Июнь
5 июня
После поражения под Харьковом наши войска перешли к обороне. Теперь можно определенно сказать: затишье на всех фронтах. Что там сейчас в армиях, дивизиях, полках? Надо, решил я, самому съездить в одну из армий. К этой мысли меня подтолкнула еще и реплика Жукова, которой он меня встретил третьего дня, когда я приезжал к нему в подмосковное Перхушково:
— Ты все еще наступаешь?!
Георгий Константинович имел в виду, что «Красная звезда» продолжает публиковать материалы о Харьковском наступлении, а о жизни войск в обороне мало пишет.
Маршрут выбирал недолго. В 5-й армии, куда я частенько заглядывал в дни Московской битвы, произошли изменения. Вместо Л. А. Говорова, назначенного командующим Ленинградским фронтом, командармом стал И. И. Федюнинский, наш добрый знакомый, товарищ по Халхин-Голу. Туда я и направил свои стопы, захватив фоторепортера В. Темина.
Боевые части Западного фронта сейчас, конечно, дальше от Москвы, чем это было в декабрьские дни сорок первого года. Тогда туда можно было добраться за сорок минут — час, ныне — за два часа.
Командарма мы застали в смешанном хвойно-березовом леске, на командном пункте, у блиндажа, оборудованного по-хозяйски добротно, как он это всегда делал и в Монголии. Мы, халхингольцы, с улыбкой вспоминали один эпизод того времени. Во время боев с японцами Федюнинский был ранен в ногу, его увезли в медсанбат. Но это только так считалось — ранение в ногу: на самом деле осколок угодил в ту часть тела, что выше ноги и ниже спины. Ранение это (кстати, весьма болезненное) по глупой традиции вызывало у всех улыбку. Самому же Федюнинскому было не до смеха. Между прочим, осколками того же снаряда на НП полка был ранен и корреспондент «Героической красноармейской» Иван Чернышенко. Федюнинский, лежавший рядом с ним в госпитале, заметил:
— Ну, теперь я на всю жизнь побратался с «Героической», кровное родство... [210]
Между прочим, Федюнинский был ранен трижды. И все три раза в одну и ту же ногу! А в первый год Отечественной войны его вообще похоронили. Когда Ивана Ивановича отозвали из корпуса, которым он командовал на Юго-Западном направлении, и он прибыл в Генеральный штаб для назначения, А. М. Василевский пришел в изумление. Ему сообщили, что Федюнинский погиб, и он уже доложил об этом Сталину. Выяснилось, что погиб исполняющий обязанности командира корпуса полковник М. И. Бланк, которому Федюнинский сдал дела; он прорывался из окружения под Прилуками, героически сражался с врагом и в одном из боев сложил свою голову.
Сейчас Иван Иванович был в полном здравии. Стройный, подтянутый, с тремя рядами орденов и медалей (большая редкость в первый год войны), он встретил нас сердечно, по-братски. Армия стояла в обороне, и Федюнинский мог позволить себе провести с нами целый день.
Полоса, где армия держала оборону, растянулась почти на семьдесят километров. После разгрома под Москвой немецкие войска основательно зарылись в землю, построили мощные оборонительные сооружения и, по всем данным, ни о наступлении, ни об отступлении не помышляли. Активных боевых действий не было ни с нашей, ни с немецкой стороны. Изредка слышалась минометная, а еще реже артиллерийская стрельба.
Однако жизнь в дивизиях и полках кипела. Принимали пополнение. Прибывала новая боевая техника. То и дело слышались пулеметные и автоматные очереди и крики «ура». Человеку непосвященному могло показаться, что сюда прорвались немцы и идет жестокий бой. Но это обучали новобранцев действовать в условиях, максимально приближенных к боевым. — они штурмовали макеты дзотов, дотов... Словом, шла напряженная подготовка к грядущим боям.
Федюнинский, дни и ночи проводивший с пополнением на учебных полях, предупреждал:
— Не жалейте нота. Чем больше нота здесь, тем меньше крови там, в бою...
Воевали пока только снайперы и разведчики. Нам представили их. Беседа была увлекательной и полезной. Теминские снимки этих бойцов, сделанные тогда, сразу же были напечатаны в «Красной звезде».
Потом Федюнинский повез нас в 82-ю стрелковую дивизию, ту самую, которой он командовал на Халхин-Голе и в которой мы с Симоновым побывали зимой под Гжатском. Теперь эта дивизия называлась 3-й гвардейской мотострелковой. Знакомых осталось мало — кто выбыл по ранению, кто погиб. В одном из полков на небольшой полянке с редкими деревьями собрались бойцы. Федюнинский прибыл в эту армию недавно, но чувствовалось, что он уже успел снискать уважение личного состава. И не только потому, что в частях знали, что он боевой, заслуженный [211] командир, что за его спиной гражданская война, Халхин-Гол, бои на юго-западном пограничье, оборона Ленинграда... Иногда человек зарабатывает авторитет и любовь подчиненных долгими месяцами, а порой какой-то шаг — и добрая молва о нем растет, как снежный ком.
В первые же часы пребывания в армии Иван Иванович узнал о серьезных недостатках в питании бойцов. И подсказала ему об этом не кто иная, как официантка столовой, куда он по прибытии в армию зашел пообедать. Суп она предложила, а хлеба не оказалось. Объяснила, что второй день не доставляют в полк хлеб. Стал Федюнинский выяснять. Оказалось: точно, двое суток армия сидит без хлеба, на сухарях. Почему? Интенданты сослались на распутицу, на поломки машин...
Нет необходимости рассказывать, какие меры принял командарм, но на второй день бойцы получили все, что им было положено по норме, и с тех пор с перебоями в питании было покончено.
И еще один эпизод. Встретил Федюнинский маршевый батальон, направлявшийся для пополнения в 3-ю гвардейскую дивизию. Большинство батальона казахи и киргизы. Они пожаловались командарму, что им пообещали, но не дали ни чаю, ни табаку. Федюнинский выслушал их, раздал все папиросы, которые у него были, и пообещал, что, как только прибудут в дивизию, будет им и чай, и табак. Через три часа новобранцы появились в дивизии. К этому времени для них был приготовлен не только обед, но и крепкий чай и табак. Федюнинский позвонил командиру дивизии. Тот, не понявший сразу, в чем суть звонка командарма, доложил: «Ждем пополнение, обед приготовили отличный». Но командующий объяснил, что для казаха и киргиза чай не менее важен, чем сытный обед. И об этом эпизоде пошла молва по армии.
Так в войсках узнали, что прибыл новый командующий.
А в тот день, когда мы были в дивизии, после беседы с бойцами о том, что требует от солдата бой, Федюнинский глуховатым, неторопливым голосом спросил:
— Есть среди вас раненые, но еще не награжденные? Прошу встать!
Встали десятка два рядовых и сержантов. Федюнинский расспросил каждого, где и как он был ранен. И тут же приказал командиру полка и комдиву представить их к награждению орденами и медалями. А стоявшего рядом с нами комиссара штаба армии попросил проследить, чтобы наградные материалы через день-два были уже у него.
— Вручать буду сам, — заключил командарм.
Я видел, какое огромное впечатление на всех — и старых бойцов, и молодых — произвело это внимание командующего, его забота о раненых. Дальновидным был Иван Иванович. Ведь к 40-летию Победы ЦК партии и Советское правительство приняли [212] решение наградить всех — без исключения! — советских воинов, проливших кровь в боях за Родину, орденами Отечественной войны.
Там же, на полянке, я сказал Темину, чтобы он сделал для газеты снимки раненых. Виктор сразу же развернул бурную деятельность, стал громко распоряжаться, собирать людей, «перетасовывать» их. Он беспрерывно щелкал своей «лейкой», снимал бойцов в разных позах и ракурсах, в одиночку и группами. После возвращения в Москву Темин принес мне только что отпечатанный, еще мокрый снимок. На нем крупным планом были запечатлены фигуры десяти бойцов, стоящих в одну шеренгу.
— Почему только десять? А остальные где? — спросил я.
Темин объяснил, что он снял всех раненых, но это особые люди, и показал мне подпись под фото: «Западный фронт. Дважды и трижды раненные в боях гвардейцы, вернувшиеся в свой полк. Слева направо: гвардии военфельдшер Л. Семчук — ранен в двух боях; гвардии сержант В. Чечин — ранен в трех боях; гвардии старший сержант А. Иванов — ранен в трех боях; гвардии красноармеец И. Целищев — ранен в пяти боях...»
Этот снимок наши читатели, и прежде всего сами раненые, восприняли как своего рода награду. Кстати, на второй день мне позвонил генерал А. В. Хрулев и сказал, что на это фото обратили внимание в Ставке. Очевидно, будет учрежден знак отличия раненого. Действительно, месяца через полтора было принято постановление ГКО об отличительных знаках о числе ранений.
Повел нас командарм и на передний край. Походили мы, а кое-где и поползали. Да, основательно закопались боевые части, оборудовали свои позиции, как заметил один из наших собеседников, «по высшему классу и даже выше...». Слушали беседы Федюнинского с командирами и бойцами, его указания, которые, как мне казалось, были скорее похожи не столько на приказы, сколько на советы — что устранить, что сделать.
Побывали мы и в штабе армии. Там на стенке блиндажа я увидел расписание занятий командного состава. Я его переписал, а потом в «Красной звезде» одна за другой появились статьи на эти темы. За день мы с Иваном Ивановичем о многом поговорили. Узнал я, что Федюнинский был не только талантливым военачальником, дотошным хозяйственником, но и тонким дипломатом.
Как-то ему позвонили и сказали, что в армию прибудут американские и английские военные атташе и надо, мол, принять их должным образом. После официальных церемоний и плотного обеда пошли один за другим вопросы, иногда прямые и ясные, порой — со скрытым смыслом. В блиндаже, куда Федюнинский пригласил иностранных гостей, на стене висела большая карта районов Гжатска и Вязьмы. Увидев карту, один из самых дотошных дипломатов, капитан, подошел ближе, долго [213] всматривался, затем спросил: «Почему на ней нет никаких пометок?» Видно, его интересовала линия фронта и дислокация дивизий. Командарм ответил:
— Я всегда стараюсь следовать примеру великих русских полководцев Суворова и Кутузова. Когда Суворова во время итальянской кампании высокопоставленные представители австрийского правительства спросили, каковы его планы ведения войны, он ответил: «Если бы моя шляпа знала мои планы, я бы ее сжег». А Кутузов однажды заявил: «Если бы мои планы знала моя подушка, я бы на ней не спал». Вот поэтому я тоже никогда не наношу на карту своих замыслов раньше, чем это становится совершенно необходимым.
Английский полковник так посмотрел на капитана, что тот сразу съежился и отошел в угол блиндажа, подальше от карты... Но тут же возникла новая ситуация, в которой генерал снова показал себя дипломатом. Атташе спросил его о танках «матильда» и «Валентайн». Мне было интересно, что ответил Федюнинский, и вот почему.
Как-то Эренбург привел в редакцию английского корреспондента, который все донимал меня вопросами об этих танках. Я толком тогда не знал, что ответить. Этих танков было очень мало. Мы о них почти ничего не печатали. Однажды лишь дали снимки этих танков, уходящих в бой на каком-то фронте. Да в другой раз с ними был у нас связан неприятный ляп. Опубликовал фото, а под ним подпись: «Фашистский танк, подбитый бойцами части». Снимок, правда, мутноватый, снимали танк, видимо, под вечер и к деталям мы не присмотрелись. А потом мне позвонили и сказали: «Какой же это фашистский танк? Это «матильда»!» Быть может, этим звонком дело и ограничилось бы, если бы не шум, поднятый геббельсовской пропагандой вокруг нашего фото. Они во все горло кричали, что Советам, мол, не удается одолеть немецкие танки, поэтому они выдают за свои трофеи подбитые немцами английские «матильды». Что-то об этом появилось в прессе нейтральных стран и даже в английской печати.
Словом, вскоре я получил приказ — снять с работы фотокорреспондента и направить его на фронт. Парень он был храбрый, мужественный, я его знал еще по финской войне, но отстоять его мне не удалось. Достойно он прошел всю войну, ныне — член редколлегии одного из наших массовых журналов.
Этот случай, связанный с «матильдами» и «Валентайнами», я хорошо запомнил. Но тогда о них мало что знал и в беседе с инкорами «плавал» вовсю, отделываясь общими фразами. Поэтому я с большим интересом слушал рассказ Федюнинского. А ответил он иностранным атташе следующее:
— Машины в общем-то хорошие. Где-нибудь в Африке, в степях и полустепных районах, да еще в колониальной войне, где не надо прорывать прочную оборону, они незаменимы. Для [214] этого, вероятно, они и предназначались. У нас же местность лесисто-болотистая, пересеченная, а гусеницы этих машин узкие, поэтому «матильдам» и «Валентайнам» приходится туго:, при движении в лесу, на крутых поворотах, подъемах и спусках гусеницы часто сваливаются. И потом, на мой взгляд, ваши машины излишне комфортабельны: в них много гуттаперчи, которая легко воспламеняется. Впрочем, этот недостаток мы устранили.
— Каким образом? — удивились американцы и англичане.
— Очень просто. Сняли гуттаперчу и отдали девушкам на гребешки.
Теперь и я знал, что ответить на каверзный вопрос о «матильдах» и «Валентайнах»...
Поздно вечером мы отбыли в Москву. И добрые впечатления о встречах в 5-й армии под убаюкивающий гул машины долго нас не покидали.
Целую неделю в газете нет статей Ильи Эренбурга. Когда в газете бывали такие перерывы, в редакции обрывали телефон: «Где Эренбург?», «Что с ним?» Но сегодня читателям все стало ясно. Появился его путевой очерк «По дорогам войны». Именно неделю назад Илья Григорьевич выпросил у меня командировку на фронт.
Вместе с фоторепортером Эренбург проехал триста километров по маршруту Малоярославец — Угодский Завод — Козельск — Калуга — Перемышль — Сухиничи. Не все, что он видел и слышал, вошло в очерк, но каждая деталь, каждый эпизод, попавший туда, весомы.
Проезжал города и села и увидел: «Там, где были дома, — крапива, чертополох и, как сорняки, немецкие шлемы, скелеты машин, снаряды... Красавица Калуга с древними церквями на крутом берегу Оки, она покалечена...»
Встретился с жителями и запомнил: «Женщина в селе Маклаки спокойно говорит: «Дом взорвали. Мужа увели. Дочку испортили». Это — спокойствие большого горя...»
Побывал у разведчиков и узнал: «Недавно пять разведчиков нашли в лесу заржавленный волчий капкан. Они, смеясь, рассказывают: «Фрица в капкан поймали. Ефрейтор, а оказался закапканенный».
Побывал в танковой части и услыхал: «Жива память о двух танкистах — окруженные врагами, перед смертью они запели «Интернационал»... Сейчас танкисты учатся, отдыхают, иногда помогают колхозникам в полевых работах, и девушки дивятся — герой, недавно освободивший их село, скромно пашет. Ждут новых боев. Один танкист сказал мне: «Лошадкам не терпится, стучат копытами» — «лошадками» он шутя назвал танки...»
Беседовал с пленными и записал: «Пленные немцы угрюмо [215] лопочут: «Гитлер капут». Что им еще сказать — ведь они в плену. Вот ефрейтор Иоганн Гальтман. Он крестьянин. Боец его спрашивает через переводчика: «Хозяйство у вас большое?» Немец отвечает: «Куда там — всего-навсего один француз».. Пленный француз для него лошадь. И, услышав ответ ефрейтора, наши бойцы сердито отплевываются: «Разве это люди?»
Примечательная встреча была у Эренбурга с командующим 16-й армией К. К. Рокоссовским в Сухиничах. Писатель говорил, что Константин Константинович самый учтивый генерал из всех, которых он когда-либо встречал. Разумеется, Эренбург, как всегда во время своих бесед с военачальниками, интересовался перспективой: что будет дальше? Спросил он об этом и Рокоссовского. Что мог ему ответить командарм? Невозможно точно предвидеть, когда и что будет даже в полосе армии, фронта, а тем более предусмотреть события стратегического плана, которые, как известно, развернулись вовсе не так, как думали Рокоссовский, мы все, да и в Ставке.
А вообще-то в путевых очерках Эренбурга из всего, что он мне рассказал о Рокоссовском, осталось только несколько строк. Еще не пришло время подробно описывать командующих армиями и фронтами — так считали мы тогда. Вот те несколько эренбурговских строк о беседе с командармом:
«Генерал-лейтенант Рокоссовский, командир большого спокойствия и большой страсти, говорит: немцы напрасно обижаются на зиму. Конечно, зима по ним ударила, но зима их спасла. Не немецкие солдаты, а русские снега остановили преследование отступавшей германской армии».
Конечно, это не исчерпывающее объяснение, но резон в нем есть...
В номере опубликована статья подполковника А. Стеганцева с таким «прозаическим» заголовком: «Артиллерийская стрельба на рикошетах». Суть такой стрельбы в том, чтобы установить взрыватель на замедленное действие, после удара о землю снаряд подскакивает вверх и разрывается в воздухе. О преимуществах стрельбы на рикошетах рассказывалось так: «Число осколков, которые могут поразить цель при разрыве гранаты в воздухе, значительно превышает число поражающих осколков, получаемых при разрыве гранаты на поверхности земли. В последнем случае часть осколков остается в воронке, не принося никакого вреда противнику.
Кроме того, навесное действие осколков при разрыве с рикошета делает малодейственными такие средства защиты живой силы, как открытые окопы, траншеи, складки местности, воронки и пр...
Третье преимущество разрыва с рикошета — огромное моральное воздействие на противника». [216]
Как видим, статья узкоспециальная. Но история ее появления в газете заслуживает, чтобы о ней рассказать.
Зашел ко мне наш артиллерист майор Виктор Смирнов и говорит:
— Знаете вы, что такое артиллерийская стрельба на рикошетах?
Я ответил, что не совсем, вернее, совсем не знаю. Стал он мне объяснять. И, увидев мой недоуменный взгляд — а газета здесь при чем? — пояснил, что наши артиллеристы почти не пользуются этим методом стрельбы, недооценивают его. Ну что ж, говорю, пишите статью, напечатаем.
— Статья уже есть, я попросил подполковника Стеганцева из артуправления написать, он большой знаток этого дела. Но прежде чем опубликовать статью, решили посоветоваться с начальником артиллерии Красной Армии Н. Н. Вороновым. Он прочитал статью, одобрил ее, однако сказал:
— Печатать не стоит. Не будем учить противника... Долго шли споры. Мы убеждали Воронова, что если на одну чашу весов положить пользу, которую может принести наше выступление, а на другую вред, то первая чаша перетянет. Все же статья сразу не была напечатана. Но прошло немного времени, и Воронов мне сам позвонил, попросив ее опубликовать:
— Немцы уже начали применять этот метод, — объяснил он, — а наши артиллеристы его забыли...
Неутомимый Евгений Габрилович приедал с Северо-Западного фронта несколько очерков. Он продолжает разрабатывать тему, близкую его духу и жанру, — человек на войне. Вот его очерк со щедро разлитым юмором «В засаде». В поле зрения автора — солдатская землянка. Он прижился в ней и там находит истинных героев, таких, как сибиряк Крась Павел Никифорович, недавно прибывший с пополнением в этот край холмов и болот. В первый же день он явился к политруку роты, и между ними состоялся диалог:
— Разрешите их пойти пострелять.
— Как это пострелять?
— Да так. Подползу поближе, укроюсь и постреляю.
— Вы снайпер?
— Ну, нет, — ответил боец, — я сибиряк, охотник. Белок стрелял. Дело привычное.
И вот еще затемно Крась отправился в сопровождении другого бойца к пригорку, где засели немцы в сараях, избах, дзотах. К вечеру Крась и боец вернулись в землянку.
— Восемь убитых, не считая раненых, — восхищенно говорил боец командиру.
— Раненых не считаю, — отозвался Крась. — Раненые — это брак. [217]
Еще один любопытный рассказ, как Крась и его товарищи выкурили врага из блиндажа. Явился Крась к командиру и сказал:
— Разрешите мне по ротам отобрать человек десять охотников-сибиряков. Мы их из этих блиндажей выкурим.
— Как это выкурите? Вдесятером?
— А так. Покоя ему не будет.
Отобрали пятнадцать солдат, и началась снайперская осада блиндажей. Круглые сутки дежурили сибиряки в своих укрытиях, убивали каждого, кто вылезал из блиндажа на свет, и добились, что немцы вообще перестали выходить из блиндажей, словно там их заперли. Однако и в блиндажах было небезопасно: сибиряки безошибочно били по амбразурам, наблюдательным щелям. Блокада продолжалась и ночами, когда луна освещала холм. Сибиряки к тому же отлично стреляли по шорохам, по теням — дело привычное, лесное. Прошло пять дней. Немцы кренились. Иногда они открывали яростный огонь, стараясь поразить хотя бы одну из этих не знающих промаха винтовок. Безуспешно. Кончится налет, и первый же немец, который осторожно показывал нос из блиндажа, падал, сраженный пулей. На одиннадцатые сутки, воспользовавшись ночной темнотой, оставшаяся в живых группа бросила блиндажи и отошла...
12 июня
Затишье на фронтах подошло к концу. Началось с Севастополя — это был пролог к тяжелым сражениям лета сорок второго года. Свыше двухсот дней героически отражала натиск врага наша крепость на Черном море. У нас не было сомнений, что она выстоит. Но после того, как советские войска оставили Керченский полуостров, положение города резко ухудшилось. Мне было известно, что еще 18 мая Генштаб дал командованию указание держать войска в постоянной боевой готовности к отражению возможного наступления немцев. Поэтому и наш севастопольский корреспондент Лев Иш тоже получил приказ быть в полной боевой готовности.
И вот сообщение Совинформбюро о начавшемся наступлении противника на Севастополь и первый репортаж об этом нашего спецкора. Не в пример событиям на Керченском полуострове газета систематически освещает ход битвы за Севастополь. Корреспондент сообщает, что немецко-фашистские войска сосредоточили для этого наступления большие силы. Одна за другой идут атаки врага. Иш подробно рассказывает о боях на разных участках севастопольской обороны и каждое сообщение неизменно заканчивает тремя обнадеживающими словами: «Все атаки отбиты».
Позже стало известно, что гитлеровское командование собрало здесь свыше 200 тысяч человек. 450 танков, свыше 2 тысяч орудий и минометов, в том числе тяжелую и сверхмощную артиллерию [218] калибра до 600 мм, около 600 самолетов. А наши войска имели лишь 106 тысяч бойцов, 600 орудий и минометов, 38 танков и 53 самолета. Естественно, что в то время не все нам было известно о численности войск и боевой техники. Только сообщения очевидцев давали возможность ощутить накал битвы за Севастополь. Об этом и рассказ Льва Иша:
«Ожесточенные бои на всех участках полны примеров героизма. Вчера утром противник обрушил на позиции части Новикова мощный шквал артиллерийского и минометного огня. Одновременно часть беспрерывно подвергалась воздушным бомбардировкам. Отлично оборудованные укрытия защищали личный состав от бомб, снарядов и мин. После огневой подготовки неприятель пошел в атаку. Защитники города смело приняли бой. Огнем орудий, минометов, пулеметов и винтовок они косили наступающих фашистов. В течение этого дня немцы, подтянув подкрепления, еще несколько раз атаковали часть Новикова. Ни одна вражеская атака успехов не имела...»
Публикуются материалы об укреплении боевого содружества Советского Союза с Великобританией и Соединенными Штатами Америки — договоры, телеграммы, коммюнике о посещении Молотовым Вашингтона. Этому событию посвящена и передовая статья. Особенно обратили на себя внимание такие строки в передовице: «В Вашингтоне и Лондоне была достигнута полная договоренность о создании второго фронта в Европе в 1942 году».
Увы, как хорошо известно, эти надежды не оправдались ни в сорок втором, ни в сорок третьем годах. Но тогда все мы верили, что так будет, и это воодушевляло. На фронтах и в тылу проходят митинги, звучат слова надежды на победу в сорок втором году, несмотря на наше поражение на Керченском полуострове и под Харьковом. Три дня подряд мы печатаем репортажи, где немало таких прогнозов: «Наши силы растут и крепнут. Фашистские орды будут зажаты с двух сторон и разгромлены в 1942 году...»
Откликнулся на это событие и Илья Эренбург. Он писал: «Близок день, когда английский капитан отдаст команду: «На ост!» Писатель даже указал, где это должно быть: «Немцы укрепляют побережье. Они возводят оборонительные сооружения на реке Маас...» Там, как известно, и произошла высадка, но только через два года!
Позвонил командующему авиации дальнего действия А. Е. Голованову. Спросил, как прошел полет Молотова в Вашингтон, где найти экипаж. Голованову понравилась идея написать об этом дальнем перелете. Очень хвалил летчиков:
— Сложный и трудный был полет. Героические люди. Надо их похвалить. Я туда позвоню. Кого пошлете?
— Симонова, — ответил я. [219]
Потом Симонов запишет в своем дневнике: «В середине июня я получил от редактора несколько необычное задание — поехать на два-три дня на один из подмосковных аэродромов, где сидели тяжелые бомбардировщики, и побеседовать там с одним из экипажей об их недавнем дальнем спецперелете.
Должно быть, чтобы подразнить меня, Ортенберг не нашел нужным входить ни в какие дополнительные объяснения:
— Они предупреждены, что ты приедешь, и все, что следует рассказать, расскажут. Поезжай!»
Написал Симонов очерк о полете в Вашингтон. Вышло страниц двенадцать, почти полоса. Многовато, но я решил не скупиться на место. Конечно, печатать его без согласия Молотова никак нельзя было. Я позвонил Вячеславу Михайловичу и сказал, что вот подготовили очерк, хотели бы дать в номер. «Пришлите мне», — ответил он. Послали. В этот день нам очерк не вернули. На второй и третий день — тоже. Потом Молотов сам позвонил и сказал: «Пока печатать не надо». И даже не сказал почему. То ли потому, что был возможен и новый полет и не следовало раскрывать его маршрут. А может быть потому, что в очерке было немало о самом Молотове, его выдержке и спокойствии в очень трудном полете. Молотов, вероятно, посчитал неудобным завизировать очерк, так хваливший его. Не принято было у нас расписывать людей столь высокого ранга, если, конечно, не считать Сталина...
Словом, канул этот очерк в архив. Да и в архиве редакции его не нашли. Единственное, что у меня осталось в памяти, это то, что полет был сложный, опасный, в облаках с молниями, по неизведанному маршруту, на больших высотах, под аккомпанемент вражеских зениток, в неотапливаемом самолете. Это осталось в памяти и Симонова, и о полете Молотова он рассказал затем в своей книге «Разные дни войны».
То, что я говорил в начале главы о Севастополе, происходило несколько дней назад. А сегодня новое сообщение о продолжающихся с неугасающей ожесточенностью боях на севастопольском фронте. Защитники города отбивают вражеские атаки. Наш корреспондент сообщает, что противнику удалось вклиниться на одном из участков в наши позиции, но вчера утром севастопольцы перешли в контратаку и вышибли врага из этого района. В репортаже не называется район, но на карте в Генштабе я увидел, что это Мекензиевы Горы, находящиеся на направлении главного удара войск противника.
Сегодня в Ставке я прочитал телеграмму Сталина севастопольцам, переписал ее. В ней говорилось: «Горячо приветствую доблестных защитников Севастополя — красноармейцев, краснофлотцев, командиров и комиссаров, мужественно отстаивающих каждую пядь советской земли, наносящих удары по немецким [220] захватчикам и их румынским прихвостням». Понятно было наше стремление напечатать ее в газете: это была первая за войну такого рода телеграмма Верховного. И к тому же речь шла о Севастополе. Позвонил в ТАСС, его директору Якову Хавинсону. Позвонил в Совинформбюро. Там этой телеграммы нет, ничего о ней неизвестно. Я прекрасно понимал, что без ведома и разрешения Сталина ее не напечатать. Позвонил Верховному. Он сказал:
— А вы похвалите севастопольцев и без моей телеграммы...
Наши «передовики», как мы называли авторов передовиц, сразу же засели за статью, которую назвали «Герои Севастополя». И все же мы нарушили указание Верховного. В передовой полностью привели текст телеграммы, выделив его жирным шрифтом. Но, правда, опустили подпись Сталина.
Вновь, после десятидневного перерыва, в сводках Совинформбюро появилось Харьковское направление. Ударные группировки противника начали наступление в районе Чугуева, Балаклеи и южнее Изюма — в направлении на Купянск. Публикуем подробный репортаж с Юго-Западного фронта. Наши корреспонденты пишут: «В ряде районов бои носят упорный характер, поскольку с обеих сторон введено большое количество техники...» Есть и сообщение, что противнику удалось, как было принято тогда выражаться в газетах, «вклиниться в наши позиции», то есть продвинуться вперед. Но в Генштабе я узнал, что войска получили приказ Ставки держаться, на удар отвечать контрударом. Решили: о том, что произошло, пока не печатать...
Опубликовано письмо Николая Тихонова «Ленинград в июне», занявшее в газете, как мы и договорились, больше места, чем предыдущее письмо, — два подвала. Перед читателями встают картины повседневной жизни блокадного Ленинграда, запечатленные рукой художника:
«Сияющее синее небо. Облака от залива белые, пушистые, летние. В трамваях, идущих из пригорода, на коленях у женщин охапки цветущей черемухи, в руках лопаты. Но эти загорелые руки роют не только окопы. Они работают сейчас на трудовом фронте — весь город занялся огородами. И девчонки в кокетливых платочках, и старые работницы, с лиц которых постепенно сошли тени голодной зимы, и мужчины, не пошедшие еще в армию, старики-бородачи, — все с лопатами, все говорят о рассаде, о скороспелой картошке, моркови, капусте. В самом городе гряды вырастают на бульварах, на газонах, в крошечных садовых уголках, на пустырях между огромными безоконными задними фасадами домов, рядом с памятниками в общественных садах. Везде начинают зеленеть грядки...» [221]
И картина заводского труда:
«Директору звонят из литейной, что снаряды ложатся все ближе. Как быть? Прекратить литье — об этом никто не думает. Он велит оставить минимальное количество добровольцев, а остальным уйти в укрытие. «Есть уйти в укрытие всем, кроме добровольцев!» Через час обстрел прекращается. Директор звонит: «Ну, как? Все в порядке? Кто оставался добровольцем?» Кто остался! «Все остались». Никто не ушел, работали нормально».
Вторая часть письма — рассказ о фронте. «Мы исходили вдоль и поперек ходы сообщений, напомнившие мне знакомые картины фронта первой мировой войны. Так вот во что превратилась «молниеносная война» Гитлера! Окопы против окопов, снайпер против снайпера, проволока против проволоки. И методическое истребление немцев, заставившее их забыть, как ходят люди во весь рост. На брюхе ползут они, спасаясь от пуль, в свои блиндажи и сидят там ночью, опасаясь удара... И никакой генерал не объяснит немецкому солдату, что же дальше, потому что дальше только поражение и неизбежный разгром...» Люди, защищающие Ленинград, — «это люди особой породы. Они остановили немца, закопали его в землю. Пусть он подымет голову — он ее потеряет незамедлительно!»
Леонид Высокоостровский прислал с Калининского фронта любопытную корреспонденцию «Партизаны сорвали маневр врага». Шла передислокация немецких войск с одного участка фронта на другой. Чтобы скрыть ее, немцы стали передвигаться небольшими колоннами по разным дорогам. Здесь их и застукали партизаны. Идет рассказ о том, как умело и доблестно партизаны это сделали. В одном месте взорвали мост. В другом устроили засаду. Маскировка. Внезапность. Огневые налеты. Словом, потеряв немало солдат и офицеров, немецкое командование больше не рисковало...
17 июня
Вернулся в Москву из далекого Ташкента Алексей Толстой. На второй день «по долгу службы» явился в редакцию. Его, как всегда, прежде всего интересовала обстановка на фронте: Керчь, Харьков. Севастополь, а также перспектива текущего года. Рассказал я, что знал, не так уж и много, но во всяком случае гораздо больше, чем сообщало Совинформбюро и что печаталось в нашей газете. Подвел к карте, занимавшей чуть ли не полстены в моем кабинете, показал новую линию фронтов, очерченную красными флажками. Что будет дальше? Что я мог сказать?
Конечно, был разговор и о том, что ему писать для газеты. И мне вдруг пришло в голову: [222]
— Завтра открывается сессия Верховного Совета СССР для ратификации договора с Великобританией. Нужен очень ответственный репортаж. Не смогли бы вы взяться за это?
Попросил — и самому стало неловко: репортаж — Алексею Толстому! Писатель, видимо, почувствовал в моем голосе смущение и сразу же сказал:
— Напишу. Я ведь когда-то писал такие газетные вещи, в первую мировую войну. Дело для меня не новое. Старый репортер...
После окончания сессии Толстой сразу же пришел в редакцию. Репортаж был написан с писательской страстью. Главное, он дышал верой, верой в победу. Под таким заголовком и был напечатан.
Кстати, во время нашей беседы о предстоящей сессии, когда зашел разговор о поездке Молотова в Вашингтон, я поплакался Толстому, что никак не могу пробить очерк Симонова о том полете нашего бомбардировщика. Видно, Алексей Николаевич намотал на ус эту историю, и в том же репортаже появились строки о Молотове: «И туда и обратно он летел на нашем великолепном и грозном самолете, покрывшем расстояние от Москвы до Вашингтона немного больше чем в полсуток». А на публикацию этих строк разрешения мы не стали просить.
А еще через день был опубликован Указ о присвоении звания Героя Советского Союза «за отвагу и геройство, проявленные при выполнении задания Правительства по осуществлению дальнего ответственного перелета» экипажу бомбардировщика майорам Э. Пусепу, С. Романову и А. Штепенко. Может быть, не всем, но многим нетрудно было установить в подтексте связь между тем, что писал Толстой, и Указом...
Почти в каждом номере газеты печатаются корреспонденции, статьи, очерки о наших боевых комиссарах, политработниках, парторгах — об их работе в полках, ротах, на переднем крае. Вот и сегодня опубликована статья военкома полка Н. Кузьмина «Воспитание любви к своему оружию». Статья на неожиданную тему. Один из батальонов полка вел наступление. Комиссар батальона, заметив, что некоторые бойцы, продвигаясь вперед, редко стреляют, тут же спросил рядом лежавшего стрелка:
— Почему не стреляете?
— А зачем? Бьет наша артиллерия, бьют минометы. Этот огонь сильнее винтовочного...
Комиссар запомнил ответ бойца. Вскоре батальон занял оборону. Военком целый день просидел в первой линии окопов и видел, что некоторые бойцы и здесь редко ведут огонь по врагу. И он стал действовать. Беседами не ограничился. На рассвете два коммуниста ушли вперед, окопались и стали выслеживать противника. Один боец в этот день сразил двух немцев, [223] а другой, парторг Гришин, — трех. И сразу же комиссар собрал коммунистов. Гришин рассказал об этом боевом дне, а комиссар потребовал, чтобы все партийцы стали настоящими стрелками...
Это был рассказ о том, как в полку стали ценить и уважать винтовку.
В эти дни опубликованы большие, размером в три полные колонки статьи начальника фронтового отдела «Красной звезды» полковника И. Хитрова «Некоторые вопросы вождения войск» и начальника танкового отдела подполковника П. Коломейцева «Танковый бой». Это был не просто рассказ об опыте боев какого-либо полка или соединения. Статьи отличались широким тактическим кругозором. Вдумчивые опытные офицеры, хорошо разбирающиеся в вопросах тактического и оперативного искусства, они за год побывали на многих фронтах, многое увидели, многое услышали, тщательно собирали все новое, что рождалось на нолях сражений, и теперь раскрывали все это читателям. Много доброго мы услышали об этих публикациях в Генштабе, в управлениях наркомата и на фронте. Как было нам, в редакции, не радоваться!
Заговорил о Коломейцеве и вспомнил вдруг такую деталь. Коломейцев любил в своих статьях выделять главные мысли жирным шрифтом, иногда этим злоупотреблял.
— Зачем? — как-то я спросил Петра Илларионовича. — Разве читатель сам не разберется, где главное?
— Так статья лучше смотрится, — смущенно ответил он.
Эту «слабость» мы, кажется, ему прощали.
В сегодняшнем номере Илья Сельвинский напечатал стихи «Севастополь — Балаклава». Даже не знаю, как их назвать: героические, лирические или как-то еще. Пусть читатель сам решит. Но я могу определенно сказать — эти стихи о двух сражавшихся до конца плечом к плечу крымских городах брали за душу.
Как девушка, что ранена в бою,Лидице. В Военном энциклопедическом словаре о ней написано: «Горняцкий поселок в Чехословакии, в 16 километрах северо-западнее Праги, уничтоженный немецкими фашистами 10 июня 1942 года. Жители Лидице были обвинены в причастности к покушению на шефа протектората Чехии и Моравии Р. Гейдриха. Мужчины Лидице были расстреляны, женщины и дети отправлены в концлагеря, поселок сожжен». Об этой трагедии мы сразу же узнали. Поздно вечером Илья Эренбург показал мне сообщение, в котором рассказывалось, как фашистские изверги расправились с мирным чешским поселком и его жителями. Илья Григорьевич просил оставить в номере 70-80 строк. Через час он принес свою статью. Вот строки из нее, пылавшие ненавистью к гитлеровским палачам:
«В Чехии немцы снесли с лица земли город Лидице... Германский протектор подписал указ: «Название Лидице навеки вычеркнуто из всех регистров».
Но вот по Праге идут немецкие палачи, и на всех дверях видят одно слово: «Лидице, Лидице, Лидице». В тот час, когда немцы жгли несчастный город и закапывали тела расстрелянных, миллионы чехов дали обет: «Палачи будут наказаны». Германия не забудет слово «Лидице». Это слово отныне бессмертно. С ним на устах будут люди сражаться. С ним будут судить. С ним будут карать...
У нас есть свои Лидице: Минск, Киев, Феодосия. Одесса. Мы ничего не забываем... Мы не забудем о слезах русских женщин. Мы не забудем о слезах матерей других народов. Чешские матери, мы вспомним и ваши слезы. Мы еще не раз скажем немецким палачам: «Вот вам — за Лидице!»
С этого дня на всех наших фронтах и Лидице стало символом беспощадной мести немецким фашистам... [225]
22 июня
Минул год с тех пор, как гитлеровская Германия напала на нашу страну. Такой дате, естественно, надо было бы посвятить весь сегодняшний номер газеты. В этот день — понедельник — «Красная звезда» выходная.
Итоги первого года войны мы подвели 21 и 23 июня, в двух номерах газеты. Материалов для них оказалось предостаточно. Прежде всего отмечу большую трехколонную статью М. И. Калинина «Год войны». Для нас он писал постоянно и, думаю, не без интереса. А тем более в особо важные даты. Его статья — политический и военный итог первого года Отечественной войны, обзор событий на фронте и в тылу. Особенно сильно звучат заключительные слова статьи:
«Советский народ не строит себе никаких иллюзий насчет легкости победы над коварным, озверелым врагом, который будет изо всех сил спасать свою шкуру. Враг еще располагает значительной военной техникой. Чем безнадежнее будет положение гитлеровской банды, тем на большие авантюры она будет пускаться. Но гибель гитлеризма неминуема.
Советский народ полон трезвой, непоколебимой уверенности в победе и знает, что эту победу надо завоевывать каждый день на фронте и в тылу, на фабриках, шахтах, в колхозах, на передовых позициях, в окопах, в партизанских отрядах. Никакие жертвы и лишения не остановят советских людей в их железной решимости уничтожить своего смертельного врага. Наша задача — насколько возможно это ускорить».
Годовщине войны посвящена передовая и, конечно, статья Ильи Эренбурга, озаглавленная кратко и просто «Июнь». Это публицистический рассказ о том, что пережил наш народ за минувший страшный год. Он написал со страстью, с большой художественной силой: «Год тому назад, накануне войны. Красная Армия была частью государства... Теперь вся Россия — это Красная Армия... Мы многое потеряли за этот год: мир, уют, города, близких. Мы многое за этот год обрели: ясность взгляда, плодотворную ненависть, огонь патриотизма, завершенность, зрелость каждого человека»... И такая же трезвая, как и в статье Калинина, оценка перспектив войны: «Наши испытания не кончены. Нелегко откажутся немцы от своей преступной мечты быть «герренсфольк» — «народом господ». Они еще жадно смотрят на Кубань, где зреют нивы богатого урожая. Они еще косятся на дворцы Ленинграда... Нам предстоит дважды трудное дело: отбить и прогнать...
Россия в гимнастерке, обветренная и обстрелянная, — это все та же бессмертная Россия... она заглянула в глаза победе... Она не где-то вдали, она рядом — в твоем блиндаже, в твоем окопе, у твоей батареи. И мы теперь говорим: победа с нами».
Это все — 21 июня. А в следующем номере газеты на первой полосе — сообщение Совинформбюро «Политические и военные [226] итоги года Отечественной войны». Мы, понятно, знали, что готовится такой документ в Центральном Комитете партии и Ставке, и, откровенно говоря, волновались: верна ли была в предыдущем номере оценка, которую мы дали и прошлому и настоящему, верно ли мы сказали о перспективе. Успокоились лишь тогда, когда получили официальный текст итогов. Он, естественно, был составлен обстоятельно, широко. Документ — не статья! И все же «огрехов» у нас не оказалось...
А вчера, когда я корпел над очередным номером газеты, появился у меня Михаил Шолохов, наш постоянный корреспондент. Как всегда, в полной полевой экипировке — военной, выцветшей на солнце гимнастерке, с портупейными ремнями, поясом с командирской бляхой и пистолетом, он был по-казачьи строен: не писатель, а боевой офицер. На лице загар, в глазах тень усталости от фронтовых странствований...
Я никогда не спрашивал Шолохова: что принес для газеты? Ниже я объясню — почему, но на этот раз я не мог удержаться:
— Михаил Александрович! Есть что для «юбилейного» номера?
— Есть... — И положил мне на стол 12 страничек, напечатанных на машинке, над которыми стоял заголовок «Наука ненависти».
Я отодвинул все свои бумаги в сторону и сразу же стал читать. Эта тема была жгучей всю войну для армии, народа и, понятно, для газеты. Не было почти ни одного номера «Красной звезды», чтобы мы к ней не обращались. Сколько было выступлений Алексея Толстого, Ильи Эренбурга, Константина Симонова и других наших корреспондентов, сколько было документов, фотографий напечатано за минувший год! Выступил в газете и Шолохов еще в августе 1941 года.
В один из этих дней мне принесли сообщение нашего спецкора о страшном изуверстве гитлеровцев. На Смоленском направлении, близ Ельни, разгорелся ожесточенный бой. Когда наша часть перешла в контрнаступление, немцы выгнали из домов женщин и детей и, заслонив ими свои окопы, продолжали вести бой. Как раз в это время у меня сидел Шолохов. Я показал ему это сообщение. Увидел, как запылало его лицо гневом. А в завтрашнем номере газеты появилась его небольшая статья, в которой каждое слово стреляло гневом и ненавистью к фашизму.
А вот ныне — очерк на целую газетную полосу. Сюжетная линия повествования — рассказ лейтенанта Виктора Герасимова о том, что он увидел и пережил в немецком плену. Очерк поразил меня силой чувств, в котором со множеством психологических деталей показаны страдания советских воинов, оказавшихся в лагерях смерти. Не буду пересказывать очерк. Хочу [227] лишь отметить: его важность ныне была исключительной. Но, пожалуй, мне легче всего это сделать словами Алексея Толстого. У меня на столе лежала как раз статья Толстого «Убей зверя!», подготовленная для того же номера газеты, что и очерк Шолохова. Вот заключительные строки статьи Алексея Николаевича:
«Товарищ, друг, дорогой человек, на фронте и в тылу, если ненависть твоя стала остывать, если ты к ней привык — погладь, хотя бы мысленно, теплую головку твоего ребенка, он взглянет на тебя ясно и невинно. И ты поймешь, что с ненавистью свыкнуться нельзя, пусть горит она в тебе, как неутомимая боль, как видение черной немецкой руки, сжимающей горло твоего ребенка».
«Наука ненависти» и звала к тому, чтобы ненависть не остывала, чтобы с ней не свыкались.
Обстановка на фронте резко изменилась. После харьковского окружения и в дни начинавшегося нового наступления немецких войск вновь, как и летом прошлого года, со всей остротой встал вопрос о плене. Вновь надо было напомнить, что плен — хуже смерти. «Наука ненависти» с исключительной силой предупреждала, какие страдания, душевные и физические, ждут того, кто очутился вольно или невольно в плену, звала сражаться с врагом до последнего дыхания.
Это я и сказал Михаилу Александровичу. Ответил он всегда подкупающей улыбкой.
А теперь, отступая от сюжетной линии своего повествования, хочу рассказать, почему еще мы были рады выступлению Шолохова. С первых же дней работы специальным корреспондентом «Красной звезды» Шолохов бывал на разных фронтах, но далеко не всегда его поездки завершались корреспонденциями, очерками. Они давались ему с большим трудом. Писателю, привыкшему неторопливо обдумывать каждое слово, трудно было писать в номер. Михаил Александрович сам болезненно переживал это. Помню такой случай. Не раз наша газета писала о воздании воинских почестей погибшим воинам. На эту тему печатались статьи, корреспонденции, передовицы. Попросили мы и Шолохова выехать на фронт, посмотреть, как там это происходит. Отправился он в путь, побывал в полках и дивизиях, но очерк, увы, не получился. Спустя много лет, вспоминая этот эпизод, он говорил своему биографу Исаю Лежневу, что газетная работа ему никогда не удавалась.
— Особенно остро я ощутил это во время Отечественной войны. Я не умею скоро писать. Никакой я не газетчик. Нет хлесткой фразы, нет оперативности, столь необходимой для газетной работы.
В такой прямой форме и, по-моему, даже с явным преувеличением Шолохов нам подобных признаний в годы войны не делал, но мы сами старались без особой необходимости не загружать [228] его оперативными заданиями. Вскоре после включения Шолохова в краснозвездовский строй я однажды сказал ему:
— Михаил Александрович, как вы отнесетесь к такому предложению: ездить по фронтам и писать только то, что вам будет по душе?
Он посмотрел на меня своими синими, лучистыми глазами, кивнул головой. И отправился моложавый полковой комиссар по фронтам, как бы сейчас сказали, в автономное плавание, к героям своих будущих произведений, сражавшихся за Родину.
Нам, конечно, хотелось, чтобы об увиденном Шолохов рассказывал сразу, но все же мы не торопили писателя. Пришло время, и вот сегодня опубликована его «Наука ненависти».
Получили очерк Николая Тихонова «Ленинград сражается». Выслал своевременно, но он задержался в пути. Опубликовали на следующий день. Это тоже итоги за минувший год. Нет в очерке ни одной строки, не заслуживающей внимания. Все интересно, все важно. Но я хочу рассказать о том, что произвело на меня и, смею думать, на всех читателей особое впечатление.
«Среди населения захваченных советских районов спешно распространялась подлая газетка... Писаки из рижских белогвардейцев и прибалтийских немцев печатали вздор о том, что немцы ворвались в Ленинград... Один партизанский отряд, не имевший рации и получивший в деревне такую немецкую грязную газетку с известием о взятии Ленинграда фашистами, собрал экстренное собрание. После долгого обсуждения партизаны, не имевшие связи с другими отрядами, написали краткий протокол этого совещания. «Слушали: сообщение немецкой газетки о взятии немцами Ленинграда. Постановили: считать, что Ленинград не взят и не может быть взят никогда».
Впервые было откровенно рассказано о тех муках, которые пережили ленинградцы в минувшем году.
«Ленинградцы несли неслыханные трудности. На весах истории их паек в сто граммов серого хлеба (таков был прежде этот паек) перетянет любые мешки с золотом... Братские могилы умерших за время блокады, могилы, говорящие о непреклонном духе бойцов, горожан, останутся навсегда памятником массового героизма. Без света, без воды, без дров в лютую зиму жил город и работал непрерывно на оборону... Они увидели бедствия, каких не помнит мир... Пережили — и не смутились духом, не ожесточились сердцем, не замкнулись в молчании...
Начинается второй год нашей Великой Отечественной войны. Оглядываясь на прошедшие месяцы, мы видим, как возмужали юноши, как выросли дети, как помолодели старики. Но мы видим и поседевших от горя мужчин и женщин. Мы видим еще, скольких с нами уже нет. Всех коснулась война — и старых, и молодых, и совсем юных...
Настанет день, и на ленинградских улицах заалеют флаги победы. И летописцы Ленинграда положат на стол большую [229] бессмертную книгу о страданиях, славе, подвигах и победе славного, трудового Ленинграда!»
Эти вещие слова стали действительностью...
Новый автор появился на страницах нашей газеты — поэт Павел Антокольский. Его стихи тоже посвящены году войны и озаглавлены «Двадцать второе июня».
Кончайся, кончайся, обугленный год!Еще одна примечательная публикация — нашего военного обозревателя полковника Михаила Толченова «Год тому назад в Бресте».
Ныне хорошо известно все или почти все о брестской эпопее. О ней талантливо написал после войны Сергей Сергеевич Смирнов. Крепости присвоено звание Героя. А в мемориальном комплексе восстановлена картина героической борьбы защитников крепости. Но в те дни, о которых я рассказываю, мы в сущности ничего не знали о подвиге Бреста. Несколько слов в сводке Главного Командования Красной Армии от 24 июня 1941 года о том, что немцы заняли Кольно, Ломжу и Брест. И ничего больше. Но вот вчера Толченов зашел ко мне и показал трофейный документ: «Боевое донесение о взятии Брест-Литовска», составленное штабом 45-й немецкой пехотной дивизии и попавшее год спустя в наши руки. Это было свидетельство врага. Помимо воли авторов ожила история стойкости, самоотверженности и героизма защитников Бреста.
Приведу несколько выдержек из этого документа, опубликованных в «Красной звезде»:
«...Там, где русские были выбиты или выкурены, через короткий промежуток времени из подвалов домов, из-за водосточных труб и других укрытий появлялись новые силы, стреляли превосходно, так что потери значительно увеличились...»
«Личным наблюдением командир дивизии в 13.50 убедился, что ближним боем пехоты крепости не взять...»
«Около 9.00 из 4-й армии прибыла радиоагитмашина, из которой стали разъяснять русским бесполезность их сопротивления и призывали к сдаче в плен... С наступлением темноты русские пытались сделать мощные вылазки... Стало ясно, что русские, готовые к дальнейшим боям, отклоняли любую капитуляцию...»
«25 июня. Чтобы уничтожить фланкирование из дома комсостава, на центральном острове, которое действовало очень неприятно, туда были посланы 81-й саперный батальон с поручением — подрывной партией очистить этот дом. С крыши дома взрывчатые вещества были спущены к окнам, а фитили были [230] зажжены, были слышны стоны раненых русских, но они продолжали стрелять...»
«30 июня. Подготавливалось наступление с бензином, маслом и жиром — все это скатывалось в бочках и бутылках в окопы форта, там это нужно было поджигать ручными гранатами и зажигательными пулями».
Фашисты вынуждены сквозь зубы признать подвиг защитников Бреста. Боевое донесение штаба 45-й дивизии заканчивалось словами:
«Ошеломляющее наступление на крепость, в которой сидит отважный защитник, стоит много крови. Эта простая истина еще раз доказана при взятии Брест-Литовска.
Русские в Брест-Литовске боролись исключительно упорно и настойчиво, они показали превосходную выучку пехоты и доказали замечательную волю к сопротивлению».
Такова была истина о взятии немцами Бреста, наполняющая наши сердца гордостью и восхищением первыми героями Отечественной войны — героями Бреста! Так, собственно, и сказано в сегодняшнем номере газеты.
Что же касается того сообщения нашего Главного Командования от 24 июня о Бресте, его можно объяснить только неразберихой, существовавшей в донесениях с фронтов в первые дни войны. Брестская крепость пала не 22 июня, а 20 июля. Целый месяц отстаивали крепость герои от бешено атаковавшего ее врага!!
Борис Ефимов нарисовал для этого номера карикатуру. Кладбище. На нем в ряд стоят надгробные памятники. На них надписи: «3-недельный поход на Москву», «Надежды на раскол антигитлеровского блока», «2-месячный поход до Урала» и др. А одно из этих надгробий изображено в виде молнии, уткнувшейся острием в землю. И надпись: «Блицкриг». У надгробий стоит Гитлер, и слезы у него капают на нос и с носа. У лужи слез — Геббельс и толстый, как бочка, Риббентроп, вытирающие платком слезы. Надпись под карикатурой: «Похороненные надежды». Подпись: «Как мало прожито, как много перебито...»
25 июня
Несколько дней назад ко мне зашел рослый, стройный, одетый в военную форму с тремя «шпалами» старшего батальонного комиссара на петлицах, по-юношески подтянутый Евгений Петров. Я рад был увидеть его в стенах нашей редакции, хотя еще не знал, что его привело ко мне. Вообще-то он был частым гостем в «Красной звезде». Приходил обычно за материалами для Совинформбюро, где работал корреспондентом для зарубежной печати. Но то, что я услышал на этот раз, было для меня совершенно неожиданным. Петров уселся напротив меня, вынул из кармана гимнастерки и молча протянул мне сложенный [231] вчетверо лист бумаги. Оказывается, одна из центральных газет, командирует его в Севастополь. Увидев мое недоумение, Петров сказал:
— Не удивляйтесь! Как видите, командировка у меня от другой газеты, невоенной. У нее не всегда хватает смелости, а я еду туда, где обстановка очень сложная. Я хочу писать все, как есть. Если будете печатать, давайте командировку, очерки из Севастополя пришлю вам...
Легко догадаться, как было воспринято предложение известного писателя, в те дни — главного редактора «Огонька». Я рад был новому корреспонденту, да еще в сражающемся Севастополе. Тем более что его предложение соответствовало духу нашей газеты. Мы и сами не любили разжижать газету киселем полуправды.
Командировку Петрову подготовили быстро. Вручая ему предписание, я спросил, сколько времени потребуется ему на сборы. Он ответил, что готов отбыть хоть сегодня, было бы на чем. Решили, что он вылетит самолетом до Краснодара, где размещается штаб фронта, оттуда на машине нашей корреспондентской группы доберется до Новороссийска, затем отправится в Севастополь — морем. Я сразу позвонил командующему ВВС А. А. Новикову, и он приказал взять писателя на борт первого же самолета, отправлявшегося в Краснодар.
За день до этого Толченов показал мне сообщение берлинского радио: немцы утверждали, что Севастополь уже взят и они являются его полными хозяевами. В связи с этим мы решили послать в Севастополь фоторепортера Виктора Темина с наказом сделать снимки города и немедленно вернуться в Москву. Он был уже в пути. Я рассказал об этом Петрову: возможно, им удастся встретиться.
Все было сделано, как намечено. Вскоре Петров благополучно прибыл в Новороссийск и морем, на лидере «Ташкент», прорвался в осажденный Севастополь. Нелегким был этот поход. Петров назвал его образцом «дерзкого прорыва блокады», который навеки войдет в народную память о славных защитниках Севастополя как «один из удивительных примеров воинской доблести, величия и красоты человеческого духа». «Ташкент», имея на борту красноармейцев и боеприпасы, отправился в рейс в два часа дня. Более скверную погоду для этого трудно было придумать: чистое небо, палящее солнце и совершеннейший штиль. Немцам не стоило труда обнаружить корабль. Тридцать вражеских бомбардировщиков четыре часа нещадно бомбили его. Ночью его атаковали торпедные катера. Спасли хладнокровие, выдержка и высокое искусство капитана и экипажа.
К счастью, все кончилось благополучно. В Севастополе Петров видел все, что там происходит, беседовал с защитниками города и, вернувшись в Новороссийск, сразу же по военному [232] проводу передал очерк «Севастополь держится». Сегодня он опубликован в газете.
Петров написал так, как задумал и как надо было для нас писать. Первые же строки погружают нас в атмосферу севастопольского сражения:
«Сила и густота огня, который обрушивает на город неприятель, превосходит все, что знала до сих пор военная история. Территория, обороняемая нашими моряками и пехотинцами, невелика. Каждый метр ее простреливается всеми видами оружия. Здесь нет тыла, здесь есть только фронт. Ежедневно немецкая авиация сбрасывает на эту территорию огромное количество бомб, и каждый день неприятельская пехота идет в атаку в надежде, что все впереди снесено авиацией и артиллерией, что не будет больше сопротивления. И каждый день желтая, скалистая севастопольская земля снова и снова оживает и атакующих немцев встречает ответный огонь... Город держится наперекор всему — теории, опыту, наперекор бешеному напору немцев...
Самый тот факт, что город выдержал последние двадцать дней штурма, есть уже величайшее военное достижение всех веков и народов. А он продолжает держаться, хотя держаться стало еще труднее».
И особое мужество нужно было, чтобы написать в конце очерка:
«Когда моряков-черноморцев спрашивают, можно ли удержать Севастополь, они хмуро отвечают:
— Ничего, держимся!
Они не говорят: «Пока держимся». И они не говорят: «Мы удержимся». Здесь слов на ветер не кидают и не любят испытывать судьбу. Это моряки, которые во время предельно сильного шторма на море никогда не говорят о том, погибнут они или спасутся. Они просто отстаивают свой корабль всей силой своего умения и мужества».
Взволнованно читал я только что полученный по «бодо» очерк нашего корреспондента и вспоминал наш разговор в редакции. Тогда я еще не знал, что он напишет. А сейчас увидел, как умно, честно и смело писал он правду — беспощадную правду войны.
Рассказывая о героизме защитников города, почти 250 дней отстаивающих свой город, писатель не счел нужным скрывать горькую истину: видимо, Севастополь не удастся удержать. Эти строки очерка, за которые он, наверное, больше всего тревожился, мы напечатали, не изменив ни слова.
С часу на час ждали нового очерка Петрова. Но вдруг мне сообщили страшную весть: на пути из Краснодара в Москву в авиационной катастрофе погиб Евгений Петров. Возвращался он в столицу на транспортном самолете. Летели низко, на бреющем, уходя от появившихся в воздухе немецких истребителей, [233] и севернее Миллерово, около слободы Маньково-Калитвенской, врезались в курган...
На место катастрофы вылетели старший брат Петрова Валентин Петрович Катаев и наш спецкор Олег Кнорринг, с которым Петров и Симонов недавно ездили на Север. С воинскими почестями похоронили Евгения Петрова...
Подробности катастрофы рассказал Аркадий Первенцев, летевший на этом же самолете. Он прислал мне письмо:
«Расскажу кратко Вам о катастрофе с самолетом, в котором вместе со мной летел Евгений Петров.
Мне нужно было срочно вылететь в Москву по делам газеты «Известия». Я обратился к командующему фронтом С. М. Буденному, и он выделил специальный самолет, который должен был меня доставить в Москву. Буденный меня предупредил, что отдал распоряжение лететь только по маршруту Краснодар — Сталинград — Куйбышев — Москва, минуя зону боевых действий.
Вылет намечался на 10 часов утра. Но в это время приехал из Новороссийска Петров, куда он прибыл на лидере «Ташкент», и просил захватить его в Москву. Он зашел к Буденному и там задержался. Мы уже хотели улетать без него, но обождали.
Вылетели с опозданием. С нами был работник Наркомата внутренних дел с ромбом в петлицах Смирнов и начхим Черноморского флота Желудев. Когда прошли Новочеркасск, летчик Баев, человек с бородой, пришел ко мне с просьбой разрешить ему спрямить маршрут и лететь не так, как приказал Буденный, а через Воронеж:
— Я еще ни разу не видел поля боя, хочу посмотреть.
Я сказал летчику, что надо выполнять приказ маршала, но если ему хочется что-то изменить, пусть обратится к более старшему но званию, к человеку с «ромбом», — Смирнову.
Смирнов дремал. И когда Баев сказал ему об изменении маршрута, он махнул рукой: делайте, мол, как найдете нужным. Летчик посчитал это разрешением, взял с собой Петрова и оба ушли в кабину.
Я полез в смотровой люк стрелка-радиста и вскоре увидел летящие самолеты. Это были три «мессершмитта» и итальянский самолет «Маки-200». Я сказал об этом стрелку. Он сверился по силуэтам, вывешенным но кругу, и равнодушно заметил: «Это наши «чайки» и «ишачки». Я спустился вниз и сказал Желудеву: «Нас скоро начнут сжигать. Знаете, что такое шок? Чтобы перейти в другой мир без шока, давайте спать, ночь я не спал, беседовал в номере гостиницы с летчиками из полка Морковина».
Итак, мы легли спать, и проснулся я уже на земле изувеченным, с перебитым позвоночником, обожженным лицом и раненой головой. Моторы были отброшены на 200 метров, и из обломков дюраля поднималась чья-то рука. Немцы летели над [234] нами. Далее — слобода Маньково-Калитвенская, где похоронили Петрова, а затем меня вывезли через Воропаново в Сталинград.
Мы разбились, слишком низко уходя на бреющем полете от немцев».
Неисповедимы судьбы человеческие на войне. В Севастополе Петрову не удалось встретиться с Теминым. Фотокорреспондент добирался в Севастополь на подводной лодке. На подводной лодке он возвращался из Севастополя. Встретились они лишь в Краснодаре. Петров сказал Темину, что может его взять с собой в Москву. Но Темин торопился. Писатель успел уже передать свой первый очерк, а теминские снимки были еще в кассетах. Темин вылетел другим самолетом, на три часа раньше...
Его снимки были напечатаны на всю первую полосу и на третьей полосе. И среди них неповторимая панорама центральной севастопольской площади. Рядом искореженное железо и обрывки проводов на мачтах линии высокого напряжения. А посередине во весь рост — памятник Ленину среди дыма и огня, как бы смотрящий на пожарище. Увидев снимок, Илья Григорьевич написал:
«Статуя выстояла — как душа нашей Родины».
Продолжается ожесточенное сражение на Харьковском направлении. Наши спецкоры сообщают, что бои развернулись на подступах к Кунянску, а затем и в самом городе. Ввиду численного превосходства противника наши войска оставили город. Однако «попытка врага переправиться через реку и занять там плацдарм успеха не имела». В репортаже не была названа река, но в Генштабе нам сказали, что это Оскол, важный рубеж нашей обороны. Там же подтвердили, что противник вынужден был в этом направлении прекратить свое наступление.
Материалы, посвященные боям оборонительного характера, занимают все больше места на страницах газеты. Такими были, к примеру, статьи «Минометный огонь при отражении вражеских атак». «Круговая оборона батальона» и др. Они, несомненно, привлекают внимание фронтовиков к разворачивающимся событиям.
Но и наступательные операции, их опыт продолжают занимать «Красную звезду». Опубликована статья командующего армией генерала М. Попова «Опыт подготовки внезапного удара». Это подробный рассказ об операции армейского масштаба, ее подготовке и проведении. Конечно, меня могут теперь спросить: как же так, из Керчи мы ушли, обстановка в Севастополе критическая, на Харьковском направлении мы отступаем, [235] а пишем о наступлении. Объяснение, по-моему, этому есть. Прежде всего оно в том, что наши военачальники, в том числе и такого высокого ранга, как командармы, приобрели бесценный опыт, выстраданный, можно сказать, в тяжелых боях, и нам, да и им, не хотелось откладывать его в долгий ящик. А потом, мы верили, что придет время и мы снова будем наступать...
Впервые на страницах газеты появилось имя поэта Александра Безыменского. Кто из людей моего поколения не зачитывался его поэмой «Ночь начальника политотдела», посвященной тридцатым годам! Я в ту пору работал начальником политотдела Сумской МТС на Украине, и мне казалось, что в ней рассказано и о нас. В войну с белофиннами мы вместе служили во фронтовой газете «Героический поход», которую я в ту пору редактировал. Работали азартно, стали друзьями.
Месяца через два после окончания финской войны зашел ко мне в редакцию Александр Ильич и после дружеских объятий подарил красочно оформленное издание своей поэмы «Трагедийная ночь», написав на ней (да простит мне читатель сию текстуальную нескромность): «Неистовому Ортенбергу. С нежной благодарностью и подлинной любовью — в честь «Героического похода» и грядущих совместных боев». Но вот пришли «грядущие бои», а нам, к сожалению, не удалось совместно работать — военная судьба разбросала нас в разные стороны. Безыменский уехал в армейскую газету.
Прошло время, и я получил весточку от Александра Ильича. Он писал, что его сын закончил курсы военных переводчиков. Поэт не хотел бы, чтобы он застрял в тылу, и по старой дружбе просил меня походатайствовать, чтобы сына отправили на фронт, если можно — туда, где служит он сам. И Лев Александрович, тогда юный лейтенант, при моем содействии отбыл на фронт, где достойно, как и его отец, выполнял свой воинский долг. Кстати, забегая вперед, скажу, что он, как переводчик, участвовал в допросе Паулюса. Геринга, Кейтеля и других заправил сокрушенного фашистского рейха и вермахта, а ночью 1 мая 1945 года в Берлине переводил маршалу Жукову текст письма Геббельса, в котором он извещал о смерти Гитлера. Ныне Лев Александрович известный публицист-международник, писатель, автор многих книг.
Тогда я написал Александру Ильичу: «Саша! Твоя просьба выполнена. Теперь очередь за тобой — присылай стихи и очерки». Первый очерк, который мы получили и опубликовали в газете, назывался «Борис Петрович из Курска». Интересный очерк. Вначале я подумал, что это рассказ об одном из героев Отечественной войны. Но оказалось, что Борис Петрович вовсе не солдат, не офицер и вообще не живой человек. [236]
«Мощен его огонь. Но огонь направляют люди... Самое прекрасное, что есть на бронепоезде, — это люди. И называют его человеческим именем, не бесстрастными буквами и цифрами — БП номер такой-то, — а тепло и почтительно, как уважаемого друга: «Борис Петрович». Это был бронепоезд, сооруженный курянами в те дни, когда враг стоял у ворот Курска. «Наш земляк... Курянин» — так отзывались о нем. И командовал им старший лейтенант Морозов, научный работник, недавно закончивший физический факультет МГУ.
Есть в этом очерке потрясающий эпизод — «трагедийная ночь» на 203 километре. Немцы пытались захватить «Бориса Петровича» и плотной цепью двинулись на него. Командир бронепоезда решил подпустить их поближе и скосить пулеметным огнем, а пока наблюдал за фашистами в бинокль. Вдруг произошло нечто неожиданное. Оттуда, из сумерек, голосом на чистом русском языке крикнули:
— Давайте огонь! Это немцы. Только цельтесь чуть повыше...
Пулеметы бронепоезда заговорили разом. И мигом передняя цепь легла на землю, крича «ура», а все остальные бросились назад, скашиваемые огненным валом. Оказалось, гитлеровцы шли в наступление, выставив перед собой пленных красноармейцев. Пулеметы продолжали свою работу, а освобожденные советские бойцы потребовали у Морозова оружие, чтобы преследовать ненавистного врага.
Иосиф Уткин прислал с фронта «Солдатскую песню»:
Мы на ветер слов не тратили,Недавно зашел ко мне Эренбург и обратился с просьбой поручить фронтовым корреспондентам прислать материалы об участии в боях служебных собак. Я сразу же вспомнил, что недели три тому, когда в газете была напечатана новелла Полякова «Трофей», Илья Григорьевич похвалил ее, и не только за художественные достоинства, но и саму тему. Оказалось, что писатель очень любил собак, считал собаку настоящим другом человека, а ныне, на войне. — и другом фронтовиков.
Вскоре наши корреспонденты прислали для писателя материалы об удивительных историях.
С Калининского фронта. Немецкие танки приближались к нашим блиндажам, но, увидев бегущих навстречу собак, повернули [237] назад. Это случилось после того, как подразделение Лебедева, отбило танковую атаку. Немцы тогда пустили шесть танков, которые подошли вплотную к нашим позициям. Здесь-то на танки набросились собаки. Головная машина была взорвана собакой по кличке Том. Другие танки поспешно развернулись, преследуемые собаками.
С Юго-Западного фронта. В мае на Изюмском направлении собаки взорвали девять танков и две бронемашины.
С Западного фронта. Отряд нартовых собак за месяц в заносы перевез 1239 раненых и доставил на передний край 327 тонн боеприпасов. Корреспондент сообщил и о таком эпизоде, происшедшем возле Сухиничей. Шотландская овчарка Боб в белом халатике ползла по поляне. Короткая пауза между атакой и контратакой. Раненые заползли в ямы или в воронки от снарядов. Боб отыскал шестнадцать раненых. Найдя человека среди снега. Боб ложится рядом и громко, тяжело дышит: я здесь! Боб ждет, не возьмет ли раненый перевязку, — на спине у собаки походная аптечка. И Бобу не терпится — скорей бы взять в рот брендель (кусок кожи, подвешенный к ошейнику) и подползти к санитару: иди сюда... Боб нашел семнадцатого — лейтенанта Яковлева. Когда собака поползла за санитаром, начался минометный обстрел. Осколок оторвал у Боба сустав передней лапы. Он все же дополз до хозяина, торопя его: скорей за мной!..
Все эти эпизоды вошли в очерк «Каштанка», опубликованный в сегодняшней газете. Начал его Эренбург так:
«Мы часто употребляем слова условно, не задумываясь, подходят ли они к случаю. Так, гитлеровцев иногда называют «собаками». А вот передо мной Жучка, мохнатая лайка с добрыми карими глазами. Она спасла немало раненых бойцов. Нет в ней ничего общего с жестокими и низкими существами, которые приползли на нашу землю, и обладай Жучка даром речи, она, наверное, сказала бы своему вожатому: «Не зови ты немцев собаками».
И эта мысль, как ведомо мне, была навеяна Эренбургу описанной Александром Поляковым историей о том, как танкисты подбирали имя Трофею.
«Что добавить к этому простому рассказу? — заключил свой очерк писатель. — На войне люди больше, чем когда либо, ценят верность. Мы все помним прекрасный рассказ Чехова «Каштанка». Теперь «Каштанка» спасает раненого хозяина...»
Илья Григорьевич настолько был привержен теме, что на этой публикации не остановился. Вычитали мы с ним очерк, он поднялся в свою комнату и, кое-что поправив, отправил его в Совинформбюро для иностранной печати, куда он отсылал свои материалы обычно на острополитические темы. Только концовку дал другую (взамен чеховской «Каштанки»): «Знаменитый [238] русский поэт Маяковский писал: «Хорошие люди — собаки». Этими словами можно закончить корреспонденцию о роли собак на фронте».
30 июня
В этот день Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение оставить Севастополь. Но когда готовился сегодняшний номер газеты, мы еще не знали об этом. Конечно, нам было известно, что Севастополь переживает тяжелые, критические дни. Гитлеровское командование подтянуло к городу новые резервы, блокировало Севастополь и с воздуха и с моря. Поход лидера «Ташкент», на котором Евгений Петров возвращался на Большую землю, был последним, связь с городом теперь поддерживали лишь подводные лодки. Наши войска испытывают трудности с боеприпасами, продовольствием. Ряды бойцов тают, но и в этих условиях они совершают чудеса геройства. Об этом и говорят наши публикации.
Особо следует сказать о борьбе защитников Севастополя с немецкими танками. Противник сосредоточил для своего последнего наступления около полутысячи танков. Огромная сила! А у нас их было лишь несколько десятков, да и горючего к ним не хватало. Главная тяжесть борьбы с вражескими машинами легла на артиллерию. На подкрепление Иша в Севастополь вылетел наш спецкор майор Петр Слесарев, по военной профессии — танкист. Он рассказал, что огонь прямой наводкой против немецких танков — это сейчас главное.
Напечатан очерк Льва Иша «Героиня Севастополя Мария Байда» — о прославленной автоматчице, которую в Севастополе любовно звали «Бесстрашная Маруся». О ней позже много было написано, но эта публикация, по-моему, — первооткрытие ее подвига для наших читателей.
Так у нас в газете уже повелось: в критических ситуациях слово берет Илья Эренбург. Прозвучало оно и сегодня в его статье «Севастополь». Казалось, что можно сказать после Евгения Петрова, и все же Илья Григорьевич нашел такие сильные слова, что их ныне смело можно выгравировать на стелах панорамы севастопольской обороны.
«Чудо», — говорят о защите Севастополя газеты всего мира. Военные обозреватели ищут объяснение, пишут о скалах или о береговых батареях. Но есть одно объяснение чуду под Севастополем — мужество... Л. Н. Толстой увековечил мужество Севастополя в самые грустные дни русской истории. Пришло время, и А. Н. Толстой рассказал об отваге Севастополя в дни Великой Отечественной войны — в дни гнева и славы нашей истории.
Два слова отныне вплетены в сознание человечества: «Севастополь и отвага». [239]
Появилось новое направление — Курское. Здесь завязались бои с перешедшим в наступление противником. Опубликован первый репортаж нашего спецкора Павла Крайнева «На участке главного удара противник продвинулся вперед». Лишь на второй день в Генштабе я узнал, что враг прорвал главную полосу обороны фронта и продвинулся вперед на 8-15 километров. Как ни тревожно было, все-таки мы не предполагали, что это — начало большого летнего наступления противника в сторону Сталинграда и Северного Кавказа. Ставка ожидала его наступление здесь, но считала, что главный удар противник будет наносить не на юге, а на центральном участке советско-германского фронта, наиболее вероятным и опасным считалось Орловско-Тульское направление — на Москву. Конечно, на это ориентировались и мы. И все же, по наитию что ли, на юг отправили большую группу специальных корреспондентов.
Савва Дангулов не упускает ни одной возможности организовать в газете выступление выдающихся летчиков, испытателей, авиаспециалистов. По его инициативе и его стараниями в газете была опубликована серия статей бригинженера П. Федрови «Бомбардировочная авиация Великобритании». Крупный авиационный специалист рассказал о своих наблюдениях во время поездки по Англии. А несколько дней назад Дангулов выехал на Калининский фронт к своему давнему другу, знаменитому летчику Михаилу Громову. О встрече с ним Савва Артемьевич рассказывал:
— По бревенчатым дорогам мы пробрались в небольшую деревушку. Сухая и светлая изба. Посреди просторной комнаты — Громов, на этот раз не в кожаной куртке, как тогда на поле нашего аэродрома в Щелкове, а в строгой, тщательно выутюженной гимнастерке. В течение недели мы встречались с ним почти каждое утро, работали часа два...
Конечно, бывало, день-два, а то и ночь — и материал в редакции. Но это не корреспонденция, статья должна суммировать накопленный опыт. Называется она «Массированный удар с воздуха». Тема разработана самым тщательным образом — от подготовки операции до выхода из боя. Мы хорошо знали, что если над статьей стоит имя Громова, то летчиков она заинтересует...
Несколько дней назад у меня состоялся разговор по прямому проводу с Петром Павленко. Он в Краснодаре, на узле связи Северо-Кавказского фронта, а я на узле связи Генштаба, на станции метро «Кировская». Весь минувший месяц после керченской катастрофы Петр Андреевич хворал, а вот теперь вызвал меня к аппарату Бодо. У меня сохранилась телеграфная лента наших переговоров, и ее, пожалуй, стоит здесь привести хотя бы в отрывках. [240]
«Павленко. Здравствуйте, товарищ дивизионный комиссар. Докладываю, что выздоровел и приступаю к исполнению своих обязанностей. Выезжаю в боевые части на Тамань. Какие будут задания?
(Разговор, как видит читатель, вполне официальный. А ведь с Павленко мы были большими друзьями. Началась наша дружба еще на войне с белофиннами — вместе работали в «Героическом походе». С тех пор были на «ты». Я его чаще всего называл Петром, он меня — тоже но имени. А сейчас что это он так разговаривает? Когда Петр Андреевич вернулся в Москву, я его спросил: «Что случилось?» А он не без юмора объяснил: «Рядом со мной были офицеры, полная комната. Что подумают о наших редакционных порядках? Вот где, мол, разгардияш! Забыли о воинском уставе». Да, у нас, в редакции, младший по званию не рапортовал старшему и не козырял, и, признаюсь, я этого и не требовал. По-моему, дисциплина и творческая обстановка в редакции не этим обеспечиваются.)
Москва. Рад слышать. А все же, как здоровье?
Павленко. Вполне здоров.
Москва. Так-таки вполне?
Павленко. Вполне — не вполне, но ехать надо.
(Еще по финской войне я знал, что Петр Андреевич богатырским здоровьем не отличался, но всякие разговоры на эту тему сразу же отводил.)
Москва. Задание одно: долечивайся, отдыхай. Ничего срочного на вашем фронте нет. И на Тамань не надо выезжать. В крайнем случае, если не терпится, выскочи в какую-нибудь станицу и напиши, как там заботятся о семьях фронтовиков и инвалидах войны. Тема очень важная...»
И вот вчера получили очерк Павленко «Родной дом». Это рассказ о том, как в колхозе «Аврора» с большой добротой и огромным вниманием заботятся о семьях фронтовиков, инвалидах войны. Нетрудно понять, как важно об этом сегодня рассказать. Факты, примеры... Как всегда у Павленко, все точно и убедительно. [241]