Декабрь
3 декабря
Ставка Верховного главнокомандования утвердила план контрнаступления наших войск. Оно начнется через несколько дней. Главные удары будут нанесены по наиболее опасным немецким фланговым группировкам, угрожающим Москве. На Западный фронт из глубины страны выдвигаются крупные резервы. Прибыли 1-я ударная, 10-я и 20-я армии, несколько соединений из других резервных армий.
Мы тоже стали стягивать в столицу свои корреспондентские силы. Отозвали из Мурманска Симонова, с других фронтов Павленко, Высокоостровского, из Куйбышева Габриловича...
Поздно вечером вызвал я Габриловича и сказал ему, что ночью на Казанский вокзал прибывают из Сибири эшелоны свежей дивизии, хорошо бы написать о ней. Составили план действий: писатель должен отправиться на вокзал, разыскать командира и комиссара дивизии, познакомиться с одной из рот и следовать с нею на фронт, а потом написать, как необстрелянные бойцы обживаются на войне.
Через пару часов Габрилович с вещевым мешком, именуемым «сидором», был уже на вокзале, встретил сибиряков. В новеньких полушубках и валенках, с новенькими автоматами, парни крепкой сибирской кости выстраивались в колонну. Габрилович присоединился к одной из рот и зашагал вместе с ней по ночной Москве. Путь лежал через Красную площадь. Многие из бойцов впервые увидели ее. Слышалось:
— Так это она и есть?
— Она.
— Красная площадь?
— Она самая, Красная...
Так пешим строем шли через затемненный город до станции метро «Сокол». Там погрузились в машины. Вместе с сибиряками Габрилович прибыл в прифронтовую деревушку, с пулеметчиками прополз в одну из [291] ячеек переднего края. И на долгие годы запомнил первую реплику, услышанную там:
— Слышь, Коля, вставай! Смена пришла. С тылу. Только что сшитые...
Еще на Казанском вокзале Габрилович приметил маленького, вихрастого, быстрого на слово и расторопного в делах сержанта. Писатель не расставался с ним. Там впервые у него возникла мысль написать о нем повесть. Позже мы дали Габриловичу творческий отпуск, он написал ее. Отрывки из этой повести печатались в «Красной звезде». Главным героем ее стал некий сержант Кройков — образ, навеянный тем сибиряком. Впоследствии этот же сибиряк стал героем кинокартины «В трудный час», снятой по сценарию Габриловича. К нему не раз обращается писатель и в своих воспоминаниях «Четыре четверти».
Подготовка контрнаступления не должна была, однако, ослабить заботы о стойкой обороне подступов к Москве. Противник хоть и обескровлен, измотан, но атак не прекращает. 1 декабря фашистские войска прорвались в самом центре Западного фронта и устремились к столице по Можайскому шоссе; правда, им не дали набрать инерцию, остановили на первом же промежуточном рубеже. На Ленинградском шоссе неприятель овладел Крюковом. В районе Яхромы гитлеровцы форсировали канал Волга — Москва, но тоже были остановлены.
Об этих боях и рассказывают спецкоры в номере от 3 декабря. Наш танкист Коломейцев, которого в редакции добродушно называли «танковым профессором», напечатал статью «Бои с танками в лесах Подмосковья». В ней немало полезных советов. Для иллюстрации приведу один из них, опирающийся на боевой опыт. Думаю, что это будет интересно не только специалистам военного дела:
«Известно, что немцы не рискнули пробиваться танками через Брянские леса... Почему же они пускают свои танки по лесам Подмосковья? Объяснение этому найти нетрудно. Вообще говоря, противник избегает вести затяжной бой в лесах и старается обходить их. Лишь в тех случаях, когда немцы рассчитывают закончить операцию быстро, они вступают в лесной бой, вводя в дело танки. Когда же бои грозят затянуться, фашисты оставляют в лесах лишь прикрытие и переносят центр удара в другое место, где можно применить широкий танковый маневр, то есть просто обойти леса. Пытались это делать немцы и под Москвой. Вначале они рвались по шоссейным дорогам. Те оказались прикрытыми обороной. Теперь немцы ищут решение в малых и больших обходах. И вот танки устремляются по лесным дорогам, параллельно шоссе, чтобы затем снова выйти на него и отрезать таким образом обороняющихся от их тылов...
Закупорьте плотно дорогу, и вы заставите противника искать другие пути для своих машин. Поэтому огромное значение для борьбы с танками в лесу имеет устройство всех видов заграждений вдоль дорог... Опыт показал, что лесные заграждения должны быть достаточно глубокими. Такие заграждения на некоторых участках фронта под Москвой остановили танковые колонны немцев...»
Есть сообщения из района Тихвина. Враг там упорно сопротивляется. Наступление войск генерала Мерецкова замедлилось. Суточное их продвижение вперед исчисляется сотнями метров.
Обилен поток материалов с Южного фронта. Наши спецкоры работают там, как хорошо отлаженная машина. Напечатана беседа Лильина с командующим [292] войсками фронта генерал-полковником Я. Т. Черевиченко. До сих пор «Красная звезда» почти не пользовалась этим мобильным жанром журналистики. У нас отдавалось предпочтение авторским статьям. Но Лильин, старейший репортер «Правды», не мог отрешиться от своих былых «привычек». Что ж, «привычки» не плохие. Он умело провел беседу с Черевиченко. Из нее мы узнали, что войска Южного фронта продолжают преследовать группу Клейста и приближаются к Таганрогу.
Со статьей «После Ростова» выступил Илья Эренбург. Он прокомментировал сводку германского командования. Вот текст немецкой сводки:
«Войска, оккупировавшие Ростов, в соответствии с полученными приказами, эвакуировали кварталы города, чтобы предпринять ставшие необходимыми беспощадные репрессивные меры по отношению к населению, которое вопреки правилам войны приняло участие в боях, направленных в спину германских войск».
А вот эренбурговский комментарий к этому документу:
«Суровое у нас время — нам не до смеха. Но здесь давайте посмеемся!.. Они уверяют, что ушли из Ростова назло нам. Они ушли потому, что им нужно расправиться с населением... Чтобы вешать жителей Белграда, они не уходят в Загреб. Чтобы терзать парижан, они не перекочевывают в Лилль. Если они ушли из Ростова, это потому, что их из Ростова выгнали. Это понятно даже немецким дуракам, которых девять лет отучали думать... Они повторяют: «Мы ушли из Ростова, чтобы наказать Ростов». Браво, эсэсы! Вам придется «наказать» и всю Россию — уйти прочь...»
Со статьей Эренбурга удачно «состыковалась» карикатура Бориса Ефимова «Неприятный сюрприз». Поднятый русскими штыками на воздух, с разбитым носом и наклейками на шее, в развалившихся при длительном бегстве сапогах, битый генерал Клейст предстал перед разъяренным фюрером. На столе изогнувшийся вопросительным знаком Геббельс. Оба вперили глаза в генерала — мол, как же ты посмел отступать? И подпись: «Рапорт генерала Клейста о «добровольном очищении Ростова».
Много в газете материалов о зверствах фашистов в Ростове. Они напечатаны под заголовками: «Расстрелы, убийства, пытки», «Что увидели наши бойцы в Ростове». Да, мы увидели воочию, что несут фашисты нашей стране, нашему народу...
Напечатана также трехколонная статья «Зеленая шинель».
Накануне пришел в редакцию худощавый, с изможденным лицом человек в селянской свитке и Капелюхе, в дырявых сапогах. Представился: Борис Ямпольский, писатель. Он прошел пешком около тысячи километров через всю Киевщину, Полтавщину, Харьковщину.
— Сорок пять суток, — рассказывал он, — шел я по земле, захваченной немцами. Сорок пять дней и ночей шел точно по кладбищу. Я побывал не менее чем в ста селах и хуторах и всюду видел картину страшного разорения и запустения, бесчинства людей в зеленых шинелях — гитлеровских извергов...
Выслушали мы писателя и сказали: «Пишите».
То, что было рассказано на страницах сегодняшней газеты, вызвало новый взрыв ненависти. В этом также и смысл передовицы «Расстрелы в Киеве и Ростове». [293]
6 декабря
Настал долгожданный день: началось наше контрнаступление под Москвой. На Калининском фронте — 5 декабря, а на Западном и правом крыле Юго-Западного фронтов — 6 декабря.
Уже к концу ноября стало ясно, что обескровленные и измотанные нашей активной обороной немцы исчерпали свои наступательные возможности. Фронт был растянут. Резервы иссякли. И когда в начале декабря советское командование почувствовало, что противник не в силах больше выдержать контрудары, наши войска сразу же, без паузы перешли в контрнаступление, подготовленное еще в ходе оборонительных боев.
О постепенном назревании перемен можно проследить даже по заголовкам публикаций в «Красной звезде».
Еще 2 декабря корреспонденция Хитрова называлась «Тяжелые бои на новых участках под Москвой». Это на стыке 5-й и 33-й армий в центре Западного фронта, где противник неожиданно прорвал нашу оборону и повел наступление на Кубинку. В следующем номере газеты репортаж того же Хитрова озаглавлен: «Приостановить наступление немцев под Москвой». 4 декабря у Высокоостровского: «Смелые контратаки наших частей». Это о боях на канале Волга — Москва у Яхромы.
В том же номере радостная весть от Трояновского с тульского направления: «Конногвардейцы отогнали немцев на 45 километров от дальних рубежей Москвы». Это о 1-м гвардейском кавалерийском корпусе генерала П. А. Белова, действующем совместно с 50-й армией против танковой армии Гудериана.
Рядом — снимки Кнорринга. Один из них — «Конная атака». Великолепный снимок. Не верится, что это фотография, кажется, что картина художника-баталиста. Второй снимок тоже хорош — это комкор Белов в черной бурке. Он наблюдает за боем. Вот только с подписями получилось неловко. В репортаже-то Трояновского все предельно засекречено: «Части Белова», «конники Белова», «город N»... А подпись под снимком все рассекретила: «Западный фронт. Тульское направление. На снимке: командир 1-го гвардейского кавалерийского корпуса генерал-майор П. Белов наблюдает за своими орлами»... Чего только не случается в газетной спешке!..
В сегодняшней, как и во вчерашней, газете нет уже призывов: «Ни шагу назад!», «Стойко оборонять каждую пядь подмосковной земли». Другие заголовки, другой текст: «Крепче удар по врагу», «Активность наших войск возрастает на всех направлениях. На отдельных участках инициатива перешла в наши руки...» Это еще о наших контратаках, которые завтра перерастут в контрнаступление.
Поздним вечером в редакцию приехали Милецкий и Хирен. Привезли отличную боевую информацию — «Контрудар наших войск в районе Наро-Фоминска». Над заголовком поставили рубрику: «В последний час». Заметка эта действительно поступила к нам в последний час, даже в последние минуты перед сдачей номера в печать. Но рубрика озадачила секретаря редакции Карпова:
— Не попало бы нам за эту самодеятельность...
Дело в том, что под такой рубрикой обычно печатались официальные сообщения Ставки и Совинформбюро. Я тоже заколебался было, а потом все же оставил рубрику в надежде, что начальство в большой претензии [294] не будет, а читатели и подавно. Претензий действительно не последовало.
Получили мы и фотографии с того же направления, но из-за позднего времени в номер они не попали. Напечатали их на следующий день — 6 декабря. На одном — панорама подбитых и захваченных немецких танков в районе Наро-Фоминска. На втором — снежное поле, усеянное трупами гитлеровцев. Внушительный предвестник нашего контрнаступления...
А с Калининского фронта спецкор прислал и вовсе боевой материал. Напечатали мы его на первой странице под большим заголовком «Войска Калининского фронта начали наступление». В тексте же сообщались такие подробности: «Операция начала развертываться ночью... В 11 часов утра после мощной артиллерийской подготовки перешли в наступление войска, занимавшие оборону северо-западнее Калинина... Наша часть, действующая в непосредственной близости к восточной окраине Калинина, ворвалась на территорию кирпичного завода... Другая часть, атаковавшая город с севера, очистила от противника Исаевский и Литейный переулки...»
В редакции царило необычное оживление. Готовя очередной номер, мы с нетерпением ждали сообщений о контрнаступлении войск Западного фронта. Корреспонденты «Красной звезды» разъехались, — кажется, по всем его армиям. К вечеру они должны были вернуться с полным коробом материалов. Зарезервировали для них первую и вторую полосы.
Но под вечер меня и редакторов других центральных газет пригласили к А. С. Щербакову. Вижу на столе у него «Красную звезду» с материалом о наступлении Калининского фронта.
— Вы забегаете вперед, — сказал он мне. И добавил, обращаясь уже ко всем приглашенным: — В Ставке считают, что пока не следует печатать сообщений о нашем наступлении. Обождем. Пристраивайтесь к сообщениям Информбюро...
Мы поняли, что это — прямое указание Сталина. Александр Сергеевич в подобных случаях редко ссылался на Сталина. Но мы все же догадывались, когда он говорит от себя, а когда передает указания Верховного.
Вернулся я в редакцию, рассказал товарищам о совещании в ЦК партии, и принялись мы в спешном порядке «перестраивать номер», заполнять полосы, предназначенные для сообщений о контрнаступлении, иными материалами.
Пожалуй, за все время Московской битвы у нас не было такой блеклой информации о ней. Да и сводка Совинформбюро такая же бесцветная: «В течение 6 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах». И ни слова о контрнаступлении под Москвой.
Ничего не поделаешь! Торопливость в данном случае действительно может оказать плохую услугу войскам. Ведь контрнаступление только началось. Мы верили в его успех. Однако понимали, что не только такая большая операция, а и любой бой — уравнение с многими неизвестными.
Утром я поехал к Жукову «поплакаться в жилетку». Георгий Константинович сочувственно выслушал меня и посоветовал:
— Потерпи немного... [295]
7 декабря
Хоть и не хватает в этом номере материалов о Московской битве, все-таки нельзя назвать его сереньким. В нем широко представлены наши писатели — Илья Эренбург, Федор Панферов, Константин Симонов... Симонов только вчера вернулся с Северного фронта. Вечером мы встретились. Он стал рассказывать об увиденном там, о пережитом, но вдруг прервал этот свой рассказ:
— Хочешь, прочитаю тебе стихи?..
Я не успел ответить — он уже выхватил из полевой сумки пачку исписанных листиков и начал чтение. Громко, словно перед большой аудиторией. Это была поэма «Сын артиллериста». Прослушав все до конца, я молча отобрал у него рукопись и на уголке первой странички написал: «В номер». Симонов обрадовался, даже глаза заблестели. Обрадовался и я — давно у нас не было стихов Симонова.
До глубокой ночи затянулась наша беседа. Много любопытного рассказал мне Симонов о своем двухмесячном пребывании на Севере, но еще больше узнал я потом из его дневников, которые хранились у меня в сейфе. Тут, наверное, требуется небольшое разъяснение. Во время войны всему личному составу действующей армии запрещалось вести дневники. Причины понятны. Понимали их и я и Симонов. Но писатель, очевидно, не может обойтись без каких-то записей своих впечатлений, наблюдений. Однажды Симонов принес мне целую пачку таких записей. Я прочитал их, они мне понравились. Больше всего — за честность суждений, за откровенность. По всем правилам воинской дисциплины, я должен был бы наказать его за нарушение запрета и отобрать дневники. Я их и отобрал, но... по ходатайству самого Симонова. Он попросил меня хранить их «на правах секретных документов»; это, мол, будет безопаснее и для него, и для дневников. Я спрятал их в своем сейфе, и с тех пор по возвращении из каждой своей командировки Симонов приносил мне новые и новые записи, а я складывал их в сейф рядом с прежними.
Опубликованы они были лишь в 70-е годы в виде двухтомника под общим названием «Разные дни войны». На подаренном мне экземпляре этого двухтомника автор сделал такую надпись: «Давиду Ортенбергу — первому лорду-хранителю этих не печатанных тогда дневников — с любовью и дружбой. Твой Костя»...
А теперь вернусь к тому, на чем прервался.
...Глубокая ночь на 7 декабря 1941 года. Все хлопоты с очередным номером газеты закончены. Вот-вот должны принести из типографии сигнальный экземпляр. Я дожидаюсь его по обязанности. А Симонов, конечно, потому, что в этом номере идет его поэма.
Он сидит напротив меня в удобном кресле, попыхивает своей трубкой, начиненной каким-то третьесортным табаком, и все рассказывает и рассказывает мне о Севере, о Северном фронте, Северном флоте. Я смотрю на него и думаю: «До чего ж он отощал и измотался в этой двухмесячной командировке!» Спрашиваю:
— Тебя что, не кормили там?
— Головами сушеной трески кормили, — отвечает шутливо Симонов.
За этой шуткой — далеко не шуточная история. Получив наш вызов в Москву, Симонов и работавший с ним в паре фотокорреспондент Бернштейн добрались поездом до Кандалакши, а там пересели на лесовоз, [296] следовавший в Архангельск. По пути этот лесовоз затерло льдами. На нем кроме команды и наших спецкоров было две с половиной тысячи жителей Архангельска, возвращавшихся домой с оборонных работ на Северном фронте. Восемь суток провели они во льдах. Запасы еды кончились. Съели все, включая несколько бочек голов сушеной трески, предназначавшихся для изготовления клея. Начался голод. Появились больные. Лишь на девятые сутки подоспел на выручку ледокол...
После этих злоключений и предшествовавшей им напряженной работы в суровых северных условиях надо было дать Симонову хоть чуточку отдохнуть. Я объяснил ему, что в ближайшие два-три дня нам не придется широко освещать Московскую битву. Вот эти два-три дня и предоставляются ему для отдыха, а заодно и для того, чтобы отписаться, если что-то осталось в запасе. Забронировали для него номер в гостинице «Москва» и отправили туда. Однако он только переночевал в гостинице, а затем собрал свои пожитки и перебрался в редакцию. Комната для него, конечно, нашлась; пустых комнат было тогда больше, чем занятых...
Итак, в газете от 7 декабря опубликована поэма Симонова «Сын артиллериста». Заняла она чуть ли не половину полосы. Нечасто мы бывали так щедры для поэтов. Помнится, только еще одна поэма заняла в «Красной звезде» два подвала — это «Мария» Валентина Катаева.
Сам Симонов отнюдь не переоценивал художественных достоинств той своей поэмы. Даже удивлялся, почему она после войны стала одним из наиболее популярных его произведений, особенно среди школьников. «Сына артиллериста» включили в школьные учебники, и к Симонову хлынул [297] поток писем. В большинстве из них задавался вопрос: жив ли Ленька — главный герой баллады? Спустя много лет Симонов разыскал Леньку, узнал, что он по-прежнему служит в артиллерии, уже в звании подполковника.
Отмечу, между прочим, что в последующих изданиях поэмы автор исключил строки:
При свече в землянкеТак и было в тот вечер, в землянке на полуострове Среднем, где командир артиллерийского полка рассказал Симонову эту историю; там тогда они и подняли чарку за «счастливый конец».
Что ж, право автора переделывать и сокращать свои стихи. Но в тот день, когда поэма сдавалась в набор, ни у меня, ни у самого Симонова не было сомнений, что они и к месту, и ко времени.
Очерк Федора Панферова назывался «Убийство Екатерины Пшенцовой». Об этой героической женщине из деревни Вилки писателю рассказали партизаны.
— Екатерина у нас богатырь во всех смыслах: на работе в поле первая, да уж если и на собрании сказать надо, скажет так, что и деваться некуда. Огонь-баба...
Когда трое ее сыновей ушли на фронт и туда же отправился и председатель колхоза, все единогласно утвердили Екатерину председателем.
Но вот в одно ненастное утро в деревню пришли гитлеровские солдаты. Сорок человек и с ними один штатский — господин Ганс Кляус, под власть которого был отдан колхоз. Этот господин потребовал, чтобы колхозники убрали и обмолотили хлеб. Екатерина подумала: «Чего ради какому-то мерзавцу достанутся все наши труды?» Пошла по избам, всем сказала: «На работу не выходить». Какими только способами не пытались оккупанты заставить Екатерину подписать бумажку, обязывавшую односельчан немедленно выйти на работу! Господин Ганс Кляус пригрозил, что, если колхозники не выйдут на работу, он отдаст двух дочек ее «на потеху солдатам». И это не помогло. Тогда раздели самоё Екатерину...
Услышав душераздирающие крики Пшенцовой, вся деревня снялась и скрылась в лесу. Под утро туда же принесли закутанную в одеяло мертвую Екатерину. Она была исколота штыками, изрезана. Волосы у нее были спалены. Но выражение лица оставалось суровым и непреклонным.
А на следующую ночь в деревню Вилки ворвались партизаны и забросали гранатами хаты, в которых расположились гитлеровцы. [298]
Тему для очередного фельетона Ильи Эренбурга подарил Геббельс. 2 декабря он обратился к немецкому народу по радио с таким воззванием: «Наши солдаты изнывают вдали от Германии среди безрадостных просторов. Жертвуйте патефоны и побольше граммофонных пластинок».
Эренбург предлагает «повеселить» оккупантов, соскучившихся «среди безрадостных просторов». Прямо адресуясь к нашим бойцам пишет:
«Товарищи бойцы, немцы соскучились по музыке. Придется для них исполнить на орудиях, на минометах, на пулеметах... траурный марш».
С того же числа — 7 декабря — начали мы публиковать путевые заметки летчика-инженера П. Федрови «Англия в дни войны». Это тоже был весьма актуальный материал: последние месяцы 1941 года проходили под знаком развития и укрепления антигитлеровской коалиции, расширения контактов с союзниками. «Красная звезда» старалась и тут сослужить посильную службу. Мы не могли ограничиться лишь очерком Симонова об английских летчиках, воевавших на нашем Севере, хотели продолжать разработку темы боевого содружества с прогрессивными силами Запада. Настойчиво искали для этого новых достойных авторов.
И вот на Центральном московском аэродроме произошла неожиданная встреча Саввы Дангулова с только что вернувшимся из командировки в Англию военинженером 1-го ранга Павлом Федрови. Они были давними товарищами. Федрови принадлежал к славной когорте летчиков-испытателей, работавших до войны в авиационном научно-исследовательском институте.
«На ловца и зверь бежит», — обрадовался Дангулов, увидав на трапе самолета этого смуглого, рослого, стремительного человека, обладавшего широким кругозором и неплохо владевшего пером.
В августе сорок первого года Федрови послали в Великобританию для изучения английской авиационной техники и знакомства с боевой деятельностью союзнической авиации. Дангулов знал об этом и сразу же, еще на аэродроме, сказал товарищу как о деле, давно решенном:
— Надо тебе садиться писать. И немедленно.
— Полагаешь, что у нас может получиться что-то стоящее? — спросил Федрови своей обычной скороговоркой. — Не знаю, не знаю... Будет ли интересно?
У Дангулова на этот счет сомнений не было. Да, вероятно, и сам Федрови только скромничал. Он вернулся с богатым запасом впечатлений об английских авиационных заводах, о союзнических авиачастях, в том числе о польском авиаполке, участвовавшем в боях за Англию. Вместе с нашим послом И. М. Майским был на танковом заводе, выполнявшем «заказ сражающейся России», стал там очевидцем митинга с участием Черчилля. Побывал в Лондоне, Глазго, Бирмингеме, Манчестере. Словом, видел Великобританию в труде и военных бедах. Да, беды не миновали и ее. Это было время жестоких атак на Британские острова с воздуха.
Возвращался Федрови на Родину морским путем — на английском транспорте с боевой техникой для СССР. Об этом тоже было что рассказать читателям «Красной звезды».
Под энергичным нажимом Дангулова Федрови написал интереснейшие, [299] эмоциональные и в то же время политически заостренные очерки. Они заняли в газете пять «подвалов».
— Конечно, дело не в Черчилле, — сказал как-то Федрови, когда цикл его заметок увидел свет. — Всегда благодарно рассказать о народе, тем более если у этого народа с тобой один враг, если народ этот твой союзник.
Федрови нашел верные слова: его очерк об Англии в дни войны был именно рассказом о народе.
Приведу здесь лишь несколько любопытных деталей.
Федрови увидел военный Лондон. На улицах противотанковые препятствия, вдоль улиц — бомбоубежища. Много людей в военной форме, почти у всех сумки с противогазами и каски. Часто встречаются женщины в серых комбинезонах, в шутку называемых здесь «костюмом воздушной тревоги»...
Однажды Федрови заглянул в кино на окраине Лондона. Там показывали советскую фронтовую хронику. Когда на экране появилось крупным планом лицо красноармейца, зал содрогнулся от аплодисментов. Раздались возгласы:
— Да здравствует красноармеец — наш брат!..
Братские чувства лондонцев к советскому народу Федрови испытал и на отношении к себе. Если узнавали, кто он, не было отбоя от просьб оставить на память автограф. «Пришлось, — рассказывает он, — расписываться на книгах, в блокнотах, на дамских сумочках, на чемоданах. Один шофер даже снял свою фуражку и попросил оставить автограф на тыльной стороне козырька».
В дни пребывания Федрови в Англии там издали напечатанные в «Красной звезде» очерки А. Полякова «В тылу врага». Одна из лучших фирм «Лондон-Путнем» выпустила их одновременно двумя изданиями, тиражом в 300 тысяч экземпляров.
Много интересного рассказал Федрови о своих встречах с английскими летчиками. Он не только увидел их профессиональную выучку, но и себя показал — сам слетал на «Спитфайере». Его, конечно, предостерегали: незнакомая, мол, машина, стоит ли рисковать? Но для такого опытного летчика-испытателя, как Федрови, риск в данном случае был минимальным.
«...Через семь-восемь минут полета, — пишет он, — мы с машиной перешли на «ты». Я бросал самолет из одной фигуры в другую. «Петля», «бочка», «иммельман», «штопор» возникали в воздухе. Наконец, снова набрав высоту, я ввел «Спитфайер» в пике. Стремительно завертелись стрелки альтиметра, скорость нарастала неудержимо. Когда до земли осталось 50 метров, я выхватил машину из пике и круто пошел в гору. Потом на высоте 1500 метров перевел ее в спокойный горизонтальный полет...»
Когда Федрови приземлился и выключил мотор, к нему бросились с поздравлениями все офицеры во главе с командиром части.
А вот что рассказывает Федрови о своих встречах с польскими летчиками:
«Я обратил внимание на старшего из них — маленького, очень подвижного, с пухлыми руками. Он был одет в обычный офицерский френч, только на отворотах виднелись кресты. Под френчем вместо светлой сорочки — черная блуза с крахмальным воротничком. Я узнал в этом человеке полкового ксендза... Он говорил по-русски, сохраняя темп польской речи: [300]
— У нас сейчас общий враг, но не это одно связывает наши народы. Люди моего поколения хорошо понимают, что польская интеллигенция исстари формировалась под сильным влиянием русской общественной мысли. Сердцу каждого славянина такие русские имена, как Пушкин, Тургенев, Толстой, близки. Русский язык для многих из нас не менее дорог, чем язык наших предков. Вот, например, наш командир Рогоза. Он учился в петроградской гимназии и навсегда сохранил истинные симпатии к России...
Зашел разговор о создании польской армии в СССР, о ее кадрах, вооружении. Командир полка Рогоза — высокий светловолосый красавец, с лучистыми серыми глазами — произнес почти торжественно:
— Мои люди жаждут попасть в Россию. Предложите — все пойдут...
Беседу эту прервал сигнал тревоги. Рогоза сказал на прощание:
— Не теряю надежды встретиться с вами в России...
Через несколько дней Федрови снова побывал на том же аэродроме. Польские летчики встретили его радушно, но не было среди них Рогозы. Случилась обычная на войне трагедия.
— Он погиб на прошлой неделе во время полета к Эмдену, — сообщили его боевые товарищи. — Сопровождал бомбовозы. Над Ла-Маншем эскадру атаковала стая «мессершмиттов». Рогоза защищал бомбовозы яростно. Было сбито девять немецких машин, остальные обратились в бегство...
Трогательную минуту пережил автор очерков на одном из авиазаводов во время обеденного перерыва:
«К началу обеда в столовую прибыл солдатский оркестр из соседней воинской части. Он дал концерт, тепло встреченный рабочими. Когда концерт подходил к концу, на авансцену вышел капельмейстер — ив зал ворвались звуки нашей «Песни о Родине», такой близкой сердцу советского человека...»
11 декабря
Шестой день продолжается наше контрнаступление под Москвой. Обилен приток корреспонденции с Западного фронта. Далеко не все сразу идет в номер. Значительная часть материалов складывается в редакционные папки — «дожидаться своего часа». Из тех рукописей, что печатаются, тщательно вычеркивается слово «контрнаступление», но оставляются или даже вписываются заново другие слова и фразы, которые дают понять, каков масштаб операции.
9 декабря в корреспонденции Хитрова сообщалось: на ряде участков Западного фронта наши войска выбили противника из некоторых населенных пунктов, 3-я, и 4-я танковые дивизии противника отброшены. В следующем номере — его же сообщение: «Всюду идут напряженные бои, особенно на северных подмосковных рубежах и южнее столицы». А в номере за 11 декабря — еще более конкретные данные: «Клинский участок фронта — один из тех, где наши войска настойчиво атакуют врага и, продвигаясь вперед, захватывают один населенный пункт за другим». И в качестве наглядного свидетельства — фотоснимки Виктора Темина «На клинском [301] направлении» — сотни изуродованных немецких танков, автомашин и другой боевой техники.
Сдана в набор для следующего номера газеты обстоятельная корреспонденция, где есть такие строки: «За вчерашний день было освобождено от фашистских захватчиков на всем протяжении фронта большое количество населенных пунктов...»
Не надо быть большим знатоком военного дела, чтобы понять: если две танковые дивизии «отброшены», если освобождено много населенных пунктов «на всем протяжении фронта», если на фотографии не счесть боевых трофеев, доставшихся нашим войскам, значит, это уже не контратаки с ограниченными целями, а крупная наступательная операция. На эту же мысль наталкивает и передовая — «Смелее брать инициативу в свои руки». Словом, кто умел читать между строк, тот все понял...
8 декабря было освобождено Крюково, превращенное противником в мощный опорный пункт, на самом близком расстоянии от Москвы. С этой радостной вестью прибыл ночью Хитров. Его статью об этом мы набрали, сверстали, вычитали и отложили пока про запас, или, как говорится у газетчиков, «в загон».
Ясно, что через день-два последует сообщение о контрнаступлении. Надо быть готовым к этому. В Тулу ушла депеша Трояновскому, чтобы позаботился о статье командующего 50-й армией генерал-лейтенанта Болдина. Вистинецкого командировали в 1-й гвардейский кавалерийский корпус. Он уже вернулся и пишет очерк «В штабе генерала Белова». Остановка только за сообщением Совинформбюро — «В последний час».
Под этой рубрикой в предшествовавшие два дня печатались сообщения с других фронтов: войска генерала армии К. Мерецкова освободили Тихвин, а на другой день войсками генерал-лейтенанта Ф. Костенко был взят Елец. На первой полосе газеты за 11 декабря напечатаны портреты Мерецкова и Костенко. Кстати, с этого дня стало традицией рядом с сообщениями «В последний час» печатать фотографии командующих фронтами и армиями. Позже, правда, эта традиция нарушилась: для портретов командармов, отличившихся в наступательных боях, не стало хватать места на первой полосе газеты. Волей-неволей пришлось ограничиться лишь портретами командующих фронтами.
Одновременно с сообщением Совинформбюро об освобождении Тихвина мы напечатали большую статью Михаила Цунца — «Тихвинский разгром». Все эти дни он был в войсках 4-й армии. В числе последних уходил из Тихвина и вместе с ее передовыми частями вступил в город.
Спустя много лет после войны Михаил Зиновьевич рассказал мне любопытную историю. На улицах города еще шли бои, когда он пробрался в Тихвинский монастырь, где прочно обосновалась группа наших разведчиков под командованием Николая Моисеенко. Удалой разведчик, не робевший перед гитлеровцами, очень был смущен первой встречей с представителем «Красной звезды» и прямо-таки обрадовался внезапно вспыхнувшей перестрелке на прилегавшей к монастырю площади. Он вежливо извинился и улизнул от Цунца. Но в 1971 году, когда Тихвин праздновал тридцатилетие своего освобождения, судьба свела их снова на том же [302] самом месте — в Тихвинском монастыре. Профессор Ленинградского университета имени А. А. Жданова доктор экономических наук Николай Моисеенко узнал Цунца и предложил шутливо:
— Что ж, продолжим интервью. Вот теперь нам, пожалуй, никто не помешает, наговоримся вдоволь...
...И к официальному сообщению об освобождении Ельца тоже подоспела большая статья — «Елецкая операция». Она в особенности интересна потому, что о наступлении наших войск на этом направлении до сих пор в газете не было ни слова. Наоборот, всего несколько дней назад печатались корреспонденции о тяжелых боях в этом районе, о продвижении неприятеля, угрозе окружения. И вот сообщение о победе.
Я узнал о ней, конечно, пораньше читателей. Мне позвонили из Генштаба и сказали об этом, когда мы с. Константином Симоновым корпели над его очерком, написанным в те два дня, которые он получил для отдыха. Это был очерк о замечательном летчике — старшем лейтенанте Александре Коваленко, воевавшем на Севере. Не могу отказать себе в удовольствии воспроизвести здесь выдержку из разговора Коваленко с писателем:
« — Я как-то больше люблю насчет истребителей, мне их больше нравится сбивать, чем бомбардировщики. Я «сто десятый» люблю, хорошая машина, в том смысле, что большая, есть куда попадать. А потом у нее огонь сильный, она не так боится в лоб идти. А нашему брату это только и нужно. Я первый удар всегда в лоб встречаю. Иду навстречу. Он не выдержит, под самый конец отвернет в сторону... А я, пока он заворачивает, наваливаюсь на стрелка сзади, переворот сделаю и бью по нему. В этот момент я его обычно и сбиваю».
Тут у Симонова есть ремарка:
«Он рассказывает все это без улыбки, со спокойствием и деловыми подробностями профессионала, мастера своего дела. И ему веришь, что он действительно «любит» сто десятый Мистер, как он фамильярно называет «Мессершмитт-110», любит за то, что это сильная машина и что он чаще идет в лоб, чем «Мистер сто девятый».
В полку Коваленко прозвали «истребителем истребителей». Так назвал свой очерк и Симонов.
Телефонный звонок из Генштаба ненадолго отвлек меня от симоновской рукописи. Но сам Константин Михайлович уже не пожелал возвращаться к ней. Елец был первым относительно крупным городом, освобожденным от противника в ходе Московской битвы. Услыхав об этом, Симонов загорелся желанием немедленно ехать или лететь туда.
Вместе с ним мы командировали Высокоостровского и двух фоторепортеров — Бернштейна и Темина. Достали для них два самолета «ПО-2» и обязали непременно вернуться к вечеру в редакцию, чтобы материал их тоже пошел в номер. Однако к вечеру они не вернулись. Не вернулись и на второй день и даже не дали знать о себе. Мы не на шутку встревожились.
Они и впрямь не избежали происшествия, но, к счастью, без роковых последствий. Дело в том, что при тогдашней очень причудливой конфигурации фронта кратчайший путь в Елец лежал через Рязань. В Рязани потребовалась дозаправка самолетов. Пока хлопотали с дозаправкой, совсем смерклось. Пришлось заночевать. А ночью разразился страшный буран. [303]
Самолеты их снесло ветром на обочину аэродрома, изрядно подломав при этом. Продолжать полет было не на чем.
Перед корреспондентами возникла дилемма: либо добираться в Москву с пустыми руками, либо заскочить в освобожденный к тому времени другой наш город, Михайлов. До него от Рязани было не так далеко. Добыли полуторку и махнули туда. Уведомить о своем решении редакцию не смогли — на это ушло бы лишнее время.
Зарезервированное для их материалов место в очередном номере газеты заняли другие корреспонденции и статьи, в том числе имеющая прямое отношение к Московской битве статья командующего ВВС Западного фронта генерала (впоследствии маршала авиации) С. Худякова — «Фронтовая авиация под Москвой». Она давала исчерпывающие ответы на многие неясные или не вполне ясные вопросы относительно обстановки в московском и подмосковном небе, содержала смелые выводы и прогнозы.
Я уже отмечал, что с середины октября налеты фашистской авиации на столицу участились. Каждый день или через день печатались сообщения об этом. Вначале такие: «...часть самолетов, прорвавшихся в районы города, беспорядочно сбросила фугасные бомбы на жилые помещения. Имеются убитые и раненые». Позже: «...одиночные самолеты прорвались на Москву. Имеются жертвы». А в последние дни ноября и в начале декабря налеты вроде бы совсем прекратились; во всяком случае, в печати сообщения о них не появлялись. Что же произошло или происходило?
Худяков отвечает на это так:
«Противник теперь с большой опаской совершает налеты на Москву. Немцы бросают листовки, будто хотят занять «целую Москву», дескать, поэтому они не бомбят. Но фашистские звери, конечно, оставили бы от Москвы груду развалин, если бы не получали от наших истребителей зубодробительных ударов. Достаточно сказать, что в один из недавних дней в налете на Москву участвовало больше 150 самолетов противника, и ни один из них не был допущен к городу. За этот день 35 вражеских самолетов было сбито в воздушных боях... Бывали дни, когда вблизи Москвы происходило больше 40 воздушных боев...»
От себя добавлю: позже было подсчитано, что только в течение ноября бомбардировщики противника свыше сорока раз пытались прорваться к Москве, в этих попытках участвовало около 2000 самолетов, а прорвалось к городу лишь 26.
Кроме потерь в воздушных боях противник потерял немало самолетов на земле — в местах базирования.
«Наша авиация, — пишет Худяков, — наносила систематические массированные удары по аэродромам противника, причиняя ему значительный ущерб. В итоге этих ударов немцы отказались от базирования своих самолетов на площадках вблизи передовых позиций. Авиация врага находится сейчас от фронта дальше, чем в первые дни ноябрьского наступления. Попытки врага, несмотря ни на что, приблизить свою авиацию к линии фронта потерпели неудачи. Лишь на днях на одном из прифронтовых немецких аэродромов наши штурмовики и истребители сожгли 30 неприятельских самолетов...»
Вспоминаю, что меня несколько смутило очень уж категорическое утверждение автора о том, что «германо-фашистская авиация начинает выдыхаться. Можно смело заявить, что на Западном фронте немцы не имеют превосходства в воздухе». [304]
Я пригласил Денисова, доставившего статью Худякова. Спросил:
— Где доказательства?
Теперь-то доказательства есть. Точно подсчитано, что к началу нашего контрнаступления под Москвой в составе трех, участвовавших в нем фронтов у нас было вдвое меньше, чем у противника, артиллерии, на треть меньше танков, мы уступали ему численно и в людях, а вот в численности авиации действительно существовало небольшое превосходство: мы имели 860 самолетов, а он — 600. Но тогда такими точными цифрами мы еще не располагали. И Денисов смог привести в доказательство лишь один аргумент:
— Худяков — сведущий генерал.
Я не удовлетворился таким ответом, позвонил в Перхушково Жукову, прочитал ему абзац из статьи Худякова, показавшийся мне сомнительным:
— Все верно, — подтвердил Георгий Константинович.
Все сомнения отпали, и для статьи Худякова мы отвели самое видное место на второй полосе.
Выступили на страницах газеты и другие военачальники. Генерал И. Е. Петров напечатал очень интересную и важную статью «30 дней обороны Севастополя».
«Уже месяц, — пишет он, — немецкие захватчики, ворвавшиеся в Крым, стоят у ворот Севастополя. За это время, если верить гитлеровским брехунам, они дважды брали город штурмом, трижды до основания разрушили его бомбежкой с воздуха. Нет, не удалось немцам ни овладеть городом, ни разрушить его «до основания»...
Двести дней мужественно сражались защитники Севастополя с врагом. Статья Петрова рассказывала о тех днях, когда только-только занималась слава Севастополя, о его первых героях.
С не меньшим интересом читалась и статья командующего новгородской группой советских войск генерала И. Т. Коровникова «Правда о «Голубой дивизии». Радиоперехват принес сообщение германского командования о том, что какой-то батальон испанцев якобы разбил три советских батальона и взял много пленных. Это сообщение мы переслали Коровникову и попросили его откликнуться статьей. Своеобразная это была статья. Она состояла главным образом из фактов, цифр, трофейных документов, дневников, показаний пленных. Они неопровержимо свидетельствовали, что от самой «Голубой дивизии» остались лишь рожки да ножки.
13 декабря
«Провал немецкого плана окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве». Под этим крупно набранным заголовком сегодня опубликовано обширное сообщение Совинформбюро. Не было еще за время Отечественной войны вести радостней этой! Не было вести и значительней. Победе под Москвой посвящен весь номер «Красной звезды». Под текстом сообщения — фотографии командующего Западным фронтом генерала армии Г. К. Жукова, командармов — Д. Д. Лелюшенко, В. И. Кузнецова, К. К. Рокоссовского, Л. А. Говорова, И. В. Болдина, Ф. И. Голикова и командира 1-го гвардейского кавалерийского [305] корпуса генерала П. А. Белова. Все они в парадной форме. Один только Белов — в полевой. Фотографиями командармов мы предусмотрительно запаслись, а о фотографии Белова заранее не побеспокоились — не предполагали, что в сообщении будет назван и командир корпуса. Пришлось воспользоваться тем, что нашлось у наших фотокорреспондентов, побывавших недавно в корпусе...
Эмоциональные строки передовой словно заглядывали в наше близкое и далекое будущее: «Защита Москвы навеки войдет в историю как беспримерное проявление массового героизма. Страна никогда не забудет 28 гвардейцев, которые, не дрогнув, вступили в единоборство более чем с пятьюдесятью немецкими танками. Страна никогда не забудет, как в самые трудные дни, когда наступательный порыв врага еще не был подорван и превосходство в силах оставалось еще за ним, сотни и тысячи защитников Москвы до последней капли крови отстаивали каждый рубеж, проникнутые непоколебимой решимостью победить или умереть. Кровь лучших сынов Родины, пролитая на подступах к Москве, не пропала даром...»
Это — все на первой полосе. А на внутренних — статьи авторов из войск и сообщения наших корреспондентов. Выделяется статья командующего 50-й армией генерала Болдина — «Разгром дивизий Гудериана». Давно ли танки Гудериана держали в страхе всю Западную Европу? Давно ли в Германии объявляли его непобедимым. А теперь вот — разгром!
Не было тогда еще в наших руках оперативных планов гудериановского штаба, однако Болдин правильно определил их: «В середине ноября немецкое командование начало новую наступательную операцию против Тулы... Главный удар немцы намечали нанести восточнее Тулы — на Узловую, Сталиногорск, Венев и Каширу. Затем в зависимости от обстоятельств главные силы должны были, вероятно, идти или прямо на Москву, или (если в Кашире будет мощное сопротивление) резко повернуть на запад и перерезать шоссе Тула — Москва. К этому времени западная группировка немцев должна была начать наступление от Алексина и тоже выйти к шоссе Тула — Москва. В случае удачи немцы решали сразу три важных задачи: окружение тульской группировки войск, ликвидация тульского узла сопротивления и захват дороги на Москву».
Такова была смертельная опасность, угрожавшая Москве с этого фланга. Болдин и рассказывает, как от этапа к этапу шли оборонительные бои его армии, контрнаступление и — победа!
«7 декабря утром, — пишет Болдин, — нами был перехвачен панический запрос по радио штаба 3-й танковой дивизии Гудериану. Гудериан ответил: «Машины сжигать, самим отступать на юго-восток...»
На этой же полосе заверстана фотография Военного совета 50-й армии. На ней рядом с командармом — секретарь Тульского обкома партии В. Жаворонков и бригадный комиссар К. Сорокин. Конечно, могут спросить: почему Военный совет только 50-й армии? Не знаю, насколько мое объяснение будет убедительным, но все же я его изложу.
Прежде всего снимок вполне сочетался со статьей о разгроме дивизий Гудериана. Далее, нам было известно, как много сделал для обороны Тулы Жаворонков, и это хотелось отметить. И еще одно обстоятельство. Передавая по телефону статью Болдина, Трояновский мне сказал, что над ней работал весь Военный совет. Откровенно скажу, это не могло не радовать и даже льстить редакторской душе. Человеческая слабость — куда ее денешь! [306]
Словом, выслушав Трояновского, я ему сказал:
— Там у вас Кнорринг. Передайте, чтобы сделал снимок Военного совета армии и сегодня же доставил в редакцию.
Позже мы печатали снимки военных советов и других армий, и даже фронтов. Но началось это с Тулы.
Событиям на противоположном крыле Западного фронта посвящена статья Хитрова «Бои за Крюково». Этот небольшой дачный поселок, на месте которого ныне вырос прекрасный город Зеленоград, рассматривался тогда как важный опорный пункт врага на подступах к Москве с северо-запада. Бои здесь носили исключительно кровопролитный характер и в дни нашей обороны, и в дни контрнаступления. Двое суток штурмовали Крюково наши танкисты и кавалеристы. Лишь на третий день им удалось выбить противника из поселка. Гитлеровцам был нанесен большой урон, но и нам Крюково стоило немалой крови. Хитров провел на этом участке фронта длительное время, все видел своими глазами и описал без прикрас эти тяжелые бои.
Разящими строфами откликнулся на успехи наших войск в Московской битве Алексей Сурков:
На Запад трусливо бежит убийца,Этим стихотворением — «Расплата» — Алексей Александрович Сурков и вошел в нашу краснозвездовскую семью. С большой радостью встретили мы его. Особенно рад был я. Мы подружились еще в газете «Героический поход». Сурков был мужествен во всем и везде — и в стихах, и в повседневной жизни, и в бою. За это и любили его все в нашем редакционном коллективе.
Когда началась Отечественная война, Сурков каким-то непонятным образом «выскользнул» из моих рук — очутился в газете Западного фронта. Сразу забрать его оттуда в «Красную звезду» не удалось: возражал член Военного совета фронта Н. Булганин, с мнением которого очень считались. Не хотелось мне «обижать» и моего доброго товарища — начальника политуправления фронта дивизионного комиссара Дмитрия Лестева. Лишь весной 1942 года я обратился в ГлавПУР с проектом приказа о назначении Суркова специальным корреспондентом «Красной звезды». Приказ был подписан.
А до тех пор мы считали Суркова нашим, так сказать, нештатным корреспондентом.
На исходе ночи, а точнее сказать — уже утром 13 декабря, как только была запущена ротация, я отобрал с десяток экземпляров газеты и отправился в Перхушково. Хотелось поздравить Жукова с победой, а заодно посмотреть, как живет и действует в эти дни его штаб, узнать последние фронтовые новости.
Георгия Константиновича застал бодрствующим. На лице никаких следов усталости, хотя спал он, вероятно, всего лишь несколько часов. Хорошие вести, говорят, снимают усталость. У карты в полстены с красными стрелами, рвущимися на запад, и синими, повернутыми вспять, корпел штабной офицер, нанося цветными карандашами новые, только что полученные данные. Входили и выходили операторы. Звонили многочисленные телефоны.
Поздравить Жукова мне не удалось — не та была обстановка на его КП. Я молча положил перед ним на стол свежий, остро пахнущий типографской краской экземпляр «Красной звезды», где было опубликовано сообщение о разгроме гитлеровцев на Западном фронте и напечатан его, Жукова, большой, на две колонки, портрет в окружении командармов. Георгий Константинович улыбнулся — и этим все было сказано.
Тогда же я услышал разговор Жукова с командующими армиями.
— Хорошо, что бегут. Хорошо, что преследуете. Но не давайте им выскользнуть... Бейте по флангам, смелее прорывайтесь в тыл... Уничтожайте...
Сразу мне вспомнились часы, проведенные у Жукова на Хамар-Дабе в Монголии во время нашего наступления на Халхин-Голе. Там был у него почти такой же разговор: «Не давайте противнику уйти... Не допускайте отхода... Окружать!..»
И теперь, понял я, Жуков не очень доволен, что дают неприятелю ускользнуть, отвести свои войска на новые рубежи. Я это намотал себе на [308] ус. Попрощался и пошел к начальнику политуправления фронта В. Е. Макарову. Тот сидел у телефона и все теребил начпоармов, требуя от них информации, в частности о подвигах.
— Когда в обороне сидели, — упрекал он их, — донесений было много, а сейчас от вас не добьешься. — И, обращаясь ко мне, объяснял: — Говорят, что в обороне легче было, чем в наступлении, сейчас войска в движении и «канцелярия» скрипит, хотя геройств не перечесть...
Вернувшись в редакцию, я тотчас же вызвал наших «военспецов» Хитрова и Коломейцева, рассказал им об услышанном в кабинете Жукова и попросил выехать в войска и внимательно посмотреть, что там и как получилось с тем самым «ускользанием» противника...
16 декабря
Новые сообщения об отбитых городах и поселках — Клин, Ливны, Ефремов, Ясная Поляна... Обширная информация со всех направлений Западного фронта. Но каждому, кто развернет этот номер газеты, прежде всего бросится в глаза корреспонденция Трояновского «Что увидели наши войска в Ясной Поляне». Уже несколько дней назад стало очевидным, что немцы вот-вот будут изгнаны из Ясной Поляны. Главная задача состояла в том, чтобы спасти ее от разорения, сохранить там по возможности все связанное с жизнью великого писателя. Командующему 50-й армией генералу Болдину звонили по этому поводу и начальник Генштаба Б. М. Шапошников, и командующий фронтом Г. К. Жуков — советовали, как «по-умному» взять Ясную Поляну. В штабе армии тщательно разрабатывалась организация боя, с таким расчетом, чтобы ни один снаряд не попал в усадьбу Толстого.
Трояновского мы обязали побывать в Ясной Поляне сразу же после изгнания оттуда гитлеровцев и немедленно передать в редакцию подробный репортаж. Он заблаговременно прибыл в дивизию Трубникова, выдвинутую на подступы к Ясной Поляне, и следовал с ее передовым отрядом. В атаку пошли по глубокому снегу. Ломившийся через сугробы рядом с Трояновским лейтенант Василий Зотов подбадривал бойцов:
— Ребята, впереди же Ясная Поляна!..
И вдруг упал, обливаясь кровью.
Враг отходил, отстреливаясь. В спешке он не успел прихватить с собой всю свою боевую технику, автомашины, боеприпасы. А вот поджечь здешние достопримечательности успел. Огнем была объята знаменитая школа, основанная Толстым для крестьянских детей. Пылала больница. Черный дым валил из окон двухэтажного жилого дома Толстого. Местные жители с риском для жизни бросились спасать его. Подоспевшие бойцы помогли им ликвидировать пожар. Но в доме-музее все-таки выгорели библиотека, спальня Льва Николаевича и комнаты Софьи Андреевны...
Наш корреспондент встретился и поговорил с хранителем дома-музея Сергеем Ивановичем Щеголевым, с научной сотрудницей Марией Ивановной Щеголевой, с многими из местных жителей. Они рассказали о чудовищных злодеяниях фашистских варваров. Гитлеровцы пришли в Ясную Поляну 29 октября. А до этого в течение двух дней безжалостно обстреливали и бомбили усадьбу. Погибло много женщин, детей. Убит был и Павел [310] Давыдович Орехов, председатель местного колхоза, в прошлом ученик Льва Николаевича Толстого.
Потом музей превратили в казарму. В садике перед ним новые хозяева начали резать коров, свиней, гусей, кур, развели костры. Ломали изгородь, срывали с петель двери, рубили и жгли мебель. Для чего-то вспороли диван, на котором родился Лев Николаевич. Изрезали ковры. Часть музейных экспонатов отправили в Германию. Осквернили могилу писателя, устроив возле нее свалку.
Все это записал Трояновский и помчался в Тулу — передавать свою корреспонденцию в редакцию. Во время передачи я случайно зашел на редакционный узел связи. Вижу — мучается наша стенографистка Муза Николаевна, по нескольку раз переспрашивает каждую фразу.
— Откуда передают?
— Из Казани.
Странно! В этом тыловом городе у нас вроде никого нет. Снова обращаюсь к Музе Николаевне:
— Кто передает?
— Трояновский!
Павел Трояновский в Казани?! Как он там появился? Ведь ему же приказано быть в Ясной Поляне. Я взял телефонную трубку, спрашиваю:
— Трояновский! Почему вы в Казани?
Сквозь треск и писк пробился голос Трояновского, и все разъяснилось. Оказывается, из Тулы нет прямой связи с Москвой. Опытного корреспондента это не обескуражило.
— А с кем есть связь? — спросил он телефонисток.
— С Рязанью
— Вызывайте Рязань.
Вызвали, но там тоже нарушилась связь со столицей, предлагают соединить с Куйбышевым. Однако и Куйбышев не утешил:
— Москва на повреждении.
— С кем же имеете связь?
— С Казанью.
— Дайте Казань...
Вот таким кружным путем и пробился к нам Трояновский. Диктовку своей корреспонденции он закончил в два часа ночи. Газета уже сверстана, вот-вот должна была уйти в печать. Пришлось задержать. Корреспонденция о Ясной Поляне стоила того. Она вызвала у советских людей, в том числе и в войсках, громивших противника под Москвой, новую волну испепеляющего гнева против изуверств фашизма.
Откликнулся на эту корреспонденцию и Алексей Толстой, знавший каждый уголок усадьбы Льва Николаевича, где «расправлял крылья его гений», где «рождались страницы, над которыми мы смеялись и плакали и учились быть лучше, чем мы были».
Алексей Толстой дал точное объяснение злодейству гитлеровцев в Ясной Поляне, определил меру вины и меру ответственности за это и солдатни Гитлера и самого Гитлера, очень убедительно сказал о глубине их нравственного падения:
«Это не варвары, ибо варвары не виноваты в том, что еще не поднялись на ступень цивилизации. Не оскорбляйте варваров, называя этим именем солдат Гитлера. Не обижайте природу, называя дикими зверями солдат Гитлера. Они просто — падшая сволочь». [311]
Контрнаступление советских войск под Москвой поставило в крайне трудное положение не только гитлеровских генералов, но и гитлеровских пропагандистов, чем не замедлили воспользоваться наши сатирики. В «Красной звезде» от 16 декабря очень удачно выступил старейший из фельетонистов «Правды» Д. И. Заславский. Он выписал в хронологическом порядке декабрьские сообщения департамента Геббельса, противоречившие одно другому, истинному положению вещей и здравому смыслу. Вот как выглядят эти выписки:
«Германские круги заявляют, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть Москвы через хороший бинокль» (Германское информбюро, начало декабря).
«Восточный фронт представляет в настоящее время только лишь тактический, а не стратегический интерес» (11 декабря).
«Германское командование издало строгий приказ воздерживаться от наступательных действий» (12 декабря).
«По сообщению советского информбюро, наши части якобы начали отступление... Эти сообщения ни в коем случае не соответствуют действительности...» (14 декабря).
«...Наши войска немного отходят назад...» (В тот же день).
«То, что русские называют бегством, это не что иное, как планомерное оставление позиций» (В тот же день).
Весь этот вздор напомнил сатирику известную басню Ивана Андреевича Крылова о Лисе и винограде. Фельетон так и называется: «Старая басня». Стоит его повторить здесь:
«Одна жадная и хитрая лиса увидела однажды на Востоке в большом чужом саду прекрасный виноград. У лисы на этот чужой виноград разгорелись глаза и зубы.
— Это мое жизненное пространство! — сказала лиса и бросилась в чужой сад.
Она наступала большими прыжками и приблизилась к стенам сада.
— Ура! — крикнула лиса. — Мое око уже видит виноград без всякого бинокля. Еще один прыжок, гам! — и я съем эти чудесные гроздья, которые горят, как яхонты.
Но сад был окружен очень высокими стенами и охранялся зоркими сторожами. Напрасно лиса бросалась на стены. Она лишь понесла большие потери зубами, ушами, хвостом. Кроме того, ей набили такую оскомину, что она не могла уже прыгать, и ползла на брюхе.
Лиса посмотрела на виноград и сказала:
— Что-то пропал у меня к нему стратегический аппетит, а есть только тактический интерес. Я интересуюсь тем, как я выберусь отсюда.
И лиса тактически поползла, как рак: задом наперед. Она говорила:
— Я немного отступаю.
Потом она поползла скорее и сказала:
— Люди называют это бегством. А я называю это планомерной победой в обратном направлении.
У нее уже не было сил ползти. Она еще раз посмотрела на виноград издали и сказала:
— Этот виноград имеет только местное значение. Я в таком месте винограда не ем. [312]
Тут ей еще раз набили оскомину, и хитрая, но глупая лиса с воем покатилась на карачках».
«Старую басню» автор снабдил подзаголовком: «Новый перевод германского информационного бюро».
17 декабря
Освобожден Калинин! На первой полосе «Красной звезды» рядом с сообщением Совинформбюро «В последний час» — портреты командующего Калининским фронтом И. С. Конева и двух командующих армиями — И. И. Масленникова и В. А. Юшкевича.
Бои за этот город были трудными. С самого начала они проходили в замедленном темпе. Войска Калининского фронта не имели численного превосходства над противником ни в живой силе, ни в технике. Им не удалось с ходу форсировать Волгу. Враг упорно сопротивлялся. Только за 7–9 декабря было отражено до 20 неприятельских контратак. Наши войска несли значительные потери, но наступательный порыв не остывал.
Это отмечено и в нашей передовой «Освобождение города Калинина», и в материалах второй полосы, которая открывается обзорной статьей Зотова «Бои за Калинин». По правде говоря, мы рассчитывали на другой материал. Зотову поручалось организовать статью командующего фронтом. Она была готова своевременно. Перед отправкой ее в редакцию Конев внес в текст последние уточнения и надписал чуть выше заголовка: «Передать немедленно».
С чувством уже выполненного долга Зотов отправился на узел связи, но вскоре его опять вызвали к Коневу. За широким дубовым столом, какие встречались тогда во всех крестьянских избах, рядом с командующим сидел член Военного совета фронта корпусной комиссар Д. С. Леонов.
— Как с передачей статьи? — поинтересовался Иван Степанович.
— Заканчивают, — доложил Зотов.
— Знаешь что, — сказал Конев, — пусть эта статья идет за твоей подписью... Делали-то мы ее вместе.
Корреспондент пытался возразить:
— В редакции ждут не мою, а вашу статью.
— Пускай дадут твою, так будет лучше, — настаивал Конев. — Я при случае все объясню редактору.
Зотов позвонил мне по телефону и упавшим голосом рассказал о происшедшем.
— Ничего не поделаешь, — ответил я, — дадим статью за вашей подписью.
Почему Конев принял такое решение, разгадка пришла на второй день. Другая статья Конева об освобождении Калинина появилась в «Правде». Тут не обошлось без «фитиля» со стороны корреспондента «Правды» по Калининскому фронту Бориса Полевого. Оказывается, «Правда» тоже заказала Коневу статью об освобождении Калинина. Иван Степанович посчитал, что неудобно ему выступать одновременно в двух газетах, и выбрал, понятно, «Правду». Но не без «помощи» Полевого... [313]
Очевидно, именно этот случай и имел в виду Борис Николаевич, сделав на одной из своих книг, подаренных мне, такую надпись: «Генералу от журналистики Давиду Иосифовичу Ортенбергу — славному фитильщику среди редакторов на добрую память от фитильщика среди корреспондентов. Дружески. Б. Полевой. 24 октября 1966 г.»
В том же номере газеты с большим очерком выступил и другой наш спецкор по Калининскому фронту Леонид Лось. Его потрясла драма, разыгравшаяся под Калинином. Собственно, здесь повторилось то же, что и под Ельней во время августовских боев, о чем писал тогда Михаил Шолохов в своей статье «Гнусность». Чтобы остановить продвижение наших войск на Калинин, гитлеровцы пригнали на поле женщин из окрестных деревушек и за их спинами пошли в контратаку. Знали, что не станем мы стрелять по своим. И все-таки контратака не удалась. Командир нашей части сумел сманеврировать: навалился на гитлеровцев с флангов, отсек «заслон» и. учинил над изуверами такую расправу, какой они заслуживали. Лось встретил спасенных женщин, разговаривал с ними. Две были ранены. Одна, совсем молодая, поседела. Но все держались с достоинством. Сказали спецкору:
— Мы шли впереди их и кричали нашим: «Стреляйте, стреляйте же! Бейте этих разбойников! Бейте гадов!..»
«Милый парень Ленька Лось». Так называли у нас в редакции этого талантливого журналиста. Недолго, однако, довелось ему поработать вместе с нами. Пришел он в «Красную звезду» из «Комсомольской правды» в начале октября, а в январе его уже не стало.
Он был безотказен в работе. Ему не занимать было храбрости. Тем не менее прав, наверное, один из ближайших товарищей Лося, охарактеризовавший его так: «Какой-то он очень уж домашний. На войне ему много труднее, чем любому из нас. Мы вон свои корреспонденции походя пишем, а ему непременно стол требуется и чтоб тихо было».
А все же Лось прислал с Калининского фронта немало хороших материалов. После очерка, о котором речь шла выше, мы получили от него интересную корреспонденцию «Как они отступают». 16 января сорок второго года опубликовали его же очерк о командире партизанского отряда. Это было последнее печатное выступление Леонида Лося.
Кажется, в тот же день, а может быть, накануне, был я в ГлавПУРе. Мне прочитали несколько строк из донесения политуправления Калининского фронта. Сообщалось, что где-то под Ржевом колхозники перекололи вилами гитлеровцев и тем помогли нашим бойцам взять деревню.
— Вы это знаете?
— Нет. Корреспонденты пока не сообщали.
— Узнайте. Случай исключительный...
Действительно, прямо-таки страничка из истории Отечественной войны двенадцатого года! Сразу же ушла телеграмма корреспондентам Калининского фронта: выехать или вылететь кому-нибудь в ту деревню, рассказать об этой истории обстоятельно.
Полететь вызвался Лось. Достали для него «У-2», проводили на аэродром. Забравшись в кабину, он помахал рукой, и самолет взял курс на Ржев. Ждали Лося к вечеру — не вернулся. Товарищи забили тревогу, стали разыскивать его. Командующий ВВС фронта генерал М. М. Громов трижды посылал самолеты по тому же курсу, и всякий раз они возвращались [314] ни с чем. В той деревне, куда полетел Лось, опять хозяйничали оккупанты.
Конев отдал приказ наземным войскам: немедленно сообщить, не видел ли кто-нибудь гибели самолета «У-2»; если видел, то где и когда? Из одной дивизии сообщили: близ Ржева один такой самолет рухнул в лес, занятый противником.
После того как этот лес был очищен от противника, там удалось разыскать обломки самолета и два сильно обгоревших трупа. По бляхе ремня, подаренного Лосю Зотовым, было установлено, что один из погибших — Лось...
Вчера вечером раздался звонок с московского аэродрома. Звонил Симонов. Наконец-то нашлась «пропащая душа»! Сразу же послали за ним машину — и через час он был у меня. В полном зимнем фронтовом обмундировании — в полушубке, валенках, меховых рукавицах, но... без шапки. Обветренный, раскрасневшийся, даже какой-то сизый. Стал объяснять, почему не попали в Елец, доложил, что был в 10-й армии генерала Голикова, наступавшей на Михайлов — Епифань — Богородицк. Хотел рассказать, что видел там, как добирался в Москву. Но я прервал его:
— Потом расскажешь. Садись и пиши. Пойдет в номер. Ровно триста строк... А где твой экипаж?
— Подъедут завтра...
Свой очерк Симонов не писал, а прямо диктовал на машинку. До двух часов ночи. Назвал его «Дорога на Запад».
Очерк удался.
Насмотрелся на разор в отбитых у противника исконно русских городах Михайлове, Епифани, Богородицке, на сожженные дотла села и деревушки и заглянул в их будущее: «Город Епифань. Вернее, то, что было городом Епифанью, и то, что будет городом Епифанью. Да, будет! Потому что исчезнет с земли вся эта фашистская сволочь, все эти убийцы, мародеры, насильники, а русские города, разрушенные ими, восстанут из праха, как они восставали уже не раз, и будут стоять еще века на тех самых местах, где они уже веками стояли».
О чудовищных зверствах гитлеровцев. И о величии духа советских людей: «В том же Гремячем односельчане еще не успели похоронить только что снятых с виселиц пятнадцать человек своих родных и соседей. Эти люди не хотели быть холуями у немцев. Они вели себя с достоинством русского человека, а этого было достаточно, чтобы немцы их повесили и не давали снять с виселиц трупы до своего ухода».
Симонов уже достаточно повидал пленных гитлеровцев — и на Западном фронте, и в Крыму, и на Севере, но никогда не писал о них с такой взрывной ненавистью и даже проклятием, как в этот раз: «Два красноармейца ведут по улице выжженного города семерых немцев. Они ведут их далеко в тыл, через сожженные города и деревни, через разрушенные села. Они поведут их и доведут, потому что такой приказ, но они с удовольствием, не сделав и трех шагов, воткнули бы штык в глотку каждому из этих мерзавцев. Они поведут их через сожженные деревни, мимо женщин, которые будут проклинать врагов и плевать им в глаза, они должны будут защищать врагов от народного гнева, от стариков, которые готовы повесить их на первом дереве или задушить своими руками. Красноармейцам захочется зайти в избу погреться, но они должны будут взять с собой в [315] избу этих семерых негодяев, которые день или два назад вытащили из этой избы все, что смогли, и повесили на стропилах ее хозяина. Красноармейцы доведут их, потому что таков приказ, но я не знаю, у кого из нас поднялась бы на конвоиров рука, если бы они не выполнили этого приказа».
Прочитал я последнюю фразу, уткнул в нее карандаш и задумался. Симонов, стоявший рядом у моей конторки, поспешил объяснить:
— Я не зову нарушать приказ. Я стараюсь отразить чувства людей, их настроения. Так и будет понято. Побывал бы ты там, увидел бы, что они натворили!..
Уговорил: оставили как есть. Тем более что несколько выше я уже зачеркнул нечто подобное. А было там вот что. Стояли Симонов и командующий армией генерал Ф. И. Голиков возле догоравшей избы в деревне Колодязная под Богородицком, беседовали. В это время к Голикову привели двух гитлеровцев, только что поймали за соседними домами — не успели сбежать с остальными, увлеклись дожиганием уцелевшего. Их схватили с пучками горящей соломы в руках. И Симонов прокомментировал этот случай так:
«Разве можно их назвать пленными, этих убийц и поджигателей, да и вообще, разве применимо к ним какое-нибудь человеческое слово? Пуля в лоб — единственное, что они заслуживают.
Поджигателей было приказано расстрелять».
Вот эту фразу я и зачеркнул. Симонов посмотрел на вымарку, сделанную красным карандашом, разволновался:
— Ты что — против?..
— Нет, — ответил я, — почему же? Но просто не влезает в подвал. Надо же что-то сокращать...
Симонов посмотрел на меня с укором. Он понял меня...
Очерк пошел в набор. Я распорядился, чтобы его разделили на несколько линотипов и верстку доставили не позже чем через час. Симонова попросил дождаться верстки, вычитать ее и, если окажется «хвост», сократить.
— А пока расскажи о своем путешествии, — предложил я. — Почему без шапки?
И тут мне довелось услышать, как дьявольски трудно добирался Симонов в Москву в этот студеный день. Были использованы все виды фронтового транспорта: и попутные подводы, и попутные грузовики, наконец — самолет «У-2». В открытой кабине этого самолета лететь зимой в любом случае — не сахар. А тут еще попали опять в буран, ветром сорвало с головы и унесло неведомо куда шапку.
— Чтобы вовсе не окоченеть, — говорил Симонов, посмеиваясь, — я всю дорогу тер лицо рукавицей и хлестал себя по щекам...
Принесли верстку. Очерк действительно не уместился в «подвал». Оставался «хвост» строк в пятьдесят. Хоть и жаль было, но пришлось резать, можно сказать, по живому. Выпали строки, где вновь выплеснулась неудержимая ненависть к гитлеровцам:
«Мы делали посадку в одном из сел, и, сдернув шлем, летчик связного самолета говорит мне глухим голосом:
— Не могу больше. Буду просить перевести в штурмовую авиацию. Хочу их сам, своими руками, чтобы чувствовать, что сам их убиваешь!
Да, он прав. Я его понимаю. Вот именно такое чувство и у меня, и у каждого [316] из нас, кто видел все это: убивать их своими руками, хоть одного — но непременно своими руками».
Невольно вспоминается опубликованное в «Красной звезде» стихотворение Алексея Суркова из его цикла «Декабрь под Москвой»:
Человек склонился над водойЖалко было расстаться и с такими строками, ярко рисовавшими обстановку тех часов и минут:
«Генерал Голиков отправляет вперед одного из своих штабных командиров. Командир на секунду задерживается:
— Товарищ генерал, сообщите сегодняшний пропуск.
— Пропуск? Сегодняшний пропуск — Богородицк. Понимаете — Богородицк! И отзыв тоже — Богородицк, и не возвращайтесь ко мне без донесения о том, что Богородицк взят! Ясно?
— Ясно».
Наконец верстка подписана, полосы ушли в печать, я отправил Симонова в его «картотеку». Так он назвал комнату в редакции, где жил, — она была заставлена ящиками с какими-то карточками.
Но уже в 7 часов утра вместе с фоторепортером Капустянским он вылетел на «Р-5» в только что освобожденный Калинин со сверхсрочным заданием: вернуться сегодня же вечером с очерком и снимками.
— Пойдет в номер! — таким был и на этот раз редакционный пароль. — В номер!
18 декабря
Вернулись с Западного фронта наши «стратеги» — Хитров и Коломейцев. Их так называли у нас все. В составе редакции была значительная группа опытных военных специалистов, к которой принадлежали и эти двое. А кроме них наш собственный, внутриредакционный «генштаб» составляли: Павел Ризин, Николай Денисов, Викентий Дерман, Михаил Галактионов, Михаил Толченое, Виктор Смирнов, Петр Олендер, Леонид Высокоостровский. Наверняка каждый из этих подготовленных офицеров мог бы успешно работать в крупных штабах или командовать полком, а иные, может быть, и дивизией...
После того как я вернулся из Перхушкова четыре дня назад, у меня не выходит из головы категорическое требование Жукова, высказанное по телефону кому-то из командармов: «Не давайте противнику выскользнуть!» Как указывалось, я тотчас же послал в войска Хитрова и Коломейцева посмотреть, как там выполняется это требование? И вот они вернулись, [317] переполненные свежими впечатлениями. А суть дела сводится к одному: освобождение подмосковной земли осуществляется преимущественно «способом выдавливания противника». За десять дней нашего контрнаступления неприятель отброшен на значительное расстояние, но не была еще окружена и полностью уничтожена ни одна из его крупных группировок. Гитлеровцы несут большие потери, а все-таки многие ускользают из кольца. Конечно, у нас нет численного превосходства, недостает механизированных частей. Но беда не только в этом. Беда еще и в том, что некоторые командиры частей и соединений чрезмерно тяготеют к фронтальному давлению на неприятеля. При фронтальном наступлении риска меньше, проще управлять войсками, легче осуществлять взаимодействие, но труднее достигнуть конечного результата боя — окружения и полного разгрома врага.
— Пишите передовую, — попросил я Хитрова и Коломейцева. — Пишите все так же откровенно, как рассказали мне. Смело и прямо пишите...
Этой передовой с решительным заголовком «Окружить и истребить врага», и открывается номер «Красной звезды» от 18 декабря. Проблемы поставлены остро и принципиально.
«Характер действий Красной Армии в войне с гитлеризмом определяется тем, что война эта — истребительная. Только истреблением всех немецких оккупантов до единого можем мы достигнуть решающей победы. Вот почему все усилия наших войск, все оперативное и тактическое искусство наших командиров должно быть направлено теперь к тому, чтобы окружать и истреблять гитлеровские полки и дивизии».
И дальше:
«Мало заставить врага отступить — надо еще разгромить его силы... О доблести войск надо судить не только по тому, сколько сел и городов отбили они у врага, а и по тому, как выполняют они решающую задачу — истребление вражеских батальонов, полков, дивизий. Если неприятель сумел вывести из-под удара большую часть своих сил, значит, наступающий сделал не все, не выполнил своего боевого долга до конца. В то же время уничтожение вражеских войск само по себе решает и задачу освобождения временно захваченных немцами территорий».
Коснувшись соотношения сил, авторы сослались на исторический пример: «Древнее сражение при Каннах, когда Ганнибал, сжав в кольцо превосходящего по численности неприятеля, полностью уничтожил его, вошло в военную историю синонимом окружения. Все бои и операции войск Красной Армии пронизывать идеей больших и малых Канн!»
Была в передовой критика тех командиров, которые чрезмерно тяготеют к фронтальному давлению на противника. Были подняты вопросы о смелости, инициативе, действиях подвижных групп. «Окружить и истреблять немецких захватчиков — таков теперь высший долг и закон воинов Красной Армии» — так заканчивалась статья.
Вернулись из Калинина Симонов и Капустянский. Эта командировка тоже не обошлась без приключений. Они начались с первого же часа: в глубоком снегу застряла «эмка» и корреспондентам пришлось тащиться пешком до ближайшего полевого аэродрома. Там для них охотно выделили самолет, но осложнилось дело с заправкой — бензовоз тоже застрял где-то в сугробах. Потом летчик стал обучать Симонова стрельбе из авиационного пулемета, а время-то бежало...
И все-таки задание было выполнено в срок. Очерк Симонова и фотоснимки Капустянского поспели в очередной номер газеты. [318]
Днем на редакционной летучке высоко была оценена оперативность корреспондентов, но одновременно отмечалось, что калининский очерк Симонова слабее того, который он привез из Михайлова. Симонов согласился с этим, выставив в свое оправдание лишь такой аргумент:
— Трудно два дня подряд писать очерки об одном и том же.
В ответ на это подал назидательную реплику Петр Павленко:
— Наберись, Костя, терпения и сил. Много еще городов будет до Берлина...
Все заулыбались. После речи Сталина на Красной площади 7 ноября многие подумывали о дороге на Берлин. А в дни контрнаступления под Москвой мечты о скорой и окончательной победе над немецко-фашистскими захватчиками еще сильнее овладели нашими умами и душами. Никто тогда, если говорить откровенно, не думал, что война продлится бесконечных четыре года и будет стоить нам таких огромных жертв.
Почти две полосы «Красной звезды» от 18 декабря 1941 года занимает Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении фронтовиков. Среди них опять встречаю знакомые фамилии: командир 56-й стрелковой дивизии Кошевой, командир 46-й танковой дивизии халхинголец Котцов. Оба отличились под Тихвином.
Есть репортаж с Западного фронта. В нем сообщается, что за один только вчерашний день очищено от противника 200 населенных пунктов.
Опубликованы фотоснимки Кнорринга из Ясной Поляны. Страшная картина разрушений, пожарищ, разгрома...
Как всегда, остроумна карикатура Бориса Ефимова. На ней изображен командующий 9-й немецкой армией генерал-полковник Штраус. Подпираемый советскими штыками, он убегает, выделывая танцевальные па. Подпись: «Новый «вальс Штрауса» под городом Калинином».
У Бориса Ефимова работы сейчас невпроворот... [319]
19 декабря
Совинформбюро сообщает: «На ряде участков Западного, Калининского и Юго-Западного фронтов наши войска, ведя ожесточенные бои с противником, продолжали продвигаться вперед и заняли ряд населенных пунктов». Названия пунктов не приводятся. Очевидно, в их числе нет ни одного города. А мы уже так привыкли к тому, что каждый день наши войска отбивают у противника то один, а то и несколько городов! Судя по репортажу Хитрова, вот-вот должна быть взята Руза: в городе уже идут уличные бои. Известно также, что в районе Рузы действует 2-й гвардейский кавкорпус генерала Л. М. Доватора. А там, где Доватор, всегда можно рассчитывать на успех.
Боевая слава Доватора загремела еще в дни Смоленского сражения. На рассвете 28 августа под его командованием сводная кавалерийская группа кубанских, донских и терских казаков, общей численностью 3500 сабель, прорвала оборону противника и вышла в район Демидов — Духовщина. Перед Доватором была поставлена задача дезорганизовать тылы 9-й немецкой армии. Казаки совершали дерзкие налеты на тыловые гарнизоны противника, громили его штабы, нарушали линии связи, взрывали склады и мосты на важнейших коммуникациях. Их боевая деятельность не на шутку переполошила неприятельское командование. Последовали грозные приказы о непременном окружении и уничтожении группы Доватора. Для этого противнику пришлось в разгар боев под Ельней снять с фронта до двух пехотных дивизий, 40 танков, значительное количество бомбардировщиков и штурмовой авиации. А цель так и не была достигнута. Кавгруппа выскользнула из готового уже сомкнуться кольца и относительно благополучно вновь перешла линию фронта, вернулась к своим.
Наши корреспонденты Хирен и Милецкий перехватили Доватора у самой линии фронта. Хирена он знал хорошо, и беседа о рейде сразу, как говорится, пошла на лад. Только в ходе ее Доватор все время почему-то очень пристально приглядывался к Милецкому. Наконец узнал и его. При этом вначале сердито свел брови, но тут же и рассмеялся:
— Что, опять будете критиковать?
Оказывается, они встречались до войны в казармах Московского гарнизона. Доватор, тогда еще подполковник, служил начальником штаба кавбригады. Милецкий побывал в этой бригаде в качестве корреспондента «Красной звезды», обнаружил там какие-то недостатки и написал о них довольно резкую корреспонденцию. Вот о ней и вспомнил Доватор при новой встрече с Милецким. Тот пустился было в объяснение, но Лев Михайлович прервал его дружески:
— Ладно, ладно. После войны сочтемся...
Не довелось, однако, Доватору пережить войну. В тот самый день, когда мы напечатали репортаж Хитрова о наступлении 2-го гвардейского кавкорпуса на Рузу, 19 декабря 1941 года, Доватор погиб в бою. А еще через два дня будет опубликован Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза.
Я позвонил Константину Константиновичу Рокоссовскому и попросил его написать для нас статью, которая подвела бы первые итоги нашего контрнаступления. Обычно, когда мы обращались к Рокоссовскому с такими [320] просьбами, он не сразу давал согласие, обещал подумать. Но на этот раз, будто ждал моего звонка, только спросил:
— Когда нужна статья?
— Сейчас, однако если получим завтра, тоже будем рады.
— Хорошо. Постараюсь...
Получили ее даже раньше, чем ожидали. Сразу же поставили в номер.
В ней дан краткий обзор оборонительных боев 16-й армии на волоколамском направлении. Затем идет рассказ о контрнаступлении — боях за Крюково, Красную Поляну, Истру.
Достоверно отражена в статье суровая правда войны. Нелегко достается победа. Особо отметил автор подвиг 9-й гвардейской стрелковой дивизии Афанасия Павлантьевича Белобородова на подступах к Истре. Стремясь задержать дальнейшее продвижение этой дивизии, противник взорвал дамбу Истринского водохранилища. Однако не задержал. [321]
«На моих глазах, — пишет Рокоссовский, — в сильный мороз, под огнем врага дивизия Белобородова форсировала бушующий водяной поток. В ход были пущены все подручные средства: бревна, заборы, ворота, резиновые лодки — все, что только могло держаться на воде. Герои-сибиряки сделали, казалось бы, невозможное и обратили в бегство врага...
Константин Константинович будто предугадал, что скоро в лексиконе гитлеровских военачальников и господина Геббельса появится призрачный «генерал Зима», на которого они попытаются свалить всю вину за свое поражение под Москвой. «Дело не в зиме, — утверждает Рокоссовский, — а, с одной стороны, в просчетах немецкого командования, а с другой — в могучих ударах, которые нанесли немецким захватчикам наши славные воины...»
Позже эту же мысль разовьет и конкретизирует Илья Эренбург: «Не генерал Зима гонит гитлеровских вояк, а другие генералы — Рокоссовский, Говоров, Белов, Болдин, Мерецков, Федюнинский. Зима — зимой, а война — войной».
Любопытнейший трофейный документ приведен в статье командующего 16-й армии: приказ по дивизии СС «Империя». Там так охарактеризовано поведение наших бойцов в оборонительный период битвы за Москву: «...умирают, не оставляя своих позиций». Теперь о наших бойцах с полным правом можно сказать, что они обладают железным упорством не только в обороне, а и в наступлении.
Не могу не отметить, что опубликование этой статьи Рокоссовского было сопряжено с некоторыми затруднениями. Есть там такие строки:
«Не раз и не два Верховный главнокомандующий находил время для того, чтобы непосредственно снестись с частями, действующими на нашем участке.
Это было в критические дни, когда мы отходили под напором превосходящих сил неприятеля. Неожиданно меня вызвали к телефону. Я услышал: «Говорит Сталин. Доложите обстановку». Подробно, стараясь не упустить ни одной мелочи, я обрисовал положение на нашем участке фронта. В ответ раздался спокойный голос: «Держитесь крепче. Мы вам поможем».
Буквально на следующий день мы ощутили все реальное значение этих слов. Меры, принятые Сталиным, позволили нам прекратить отход и, в конечном счете, перейти в контрнаступление».
Нынче эти строки никого не смутят. Все здесь правильно, все естественно. Немало таких и подобных строк содержится в книгах Г. К. Жукова, А. М. Василевского и, наконец, самого К. К. Рокоссовского. Но в военное время любое упоминание в открытой печати о переговорах со Ставкой требовало согласования в самых высоких инстанциях.
Уже набранную статью я послал на такое согласование в 10 часов вечера. Не очень-то мы рассчитывали на быстрый ответ, а все-таки решили не отправлять вторую полосу в стереотипный цех до двух часов ночи. Ровно в час мне позвонил помощник Сталина Поскребышев и сказал:
— Можете печатать...
Позже при встрече с Рокоссовским я поделился с ним этой нашей «редакционной тайной». Он улыбнулся:
— Причинил вам хлопоты...
— Побольше бы таких хлопот, — в тон ему ответил я, имея в виду [322] здоровое стремление каждой уважающей себя газеты раньше других рассказать своим читателям о том, что их очень интересует.
...Рядом со статьей Рокоссовского мы напечатали фото с подписью: «На Военном совете 16-й армии — К. К. Рокоссовский, член Военного совета дивизионный комиссар А. А. Лобачев, начальник штаба генерал-майор М. С. Малинин и начальник политотдела бригадный комиссар А. И. Масленов». Автор снимка Капустянский остался верен обычной своей схеме: опять на столе топографическая карта, опять карандаш уткнулся в какую-то точку, а все остальные, как по команде, смотрят в ту же точку.
Умел Капустянский командовать теми, кого фотографировал. Невзирая на ранги — от рядового до маршала...
По указанию ЦК партии Алексей Толстой переселен в Ташкент. Из-за дальности расстояния наша связь с ним, может быть, чуточку усложнилась, но не прервалась. Нам хорошо известно, как он живет, как трудится. В одной из телеграмм Алексей Николаевич сообщал нам: «Был занят организацией концерта в пользу эвакуированных детей, которому придаю большое значение... В настоящее время продолжаю работать над «Русской правдой». Вышлю в ближайшие дни».
А вот сегодня напечатана его статья «Первый урок». Это отклик писателя на провал гитлеровского плана захвата Москвы.
«Один немецкий пленный будто бы сказал: «Не знаю, победим мы или нет, но мы научим русских воевать».
На это можно ответить только: «Мы победим — мы знаем, и мы вас, — немцев, — навсегда отучим воевать».
Школу войны Красная Армия проходит не у немецких профессоров. В исключительно трудной обстановке отступлений под натиском отмобилизованной для завоевания мира фашистской армии и контрударов по ней Красная Армия не только не растеряла боевых качеств, не превратилась в бегущее стадо, как на это надеялся Гитлер и как об этом [323] вопил Геббельс во все микрофонные завертки, но крепла с каждым месяцем...»
Как перекликается это с тем, что мы читали потом в романе Константина Симонова «Живые и мертвые»! Помните диалог Серпилина с пленным немецким генералом? «К сожалению, — говорит тот генерал, — мы, кажется, научили вас воевать». На что Серпилин отвечает: «А мы вас отучим!..»
Впервые выступил на страницах «Красной звезды» Владимир Ставский. Читатели уже знают, что я и он делили радости и печали, труды и заботы еще в «Героической красноармейской», а потом на финской войне. По всем «законам» фронтового братства мы и теперь, казалось бы, должны были работать в одной газете. Не получилось так: в первый же день Отечественной войны Ставского прикомандировали к «Правде».
Но мы часто встречались. Приезжая с фронта, Ставский непременно заглядывал ко мне — поговорить было о чем. Вот и вчера зашел. Рассказал поучительную историю из боевой жизни одного артиллерийского полка.
Четыре связиста во главе с сержантом Николаем Микуровым заняли в березовом лесочке старый блиндаж и разместили там промежуточный пункт связи. Два дня работали спокойно, если не считать артобстрелов, а на третий день появились гитлеровцы, стали забрасывать блиндаж гранатами. Раздался окрик: «Русс, сдавайсь!» В ответ связисты открыли огонь из винтовок и сразу уложили двоих неприятельских солдат. Затем — третьего. Те начали планомерную осаду блиндажа. А тут, как назло, нарушилась связь с полком — помощи ждать неоткуда.
Один из связистов запаниковал:
— Не спасемся! Все равно смерть!
Сержант сурово одернул его:
— Какая смерть! Что ты раскис! Будем отстреливаться. Сколько немцев уже убито. Их стало меньше. Сдаваться не будем. Позор — и потом замучают... Последняя пуля для себя. Ясно?
Но паникер выскочил из блиндажа с поднятыми вверх руками и был пристрелен кем-то из своих товарищей. Их осталось трое.
Они продержались до вечера. А к вечеру подоспела подмога. Блиндаж был деблокирован, бойцы, верные своему долгу, спасены.
— Об этом я только что написал очерк, — заключил Ставский.
— Ты что же, пришел меня дразнить? — спросил я. — Давай сюда твой очерк.
— Как давай? А Поспелов?..
— Это беру на себя. Обожди...
Оставив Ставского в своей комнате, я спустился этажом ниже к главному редактору «Правды». Жили мы дружно, одной семьей, и я рассчитывал, что уговорю Петра Николаевича отдать очерк Ставского «Красной звезде». Поспелов уже познакомился с рукописью, она готовилась в набор. Моя просьба как будто запоздала. Но Петр Николаевич вдруг предложил:
— Давай оба его напечатаем.
Так очерк Ставского был опубликован одновременно в «Правде» и «Красной звезде». В двух номерах — за 19 и 20 декабря. [324]
20 декабря
С начала нашего контрнаступления прошло две недели. Времени не так уж много, но у войны свои измерения. За пятнадцать дней многое увидено, многое осмыслено и переосмыслено. Вот напечатана еще одна статья Коломейцева — «Бой на окружение». Вроде бы продолжение старой темы. Тема-то старая, а опыт новый. Автор высказал немало ценнейших в данный момент соображений.
Обрадовал Высокоостровский: прислал из 10-й армии статью командующего генерал-лейтенанта Ф. И. Голикова «Фланговый удар по войскам Гудериана». Она созвучна недавней нашей передовице. Автор свидетельствует:
«Опыт первых дней наступления научил нас многому. Он прежде всего показал, что наступающие войска должны по возможности избегать лобовых атак. Надо умело находить фланги противника, стыки между его частями и смело устремляться туда. Это позволяет не просто теснить противника, но обходить его, окружать и уничтожать полностью. Немцы очень чувствительны к охватам. Они воюют преимущественно вдоль дорог, имеют большое количество автотранспорта и других подвижных средств, зависящих от дороги, и поэтому крайне болезненно воспринимают выход даже небольшого нашего отряда на их коммуникации».
Среди других острых проблем в статье был освещен извечный вопрос — о месте штаба в бою:
«Практика первых дней наступления еще раз подтвердила необходимость максимального приближения штабов к своим войскам. Это облегчает связь с частями, ставит штабы в центр всей боевой деятельности, дает возможность правильно и своевременно учитывать обстановку. У нас был случай, когда командование одной части не поняло этого важнейшего требования наступательного боя. Что же получилось в итоге? Подразделения этой части вплотную подошли к важному населенному пункту, но приказа о взятии его из штаба не поступало. Как потом выяснилось, штаб оторвался от своих наступающих подразделений. Растерявшийся вначале противник уже начал было приводить себя в порядок и подтягивать резервы для контратаки. Пришлось действовать через голову штаба части...»
Генерал Голиков из-за скромности умолчал, что «действовать через голову штаба части» пришлось ему. Об этом нам рассказал Высокоостровский, который был рядом с командармом во время той баталии. Рассказал нам спецкор, что то был штаб не части, а дивизии, а подразделения — полки. Но решили ничего не менять, оставить так, как написал Голиков...
Должен сказать, что каждая статья командующего фронтом или командарма расценивалась у нас как «гвоздь» номера. Мы знали, что эти статьи принимались в войсках с вниманием и интересом. Это знали и они, и нет сомнений, что поэтому считали выступления в газете своим долгом, а быть может, и делом чести.
Статьи столь авторитетных авторов не залеживались. Вот сегодня мы получили статью Голикова, и завтра, 21 декабря, ее уже будут читать в войсках. Сегодня же мы получили еще одну статью командарма, и она тоже ушла в набор для завтрашнего номера газеты.
Сразу после освобождения Ростова-на-Дону корреспонденту по Южному фронту Лильину было дано задание: просить у командующего 56-й армии генерал-лейтенанта Ф. Т. Ремизова статью об опыте Ростовской [325] наступательной операции. Ремизов согласился, но предупредил, что напишет не вдруг: надо, мол, поразмыслить. Получили его статью через неделю. Называлась она не больно оригинально: «Поучительная операция». Однако действительно содержала много поучительного.
Жуков, просматривая «Красную звезду», где напечатаны статьи двух командующих армиями, сказал:
— Ишь расписались наши командармы!..
Сказано это было с явным одобрением. Я, воспользовавшись случаем, снова завел разговор о его выступлении в «Красной звезде». Но опять безрезультатно.
В газете по-прежнему туговато со стихами. И нетрудно представить, как мы обрадовались, когда Симонов выложил сразу три стихотворения. Напечатали мы их под общим заголовком «Возвращение». Первое стихотворение — «Товарищ» — хорошо известно. Симонов его сам любил и включал во все свои поэтические сборники и собрание сочинений. Сюжет был навеян трагическим событием, с которым столкнулся Симонов в августе, когда вместе с членом Военного совета 51-й армии корпусным комиссаром А. С. Николаевым оказался на Арабатской стрелке. Напомню, что ночью туда внезапно высадились немцы и уничтожили нашу стрелковую роту, оборонявшую эту узенькую полоску советской земли. Не у кого было даже спросить, как здесь все происходило. Всматриваясь в поле недавнего боя, показывая на павших, Николаев сказал:
— Эти лежат лицом вперед, на Запад. Приняли смерть в бою, сражались до конца...
Его слова глубоко запали в душу поэта и вот вылились в стихи:
На пятый день под яростным огнемПрочитав эти стихи, я спросил Симонова:
— Это оттуда, с Арабатской стрелки?
— И оттуда, и отсюда, — ответил он. — Везде, в каждом бою так...
Второе стихотворение — «Дорога» — является как бы второй частью его знаменитого «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...», но только —
Дорога стала не такой,Эти стихи навеяны наступлением на Михайлов — Богородицк армии генерала Голикова. В них есть и тот самый эпизод с двумя факельщиками, поджигавшими деревню и расстрелянными по приказу командарма. Его, как, наверное, помнит читатель, я вычеркнул из очерка Симонова. А вот в стихах ему нашлось место. Стихи — не «документ»!
Третье стихотворение, тоже хорошо известное, — «Майор привез мальчишку [326] на лафете...». В «Красной звезде» оно имело заголовок «Воспоминание» и начиналось строфой, которой в книгах нет:
Сейчас, когда по выжженным селеньямСнял Симонов и последние два четверостишия:
За тридевять земель, в горах Урала,Много лет спустя я спросил Симонова, почему он отказался от этих строк. Ответ последовал такой:
— Понимаешь, в художественном отношении они не того...
Я пожал плечами:
— На войне они были вполне... того!..
— Спорное суждение, — возразил Симонов. Но спорить ему явно не хотелось, и он добавил, улыбнувшись: — Словом, это право автора...
Очередная статья Ильи Эренбурга выдержана, я бы сказал, в едко-саркастическом тоне:
«Мы не зря пережили тяжкую осень. Мы не зря узнали горечь отступления. Мы закалились. Мы научились бить немцев... Не все им кататься в танках, не все пировать... Завоеватели Парижа удирают из Ливен. «Герои» Фермопил теряют штаны в Алексине. Затаив дыхание, весь мир смотрит, как «непобедимая» германская армия откатывается от Москвы... У немцев не только танки, у них есть пятки, и эти пятки красиво сверкают...
Они пишут: «Русские просто заняли пункты, очищенные нами по соображениям высшей стратегии». Нет, мы не «просто» заняли Ростов и Тихвин. Пришлось предварительно перебить десятки тысяч немцев. Да и немцы не «просто» очищали наши города. Они пробовали удержаться. Их выгнали из Клина. Их выбили из Калинина. «Высшая стратегия»? Объяснение для... остолопов. Когда выполняют стратегические операции, не бросают орудий, орудия не окурки, не теряют танков, танки не булавки... Гитлер может выдать фельдмаршалу Рунштедту орден за очищение Ростова. Он может подарить золотую шпагу фельдмаршалу Леебу за бегство из Тихвина. Он может осыпать бриллиантами мундир фельдмаршала фон Бока за Клин, за Калинин, за Сталиногорск. Он может сказать, что климат Ростова вредоносен для немцев, что гитлеровцы, поглядев в бинокль на Москву, нашли ее малопривлекательной, он может сказать, [327] что зимний ветер дует в спину, это приятней, чем когда дует в лицо. Битый еще может хорохориться...»
У нас в редакции говорили: надо быть Эренбургом, чтобы так разделать главарей третьего рейха, пытающихся скрыть от своих же соотечественников и всего мира масштаб декабрьского поражения!
Имелись в этой статье и такие строки, над которыми редактору следовало бы, пожалуй, призадуматься: «Скоро черед Харькову», «Ленинград, кольцо вокруг тебя разжимается», «Близится час облавы»... Да и сама статья озаглавлена «Близится час». Но... все мы люди-человеки. Все порой увлекаемся сверх меры — и писатели, и редакторы, и даже стратеги...
Однако восторги восторгами, увлечения увлечениями, а и в трезвости Илье Григорьевичу отказать нельзя. В той же статье он предупреждает:
«Мы знаем, что впереди еще много испытаний... Путь наступления — долгий путь: деревня за деревней, дом за домом. Немцы понимают, что их ждет. Они будут отчаянно защищаться. Они, возможно, еще не раз попытаются прорвать наш фронт и перейти в контрнаступление... У немцев еще сотни дивизий. У немцев еще тысячи и тысячи танков...»
С Западного фронта вернулся Василий Гроссман. Он был в прославленной 1-й гвардейской стрелковой дивизии, у генерала Руссиянова. Об этой дивизии и в дни наступления, как и в дни обороны, можно было писать без конца. В номер газеты Гроссман не успел написать, да его и не подгоняли. Мы знали, как он работал. Хотя он приучил себя писать в любой обстановке, в самых, казалось бы, неблагоприятных условиях — в блиндаже у коптилки, в поле, лежа на разостланной постели или в набитой людьми избе, — писал он не торопясь, упорно вкладывая в этот процесс все силы без остатка. По-другому он просто не мог.
Для сегодняшнего номера Василий Семенович принес очерк «Гвардия наступает». Конечно, это еще не было тем широким художественным полотном, которым писатель одарил нас на втором году войны. Вернее говоря, это еще репортаж, но и в нем просматривалось искусство большого мастера портретных характеристик, пейзажа, деталей. Вот начальные строки очерка:
«Поздно ночью пришли мы в штаб дивизии — генерал сидел с начальником штаба за картой. Лицо генерала горит от ветра. Он недавно приехал из полка, глаза улыбаются — и лицо его, и голубые, улыбающиеся глаза удивительно напоминают те лица и глаза, что мы видели в снежной метели, — твердые, уверенные, довольные».
А вот и концовка очерка:
«Гвардейцы идут вперед. Суровый зимний ветер воет над степью, белые облака снега заполняют воздух, земля дымится от поземки — днем и ночью движутся, преследуя врага, гвардейцы Руссиянова, одетые в меховые шапки со спущенными ушами, в большие яловые сапоги, в теплые, пухлые рукавицы. Их молодые лица раскраснелись от ветра, они улыбаются — светлоглазые, белозубые, вдруг выходящие из светлого облака». [328]
Снимки Бернштейна и Темина из 10-й армии появились в газете с опозданием на три дня. За это мы им обоим «выдали». Они пробовали оправдать задержку многими причинами: самолет был неисправен, непогода. Но им сказали:
— А как же Симонов?..
Вину свою Бернштейн и Темин несколько искупили тем, что привезли хорошие снимки. На фотографиях внушительно выглядит та самая дорога на Запад, о которой писал Симонов. И еще была одна репортерская находка: на сани, в которые впряжена лошадь, погружен малолитражный автомобиль. Под снимком этим подпись: «Зимний тягач» последнего немецкого образца, брошенный при отступлении немцев из г. Епифань».
21 декабря
Накануне вечером заехали в редакцию, чтобы сдать очередной свой репортаж, Милецкий, Хирен и Капустянский. На мой вопрос: «Когда возьмете Волоколамск?» — ответили пожатием плеч, развели руками. Потом не без юмора рассказали, как сами пытались узнать об этом у Рокоссовского. Явились к нему на КП вместе с корреспондентами других газет. Генерал принял их приветливо. А они молчат, ничего не спрашивают: не принято задавать такие вопросы. Рокоссовский, конечно, догадался, зачем пришли журналисты, но тоже молчит. Так помолчали-помолчали, да и стали прощаться. Уж вдогонку командующий сказал:
— Спокойной ночи. Далеко не уходите...
В ту же ночь — с субботы на воскресенье, когда верстался этот номер газеты, — армия Рокоссовского овладела Волоколамском. Я созвонился с редактором «Правды» Поспеловым и редактором «Известий» Ровинским, предложил им съездить туда. Для меня и Ровинского отлучиться из редакции в воскресенье относительно легко — в «Известиях» и «Красной звезде» этот день считается выходным. Поспелову труднее: «Правда» выходила без перерыва. Поехал, однако, и он, пригласив с собою Ставского. А я прихватил Темина. В многоместной машине «ЗИС-101» пятерым пассажирам было отнюдь не тесно. Только тяжеловесна она, как трактор, пришлось нам понатужиться, выталкивая ее плечами из ухабов разбитой фронтовой дороги.
Чем ближе к Волоколамску, тем ощутимее дыхание фронта. Много разбитых немецких танков и орудий, смятых, искореженных автомашин. Немало автотранспорта брошено противником из-за отсутствия горючего. По обочинам — присыпанные снегом трупы гитлеровцев. Дорога выглядит словно вдруг остановившийся на ходу конвейер гигантской битвы: все застыло здесь в каком-то противоестественном положении.
Ставский старательно подсчитывал вражеские танки и пушки. Не доезжая до Волоколамска, он, однако, сбился со счета: цифра была уже трехзначной. Временами Владимир Петрович просил остановиться и тащил нас всех осматривать трофеи. У одной огромной немецкой пушки мы задержались несколько дольше, чем у других: там при нас красноармейцы [329] выволакивали из погребов прислугу, не успевшую унести ноги.
Дорога то круто взмывает на пригорки, то скользит вниз по лесному коридору. На перекрестках указатели на немецком языке. Всюду могильные кресты — в касках и без касок. Попадаются целые рощи березовых крестов с табличками. На табличках готическим шрифтом выжжены имена и даты. Судя по датам, все это наколочено в октябрьских боях. Выходит, хорошо потрудились наши бойцы в те грозные дни, сдерживая натиск врага.
На центральной площади Волоколамска — виселица, а внизу, на снегу, восемь снятых с нее трупов. Местные жители рассказали, что казненные провисели с месяц — гитлеровцы не разрешали захоронить их. Сегодня этих мучеников будет хоронить весь город. В числе казненных — две девушки. Одна из них лежит с открытыми глазами, будто до сих пор удивленно глядит окрест. Свидетели казни говорили нам, что, когда гитлеровский палач надевал ей на шею петлю, она крикнула на всю площадь:
— Я умираю за Родину!..
Сняв шапки, мы почтили память этих тогда еще безвестных защитников Родины. И тут же решили рассказать всему миру об увиденном нами здесь собственными глазами. В газетах появились статьи, полные испепеляющей ненависти к нацистским людоедам. «Красная [330] звезда», кроме того, напечатала передовую «Восемь повешенных в Волоколамске».
Побывали мы и у дома № 3/6 по Пролетарской улице, где гитлеровцы расстреляли и пытались сжечь шестьдесят пленных красноармейцев. Они лежат в ряд, словно в строю. Для них рыли неподалеку братскую могилу.
В домике с разбитыми снарядом сенями мы нашли командный пункт полка, освобождавшего город. Командир полка оказался хорошим знакомым Ставского, и наша беседа сразу приобрела непринужденный характер.
Узнав подробности боев за Волоколамск, разговорились и с другими находившимися здесь командирами и бойцами о наших газетах. Получилось нечто вроде импровизированной конференции читателей трех ведущих центральных газет. Кажется, интересной для них и, несомненно, полезной для редакторов.
В это время Ставский куда-то исчез и вернулся лишь часа через два-три. Он, оказывается, успел побывать на противоположной окраине города, еще не совсем очищенной от противника. На упреки наши ответил шуткой:
— Я бы мог, конечно, взять с собою одного из вас, но рисковать тремя редакторами центральных газет...
Командир и комиссар полка сказали, что им пора уже сниматься отсюда, двигать вперед, а нас к вечеру ждали неотложные дела в редакциях. Тепло попрощавшись с новыми друзьями, мы отправились в обратный путь. [331]
23 декабря
Очередная поездка в Перхушково.
Зашел к Г. К. Жукову. У него — генерал В. Д. Соколовский, начальник штаба фронта. Настроение у обоих хорошее. В такие минуты нам, газетчикам, легче с ними разговаривать.
Генералы сидят над оперативной картой. Жуков водит по ней своим длиннющим карандашом, называет населенные пункты и номера дивизий, действия которых надо поддержать артиллерией, авиацией. Оба заняты своим делом, вроде меня здесь и нет. А я сижу в сторонке, чутко прислушиваюсь к их деловым репликам и жду, когда можно будет задать свой традиционный вопрос: на что газете обратить внимание, какая задача в эти дни главная?
Наконец ушел Соколовский, настал мой черед.
— Главная задача?.. — Георгий Константинович прочно сидит в кресле и словно сам с собой рассуждает. А я все записываю. Чего не успеваю записать — стараюсь запомнить. Очень любил я слушать Жукова: говорил он всегда ясно, четко, немногословно. И снова — в который уже раз! — то ли с подковыркой, то ли с одобрением спросил:
— Передовую строчишь?
— Да, Георгий Константинович. Так ее и назовем — «Главная задача».
Из Перхушкова я позвонил в редакцию. Сказал, чтобы Вистинецкий никуда не отлучался и задержались бы с отъездом на фронт Хитров и Коломейцев. Пожалуй, ни одна наша передовая не писалась такой многочисленной «бригадой», как эта. Оно и понятно, уж очень категорическое и ответственное у нее название — «Главная задача!».
В чем же она?
Вот что было записано мною во время беседы с Жуковым и вошло в передовицу:
«Мы продолжаем развивать наступление. Враг откатывается назад. Борьба вступила в новую, выгодную для нас фазу, но упорная битва продолжается. Наша задача состоит теперь в том, чтобы предельно использовать все преимущества, полученные в результате последних побед. Немецкое командование напрягает все усилия, чтобы спасти живую силу. Оно считает, что потери в технике в известной мере могут быть восполнены, новых же солдат и офицеров, вышколенных и подготовленных, не так-то просто найти. Замысел противника ясен. Отступая под нашими ударами и чувствуя опасность разгрома, гитлеровские генералы хотят перебросить свои потрепанные дивизии на новые, выгодные рубежи и там организовать мощную оборону. Но для этого нужно время. Это время они стараются выгадать любой ценой. Поэтому надо быстрее двигаться вперед, не давая врагу передышки, не позволяя ему вывести свои войска из боя — такова главная задача.
В первое время после нападения Германии на Советский Союз Гитлер во всеуслышание заявил, что он исключает позиционную войну. Он предал позиционную войну анафеме. Теперь, после многочисленных неудач на Восточном фронте, фюрер и его присные мечтают о позиционной войне, рассчитывая, что она спасет их от разгрома. Лишить гитлеровцев какой бы то ни было возможности перейти к позиционной войне, гнать и уничтожать так стремительно, чтобы они не могли закрепиться и [332] использовать преимущества оборонительных рубежей — в этом главная задача.
Надо еще решительнее, еще упорнее навязывать противнику свою волю. Если он не хочет драться, значит, тем более необходимо заставить его драться. Не давать ускользать от удара, во что бы то ни стало задерживать его боем и истреблять. Обстановка, сложившаяся на фронтах, говорит нам: надо торопиться. Теперь больше, чем когда-либо, боевые качества наших воинов, подразделений, частей будут оцениваться не только по тому, сколько территории они освободили, но и по тому, насколько своевременно, быстро и успешно решена главная задача — истребление немецкой группировки, уничтожение ее техники».
В газете много оперативного материала с важнейших сейчас фронтов: с Западного, Калининского, Юго-Западного, Ленинградского. На этих фронтах наши войска успешно продвигаются вперед.
А как Севастополь? 21 декабря Лев Иш сообщил: «после недолгой передышки гитлеровцы предприняли наступление крупными силами, на отдельных участках немецким войскам ценой колоссальных потерь удалось несколько продвинуться».
Хорошо известно, что означало «несколько продвинуться». Но в сегодняшней газете — новая корреспонденция Иша, ободряющая: «Атаки на Севастополь отбиты».
Эренбург прислал статью «Солнцеворот». Он все еще в Куйбышеве. Не по своей и не по нашей воле.
Но в «Красной звезде» с прежней регулярностью — каждый день, либо через день — печатаются его материалы на самые животрепещущие темы дня. Все, что он пишет для нас в Куйбышеве, передается по военному проводу в редакцию вне всякой очереди. Приказа об этом нет. Это делается по личной инициативе офицеров, несущих дежурства на военных узлах связи. Имя Эренбурга для них как бы пароль. Единственная задержка бывает из-за того, что, прежде чем передать статью Ильи Эренбурга, ее непременно прочитывают. Телеграфисты — первые читатели Эренбурга и в Куйбышеве, и в Москве.
Казалось бы, какая разница: пишет ли Эренбург в Куйбышеве или в столице? Язык, стиль, накал страстей тот же. Однако его отсутствие в редакции мы чувствуем. А я, пожалуй, больше всех.
Отношения у меня с ним были отнюдь не идиллические. Не просто было работать с Ильей Григорьевичем. И он сам отлично понимал это. Хранится у меня его книжка «Война», подаренная автором в 1943 году. Он написал на ее титульном листе: «Д. Ортенбергу. На память о «войне» в «Красной звезде».
Когда я служил уже в 38-й армии, Илья Григорьевич прислал мне письмо, в котором наряду с другими, очень дорогими для меня словами есть и такие: «Я вспоминаю героический период «Красной звезды», где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной и той же страстью».
Ругаться мы, пожалуй, не ругались. Я, во всяком случае, не помню, чтобы мы употребляли сильные выражения. Но споры были. И порой очень бурные.
За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, кто безропотно сносил любую редакционную правку. Были и такие, кто не давал и запятую заменить. [333]
Эренбург принадлежал ко вторым. Очень ревниво относился к тому, что писал. Каждая фраза была продумана, прочувствована, и он яростно отстаивал каждое слово.
Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, не совпадающую с авторской, и видел ключ к решению спорных вопросов только в доводах, в логике. Быстротечные дискуссии между мною и писателем порой вспыхивали в самое неподходящее время. Я, однако, понимал их необходимость и ни разу не пожалел о потраченных на это минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах всегда была достойной. Он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда, на моей памяти, в нем не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.
Эренбург не любил существующую в редакциях наших газет много ступенчатую систему прохождения рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система вполне естественна — главный редактор просто физически не может лично подготовить к опубликованию все материалы номера. Для Эренбурга, как и для Алексея Толстого, было сделано исключение: свои рукописи он приносил прямо ко мне.
С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение долгих месяцев войны, которые мы проводили вместе, стояли бок о бок у моей конторки, за которой так удобно было работать вдвоем. По условиям военного времени не все из того, что писал Эренбург и что мы сами очень хотели бы напечатать, попадало на газетную полосу. И все же Илья Григорьевич [334] спустя уже много лет после войны письменно засвидетельствовал, что пожаловаться на редактора не может: «...порой он на меня сердился и все же статью печатал... часто пропускал то, что зарезал бы другой».
Алексей Сурков как-то напомнил мне об одном таком эпизоде:
— Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорите, вышагивая оба по комнате и все время прикладываясь к графину с водой. Сами не заметили, как весь графин выпили, после чего ты вызвал Таню Боброву и накинулся на нее: «Почему в графине никогда воды нет!» Она удивленно развела руками: «Как нет? Был целый графин!» Все мы дружно рассмеялись, и разговор пошел в более спокойных тонах...
А один раз дело едва не дошло до разрыва. Не договорились мы с ним по какой-то формулировке в его статье. Илья Григорьевич потребовал:
— Давайте перенесем вопрос в ЦК партии.
— Зачем же в ЦК? — возразил я. — ЦК мне доверил редактировать газету, и мы с вами сами должны решать такие вопросы.
Рассердился Эренбург, забрал статью. А через несколько минут прибегает ко мне заместитель секретаря редакции Герман Копылев и взволнованно говорит:
— Эренбург попрощался с нами, забрал машинку и ушел. Он внизу, его еще можно вернуть...
Уехал Илья Григорьевич. Газета вышла без его статьи. Целую ночь вся редакция переживала это, прямо скажу, чрезвычайное происшествие. Жаль было Ильюшу — мы его горячо и нежно любили. Жаль было и газету. Утром я позвонил писателю, будто не зная, что он уехал «насовсем», и говорю:
— Илья Григорьевич, есть у меня такой вариант поправки. Как вы думаете?
— Что ж, — отвечает, — надо обсудить... — И чувствую, что обрадовался моему звонку.
— Хорошо, Илья Григорьевич, сейчас пришлю за вами машину... Через час влетает тот же Копылев — на сей раз радостный — и докладывает:
— Илья Григорьевич вернулся. С машинкой...
На второй день, к нашему общему удовольствию, статья Эренбурга появилась в газете...
В другой книге, подаренной мне Ильей Григорьевичем, дарственная надпись гласит: «Страшному редактору — от всего сердца. И. Эренбург». К слову «страшному» есть пояснительная сноска: «Миф будет разоблачен». Эта надпись дает мне основание думать, что наши деловые споры не оставили досады и горечи в душе писателя.
То была живая жизнь, где без споров и даже драки не обойдешься.
Итак, статья Эренбурга «Солнцеворот» — одна из тех, которую справедливо ставят в один ряд с его публицистическим шедевром — «Выстоять!».
Известно, что разгром немцев под Москвой стал началом поворота в ходе Отечественной войны. В статье Эренбурга нет слова «поворот». Оно вообще появилось гораздо позже. Писатель нашел другое, поэтичное слово, содержащее тот же смысл: «Солнцеворот»! Он напоминал, что было полгода назад. «Всего полгода...» [335]
Надо знать свой народ, любить его, верить в его силы, чтобы сказать о нем так, как сказал Эренбург:
«У нас тогда были седые люди с детской душой. Теперь у нас и дети все понимают. Мы выросли на сто лет. Ничто так не возвышает народ, как большое испытание. Нашу верность проверили каленым железом. Нашу гордость испытали танками и бомбами. Мы выкорчевали из сердца беспечность. Мы выжгли малодушье. Легко мы расстались с уютом и покоем. Шли месяцы. Враг продвигался вперед. Жестче становились глаза. Люди молчали. Но молча они думали об одном: мы выстоим.
Все короче становились дни. Вот и новый солнцеворот. Самая длинная ночь в году покрыла снежные просторы. По белому снегу среди черной ночи идут наши бойцы. Они идут вперед. Они преследуют отступающего врага. Мы выстояли».
Надо всей душой ненавидеть фашистов, знать их волчью сущность, чтобы так изобличить врага:
«Немногие из немецких солдат, перешедших 22 июня нашу границу, выжили. Шесть месяцев тому назад они весело фыркали: война им казалась забавой. Они восторженно грабили первые белорусские села. Они обсуждали, какое сало лучше — сербское или украинское. Они думали, что они — непобедимы. Разве они не побывали в Париже? Разве они не доплыли до Нарвика? Разве они не перешагнули через горы Эпира? Они пришли к нам посвистывая. Где они? В земле... Где их былая спесь? Они не поют, они дрожат от холода. Они мечтают не о московских ресторанах, но о хате, о крыше, о хлеве...»
Надо обладать широким кругозором, понимать масштабность происходящего, чтобы так оценить значение нашей победы под Москвой, под Ростовом-на-Дону:
«В эфире звучат имена наших побед: Ростова и Ельца, Клина и Калинина. Это звенит рог победы. Он доходит до всех материков. От Америки до Ливии, от Норвегии до Греции об одном говорят люди: немцы отступают. Выше подняли головы французы. Чаще грохочут выстрелы сербских партизан. С восхищением смотрят на Красную Армию наши друзья и союзники. Не зря древние лепили победу с крыльями: она облетает моря. Наши победы — это победы всего человечества. В тяжелые октябрьские дни, когда враг наступал, когда Гитлер готовился к въезду в Москву, мы повторяли одно: «Выстоять!». Победа не упала с неба. Мы ее выстояли. Мы ее выковали. Мы ее оплатили горем и кровью. Мы ее заслужили стойкостью и отвагой. Нас спасла высшая добродетель: верность.
Героев Ростова благодарит Париж. За героев Калинина молятся верующие сербы. Героев Ельца приветствует Нью-Йорк. Героям Клина жмут руки через тысячи верст стойкие люди Лондона. Русский народ принял на себя самый тяжкий удар. Он стал народом-освободителем».
«Народом-освободителем»! Как точно и верно сказал писатель! Далеко смотрел он вперед!
Наконец, надо было иметь трезвый ум, чтобы в то же время напомнить:
«Враг еще силен... Впереди еще много испытаний. Нелегко Германия расстанется со своей безумной мечтой. Нелегко выпустит паук из своей стальной паутины города и страны. Они не уйдут из нашей земли. Их нужно загнать в землю...
22 декабря. Солнце — на лето, зима — на мороз. Добавим: война — на победу».
Такой была статья «Солнцеворот»! [336]
26 декабря
Наше наступление как бы вошло в свои берега, и это сказывается на содержании и даже внешнем облике «Красной звезды». В ней все больше статей тактического плана. Вот характерные заголовки в сегодняшнем номере:
«Преследование врага».
«Советская пехота в наступлении».
«Тактика отступающих немецких частей».
«Больше дерзости и упорства в действиях мелких групп».
Эти статьи отличаются, однако, от тех, какие часто появлялись у нас до войны. Те представляли интерес лишь для ограниченного круга читателей, а остальных вряд ли задевали за живое. А эти читаются если не всеми, то уж, во всяком случае, подавляющим большинством командиров, политработников, да и бойцами тоже. И не только потому, что «на войне все по-другому», все всех затрагивает, всех касается, всех волнует. А еще и потому, что делаются эти статьи иначе. В них — не только «чистая методика». В них — живая жизнь на войне, во всем ее многообразии, осмысление новейшего опыта, добытого в трудных боях, ценой тяжелых жертв. В этом отношении не представляют исключения ни статья генерал-майора технических войск Г. Невского «Инженерные войска на фронте», ни статья генерал-майора интендантской службы А. Лобова «Опыт снабжения частей фронта», ни статья армейского хирурга военврача 1-го ранга профессора И. Жорова «Некоторые вопросы хирургической помощи на фронте».
Мы, однако, старались делать эти статьи более читабельными. Принес мне как-то Николай Денисов свою собственную статью — «Бой с новыми немецкими самолетами». Прочитал я ее и говорю:
— Авиаторы, вероятно, разберутся. Но ведь тема-то вашей статьи интересна и для общевойскового командира. Как бы сделать статью понятной и для него?
Стали думать. И кое-что придумали. Отчасти за счет улучшения текста, отчасти за счет графики.
В последнее время при публикации материалов по тактике и оперативному искусству мы все чаще дополняем текст графическими схемами.
Милецкий доставил в редакцию любопытный приказ по 23-й немецкой пехотной дивизии. Совсем свежий приказ, от 19 декабря, подписанный генералом Гельмесгербертом. Он гласит:
«Общее состояние ведения войны повелительно диктует, чтобы происходящее сейчас отступление было остановлено.
Дивизия прочесывает в настоящее время все свои тылы и возвращает в полки отставших солдат. В дальнейшем требуются энергичные действия всего личного состава, чтобы каждый берег свое и собирал брошенное оружие.
В каждом солдате должны вновь проснуться и укрепиться воля к обороне и вера в нашу собственную силу и превосходство. Дело идет о жизни и смерти...»
Документ этот мы напечатали на первой полосе с соответствующими комментариями. Опубликована также подборка писем немецких солдат. В них досказано то, о чем умолчал в своем приказе генерал Гельмесгерберт. [337] Вот строки из письма санитара Бернгарда Эббена от 7 декабря:
«Наша часть утратила боеспособность. Нервы больше не выдерживают».
А вот из послания от 8 декабря то ли сына, то ли мужа некоей Христине Лопиан: «Русские нас почти окружили и ежедневно атакуют. У нас большие потери... Если бы только выбраться из этого дьявольского кольца живым!..»
Василий Гроссман прислал из Ельца очерк «Проклятые и осмеянные». Это о том, что писатель увидел и услышал в селе, где немецко-фашистские оккупанты пробыли всего лишь четыре дня.
Почему они прокляты, догадаться нетрудно: здесь они, как и во всех иных селах и городах, грабили и убивали мирных жителей. А почему подверглись осмеянию, придется пояснить несколькими краткими выдержками из очерка Василия Семеновича.
Вот картинка их вступления в это русское село:
«Головы солдат были повязаны платками. Некоторые надели под черные шлемы детские капоры и вязаные женские рейтузы. Многие солдаты волочили за собой детские салазки, груженные одеялами, подушками, мешочками с едой. Некоторые впрягли в детские санки жеребят и подгоняли их...
Колхозники смотрели на эту необычайную колонну войск. Древние старики прятали в бородах умную, злую усмешку... Немцы разбрелись по избам, злые, голодные, одновременно страшные и смешные, людишки-хорьки. Наш мудрый народ сразу подметил, что эти кровавые солдаты стали смешными. И в рассказах об ужасах оккупантов, о бесчинствах, о зверствах фашистов вместе с гневом проскальзывают нотки народной издевки и презрения».
Одна из колхозниц рассказывала писателю:
— Не видала я, чтобы люди столько жрали. Цельный день грабят народ — собирают харчи и жрут. А ночью вызовут из сеней: «топи, топи!» — кричат — и опять жрать... Стыда у них никакого — голыми при женщинах ходят. Котелки полощут и на пол помои выливают, кости гложут — и все на пол...
Другой рассказ:
— Набились в хату, стоят у печки, как кобели, худые, стучат зубами, трясутся, руки прямо в печку суют... Только обогрелись, стали чесаться... Ужас смотреть и смешно... Как собаки лапами чешутся...
От себя писатель добавляет:
«Четыре дня простояли немцы в этом селе. Дальше они не пошли. Их погнали назад. Лежат их мертвые тела, полузасыпанные снегом, валяются каски, снарядные ящики, патроны, стоят разбитые машины, брошенные ими пушки... Возле убитых лежат фотографии, десятки, сотни фотографий. Вот солдаты маршируют по улицам пылающего Белграда, вот они стреляют в цель по картинам в польском замке, вот идут по площади Парижа, вот купаются они в бассейне перед мертвым, сгоревшим дворцом, вот они на развалинах крепости, вот их самодовольные, пьяные лица выглядывают из-за батареи бутылок в ресторане побежденного норвежского города. Эти фотографии, наверное, размножены, висят на стенах немецких домов, заполняют семейные альбомы на столиках.
Теперь преступной романтике гитлеровской армии, отравившей душу [338] Германии, пришел конец. Те, кто изображен на этих фотографиях, лежат мертвыми на снежных полях, либо идут по дорогам, волоча саночки с крестьянскими одеялами и подушками. Идут крикливые, прожорливые, вшивые, проклятые и осмеянные русским народом, идут убийцы детей и стариков».
29 декабря
Почти каждый день публикуются сообщения Совинформбюро о новых и новых населенных пунктах, отбитых у противника. Одни из них, скажем, Одоев, Наро-Фоминск, Белев, Тим, обозначены на картах кружочками, другие — помельче — еле заметными точками. Но каждый из них нам дорог. Это — освобожденная родная земля, вызволенные из фашистской неволи советские люди, еще один шаг к Победе.
Высокий класс оперативности показали в эти дни наши корреспонденты. Но некоторые из них настолько «замотались», что стали допускать досадные промахи.
Об освобождении Белева нам стало известно поздно вечером. И хоть мы знали, что где-то там находятся Симонов и Кнорринг, получить от них какие-то материалы о Белеве именно в тот вечер никто не рассчитывал. Вдруг появляется неведомый нам летчик и вручает пакет с собственноручной надписью Кнорринга: «Город Белев, освобожденный частями Красной Армии. Снимок сделан с самолета, пилотируемого летчиком Туловым». Восторгам нашим и похвалам Кноррингу не было, как говорится, ни конца ни края. А чуть позже выяснилось, что Кнорринг, увидев этот свой снимок в «Красной звезде», в отчаянии схватился за голову: снят был с воздуха не Белев, а Одоев, куда он летал вместе с Симоновым за три дня до того. Хотели мы было дать поправку, но сравнили белевскую пленку с одоевской и отказались от этого: и в Одоеве и в Белеве разрушения были очень схожими.
Ох уж этот Одоев! Запомнился он мне.
В романе Симонова «Так называемая личная жизнь» есть очень впечатляющая сценка размолвки с редактором главного героя этого произведения Лопатина по возвращении из только что освобожденного Одоева. Позволю себе воспроизвести ее здесь с некоторыми несущественными в данном случае сокращениями:
«Не заходя к редактору, чтобы тот не сбил его, Лопатин заперся и к вечеру написал очерк «В освобожденном городе»...
— Я уже знаю, что ты вернулся, — сказал редактор, когда Лопатин с очерком в руках вошел в его кабинет, — но приказал тебя не отрывать. Есть одна важная новость для тебя, но давай сначала прочтем.
Фразу насчет новости Лопатин пропустил мимо ушей, — наверное, еще какая-нибудь поездка, которую редактор считает особенно интересной — и, став у него за плечом, стал следить, как тот читает очерк.
Редактор поставил сначала одну птичку, потом вторую, потом третью, жирную, — против слова «испуг». Поставил, повернулся к Лопатину, словно желая спросить его: что же это такое? Но раздумал и уже быстро, не ставя никаких птичек, дочитал очерк до конца.
— Хорошенькая теория, — сказал он, бросив на стол очерк, и быстро [339] зашагал по комнате. — Большой подарок немцам сделал бы, напечатав твое творение...
— Почему подарок?..
— А потому, — сказал редактор, — что немцы возьмут очерк и перепечатают во всех своих вонючих оккупационных листках, мол, не бойтесь, дорогие оккупированные граждане, милости просим, служите у нас, даже если потом опять попадете в руки Советской власти, все равно вам за это ничего не будет... Ты только подумай, к чему ты, по сути, призываешь в своей статье...
— К тому, чтобы всех не стригли под одну гребенку, только и всего.
— А гребенка тут и должна быть только одна — служил у немцев или не служил! Время военное, все эти «с одной стороны, с другой стороны» надо оставить, по крайней мере до победы.
— Допустим, — упрямо сказал Лопатин, — а все-таки как надо было поступать этому инженеру-коммунальнику, о котором я пишу?
— Не знаю, — отрывисто сказал редактор. — Не надо было оставаться или не надо было на работу являться... Самому думать, как поступать. А раз остался, пусть теперь расхлебывает кашу...
— Что значит «пусть расхлебывает»? Что же, эти люди виноваты, что ли, что мы отступили почти до Москвы? Мы отступили, а они пусть расхлебывают?
— Надо было отступать вместе с армией, — отрезал редактор, злясь от сознания собственной неправоты.
— Матвей...
— Что Матвей?
— А то, что у тебя пять корреспондентов в окружении остались, не сумели выйти, а ты хочешь, чтобы эта женщина с грудным ребенком и матерью-инвалидкой вместе с войсками ушла?! Ты хочешь, чтобы от границы до Москвы все успели на восток уйти, когда немцы летом танками по сорок километров в сутки перли... Кому ты говоришь? И ты, и я это своими глазами видели! А теперь пусть «расхлебывают»...
— Разговор твой не ко времени. Увидел пять взятых городов и расчувствовался, а мы, между прочим, не Берлин берем, а под Москвой еще сидим, если глядеть правде в глаза. Рано разнюниваться! Сейчас без железной руки не только то, что отдали, не вернем, но и то, что вернули, между пальцами упустим... В общем, хватит! — сказал редактор. — Совесть надо иметь! Когда вам от меня достается — это вы знаете! А что мне за вас бывает — это одна моя шея знает! — Он сердито хлопнул себя по шее. — Забирай к чертовой матери свой очерк и считай, что у нас не было этого разговора. — Редактор снова схватил очерк со стола и на этот раз, почти скомкав его, сунул Лопатину. — Забирай, иди и высыпайся, завтра под Калугу поедешь!..»
Эта сцена воспроизведена Симоновым в романе, можно сказать, с натуры. Только заменены имена редактора и корреспондента. Такой или почти такой разговор произошел между мною и Симоновым.
В Одоеве судьба свела Симонова с двумя, по всем признакам, честными советскими людьми: инженером-коммунальником и бывшей машинисткой райисполкома. Первый, по требованию оккупационных властей, восстановил что-то в городском коммунальном хозяйстве, отчего выиграли не столько оккупанты, сколько все население города. А вторая, чтобы спасти от голодной смерти троих своих детей, вынуждена была поступить на должность машинистки в городской магистрат. Их поставили потом в один ряд [340] с изменниками Родины. Симонов усмотрел в этом несправедливость и восстал против нее в своем очерке, который так и назывался «В освобожденном городе».
Должен признать теперь, что Симонов в общем-то был прав, он смотрел вперед. Много, очень много городов и сел нам предстояло освобождать, и нельзя было ни тогда, ни позже уйти от проблемы, которую поднял писатель. Не могу сказать, что я безучастно отнесся к ней. Но такое выступление военной газеты едва ли было бы понято и поддержано тогда. Гораздо вероятнее то, что оно было бы осуждено. И дело не в том, что я опасался неприятностей. Всякий редактор, если он хочет быть редактором в высоком партийном понимании этого слова, не должен бояться, как у нас говорили, «ходить на острие ножа», ставить жгучие вопросы. Я остерегался другого — болезненного восприятия такой постановки вопроса в войсках, борющихся с врагом не на живот, а на смерть, охваченных священной ненавистью к нему и непримиримостью к тем, кто вольно или невольно служит фашистам...
В этом же номере опубликован большой очерк Бориса Галина «Казаки». Когда мы получили очерк и я его прочитал, невольно вспомнил, как Галин начинал свою работу в «Красной звезде».
В нашем коллективе за Борисом Галиным закрепилось имевшее в войну хождение добродушно-веселое звание «рядовой, необученный». В армии он никогда не служил и к военному делу приобщен не был. В молодости Галин работал в одной из московских типографий печатником, получил серьезную травму руки, и с воинского учета его списали начисто. Когда началась Отечественная война, Галин встревожился: не окажется ли он, всегда находившийся на переднем крае пятилеток, вдруг где-то в тылу, позади главных событий войны.
Помочь Галину вызвался его товарищ еще по Донбассу Борис Горбатов. Батальонный комиссар Горбатов уезжал во фронтовую газету, и Галин упросил его взять с собой. Однако Галин понимал, что ему уже не «шестнадцать мальчишеских лет», когда можно было попросту «сбежать» на фронт, и на всякий случай послал телеграмму начальнику Главного политического управления, который хорошо знал и ценил писателя еще по «Правде». Галин просил послать его в действующую армию. На второй день ему позвонили из ГлавПУРа и предложили явиться на Малую Дмитровку, к нам в редакцию.
Так неожиданно для себя Галин стал корреспондентом «Красной звезды». Числился он поначалу в звании рядового. Немного позже появились на его петлицах шпалы старшего политрука. В то время как у всех коллег Галина периодически, в соответствии со стажем и заслугами, менялись знаки различия на петлицах, а потом — количество звездочек на погонах, наш «рядовой, необученный» проходил в одном и том же звании всю войну.
Галин не был военнообязанным, и звание старшего политрука редакция «присвоила» ему самовольно, даже не приказом, а обозначив это только в удостоверении личности. Шпала, хотя и одна, имела все же большую пробивную силу, столь необходимую корреспонденту, чем петлицы рядового.
Прослужил Галин верой и правдой все четыре года войны в «Красной звезде», но, надо сказать, строевого внешнего блеска так и не приобрел. [341]
Но если со строевой выправкой у Галина ничего не выходило, то фронтовая закалка пришла к нему довольно быстро. Всю войну он почти безвыездно провел в действующих армиях и чести краснозвездовцев не посрамил.
Надо заметить, что при всей внешней субтильности Галин был неимоверно вынослив. Многие завидовали его работоспособности на фронте. После трудного дня и бессонной ночи мог с ходу засесть за очерк или корреспонденцию и передать материал в номер. Для «вдохновения» ему требовался лишь стакан теплого чая и кусочек сахара.
«Стихией» Галина были полк, рота, окопы, солдатские землянки и блиндажи. А всегдашнее кредо: пишу то, что вижу, или, как говорили старые артиллеристы, не вижу — не стреляю. Эту фразу не раз слыхал он от Горбатова и любил ее повторять.
Человек на войне — такую стезю избрал Галин. Он не искал сенсаций, не стремился удивить читателя. Его «сенсацией» были люди. Он «открывал» человека, и это ему, к счастью, удавалось.
В этом отношении из всего, что Галин написал за прошедшие полгода, очерк «Казаки» наиболее характерен, типичен и для устремлений, и для стиля писателя. В очерке, переданном с Южного фронта, рассказывается об одной примечательной истории. И вновь Галин оставался верен себе — написал не столько о делах оперативных, сколько о душевных, о внутреннем мире людей, их характере, чувствах, переживаниях, о том, что было ближе и понятнее всего «штатскому» корреспонденту.
Писатель повествует о двух командирах полков — братьях Батлуках из старинного казачьего рода. Батлуки были знамениты с давних времен и особенно тем, что в гражданскую войну весь их род — три брата, четыре сестры, отец и мать — ушли в партизанский отряд. В эту войну старший брат, майор Никифор, и младший, капитан Иван, сформировали из добровольцев два казачьих полка и, разъехавшись в разные стороны великого фронта Отечественной войны, доблестно сражались с гитлеровцами. В дни нашего наступления на Ростов-на-Дону они встретились, и полк Ивана стал правым соседом полка Никифора.
Галин описал их встречу:
«Ночью, когда Батлук вместе с начальником штаба Парамоновым разрабатывали план предстоящей операции, дверь избы скрипнула — и на пороге в клубах морозного воздуха показался казак. Он был закутан башлыком почти до глаз. Подняв свечу над картой, майор Батлук долго всматривался в черную фигуру кубанца. Вошедший засмеялся тихим смехом, затем, распахивая бурку и протягивая вперед руки, вдруг сказал:
— Никифор, браток!..
Опрокидывая стол, майор Батлук кинулся к брату навстречу. Они молча обнялись. Высокие, худощавые, кареглазые, они казались близнецами. Только седина чуть выделила младшего брата. Старший молча указал на орден Ленина, сиявший на груди Ивана. Младший сказал тихо: «За Днестр...» Потом, когда улеглась радость первой встречи, братья склонились над картой...»
Целую неделю пробыл Галин в казачьих полках. Ходил с братьями Батлуками в поход, делил с ними трудности и опасности фронтовой жизни, ел, как говорится, из одной миски, подружился с боевыми командирами. Любовь и уважение к ним и родили его повествование. Быть может, поэтому он и назвал свой очерк «Братья Батлуки». Правда, в газете он появился под другим названием — «Казаки». И не случайно. Дело в том, что, прорвавшись [342] в казачьи районы, фашисты распространяли брехню, что казаки якобы приветствуют приход немцев. Очерк Галина красноречиво свидетельствовал, что казаки встречают гитлеровцев не хлебом-солью, а свинцом. А наш заголовок, решили мы, сразу же и привлечет к этому внимание...
31 декабря
Последний номер «Красной звезды» в 1941 году. В мирное время в таких номерах обычно идет разговор об успехах, достигнутых за пройденный год. На этот раз газета выглядит иначе: в ней отражены успехи лишь самых последних дней. Опубликовано сообщение Совинформбюро о высадке десанта на Крымский полуостров, освобождении от противника города и крепости Керчь, а также Феодосии.
Этому отрадному событию посвящена вся первая полоса. Кроме сообщения Информбюро здесь же заверстаны телеграмма Верховного главнокомандующего командующему Кавказским фронтом генерал-лейтенанту Д. Т. Козлову и командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Ф. С. Октябрьскому, фотографии генералов и адмиралов, осуществивших эту операцию, и передовая статья «Вперед, бойцы Кавказского фронта!».
Лучшей праздничной полосы и придумать нельзя!
С Западного фронта вестей было мало — продвижение небольшое. Шире представлен Ленинградский фронт. Напечатана статья генерала И. И. Федюнинского «Волховская операция 54-й армии». По масштабам эта операция, конечно, уступала Московской, но значение ее тоже велико: как уже говорилось выше, от успеха или неуспеха этой операции в значительной мере зависела судьба Ленинграда.
Подобающее место заняли на газетных полосах писательские материалы.
Напечатано стихотворение Николая Тихонова «Пощады нет!».
Пощады нет, и, мстя, мы твердо знаем —Это первое с начала войны стихотворное выступление Тихонова в «Красной звезде». За ним последовали его поэмы, рассказы, корреспонденции, очерки, в том числе знаменитые «Письма» из Ленинграда. Мы очень радовались его сотрудничеству с нами. И Тихонов был рад. В своих послевоенных воспоминаниях он отметил:
«Я видел своими глазами, как читают «Красную звезду» с первой до последней страницы на переднем крае, какой популярностью она пользуется в массах и как велика сила ее вдохновенного слова. Большой гордостью для меня было печататься в такое время в такой газете, за которой следил миллионный, необыкновенный читатель, с оружием в руках громивший фашистских захватчиков».
Стихи Тихонова «Пощады нет!» были о том, что особенно жгло душу народа. По мере продвижения наших войск вперед раскрывались все новые [343] и новые злодеяния гитлеровцев, обнаруживались чудовищные документы, свидетельствовавшие, что убийства и истязания мирных жителей, расстрелы пленных, грабежи, поджоги — не случайность, а тщательно продуманная и организованная система. В трофейных документах, захваченных при разгроме 512-го пехотного полка, был обнаружен такой приказ:
«Всякий раз оставляемая нами местность должна представлять собой зону пустыни. Чтобы произвести основательные разрушения, надо жечь все дома... Каменные постройки взорвать. Подвалы уничтожать. Мероприятия по созданию зоны пустыни должны быть беспощадно и полностью подготовлены и выполнены».
Те, кто пережил войну, отлично помнят, какие ответные чувства будили у наших людей все эти варварства. Чувства народа ярко выражала и наша поэзия. За день до выступления Николая Тихонова «Красная звезда» опубликовала три стихотворения Алексея Суркова под общим заголовком «Наша ненависть». Одно из них, начинавшееся строкой «Человек склонился над водой», я уже приводил. О том же и другое стихотворение «Старуха». А вот третье:
Грузовики, рыча, неслись куда-то,При чтении этого стихотворения сразу же вспоминается очерк Симонова «Дорога на Запад». Почти такая же ситуация.
И Сурков и Симонов, неутомимо шагавшие и колесившие по дорогам войны, одинаково верно отразили суровую правду жизни, увиденную собственными глазами. Один — стихами, другой — и стихами и прозой.
Оригинален репортаж Евгения Габриловича.
На обширное поле, неподалеку от поселка Крюково, наши трофейные команды свозили всевозможную боевую технику противника. Делалось это без далеко идущих целей, просто для порядка и учета. Совершенно неожиданно там образовалась своеобразная выставка трофеев.
Писатель ходил по этому полю, словно по некоему музею — из отдела в отдел. А потом талантливо описал это кладбище машин смерти и жалкие следы жизни тех, кто управлял ими.
Вот «отдел» танков. «Они стоят тесными рядами. У некоторых перебиты гусеницы, у других разворочены башни. Рядом с танком, захваченным в полной сохранности, стоит танк, расколотый снарядом пополам — две разодранные, отделенные друг от друга половины. Тут же танк с начисто вырванными внутренностями...» [344]
Габрилович заглянул внутрь танков, потом тщательно осмотрел автомашины, автоприцепы. Чего там только не было! Свертки всяческого домашнего скарба, награбленного по нашим городам и весям, замысловатая курительная трубка с надписью: «Память о Белграде. Смерть сербам!» Внутри одного из танков прямо на броне записаны названия городов, которые он разрушал огнем и гусеницами: «Прага. Варшава. Роттердам. Салоники. Минск...» Последней записана Вязьма.
По понятным причинам, писатель проявил повышенное внимание к содержимому штабных автомобилей. Увы, оно мало отличалось от содержимого грузовиков и танков.
«Конечно, — пишет Габрилович, — господа штабисты не интересуются крестьянскими юбками. Будем справедливы: в штабных машинах не видно ни старых штанов, ни будильников, ни кастрюль... Интересы господ штабистов сложнее и монументальней. В одной из штабных машин мы видим швейную машину, аккуратно запакованную в ящик; в другой — две хрустальные вазы, завернутые в солому. В третьей — рулон материи для обивки мебели. Тонкие интересы!»
Еще один «отдел» — пушки и гаубицы. Среди них два гигантских орудия. Те самые, которые были предназначены для обстрела Москвы. Они не успели произвести ни одного выстрела — нами захвачены не только эти пушки, но и целехонькие снаряды к ним. На упаковке одного из них черной краской выведено: «Подарок Москве».
«Придет час, — прозорливо прокомментировал писатель, — мы возвратим такой же подарок Берлину». Евгений Иосифович как в воду смотрел. Через три с половиной года в «Красной звезде» был напечатан репортаж о встрече на кольцевой автостраде «Берлин-ринг» с артбатареей капитана Чирьева. Эти наши артиллеристы везли ящик с двумя снарядами, на которых [345] белой краской было написано: «Для Берлина». А к снарядам приложена записка двух работниц завода боеприпасов — Минченко и Бураковой — с настоятельной просьбой к солдатам «доставить подарок по адресу». Снаряды не остались в ящике, как те немецкие в сорок первом году. Они были доставлены по адресу...
После возвращения из Калинина мы задержали Симонова в Москве. Наших спецкоров из резерва, так сказать, редакционного «главного командования» мы теперь придерживали для больших городов. И вот мне стало известно, что на днях 50-я армия должна освободить Калугу. Правда, там были наши испытанные корреспонденты Павел Трояновский и Олег Кнорринг. Однако писательское подкрепление не помешает. Решили послать Симонова. Напутствие было кратким:
— Поезжай в 50-ю армию. Возьмешь Калугу и вернешься...
Не удалось Симонову «взять» Калугу. Вспоминаю, что через день-два из Тулы раздался звонок. Звонил Симонов.
— Ты почему застрял в Туле? Где твоя Калуга? — ошарашил я его.
Он объяснил. Выехал на «эмке». Разыгралась пурга. Пробиться не смогли. Вынуждены были вернуться в Тулу. Нужен самолет...
— Хорошо, Костя. Жди самолета, — пообещал я. Командующий ВВС выделил «У-2». Посадили в самолет Темина. Но и авиация оказалась бессильной перед метельной стихией. Добрался Темин в Тулу лишь на третий день. А в Калуге уже идут уличные бои. Надо торопиться. Полетели туда Симонов и Темин. Снова сплошной снегопад. Вскоре метель перешла в бурю. Летчик заблудился и сел на какой-то безвестной поляне. Потеряли ориентиры. Единственный выход, решили они, вернуться в Тулу и все начать сначала. Но не так-то легко это было сделать. Полдня они раскачивали самолет, чтобы освободить из плена лыжи, застрявшие в глубоком сугробе. А когда прилетели в Тулу, Симонов еле дополз до койки. Врачи установили растяжение мышц; по всем данным, он надорвался, раскачивая самолет. Медицина приказала лежать и не шевелиться.
Симонов все же рассудил, что нет смысла валяться здесь, в Туле, на попутной «эмке» вернулся в Москву и сразу же явился ко мне. Трояновский меня уже предупредил о «приключениях» Симонова, и без лишних разговоров я отправил его в «картотеку» отлеживаться.
Кстати, Трояновский просил меня не беспокоиться: калужский материал будет. Корреспонденция готова, сейчас он отправляется в Калугу, и как только город очистят от немцев, он допишет концовку и передаст в Москву. Начальник штаба армии полковник Аргунов пишет обзорную статью о боях за Калугу. Будут и фото. А мы знали, что Трояновский любыми средствами — на вездеходе, верхом, на самом черте или дьяволе — доберется в город и газету не подведет.
Через пару дней Симонов поднялся с койки, зашел ко мне. Как раз в это время мы сидели над планом номера газеты последнего дня декабря и последнего дня сорок первого года. Писатель посмотрел на макет полос и глубоко вздохнул, словно чувствовал себя в чем-то виноватым: ничего он не привез из последней поездки, и ничего не было у него для предпраздничной газеты. Я понял его настроение.
— Почему нет? Помнишь, ты мне рассказывал о своей первой поездке на фронт — в июне и июле. Как тяжело и горько тогда было. О наших жестоких неудачах и уроках, о горестных дорогах, по которым мы отступали. [346] Тогда мы не смогли напечатать. А сейчас пиши прямо, как все было. И о Кутепове напиши — мы ведь о нем еще ни одного доброго слова не сказали. Сейчас есть с чем сравнить, что было тогда и что — теперь... Пойдет в номер, — заключил я.
Симонов снялся со своего места, а я, вспомнив наш разговор с ним в октябре по его возвращении с Арабатской стрелки, крикнул вдогонку:
— И про себя напиши. Все, что тогда делал и пережил. Больше веры будет...
Умчался Симонов. Вскоре зазвучал его голос, словно с трибуны — он диктовал машинистке свою статью «Июнь — декабрь».
Совершенно неожиданно для меня и, полагаю, для самого Симонова эта статья, занявшая два подвала, оказалась «гвоздем» предновогоднего номера «Красной звезды». Этой статьей Симонов открылся нам и как блестящий публицист. Это было самое лучшее, как мы считали и как он сам считал, из всего написанного им за первые шесть месяцев войны.
Потом появятся статьи, которые подведут итоги того полугодия, если можно так сказать, в стратегическом, оперативном и тому подобных разрезах. В статье же Симонова подводился нравственный итог увиденного и услышанного писателем за первое военное полугодие. Впервые с такой откровенностью прозвучали его слова о трудных днях наших отступлений и поражений. И с такой непоколебимой уверенностью было заявлено о повороте, который произошел под Москвой и потряс наше собственное сознание, а еще больше, пожалуй, сознание гитлеровских войск, не знавших до того подобных поражений.
Есть в статье и слово «перелом», вокруг которого впоследствии разгорелись жаркие дискуссии. Ведь даже в начале сорок третьего года, когда Илья Эренбург написал статью о нашей победе на Волге и озаглавил ее «Перелом», мы долго думали-гадали и все же решили назвать по-другому: «Сталинград — важнейший этап войны». Лишь позже было установлено, когда надо писать «начало перелома», когда — «перелом», а когда — «коренной перелом»...
Что ж, историкам, как говорится, и карты в руки. Историки правы, и Симонов по-своему прав. В той его статье сказано: «Произошел великолепный гигантский перелом в психологии наших войск, в психологии наших бойцов». Это действительно было так.
На третьей полосе — очерк Василия Гроссмана «Шагай быстрей!». Сюжет таков.
Служил в полку писарем рядовой Матвеев, донецкий шахтер. Он крайне тяготился этой должностью. Не раз обращался к своему начальству с просьбой послать его в разведку:
— Товарищ капитан, как хотите, только я этим писарством больше заниматься не могу. Во-первых, ребята смеются... Во-вторых, воевать хочу. Козин, знаете, какой он грубый, говорит: у тебя даже морда в чернилах, и зовет меня «ведомость». «Ведомость, дай закурить». Разве это мыслимо терпеть? Я — рабочий Донбасса, за что вы меня обрекли?..
А тем временем в пятнадцати километрах от расположения полка развернулся полевой госпиталь. Из этого госпиталя Матвееву доставили записку. Писала жена: вот, мол, в разговоре с раненым узнала случайно, что ты тут, рядом, попроси разрешения повидаться. И Матвеев вдруг сразу получает два разрешения: от лейтенанта Озерова — навестить жену, а от [347] капитана — сходить с разведчиками в ночной поиск. Возникает конфликт между чувством и долгом. В конечном счете верх берет долг: Матвеев уходит в разведывательный поиск.
Этот очерк, разверстанный на две колонки, не умещался в отведенное ему место. Оставался хвост строк в двадцать. Надо было сокращать. А сокращать написанное Гроссманом не так-то легко: у него все фразы и абзацы связаны железной логикой.
На мое счастье, зашел Симонов. Я возьми и попроси его сделать это сокращение, а заодно спросил: не выглядит ли надуманной ситуация, в какую попал Матвеев, жизненна ли она? Симонов, прочитав очерк, ответил:
— Ситуация, может быть, и не слишком жизненная, но психологически правдоподобная. Наверное, каждый из нас поступил бы так же, как Матвеев.
Сократив те двадцать строк, которые не влезали, Симонов стал прощаться; утром он собирался в Свердловск. Я разрешил ему слетать туда на два дня к родным.
Не успел Симонов выйти из моего кабинета — принесли сообщение о высадке наших войск на Крымский полуостров. Надо срочно посылать туда кого-то из корреспондентов. Я сказал Симонову, что пошлю Павленко. Пригласил Петра Андреевича к себе — он жил и работал в соседней редакционной комнатке. Пришел Павленко, сгорбленный, кашляющий. Здоровьем он никогда не мог похвастаться. Вечно глотал какие-то порошки. Всегда его знобило. А тут, вижу, совсем он расхворался. Посылать его, даже в Крым, в таком состоянии, конечно, нельзя. Кого же послать?..
О том, как был разрублен этот гордиев узел, рассказал в своем дневнике Симонов:
«Я пошел в буфет пить чай.
Прошло, наверное, минут пятнадцать. Я успел выпить несколько стаканов чаю, когда в буфет позвонил Ортенберг.
— Слушай, Симонов, зайди ко мне. Я хочу все-таки послать в Крым тебя. Больше некого. Павленко заболел.
Когда я зашел, на редакторском столе еще лежал сокращенный рассказ Гроссмана.
— Так вот, — сказал Ортенберг, — выходит, некого послать. В крайнем случае я могу еще кого-нибудь найти — не Павленко и не тебя, но мне не хочется. Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет. Своих слов обратно не беру — можешь лететь в Свердловск. Ну? — Он нетерпеливо посмотрел на меня.
Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске. Потом мы посмотрели друг на друга, наши глаза сошлись все на том же рассказе Гроссмана, и мы оба невольно улыбнулись.
— Ну что ж, — сказал я, — раз это психологически правдоподобная ситуация, то придется ехать. Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском...»
Со Свердловском я его соединил, хотя пришлось просить об этом самого наркома связи СССР. Первый разговор Симонова, как я понял, глядя на его скучное лицо, был не из приятных. Я снова соединился со Свердловском, сам поговорил с его близкими, объяснил им все и дал возможность Симонову второй раз переговорить с ними. Потом Симонов запишет в своем [350] дневнике: «Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго поступка». Прочитав эти строки еще во время войны в оригинале дневников Симонова, я понял, что мое решение послать его на юг не оставило в душе Константина Михайловича досады и обиды...
Ротационная машина еще заканчивала печатание последнего номера «Красной звезды» за 1941 года, а редакция уже начала работу над первым номером 1942 года. Пришла корреспонденция Трояновского об освобождении Калуги. Вслед за ней поступила статья начальника штаба 50-й армии Аргунова «Бои за Калугу». Это тоже вполне праздничный материал.
Вычитывается статья Героя Советского Союза, знаменитого летчика А. Белякова «Наша авиация». Пишется передовая — «К новым победам!». Ушли в набор статьи Ильи Эренбурга «С новым годом», Петра Павленко — «1941–1942», Ванды Василевской — «Ненависть». Алексей Толстой сообщил, что тоже выслал нам свои материалы — писательские раздумья об итогах минувшего сорок первого года и перспективах будущего сорок второго...
В редакционной суете мы не заметили, как обе стрелки часов одновременно коснулись цифры «12», перешагнули в новый год.
Отпраздновали мы его необычно. Фронтовым корреспондентам была послана телеграмма, обязывавшая их провести новогоднюю ночь в боевых частях. И я знаю, что одни из них ушли на передний край к пехоте, другие — к танкистам, третьи летали в ту ночь на бомбардировщике бомбить вражеские позиции. Не задержались в редакции и те, кто делал газету в Москве. Как только ротация выбросила первые тысячи экземпляров новогоднего номера, каждый из нас — от литературного сотрудника до редактора, — прихватив пачку газет, тоже отправился на фронт, чтобы разделить с героями битвы за Москву радость побед, наши тревоги и наши надежды.
Наступление советских войск продолжалось...