Декабрь
1 декабря
Еще 23 ноября Юго-Западный и Сталинградские фронты с выходом у Калача и Советского замкнули кольцо окружения немецкой группировки. Но слово «окружение» все еще не фигурирует в официальных сообщениях. Значит, и нам не дозволено распространяться на эту тему.
Как раз в те дни я встретил в Ставке Жукова. Спросил его, как, мол, нам, газете, быть? Что сказать читателю? Ведь любой, кто возьмет в руки карту и проведет карандашом линию через освобожденные пункты, объявленные в сводках, в том числе у Калача и Советского, сразу увидит, что окружение вражеской группировки стало действительностью. Георгий Константинович вначале ответил шуткой:
— А зачем вам писать, если ваш читатель до этого дойдет своим умом? — А потом добавил: — Пусть покрепче завязнут... Потерпите...
«Терпенье, — писал Гейне, — второе мужество». Но этого мужества, признаюсь, нам не хватило, и мы решили обойти запрет. А сделано это было таким образом. Еще 27 ноября мы напечатали, как уже говорилось, статью Эренбурга «Наступление продолжается». Там и было впервые сказано, что враг окружен. Затем это слово — «окружение» — появилось в очерке Тихонова. В репортаже наших спецкоров оно тоже часто встречается, но здесь речь идет лишь об окруженных отдельных гарнизонах. Разумеется, это не дает четкого представления о битве. Но полным голосом впервые об этом сказал Гроссман.
«Сталинградское наступление» — так называется его очерк.
Писатель видел начало наступления с НП дивизии. А затем, шагая вместе с наступающими войсками, выразительно описал все, что встретил на этом пути. «Мы едем по следам наступавших танков. Вдоль дорог лежат трупы убитых врагов, брошенные орудия, замаскированные сухой степной травой, смотрят на восток. Лошади бродят в балках, волоча за собой обрубленные постромки, разбитые снарядами машины дымятся сизыми дымками, на дорогах валяются каски, гранаты, патроны... Все дороги к Волге полны пленных... Медленно, [430] отражая своим движением все изгибы степного проселка, движется колонна, растянувшаяся на несколько километров»...
Наш спецкор в одних шеренгах с бойцами. «Вечером мы продолжаем наш путь. Идут войска, колышутся черные противотанковые ружья, стремительно проносятся пушки, буксируемые маленькими сильными автомобилями. С тяжелым гудением идут танки, на рысях проходят кавалерийские полки. Холодный ветер, неся пыль и сухую снежную крупу, с воем носится над степью, бьет в лицо. Лица красноармейцев стали бронзово-красные от жестокого зимнего ветра. Нелегко воевать в эту погоду, проводить долгие зимние ночи в степи под этим ледяным всепроникающим ветром, но люди идут бодро, подняв головы, идут с песней».
А теперь об окружении. Написал Гроссман о нем так:
«Успех велик, успех несомненен, но все живут одной мыслью — враг окружен, ему нельзя дать уйти, его нужно уничтожить».
Что ж, откровеннее об окружении противника не скажешь! А завершает Гроссман эту мысль словами: «Не должно быть ни тени легкомыслия, преждевременного успокоения». Да, не откажешь Василию Семеновичу в умении трезво оценивать обстановку. А ведь нам, издали, тогда казалось: задача, которую поставила Ставка перед Сталинградскими фронтами уже после того, как кольцо окружения замкнулось, — расчленить и уничтожить немецкую группировку, будет выполнена в короткие сроки. Но сделать с ходу это не удалось — и в связи с усилением сопротивления врага, и в связи с недостатком наших сил. В сообщениях спецкоров все чаще появляются строки: «Противник сопротивляется крайне упорно, отступая, создает на выгодных рубежах опорные пункты, зачастую переходит в контратаки».
Трудности, с которыми сталкиваются наши войска, более подробно раскрываются в передовой статье «Умело организовать бой в ходе наступления»:
«Враг стремится во что бы то ни стало привести себя в порядок, остановить наше продвижение. Он совершает перегруппировки, вводит резервы, спешно воздвигает новые оборонительные сооружения. На многих участках его оборона имеет большую глубину с многочисленными укрепленными рубежами. Нашим войскам приходится снова и снова преодолевать сильные преграды. Прорвав одну линию обороны, нужно безостановочно пробиваться дальше, чтобы на плечах отходящего противника ворваться на следующие его рубежи»...
Я читаю главу о Сталинградской битве в книге А. М. Василевского «Дело всей жизни», написанную после войны, и вижу, что все из того, что было опубликовано тогда в газете, тоже не противоречит тому, что писал маршал. Александр Михайлович [431] прямо пишет, что одна из причин, почему мы вынуждены были приостановить движение, — упорное сопротивление противника; очевиден был просчет, который допустили в Генштабе при определении численности окруженных войск врага; их оказалось больше, чем мы предполагали.
Наш спецкор Константин Буковский передал небольшую корреспонденцию «Награждение на передовых позициях». Об этом мы немало писали, но история этой публикации неординарна. Наши полки преследовали противника. Задача состояла в том, чтобы отрезать врагу пути отступления. Она была возложена на танковый десант во главе с подполковником Невжинским. Задачу он выполнил отлично. В это время в блиндаже командира дивизии находился командующий фронтом. Он тщательно следил за действиями десанта. Узнав о его боевом успехе, комфронта приказал:
— Попросите ко мне подполковника Невжинского.
В блиндаж вошел плотный, коренастый танкист. Командующий поднялся ему навстречу, крепко пожал руку и сказал:
— Спасибо, подполковник. Расстегните-ка шинель.
Наступила полная тишина. Комфронта достал из футляра орден Красной Звезды, привлек к себе Невжинского и приколол ему орден на левой стороне груди. Обветренное лицо танкиста дрогнуло. Он по-солдатски вытянулся:
— Благодарю за награду. Постараюсь оправдать ее перед Родиной...
В корреспонденции по причинам, о которых я уже писал, не назван фронт и, естественно, имя командующего — это был К. К. Рокоссовский...
Спецкоры пишут, главным образом, о материалах, которые посвящены войскам, ведущим наступление. Не прекращаются публикации и о тех, кто защищал Сталинград на его улицах, в кварталах, домах. Им сегодня посвящена передовица «62 армия» — ее воинам, командующему генерал-лейтенанту В. И. Чуйкову. О боях 62-й армии за город на Волге Василий Иванович, будучи уже маршалом, после войны написал книгу. В силу своего характера, он был сдержан в оценках действий своих войск, тем более собственных. Но «Красная звезда» всегда стремилась в полный голос говорить о ратных заслугах наших воинов — от солдата до командующего. Поэтому она писала в передовой:
«...62 армия — одна из самых юных по возрасту и уже самых заслуженных по своему воинскому умению...
Она пришла к Сталинграду в те дни, когда лишь тоненькая цепочка наших войск преграждала вражеским дивизиям путь в город. Способность к молниеносному маневру — вот первое, что показала 62 армия в то критическое время. Только [432] гибкая маневренность могла спасти тогда положение. И армия искусно перебрасывала свои батальоны, полки но фронту, не боялась снимать части с одного участка и направлять их туда, где они были более необходимы именно в этот момент. Армия умело затыкала бреши, в которые уже готова была хлынуть вражья сила, ломала клинья неприятеля, заставляла его лихорадочно метаться по всем направлениям перед только еще создававшейся линией городской обороны...
Отражая атаки противника, части 62 армии сами атаковали его, делали смелые вылазки, забирали инициативу в свои руки и принуждали врага к обороне. 62 армия навеки оставила в истории военного искусства не только образцы ведения активной обороны, но и саму себя в целом как необычайный воинский организм, выработавший совершенные, еще никогда не применявшиеся формы уличных боев... Проходя суровую школу военного опыта, молодая армия одновременно создала своими действиями университет городских боев».
Заключительные строки передовой статьи:
«Слава 62 армии переживет века. Пройдут годы. Зеленой травой зарастут развороченные снарядами поля сражений, новые светлые здания вырастут в свободном Сталинграде, и ветеран-воин с гордостью скажет:
— Да, я сражался под знаменами доблестной шестьдесят второй!»
После Сталинграда 62-я армия, преобразованная в 8-ю гвардейскую, прошла славный путь до самого Нерлина. Но не будет преувеличением, если скажу, что Сталинградская битва была в созвездии ее побед самой яркой звездой!
5 декабря
В сводках Совинформбюро сообщается, что наши войска продолжают вести наступательные действия на Центральном фронте. Собственно говоря, такого официального названия фронта нет. Был он в первые месяцы войны, затем его упразднили, вновь создали лишь в феврале сорок третьего года. Операцию в этом районе проводят войска Западного и Калининского фронтов. Но но тем же причинам, что и в Сталинграде, их участие в ней засекречено.
Я уже говорил о материалах, переданных нашими спецкорами с этих фронтов. Хочу подробнее рассказать об очерке Симонова «Мост под водой». Мне принесли вчера уже сверстанный очерк. Он занял три колонки. Когда я увидел его название, удивился: что это за странный мост, претендующий на такую большую площадь в газете? А прочитав, понял, что мост этого заслуживает.
Вот его история. Перед началом наступления дивизия генерала Мухина решила построить для танков мост через реку ниже уровня воды сантиметров на пятьдесят, да так, чтобы [433] он не был виден противнику. Однако наш левый берег был низким и отлогим. А правый, где обосновались немцы, был высокий, обрывистый. С него просматривались наши позиции не только днем, но и ночью при свете ракет. Как подвезти сюда бревна так, чтобы строительство моста не было видно немцам? У инженера дивизии Сосновкина мелькнула смелая мысль: а что, если переносить бревна не по нашему берегу, а по их берегу? Тот же самый крутой обрыв, который дает противнику возможность смотреть далеко вперед, не давал ему возможности видеть, что делается у него под носом, свой берег, свою собственную узкую полосу.
В одном месте река делает излучину, и с нашей стороны подходил к ней овраг. Отсюда можно незаметно подтаскивать бревна, переправляя их вниз по течению до того места, где должен быть мост.
Так и было сделано. Сколько надо было мужества и героизма, чтобы в холодную ночь, по грудь в воде, перетаскивать бревна на тот берег, а потом вплавь, толкая их, идти по течению?
К началу наступления невидимый противнику мост был готов, по нему переправились танки и пошли в бой.
Рассказал эту историю Симонов с прекрасным знанием деталей боевой работы строителей моста. Хороши в очерке портретные зарисовки, раскрыты и душевные переживания людей.
— Если писатель сам не строил вместе с саперами мост, то дневал там и ночевал, так здорово написано, — сказал мне командир дивизии генерал Мухин, успевший прочитать очерк Симонова.
А встретился я с генералом в воскресный день. Он был выходным для газеты, и я решил съездить в район боев, под Ржев. Добрался я по Волоколамскому шоссе быстро и сразу же нашел наших корреспондентов в лесу. Застал их в тот момент, когда они, задрав головы, смотрели на немецкие самолеты, искавшие свои цели. Дангулов и Зотов, как и я, были в белых кожушках, а Симонов, вопреки всем законам маскировки, — в черном. А через плечо на ремне у него висела свернутая палатка. Увидев мой удивленный взгляд на его необычную экипировку, он объяснил: знал, мол, куда еду, не первый раз здесь. В этих краях все освобожденные села превращены в развалины. Где переночуешь? Вот палатка в случае чего может пригодиться.
Спецкоры привели меня на КП командира дивизии, и там я услышал оценку симоновского очерка. Генерал объяснил обстановку.
Наше наступление заглохло. Противник оказывает сильное сопротивление, подбрасывает резервы, переходит в контратаки. Ждать новостей на фронте вряд ли можно было. Я возвратился в Москву, захватив с собой Симонова. А Дангулову и [434] Зотову сказал, чтобы они побыли здесь еще немного, наскребли материал для газеты и возвращались в редакцию. Вернулись они через три дня, но нового ничего не привезли. Что ж, и такое у нас бывало.
Симонов сделал, пожалуй, больше всех. Я имею в виду еще один его очерк «Декабрьские заметки». Он состоит как бы из отдельных новелл, связанных между собой. Дорога войны из Москвы до Ржева. Поле боя под Ржевом. Командный пункт командира дивизии Мухина, генерала «большой смелости, большого умения и большого сердца». Сорокапятилетний санинструктор Губа, стеснявшийся написать своей Аксинье, что на «старости лет» он вступил в партию... Это все как бы внешние приметы фронтовой жизни. Но есть у человека и внутренний мир, думы, чувства, с неизмеримой силой обострившиеся на войне, и проникнуть в их глубины дано только большому писателю.
Скажем, чувства людей в дни и часы перехода от обороны к наступлению. Вот как они раскрыты в очерке: «Когда войска долго стоят на месте, занимая оборону, то всегда невольно в какой-то степени начинается быт войны, привычка к относительной безопасности. Перед наступлением командиру и его бойцам приходится преодолевать в себе эту инерцию, это чувство относительной безопасности. Как бы ни было хорошо организовано наступление, как бы хорошо ни подавила артиллерия огневые точки немцев, — все равно последние двести — сто метров придется идти открытой грудью на пулеметы. Человек, готовый идти в наступление, знает, что через час-другой, когда кончится эта грозная артиллерийская канонада и он пойдет вперед, все может случиться. Если говорить о высоком моральном духе бойцов, то это вовсе не значит, что они стараются забыть о грозящей смертельной опасности. Нет, они помнят о ней и все-таки идут. И если бы им предоставилась возможность выбора между спокойным сидением в обороне и наступлением, они бы всегда выбрали наступление.
В этом секрет солдатской русской души, секрет воспитания армии...»
Несколько ранее я писал о храбрости на войне, о мыслях Гроссмана, высказанных им на сей счет в очерке «Сталинградская быль». А вот как, вглядываясь в природу храбрости, писал об этом Симонов в «Декабрьских заметках»:
«В рассказе «Набег» Льва Толстого один офицер говорит, что храбрый тот, который ведет себя как следует. Иначе говоря, поясняет Толстой, храбрый тот, кто боится только того, чего следует бояться, а не того, чего не нужно бояться. Это мудрые слова, и они всегда применимы к нашим воинам. В первые же месяцы войны у нас было много, столько же, сколько и сейчас, смелых и презирающих смерть людей. Я видел командиров, которые, чтобы подбодрить других, стояли [435] во весь рост под бомбежкой, когда все кругом старались прижаться к земле. Я видел людей, которые один на один выходили с гранатой против танков. Все это было у нас с самого начала. Но храбрость, та спокойная храбрость, о которой говорит Толстой, она, как массовое явление, родилась лишь в испытаниях войны. Вести себя на войне как следует — это значит при первой возможности вырыть себе ямку, щель, окопчик... спокойно лежать в нем во время бомбежки и делать свое дело, не страшась немецких бомб...
Ни для кого не секрет, какой страшной была лавина обрушившейся на нас немецкой техники. Эта техника остается грозной и сейчас, и было бы, конечно, наивно думать, что страх человека, на которого прет танк, может когда-нибудь исчезнуть. Но в душе человека, на которого надвигается смертельная опасность, всегда есть два чувства по отношению к ней: бежать, уйти от этой смерти или самому убить ее. И вот в этих двух чувствах, которые всегда борются между собой в душе солдата, в сочетании этих двух чувств с каждым месяцем войны все больше преобладает второе — самому убить эту смерть. Это и есть массовая храбрость — храбрость закаленной в боях армии».
Злоупотребляя несколько терпением читателя, я нарочно привел длинные цитаты, чтобы показать: сколько людей, столько и мыслей по этому вечному вопросу.
Если же вернуться к боям на Центральном фронте, надо сказать, что, хотя директиву Ставки — Западному и Калининскому фронтам ликвидировать ржевский плацдарм — и на этот раз не удалось выполнить войскам, они внесли свою долю именно в Сталинградскую битву. Наше наступление в этом районе не только сковало немецкие войска, но и заставило противника в самые критические для него дни перебросить сюда, под Ржев, четыре танковых и одну моторизированную дивизию, предназначенные для Сталинграда.
Вот уж который день в сообщениях Совинформбюро не упоминается о Северном Кавказе. Бои там затихли. Но это не значит, что Юг нами забыт. Печатаются корреспонденции и очерки о минувшем наступлении в районе Владикавказа и вообще о жизни и быте этого фронта.
Дал о себе знать Петр Павленко. Выехал он некоторое время назад из Москвы вместе с фоторепортером Виктором Теминым в войска Кавказского фронта и жестоко простыл в дороге. Его выхаживали в бакинской гостинице Темин и жившие по соседству Любовь Орлова и Григорий Александров. Но стоило ему почувствовать себя чуть лучше, как он, еще не совсем оправившись от болезни, добрался в холодном товарном вагоне до места назначения, в район Владикавказа. [436]
Там он встретился с Миловановым, и они отправились в одну из дивизий. Дальше их путь лежал в полки и батальоны. Дорога обстреливалась. Милованов, человек отважный, не раз сопровождал писателей на передовую и считал своим долгом оберегать их. И на этот раз он сказал Павленко прямо-таки умоляюще:
— Петр Андреевич, может, не надо? И здесь, на КП дивизии, людей много.
— Нет, пойдем туда, — ответил писатель.
Пошли. Попали под шрапнель. Залегли. Милованов снова упрашивает:
— Вернемся, Петр Андреевич. Надо вернуться! И на КП можно узнать многое.
— Да что я, шрапнели не видел? — непоколебимо ответил Павленко. — Я ее знаю еще с гражданской войны.
Между прочим, у нас в редакции шутили: Павленко больше боится потерять очки, чем попасть под мину. Для такой шутки, право, имелся веский резон. В одной из поездок в боевую часть Павленко потерял очки и не мог идти дальше. Его спутник Темин долго лазил среди воронок, искал очки. Нашел все-таки. Петр Андреевич обнял его, расцеловал:
— Спасибо, что спас... Не от мин, а от слепоты...
Побывали Павленко и Милованов на передовой, в батальонах, ротах, а затем вернулись на КП дивизии. А там как раз собрались истребители танков на свой слет по обмену опытом. Слушал Павленко, замечал, записывал. Так появился в «Красной звезде» его очерк «Четвертое условие». Что же это за «четвертое условие» истребителей танков? Сами они назвали три важнейших условия: боевая готовность, подготовка прицельной линии, вера в победу. Но в дискуссию вмешался командир корпуса генерал Рослый:
— Вера в свое оружие. Без веры в свое оружие не может быть веры в победу. Это четвертое условие. Даже скажу, с него надо начинать.
Все единодушно поддержали генерала и тут же стали рассказывать, как это четвертое условие помогало бить врага...
Весь очерк Павленко пропитан сочной солдатской речью, которая и красочна и мудра:
«Мы незамаскированные сидим, как тушканчики серед степи».
«Я второй выстрел дал, и второй танк остановился, как приклеенный».
«Хорошо, что немцы меня не заметили, а то уж лежал бы я под красной пирамидкой».
«Основное оружие против них... бутылка с горючей жидкостью. Признаюсь, к этой аптеке я раньше большого доверия не имел».
«Потом, самое главное, это знать уязвимые места танков. [437]
Бронебойщик вроде доктора, он должен обязательно знать, где у танка кашель, а где ломота».
Или такой волнующий рассказ моряка-автоматчика:
— Против восемнадцати передних машин наш командир решил выслать группу бойцов с бутылками. Выстроил рот.у: «Кто хочет идти добровольно на отражение танков, три шага вперед». Вся рота протопала три шага, стоит, как один человек. И командир роты говорит: «Я вам не загадки загадываю, а задаю вопрос, кто пойдет, на три шага вперед». И опять вся рота плечо в плечо на три шага вперед подвинулась. Никто уступить не хочет. Тогда командир говорит: «Вот вы какие!» Отсчитал с правого фланга 20 бойцов и послал...
Перед отъездом на Кавказ был у меня разговор с Павленко. Я попросил его:
— Петр Андреевич! Помнишь, какую свистопляску поднял Геббельс, когда немцы прорвались на Северный Кавказ? На весь свет шумел, что кавказские народы якобы встречают гитлеровцев с распростертыми руками. Тогда Дангулов в своих очерках показал, что там их встречают не хлебом-солью, а пулями и гранатами. Кавказ ты знаешь лучше всех. Посмотри еще раз и напиши об этом.
И вот пришли два его очерка. Один из них называется «Фронтовой день». Это о встречах с воинами-осетинами. Их ненависть к фашистским захватчикам сильнее всего была выражена писателем, пожалуй, в таких строках:
«Пощады немцам от осетин не будет никакой, — говорит Хетагуров. — Многие объявили кровную месть фашистам. Поклялись по адату, что будут мстить за кровь близких...»
А второй очерк — «Воины с гор» — о том, как сражаются верные традициям горской доблести кавказские воины. Вот как уходили на войну добровольцы:
«Было решено сформировать особый отряд добровольцев Дагестана и поручить командование Кара Караеву потому, что нет в сегодняшнем Дагестане более заслуженного героя, чем он, Караев.
Если бы брали в отряд каждого, кто просился, отряд, вероятно, превратился бы в крупное соединение, но отбирали строго, придирчиво. Каждый принятый становился как бы делегатом своего аула или целого района, и отныне на нем одном лежала слава или позор всех оставшихся дома и доверивших ему защиту Родины кровью.
От него одного зависело теперь, будут ли говорить о храбрецах Гуниба, Согратия, Чоха, Кумума или станут складывать неприличные поговорки о трусах из такого-то аула. А ведь каждый аул втайне мечтает, чтобы из его домов вышел второй Гаджиев, чтобы прославились вместе с именем нового храбреца [438] и семья его, и род его, и родные места его со всеми товарищами, со всеми теми, кто верил в него и надеялся на него».
Да, я не ошибся, предложив эту тему Петру Андреевичу...
Обратились мы с просьбой и к Михаилу Светлову откликнуться на эту тему. И вот он очень быстро принес стихотворение «Ударим в сердце чужеземца!»:
Каленые сибирские морозы,И были эти стихи опубликованы в очередном номере газеты.
8 декабря
Ни на одном из фронтов в эти дни нет больших баталий. В кратких информационных заметках со Сталинградских фронтов наши спецкоры сообщают лишь о боевой активности отдельных частей, отражении контратак, а в самом городе бои носят характер блокирования некоторых блиндажей и дзотов противника.
В эти дни публикуются статьи о наиболее поучительных боях соединений, армий, фронтов, родов войск. Хотя времени со дня начала сталинградского контрнаступления прошло немного, но наши спецкоры стараются осмыслить пройденное. И не только для того, чтобы воздать должное военачальникам, командирам, бойцам. Их опыт нужен для грядущего наступления.
Петр Олендер напечатал статью «Быстрота и маневр» — о тактическом искусстве уже известного нам командира танковой бригады подполковника Невжинского. Перед ним была поставлена новая задача — перерезать отходящему врагу дорогу к переправе. О том, как комбриг ее выполнил, говорит сам заголовок статьи. [439]
. Константин Буковский рассказывает о том, как была прорвана оборона немцев на Дону. Василий Земляной — об ударах по врагу штурмовой авиацией. Николай Денисов напечатал статью «Комбинированные удары бомбардировщиков», Виктор Смирнов — «Артиллерийское сопровождение танков в наступлении»... Каждый непредубежденный человек, если и ныне, спустя сорок с лишним лет, перечитает их статьи, убедится, что многое в них освещено толково, обстоятельно, убедительно.
Немало в газете и писательских выступлений. Сегодня напечатана статья Алексея Толстого «Вера в победу». Вообще-то не было такого выступления Толстого в нашей газете, где бы не звучала его непоколебимая вера: мы выстоим, сокрушим врага. Так было и в его первой статье, опубликованной в «Красной звезде» в начале войны, «Армия героев». Так было и в статье «Вера в победу», напечатанной год спустя, в трудное лето сорок второго года. Тогда писать это было и легко и нелегко. Легко потому, что наша уверенность «подкреплялась ясным ощущением бессмертия русского народа, сознанием непоборимой силы братского союза Советских республик». Писать же нелегко всегда в годину неудач и поражений.
А вот сегодняшняя статья написана в другую пору. Писатель сказал, что теперь, когда идут вперед полки Красной Армии, наша цель очистить от кровожаждущей фашистской сволочи обиженную и оскверненную нашу землю будет достигнута: «цель эта не за горами, — в этом мы были уверены вчера, а сегодня наша вера окрепла».
Да, так думалось тогда. А в действительности наша победа еще далеко была за горами.
Кстати, по поводу заголовка сегодняшней статьи Толстого. Писатель не терпел, когда в его рукописи «хозяйничало» много рук. Поэтому связь у нас шла напрямую: писатель — редактор. Статьи Толстого были написаны великолепным языком и не нуждались в стилистической правке. Обычно правка сводилась к уточнениям, связанным с некоторыми политическими нюансами, военной обстановкой, положением на фронте.
Как-то мы с Алексеем Николаевичем читали одну из его статей. Все утрясли, и я написал на уголке первой страницы: «В набор». Это означало, что никто больше не может ни вставить, ни изменить ни одного слова без меня и без согласия Толстого. Ночью уже в подписной полосе нашему литературному правщику не понравилась какая-то фраза; он предложил ее исправить и убедил меня. Газету мы тогда делали поздно, дело шло к четвертому часу утра. Не поднимать же Толстого с постели из-за одной фразы? Исправили сами.
На второй день заходит ко мне Алексей Николаевич. По глазам вижу — рассержен. [440]
— Вы, редакторы, политику, может, и лучше меня знаете, а литературную правку показали бы мне!
Пришлось покаяться и пообещать, что в следующий раз, если такая история случится, мы «жалеть» его не будем...
Зато полную свободу предоставлял нам Толстой с заголовками. Обычно, за редким исключением, он присылал свои статьи без названий, давая нам право самим помучиться над ними. «Это у вас, — говорил он, — получается лучше, чем у меня». Но получалось по-разному. Бывали удачные заголовки, за которые Алексей Николаевич говорил нам спасибо. Бывали и неудачи. Такое случилось как раз с сегодняшней статьей «Вера в победу». Оказалось, что точно такой же заголовок мы дали одной из его предыдущих статей. Запамятовали. Словом, досталось нам от писателя.
Илья Эренбург выступил со статьей «Заветное слово». В дни оборонительных сражений за Москву было такое заветное слово: «Выстоять!» Так называлась его знаменитая статья. А ныне — иной мотив. «У нас было много слов до войны, громких и нежных. У нас будет еще больше слов после победы: такой большой, такой многообразней станет жизнь. Но теперь у нас мало слов. Но теперь у нас осталось одно слово, самое заветное, самое дорогое. В нем все наше сердце. В нем вся наша тоска. В нем и вся наша надежда. Короткое слово: вперед!»
Последние номера газеты заполнены писательскими очерками и рассказами. Я их хотя бы перечислю:
Борис Лавренев — «Подарок старшины»,
Николай Вирта — «Солдатские жены»,
Мариэтта Шагинян — «Свердловск»,
Лев Никулин — «Урал Южный»,
Аркадий Первенцев — «Город на Каме»...
Это нештатные авторы, а кроме того, за последнюю неделю были напечатаны очерки и корреспонденции наших фронтовых спецкоров — Николая Тихонова, Константина Симонова, Петра Павленко, Василия Ильенкова, Евгения Габриловича, Александра Прокофьева, Михаила Светлова... О такой плеяде писателей даже самая литературная из литературных газет могла тогда, может, и ныне только мечтать!
И не было ни одного случая — ни одного! — чтобы на просьбу редакции кто-либо из писателей не откликнулся. Уже после войны, в дневниках и письмах Мариэтты Шагинян, Константина Паустовского и других я прочитал, с каким воодушевлением принимали они наши заказы. Вот, к примеру, очерк Аркадия Первенцева. Я уже рассказывал о катастрофе с самолетом, на котором он и наш спецкор писатель Евгений Петров [441] возвращались из Севастополя. Петров погиб, а Первенцева вытащили из-под обломков машины изувеченного, с перебитым позвоночником, обожженным лицом и раненой головой. Его отправили на лечение в Пермь. Я послал ему телеграмму с просьбой написать очерк о тружениках Урала. Он выполнил нашу просьбу, написал яркий очерк «Город на Каме».
«Я вернулся на Урал после нескольких месяцев отсутствия. Мне посчастливилось видеть героический Севастополь. Я видел пылающий юг, познал горечь прощания с родными станицами Кубани. Мохнатый от инея «Дуглас» принес меня снова на Урал. Я видел разрушенные города и горящие села, огненную линию фронта и прифронтовье — огромные затемненные пространства России.
Но вот здесь опустилась ночь, и город вспыхнул не языками пожаров, как Севастополь или Сталинград, а мирными огнями жилищ, уличных фонарей, веселых трамваев. Как странно сейчас видеть освещенный город. Глубокий тыл! Как необъятна наша отчизна. Кама катит и катит свои могучие воды, трещит лед. Отсветы пламени мартенов вспыхивают на реке. Город трудится день и ночь. Суровые и тяжелые будни.
Но наступит праздник. По улицам уральских городов пройдете вы, возмужавшие в сражениях уральские батальоны. На простреленных ваших знаменах будет вышито слово — победа. В ваши колонны, солдаты великой войны, по праву станут солдаты тыла, рядом с вами прошагают ваши счастливые жены и дети. Вы разойдетесь по своим жилищам и прижмете к груди своих родных. Будет о чем рассказать друг другу».
Можно себе представить, с каким волнующим чувством читали фронтовики-уральцы, и не только они, эти строки!..
13 декабря
На фронте, как сообщает Совинформбюро, без перемен. Однако «В последнем часе» публикуется сводка о трофеях наших войск и потерях противника под Сталинградом и на Центральном фронте с начала наступления. Цифры внушительные.
Вчера началось сражение с немецко-фашистскими войсками в районе Котельникова: здесь противник перешел в наступление, пытаясь деблокировать окруженную группировку Паулюса.
Сегодня и в минувшие несколько дней в газете много места заняли партизанские материалы. «Непокоренный край» — так называется корреспонденция К. Токарева об оккупированном немцами районе на северо-западе нашей страны. Четыре экспедиции были посланы фашистскими карателями в этот край, но покорить его не смогли. Чувствуя свое бессилие, немецкий [442] комендант решил обратиться к партизанам с «дипломатическим воззванием»: предложил им сдаться, обещая... прощение. На это воззвание, расклеенное на стенах домов, телеграфных столбах и придорожных деревьях, партизаны наклеили листовки с ответом:
«Господин комендант и прочая немецкая сволочь! Вы спрашиваете: что нам нужно? С удовольствием разъясняем: катитесь отсюда к чертовой матери, пока мы не добрались до вас. И всем своим передайте: скоро придет сюда Красная Армия и всем вам устроит капут. Молитесь господу богу, чтобы он заранее принял ваши паршивые души. А ваши собачьи кости мы уж сами закопаем. На это у нас хватит русской землицы. Партизаны».
Опубликованы корреспонденции наших спецкоров о бесчинствах фашистов в захваченных ими районах Ленинградской и Орловской областей, Северного Кавказа. Есть статьи командиров партизанских отрядов, подписанные, понятно, не их именами, а условными буквами «К», «М». С Брянщины прислал корреспонденцию Крайнев. Он все еще в Брянских лесах. Наш боевой товарищ среди партизан! Как этим не гордиться! И мы с гордостью печатали его.
Во всех материалах раскрывается тактическое искусство партизан. За шестнадцать месяцев они многому научились. Партизанское движение приняло такой размах, что немцам, как они сами об этом заявляют, приходится вести новую войну на занятой территории.
С наступлением зимы создались еще более благоприятные условия для боевых действий народных мстителей (этому посвящена передовица «Партизаны, громите тылы врага зимой»). Что же это за условия? Передовица на это отвечает так. В зимнее время немцы жмутся к дорогам, боясь увязнуть в снегах. Вот эти дороги и надо сделать для них дорогами смерти. Как действовать? Становиться на лыжи и «появляться, как ветер, как грозный смерч, откуда их никак не ждут». Один из тактических приемов — выгонять немцев из домов, пусть замерзают. Таких вояк уже успели запечатлеть наши фоторепортеры.
А вот пример, как надо действовать партизанам, приведенный в передовице. Орловские партизаны совершили дерзкий налет на один из городов области. Быстрота и натиск обеспечили им успех. Ворвавшись вечером в город, они истребили 150 солдат и офицеров местного гарнизона. Народные мстители удерживали город несколько часов. За это время они успели освободить из тюрьмы всех заключенных туда граждан, произвели пополнение своего отряда — в него влилось сорок новых воинов. Потери храбрецов исчисляются двумя убитыми и пятью ранеными. Выполнив задачу, партизаны исчезли, словно растаяли в тумане... [443]
Есть в газете выступления на военные темы. Например, «Как немцы минируют проволочные заграждения» и «Борьба за коммуникации зимой», написанные нашими корреспондентами. Выступил в газете А. Юмашев со статьей «Радио в воздушном бою». Тема очень важная: в то время далеко не все освоили эту форму связи, а некоторые наши летчики и их командиры игнорировали ее.
18 декабря
Четыре дня мощная ударная группировка противника ведет наступление в районе среднего течения Дона, пытаясь прорваться к окруженной армии Паулюса. Об этом сообщают наши корреспонденты. В репортаже Высокоостровского читаем: «Немцы предприняли ряд контратак, введя в бой свежие силы и танки... Противнику удалось потеснить наши подразделения... Неприятель, подтянув резервы, добился численного превосходства... Вклинился в расположение наших войск...» Конечно, сообщения глуховатые, нет картины сражения. Контрнаступление названо контратакой, дивизии — подразделением. Разве из этого узнаешь масштабы и значение событий, происходящих в этом районе? Но лучше, считали мы, хотя бы это, чем ничего. Будем ждать официальных сообщений, тогда и нам можно будет развернуться.
Есть в номере материал, положивший начало большому патриотическому движению в нашей стране. Это письмо колхозника артели «Стахановец» Новопокровского района Саратовской области Ферапонта Головатого. Вот выдержка из этого письма:
«Провожая своих двух сыновей на фронт, я дал им отцовский наказ — беспощадно бить немецких захватчиков, а со своей стороны я обещал своим детям помогать им самоотверженным трудом в тылу... Желая помочь героической Красной Армии быстрее уничтожить немецко-фашистские банды, я решил отдать на строительство боевых самолетов все свои сбережения...»
Сегодня же получен ответ Сталина на это письмо. Ответ заверстан на первой полосе, над передовой. А сама передовая называется «Спасибо колхознику Ферапонту Головатому!».
Почин Ферапонта Головатого нашел широкий отклик в стране. Со всех концов приходят письма колхозников, многих советских людей, в которых они сообщают, что внесли в Госбанк свои сбережения на постройку самолетов и танков. Эти письма, а также ответы Сталина на каждое письмо публиковались в газете. Их было так много, что они почти ежедневно занимали по целой полосе, а порой и больше. Каждой эскадрилье, [444] танковой колонне, а иногда самолету, танку присваивались имена того района или области, труженики которых собрали средства на их строительство.
Помню и такую историю. Алексей Толстой обратился к правительству с просьбой передать премию, присужденную ему за роман «Хождение по мукам», на постройку танка и разрешить назвать его «Грозный». Алексей Николаевич объяснил: название он связал с именем Ивана Грозного, о котором написал драматическую повесть. Об этой повести он говорил: «Она была моим ответом на унижения, которым немцы подвергли мою Родину. Я вызвал из небытия к жизни великую страстную русскую душу — Ивана Грозного, чтобы вооружить свою «рассвирепевшую совесть». Незадолго до этого мне позвонили и попросили разыскать Толстого, с ним хотел поговорить Сталин. Неседа у них была не длинной. Речь шла о повести писателя. Сталин ее прочел и отозвался одобрительно. А теперь, получив письмо Толстого, Сталин, видно, понял, почему писатель просил назвать танк «Грозный». В своей ответной телеграмме Толстому, опубликованной в «Красной звезде» и других газетах, он писал: «Ваше желание будет выполнено».
Прошло немного времени, и Алексей Николаевич с группой писателей, тоже передавших свои премии на строительство танков, выехал под Москву для вручения боевых машин их экипажам.
Опушка леса с высокими елями, упиравшимися тонкими верхушками в серое низкое небо. Импровизированная трибуна из свежеструганных досок на небольшой снежной полянке. Перед трибуной выстроились «тридцатьчетверки». На рубчатой броне башни командирской машины — яркая белая надпись: «Грозный». У машины четверо танкистов. Трое совсем еще молодые парнишки в черных комбинезонах и шлемофонах. Четвертый, постарше, в фуражке и защитных очках, Павел Беляев, командир машины, в прошлом ивановский ткач. Краткий митинг. Алексей Николаевич торжественно передает экипажу свой танк и обращается к нему с душевным напутствием. Танки прогремели мимо трибуны, прошли вдоль опушки леса и, круто развернувшись, остановились на полянке. А затем в избушке, убранной свежими еловыми ветками, — незатейливый банкет и проводы: танкисты уходят на фронт...
А вот как был назван истребитель, построенный на деньги саратовского колхозника, мы тогда не догадались узнать. Не узнали также, кому он был вручен. Это мне стало известно только теперь, и рассказал мне об этом генерал-лейтенант В. Еремин, тогда, в 1942-м, капитан, командир знаменитой эскадрильи, той самой, которая вступила в бой с 25 вражескими самолетами и о подвиге которой мы писали в мартовских номерах «Красной звезды». [445]
А рассказал мне Еремин вот что. Позвонил ему командующий военно-воздушными силами Юго-Западного фронта генерал Т. Т. Хрюкин, и между ними состоялся необычный диалог:
— Как дела? — спросил Хрюкин.
— С самолетами тяжело. Моторов не хватает.
— Тут колхозник купил самолет. Решением Военного совета ты назначен летчиком этой машины.
— Разве самолеты продаются?
— А тебе нужен?
— Конечно!
— Тогда получай предписание и отправляйся на завод в Саратов. Скажешь, чтобы тебе дали самолет Головатого.
Прибыл Еремин на завод. Увидел свой истребитель. На фюзеляже большими буквами выведено: «Ферапонт Головатый». Это сделали на заводе, но инициативе рабочего коллектива. Прибыл туда и Головатый. Он торжественно вручил самолет Еремину.
Воевал Еремин на этом самолете над Севастополем до самого освобождения города. А дальше — ресурсы машины были исчерпаны. В это время Головатый внес свои деньги еще на один самолет и тоже торжественно вручил его Еремину на заводском митинге. На этой машине провоевал летчик до конца войны. А после войны самолет поставили в музей, на его фюзеляже красуется 17 звезд — но числу сбитых Ереминым вражеских машин.
Вот, оказывается, какое продолжение имели письма Головатого и ответ Сталина, опубликованные в сегодняшнем номере газеты!
В июле этого года мы напечатали стихотворение Александра Твардовского «Отречение». Поэт в ту пору работал в газете Западного фронта «Красноармейская правда». В течение полугода после этого он не давал о себе знать.
Но вот вчера Александр Трифонович пришел в редакцию. Впервые я его увидел. Он был высокий, плотный, офицерская форма сидела на нем как влитая. Внимательные серьге глаза смотрели испытующе. Он подошел к моему столу, где я корпел над какой-то версткой, вынул из полевой сумки несколько листиков со стихотворным текстом, напечатанным на машинке, вручил мне и сказал:
— Я знаю, что вы не любите Теркина, но все же я принес...
Признаться, подобное вступление меня несколько удивило. Но я ничего не ответил, усадил гостя в кресло, а сам стал читать стихи. Прочитал раз, потом снова. Стихи мне очень понравились, я вызвал секретаря, сказал, что они пойдут в номер, попросил сразу же их набрать и прислать гранки. А затем, повернувшись к Твардовскому, сказал: [446]
— Александр Трифонович! А это ведь не тот Теркин, которого я не любил...
А «тот» Теркин был не Василий, а «Вася Теркин», удалой боец, герой частушек, которые сочиняли поэты, в том числе и Твардовский, для газеты Ленинградского фронта «На страже Родины» во время войны с белофиннами.
«Вася Теркин», действительно, мне не нравился. Выглядел он фигурой неправдоподобной — и в огне не горел, и в воде не тонул. Совершал он сверхъестественные подвиги: то накрывал пустыми бочками белофиннов, беря их в плен, то «кошкой» вытаскивал вражеских летчиков из кабин самолетов, то «врагов на штык берет, как снопы на вилы»... Словом, это был своего рода Кузьма Крючков, широко известный лихой казак, не сходивший с лубочных плакатов времен первой мировой войны. Война на Севере была тяжелой, стоила немало крови, и легкие победы Васи Теркина были далеки от реальности.
Не по душе был Вася Теркин не только мне, но и всем нам в «Героическом походе», в том числе и нашим поэтам Суркову, Безыменскому, Прокофьеву. Они тоже сочиняли частушки под коллективным псевдонимом «Вася Гранаткин»; это были сатирические стихи, бичующие недостатки в боевой жизни и солдатском быту. Наше отношение к Васе Теркину тогда было известно Твардовскому. А теперь я имел возможность объясниться с ним самым откровенным образом. Разговор у нас был долгим. Твардовский мне сказал, что по этому поводу и в самой редакции «На страже Родины» возникали дискуссии, да и самого Твардовского этот образ не удовлетворял.
А сейчас передо мною был уже сверстанный двухколонник «Кто стрелял» — совсем другие стихи и другой Василий Теркин: умный, сильный, веселый, выхваченный, можно сказать, из самой солдатской жизни. Не Вася Теркин — боец необыкновенный, а Василий Теркин — боец обыкновенный, как его окрестил сам Твардовский. Такой герой не мог не понравиться.
Так начался у нас в «Красной звезде» «Василий Теркин».
Потом Твардовский снова и снова приносил нам главы своей поэмы.
Получен и ушел в набор для завтрашнего номера газеты очерк нашего нового автора, украинского писателя Леонида Первомайского «В излучине Дона» — о том, что он увидел на дорогах войны, направляясь на грузовой машине на передовую. Проехал он одну станицу, другую и с удивлением обнаружил, что ни в одной из них нет жилья. Вместо домов — только фундаменты из желтовато-серого камня да черные тыны, за которыми чернели деревья, оставшиеся от былых садов. И ни следов пожара, ни следов бомбежки. Ничего этого нет.
Что же случилось? [447]
Оказывается, в этих станицах обосновались немцы. Они собирались зимовать на Дону и по-своему устроились. Хотя и считали себя завоевателями, но боялись жить в домах и, как троглодиты, стали зарываться в землю. Вырыли рядом с домами, во дворах, землянки с ходами сообщений и траншеями, словом — целый подземный городок. Для своих землянок разобрали дома, стащили туда всю обстановку этих домов...
Это увидел не только писатель, но и женщины, возвращавшиеся в станицу. Три женщины попросились в машину; двое уместились в кузове, а третья встала на подножку. И вот поразительный рассказ писателя:
«Сначала они молчали, удивленные всем, что им пришлось увидеть. Потом стоявшая на подножке заговорила навзрыд, ни к кому не обращаясь, вряд ли думая о том, что кто-нибудь слышит ее:
— Ничего нет, одна городьба осталась... Звери лютые! По миру пустили...
Она причитала, надрываясь, и было в этом надрывном плаче и удивление — как это люди могли сделать такое? — и надежда, что все это обернется сном и пройдет, как сон. Стоит, мол, только открыть глаза, чтобы все стало, как прежде...
— А моя хата? — закричала она, всем телом наваливаясь на кабину водителя, без остановки гнавшего машину через станицу. — Стой! Тут моя хата была... Стой!
Она не дождалась, пока машина остановится, и не сошла с подножки, а упала в грязный снег и на коленях поползла к тому месту, где за повалившимся черным тыном стоял когда-то ее дом. От дома не осталось и следа. Только гора прелого камыша, — то, что было крышей ее гнезда, — лежала, занесенная снегом, посреди двора, да несколько полуобгоревших деревьев сиротливо ютились за тыном.
— Вишеньки мои! — обхватила дерево руками женщина, — вишеньки родимые...»
И умчалась машина с писателем к хутору Вертячему, где в эту холодную, мерзлую непогодь кипел горячий бой. Чувство боли и горечи за судьбу этих женщин долго не покидало его...
20 декабря
Сегодня появилось сообщение «В последний час» — о наступлении наших войск в районе среднего течения Дона. Успехи большие. За пять дней продвинулись вперед на 75-120 километров. А это значит, что контрнаступление противника с целью деблокировать окруженную группировку провалилось. На этот раз были точно указаны границы фронта.
На первой полосе — портреты командующих фронтами генералов Н. Ф. Ватутина и Ф. И. Голикова. Все как будто бы в порядке. Но вот какая история произошла с фото командующих армиями. Об этом мне рассказал Боков, недавний комиссар Генштаба, [448] а ныне заместитель начальника Генштаба. Когда он зашел к Сталину по текущим делам, Верховный, указывая на первую полосу газеты, сердито спросил:
— Почему нет портретов командующих армиями? Что, забыли или не читали сводку?
Сводку Боков читал и даже принимал участие в ее составлении. В ней были добрые слова и о наших командармах: «В боях отличились войска генерал-лейтенанта Кузнецова В. И., генерал-лейтенанта Лелюшенко Д. Д., генерал-майора Харитонова Ф. М.». Словом, «прокол» и Генштаба и самой редакции...
Разыскали мы их портреты и заверстали в завтрашний номер газеты. Но все равно получилось нескладно. Под фото — только фамилии и звания командующих армиями, без объяснения, почему они напечатаны. Конечно, кто запомнил вчерашнюю сводку, понял, почему они даны. А если кто пропустил ее или запамятовал?..
Сообщение Совинформбюро пришло поздно ночью, но нам нетрудно было заверстать три корреспонденции с этих фронтов: они давно были набраны, сверстаны и лежали, выражаясь газетным языком, в загоне. Наши спецкоры хорошо поработали. Не будет преувеличением, если я скажу, что читатель получил ясную и обстоятельную картину сражения. Почти полосу заняли материалы спецкоров. Но и этого нам казалось мало.
На фронт вылетел Марк Вистинецкий, и для следующего номера уже получен его очерк «На поле боя». Имя Вистинецкого не часто появлялось на страницах газеты, хотя писал он много. По должности он числился у нас литературным секретарем, писал в основном передовые статьи, и его из-за этого величали «передовиком». Отличались его передовые публицистическим накалом, а главное, писал он их очень быстро и обогнать его мало кто мог. А что это означало для газеты в ту пору, не трудно понять. Часто важнейшие события нагрянут поздно ночью, а откликаться на них надо сразу же. Бывало, писать передовую надо было за час-полтора до выхода номера. В этих случаях за перо брался Вистинецкий.
Не раз он просил меня и даже требовал, чтобы его послали хотя бы на денек-два на фронт. Не может, объяснял он, писать передовые, не понюхав пороху. Вот и третьего дня зашел он ко мне и с обидой, настойчиво сказал:
— До каких пор вы будете меня держать в... тени?
В общем, выехал он на Юго-Западный фронт и передал очерк о том, что видел на полях сражений в среднем течении Дона. А через пару дней пришла его новая корреспонденция «Как были разгромлены четыре вражеских дивизии». Это — разбор операции, в которой с большой эрудицией раскрывалось оперативное искусство наших военачальников в руководстве большим сражением.
Любопытна концовка корреспонденции: [449]
«К рассвету все было закончено. Перестрелка стихла. На юго-восток потянулись колонны наших частей, разгромивших врага. На север поплелись многочисленные колонны пленных. Четыре неприятельских дивизии прекратили свое существование... Когда мы прибыли сюда вкоре после боя, высоко в небе кружился немецкий самолет. Он долго петлял над полем, не открывая огня и не сбрасывая бомб. Очевидно, этот самолет был прислан, чтобы разведать, что же здесь произошло, куда девались четыре гитлеровских дивизии. Наши бойцы, посмеиваясь, говорили: «Смотри, смотри, обрадуешь Гитлера»...
В номере очерк Симонова «Полярной ночью». Это, разумеется, с Севера. На этот раз в Мурманск Симонов отправился по своей инициативе. Он хотел посмотреть, какие перемены с героями его очерков произошли на этом фронте за год; видно, прикипел к этим краям. Кроме того, газете нужен разнообразный материал, убеждал он меня. Была у него еще одна цель: хотел еще раз отправиться в плавание на подводной лодке, но теперь уже не к немецким морским базам в Румынии, как это было летом прошлого года, а к Норвегии. В это он, конечно, меня не посвятил, но выдал его случайно фоторепортер Халип, с которым Симонов вместе выезжал в командировку. Халип спросил у меня, должен ли он ждать в Мурманске, пока Симонов вернется после подводного плавания, или ему возвращаться в Москву? Поход на лодке — дело опасное и длительное. Но долго там сидеть мы Симонову не дали. Вернулся он и отчитался очерком «Полярной ночью».
Это была необычная история, быть может, единственная за войну. Во время боевого полета на бомбежку вражеских позиций был убит летчик. И вот стрелок-бомбардир младший лейтенант Н. Д. Губин, мало что умевший в пилотном деле, привел самолет на свой аэродром и посадил его в странном положении — опираясь на нос и одно крыло. Сила очерка — в тонком раскрытии человеческого характера, проявившегося в критические минуты боя.
Читается очерк, как новелла, а помещенная над подвалом на две колонки фотография Губина, сделанная Халипом, подтверждает истинность необычайного происшествия.
Новеллой можно назвать и присланный с Северного Кавказа очерк Петра Павленко «Имя героя». Сюжет его тоже необычен. Старый учитель осетинского селения Христофор Кучиев, провожая своих бывших учеников в партизанский отряд, закончил свое напутствие просьбой к каждому принести по камню на площадку, где проходили проводы. Молодежь весело носила камни. Всем было интересно, чем кончатся проводы. Каждый партизан надписывал на приносимом камне свое имя. [450]
— Вы не школу ли хотите за один день построить, учитель? — спросил его один из уезжающих.
— Нет, сынок, со школой повременим. На этом месте, дети, я построю жилой дом, — сказал Кучиев. — Я постараюсь, чтобы он выглядел достойно и чтобы тот, кто будет в нем жить, не стыдился своего жилища, а дорожил им.
— Но кто это будет? — спросили ребята заинтересованно.
— Я думаю, дети, может быть, и нам повезет. У нас, дети, 50 человек на войне. Верю, что вы вернетесь домой со славой. А может быть, один из вас станет сказочным героем. И вот для него, пока вы там воюете, построю я дом. Всем миром будем строить его, все ваши отцы и деды вложат свой труд в постройку, а когда дом будет готов, на фронтоне его начертим золотом: «Здесь живет Герой Советского Союза, сын наших мест, — любовь наша — такой-то. Слава ему!» А теперь, дети, на коней и в путь. Это мой последний с вами урок. Не забывайте своего старика.
Уже после войны зашел у меня разговор с Петром Андреевичем об этом очерке. Я его спросил:
— Скажи откровенно, эта история — сказка или быль? Павленко клялся и божился, что здесь не было выдумки.
Правда, на проводах партизан он не был. Но в этом селении провел целый день. Сам видел эти камни. Писателю, так хорошо знавшему и любившему Кавказ, не трудно было восстановить картину того дня в осетинском селении.
Любопытную заметку прислали братья Тур: «Мелкие жулики». Суть ее в том, что в грязной газетенке «Кубань», издающейся в Краснодаре прохвостами из предателей, появилось объявление: «Вниманию жителей! На городском почтамте начался прием посылок в Сочи, Гагры, Сухуми, Батуми, Поти и другие города побережья. Посылки принимаются как продовольственные, так и вещевые. Вес и размер не ограничен. Своевременная доставка обеспечивается немецкими властями».
Расчет прост: посылки незамедлительно будут переправлены в Германию.
Вот как комментируют это объявление писатели: «Странно, что среди адресов, куда немецкой администрацией принимаются посылки, не перечислены Москва. Новосибирск... Они с тем же правом могли быть названы в этом жульническом объявлении, как и Сочи, Гагры, Сухуми, Батуми и Поти, — советские города, которых немцам не видать как своих ушей. Почему не открыть прием посылок на Луну? Или на другие планеты солнечной системы? Врать так врать!..» [451]
26 декабря
В сегодняшней газете под рубрикой «В последний час» напечатаны сразу три сообщения. Первое — «Наступление наших войск в районе Среднего Дона продолжается». Второе — «Новый удар наших войск юго-западнее Сталинграда». И третье — «Наступление наших войск на Северном Кавказе». В дни таких событий мой путь всегда лежит в Ставку. Там я встретился с Жуковым. Дел у него было, конечно, невпроворот, но и наше, газетное, дело он уважал.
— Что, передовую будешь писать? — так встретил он меня.
— Да, Георгий Константинович, если поможешь. Характеристика, оценка событий и задачи войск. Больше мне ничего и не надо...
Говорил Жуков, как всегда, размеренно, четко, не спеша. Успевай только запоминать и записывать. После этой встречи появилась передовица «Неотступно преследовать и уничтожать врага». В нее вошло многое сказанное Жуковым, правда, выраженное стилем наших передовых статей:
«В районе Среднего Дона наступление наших войск продолжается с неослабевающей силой и в масштабах, присущих крупнейшим современным операциям. Каждый день боевых действий сопровождается захватом десятков населенных пунктов, множества пленных и трофеев... Тот факт, что в короткий срок у врага отбито также много тысяч автомашин, лошадей и целый ряд крупных складов, говорит о разгроме тылов противника.
Но больше всего об искусстве наших наступающих войск, их неодолимой активности говорят темпы движения вперед. Современная маневренная операция характеризуется, прежде всего, быстротой ее развития. Части Красной Армии, несмотря на ожесточенное сопротивление врага, набрали высокие темпы продвижения... В среднем на отдельных направлениях наступление идет со скоростью более чем 20 километров в день. Нужно помнить, что наши войска наступают сейчас в условиях бездорожья, по снежной целине. Зима — тяжелое время года для наступления. Но это не останавливает советских воинов. Один за другим падают укрепленные рубежи врага с их развитой сетью противотанковых и противопехотных заграждений, сложной системой дзотов, траншей, ходов сообщений и мощного огня».
А дальше разговор был у нас о задачах войск. Приведу для примера лишь одно соображение Жукова:
— В широкой полосе наступления могут порой оставаться отдельные неподавленные очаги сопротивления противника. Из-за них главные силы не могут и не должны задерживаться. Наоборот, самый верный способ покончить с ними — двигаться безостановочно вперед, к наиболее важным пунктам и рубежам, согласно поставленной задаче. Но это вовсе не значит, что неподавленными очагами сопротивления можно пренебрегать. [452]
Задача заключается в том, чтобы шел одновременный процесс — преследование отступающего противника с целью его полного разгрома и окончательная ликвидация неподавленных опорных пунктов...
И эта мысль нашла отражение в передовой.
Напечатана статья Миколы Бажана. Называется она «Сыны Украины в боях с немцами». Писатель повествует о том, как украинцы — летчики, танкисты, артиллеристы, пехотинцы — сражаются с врагами. Называет имена, рассказывает об их подвигах. Многие нам известны, мы о них уже писали. Но знали далеко не всех героев. Вот что рассказывает Микола Бажан об одном из неизвестных нам героев:
«Мы будем стоять на зеленых горах над Днепром. Могучей аркой повиснет через реку новый мост. Небо будет светлым, безоблачным. И мы вспомним тогда, как в этом небе черным стремительным облаком несся на мост, забитый танками, орудиями, серыми колоннами немецких войск, горящий советский самолет. Его вел летчик Вдовиченко. Он должен был разбомбить мост, по которому переползали на левый берег Днепра фашистские полчища. Самолет был подбит и вспыхнул. Летчик с тремя своими друзьями — такими же сыновьями Украины, как и он, — уверенно и точно направил свою машину. Тяжело нагруженная бомбами, она упала на самую середину моста. Мост рухнул. Летели в воду танки, солдаты, орудия. Левый берег был для немцев надолго отрезан. Это было в тяжелые сентябрьские дни 1941 года»...
Во время беседы с Жуковым, когда я уже собирался уходить, Георгий Константинович меня задержал:
— Заинтересуйтесь командиром 24-го танкового корпуса Бадановым. Сегодня будет подписан Указ о награждении его орденом Суворова. Первый орден Суворова.
Заскочил к операторам Генштаба. Там я узнал немного, но самое главное. Начав наступление северо-западнее Богучара, корпус В. М. Баданова прошел с боями 300 километров, уничтожил до 7000 вражеских солдат и офицеров, захватил огромное количество имущества, в том числе на станции Тацинской эшелон разобранных новых самолетов; на аэродроме его танки раздавили свыше двухсот транспортных самолетов, готовых к полету к окруженной группировке в Сталинграде...
Вернувшись в редакцию, я сразу же послал телеграмму нашему спецкору по Юго-Западному фронту с просьбой немедленно — так и было написано в депеше «немедленно» — прислать обширную корреспонденцию о корпусе и его командире. Заодно приготовили портрет Баданова. А вечером мы получили сразу три документа: о преобразовании 24-го танкового корпуса во 2-й гвардейский, о присвоении Баданову звания генерал-лейтенанта [453] и о награждении его орденом Суворова. Все это поставили на первую полосу, а рядом — большой портрет комкора.
Надо бы откликнуться на такие сообщения, но вот незадача: спецкоры ничего не прислали, — к ним, вероятно, еще и телеграмма-то наша не дошла. Но выход нашли. Посадили нашего танкиста Коломейцева писать передовую. Он хорошо знал Баданова, бывал в его корпусе. Словом, в очередном номере «Красной звезды» появилась передовая «Первый орден Суворова», посвященная 2-му гвардейскому танковому корпусу и лично генерал-лейтенанту Василию Михайловичу Баданову.
Спустя много лет после войны я встретился с Бадановым, спросил:
— А вы передовую статью, посвященную вам, помните? Читали ее?
— В тот день — нет, — сказал он. — Корпус вел бой в окружении. А когда вышли к своим, мне сказали, что была такая передовая. При первой встрече с начальником политуправления фронта он подарил мне два экземпляра «Красной звезды». Один отослал домой, а другой хранил у себя. В те времена это был как бы еще один орден...
Не буду скрывать, мне было приятно услышать это от прославленного генерала.
Только через два дня наш спецкор прислал корреспонденцию о корпусе Баданова, да и то небольшую. Это и понятно. Корпус некоторое время вел бой в окружении с частями группы Манштейна, стремившейся прорваться к войскам Паулюса. Корпус удерживал Тацинскую, не отступив ни на шаг.
В эти дни появилась почти целая полоса под заголовком «Чудовищное преступление гитлеровцев в хуторе Вертячем». На полосе восемь фотографий, а под ними акт, подписанный нашими офицерами и жителями хутора:
«...После освобождения частями Красной Армии хутора Вертячего Сталинградской области, мы осмотрели немецкий лагерь советских военнопленных. Под соломой в бараке, а также в других местах лагеря нами обнаружено 87 трупов красноармейцев и командиров. Более десяти трупов настолько изуродованы, что потеряли человеческий вид. У многих замученных немцами бойцов распороты животы, выколоты глаза, отрезаны уши и носы... Немцы заставляли пленных работать по 14 часов в сутки на строительстве оборонительных сооружений. ...Из 89 советских военнопленных... умерло от голода, замучено и расстреляно 87 человек».
И чем больше наши войска освобождают городов и сел, тем больше узнаем о нескончаемых злодействах фашистских бандитов. [454] И в Сталинградской области, и на Северном Кавказе — всюду и везде, даже там, где немецкие захватчики находились самое короткое время.
31 декабря
Я уже указывал, что, работая над своим рассказом-хроникой, следую не всем листикам календаря, а выбираю события, с моей точки зрения, наиболее примечательные и наиболее глубоко отраженные на страницах «Красной звезды». Сейчас пропускаю многие дни не потому, что они мало чем знаменательны. Дело в том, что все эти номера газеты сплошь занимают письма Сталину тружеников заводов, колхозов, организаций, отдавших средства на постройку самолетов и танков, и благодарственные телеграммы Сталина, в том числе и коллективу редакции «Красной звезды», внесшему деньги на строительство самолета. Даже сводки Совинформбюро, публиковавшиеся ранее на первой странице, перемещены на третью полосу, а порой и на четвертую. Для собственно редакционного материала остается совсем мало места — две-три, а то и меньше колонок.
Приходится во многих случаях ограничиваться публикацией сообщений под рубрикой «В последний час». К ним дается совсем краткий репортаж наших спецкоров. В текст этих сообщений заверстываются карты района сражений. Как ни тесно на страницах газеты, в каждом номере снимки наших фоторепортеров с полей Сталинградской битвы — разгромленная техника противника и нескончаемые колонны пленных. Снимки несколько однообразные, но и картина разгрома тоже однообразная: поля, усеянные подбитыми и сожженными танками, орудиями, машинами неприятеля, трупами убитых гитлеровцев. Мало чем отличаются одна от другой колонны пленных. Разгром есть разгром. Что еще придумаешь? Но печатаем такие снимки не скупясь. В какой-то мере они заменяют и репортажи. Фотодокументы — убедительнейшее свидетельство поражения врага.
Совершенно неожиданно с Юго-Западного фронта получили очерк Алексея Суркова с энергичным заголовком «На Юг и на Запад!». Сурков выехал в район Среднего Дона несколько дней тому назад. Задание у него всегда одно и то же: всматриваться во фронтовую жизнь и писать стихи.
Но и очерку мы обрадовались, выкроили на тесной газетной площади две колонки и послали Суркову телеграмму: мол, очерк отличный. Может быть, поэтому через два дня он прислал новый очерк «Возвращение». А со стихами у нас как раз в это время было все в порядке. Прислал из Ленинграда стихотворение Александр Прокофьев. Получили стихи Симона Чиковани в переводе Павла Антокольского «Над горным потоком», посвященные [455] Владимиру Канкаве, истребителю танков. Есть в этих стихах, одухотворенных страстным сердцем художника, такие щемящие душу строки:
И братскую землю целуя навеки,Вернусь, однако, к очерку Суркова. Это — точно написанная картина разгрома противника, которую увидел писатель на пути к передовым позициям. Написан очерк без глянца, со всей суровой правдивостью — речь в нем идет и о наших жертвах, очерк пронизывает боль за гибель наших людей.
«Снежная степь бела, а здесь кругом черно от разбросанной взрывами земли и пороховой копоти. На проволоке, справа от дороги, тело убитого красноармейца. Он застыл на весу, лицом на запад. В мертвой правой руке крепко зажата винтовка. Очевидно, смерть наступила мгновенно, без мук и агонии. Окоченевшее тело сохранило напряженность броска вперед. Этот неизвестный нам солдат Красной Армии пал смертью героя, лицом к врагу...»
Писатель нагнал стрелковый батальон, спешивший туда, откуда доносятся звуки ожесточенной перестрелки. Он поравнялся с командиром батальона и узнал его. «Я запомнил его лицо в июльские дни, где-то здесь же, у Ново-Калитвенской или Богучарской переправы. Тогда наши отступали. Опаленное июльским зноем лицо капитана было серо от едкой дорожной пыли. В глазах, ввалившихся от бессонницы, долгих переходов, горел черный огонь стыда и обиды. Капитан шел сгорбившись, молчаливый, подавленный, нелюдимый. Теперь он выглядел по-иному.
— Здравствуйте, капитан. Торопитесь?
Он повернул голову на мой голос и смотрел на меня несколько секунд молча. Потом, очевидно, вспомнил то же, что и я, закричал вслед убегающему грузовику:
— Тороплюсь! Июльская заноза в сердце сидит...»
Вот так раскрывал писатель душевный настрой воинов.
Пришло письмо Николая Тихонова из Ленинграда. Он пишет: «...В Ленинграде тихо, но все в напряженном ожидании. Сказать честно, 17 месяцев блокады — это уже и скучно, и трудно. Все ждут действий решительных и широких. М. б., новый год будет решающим для нас, грешных.
Посылаю Вам «Ленинград в декабре». Этим кончается «летопись» 1942 года. Бурный был год — и кончается он прекрасно. С полной надеждой смотрим мы на новый, 1943. [456]
Жизнь движется вперед, и в этом стремлении все на нашей стороне: вся правда жизни. Да иначе и быть не может...»
Три колонки, или два подвала, для очерков Тихонова, несмотря на тесноту в газете, — неприкосновенны. Три колонки и заняла в последнем номере этого года статья Тихонова «Ленинград в декабре».
Великий мастер пейзажа, Николай Семенович зримо представил нам картину зимнего Ленинграда. Всевидящим оком он обозревает город в эти дни: «Идет жизнь, похожая на жестокую, красочную и правдивую до боли книгу», — это ключевая фраза статьи.
Удивительные страницы читаем мы в этой «книге».
Одна из них посвящена заводским подросткам, делающим автоматы. В их глазах столько сосредоточенности, в их руках, маленьких и быстрых, столько уменья, в их маленьких сердцах столько недетского спокойствия!
Другая страница книги: «Перед нами тигр из ленинградского зоопарка, этот благородный и прекрасный зверь. Этот тигр — единственный в мире. Такого второго нет нигде. Он стал вегетарианцем. Он ест постные щи и лежит часами, раздумывая о том, почему он до сих пор не ел такого непонятного и вкусного блюда. Какие странные времена, когда тигры становятся вегетарианцами, а перед великим городом второй год лежит лагерь полузверей-людоедов? Эти людоеды бросаются к орудиям и начинают неистовый обстрел города, как будто за несколько часов хотят стереть его с лица земли».
Новая страница — о жизни Ленинграда под огнем немецкой артиллерии. Декабрьский обстрел города длился однажды два с половиной часа. Снаряды ударяют перед театром, но никто не уходит — ни артисты, ни зрители... Архитекторы пошли посмотреть разрушения, чтобы восстановить здание. На обратном пути снаряд убил старого архитектора, словно мстя ему за то, что он своей работой побеждает варварство бомбардировки...
Нельзя без печали все это читать. Но такова правда блокадного Ленинграда, и от этой правды, горькой, как полынь, никуда не уйдешь. Писатель говорит о ней прямо, честно, чтобы весь наш народ знал, как трудно ленинградцам.
Многие страницы этой «книги» писатель заполнил рассказом о стойкости жителей города на Неве, мужестве в труде и в бою. Хотя сейчас и нет больших сражений, но и в коротких, мелких, упорных схватках рождаются герои. Он называет их имена, чтобы народ их помнил.
Не приглушая драматических событий в своих заключительных строках, Николай Тихонов обращается к каждому советскому человеку:
«Кончается год, полный битв и озаренный светом побед нашего оружия. Мы будем праздновать Новый год в кругу друзей, вспоминая ушедших и отсутствующих, но мы будем [457] помнить, что там, за чертой наших сторожевых охранении, лежит родная земля, полная мук, где в темноте под ярмом живут советские люди — их надо спасти, их надо освободить. В этом задача наступающего года. В этом наш долг, наша честь, наша клятва и наша победа».
Передовые статьи этих дней, естественно, были посвящены Сталинградской битве. Есть в одной из последних передовиц такие строки:
«Известно, что некоторое время тому назад советские войска, нанеся свой первый удар под Сталинградом, окружили группировку немцев. Попытки врага прорвать внутри кольцо окружения потерпели крах. Теперь лопнули потуги противника выручить ее наступлением извне — севернее Котельникова. Наши войска перешли здесь в контрнаступление, отбросили врага на 20-25 километров, нанеся ему большие потери. Немецкая группировка, окруженная нашими войсками под Сталинградом, — в железном кольце...»
И вот по поводу «железного кольца» был звонок «сверху»: не торопимся ли мы, не забегаем ли вперед?
Как раз накануне Нового года я вновь встретился с Жуковым. Рассказал ему о том звонке.
— Никто и ничто их не спасет. Заперты они прочно. Ошибки нет, — ответил Жуков.
Простые слова — «железное кольцо», но в них был заложен большой смысл. Ориентировка была правильной...
В канун Нового года отмечалось большое событие для нашей страны — двадцатилетие образования Союза ССР. Задумались: что написать в газете об этой знаменательной дате? Позвонил М. И. Калинину. Знал, что в эти дни он очень занят, и прежде всего предстоящим традиционным выступлением, все же решился на звонок:
— Михаил Иванович, может, выкроите для нас часик-другой и напишете хотя бы несколько строк к юбилейной дате?
Ответ я получил лишь на второй день. Калинин обещал «кое-что» написать. Это обрадовало. Во время разговора с Михаилом Ивановичем у меня в кабинете был Алексей Толстой. Я и его попросил:
— Алексей Николаевич, очень хотелось, чтобы по соседству с Калининым были и вы. Напишите несколько слов.
Толстой не заставил себя упрашивать:
— Я не мастер писать праздничные статьи. Но несколько слов напишу.
В один и тот же день мы получили статью Калинина и статью Толстого. «Кое-что», обещанное Михаилом Ивановичем, заняло в газете четыре колонки! Калинин рассказал об истории образования СССР, о пути, пройденном страной за двадцать [458] лет, о сплочении наших народов в дни мирные и в дни войны. Очень важными показались нам строки, где впервые — за два с половиной года до нашей полной победы над фашистской Германией — было сказано: «Теперь всем видно, что Советское государство выдержало испытание в войне против немецких захватчиков».
Главная идея статьи — нерушимая, непоколебимая дружба народов Советской страны. Она прошла самую сильную проверку в самые критические дни и месяцы, когда решался вопрос: быть или не быть нашему многонациональному государству. Все нации СССР мужественно выступили на защиту своей Родины, шли на величайшие жертвы во имя ее спасения.
«Народы Советского Союза, — писал Михаил Иванович, — глубоко осознали, что только на цуги объединения всех своих усилий, на основе тесного сотрудничества и взаимопомощи они смогут отстоять свою национальную свободу и независимость...
Советский строй, добытый потом и кровью людей, дорог каждому народу нашей страны. Мы видим, как все национальности, соревнуясь в геройстве, упорно и жестоко борются с врагом...»
«Несколько слов» Алексея Толстого заняли две колонки и удачно соседствовали с выступлением Калинина. Статья Толстого «Несокрушимая крепость» была проникнута той же мыслью:
«У нас всех, на каком бы из ста пятидесяти языков мы ни говорили, где бы ни стоял наш родной дом — на опоганенном немцами, залитом кровью и слезами берегу Днепра, или у мирно журчащего арыка роскошной Ферганской долины, в суровой сибирской тайге, или у благодатного южного моря, — равно для всех нас одно отечество — Советский Союз: источник всей жизни нашей, наша несокрушимая крепость».
А что в самом городе? Ответ на это дает очерк Василия Гроссмана «Сегодня в Сталинграде». Читаешь этот очерк, и перед глазами встает панорама города, словно ты сам ходишь по его улицам и окопам.
В городе еще немцы, но как все переменилось по сравнению с отошедшими днями октября и ноября. Это писатель увидел, переправившись ночью по волжскому льду. Советский солдат, пишет он, вышел из земли, вышел из камня, он выпрямился во весь рост, он ходит спокойно, неторопливо. Да, говорит писатель, он завоевал солнце, завоевал дневной свет, завоевал великое право ходить по сталинградской земле во весь рост под голубым небом. Только сталинградцы знают цену этой победы. Ведь много дней люди ожидали ночи, чтобы выйти из подвалов и блиндажей, вдохнуть глоток свежего воздуха, расправить онемевшие руки.
«Да, все меняется, и те немцы, которые в сентябре, ворвавшись на одну улицу, разместились в городских домах и плясали [459] под громкую музыку губных гармошек, те немцы, что ночью ездили с фарами, а днем подвозили припасы на грузовиках, сейчас затаились в земле, спрятались меж каменных развалин». Долго Василий Семенович простоял с биноклем на четвертом этаже одного из размозженных сталинградских домов, глядя на занятые немцами кварталы. Ни одного дымка он не увидел, ни одной движущейся фигуры. «Для них нет здесь солнца, нет света дня... их рацион ограничен ста граммами хлеба и конины, они сидят как заросшие шерстью дикари в каменных пещерах и гложут конину, они сидят в дымном мраке, среди развалин уничтоженного ими прекрасного города... По ночам они выползают на поверхность и, чувствуя страх перед медленно сжимающей их русской силой, кричат: «Эй, рус, стреляй в ноги, зачем в голову стреляешь!»
Вот они, перемены!
Но перемены были и у самого писателя. Вспоминаю, что в первую нашу встречу в «Красной звезде» Василий Гроссман показался мне совсем не приспособленным к войне. Выглядел он как-то не по-военному. И гимнастерка в морщинах, и очки, сползавшие к кончику носа, и пистолет, висевший топором на незатянутом ремне. Был он обидчивым, все воспринимал всерьез и не любил когда даже дружески потешались над его небравым видом. Перед очередной поездкой на фронт он заходил ко мне и всегда выглядел немного грустным, меланхоличным, словно уезжал нехотя. Так мне, во всяком случае, казалось, может быть потому, что другим он жаловался: мол, снова посылают в самое «гиблое место». Я не относился к этому серьезно потому, что писатель, возвращаясь, всегда с увлечением рассказывал о том, как было интересно и каких прекрасных людей он повидал. А главное, то, что он писал, свидетельствовало о доскональном знании фронтовой жизни, об ураганном времени, проведенном в «неуютных» местах на передовой:
В первую его поездку на фронт я побоялся посылать его одного и поручил Павлу Трояновскому вывезти Гроссмана в боевые части. А члену Военного совета фронта, куда направились корреспонденты, Д. А. Гапановичу даже написал записку, в которой просил оказать нашим спецкорам содействие, особенно Гроссману: «Как писателя представлять его не надо. Но он первый раз на фронте...»
Прошли месяцы войны, и Гроссман, человек по натуре сугубо мирный, к тому же по болезни снятый с воинского учета, вполне освоился в боевой обстановке. Он внешне мало изменился, разве что гимнастерка не так топорщилась да под дождями и снегом «уселась» шинель. Не было по-прежнему, несмотря на подполковничьи погоны, в его голосе командирских интонаций. Слышалась ровная, взывавшая к разуму, спокойная речь. И все же это был не тот, а новый Гроссман, вросший в войну, во все ее будни, тяготы, превратности и заботы. [460]
Много писал Гроссман для «Красной звезды», но не ошибусь, если скажу, что самые сильные, самые впечатлительные были его очерки о Сталинградской битве. Они принесли ему такую популярность, которая мало с чем сравнима. Они принесли популярность и «Красной звезде»...
Сегодняшний номер газеты отпечатан и разослан в действующие армии. Готовим в набор материалы для очередного, новогоднего номера «Красной звезды».
Получено сообщение Совинформбюро под заголовком «Итоги 6-недельного наступления наших войск на подступах Сталинграда». Итоги внушительные. Плотным кольцом окружены 22 дивизии противника. Потерпела крах попытка врага пробиться к окруженным войскам из района Котельниково. Перечислены номера разгромленных соединений и частей неприятеля. И цифры, цифры, цифры — разбитой и захваченной боевой техники, убитых, пленных...
Сегодня же получена большая статья нашего корреспондента Леонида Высокоостровского «Котельниковский плацдарм». Автор прослеживает ход этого сражения день за днем. Мы узнаем, в каких тяжелейших условиях сражались наши войска. Они не имели за собой развитой сети дорог, они преодолевали снежную пургу, резкие восточные ветры, морозы. В то же время немцы, действуя с юга, находились в более благоприятных условиях, пользовались развитой сетью железных и грунтовых дорог, питались с близко расположенных баз. И все же их операции, которые они высокопарно назвали «Зимняя гроза», «Удар грома», под ударами советских войск потерпели полное поражение.
Илья Эренбург принес статью «На пороге». С писательской вышки он обозревает прошедший год, говорит о будущем. В те дни Сталинградскую битву еще не называли переломом или началом коренного перелома в войне с немецко-фашистскими захватчиками. Илья Григорьевич другими словами скапал именно это: «Сталинград стал перевалом...» Ну что ж, «перевал» и «перелом» — понятия идентичные.
К тому, что не раз писал Эренбург о ненависти к гитлеровцам, в этой статье прибавился еще один метафористически емкий мотив: «Из солдатской фляжки мы хлебнули студеной воды ненависти. Она обжигает рот крепче спирта... Мы ненавидим немцев не только за то, что они низко и подло убивают наших детей. Мы их ненавидим и за то, что мы должны их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, нам сейчас осталось одно: убей».
И снова предупреждение: «Сурово мы смотрим вперед. Новый год рождается в грохоте боя. Нас ждут в новом году большие битвы и большие испытания... Германия будет отчаянно сопротивляться... Мы знаем, что перед нами много жертв...»
И лаконичная фраза: «Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть». [461]
Для новогоднего номера нужны стихи. Константин Симонов в какой-то степени «изменил» своему жанру, пишет главным образом очерки. Алексей Сурков в эти дни последовал его примеру. И даже Илья Сельвинский вдруг прислал не стихи, а очерк. Выручил Александр Прокофьев. Он передал из блокадного Ленинграда стихотворение «Застольная»:
...Поднимем заздравные чаши,Не могли эти притягательные стихи не взволновать душу фронтовика в наступающий Новый год!
Последний день сорок второго года. До конца Сталинградской битвы осталось еще тридцать дней и тридцать ночей. Но это тема новой книги — «Год 1943-й».