрев меня, наш медик, как и следовало ожидать, ни о каких полетах не захотел и слушать.

— Как-кой разговор! Рана нэ зажила, лечиться нужно, отдыхать нужно. И нэмного стрептоцид. Будэт то и другое. А уж потом — лэтать.

Все это "дохтор Карло" выпалил на одном дыхании, почти гневно. Потом на его коричневом от загара лице зажглась белозубая улыбка. Это означало, что разговор окончен. С Николаем Маркеловым удалось встретиться только вечером. С того февральского дня, когда на заводском аэродрома я впервые познакомился с этим молодым летчиком, прошло чуть больше полугода. Но по пережитому это время равно десятилетиям. Вначале Маркелов летал робко, стараясь точно копировать летный почерк ведущего. Однажды это даже привело к комедийной ситуации. После взлета парой у ведущего на высоте пятьдесят метров отказал мотор, Ведущий пошел на вынужденную, Маркелов — за ним. Он так старательно выдерживал свое место в строю, что и не заметил, как совершил... "вынужденную" посадку, но зато, как требуют инструкции, "на заданных интервале и дистанции". Это объяснялось неопытностью молодого летчика, в полете он чувствовал себя скованно, напряженно. Потом обвыкся, стал летать увереннее, проявлять больше инициативы, находчивости. К осенним боям был уже среди лучших штурмовиков полка. И вот обидная весть: самолет Маркелова — Баранского загорелся над целью, а летчик и стрелок погибли, в этом никто из тех, кто видел падение "ила", не сомневался. Поэтому особой радостью для полка было возвращение обгоревшего, но живого Маркелова. И вот сейчас Николай рассказывал мне все, что произошло с ним.

— При выходе из атаки раздался сильный удар в самолет, и обе кабины охватило пламя. Потом я уже лежал на земле, — рассказывал мне Маркелов, который так и не смог вспомнить, как выпрыгнул с парашютом. — Поднял голову, а надо мной стоят три вражеских автоматчика.

Рядом догорал самолет, и в нем Толя Баранский, убитый во время атаки. Гитлеровцы отобрали у советского летчика пистолет, опорожнили карманы, посадили его в машину, полную автоматчиков, и повезли. Долго ехали в колонне отступавших войск. Маркелов чувствовал себя плохо: болели все кости, от ожогов прямо-таки пылала спина, туманилась голова. Колонна остановилась в небольшом селе Анастасиевка. Здесь находился какой-то штаб, и Маркелова повели на допрос.

Фашистский офицер интересовался аэродромом штурмовиков, количеством самолетов в полку, позывными радиостанций. Летчик молчал. Боль не проходила, но яснее стала голова. Офицер терял терпение, переводчик стал ругаться. И вот в русский и немецкий говор, в грубые голоса вдруг стремительно ворвался все нарастающий гул, от которого сильнее забилось сердце. Маркелов сразу определил — летят родные "илы". Как он обрадовался им! В один миг хата опустела, гитлеровцы бросились врассыпную. Ударили "эрликоны", послышались взрывы бомб. Летчик выскочил из хаты. Вокруг рвались эрэсы.

"Нет, шалишь, свои не убьют", — решил Маркелов, осматриваясь. Фашисты все попрятались, на улице горели две машины, метрах в пятидесяти на привязи металась лошадь. Не чувствуя в спешке боли, летчик добежал до коновязи, вскочил в седло и рванулся в поле. Вслед раздались автоматные очереди, лошадь споткнулась, и Маркелов кубарем полетел через ее голову. На счастье, рядом оказались заросли кукурузы, он ползком добрался до них. А над головой гудели краснозвездные штурмовики, они словно прикрывали отход своего побратима. Потом собрались "на змейке" и бреющим ушли на восток. Наступила тишина. Летчик забрался в глубь кукурузного поля и прислушался. По дороге возобновился поток машин, раздавались немецкие команды, перебранка водителей. Все тело ломило, боль от ожогов становилась нетерпимой, хотелось кричать, но он только крепче сцепил зубы. Постепенно нервное напряжение спало, и незаметно для себя он уснул. Проснулся от сильного озноба, зуб на зуб не попадал. На востоке загоралась заря. Жаль — потерял ночь. Решил двигаться навстречу фронту. Пока выбрался из кукурузы, немного согрелся. Залег в бурьяне рядом с дорогой и стал наблюдать. Прошло несколько машин с артиллерией, послышался топот ног. В одежде людей показалось что-то знакомое, но боялся ошибиться. И вдруг русский голос:

— Лейтенанта Егорова к комбату!

Летчик поднялся и пошагываясь вышел на дорогу...

Через два дня Маркелов был на своем аэродроме. Но нашего полка там не было, он перебазировался. Оставалось несколько человек из батальона обслуживания. С ними он нашел полк.

— Вот так все и было, — закончил Николай рассказ о своей "одиссее". — Теперь снова летаю...

В волосах двадцатитрехлетнего летчика я приметил седину, карие глаза смотрели задумчиво и строго. Казалось, в них отражается отблеск виденного им пожара. Закончив рассказ, Маркелов задумался, очевидно, вспоминал пережитое. После побега из плена лейтенант Маркелов воевал с какой-то особой злостью, в боях проявлял отчаянную храбрость, атаковал противника смело и решительно, Число его боевых вылетов подходило уже к сотне. Сотый, юбилейный, вылет был одним из самых трудных. Состоялся он в Крыму весной 1944 года, о нем я еще расскажу.

Я находился в родном полку уже неделю. Все ждал решения командира дивизии о моем назначении. Командование полка старалось уверить меня, что сумеет договориться с полковником Чумаченко. Но команда из штаба дивизии оказалась прямо-таки для военной поры неожиданной: старшего лейтенанта Пальмова направить в Дом отдыха! Готовится второй штурм вражеской обороны на реке Молочная, в полку на счету каждый летчик — и вдруг Дом отдыха!

Вскоре я понял, чьих это рук дело. "Доктор Карло", первый узнал о телеграмме и откровенно обрадовался ей.

— Нэ думай, дарагой, отказаться, — предупреждал Миколаишвили. — Все равно лэтать нэлзя! Рана заживьот — тогда можно. Война длинная, хватит и тэбэ.

Подполковник Смыков, стоило лишь мне усомниться в целесообразности отдыха в такое время, сразу перебил:

— Приказ ясен? Выполняй. Отдых — не безделье, а восстановление здоровья. Оно — тоже казенное имущество.

Пришлось отбыть в Таганрог, где размещался дом отдыха 8-й воздушной армии, для ремонта "казенного имущества". Там мы узнали об освобождении столицы Украины города Киева. Быстро пролетели дни отдыха и лечения. Здесь я услышал историю о двух летчиках-истребителях, которые по ошибке сели на вражеский аэродром. Когда заметили просчет, было поздно, они были окружены фашистами. Летчики отстреливались до последнего патрона, затем подожгли самолеты и погибли, но не сдались в плен. Свой полк я догнал уже за Мелитополем. Капитан Миколаишвили встретил меня сияющей улыбкой:

— Вижу — харашо отдохнул. Давай смотреть рана. После осмотра довольно сказал: — Еще неделька, и можно лэтать...

Стоял конец ноября, готовился удар по фашистской обороне на Никопольском плацдарме. Штурман полка Герой Советского Союза майор Лобанов сделал со мной несколько тренировочных полетов на "спарке" и дал "добро" на включение в состав боевой группы. Перед этим вылетом я волновался, как новичок. И не удивительно. Ведь почти четыре месяца не был над линией фронта, не чувствовал в груди того холодка, который ощущаешь, когда видишь летящую навстречу трассу огня. Все это время самой страшной опасностью для меня была толстая игла в руках медсестры. Как и положено в авиации, в первый вылет после перерыва я шел ведомым. Ведущим у меня был Александр Карпов. Он ободряюще говорил:

— Держись, Вася, моего хвоста, а все остальное — по старой методе.

Стояла хмурая осенняя погода, десятибалльная белесая облачность прижимала нас к земле. Еле просматривался мутный горизонт, а под крылом белела припорошенная снегом запорожская степь. Карпов вел группу уверенно, сразу чувствовалось — летчик с хорошим опытом. Ведь он все эти четыре месяца был в боях и обогнал меня в количестве вылетов, которое уже приближалось к сотне. Слева показался поселок Новорубановка. Где-то рядом — фронтовая полоса. Заметно нарастает волнение, в первом боевом вылете я чувствовал себя спокойнее.

Присматриваюсь к земле: что там? В кабине самолета, заполненного моторным гулом, звуков боя не слышно. О ходе его можно судить лишь по следам огня да по видимым разрывам и воронкам. Карпов тоже смотрит на землю, водит головой то влево, то вправо — ищет цель. Вот вырисовываются очертания траншей. Ага, это линия фронта. Но почему не стреляют зенитки? Иногда прямо-таки хочется, чтобы они заявили о себе. Ну вот и напросился: слева брызнула трасса красных шаров. Делаю небольшой маневр и следом за ведущим иду в атаку. Теперь огненные трассы мелькают слева и справа. Фашисты создали на участке своей обороны под Новорубановкой плотное огневое прикрытие. Наземным войскам трудно без помощи авиации сломать этот узел. Штурмуем на малой, двухсотметровой высоте, под яростным зенитным огнем. Сброшены бомбы, выпущены реактивные снаряды. Делаю разворот за ведущим. И в этот момент слышу звонкий удар по броне. Мотор словно поперхнулся и остановился. Попытался снова запустить — бесполезно. Нельзя терять ни секунды, надо садиться. Хорошо, что близко линия фронта. Благополучно сел на окраине поселка.

Вместе с воздушным стрелком к ночи добрались в полк. Больно от досады, надо же: первый вылет — и подбит! Что это — невезение или разучился воевать? Конечно, немного найдется летчиков-штурмовиков, которые не были подбиты, не садились на вынужденную, не имели десятки пробоин. Но это слабое утешение. Вновь и вновь, прижавшись к борту попутной машины, анализирую вылет. Все вроде делал правильно: и маневрировал, и атаковал решительно. Стоп! Может, в этой излишней решительности и причины? Ведь когда идешь на цель, стараешься не обращать внимание на встречный огонь.

Иначе как же воевать? Беречь себя? Нет, что-то надо делать, иначе и до большой беды недалеко. Друзья в полку встретили меня сочувственно. Особенно сокрушался Карпов. Степан Иванович Лобанов, на выгоревшей гимнастерке которого выделялась звезда Героя Советского Союза, пытался ободрить шуткой:

— Не падай духом! За подбитого двух неподбитых дают!

— Где? — горько улыбнулся в ответ я.

— На фронте, конечно. А вообще, учти и помни: зенитка среднего калибра, как правило, лупит в белый свет, ведет в основном заградительный огонь. Даже когда огонь прицельный, больше всего опасен первый залп. Поэтому маневрируй и тогда, когда еще не видишь шапок разрывов. "Эрликонов" берегись, ведь они стреляют по трассе, тут нужен резкий маневр. А во всех остальных случаях, как говорил мой инструктор в училище, — "леагируй и поддерживай".

Штурман полка майор Лобанов стал Героем Советского Союза еще в сталинградских боях, у него большой опыт боевых вылетов. Он тоже, конечно, был подбит, привозил и дыры в самолете. Но не падал духом, что и другим советовал.

На опустевшей стоянке меня встретил механик Петр Александров. Хоть он и утешал меня, но, чувствую, расстроен не меньше. Тому, кто не готовил самолет к полету, кто не прощупал на нем каждый болт и каждую гаечку, трудно понять, как человек привыкает к своей машине, как любит и знает ее. На войне самолет — не просто боевая техника. Это участник боев, от которого зависит не только жизнь летчика, но и результаты боя. Самый смелый и умелый летчик без хорошего самолета значит не так уж много. Поэтому к своим "илам" мы относились почти как к живым существам, у каждого из них свой характер и свой норов.

В том памятном июльском полковом вылете я участвовал на "тридцатьдевятке". Тогда почти весь полк привез отметины, а на моей машине не было ни царапины. Сейчас "тридцатьдевятка" лежала на переднем крае. И механик уже интересовался повреждениями, думал о том, как быстрее доставить ее на ремонт, ввести в строй. В пору осенней распутицы дело это не только хлопотное, но и трудное. Однако механики и техники не считались с этим.

— Ничего, товарищ старший лейтенант, скоро "тридцатьдевятка" будет снова на стоянке, — говорил Александров.

И я верил ему.

В начале декабря вместо больших групп мы чаще летали парами и звеньями. Погода ухудшалась, все гуще становились туманы, все ниже снежная облачность. А летать надо, наземные войска, несмотря на слякотную погоду, вели ожесточенные бои. После разбора с летчиками очередного вылета подполковник Смыков сказал:

— Все свободны, старшего лейтенанта Пальмова прошу задержаться.

Когда летчики ушли, Георгий Михайлович сообщил мне:

— Я подписал приказ — принимай первую эскадрилью.

Новость меня не обрадовала. Конечно, пора определять свое место в боевом строю. К тому времени полковник Чумаченко согласился оставить меня в полку, по первую эскадрилью я принимать не хотел.

— Объясни, — нахмурился Смыков. Его чуть сутуловатая фигура выжидательно вытянулась. — Объясни...

— Товарищ командир, я оставил эскадрилью четыре месяца тому назад. Все это время командовал ею Карпов. Вы сами знаете — эскадрилья воюет хорошо, Карпов справляется со своими обязанностями. Стоит ли менять командиров? А мне работа, думаю, найдется.

Смыков задумался, для него мой отказ был неожиданностью.

— Но ведь приказ подписан... — начал было он.

— Как командир, вы можете его и отменить, — не отступал я.

— Ладно, подумай еще. И я подумаю.

Через час меня разыскал замполит майор Поваляев. Поинтересовался, почему не хочу принимать первую эскадрилью. Я повторил свои доводы. Алексей Иванович задумался. Затем неожиданно поддержал меня:

— О вреде частой смены командиров я с тобой согласен.

Через два дня подполковник Смыков объявил: решением командира дивизии старший лейтенант Пальмов назначается штурманом соседнего полка. На штурманскую работу я был согласен, но... Очень не хотелось расставаться со своим полком. Фронтовикам особенно понятно чувство единой боевой семьи. При всех обстоятельствах они старались возвратиться в родной полк. Я тоже рвался сюда. Конечно, прошло бы время, и новая часть тоже стала бы для меня родным коллективом. Однако, как говорится, самая крепкая — первая любовь. Одним словом, на душе было грустно. Наутро, собрав немудреные пожитки, пришел на командный пункт к командиру полка проститься. А он все тянет и тянет, куда-то звонит, что-то согласовывает. Потом вызвал меня и командира второй эскадрильи Мартынова. Без лишних предисловий объявил:

— Капитан Мартынов назначен штурманом 807-го полка, старшему лейтенанту Пальмову принять вторую эскадрилью.

На лице Смыкова, до сих пор хранившем официальное выражение, мелькнула довольная улыбка.

— Теперь доволен?

— Да! — поспешил я.

— Иван Иванович тоже, видимо, не в обиде?

— Кто же при повышении обижается? — ответил Мартынов.

— Вот и добро! Итак — за работу. Командиром первой эскадрильи остался мой друг и боевой заместитель Александр Карпов, его помощником по технической части, как и раньше, был Гурий Кононович Савичев.