Июнь
Иногда меня спрашивают:
— Ты на войну когда ушел?
— Двадцать первого июня.
— ?!
Да, это было так...
Осенью сорокового года был создан Народный Комиссариат государственного контроля СССР. Центральный Комитет партии направил в новый наркомат группу армейских политработников — начальников политуправлений округов, комиссаров центральных управлений. В числе их оказался и я — заместитель редактора «Красной звезды». Меня назначили заведующим организационно-инструкторским отделом. По военным понятиям — вроде начальника штаба.
Наркомат разместился в большом здании, что напротив гостиницы «Москва». Мы, однако, не засиживались там. Сменив военную форму на гражданское одеяние, больше разъезжали по стране, осваивая новое, незнакомое для нас дело.
Настало 21 июня.
Утром меня вызвали в Наркомат Обороны и сказали, что группа работников наркомата во главе с маршалом С. К. Тимошенко выезжает в Минск. Предупредили, что и я поеду с ней. Предложили отправиться домой, переодеться в военную форму и явиться в наркомат.
Через час, а может быть, и меньше, оказываюсь в приемной наркома обороны. Там полным-полно военного народа. С папками, картами, заметно возбужденные. Говорят шепотом. Тимошенко уехал в Кремль. Зачем — не знаю. Ничего, кроме тревоги, мне не удается прочитать на его лице. [6]
22 июня
Около пяти часов утра нарком вернулся из Кремля. Позвали меня:
— Немцы начали войну. Наша поездка в Минск отменяется. А вы поезжайте в «Красную звезду» и выпускайте газету...
И вот после полугодового перерыва я снова на Малой Дмитровке, 16, в знакомом трехэтажном здании, где до этого проработал три с лишним года.
Наша старенькая тихоходная ротация выдает последние тысячи очередного номера «Красной звезды», датированного 22 июня. Делали его накануне, до начала войны — делали обычно. Вполне мирный номер! Текущие армейские дела: минометный взвод на учениях... задачи оружейных мастеров... самообразование ротных политработников... окружная конференция рационализаторов... Спокойный, деловой тон. Ни одного слова о немецко-фашистских захватчиках, о гитлеровской агрессии. Даже на четвертой полосе, почти целиком посвященной международным событиям, в сообщениях об агрессивных действиях фашистской Германии и ее союзников в Европе, на Ближнем Востоке, в Африке — совершенно бесстрастная терминология: «противники», «войска Германии», «войска Италии»...
Давно исчезли со страниц наших газет такие стреляющие ненавистью выражения, как «фашистские звери», «фашистский разбой», «оккупанты». После 23 августа 1939 года, когда был заключен советско-германский договор о ненападении, печать стала проявлять сдержанность, в общем-то объяснимую.
Теперь требовался крутой поворот — надо делать совсем иную газету. Пока я прикидывал, с чего начинать, узкие редакционные коридоры уже заполнились людьми. Небольшой конференц-зал они завалили чемоданчиками, шинелями и прочими походными атрибутами. Все в редакции бурлило и гудело. День воскресный, выходной, но сотрудники явились на службу без вызова. Все — в полевом снаряжении, некоторые даже компас прихватили. Каждый рвался туда, где уже завязалась битва. После горячих споров — кому на какой фронт отправиться — явились ко мне с готовыми заявками. Однако кто-то же должен был делать газету в Москве, а кого-то следовало придержать пока в резерве, на случай непредвиденных выездов в действующую армию. Не обошлось без обид и даже пререканий: почему, мол, я должен остаться здесь, чем я хуже других, почему такая несправедливость? Пришлось незамедлительно напомнить, что порядки и дисциплина у нас военные...
Полетели телеграммы из тыловых военных округов. Тамошние наши собкоры тоже просились на фронт. Из Ташкента поступила совсем неожиданная депеша: наш корреспондент капитан Петр Назаренко, артиллерист по специальности, настойчиво просил откомандировать его в строй, в боевую часть. Я отпустил Назаренко — его единственного — лишь после третьего рапорта. Воевал он доблестно: был командиром артдивизиона, затем командовал артиллерией стрелковой дивизии, за форсирование Днепра удостоился звания Героя Советского Союза. Погиб в последующих боях — уже в 1944 году.
Остался в памяти и такой эпизод первого дня войны.
Ворвался ко мне давнишний сотрудник редакции Лев Соловейчик, ныне автор многих книг о войне. Он с детства хромал на левую ногу и обычно не [7] без затруднений добирался на третий этаж редакции. И тут вдруг тоже требует:
— Пошлите меня на фронт.
Откровенно говоря, я даже растерялся в первый момент. Потом выпалил:
— Хорошо, пошлю. Но имейте в виду: на фронте надо уметь бегать. И не только вперед, иногда и назад. Иначе — попадете в плен. Вот уж обрадуется Геббельс! Он протрубит на весь мир: «Смотрите, кого Советы мобилизовали!»
В следующую минуту я, конечно, понял, что ответ мой не очень тактичен, но, как говорится, слово не воробей...
В тот же вечер или на другой день наши сотрудники разъехались по фронтам, а «обойденные» сели за подготовку первого военного номера «Красной звезды».
24 июня
Первый военный номер «Красной звезды». Как его делать? Трудная задача, хотя за плечами был уже опыт «Героической красноармейской» и «Героического похода» — фронтовых газет на Халхин-Голе и на войне с белофиннами. Таким опытом располагал не только я, а и многие другие краснозвездовцы, работавшие в редакциях тех же газет вместе со мной. Да ведь новая война отличается от тех, прошлых. Обстановка иная, и масштабы несравнимые.
Посланы телеграммы нашим окружным собкорам, сразу же переименованным во фронтовых корреспондентов: шлите материалы о первых боях. Увы! Таких материалов пока нет. Не успели еще добраться до сражающихся войск и те, кого мы направили туда из аппарата редакции: путь был нелегким. Впрочем, об этом мы узнали в подробностях несколько позже... Выехал на Западный фронт старший политрук Михаил Зотов. Мы выдали ему проездные документы до Минска. С Белорусского вокзала отправлялись еще пассажирские поезда, но уже со значительными отклонениями от расписания. Заняв место в вагоне, наш корреспондент ждал отправления с полудня до вечера. Наконец дождался — поезд медленно двинулся от затемненного вокзала, стал набирать скорость и неожиданно остановился в Кунцеве. Затем были еще какие-то остановки, а к семи часам утра Зотов обнаружил, что поезд стоит в... Голицыне, в полусотне километров от Москвы. Вышел корреспондент на платформу и там узнал, что стоять здесь придется долго: нужно пропустить несколько эшелонов с войсками и боевой техникой. Прошел один эшелон на хорошей скорости, за ним второй и почти впритык — третий. На семафоре еще не появился зеленый свет, и потому машинист третьего эшелона чуть притормозил. Воспользовавшись этим, Зотов, не раздумывая, прыгнул на одну из тормозных площадок, оставив в пассажирском поезде шинель и все свои пожитки.
Эшелон почти без остановок проследовал до Смоленска — точнее, до пригородной станции Колодня. Здесь началась разгрузка, и отсюда корреспондент зашагал по шпалам до Смоленска, рассчитывая пристроиться там на какую-нибудь попутную автомашину. Расчет оказался верным: из Смоленска в сторону фронта шли сотни машин. Однако в пути их все время [8] штурмовала вражеская авиация. Зотову пришлось пересидеть в кюветах не одну бомбежку, прежде чем он добрался наконец до наших боевых соединений, оборонявшихся уже восточнее Минска.
Другой наш спецкор Николай Денисов, командированный в Одессу, достиг места назначения относительно быстро. Оттуда на мобилизованном для него такси отправился к реке Прут, в 9-ю армию. С армейского наблюдательного пункта, расположенного на прибрежной высотке, он увидел контратаку кавалерийских эскадронов генерала П. А. Белова, затем — воздушный бой безвестного тогда лейтенанта, ныне маршала авиации, трижды Героя Советского Союза Александра Покрышкина. В паре с другим летчиком Покрышкин одержал в тот день блестящую победу над пятью «мессершмиттами»: одного зажег, а остальных обратил в бегство.
Было о чем написать в газету. Но как доставить написанное?
Денисов отправился в Кишинев. По пути его одесское такси застряло в хлябях размокшего после дождя молдавского чернозема. Пришлось впрячь в машину волов и двигаться с чумацкой скоростью. На одном из железнодорожных полустанков такси удалось погрузить в воинский эшелон, а сам корреспондент продолжал свой путь пешком. В пути его подхватила военная полуторка, но с нее то и дело надо было слезать, чтобы переждать очередную бомбежку то в придорожной канаве, то в каком-нибудь погребе. Потом корреспондента задержал комсомольский патруль, усомнившийся в подлинности его удостоверения — фотография показалась не очень-то схожей с оригиналом.
Наконец добрался до кишиневского телеграфа. А здесь — новое осложнение: не хватило у Денисова денег на оплату подготовленной им телеграммы. Добросердечная приемщица телеграмм, посоветовавшись со своим начальством, сжалилась над корреспондентом — поверила в долг. Но этот долг так и остался неоплаченным: когда Денисов собрался вернуть его, Кишинев уже был оккупирован войсками противника...
А жизнь в редакции наполнялась новыми заботами. Вспоминаю такой эпизод.
Зашел я в комнату, где находились междугородные телефоны. Слышу, как стенографистка Женя Ельшанская надрывается, вытягивая фразу за фразой у нашего спецкора Сергея Сапиго. Он раньше всех добрался в передовые части.
Ельшанская кричит ему:
— Повторите, ничего не слышу!
— Я сам ничего не слышу, — отвечает Сапиго, — рядом рвутся снаряды. Постарайтесь записать хоть что-нибудь...
Так вот добывалась информация с фронтов, без которой в военное время никакая газета не газета. А уж «Красная звезда» — тем более!
Не представлял я ее и без вдохновенного писательского слова — хорошо помнил, как перо литераторов служило делу нашей победы на Халхин-Голе. И потому с первых же дней войны мы стали собирать в «Красную звезду» писательские силы.
Узнали, что в Москве находится Всеволод Вишневский. Человек военный, бывалый, эмоциональный. Разыскали его в Доме творчества «Переделкино». Попросили написать статью. Он спрашивает:
— Нет ли для статьи каких-либо сообщений с фронтов?
— Пока нет.
Вздохнул Вишневский и ответил:
— Ладно. Завтра утром буду в редакции... [9]
Наутро явился с десятком листиков, исписанных бисерным, но довольно разборчивым, энергичным почерком. Статья называлась — «Уроки истории».
И вот, уже сверстанная в две колонки, она — у меня на столе. В ней речь — о многовековой борьбе нашего народа с немецкими агрессорами: в XIII веке — на Чудском озере, в XV веке — под Танненбергом, в XVI веке — в Ливонии. Биты русскими войсками немецкие легионы из наполеоновской армии в 1812 году. Биты кайзеровские войска в первую мировую войну. Биты они же под Нарвой и Псковом в феврале 1918 года...
Жирным шрифтом выделен в статье абзац:
«Не быть вольному русскому человеку — сыну победителей на Чудском озере, у Танненберга, сыну покорителей Берлина — под фашистской пятой. Не быть свободолюбивому украинцу — сыну запорожцев — под проклятой баронской пятой... Не быть никогда! Не согнут свою шею белорус, гордый грузин, казах, смелый латыш».
В день выхода «Красной звезды» со статьей Вишневского, 24 июня, автор ее отбыл в Ленинград и надел привычную форму военного моряка. Вскоре мы стали получать от него боевые репортажи с Балтийского флота. Но не буду забегать вперед. Вернусь к тому, как делался первый военный номер нашей газеты.
Итак, мы добыли для него первую писательскую статью. Однако нужны еще стихи. Обязательно!
Во фронтовых газетах «Героическая красноармейская» и «Героический поход» не бывало, кажется, ни одного номера без стихов. В иных номерах печатали даже по нескольку стихотворений. На фронте стихи пользуются всеобщей любовью. Их не только читают, заучивают и декламируют потом в землянках и блиндажах. Их сами фронтовики превращают в боевые песни, используя готовые популярные мотивы. И сами же порой пробуют сочинять стихи, пусть несовершенные, зато искренние, по-своему трогательные. Во фронтовые газеты полевая почта доставляла такие стихи пачками. Удивительное дело: завтра идти в смертельный бой, кругом льется кровь, погибают один за другим товарищи, друзья, а человек думает о стихах, читает их и, как может, сам сочиняет.
Вспомнив все это, я вызвал Соловейчика и заговорил с ним уже не вчерашним, а совсем иным — мягким, пожалуй даже извиняющимся, тоном:
— На фронт вас послать невозможно, потому что вы здесь нужны. Добывайте срочно стихи.
Соловейчик действительно необходим был в редакции. До войны он работал в отделе культуры, через который шли тогда в газету и литературные материалы. Соловейчика знали многие писатели, и он знал достаточно хорошо, чем каждый из них может быть полезен «Красной звезде». Кроме того, как выяснилось позже, Соловейчик с успехом мог заменять начальника корреспондентской сети Александра Анохина, которому и в мирное-то время не сиделось в редакции, а в военное и подавно. Его невозможно было удержать в Москве. Он клещами вырывал у меня командировки на фронт: совершенно, мол, необходимо на месте посмотреть работу того или иного корреспондента, чем-то помочь ему, что-то посоветовать, поработать в паре с ним хотя бы денька три. Обычно эти «три денька» перерастали в недели, правда не без пользы для газеты: от Анохина мы получали интересную информацию, добытую в огне боев. Из одной такой [10] командировки Анохин не вернулся. Случилось это в январе 1943 года, когда наши войска вели наступление на Великие Луки. Анохин погиб, участвуя в форсировании реки Ловать...
Однако я опять забегаю вперед. А как разрешился вопрос со стихами в номер от 24 июня?
Получив от меня задание — непременно добыть стихи, Соловейчик стал обзванивать по телефону всех более или менее близких «Красной звезде» поэтов. Как на грех, никто ему не отвечал: день был воскресный. Наконец удалось связаться с Лебедевым-Кумачом. Без каких-либо предисловий Соловейчик сказал ему:
— Василий Иванович, газете нужны стихи...
— Когда?
— Не позже завтрашнего утра.
— Ну, что ж, сделаю...
На следующий день заходит ко мне человек среднего роста, светлоглазый, с золотистой шевелюрой. Это и был Василий Лебедев-Кумач. Принесенное им стихотворение начиналось так:
Вставай, страна огромная,Стихи немедленно пошли в набор. А ночью, когда полосы уже были сверстаны, Соловейчик, испуганный, смущенный, вдруг докладывает:
— Только что звонил Лебедев-Кумач. «Известия» выпросили у него стихи, отданные нам... Не устоял... Что будем делать?
В иное время я, наверное, распорядился бы в назидание «неустойчивому» автору снять его стихи. Не любили мы печатать «дубликаты». Нам больше нравилось, когда другие газеты перепечатывали наши материалы со ссылкой на источник. Но в ту ночь было не до амбиций. Да и стихи — замечательные!
— Ничего, — ответил я. — Пусть идут в двух газетах.
Мог ли я и мои товарищи думать тогда, что стихотворение, напечатанное в первом военном номере, станет главной песней Великой Отечественной войны? Что миллионы советских людей пойдут с нею в бой! Что прозвучит она призывным набатом и торжественной клятвой по всем городам и весям страны! Что ее будут слушать стоя, как слушают гимн!
В сердце ударила строка, вынесенная поэтом в заголовок стихотворения: «Священная война». Да, именно священная! Эти слова жили в мыслях и чувствах нашего сражающегося народа. Но Лебедев-Кумач первым произнес их вслух. Они пронзили и нас, газетчиков. На следующий день мы повторили их в передовой статье «Красной звезды»: «Советский народ поднял знамя священной Отечественной войны за Родину, за ее честь и свободу». А еще через два дня в «Красной звезде» появилась специальная передовица, которая так и называлась: «Священная Отечественная война советского народа». Написал ее наш литературный секретарь Марк Вистинецкий.
Как обычно, вычитывая текст этой статьи в присутствии автора, я, помнится, проявлял в тот раз повышенную придирчивость к формулировкам. [11] Мы вместе что-то исправляли, что-то добавляли, пока не вылились на газетный лист такие строки:
«Красная Армия отстаивает свою Отчизну, которая является самым дорогим и самым любимым, что есть у советского человека. Она ведет священную Отечественную войну против самого злейшего врага человечества — гитлеровских изуверов.
Это — священная война, ибо священен гнев народный против чванливых германо-фашистских насильников.
Это — священная война, ибо священна любовь народа к своей родине, к своей земле.
Это — священная война, ибо священны свобода и счастье, добытые в тяжких боях народами нашей страны...»
Любопытен и такой факт. Вторая страница «Красной звезды» за 24 июня открывается корреспонденцией с митинга в Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского. Над корреспонденцией стоит заголовок: «Великая Отечественная война». Теперь невозможно, пожалуй, установить, кто именно дал корреспонденции такое название.
Война с фашистской Германией, вошедшая в историю советского народа как Великая Отечественная, в последующих номерах газеты, а тем паче в официальных документах, именовалась иначе. Ее называли Отечественной, называли Священной. А название «Великая Отечественная война» появилось гораздо позже; впервые в приказе Верховного главнокомандующего 7 ноября 1944 года.
25 июня
На всех фронтах завязались ожесточенные бои. Пограничные отряды и полевые войска прикрытия сражаются героически. Однако общая картина неутешительна. Немцам удалось занять Кольно, Ломжу, Брест. 22 и 23 июня о положении на фронтах страну и весь мир информировали сводки Главного командования Красной Армии. С 24 июня эта обязанность возложена на Совинформбюро. Его сводки такие же тревожные. Идут бои за Гродно, Кобрин, Каунас, Вильнюс... Мы дополняем эти сведения лишь небольшими заметками о противовоздушной обороне, о самоотверженных действиях отдельных летчиков. Иной информацией пока не располагаем. Держали полосы неподписанными к печати почти до утра, ожидая вестей от наших фронтовых корреспондентов. На узле связи Генштаба неотлучно дежурил мой заместитель Григорий Шифрин, но под утро он возвратился с пустыми руками и доложил уныло:
— Ничего нет. Даже генштабисты не могут добиться бесперебойного поступления необходимой им информации из войск.
Объяснялось это многими причинами. А главным, пожалуй, было то, что в первые же часы войны фашистская авиация и заброшенные к нам в прифронтовую полосу диверсанты вывели из строя большое количество средств и линий связи.
Совершенно неожиданно редакцию выручил писатель Василий Ардаматский. За его подписью пришла обстоятельная корреспонденция из Прибалтики. Позже выяснилось, как и почему это произошло.
Ардаматский находился в Риге по командировке Московского радиовещания. Поселился он в гостинице вместе с Сергеем Михалковым. Часов [12] в пять утра 22 июня Ардаматского разбудили и сказали, что какие-то объекты в городе подверглись бомбардировке. Ардаматский растолкал Михалкова, и между ними произошел приблизительно такой диалог:
— Вставай, Сергей. Началась война.
— Не может быть.
— Серьезно, без шуток.
— Какая война?
— Наверное, напали немцы.
— Если это правда — запасайся юмором... — все еще не верил Михалков.
Но на этом юмор и кончился.
Вскоре Ардаматский получил телеграмму за подписью секретаря редакции «Правды» Л. Ильичева. «Правда» рассчитывала на его репортаж. Писатель поспешил на ближайший военный аэродром, потом перебрался к артиллеристам. Записал все, что увидел там сам, и все, что услышал от людей, имевших уже боевое соприкосновение с противником. Репортаж получился добротный. Дело оставалось за небольшим — передать в Москву.
На городском телеграфе Ардаматскому решительно отказали в этом: никогда, мол, таких материалов не передавали. Он кинулся на узел связи штаба Прибалтийского военного округа. Дежуривший там майор прочитал корреспонденцию и объявил:
— Передать в гражданскую газету не имею права. Могу только в военную.
Не успел писатель рта раскрыть, как на углу рукописи появилась пометка: «Передать в «Красную звезду». И бодистка сразу же застучала по клавишам своего аппарата.
Однако Ардаматский успел приписать в конце корреспонденции: «Копию прошу переслать в «Правду».
Мы, конечно, обрадовались такому подарку. Перепечатали телеграмму в двух экземплярах. Первый — отправили в набор, а копию — в «Правду».
26 июня
Сегодняшний номер «Красной звезды» выглядит уже по-иному. Наконец-то наши фронтовые корреспонденты подали голос. С одного юго-западного направления — три материала. Из них особенно интересна корреспонденция под заголовком «Рукопашный бой». В другой рассказывается о подвигах пограничного отряда. Третья — о допросе пленных немцев, на котором присутствовали наши спецкоры Павел Ризин и Александр Шуэр.
С Южного фронта пришло сообщение о разгроме вражеского десанта, пытавшегося перебраться через Прут. С Западного — о схватке наших артиллеристов с немецкими танками.
Появились сообщения о первых героях Отечественной войны, о первых раненых, отказавшихся уйти с поля боя, о первых заявлениях фронтовиков, тысячи раз повторявшихся на протяжении всех четырех лет войны: «Хочу идти в бой коммунистом...»
Между прочим, фронты в газете не назывались. Материалы корреспондентов печатались со ссылкой на несуществующие уже военные округа: Киевский особый военный округ, Западный особый военный округ, Прибалтийский, [13] Ленинградский, Одесский. Исключение составлял Дальневосточный фронт — его называли своим именем, хотя он и не вел боевых действий. Так продолжалось до 1 июля.
Звоню начальнику Генерального штаба Г. К. Жукову, с которым был хорошо знаком еще по Халхин-Голу:
— Георгий Константинович, смеяться будут над нами. Скажут, что «Красная звезда» совсем отстала от жизни.
Жуков отвечает:
— Да, пожалуй, это верно. Но не будем торопиться. Незачем раскрывать противнику границы наших фронтов. Пока пишите — «действующая армия», а там посмотрим...
Называть фронты в газете было разрешено лишь в середине октября. А до этого в лучшем случае разрешалось обозначать лишь направления: «западное», «юго-западное» и т. д.
Впервые с начала войны на страницах нашей газеты появились публикации за подписями Всеволода Иванова, Василия Ильенкова, Ильи Эренбурга.
О том, как стал сотрудником «Красной звезды» Всеволод Иванов, он сам написал в своем дневнике:
«Позвонил Соловейчик из «Красной звезды», попросил статью, а затем сказал: «Вас не забрали еще?» Я ответил, что нет. Тогда он сказал: «Может быть, разрешите вас взять». Я сказал, что с удовольствием. В 12 ч. 15 минут 25 июля я стал военным, причем корреспондентом «Красной звезды»...»
В тот же день, по нашей просьбе, Всеволод Вячеславович отправился на один из сборных пунктов призывников и вечером принес репортаж, по-своему колоритный:
«Двор мобилизационного пункта... Старик с длинными седыми усами привел трех сыновей. По говору слышу, что это сибиряк. Подхожу. Так оно и есть. Старик говорит окружающим его:
— Мы из-под Томска. Мы на этого немца в Восточной Пруссии шли. Хорошо шли, кабы...
— Вооружение у вас, сказывают, было плохое?
— Плохое, паря, шибко плохое. Винтовок и тех не хватало, не говоря об артиллерии. Вот идти мне в бой, прямо на проволоку. Спрашиваю у фельдфебеля: «Иван Максимыч, а как же, мне винтовки нету?» А тот на меня смотрит, у самого на глазах слезы... и отвечает: «Нету, Егор Егорыч, нету, дорогой мой. Вот умрет кто, так ты у того товарища бери и иди».
— Так и шли? — с удивлением и уважением спрашивают его.
— Так и шли в бой. У соседа винтовка, а у тебя ожидание. И все же, паря, били! И лихо мы их били. Ну, а теперь, вот смотри, я трех сыновей привел к советскому народу. Было бы еще тридцать — и тех бы отдал. Теперь я кто? Я теперь самый почетный человек в стране. Я теперь трудящийся, слесарь завода имени Сталина. А раньше кто я был? Кому я работал? В Омске на маслобойке служил, за двенадцать рублей купцу масло делал. А теперь мне вся страна принадлежит, так что же: мы ли ее не защитим, товарищи, а?»
Василий Ильенков явился в редакцию без звонка. Он издавна печатал у нас свои рассказы, выезжал по заданию редакции на войсковые учения, [14] был вместе со мной на финской войне — неутомимо работал в «Героическом походе», пока не свалила его тяжелая болезнь. Зимой 1946 года в заснеженной Ухте он слег в госпиталь, очень сокрушаясь, что «подвел» редакцию.
Теперь Василий Павлович вошел в мой кабинет, явно стараясь всем своим видом убедить меня, что впредь «не подведет». Как всегда сухощав, чуть сутул, с густой проседью, но держится молодцом и перво-наперво заявляет:
— С болезнями покончено, готов немедленно выехать на фронт. Спрашиваю: нет ли у него чего-нибудь готовенького в номер? «Есть», — отвечает...
В 1939 году Ильенков участвовал в освободительном походе наших войск в Западную Белоруссию. Когда подошли к Белостоку, оказалось, что его заняли немцы. Воровским порядком они пересекли демаркационную черту. Писатель видал этих надменных и нахальных «завоевателей», следы их бесчинства и кровавых злодеяний. До ниточки они ограбили население Ломжи, сожгли много деревень. В незарытых ямах, заполнившихся водой, лежали трупы истерзанных и убитых фашистами местных жителей; нацисты не разрешали их захоронить.
— Я еще в ту пору написал об этом, — сказал Василий Павлович. — Но тогда не напечатали. А теперь, наверное, следует обнародовать...
Так появилась в «Красной звезде» статья Ильенкова «Зверства фашистских разбойников». Она предупреждала советских людей о том, что несут с собой фашисты. И предупреждала своевременно.
В тот же день Василий Павлович попросил командировку на фронт. Не сразу мы пустили его туда — он нужен был здесь, в редакции, для дела очень важного, о чем будет сказано позже.
Отчетливо запечатлелся в моей памяти приход в «Красную звезду» Ильи Эренбурга — писателя, уже широко известного в нашей стране и за рубежом своими романами, повестями, стихами, а еще более — своей страстной публицистикой о борьбе испанского народа с темными силами фашизма. Мы пригласили Эренбурга в редакцию едва ли не первым.
И вот входит ко мне человек среднего роста, в мешковатом серо-коричневом пиджаке, с взлохмаченной седеющей головой. Лицо его показалось мне суровым и усталым. Отрекомендовался с поразительной скромностью:
— Я — старый газетчик. Буду делать все, что нужно для газеты в военное время. Писать хочу прежде всего о нацистах. У нас еще не все по-настоящему знают их.
И после минутной заминки предупредил:
— Только имейте в виду — не дам себя корежить, как тогда...
Я понял, что он напоминает мне о двух отрывках из его романа «Падение Парижа», которые «Красная звезда» опубликовала в мае сорок первого года. По понятным соображениям пришлось тогда убрать из авторского текста слова «гитлеровцы», «фашисты» и кое-что еще.
— А ведь мы и сами, Илья Григорьевич, не были от этого в восторге, — сказал я писателю.
Однако разговоры разговорами, а надо устраивать нового сотрудника на его рабочее место. Мы прошли в самый конец узкого коридора на третьем [15] этаже нашего редакционного корпуса. Открываю дверь, помеченную номером 15.
— Вот ваш кабинет.
Илья Григорьевич оглядел тесную комнатенку с невзрачными обоями, скользнул взглядом по старенькому канцелярскому столу, узкому креслицу, диванчику с потертым сиденьем, полупустому книжному шкафчику и как-то странно улыбнулся.
— Если вам здесь не нравится, могу предложить другой кабинет. Но, увы, они все одинаковые, — поспешил я с разъяснением.
Эренбург рассеял мои сомнения неожиданной репликой:
— Не в этом дело... Просто до сего дня у меня никогда не было служебного кабинета. Это, считайте, первый...
Он попросил автомобиль, съездил домой и через час вернулся со своей видавшей виды портативной пишущей машинкой «Корона», которая имела только прописной шрифт. А поздно вечером принес мне свою первую статью. Она была напечатана прописными буквами (как для телеграфа), на полупрозрачной бумаге, привезенной писателем еще из Парижа. Буквы двоились, текст читался с трудом. Но времени на перепечатку не было.
Пока я читал статью, стоя у своей конторки, писатель молча сидел рядом в кресле, попыхивал трубкой, да так усердно, что скоро вся комната окуталась дымом.
С минимальными поправками статья пошла в набор. Илья Григорьевич дождался верстки, внимательно ее вычитал, сам внес еще кое-какие исправления и подписал в печать.
Если Василий Ильенков писал о фашистских зверствах в одном районе Западной Белоруссии, то Илья Григорьевич своей статьей «Гитлеровская орда» просвечивал немецкий фашизм на всю его глубину. Он знал гитлеровцев, как говорится, вдоль и поперек. Статья так и начиналась: «Я видел немецких фашистов в Испании, видел их на улицах Парижа, видел их в Берлине».
Это был снаряд огромной взрывной силы.
А потом последовали один за другим новые, такие же и даже более мощные.
Илья Григорьевич, как самый старательный служака, приходил в редакцию ежедневно, по нескольку часов сряду клевал одним пальцем по клавишам своей старенькой «Короны». Изредка прерывая работу, он заглядывал в соседние комнаты «разжиться табачком» или просто переброситься дружескими словами с новыми товарищами. А поздним вечером, иногда и ночью заходил ко мне с негаснувшей трубкой, вечным пеплом на пиджаке и приносил обычно новую рукопись. Уезжал Илья Григорьевич из редакции лишь тогда, когда поступала верстка или готовые полосы. Мы условились, что свои статьи он будет приносить прямо ко мне, тем более что в редакции штатного отдела литературы и не было.
Писал он много. Каждый день и почти в каждый номер газеты. Трехколонники, подвальные статьи, небольшие заметки строк в 50–70. В те бурные и тревожные дни «Красная звезда» стала для Эренбурга главной трибуной, с которой он обращался с пламенным словом к советским воинам, ко всему советскому народу и нашим тогдашним союзникам. Эренбург сам заявил в одном из своих выступлений еще в дни войны:
«Писатели вошли в газету, как всходят на трибуну, — это не их рабочий стол, это не их место. Но и блиндаж не место сталевара или садовника. [16]
Война переселяет людей и сердца... В дни войны газета — воздух. Люди раскрывают газету, прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо, адресованное тебе лично. От того, что стоит в газете, зависит твоя судьба».
Да, для Ильи Эренбурга «Красная звезда», так же как и для других советских писателей, была трибуной, необходимой как воздух!
Константин Симонов, состоявший во время войны в одном корреспондентском строю с Эренбургом, писал о нем:
«Он был принят в армии как воин... Он всегда делился своим сердцем с читателем, а читатель это всегда чувствует... Солдаты и офицеры принимали его вещи каждый день как духовную пищу, а эта духовная пища была необходима именно каждый день. Они любили Родину, они ненавидели фашистов, они шли в бой, и это было каждый день. И очередная статья Эренбурга, необходимая для души, входила в этот день, воодушевляла, вооружала».
27 июня
На первой полосе опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР, дополняющий Закон о всеобщей воинской обязанности статьей 30 в. Она гласит:
«Военное обмундирование, выданное лицам рядового и младшего начальствующего состава, призванным в Красную Армию и Военно-Морской флот по мобилизации и по очередным призывам и отбывшим на фронт, переходит в их собственность и по окончании войны сдаче не подлежит».
В мирное время военнообязанные, призывавшиеся на учебные сборы или войсковые учения, такой привилегией не пользовались. Месяц ли, больше ли длился сбор — в каптерках подразделений хранилась их штатская одежда. После сборов она возвращалась человеку, а военная форма у него отбиралась, отправлялась на ремонт или стирку и под аббревиатурой «БУ», то есть «бывшая в употреблении», складировалась в ожидании следующего контингента призываемых на переподготовку.
А теперь вот новое положение: по окончании войны обмундирование сдаче не подлежит. Точно не знаю, но, вероятно, Указ был издан как поощрение фронтовикам, да и для того, быть может, чтобы берегли обмундирование. Вопрос этот был все же не первостепенной важности для пятого дня войны. Но сейчас глаз зацепился за фразу «по окончании войны»! Три слова, но сколько в них, подумал я нынче, было оптимизма и веры, что не гитлеровцы, а мы закончим войну!
Правда, кто из интендантов, готовивших этот документ, да, откровенно говоря, все мы могли предполагать, что война будет такой длительной. Сколько раз тем, кто дошел до победы, пришлось менять свою просоленную потом гимнастерку и истасканную шинель с подгоревшими у походных костров полами, протоптанные сапоги, прежде чем вернуться домой в обмундировании, ставшем их собственностью? [17]
30 июня
Сегодня утром главных редакторов центральных газет собрали в ЦК партии. Секретарь ЦК А. С. Щербаков зачитал подписанную ночью директиву СНК СССР и ЦК ВКП(б). Читал ее вслух, громко. Каждое слово отзывалось не только в сознании, но и в сердце каждого из нас. Пришли на память слова незабываемого ленинского декрета восемнадцатого года «Социалистическое отечество в опасности!», словно написанные и для этой войны.
Директива являлась программой советского народа в Великой Отечественной войне, основой боевой деятельности войск и перестройки народного хозяйства на военный лад. Мы, редакторы, тут же прикидываем в уме — что дать в газету, какие передовые, статьи...
Не буду скрывать. Были в директиве слова, которые, как говорится, не сразу дошли до меня, да и не только до меня. А именно: «Несмотря на создавшуюся серьезную угрозу для нашей страны, некоторые партийные, советские, профсоюзные и комсомольские организации и их руководители еще не осознали значение этой угрозы и не понимают, что война резко изменила положение, что наша Родина оказалась в величайшей опасности и что мы должны быстро и решительно перестроить всю свою работу на военный лад».
И вот кто же эти «некоторые» руководители и в чем они «еще не осознали значение угрозы...»? Объяснение пришло несколько позже. Людям с довоенными представлениями о будущей войне казалось, что враг будет сразу же остановлен, вышвырнут из нашей страны, разгромлен. Многие из нас, как ветрянкой, переболели этим в первые дни войны. Не все сразу поняли, что война будет тяжелой, кровавой, потребует огромных жертв и много времени...
Получено постановление Президиума Верховного Совета СССР, ЦК партии и Совнаркома о создании Государственного Комитета Обороны. В его руках сосредоточивается вся власть в государстве. В номер пошла передовая статья, посвященная этому акту. [18]