Июль

4 июля

После долгих месяцев поистине эпической обороны советским войскам пришлось оставить Севастополь. «250 дней героической обороны Севастополя» — так названо специальное сообщение Совинформбюро, опубликованное в сегодняшнем номере газеты. Здесь же мы напечатали статью члена Военного совета дивизионного комиссара И. Чухнова «Героический Севастополь» и передовую «Бессмертная слава Севастополя».

Да, мы вынуждены были оставить город, но железная стойкость, беспримерное мужество и самоотверженность защитников Севастополя стали вдохновляющим примером для всех советских воинов.

Вот как заканчивалось сообщение Совинформбюро:

«Слава о главных организаторах героической обороны Севастополя — вице-адмирале Октябрьском, генерал-майоре Петрове, дивизионном комиссаре Кулакове, дивизионном комиссаре Чухнове, генерал-майоре Рыжи, генерал-майоре Моргунове, генерал-майоре авиации Ермаченкове, генерал-майоре Острякове, генерал-майоре Новикове, генерал-майоре Коломийце, генерал-майоре Крылове, полковнике Капитохине — войдет в историю Отечественной войны против немецко-фашистских мерзавцев как одна из самых блестящих страниц».

Такого в сообщениях Совинформбюро, когда при оставлении наших городов упоминались имена военачальников и политических работников, еще не было. Обычно имена военачальников (и только военачальников) появлялись при освобождении городов. Боков мне рассказал, что, когда Сталину принесли проект сообщения, он сказал, чтобы вписали именно эти строки. Думаю, это было сделано для того, чтобы сильнее подчеркнуть величие и доблесть защитников Севастополя.

И еще одну фразу вставил Сталин в этот документ: защитники Севастополя проявили «ярость в борьбе с врагом». Слово «ярость» должно было, видимо, передать накал многомесячного сражения советских воинов за город на берегу Черного моря. [244]

Закончилась героическая эпопея севастопольской обороны, но это не значит, что тема Севастополя ушла из газеты. Вскоре появился второй очерк Евгения Петрова «Прорыв блокады», найденный под обломками самолета, на котором погиб писатель. Это было волнующее повествование о том, как лидер «Ташкент» прорвался сквозь немецкую блокаду в Севастополь. Из авторского замысла явствовало, что дальше должен следовать рассказ о возвращении лидера из Севастополя, эту половину очерка Петров собирался дописать в Москве.

«Прорыв блокады» — такой же правдивый и честный очерк, как и первый. Мы его тоже напечатали без изменений. После фразы «Корабль вышел из Севастополя около двух часов» поставили многоточие. Фамилию автора дали в траурной рамке, а под заголовком — врезку, в которой и рассказали историю очерка и гибели его автора.

А о том, как прорывался лидер из Севастополя, рассказал его командир В. П. Ярошенко.

«Ташкент» был загружен сверх всяких норм. Он принял на свой борт около двух с половиной тысяч раненых, женщин и детей. В пути корабль непрерывно атаковали немецкие пикировщики, они сбросили на лидер 350 авиационных бомб. На корабле было много убитых и раненых. Перегруженный корабль был тяжело поврежден и к концу боя уже с трудом держался на плаву, но все-таки, продолжая бой, шел к Новороссийску. В этом бою зенитчики уничтожили и повредили немало самолетов врага.

Много добрых слов сказал капитан лидера о мужестве Петрова:

— Во время боя его видели там, где было наиболее тяжело. Писатель добровольно принял на себя обязанности санитара. А когда из Новороссийска навстречу «Ташкенту» подошли миноносцы, катера и буксиры и все пассажиры были переведены туда, Петров отказался уйти с поврежденного корабля, он до конца разделил с нами невзгоды. До самого Новороссийска он не покидал корабль, принимая участие во всех работах.

Уже в Новороссийске, перед отъездом в штаб фронта, вспоминает Ярошенко, Петров высказал ему восхищение героическим поведением экипажа «Ташкента»:

— Я обязательно должен написать о людях «Ташкента». Они достойны того, чтобы о них знали все.

Но успел Петров написать лишь о капитане. Есть в его очерке такие строки:

«Командир «Ташкента» капитан 2-го ранга Василий Николаевич Ярошенко, человек среднего роста, широкоплечий, смуглый, с угольного цвета усами... знал, что, каким курсом он ни пойдет из Севастополя, он все равно будет обнаружен. Встречи избежать нельзя, и немцы сделают все, чтобы уничтожить нас на обратном пути... [245]

Василий Николаевич Ярошенко отлично знал, что такое гибель корабля в море. В свое время он командовал небольшим кораблем, который затонул от прямого попадания неприятельской бомбы. Тогда Ярошенко отстаивал свой корабль до конца, но не смог отстоять. Он к тому же был серьезно ранен. Корабль шел ко дну. Ярошенко спас команду, а пассажиров тогда не было. Он последним остался на мостике и прыгнул в море только тогда, когда мостик стал погружаться. Он зажал тогда в одной руке партийный билет, а в другой револьвер, так как решил застрелиться, если выбьется из сил и станет тонуть. Тогда его спасли. Но что делать теперь? Теперь у него пассажиры — женщины, дети, раненые. Теперь надо будет спасать корабль или идти вместе с ним на дно».

Этими строками и обрывался очерк «Прорыв блокады».

Ожидали мы и статью командующего Приморской армии генерала И. Е. Петрова. Ее должен был прислать или передать по военному проводу наш севастопольский корреспондент Лев Иш. Последняя его корреспонденция «Огромные потери немцев под Севастополем» была опубликована три дня назад. Думали, что он в пути, вместе с командованием армии перебирается на Большую землю. Но, увы, это было не так.

Известно, что и после эвакуации основной части наших войск из Севастополя там на отдельных участках бои продолжались до 9 июля. Часть бойцов ушла в горы к партизанам, часть была захвачена в плен. Другие — погибли. Погиб и наш отважный корреспондент Лев Иш. Узнал о его судьбе позже, когда встретился с генералом И. Е. Петровым. Вспомнили спецкора. Иван Ефимович первым заговорил о нем:

— Хорошо Лев Иш писал о героях Приморской армии и сам стоил любого из них. Честная солдатская душа, благороднейший человек! Вы знаете, он ведь мог улететь из Севастополя последним самолетом. Мы позаботились об этом. Но Иш уступил свое место девушке-снайперу...

Поскольку веду речь о Севастополе, не могу не вспомнить песню Александра Жарова «Заветный камень», опубликованную в «Красной звезде» спустя много месяцев после ухода наших войск из Севастополя. Историю этой публикации стоит рассказать, потому что песня быстро стала популярной, поют ее и сейчас. Александр Жаров в своем письме ко мне уже после войны объяснил:

«В начале 1943 года я приехал с Северного флота в Москву, где в это время оказался и Мокроусов. Мы все бросили ради работы над песней, задуманной в 1942 году в Севастополе. Работали не долго. Недели две. Сделали экземпляр для опубликования.

Пошли к редакцию главной флотской газеты «Красный флот». Редактор собрал всех сотрудников. В его кабинете слушали песню в исполнении самого Мокроусова. Спел он ее негромко, [246] но с большим чувством. Два раза спел. Задумались флотские журналисты. Понравилась песня. Но...

— Не рано ли выступать с ней? С одной стороны, песня драматична, а с другой, очень категорична в предсказании нашей победы в Севастополе. Не рано ли?

— Давайте подумаем. Посоветуемся в Главном политическом управлении флота. Оставьте стихи, — предложили краснофлотцы.

Но мы не оставили. Мокроусов сказал, что ему надо немного подправить ноты. И прямо из редакции «Красного флота» поехали в редакцию «Красной звезды» и здесь были приняты главным редактором.

— С чем пришли, моряки? — спросил он нас.

— С песней. С боевой песней, но...

— Что «но»?

— Дело в том, что это морская песня.

— Сие не важно. Главное, чтобы песня хороша была.

В библиотечной комнате редакции «Красной звезды» в том же исполнении прозвучал наш «Заветный камень». Прозвучал дважды.

— Ну как, хороша песня? — спросил набежавших слушателей главный редактор.

— Отличная! За душу берет... Но...

— Никаких «но»! — сказал главный редактор. — Готовьте ее, дадим в номер.

Так оно и было».

Между прочим, в том же письме Жаров вспомнил и такой любопытный эпизод, связанный с этой песней:

«Это было в начале мая 1944 года. В город входили моряки и солдаты. На площадях и улицах происходили митинги и просто дружеские встречи фронтовиков. Вернувшись с Херсонесского мыса в день, когда последняя группа оккупантов была опрокинута в морскую пучину, я услышал знакомый напев. Большая группа солдат и матросов под баян пела «Заветный камень». Нашлись друзья-приятели, пожелавшие представить меня, как автора песни. Пришлось мне взобраться на какой-то помост и сказать несколько слов. К моему удивлению, вместе с добрыми словами в мой адрес раздались и слова критики:

— Товарищ майор! Неправильные у вас в песне некоторые слова. Мы поем «взойдет на утес черноморский матрос, кто Родине новую славу принес», а ведь матрос вместе с солдатом уже взошел на утес славы. Просим подправить стихи-то!

И они были подправлены. Предсказание победы над врагом превратилось в свершение победы».

Вспомнились мне и слова одного из первых исполнителей песни великого мастера эстрады Леонида Утесова. Он дал этой песне широкую дорогу, раскрыл ее душу. [247]

— Есть у нас царь-пушка, есть царь-колокол, есть и царь-песня. Это — «Заветный камень». — заметил как-то Леониду Осипович.

* * *

А война продолжалась. Наряду с Курским в эти дни появились Белгородское и Волчанское направления, Воронеж и Старый Оскол. Наши корреспонденты шлют невеселые сообщения. В репортажах читаем: «Наши части заняли новые рубежи для обороны», «Неприятелю удалось вклиниться в расположение обороняющихся», «На правом фланге Курского направления немцы пытаются соединиться с войсками, наступающими на Белгородском направлении...» Сообщения, как видим, довольно глухие, осторожные, они не дают общей картины положения на этих фронтах. Ясно только одно, что речь идет не об отдельных ударах на разных участках фронта, а о большом наступлении немецко-фашистских войск. Чтобы осведомиться более подробно, я поехал в Генштаб и здесь узнал многое. Однако и в Генштабе -по-прежнему продолжали считать, что главная цель противника — Москва.

То, что мы не могли сказать в репортажах, было выражено, как и в дни оборонительных сражений сорок первого года, в передовой статье.

«За последнее время на ряде участков фронта немцы предприняли наступательные операции... Эти бои снова показывают, с каким сильным и неумолимым в своих захватнических вожделениях врагом мы сражаемся. Они еще раз напоминают нам, что опасность, нависшая над нашей Родиной, еще не устранена, что угроза независимости, свободе, самому существованию народов Советского Союза еще остается в силе...

Взоры всей нашей страны обращены теперь к районам западнее Воронежа и юго-западнее Старого Оскола, где происходят ожесточенные сражения. Озверевший враг рвется на восток, стремясь перерезать важнейшую железнодорожную магистраль, соединяющую центр нашей страны с югом, захватить новые советские города и села...»

Я бы не сказал, что все было ясно в этой передовице. Но, во всяком случае, здесь больше сказано, чем в сводках Совинформбюро и репортажах наших спецкоров.

8 июля

Смотрю на висящую на стене карту советско-германского фронта. Второй год она перед моими глазами. Но нет, не примелькалась. В дни оборонительных сражений сорок первого года приходилось часто переставлять флажки на восток, а в дни нашего контрнаступления возвращал их на запад. В эту же весну они как бы застыли в неподвижности, а теперь вновь приходится переносить их на восток. Сначала — Купянск, а [248] вчера в Генштабе узнал, что нашими войсками оставлен и Старый Оскол.

Карта, карта! Обыкновенная, напечатанная на плотной бумаге. Она совершенно необходима каждому командиру. А военному газетчику? Тоже, конечно: он должен ориентироваться в том, что происходит на всем театре военных действий. При этом карта с флажками может омрачить или утешить, поднять настроение или, наоборот, нагнать тоску. Одним словом, это почти что живое существо, с которым можно поговорить и поспорить... Признаться, со школьной поры люблю географические карты. Сам не знаю почему... А сегодня смотрю на нее с тревогой: Купянск и Старый Оскол остались за чертой фронта...

Наши спецкоры сообщают: «Огромное танковое сражение в полном разгаре. Оно перемещается в пространстве, гаснет в одном месте, чтобы с новой силой вспыхнуть в другом. В его орбиту вовлечены большие технические средства и людские массы. Наиболее ожесточенные бои еще впереди».

Наши войска, отступая, ведут тяжелые бои. Но остановить врага не удается. Никаких иллюзий не должно быть — Родина в опасности. И снова, как в дни Московской битвы, возвысил свой голос Илья Эренбург. Призывным набатом прозвучала его статья «Отобьем!» Вот строки из этой, написанной, можно сказать, кровью сердца статьи:

«Нас постигла военная неудача: немецкие танки прорвались к степям Средней России. Над Родиной снова сгрудились грозовые тучи. Народ, переживший победы у Ростова, у Калинина, у Можайска, не хочет тешить себя иллюзиями...

Настали снова грозные дни... Друзья бойцы, вы отбили немца в трудные дни декабря, когда он подошел к пригородам Москвы. Отбейте его теперь! Отгоните немцев от Дона! Битва только-только разгорается, и слышно в грозовой ночи:

— Отобьем!»

И вновь, как в трудные дни сорок первого года, тема стойкости, самоотверженности, готовности стоять насмерть в боях за Родину стала главной для газеты. И новый призыв писателя в статье «Сердце человека»:

«Гитлер торопится, он хочет в июле найти свою весну... Немецкие танки снова ринулись вперед. Их должно остановить наше мужество... Что для этого нужно? Большое сердце и священные слова солдатской присяги: «Умрем, но немца не пропустим!»

* * *

О тыле в трудную пору войны написаны очерки, поэмы, повести, романы, ибо за Волгой, на Урале, в просторах Сибири люди работали так, как, может быть, нигде и никогда. Вот почему в эти дни особенно важно было рассказать о том, как тыл заботится, [249] чтобы фронтовики не знали нужды ни в чем, и особенно в оружии. Вот почему так сильно прозвучала статья «Вооружение для фронта», написанная народным комиссаром вооружений, тогда еще совсем молодым, тридцатичетырехлетним Дмитрием Федоровичем Устиновым, будущим маршалом и министром обороны СССР. Не могло не радовать его заявление, что наши заводы в эти дни резко увеличивают темпы работы и выпускают вооружение сверх плана. Нарком рассказывает, как самоотверженно работают известные конструкторы В. Г. Грабин, С. Г. Симонов, В. А. Дегтярев. Б. И. Шавырин и другие, их изобретательская мысль направлена на то, чтобы наше оружие превосходило немецкое, и это им удается!

«Достигнутое не предел. — писал нарком. — Мы знаем, что враг еще силен. Впереди упорные, жестокие бои... Поэтому с еще большей энергией, не покладая рук, работают вооруженцы, увеличивая с каждым днем выпуск боевого оружия для фронта».

Заявление руководителя отрасли первостепенной важности прибавляло фронтовикам уверенности, что так и будет!

* * *

На третьей полосе, в уголке, помещена заметка «Комсомольская забота о семьях фронтовиков». Заметка небольшая, а тема очень важная, постоянно тревожившая фронтовиков. Приведу только несколько цифр из этой заметки, подписанной секретарем Вологодского обкома ВЛКСМ А. Сысоевой: силами комсомольцев двадцати районов области подвезено к квартирам семей фронтовиков 23 000 кубометров дров, отремонтировано 450 квартир, для нуждающихся эвакуированных детей собрано 80 000 вещей... Надо ли объяснять, что значили для фронтовиков эти цифры — доказательство: об их семьях заботятся...

* * *

Борис Галин прибыл в один из полков своего, пока еще тихого, участка Южного фронта. Здесь намечалась небольшая операция: полк должен был боем разведать силы противника и выбить его из деревни. Особое задание получила девятая рота. Сюда и отправился Галин, пробыл там от начала до конца операции и вскоре прислал очерк «Девятая рота».

Писатель в бою — это очень сложная и важная проблема. Не участвуй Лев Толстой в обороне Севастополя, не было бы его знаменитых «Севастопольских рассказов». Не поехал бы больной Чехов на далекий Сахалин, не было бы его потрясающих сахалинских очерков. А как родились великолепные повести Горького, роман Фадеева «Разгром», пьеса Вишневского «Оптимистическая трагедия»? Чем ближе писатель к жизни, чем больше он увидел и пережил, тем сильнее и интереснее его повествование. Особенно это важно для очеркиста. Я не говорю [250] ничего нового, но эту старую истину вспомнил в связи с очерком Галина.

Никакие рассказы свидетелей, то есть материал, полученный из вторых или третьих рук, не позволили бы Галину так нарисовать картину жизни роты перед боем и в бою, так раскрыть характер и внутренний мир людей. Надо было все это пережить вместе с бойцами. Свидетельством этого может быть выдержка из очерка:

«В девятой роте, которая должна была наступать со стороны школьного домика, до полудня знали о предстоящем бое только двое — командир роты и политрук. Догадывался старшина, получивший специальное распоряжение усилить боепитание. Догадывался и Лаптинов, хитроватый, веселый боец с выгоревшими на солнце белесыми бровями. Это был старый солдат, который сразу учуял, что «будет дело». Он это понял по оживленному виду командира роты и по ряду других признаков. Хитро поблескивая глазами, он подошел к политруку роты и, улыбаясь, говорил, что заскучал в обороне. Политрук, тоже улыбаясь, сказал уклончиво:

— Будет приказ — тогда выступим.

Окончательно решив, что сегодня ночью быть делу, и, не дожидаясь приказа сверху, он сам стал готовиться к бою. Проверил свою самозарядку, прочистил и смазал ее, аккуратно сложил в подсумок патроны, приладил к поясу гранаты, переоделся в чистое белье, что он всегда делал перед боем, если была возможность... Чернов смотрел на Лаптинова и поражался его спокойствию. Он спрашивал себя: как это можно сейчас, когда готовишься к самому главному, как это можно рыться в вещевом мешке, беспокоиться о пропавшей трубочке с медным патроном, играть на гитаре и петь, заразительно смеяться...»

Сквозь весь очерк проходит очень важная мысль о гордости бойца за свой полк, за свою роту. Особенно сильно она прозвучала в таком эпизоде. Чернов был ранен. Возле — врач. «Чернов хотел приподняться и сказать, что он из девятой роты, но потерял сознание. Очнулся он, когда что-то мягкое и теплое коснулось его лица. Он открыл глаза и увидел траву, высокую и густую, сверкающую капельками росы и крови. Продолжая прерванную мысль, он сказал тихим голосом:

— Я из девятой роты...»

10 июля

«Ни днем, ни ночью, — говорится в репортаже наших корреспондентов. — не утихает гул большого сражения западнее Воронежа... Ценою колоссальных потерь врагу удалось перебросить часть своих сил на восточный берег Дона». В другом сообщении: «После того, как неприятель ввел в бой свежие силы и предпринял наступление в двух направлениях, наши войска были поставлены под угрозу фланговых ударов (читай: [251] окружения. — Д. О.), по приказу командования они отошли и оставили Россошь... Одновременно другая вражеская группа прорвалась в район Кантемировки». Появилось Лисичанское направление...

Словом, обстановка на юге страны все больше ухудшается. Естественным было редакторское желание выехать в район сражений и самому посмотреть, как там развиваются события, решить, что ныне самое главное, важное для газеты. Вызвал фоторепортера Виктора Темина, сказал, что ночью мы выезжаем на Воронежский фронт и что я жду его к четырем часам в полной экипировке и с большим запасом фотопленки.

А пока надо вычитывать полосы завтрашней газеты и статьи для следующих номеров.

Прежде всего занялся статьей Виктора Смирнова «Тактическое использование противотанковых ружей». Смирнов поднял вопрос о серьезных недостатках в оборудовании позиций для ПТР, которые корреспондент назвал резко «дзотоманией». Не буду все объяснять. Укажу лишь, что эта статья особо важное значение имела именно сейчас, когда танковые сражения развернулись на открытых степных просторах. Кстати, в тот же день, когда статья появилась в газете, мне позвонил К. Е. Ворошилов, занимавшийся вопросами подготовки резервов для фронта, и сказал:

— Полезная статья. Дело простое, но важное. Дадим указание, чтобы и в учебных частях прислушались к советам газеты...

Другая статья, авторами которой были два авиатора — подполковник В. Алтайский и инженер-майор Н. Ленский, — называлась «Оперативный маневр немецкой авиации». В ней было прямо сказано, что немцам удалось к летней операции восполнить потери, понесенные за год войны. Названа численность самолетного парка противника. Охарактеризованы типы машин и перемены в структуре воздушных сил неприятеля. Указано на все новое, что внесли в минувшем году немецкие конструкторы, вплоть до оборудования для посадки вслепую (новинка того времени). Раскрыты маршруты, по которым совершает маневр немецкая авиация для создания превосходства в воздухе на горячих участках фронта, и т. п. Где авторы раздобыли все эти сведения? Они объяснили: допросы пленных летчиков, трофейные документы, данные иностранной печати и еще один важный источник, который не принято в открытой печати называть. Я не стал уточнять, вычитал статью и подписал ее в печать.

* * *

Поздно вечером у меня в кабинете появился Илья Эренбург с новой статьей «Дон зовет». Началось обычное для меня испытание. Печатал он свои статьи на портативной пишущей машинке «Корона», приспособленной для передачи текста по телеграфу прописными буквами, строчного шрифта она не имела. [252]

Интервалы между строками были минимальными, поля узкие, бумага лощеная, привезенная им когда-то из Парижа. Все что было, видимо, рассчитано на то, что править его не будут. Эренбург очень ревниво относился к тому, что писал, к каждой фразе, к каждому слову. Он яростно отстаивал свой текст.

Он не признавал редакционную «лестницу» правки рукописи, и мы договорились, что он будет приходить прямо ко мне. Вот и сейчас он, попыхивая своей трубкой, начиненной каким-то третьесортным табаком, усевшись в кресло, бдительно следил за каждым движением моей руки, готовый броситься в бой, затеять жаркую дискуссию по поводу любой поправки.

«Дон зовет» — это как бы продолжение его статьи «Отобьем!».

«Велика и прекрасна русская река Дон. Она начинается, как ручеек, среди ветров и полей. Она становится мощной рекой. Ее воды знают ретивость коня и тихую песню девушки, которая плетет венок. Кто скажет «Дон», вспомнит славу донского казачества — как ходили в поход, как рубали. Кто скажет «Дон», вспомнит Дмитрия Донского, Русь, пошедшую на захватчика, первую нашу славу: Куликово поле. Теперь грязные немецкие фельдфебели хотят купаться в водах Дона. Может быть, генерал фон Вейх мечтает стать Вейхом — Донским? Бойцы не стерпят такой обиды: наберутся духу и отгонят немцев...

Нужно их побить как можно скорее: нельзя пропустить этих грабителей дальше... Мы хотим победы на живой земле, а не победы среди пустыни...»

Казалось, я уже должен был привыкнуть к стилю Ильи Григорьевича: редактору как будто не тоже поддаваться эмоциям, он должен оставаться строгим и холодным критиком. Меня же каждый раз глубоко волновали статьи Эренбурга.

В общем, статья вычитана, утрясены все поправки, текст отправлен в набор. А Илья Григорьевич все не уходит. Хитро поглядывая, словно собираясь меня в чем-то уличить, он вдруг спрашивает:

— А вы, говорят, уезжаете под Воронеж?

— Уезжаю. Через три-четыре часа, — ответил я и насторожился, догадываясь, что последует за этим вопросом.

— И я поеду с вами, — решительно заявил писатель. — Я готов в дорогу. — Эти последние слова он произнес, заранее отрезая мне возможность ответить: «Вы не успеете собраться».

К подобным настойчивым просьбам я уже вроде привык, на фронт я старался Эренбурга не часто пускать, а тем более не хотелось это делать сейчас, когда его выступления нужны были в каждом номере газеты. С трудом отбился от него и, подписав в три часа ночи полосы, умчался на «эмке» с Теминым на юг.

В Оперативном управлении Генштаба мне вычертили маршрут к Воронежу. Он пролегал через Брянский фронт. В одной из [253] деревушек, помеченной на карте флажком, я разыскал командный пункт фронта и командующего К. К. Рокоссовского. В просторной пятистенной избе с высоким крыльцом, за простым столом я увидел Константина Константиновича. Стройный, удивительно красивый, он ничуть, как мне показалось, не изменился со времени нашей встречи под Москвой. Он вышел из-за стола, протянул мне руку, усадил на стул и лишь тогда сел сам. Рокоссовский всегда был сама учтивость, сама вежливость, само внимание к любому человеку.

Знал я и других начальников — с другой повадкой. Они встречали человека, не поднимаясь со стула, не подавая руки, слушали, уткнувшись в бумаги, перебирая их, не глядя на посетителя. Знал я такого человека и в высокой должности, который на жалобу, что к нему трудно дозвониться, нимало не смущаясь, говорил: «Меня надо жалеть». И всегда, когда я сталкивался с такими, неизменно но контрасту вспоминал Рокоссовского.

Константин Константинович прибыл сюда всего лишь несколько дней назад. Дел у него невпроворот, поэтому я не рискнул надолго его отвлекать от дел. Прежде всего спросил, как он себя чувствует после Сухиничей. Рокоссовский понял, что именно я имел в виду. В боях за этот город он был ранен осколком снаряда. Наши спецкоры говорили мне, что Рокоссовский чувствовал себя плохо: ничего не мог есть, любые движения причиняли ему сильную боль. И все-таки взяли верх его выдержка и самообладание: тот, кто не знал, не догадался бы о его ранении. А всякие разговоры об этом генерал решительно отводил. Вот и сейчас он сказал:

— Да, бои были тяжелые...

И все.

Рассказал о делах фронта. Войска отходят. Утешением не может быть то, что они не бегут, отступают с боями.

— Как же будет дальше?

— Что можно ответить на такой вопрос? Единственное, что теперь стало ясно, — главное направление ударов врага: на Сталинград и Кавказ. На этом пути надо его и сдержать, остановить, но силенок у нас пока все-таки мало...

Распрощавшись, я сразу уехал на Воронежский фронт. Создан он был несколько дней назад, в штабе еще организационная «суматоха». Шли ожесточенные бои за Воронеж, и мне посоветовали не терять времени и побывать в 60-й армии, отбивавшей атаки немецких войск на Воронеж.

Командующего армией генерала М. А. Антонюка я нашел на его КН, в лесочке. Он сидел у небольшого, размеров чуть больше табуретки столика, рядом с ним — начальник штаба армии. Они что-то горячо обсуждали, рассматривая карту. Хотя им было не до «гостей», но встретили добродушно. Командарм усадил меня рядом и, показывая линию фронта, я бы сказал, довольно [254] рыхлую, объяснил обстановку. В это время из соседней палатки прибежал оператор и взволнованным голосом доложил:

— Передали — немцы нажимают, наши отступают...

Антонюк побежал на НП: он был рядом, у кромки лесочка.

Здесь было несколько человек и среди них генерал И. Д. Черняховский, командир только что сформированного 18-го танкового корпуса. Тут же — наш корреспондент Василий Коротеев. Перед нами лежало широкое зеленое поле с рыжими пятнами. Даже невооруженным глазом видна была панорама боя: немцы наступают, а наши, рассыпавшись по полю, отходят, а кое-где и бегут. Антонюк огляделся и, повернувшись к Черняховскому, вдруг попросил:

— Дай танки, иначе не остановим...

— Не могу, — отвечает комкор. — Ты же знаешь, почему.

— Да, но видишь, какая обстановка. Сейчас немцы будут тут. Надо бросить танки... Дай танки.

— Не могу, — твердо сказал Черняховский. — Сталин мне лично категорически приказал не бросать танки по частям, а держать их в кулаке. Он запретил распылять силы. Не могу...

Совершенно неожиданно командарм обратился ко мне:

— Скажите ему, что надо дать танки, скажите, чтобы дал танки...

Память с поразительной отчетливостью воскрешает все, что я испытывал тогда. Что мог я сказать? Как я мог вмешаться в это дело, даже если бы не было приказа Сталина? Я промолчал. Нетрудно представить, как я себя чувствовал в тот момент...

Но в эти минуты, откуда ни возьмись, подошли «Катюши». Они дали несколько залпов, и немцы залегли. Залегли и наши и стали окапываться. Враг был остановлен. А вечером вместе с Антонюком мы пошли по окопам, и беседы с бойцами и командирами оставили впечатление, что нынешняя расстерянность была все же только горестным эпизодом, что Воронеж не сдадут. Встретил я здесь и разговорился, сидя на бруствере окопа, с сержантом, оказавшимся моим земляком по Изюму. Не помню всего, о чем мы беседовали, но в памяти осталась одна его фраза, я бы сказал, афористичная:

— Немцы — сила, но дух наш сильнее...

Еще день я знакомился с войсками 6-й армии, где встретился с командармом генералом Ф. М. Харитоновым и членом Военного совета армии Л. З. Мехлисом. 13 июля днем я уже был в Москве, и на меня навалились новые бесконечные заботы: газета есть газета!

14 июля

После того как возвратился из поездки, а затем побывал в Ставке, я не мог не задуматься, как дальше вести газету. Ломать голову было над чем. В статьях и даже в передовых, где наиболее точно обрисовывалась обстановка на фронтах, мы писали. [255] что враг угрожает «жизненно важным центрам страны». Что это означает, какие это центры?

Невольно вспоминалась битва за Москву. Уже шли бои на Бородинском поле, все больше и больше нарастала опасность для Москвы, а газеты тогда тоже писали, что враг пытается пробиться к нашим «важнейшим жизненным промышленным центрам». Надо ли объяснять, что одно дело, когда на страницах газеты звучит призыв самоотверженно сражаться за столицу нашей Родины, и совсем иное — когда речь идет о безымянных «жизненных центрах». Но об угрозе Москве не положено было писать, поскольку об этом ничего не говорилось в сообщении Совинформбюро и других официальных публикациях. А сказать надо было во весь голос. Стали думать — что делать? Заглянул ко мне в тот час Илья Эренбург. Узнав, что меня тревожит, сказал:

— То, что не положено в официальных документах, позволено писателю...

Так появилась его знаменитая статья «Выстоять!» Та самая статья, о которой политрук дивизии генерала А. И. Родимцева написал Илье Григорьевичу: «...Это самое лучшее, что Вы написали. Это своего рода Ваш «Буревестник».

В этой статье впервые в печати было сказано: «Враг угрожает Москве!» После этого мы уже прямо писали о начавшейся ожесточенной битве за столицу.

Вспомнив все это, я позвал Эренбурга, и снова пошел у нас разговор о том, кому что положено. И вот в сегодняшней газете появилась его столь же знаменитая статья «Отечество в опасности». В ней все было сказано прямо и ясно:

«Немцы подошли к Богучару. Они рвутся дальше — к солнечному сплетению страны — к Сталинграду. Они грозят Ростову. Они зарятся на Кубань, на Северный Кавказ...»

Так впервые на страницах газеты появилось направление главного удара врага — Сталинград и Кавказ! Все стало в газете на свое место.

И такой же, как и в дни битвы за Москву, страстный призыв:

«Преступно не видеть угрозы и преступно растеряться от угрозы... Немцы идут на Восток... Их остановит русское мужество. Их погонит назад русская отвага... Победа не валяется на земле. Победа не падает с неба. Победу нужно высечь из камня, вырвать из тверди... Теперь идет вопрос о жизни и смерти...

Отечество в опасности, друзья!..»

Для следующего номера газеты готовится передовица об этом же. Она объяснит причину наших поражений, цели вражеского наступления, перспективы войны, требования, которые Родина предъявляет ныне к каждому советскому воину. И все же надо признаться: мы побоялись в передовице, в которой читатель видит обычно выражение официальной точки зрения, так же смело, как мы это делали в октябрьские дни прошлого [256] года, упомянуть об угрозе Сталинграду и Северному Кавказу. Наверное, мера нависшей опасности была нами не до конца осознана.

На полосах газеты — материалы с Юга. Репортажи с Юго-Западного, Южного и Воронежского фронтов. Меня догнала в Москве корреспонденция В. Коротеева «В районе Воронежа». Он пишет, что битва за город достигла наивысшего напряжения. Появились свежие немецкие танковые и моторизированные дивизии, переброшенные сюда с других участков фронта. Врагу удалось захватить рощу, ту самую, где мы были с генералами Антонюком и Черняховским. Однако мощной контратакой наши войска отбили ее...

В номере статьи оперативно-тактического характера. Среди них выделяется статья полковника В. Крылова «Удары во фланг и тыл по прорвавшимся частям врага». Задача для этих дней чрезвычайно трудная, но автор доказывает, что и в нынешних тяжелых условиях ее можно выполнять, и на опыте боевых действий соединений рассказывает, как это делать.

* * *

Илья Сельвинский прислал стихи «России». Они тоже посвящены битве на Юге:

Какие же трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию это значит
Отнять надежду у Земли!
Пускай рыданья и гроба
Чернят простор моей Отчизны —
Бессмертно трепетанье жизни!
Зовуща русская труба!

Не могу не привести также строки из этих стихов, смелые для того времени:

Люблю великий русский стих,
Еще непонятый, однако,
И всех учителей своих
От Пушкина до Пастернака...

Много чрезвычайно важных вопросов встало перед газетой в те дни. Такой, скажем, как плен. Вопрос этот был актуален в начальный период войны, когда наши войска отступали и немало советских дивизий оказалось в окружении, в плену. Со времени нашего декабрьского наступления если мы и писали о плене, так главным образом о пленении немцев. А ныне, когда наши войска вновь отступают, этот вопрос нельзя было обойти молчанием. Вновь появились статьи об угрозе плена и долге воинов в критических ситуациях. Вновь появились лозунги: «Лучше смерть, чем плен», «Сражаться до последней капли крови, до последнего дыхания»... [257]

Этому в сегодняшнем номере газеты посвящена передовица, которая названа «Фашистский плен хуже смерти». Есть в ней изуверский приказ, изданный от имени Гитлера верховным командованием германской армии: «Всякая человечность по отношению к военнопленным строго порицается». Приводятся и циничные строки из дневника немецкого ефрейтора Гельмута Глунка: «Трое пленных. Они забиты до смерти. Нельзя думать, что это жестоко. Таков приказ командования. Мы выполняем его не без удовольствия». За год войны стало известно бесчисленное множество фактов такого рода. Вот об этом и предупреждала передовица.

* * *

В трех последних номерах газеты подряд публикуются снимки нашего корреспондента Боровского «В партизанском крае». По профессии художник, худощавый, стройный, с белозубой улыбкой на губах, Саша Боровский был душой нашего иллюстративного отдела. Умелой рукой он нередко превращал бледные и туманные снимки в четкие и выразительные. Он хорошо владел не только кистью и карандашом, но и фотоаппаратом. Не раз просился на фронт, но был нужен в редакции, и я его никуда не отпускал.

Все же Боровский выпросил у меня командировку и не куда-нибудь, а к партизанам. Отправился он с пятью разведчиками-гвардейцами в северо-западные края. Немало в этом путешествии ему пришлось испытать: идти через топи, болота, леса, села, оккупированные немцами. Привез снимки. Но не только этим отличился. Сегодня он положил мне на стол большую, на три колонки статью под заголовком «По деревням, где бесчинствуют немцы». В деревнях, где побывал, узнал о виселицах, о барщине, которую ввели гитлеровцы, о страданиях и горе советских людей. А для большей убедительности, так сказать, документальной точности, обозначил эти деревни не условными буквами, а назвал их: Папортная, Вороново, Семеновщина... Но самым главным доказательством были его фото, которые он опубликовал в газете.

Такие материалы в эти дни газета стала печатать широко, и значение их понятно. Наши войска отступают. Новые и новые села и города они оставляют на заклание врагу. Пусть наши воины задумаются, почувствуют свою ответственность за наших людей и самоотверженно сражаются с врагом да их волю, за их жизнь.

16 июля

Обстановка на юге становится все более напряженной. Совинформбюро сообщает, что наши войска оставили Богучар и Миллерово. Под непосредственной угрозой Ворошиловград. Продолжаются ожесточенные бои за Воронеж. [258]

На юг выехала большая группа наших корреспондентов, отозванных с фронтов, на которых затишье. На Брянский фронт отправляется Симонов. Обо всем с ним договорились, но перед отъездом он снова зашел ко мне. Был с ним Иосиф Уткин.

— Вместе поедем, — сказал Симонов.

А Уткин объяснил:

— Я возвращаюсь на фронт. Не пускали, но еду. Командировку дало Совинформбюро...

Как же так? — подумал я. Осенью прошлого года на том же Брянском фронте Уткин был ранен, потерял четыре пальца. Какой из него теперь воин? С таким ранением по всем воинским, медицинским, фронтовым и каким угодно другим законам нечего делать в действующей армии. Но он не захотел, не смог сидеть в Москве. Рвался на фронт. Обидно было, что Уткин, связанный с «Красной звездой» с первых дней войны, взял командировку не у нас. Он, видимо, почувствовал мое огорчение и объяснил:

— Вы бы мне командировку не дали. «Красная звезда» — воинское учреждение и порядки у вас воинские. Совинформбюро стихов не печатает, а разве может поэт не писать стихи? Буду присылать вам.

И как бы в залог вручил мне листики с несколькими строфами. Это была «Народная песня»:

Тихий домик над рекою...
Кажется, подать рукою!
А пойти — так далеко,
А пойти — так нелегко,
Нелегко, товарищ!..

По-над Доном узкий лог;
В роще ароматной
Немец, сукин сын, залег!
 — Дай-ка автомат мне...

Перед отъездом Симонов принес широко известное стихотворение «Смерть друга», посвященное памяти Евгения Петрова. Они начинаются, я бы сказал, вечными строками: «Неправда, друг не умирает. Лишь рядом быть перестает...» Их читали с волнением на всех фронтах, передавали из уст в уста, как клятву «За мертвых мстя и ненавидя», сражаться с врагом до конца. Они жили и после войны. Они живут и ныне.

Итак, Симонов отправился на Брянский фронт. Задание Симонов получил единственное: прислать очерки о героях боев. Да, наши войска отступают. Но в любом бою, даже с самым неблагоприятным для нас исходом, считали мы, выявляются истинные герои, и о них-то можно и нужно писать. Быть может, в эти критические дни именно такие материалы нужны больше, чем прежде.

Вот, скажем, Коротеев в своем репортаже с Воронежского фронта назвал двух командиров — танкового и мотострелкового батальонов — Крестова и Миросова, разгромивших 246-й [259] немецкий полк. С Брянского фронта Крайнов прислал репортаж, о доблести пулеметного взвода Родионова, прикрывавшего отход стрелковой части, оказавшейся под угрозой окружения... Но это чистая информация, голые факты. Нужны очерки, и именно писательские очерки. Вот Симонову и было сказано: «На фронте неудачи. Поищи бойцов, которые в эти трудные дни проявляют умение, мужество и стойкость, самое главное — стойкость, и о них напиши...»

В тот же день, когда Симонов отбыл на фронт, редакция получила от нашего корреспондента материал о подвиге механика-водителя танка «КВ» Шаронова. Случилось так, что в танк, который вел Шаронов, угодил снаряд. Механик-водитель ослеп. Командир танка лейтенант Напольский склонился к Шаронову и прокричал:

— Шаронов, друг, ослеп? Уступай место Подосинникову. Сейчас завяжем тебе глаза бинтом.

И вдруг водитель говорит:

— Я сам, я сам. Все равно лучше меня никто машину не знает. У меня сил много. Я поведу, а вы управляйте, управляйте...

Танк пошел дальше. Толчок в левое плечо, и танк идет влево. Легкий удар в спину, «КВ» устремляется вперед... Так со слепым водителем «КВ» раздавил четыре пушки и три миномета противника. История рассказана потрясающая. Никакая фантазия не смогла бы выдумать то, что было в действительности. Но все же это еще не очерк, а корреспонденция. Писательских очерков мы ждем от Симонова, для этого и послали его в командировку.

* * *

В номере опубликовано постановление Государственного Комитета Обороны о введении для советских воинов отличительных знаков о числе ранений — темно-красные и золотистые нашивки. Этому посвящена передовица. А затем появились и стихи Екатерины Шевелевой «Раненый» — о нашивках за ранения: «Золотого и красного цвета две полоски, два узких крыла». Они, как знак воинской доблести, и через много лет после войны будут вызывать глубокое уважение.

Стихнет эхо сражений и стона,
И уже не таким молодым
Будет тот, кто сражался у Дона,
У широкой могучей воды.
Но им каждый гордится при встрече,
Замечая два узких крыла.
Навсегда он любовью отмечен,
Что в бои за Отчизну вела.

Хорошо помню, что в войну многие раненые воины носили эти нашивки, действительно гордились ими, не меньше, чем другими наградами. Но ныне, в восьмидесятые годы, увы, очень [260] редко на груди у ветерана можно увидеть «два узких крыла». Не носят их. Почему? То ли не подходят они для штатского костюма, то ли проявляется излишняя скромность. А ведь память о пролитой в боях за Родину крови священна!..

19 июля

«На Юге» — так кратко названа сегодняшняя передовая статья газеты. Она о самом главном — там, на Юге, решается судьба страны.

В отношении наших передовиц я должен высказать некоторые свои замечания. Надо признаться, что довоенные передовые статьи «Красной звезды», как, впрочем, и других газет, далеко не все читали. Частенько первую страницу просто перелистывали и вчитывались в другие. Писались передовые по известному стандарту — существовала даже пословица: «Выражаться избитым языком газетных передовиц».

Не хочу преувеличивать, но не погрешу против истины, если скажу, что передовые «Красной звезды» в эту войну читались с вниманием и интересом в армии и в стране. Объяснялось это не только тем, что они отличались свежим языком, эмоциональностью. Как известно, ежедневные сводки Совинформбюро, за исключением названий сданных и отвоеванных городов, посвящали положению на фронте две-три строки: «На фронте чего-либо существенного не произошло» или «Наши войска вели ожесточенные бои...» Из этих сообщений далеко не все было ясно. Этот пробел и восполняли передовицы нашей газеты.

Такими были, например, передовые статьи в дни битвы за столицу. Такой является и сегодняшняя передовая «На Юге». В ней ясно было сказано, что враг «рвется к Югу, на Ростов, хочет полностью овладеть Донбассом, угрожать Северному Кавказу и Кубани, индустриальному сердцу Волги — Сталинграду».

Заканчивается она словами: «Немецкое наступление на Юге должно быть остановлено во что бы то ни стало... Отстояв Юг, мы обескровим немецкую армию. Отстояв Юг, мы разрушим надежды немцев на летнюю кампанию, приблизим победу над врагом».

* * *

Мы ждали материалы от Симонова. Вот, наконец, доставили пакет. На конверте надпись: «Д. И. Ортенбергу. Лично. Срочно. От Симонова. Аллюр...», а за этим словом Симонов нарисовал, как это было принято в кавалерии для обозначения сверхсрочности, три креста! Раскрыл пакет, а там оказался не очерк — стихи «Убей его!». Не буду объяснять, как нужен был этот прямой публицистический призыв в тяжелые дни нашего отступления. Об этом лучше всего сказали сами фронтовики. Писатель Михаил Алексеев вспоминает: [261]

«Мне, политруку минометной роты, в самые тяжелые дни Сталинградской битвы не нужно было без конца заклинать своих бойцов: «Ни шагу назад!» Мне достаточно было прочесть стихотворение Симонова «Убей его!» — стихотворение, появившееся как раз в ту пору. Свидетельствую: оно потрясло наши солдатские души».

А поэт Михаил Львов рассказывал: «В 1944 году, на Сандомирском плацдарме, за Вислой, говорил мне мой друг-танкист о стихотворении Симонова «Убей его!»: «Я бы присвоил этому стихотворению звание Героя Советского Союза. Оно убило гитлеровцев больше, чем самый прославленный снайпер...»

Эти стихи вошли во все Собрания сочинений Константина Симонова, но без газетного заголовка. Теперь они называются по первой строке: «Если дорог тебе твой дом...» Я спросил Симонова: почему? Он ответил шуткой:

— Тогда, в войну, кто бы ни прочитал заголовок, сразу понимал, что надо убивать гитлеровцев. А ныне такое название поставило бы читателя в недоумение: кого, мол, надо убивать? Пришлось бы ему прочитать стихотворение, а не у каждого бывает на это охота...

* * *

Страницы последних номеров газеты заполнены статьями наших военных специалистов. Это не методические статьи, а, я бы сказал, живая жизнь фронта. Пытливым глазом всматриваются авторы во все, что происходит на Юге, стремясь раскрыть тактику врага, осветить опыт боевых действий наших войск. Главная цель — проанализировать ту или иную операцию, критически осмыслить все перипетии боя. Вот, скажем, в сегодняшнем номере газеты опубликована большая статья Петра Коломейцева «Некоторые особенности танкового сражения», можно назвать еще статьи Николая Денисова «Тактика немцев в последних воздушных сражениях» и Бориса Короля «Маневр пехоты при выходе из-под удара». Сами названия этих статей говорят об их значительности и важности. А кроме того, большие подвальные статьи и трехколонники военачальников, например, генерал-майора Ф. Самсонова «Некоторые вопросы противотанковой обороны». Статьи таких авторов появляются в газете тоже не без инициативы и труда наших работников.

Естественно, что вопросам тактического и оперативного характера посвящены и наши передовые. Многие из них были присланы с фронта. Обычно так не делается — передовые пишутся в редакции. Но эти дни большая часть работников «Красной звезды», как и во время Московской битвы, была на фронте, на Юге. В столице нас оставалось совсем мало. Порой и писать передовые некому было. Но я вспомнил годы моей работы в «Правде» в качестве корреспондента по Украине. Мы, журналисты, тогда считали, что передовые статьи могут быть написаны [262] только в самой редакции, в Москве. — там все известно, что и как писать, что важно, а что не существенно. И вдруг я получаю телеграмму редактора, в которой мне предложили выехать в Донбасс и написать передовую для «Правды» в связи с отставанием добычи угля. Чувствуя себя не очень уверенно, я все же отправился на шахты, в объединения, побывал в обкоме партии, затем выехал в Кадиевку, встретился со Стахановым и другими шахтерами. Написал передовую статью, и под заголовком «Донбассу не к лицу отставание» она была опубликована в «Правде». Я даже получил поощрительную телеграмму редакции. Вспомнив это, подумал, почему бы и сейчас не сделать так же. Послал телеграммы нашим корреспондентам, они там в гуще боев, острейших событий, и многое им лучше известно, чем нам, в Москве, на Малой Дмитровке.

Так появились присланные с фронта передовицы Коломейцева «Уничтожать вражеские танки», Хитрова «Умело управлять в обстановке маневренного боя», Денисова «Уничтожать вражескую авиацию»... Хорошие, полезные передовицы. И, конечно, всем их авторам были посланы поощрительные телеграммы.

* * *

На Юге страны — почти все наши фотокорреспонденты. Снимают героев оборонительных сражений. Танки в бою. Воздушные схватки. Контратаки наших войск. Противник продвигается вперед, но несет значительные потери в людях и технике. Об этом наши спецкоры сообщают почти в каждом репортаже. А к ним — документальные свидетельства: снимки убитых вражеских солдат и офицеров, разбитой техники и даже пленных. В сегодняшнем номере опубликовано фото С. Лоскутова из района Воронежа: колонна пленных шагает под конвоем наших автоматчиков. Большая колонна — конца ее не видно. Враг наступает — а тут вот пленные немцы! Это ли не доказательство упорства советских войск в оборонительных боях?!

И еще одна фотография Лоскутова: у хаты, в садочке в яблоневом цвету, стоит седовласый старик. Вокруг него бойцы, они крепко жмут ему руки. Под снимком подпись: «В районе г. Воронежа. Старший лейтенант А. Тогаев, благодарит 70-летнего советского патриота М. Буранко за помощь Красной Армии». А помощь эта была вот в чем.

Южнее Воронежа немцы подошли к маленькому придонскому городку. Нужно было отбить у врага выгодную тактическую высоту на западном берегу Дона. Заняв ее, можно было держать врага на значительном расстоянии от города. Группе автоматчиков в пятьдесят человек во главе со старшим лейтенантом Таракановым было поручено захватить высоту. На рассвете автоматчики двинулись к Дону. Их повел Максим Иванович Буранко — тот самый семидесятилетний старик, фельдшер местной [263] больницы, участник трех войн. Он вызвался проводить автоматчиков по известным ему тропам к берегу реки. Он разыскал в прибрежных кустах лодки и под покровом тумана переправил бойцов на западный берег Дона. После короткого боя с пехотой противника автоматчики заняли высоту и закрепились на ней.

* * *

Месяца два назад зашел ко мне Василий Гроссман и без всяких предисловий сказал:

— Хочу написать повесть, — и, не ожидая моего ответа, сразу же предупредил: — Мне на это требуется отпуск на два месяца.

Меня его просьба не испугала, как он, видимо, ожидал. На фронте было тогда относительное затишье. Согласие он получил. Ровно через два месяца Василий Семенович принес «Народ бессмертен» — рукопись страниц на двести. Прочитал я ее, как говорится, не переводя дыхания. Прочитали и мои товарищи. Все были единодушны: повесть хорошая. За войну ничего подобного не было еще. Да и после войны историки литературы признавали, что «Народ бессмертен» — одно из самых значительных литературных произведений военных лет.

Конечно, мы не могли не подумать о том, сколько газетной площади займут двадцать две главы повести. Возможно ли это в такое напряженное время, когда весь или почти весь материал должен быть посвящен битве на Юге?! И пришли к выводу, что повесть обязательно надо напечатать. Это произведение о мужестве, самоотверженности, стойкости — тема жгучая для сегодняшнего дня. Решили печатать, не откладывая.

Сдали в набор первую главу. Когда был готов трехколонник, я стал вычитывать верстку. Рядом стоял Гроссман и ревниво следил за моими движениями: как бы что-либо не выправил не по делу. Иногда обменивались репликами. Править повесть не было необходимости. Все было отточено, ничего лишнего. Фразы и абзацы связаны железной логикой. Подписал я верстку и назначил Гроссману свидание на завтра, для чтения второй главы. И так — каждый день, до 12 августа.

22 июля

Вчера получили Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза большой группе воинов Западного фронта. Читая полосы, я увидел среди награжденных много знакомых имен: Клочков, Добробабин, Петренко, Натаров... Словом, все двадцать восемь панфиловцев. Но меня удивило, что они не выделены, как мы ожидали, отдельным Указом.

Позвонил на командный пункт Западного фронта Жукову: — Георгий Константинович, почему ты отказался от славы своего фронта?.. [264]

— Как отказался? — недоумевал Жуков.

— А очень просто. Получили Указ о героях Западного фронта. Но почему не выделены двадцать восемь? Ведь это дело особое...

— Обожди печатать, — сказал Георгий Константинович, — сам не пойму...

С кем он после этого говорил — не знаю, быть может, с М. И. Калининым, а может быть, со Ставкой, но только спустя несколько часов мы получили новый вариант Указов. Среди них был отдельный Указ о присвоении звания Героя Советского Союза двадцати восьми панфиловцам. Конечно, мы его напечатали первым, на самом видном месте в газете. А ночью мне позвонил Жуков:

— Ну, как?

— Все в порядке, Георгий Константинович. Печатаем отдельный Указ. Теперь все правильно, по справедливости...

Успели дать и передовую, которая так и называлась «Награждение 28 павших героев». Думаю, что в нынешней тяжелой обстановке на фронте особенно сильно прозвучали слова: «Великое не умирает. Бой 28 гвардейцев с 50 фашистскими танками — не пожелтевшая страница истории, а неутихающий призыв к упорной борьбе, символ непоколебимой готовности нашего народа довести ее до разгрома немецких оккупантов».

Есть в передовой и такие строки: «И когда придет этот день, первыми алыми розами победы мы украсим могилу героев-панфиловцев, и у их дорогого надгробья в священном молчании станут армия, народ...»

Нет, не после войны это произошло. На разъезд Дубосеково сегодня выехали наши корреспонденты. У могильного холма за околицей деревни Нелидово, куда колхозники перевезли из окопов тела отважных и захоронили их, спецкоры встретили местных жителей со свежими полевыми цветами. Это было утром. А в полдень у могилы широким полукругом выстроились сотни бойцов. Они уходили на фронт и сюда пришли, чтобы поклониться праху героев Дубосекова и дать клятву, о которой напомнила сегодняшняя передовица: «Не проливайте слез у наших бездыханных тел... Идите в бой с фашистами и помните! Победа или смерть! Другого выхода у вас нет, как не было и у нас...»

Этот митинг запечатлел на пленке наш фоторепортер Георгий Хомзор, и его снимок был опубликован в газете на первой полосе. В этом же номере — сообщение о решении Волоколамского райкома партии и райисполкома о присвоении улицам города имен героев...

* * *

С группой наших спецкоров, выехавших на Южный фронт с Волховского фронта, отправился журналист и поэт Леон Вилкомир. И вдруг — горестное сообщение — телеграмма, а затем и донесение с Южного фронта: [265]

«Ответственному редактору «Красной звезды» дивизионному комиссару Д. Ортенбергу.

Доношу, что сегодня, 19 июля 1942 года, трагически погиб корреспондент «Красной звезды» старший политрук Вилкомир. В этот день бригада корреспондентов находилась в Новочеркасске. Ожидался переезд командного пункта фронта за Дон. Имея несколько свободных часов, Вилкомир решил съездить в 103-й штурмовой авиаполк, находящийся в одном километре от Новочеркасска, получить там информацию о боевых действиях летчиков. Я согласился и сказал, чтобы он не задерживался, ибо мы должны уехать вместе с командным пунктом. С Вилкомиром уехал фотокорреспондент Левшин. Через несколько часов он вернулся и дрожащим голосом сообщил о гибели Вилкомира.

Я сейчас же отправился в полк, на аэродром, где выяснил, что Вилкомир, узнав о предстоящем вылете группы самолетов, попросил разрешения у командира полка подполковника Мироненко полететь на боевое задание. Командир отказал. Последовал отказ и военкома полка старшего батальонного комиссара Немтинова.

Вилкомир обратился тогда к находившемуся на аэродроме командиру 216-й истребительной дивизии генерал-майору Шевченко. Генерал сначала отказал в просьбе Вилкомира. Тот настойчиво продолжал просить разрешение на полет. Наконец генерал дал разрешение, и Вилкомир сел в ведущую машину, которую пилотировал опытный, лучший в полку летчик лейтенант Маслов...

С боевого задания вернулись все самолеты, кроме одного, на котором полетел Вилкомир. Невернувшийся самолет, будучи подбитым, упал на территории, занятой немцами, в 3 км южнее станции Ермаковская (10-15 км южнее станции Тацинская).

О том, как Вилкомир просился на самолет и как погиб вместе с летчиком, мне рассказали очевидцы... Прилагаю официальное сообщение командира 103-го штурмового полка.

Врид начальника корреспондентской группы М. Черных».

Еще одна горькая потеря в нашем корреспондентском корпусе...

* * *

Вернулся с фронта спецкор Милецкий и рассказал мне примечательную историю. Началась она в первые же дни войны. На западном пограничье воевал полк, которым командовал полковник Владимир Ивановский. С тяжелыми боями отходил он на восток, неся большие потери. После одного из боев в полуокружении Ивановского сочли погибшим. Одни слышали, что он был убит осколком снаряда. Другие утверждали, что он ушел с отрядом бойцов в разведку и не вернулся. Однако никаких достоверных сведений о его судьбе не было. Спустя какое-то время приказом [266] по дивизии полковника Ивановского записали в «пропавшие без вести».

Но позже стало известно, что где-то в пограничных лесах бьется с немцами дерзкий отряд: взрывает мосты, пускает под откос поезда, устраивает другие диверсии. Вскоре выявилось, что возглавляет этот отряд Ивановский, тот самый, кого считали пропавшим без вести. А под его началом воюют и некоторые однополчане.

— Напишите об этом, — поручил я Милецкому. — Дадим материал под заголовком «Пропавшие без вести».

Так и сделали.

Пропавшие без вести! Суровые, жестокие слова, сопровождавшие нас всю войну. Кто же эти люди? В дни отступления, когда поле боя оставалось за противником, далеко не всех погибших успевали захоронить. Не со всех снимали «смертельные медальоны» с адресами. А у многих их вообще не было. Да и в дни нашего наступления нередко хоронили людей в безымянные могилы. Пропавшими без вести числились и бойцы и командиры, попавшие в плен: многие из них погибли в лагерях смерти. Позже трагическая статистика засвидетельствовала, что фашисты замучили насмерть, убили шесть из каждых десяти военнопленных.

Не раз мы в редакции задумывались: как и что писать о пропавших без вести? Что могли сказать о них, кроме общих слов? Материал об Ивановском позволял нам в какой-то мере затронуть эту жгучую тему.

Пропавшие без вести! В годы войны эти слова рождали у родных надежду: может быть, партизанят, может быть, попали в концлагерь, но живы, вернутся. После войны далеко не все выяснилось: кто вернулся, а кто и лежит неизвестно где без могильного холмика и фанерной дощечки... Нельзя умолчать, что порой за словами «пропал без вести» скрывалось и казенное недоверие: не пал в бою за Родину, а девался неизвестно куда.

Слава богу, не везде стали делить согласно военкоматским уведомлениям на погибших на поле боя и по тем же уведомлениям — на пропавших без вести. Мы в «Красной звезде» потеряли в годы войны восемнадцать корреспондентов. Не вышли из окружения спецкоры писатели Борис Лапин, Захар Хацревин и Михаил Розенфельд, журналист Лев Иш, фоторепортеры Михаил Бернштейн и Абрам Слуцкий. Сперва редакторским приказом они тоже были зачислены в пропавшие без вести. Но после войны, когда в редакции установили мемориальную доску, на ней были высечены и их имена. Так поступили и в Московской организации Союза писателей, в городах и селах, где установлены памятники советским воинам, отдавшим свою жизнь в боях за Отчизну. Но все же далеко не везде это сделано.

Пропал без вести! До сих пор эти слова лежат тяжелым камнем на душе вдов, детей, внуков... О женской и сыновней боли есть у Константина Симонова в его дневниках пронзительная [267] запись. В 1961 году он посетил поле боя на Курской дуге. В его машину подсел старшина, старослужащий, в армии уже семнадцатый год. Далее такие строки:

«И он вдруг завел со мной разговор о пропавших без вести.

Ехавший рядом со мной майор спросил его:

— А что тебя так волнует?

— А как же не волноваться? Мать уже, считайте, больше чем двадцать лет замужем за без вести пропавшим. И никакого ей определения нет, ничего не сказано, что умер, что она вдова. Без вести пропавший и без вести пропавший. Когда же это решится? Я вот был мальцом, а сейчас уже взрослый человек, уже и собственные дети есть, а все еще так вот, отец-то ни в тех, ни в этих! Как же это можно, чтоб столько лет ничего не решалось? Что это за без вести пропавшие через двадцать лет после того, как пропали? Почему это нерешенным остается? — говорил он с волнением и горечью...»

Прошла еще четверть века, а этот вопрос так и остался нерешенным...

25 июля

Обстановка на Юге страны резко ухудшилась. Третий день в сводках Совинформбюро кроме района Воронежа фигурируют Цимлянская и Новочеркасск. Оставлен Донбасс. Мы в редакции знаем несколько больше, чем сообщает Информбюро: наши войска оставили и Ростов-на-Дону. Идут бои в районе Клетской, а это уже Сталинградская область. Нам известно также, что решением Политбюро ЦК партии эта область объявлена на военном положении. Создан Сталинградский фронт.

В первый месяц летнего наступления немецкому командованию удалось добиться крупных территориальных успехов, хотя оно не смогло осуществить свой замысел — окружить и уничтожить войска Южного и Юго-Западного фронтов. Чтобы сорвать гитлеровские планы, Ставка приняла решение об отводе наших войск на новые рубежи, но вместе с тем потребовала удерживать их прочно, не допускать прорыва противника. Однако немцы продолжают двигаться вперед.

Почему это произошло? Из всех сообщений наших корреспондентов ясно было, что у противника численное превосходство в танках, артиллерии, авиации и пехоте. Но не только в этом дело. Была у меня беседа с комиссаром Генштаба Боковым. Он заменял Василевского во время его поездок по фронтам и, естественно, все знал. На этот раз он объяснил:

— Нет должного порядка в управлении войсками. Юго-Западный фронт не смог отразить продвижение противника главным образом потому, что командование фронтом лишено связи с частями и само несколько дезорганизовано.

Именно так оценил обстановку Сталин в разговоре но прямому проводу с Василевским. А разговор этот был как раз в присутствии комиссара. [268]

Да и мы в редакции «Красной звезды» почувствовали, что в управлении войсками на Юго-Западном фронте не все ладно. Вот уже больше недели материалы наших спецкоров по этому фронту поступали с перебоями, а потом их и вовсе перестали передавать в Москву. Корреспонденты не отвечали на наши настойчивые запросы. В Генштабе принимали свои меры, а мы — свои. Решено было послать на фронт боевого, энергичного корреспондента. Выбор пал на Леонида Высокоостровского. Отозвали его, с Калининского фронта и отправили на Юго-Западный с заданием разыскать нашу корреспондентскую группу, установить связь с редакцией и обеспечить газету материалами.

Нелегкая это была поездка. Редакция не знала, где находится командный пункт фронта. В Генштабе мы не получили точных данных. Высокоостровский отправился в путь на одном из поездов южного направления, однако в Мичуринске поезд попал под бомбежку и был разбит. До следующей станции спецкор добирался пешком. Пересел на другой поезд, но и его разбомбили. Наконец, он добрался до Калача и там нашел наших корреспондентов.

Выяснилось, что штаб фронта почти две недели находится на колесах. Связь с Москвой поддерживается главным образом по радио, а с армиями она временами полностью отсутствует. Многие корреспонденции давно написаны, но передать их в редакцию не смогли.

Высокоостровский решил просить аудиенции у командующего фронтом С. К. Тимошенко. Беседа с маршалом продолжалась полтора часа и закончилась в половине второго ночи. В результате нашему «послу» удалось отвоевать какие-то минуты на фронтовом узле связи. И первое, что сделал Высокоостровский, — вызвал меня вчера к прямому проводу. Сохранилась лента моих переговоров с корреспондентом, которую стоит привести хотя бы в отрывках:

«Корреспондент. В связи с тем, что почти непрерывно не было связи, вся информация, посылаемая капитаном Олендером, не поступила в редакцию. Имею основания полагать, что часть корреспонденции, переданная самолетом, могла даже попасть к противнику. Телеграфная связь и сейчас нерегулярная...

Москва. Понимаю. Но как объяснить все это читателю? Ищите выход — посылайте попутными самолетами, фельдъегерской связью. Чем хотите. Весь материал должен быть пронизан одним — объяснять в пределах возможного, что происходит на фронте. Как думаете привлечь к газете украинских писателей? Где корреспонденция, заказанная Шолохову?

Корреспондент. Сейчас здесь находится лишь Савва Голованивский. Пишет для нас очерк. К Шолохову ездил Коротеев. Шолохов сказал, что он не может сейчас написать статью «Дон [269] бушует», так как то, что происходит сейчас на Дону, не располагает к работе над такой статьей. Он обещал съездить еще раз на фронт и сделать эту статью...

Москва. Есть еще у вас вопросы?

Корреспондент. Последний приказ Ставки о положении корреспондентов на фронте создает исключительно трудные условия для работы... Всем предложено дислоцироваться во втором эшелоне фронта. Мы вынуждены не выполнять это и держим одного в первом эшелоне, остальных — в частях. Вопреки приказу также вынуждены пользоваться связью не во втором, а в первом эшелоне. В связи с этим возникают трения, но приходится не обращать на это внимания...

Москва. Эту директиву Ставки знаю. Говорил на днях с начальником Генштаба Василевским. Объяснил, что корреспонденту «Красной звезды», как представителю центрального органа НКО, нужно предоставить право находиться в первом эшелоне, и рассказал ему, что во время моего пребывания на Воронежском и Брянском фронтах в таком духе договорился с командующими. Василевский не возражает против этого. Будет дополнительная телеграмма, пока на основе моего сообщения договаривайтесь... У меня все. Постарайтесь не прозевать события...»

Да, такой приказ Ставки был. И был вызван тем, что на КП фронта скапливалось много людей, и они демаскировали его... Но к «Красной звезде», считали мы, этот приказ никак не относится. Словом, конфликт был улажен, а позже все вошло в свою норму. Корреспонденты и других газет тоже беспрепятственно находились там, где было наиболее важно для их газеты.

* * *

...Я несколько увлекся внутриредакционными делами и невольно отступил от главного. А главное состояло в том, что в эти дни с особой остротой встал вопрос о стойкости, дисциплине, порядке, о долге и обязанностях воинов, командиров и политработников. Обо всем этом было прямо сказано в статье «Трудный путь» Ильи Эренбурга: «Нам порой не хватает твердого порядка, точности, железной дисциплины», — писал Илья Григорьевич.

Об этом же сказано и в передовой статье «Долг командира», обращенной к командирам и политработникам. Статья откровенная и резкая.

«Как бы ни складывалась обстановка, каждый командир обязан сохранять свое подразделение, часть как активную, полноценную боевую единицу, устремляя все силы только к одной цели — упорному и решительному выполнению боевого задания. Никакие самые чрезвычайные обстоятельства не могут оправдать и малейшего отступления от приказа командования, от законов советской воинской дисциплины, правил нашего воинского распорядка. Даже больше: то, что в обычных условиях [270] является просто дисциплинарным проступком, в условиях чрезвычайных, в напряженной обстановке становится тягчайшим преступлением перед Родиной..., Отойти без приказа под натиском врага это значит оголить фронт, открыть путь врагу, помочь ему нанести внезапный удар во фланги и тылы других подразделений. Отойти без приказа означает, таким образом, предать товарищей, затруднить нашу дальнейшую борьбу с врагом... Первейший долг воинов Красной Армии — в любых условиях полностью сохранять твердый воинский порядок, жестоко обуздывая паникеров, трусов...»

* * *

Вчера раздался телефонный звонок:

— Давид Иосифович! Говорит Демьян Бедный. Я написал для вас стихи.

И сразу же стал их читать. Закончил и спрашивает:

— Ну как, понравились?

Откровенно говоря, я даже растерялся. Никогда мне еще не приходилось судить о стихах, прослушав их по телефону. Но звонок Демьяна Бедного меня обрадовал. Еще с гражданской войны мы его знали и любили. В эту войну он немало печатался в «Правде», в «Окнах ТАСС», а вот теперь этот звонок! Не помню точно, что я ему сказал, но, признаюсь, от прямого ответа увильнул. Почему? Этому предшествовала одна история, из которой я извлек для себя урок.

Как-то, в разгар работы над номером, зашел ко мне поэт Семен Кирсанов, наш корреспондент. Обычно он буквально врывался и, не спрашивая, могу ли я слушать сейчас его сочинение, начинал декламировать. А декламировал он на редкость темпераментно. Вот и на этот раз. Поэт только что приехал с фронта, явился ко мне во всей своей боевой красе: в каске, в запыленных сапогах, при полевой сумке и пистолете. Не успев даже поздороваться, с порога стал читать свои новые стихи. Закончил чтение и по обыкновению спросил:

— Ну, как?

— Отлично, — ответил я. — Будем печатать.

А когда Кирсанов ушел и я стал читать оставленные мне листки, обнаружил, что стихотворный текст был не так хорош, как показалось на слух. Пригласил наших редакционных знатоков поэзии. Все единодушно сошлись на том, что стихи, мягко говоря, не удались, печатать их незачем. Трудным было последовавшее за этим объяснение с маститым поэтом. С тех пор я взял за правило: внимательно прослушав стихи, непременно попросить автора дать мне возможность самому вчитаться в текст — «попробовать на зубок». Вот и теперь я ответил Демьяну Бедному:

— Сейчас пришлю за ними машину...

Через час стихи под заголовком «Огонь!» были у меня на [271] столе. Прочитал я их внимательно. Понравились! Сразу же поставили в номер, а затем позвонил поэту и поблагодарил его. Действительно, стихи хорошие, то, что сегодня нужно.

Донцы, шахтеры, казаки.
Красноармейские полки,
При вашем яростном отпоре
Пусть будет так — врагу на горе —
Донская печь раскалена,
Чтоб вражья лопнула спина,
Чтоб почернели вражьи хари,
Чтоб от повторного блина
Зарвавшейся фашистской твари
Остался только запах гари,
Чтоб враг наш видел смерть одну
За каждым кустиком и горкой,
Чтоб стало вечной поговоркой:
«Погиб, как немец на Дону!»

В эти дни наконец вошел в нашу семью на правах штатного спецкора Сурков. С Алексеем Александровичем мы вместе работали во время войны с белофиннами в газете «Героический поход», и я не мыслил себе, что в Отечественную войну мы будем разъединены. А когда начал его искать, он уже оказался на Западном фронте, в «Красноармейской правде». Долго мы добивались его перевода в «Красную звезду». Добились, наконец. В Москве он не задержался, сразу же выехал на юг. А вскоре получили его стихи. Одно из них было напечатано под названием «На донской земле». А два других стиха — «Ночь над Осколом» и «Город О...» были объединены общим заголовком «Я пою месть».

Пусть читатель не удивляется: не слишком ли много стихов в военной газете? Да, ныне мы часто печатаем стихи. Так было и в дни оборонительных сражений сорок первого года, а когда на фронте настало затишье, они появлялись в нашей газете реже. Теперь, в тяжелые для нашей Родины дни, советская поэзия видела свой долг в том, чтобы помочь нашей армии выстоять.

28 июля

Не только по содержанию, но и внешне полосы «Красной звезды» выглядят иначе, чем в прошлые дни. На первой и на всю вторую полосы вынесены призывные лозунги: «Воины Красной Армии! На вас с надеждой смотрят ваши отцы, матери, жены, братья и сестры! Не дайте их на поругание немцам! Ваш священный долг — отстоять нашу землю, истребить и победить врага!» Этим лейтмотивом пронизаны многие публикации и прежде всего передовица «Русская девушка в Кельне». Полностью приводится, выделенное жирным шрифтом, письмо угнанной в рабство Ольги Селезневой своей матери в город Орджоникидзе. Передовая необычно краткая — шестьдесят строк. Но какие еще нужны комментарии, когда из каждого слова этого письма сочатся слезы и кровь?! [272]

Страницы газеты заполнены другими документальными свидетельствами, показывающими, что ожидает советских людей в городах и селах, отданных на заклание врагу. Напечатано шесть фотографий, занявших в газете полполосы: повешенные мужчины, старики, парень и девушка, снимок колонны местных жителей, которых немецкие изверги связали одной проволокой и гонят на смерть! К фотографиям краткое, гневное вступление:

«Эти снимки найдены у убитых немецких солдат и офицеров. Немцы ходят не только с автоматами, но и с фотоаппаратами. Палачам мало того, что они расстреливают и вешают мирных советских людей, вырывают языки и вырезают звезды на спинах пленных красноармейцев. Они еще фотографируют свои «подвиги». Они хотят глумиться над своими жертвами и после их смерти. Они хотят хвастаться у себя дома перед Мартами и Гертрудами своими кровавыми делами». А над фотографиями надпись: «Запомни и отомсти!»

В сегодняшнем же номере статья Ильи Эренбурга «Судьба России»:

«Может быть, наша ненависть остыла? Может быть, мы забыли развалины Киева, поруганную Одессу, сожженный Смоленск, изуродованный Новгород? Теперь нашу ненависть снова накалили добела: немцы залили кровью города Донбасса и тихие казацкие станицы. Враг грозит Сталинграду. Враг рвется на Кубань. Суровые дни требуют от нас двойного мужества, двойной решимости... Прислушайся... и ты услышишь грозу над Доном, ты услышишь, как учащенно бьется сердце разгневанной России — сейчас решается ее судьба — на годы, может быть, на века».

И суровое, бескомпромиссное предупреждение: «Внуки или будут прославлять подвиги героев 1942 года, или они проклянут нас, изнывая в плену...»

Сегодня же будут сказаны еще более суровые слова в приказе Сталина № 227, в приказе, потрясшем всю армию...

* * *

Наш ленинградский летописец Николай Тихонов точно выполняет обещание. Несколько ранее я получил письмо, в котором он сообщил, что пришлет очерк «Ленинград в июле» в конце месяца, «когда июльский облик города будет раскрыт богаче». «Сейчас у нас, — писал мне Тихонов, — громадная эвакуация и тишина перед бурей. Город освобождается от лишних ртов. Мы, как говорят моряки, списываем на Большую землю всех детей, стариков, инвалидов...»

Кстати, в этом письме Николая Семеновича были строки, вызывавшие у нас гордость и радость за нашего автора: «Ответственность наша, писателей, сегодня очень велика. Я только что получил письмо с фронта, где в одной роте прорабатывался, как пишет политрук, мой рассказ «Ленинград в июне», и бойцы [273] вынесли такую резолюцию: «В ответ на патриотизм ленинградских женщин, стариков-бородачей и школьников мы еще лучше укрепим свой оборонный рубеж, еще лучше овладеем наступательной техникой и в скором будущем погоним бешеных фашистских собак от нашего славного Вердена — города Ленина!»

И таких писем — не одно. Хочу писать ярче, глубже — единственное мое устремление...»

Да, таким ярким и глубоким был рассказ Тихонова «Ненависть», напечатанный накануне. Таким был и полученный сегодня очерк «Ленинград в июле».

Казалось бы, у ленинградцев свои боли и горести, свои заботы, но сегодня их взоры, как и взоры всей страны, обращены на юг, где решается судьба Родины. «Далеко на юге развертывается грандиозное сражение, и Ленинград взволнованно прислушивается к этим раскатам орудий на Дону, потому что Нева — сестра синего Дона, а Ленинград — брат Ростова и Сталинграда. За одно дело мы бьемся все вместе, одну родную землю защищаем. Нам нужна стойкость и ненависть! Надо остановить врага и сломать его!»

Так заканчивается очерк «Ленинград в июле».

30 июля

Эти дни ознаменовались чрезвычайным событием: в армии обнародован приказ Сталина № 227, который известен под девизом «Ни шагу назад!». Обычно номера приказов помнят лишь в канцелярии. 227-й и сегодня вам назовет каждый фронтовик.

Приказ был издан в связи с глубоким прорывом немцев к Волге и Кавказу. С предельной правдивостью в нем объяснялось то отчаянное положение, в какое попала наша страна. Говорилось о смертельной угрозе, вновь нависшей над нашей Родиной. Приказ требовал в корне пресекать все разговоры о том, что «у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке... Такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам», они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступление, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

В приказе приводятся ошеломляющие цифры: «У нас стало намного меньше территории... стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 800 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас уже сейчас нет преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину... [274]

Пора кончить отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв».

Что же сейчас надо делать? Приказ № 227 дает суровый ответ:

«Чего же у нас не хватает?

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, авиаэскадрильях. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину...»

Я знаю, что приказ составляли по указанию и под диктовку Сталина. Да, собственно, можно было и не знать, но не трудно было догадаться, кто является автором приказа.

Приказ был подписан Сталиным 28 июля. Вчера вечером он уже был у меня в руках. Отодвинув все другие дела, засел за передовую. Казалось, писать ее было не так уже и трудно — надо просто-напросто добросовестно пересказать приказ № 227, и дело с концом! Но над текстом стоял гриф «Строго секретно». Поэтому, когда передовая была набрана и сверстана, я послал ее Сталину: так ли мы сделали? Через два часа мне вернули передовицу. Никаких вычерков и добавлений в ней не оказалось. Только некоторые строки Сталин подчеркнул красным карандашом, а это означало — набрать жирным шрифтом. В том числе слова из приказа «Ни шагу назад! Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, стойко удерживать каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

Вслед за передовой почти подряд шли другие материалы, посвященные приказу № 227, его главному требованию — установлению строгого порядка и железной дисциплины в войсках. Здесь я должен напомнить о нашей передовой «Долг командира», опубликованной неделю назад. Поздно ночью в этот день я встретился с Боковым. Не успел еще с ним поздороваться, как он сразу же сообщил:

— Сталин отметил вашу передовую...

Боков имел в виду передовицу «Долг командира».

Читая приказ, я понял, почему та передовая получила одобрение Верховного. Она от первого до последнего слова была посвящена обязанности, долгу командира установить строгий порядок, железную дисциплину в подразделениях, частях, соединениях. Словом, в передовице был дух будущего приказа.

Читатель может спросить: не предвосхитила ли газета приказ № 227, коли я провожу такую параллель? Нет, этого я не говорю. Просто эта тема была подсказана нам жизнью...

* * *

Особо хотелось бы сказать о таких строках приказа, вписанных Верховным: «Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться [275] в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на Восток «.

Суровые, горькие и даже жестокие слова, о которых ранее почему-то стеснялись вспоминать, хотя и сам приказ, и само время уже стали достоянием истории. Не буду сейчас входить в обсуждение, справедливы или несправедливы эти слова, адресованные армии, но фронтовики сорок второго года могут подтвердить, что, если бы их не было, вряд ли приказ так взволновал всех, потряс солдатские души, вызвал такой взрыв чувств, столь резкий перелом в психологии воинов.

В передовице эти строки не дословно приведены: слишком необычными и неожиданными они были. А вместе с тем и обойти их нельзя. В передовой эта мысль выражена по-иному, но тоже резко и определенно: «Родина вручила воинам Красной Армии вместе с боевым оружием и свою судьбу. И тот, кто дрогнул на поле боя вместо того, чтобы стоять насмерть, будет проклят Родиной, как отступник, который отдает свой народ под ярмо немецких угнетателей».

Передовая была не единственным выступлением газеты на эту жгучую тему. С неделю назад мы обратились с просьбой к Александру Довженко написать очерк о тяжелом положении на фронте, о долге советского воина перед своим народом, да такой очерк, чтобы он перевернул душу солдата.

Под вечер 31 июля у меня в кабинете раздался звонок — я услышал голос Довженко:

— Вашу просьбу выполнил. Привез рассказ...

Вскоре он был в редакции.

Александра Петровича до этой встречи я видел только в гражданском костюме. Теперь он предстал перед нами в военной форме. Худощавый, с чуть впалыми щеками, с красивой головой и седоватыми кудрями, опускавшимися на лоб, прокаленный степным солнцем, он выглядел бывалым фронтовиком. Пехотная форма с тремя «шпалами» на петлицах шла ему, и чувствовал он себя, видать, в ней свободно. Не долго распространяясь, он вынул из полевой сумки рукопись: рассказ «Ночь перед боем». Были у меня в то время Карпов и еще кто-то из работников редакции, и мы упросили Александра Петровича прочитать рассказ вслух. У него был грудной голос, читал он с мягким украинским акцентом. Мы слушали затаив дыхание, а когда он закончил, долго не могли произнести ни слова, потрясенные драматической силой произведения.

Я спросил писателя: читал ли он приказ № 227? Нет, он еще не знал этого приказа. С большой прозорливостью и смелостью он изобразил думы народные. Рассказ был написан сочным, колоритным языком, затрагивал самые тонкие струны человеческой души. Довженко описывал разговор украинских дедов-рыбаков [276] у переправы на Десне с отступающими бойцами. Они, эти деды, с непримиримой беспощадностью, с горечью и едким сарказмом говорят о тех, кто забыл свой воинский долг и отдает родную землю на заклание врагу.

Командир-танкист Петро Колодуб в ночь перед боем рассказывает молодым бойцам о своей встрече с дедами на Десне в те дни, когда наши войска отступали:

« — Тикаете, бисовы сыны? — спросил нас дед Платон Пивторак, выходя из сеней с веслом, сетью и деревянным черпаком. — Богато я уже вас перевез. Ой, богато, да здоровые все, да молодые, да все — перевози да перевози... Савка! — крикнул Платон в соседнюю хату. — Пойдем, Савка. Надо перевозить — нехай уже тикают. Га?! Пойдем, пойдем, это, мабуть, последние!..

— Э-ге-е! Что-то вы, хлопцы, не той, не как его, не туда будто идете, — сказал дед Савка и хитро посмотрел на нас. — Одежда вот на вас новая, да и торбочки, и ремни, эге, и сами молодые, а заворачиваете не иначе не туда, га?..

— Не знаю, чего они так тикают? — сказал дед Платон, идя с Савкой к реке, как будто нас тут вовсе и не было.

— Чего они так той смерти боятся. Раз уж война, так ее нечего бояться. Уж если судилась она кому, так и не сбежишь от нее никуда...

— Душа несерьезная, разбалованная... Это казна-що, не люди... — сердился Платон. — Ну, сидайте, повезем. Чего стали? — Он уже стоял с веслом возле челна.

— Повезем уже, а там — что бог даст. Не сумели соблюсти себя, так уже повезем, тикайте, черт вашу душу бери... Куда ты шатаешь? Челна не видел, воин? — загремел дед на кого-то из нас...

Мы молча уселись в лодку, и каждый стал думать свою невеселую думу.

— Эге! — подхватил Савка. — А не знают, трясца их матери, что уж кому на войне судилось помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, — захлопал Савка веслом...

— А ци думают спастись, а оно гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!

— А доведется, — подхватил Платон и со всей силой гребнул веслом три раза. — Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!

Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа»...

Пересказать «Ночь перед боем» так же трудно, как трудно пересказать стихи. Мы сразу сдали рассказ в набор. Вскоре [277] была верстка — «стояк» на четыре полных колонки. Вместе с Довженко, стоя у моей конторки, мы вычитывали слово за словом, строчку за строчкой весь текст. Я спросил Александра Петровича, где он встречал этих дедов.

— Это сама жизнь, — объяснил он.

— Коли так, — сказал я, — может, снимем подзаголовок «рассказ». Пусть его читают как очерк, как документ.

— Да, так, пожалуй, будет лучше, — согласился Довженко.

Когда верстка была вычитана, я вызвал Мишу Головина, который параллельно с нами читал полосу. У него, опытного и придирчивого стилиста, оказалось несколько небольших поправок. Когда мы их согласовали, Головин как бы между делом заметил:

— Горько будет нашему бойцу читать это...

Я навсегда запомнил неожиданный, полный философского смысла ответ Александра Петровича:

— Лучше горькая правда, чем сладкая ложь и даже сладенькая полуправда. Одна учит, а другая утешает...

Довженко был тысячу раз прав! Хотя в рассказе действительно немало горести, но каждая его строка звала в бой, укрепляла душу.

1 августа газета напечатала «Ночь перед боем». И в тот же вечер в редакцию позвонил секретарь ЦК партии. Он спросил: «Где Довженко? Передайте ему благодарность Сталина за очерк. Он сказал народу, армии то, что теперь надо сказать».

В армии с волнением читали «Ночь перед боем». Люди связывали сюжет рассказа с идеей приказа № 227. Но только мы знали, что Довженко задумал и написал рассказ, когда еще не было этого приказа. Просто писатель был на войне, видел, что происходит, и мужественно рассказал обо всем, ничего не утаивая и не смягчая.

* * *

Из поездки на фронт возвратился Константин Симонов и вручил мне очерк «В башкирской дивизии». Сказал, что напишет еще два очерка. А на второй день принес не очерк, а стихи «Безымянное поле». Это стихотворение он начал писать, прочитав приказ № 227, еще в пути. Первые беспощадные, горькие строфы стихотворения были созвучны приказу, как бы дополняли его еще одним мотивом — голосом погибших воинов:

Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли,
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю дочесть отдать. [278]

Не в честных солдатских могилах —
Лежат они прямо в пыли.
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы — живыми пришли!..

Но за этими строками — неожиданный поворот темы: поэт словно бы вступил в спор с приказом. Он взял под защиту солдата, которого, как сказано в приказе, население страны якобы «проклинает... за то, что он отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей»:

Ты, кажется, слушать не можешь?
Ты руку занос надо мной...
За слов мою страшную горечь
Прости мне, товарищ, родной.

Прости мне мои оскорбленья,
Я с горя тебе их сказал,
Я знаю, ты рядом со мною
Сто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся,
И жизнь, что дала тебе мать,
Берег ты с мужскою надеждой
Ее подороже отдать.

Ты, верно, в сорочке родился,
Что все еще жив до сих пор,
И смерть тебе меньшею мукой
Казалась, чем этот позор...

Не успел я дочитать эти строки, как Симонов стал объяснять. «Безымянное поле» было рождено потрясением, которое он, как и все мы, вся армия, испытал, прочитав приказ № 227. А этими строфами он не собирался оспаривать приказ, наоборот: это — суд над самим собой.

Было в приказе № 227 беспощадное требование: «Паникеры и трусы должны истребляться на месте». Однако в жизни в те боевые дни было вовсе не так. Задача борьбы с трусами и паникерами решалась по-другому. Им давали возможность загладить свою вину в штрафных подразделениях, на передовой, в огне боя, своей кровью, так сказать, искупить свою вину. Было именно так, как писал Александр Твардовский в своих стихах «Отречение», которые он сегодня принес в «Красную звезду» и которые сразу же были опубликованы:

И на глазах друзей-бойцов,
К тебе презренья полных,
Свой приговор, Иван Кравцов,
Ты выслушай безмолвно.
Как честь, прими тот приговор.
И стой. И будь, как воин,
Хотя б в тот миг, как залп в упор
Покончит счет с тобою... [279]
А может быть, еще тот суд
Свой приговор отложит.
И вновь ружье тебе дадут.
Доверят вновь. Быть может.

И как правило, уходили штрафники в бой, многие сражались мужественно, восстанавливая доверие народа, боевых товарищей, которое под огнем значило не меньше, чем жизнь...

* * *

На первой полосе сегодняшнего номера газеты опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об учреждении орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского. О том, что такой Указ будет, я знал. И к этому событию мы готовились. Прежде всего, заказали военным историкам очерки о русских полководцах. Авторы обещали принести их дней через десять. Но вот за два дня до получения Указа позвонил автор очерка об Александре Невском и сказал, что материал он еще не освоил, ему нужно дополнительное время.

Как раз в эти дни с Северо-Кавказского фронта в Москву вернулся Петр Павленко. Зашел ко мне. Я ему и говорю:

— Ты киноповесть об Александре Невском писал?

— Писал!

— В «Красной звезде» подписывал свои очерки псевдонимом А. Невский?

— Подписывал! Было дело, а что?

— Надо тебе Невского отработать.

— То есть как «отработать»?

Я рассказал о нашем проколе с очерком об Александре Невском и попросил написать этот очерк в самом срочном порядке. Дня за два, не больше.

Павленко сел за работу. Ровно через два дня принес очерк, и мы успели напечатать его в сегодняшнем номере «Красной звезды». Жаль, конечно, что пришлось начать не с очерков о Суворове и Кутузове: их мы получили позже. Однако жалеть, что мы заменили автора, не пришлось. Павленко написал такой яркий очерк, с таким знанием материала, что любой историк мог бы ему позавидовать!

В связи с учреждением орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского вот что хотелось отметить. Обстановка на фронте тяжелейшая. Армия отступает и отступает. И вдруг приказ о полководческих орденах! По статуту орденом Суворова, например, «награждаются командиры Красной Армии за выдающиеся успехи в деле управления войсками, отличную организацию боевых операций и проявленные при этом решительность и настойчивость в их проведении, в результате чего была достигнута победа в боях за Родину в Отечественной войне». То же в отношении орденов Кутузова и Александра Невского. [280]

И вот законный вопрос: можно ли без несокрушимой веры в победу в дни тяжелейших поражений учреждать такие, можно сказать, победные ордена? В этом Указе — незыблемая уверенность в нашей окончательной победе над врагом! Так это и было тогда воспринято в стране и на фронте.

Второй фронт! Теперь уже яснее ясного, что США и Великобритания уклоняются от взятых на себя обязательств, затягивают его открытие. Не раз мы порывались сказать об этом на страницах газеты. Особенно «неистовствовал» Илья Эренбург: эта тема была, так сказать, его прерогативой. Но его статьи, где он то прямолинейно, то косвенно подвергал критике наших союзников, неизменно снимались. Нам говорили: «Не будем дразнить гусей, обождем...»

И вот опять Илья Григорьевич принес статью, где приводит слова немецкого летчика, попавшего в плен: «У нас никто не принимает всерьез разговоров о втором фронте. Не потому, что второй фронт не опасен для Германии, напротив, он очень опасен, но потому, что никто больше не верит, что англичане действительно хотят помочь своему союзнику». «Можно, конечно, — комментирует писатель, — с полным равнодушием отнестись к рассуждениям немецкого летчика. Однако последние события показывают, что германское командование рассуждает, как этот пленный: продолжается переброска немецких дивизий из Франции в Россию».

Это — на той стороне, а как у нас, на фронте? «Где же второй фронт?» — спрашивают бойцы Красной Армии. Они видят перед собой одно: немецкие дивизии, переброшенные из Франции...» Кстати, немецкие пропагандисты засыпают наши войска листовками, в которых вещают: «Союзники вас обманут».

Особенно резкой критике писатель подверг объяснение американцев и англичан о затяжке второго фронта: мы, мол, не хотим предпринимать ничего необдуманного; нам надо все подсчитать, все взвесить. Эренбург напоминает, что война без жертв не бывает: «Не теряя ничего, нельзя все обрести...»

Хорошая, важная, считали мы, статья. Послали ее наркому иностранных дел В. М. Молотову. Буквально через час нарком позвонил и сказал:

— Печатать обождите. Еще не пришло время. Сами вам скажем...

Но статья не «погибла». Эренбург через Совинформбюро послал ее в Англию и там ее опубликовали... [281]