Твои, Отечество, сыны
В каждом коллективе, стоит ему просуществовать хотя бы несколько месяцев, выдвигаются свои лидеры, появляются свои любимцы. В воинской среде, безусловно, ими становились люди, отличавшиеся личной храбростью высоким мастерством. У нас в полку среди летчиков, штурманов, стрелков-радистов таких людей насчитывалось немало, но... не все они пользовались одинаковым авторитетом, не говоря уж о поклонении. Кто-то, возможно, был не в меру честолюбив, кто-то заносчив и резок, кто-то слишком эгоистичен, кому-то просто не хватало чувства товарищества, а то и личного обаяния...
Командир звена младший лейтенант Александр Богачев не стремился к славе — она сама нашла его. Боевая удача неизменно сопутствовала ему, и в свои двадцать лет он стал настоящим мастером бомбовых ударов. Когда на занятиях, на практических конференциях, на собраниях предоставляли слово Богачеву, стихали все перешептывания, все шорохи. Его внимательно слушали не только новички, но и ветераны, потому что в его словах всегда было какое-то откровение, какая-то новизна. Он никогда не уклонялся от встречи с врагом, наоборот, он всегда искал ее. Я уже писал о том, как после неудачного захода на атаку, он сделал круг и атаковал конвой вторично, уже без поддержки топмачтовика.
Несколько раз он приводил свой самолет на аэродром на одном работающем моторе; на его машине после приземления насчитывали до полтораста пробоин от осколков и пуль. Он ухитрялся продираться сквозь любые огненные завесы там, где погибали другие, и разить врага в упор. Счастье? Везение? Может быть, и это. Но прежде всего, конечно, мастерство.
Невысокого роста и отнюдь не богатырского сложения, с лицом привлекательным, но в общем-то обыкновенным, ничем не запоминающемся, к тому же довольно неразговорчивый и неулыбчивый — Богачев не относился к тем баловням судьбы, кто мог стать душой любой компании. Он не спешил включаться в разговор, если тема не касалась его непосредственно, и мог отмолчаться среди жаркого спора, если не спрашивали его мнения или если предмет спора не представлялся ему достаточно серьезным. Его неулыбчивость и молчаливость часто расценивали неправильно, говоря:
— Саше бы сейчас — ракету на вылет. У него сразу настроение поднимется.
В воздухе он преображался. Он словно был рожден для боя, Он жил, он дышал боем. Летать с ним любили. Те, кто назначался в группу, которой предстояло вылетать под командованием Богачева, считали, что им повезло, потому что ему почти всегда сопутствовала удача. В момент наибольшего нервного напряжения, когда вот-вот надо бросать самолет в огненное пекло, в шлемофоне звучал его спокойный голос: «Ну, други, не посрамим земли русской!», что служило сигналом развертывания группы для атаки. Причуда? Может быть. Отступление от принятых норм? Несомненно. Но сами летчики говорили что слова эти действовали не менее эффективно, чем обычная сухая команда, они не требовали повиновения, они обращались к сердцу, к совести... Да и исходили-то они от кого? От самого Богачева! Это что-то значило!
Однажды, помню, ждали возвращения его группы с боевого задания. Три торпедоносца один за другим приземлились на полосу и, ревя моторами, медленно катились по рулежкам к укрытиям. И только самолета с бортовым номером 23 среди них не оказалось. Богачев не вернулся! Все, кто находился в этот момент на поле аэродрома, замерли в тревожном ожидании: не может быть! Обычно техники, механики, мотористы встречали свой самолет и сопровождали его до стоянки. На этот раз никто не стронулся с места: Богачев не вернулся! Люди молча недоуменно переглядывались, сокрушенно качали головами, никто не решался вслух высказать страшное предположение, которое тяжкой ношей давило на каждого. Неужели?.. В это не хотелось верить.
И вот, у горизонта возник знакомый силуэт торпедоносца. Десятки пар глаз с тревогой и надеждой следили за его приближением. «Двадцать третий» на максимальной скорости прошел на бреющем над командным пунктом и множество глоток одновременно откликнулись восторженным воплем:
— Ур-р-а-а-а! Саша вернулся! Ур-р-а-а-а! — И все сорвались с места и побежали к концу взлетной полосы, где должен был остановиться самолет после пробега. А «Двадцать третий» сделал горку, и небо над головой прошила очередь крупнокалиберного пулемета, а за ней — еще одна. Значит еще два плавучих стервятника обрели могилу на дне морском. Богачев, развернувшись, пошел на посадку. Он недоумевал, увидев возле самолета столько встречающих.
— Надо было зафиксировать результат удара, это же моя обязанность, — нехотя оправдывался он. — Вот и отстал от своих...
Командир базы майор Левин приказал приготовить в этот день на обед жареного поросенка.
6 марта 1945 года стал памятным днем для всего полка. В этот день Указом Президиума Верховного Совета СССР командиру звена Александру Александровичу Богачеву было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Родина по достоинству оценила заслуги славного воздушного бойца. Когда же окончится война и настанет пора подводить итоги боевой деятельности каждого, на счету А. А. Богачева будет 15 потопленных вражеских судов, больше, чем у кого-либо в нашем полку.
Тем же Указом звание Героя Советского Союза присвоено заместителю командира 3-ей эскадрильи старшему лейтенанту Михаилу Владимировичу Борисову, штурману звена Ивану Ильичу Рачкову, а также бывшему флагштурману майору Григорию Антоновичу Заварину (посмертно). Посмертно награждения орденом Красного Знамени удостоился бывший командир полка Федор Андреевич Ситяков.
И еще о Богачеве. Я снова намерен нарушить хронологическую последовательность повествования и вернуться к событиям полуторамесячной давности. Если помните, упомянув заметку из «Правды», я обещал особо рассказать о первом боевом вылете капитана Макарихина. Теперь самое время это сделать.
Почему мне представляется интересным подробнее осветить этот эпизод? Сейчас вы поймете. Когда командир эскадрильи ходил в бой ведомым у командира полка, в этом не было ничего необычного, все, как говорится, в порядке вещей — старший вел младшего. А вот самое первое боевое задание капитан Макарихин выполнял ведомым у командира звена, младшего по званию и по летному стажу, бывшего своего ученика, которого полтора года назад сам обучал летному мастерству. Да, на войне случались и такие парадоксы. А было это так.
На аэродром опустились ранние зимние сумерки, и с командного пункта уже не просматривалась даже окраина летного поля, когда нам сообщили последние разведданные. Западнее Либавы обнаружен конвой противника: два транспорта в сопровождении миноносца, сторожевого корабля, двух тральщиков и семи сторожевых кораблей.
— Ого! — невольно вырвалось у меня. — Видно, везут что-то уж очень важное, если не поскупились на такую охрану!
— Что будем делать? — спросил капитан Иванов. — Кого пошлем?
Я смотрел, как ветер гнал с моря густые серые тучи, и думал о том, что условия для торпедной атаки самые что ни на есть благоприятные, а вот пилотировать самолет, нанести точный удар в сумерках будет нелегко. А уж посадку придется производить при свете самолетных фар, что тоже вовсе непросто, особенно на нашем палангском «пятачке».
— Надо, наверное, самому лететь, — ответил я без особой охоты, так как в этот день уже несколько раз поднимался в воздух с молодыми летчиками для отработки техники пилотирования и, честно говоря, чувствовал себя уставшим. В то же время нельзя было медлить ни минуты, нельзя упустить последний зыбкий свет сумерек: фашисты не должны уйти.
— Почему всегда вы все сами? — возразил Иванов. — У нас сегодня такие мощные дежурные! Асы!
— Кто? Напомни.
— Ведущий Богачев, ведомый Макарихин. Они давно мечтают, а вы... — Он развел руками. И я уступил.
Поставлена задача, и через минуту две зеленые ракеты подняли дежурную пару в воздух. Богачев давно обещал своему бывшему наставнику «показать войну», как говорили у нас в полку. И вот такой случай представился. При вводе в строй необстрелянных экипажей мы всегда посылали их вместе с опытным ведущим, что часто помогало избежать неоправданных потерь, которые чаще бывали именно при первых боевых вылетах. Только после 8-10 вылетов летчик на практике познавал тактику боя, узнавал повадки врага, начинал действовать более осмысленно и хладнокровно.
Данные разведки оказались очень точными, и экипажи быстро вышли на цель. Противника, не ожидавшего в такое ненастное время нападения с воздуха, удалось захватить врасплох. Корабли открыли беспорядочный огонь, но он не помешал нашим летчикам атаковать. Богачев торпедировал головной транспорт, Макарихин нанес удар по следующему за ним. Огромные столбы дыма и пламени, взметнувшиеся над морем, подтвердили успешность атаки. Зафиксировав потопление кораблей, торпедоносцы благополучно произвели посадку на свой аэродром. На самолетах не обнаружили ни одной, даже осколочной, пробоины.
Если к результативности атак Богачева уже привыкли и воспринимали их как должное, то победу Макарихина все расценили как большой успех. Еще бы! В первом же боевом вылете потопить транспорт водоизмещением 7000 тонн! Такое в минно-торпедной авиации случалось весьма редко.
На аэродроме все уже знали о точных ударах торпедоносцев. Когда Богачев и Макарихин совершили посадку, их встретили едва ли не всем полком — обнимали, поздравляли с успехом. Невесть откуда взялись корреспонденты флотской и нашей, авиационной, газет. Они обступили Федора Николаевича, забросали вопросами:
— Расскажите свою боевую биографию.
Макарихин рассмеялся, пожал плечами:
— А у меня ее, собственно говоря, ее нет. Точнее, она только начинается.
— Как же вам удалось? — не отступали газетчики.
— Очень просто. У нас в полку много хороших летчиков. Вот, например, Богачев, Борисов, Башаев, Репин... Да все! Они и помогли мне, передали свой опыт.
Журналисты атаковали Богачева:
— В чем, по вашему мнению, секрет того, что капитан Макарихин в первом же боевом вылете действовал, как опытный торпедоносец?
— В мастерстве и выдержке, — не раздумывая ответил тот. — Федор Николаевич «на авось» не пойдет.
— Он — торпедоносец по призванию, — улыбаясь, добавил штурман из экипажа Макарихина старший лейтенант А. П. Лясин.
На следующий день после своего «боевого крещения» Макарихин вылетел в паре со мной и, если вы помните, тоже добился успеха. А в начале февраля Федор Николаевич уже в качестве ведущего повел на задание группу самолетов. Это был его третий боевой вылет. Видимость ограниченная, поэтому на цель вышли неожиданно и не смогли ее атаковать. Макарихин принял смелое, можно сказать, дерзкое решение — повторить заход на корабли. К сожалению, обеспечивающие атаку торпедоносцев летчики-топмачтовики команду не поняли и сбросили бомбы не по цели. Торпедоносцам Макарихину и Еникееву пришлось принять на себя весь огонь зенитной артиллерии кораблей. Тем не менее, успешно сочетая маневр и огонь, они потопили два крупных немецких транспорта.
Итак, три вылета — три потопленных корабля! Феноменальный успех! Такого у нас еще не было. Макарихин, его штурман Лясин и стрелок-радист В. Г. Агафонов выглядели именинниками, кое-кто за глаза уже называл их «везунчиками».
— Правда, повторный заход — это был рискованный маневр, — признавался потом командир экипажа. — Пока я сам не пойму, как это получилось. А получилось здорово! Чтобы все осмыслить, нужно повторить его в спокойной обстановке, на полигоне...
Нет, дело тут, конечно, не в везении. Грамотная оценка обстановки, правильное маневрирование при атаке и выходе из зоны зенитного огня, минимальное время пребывания на боевом курсе — вот слагаемые успеха.
Пройдет немного времени, и Макарихин вновь заставит говорить о себе.
Праздник — праздником, а дело — делом. После того, как отгремели аплодисменты, были высказаны поздравления, приветствия и сердечные пожелания нашим новым Героям Советского Союза, а от очередного жареного поросенка остались только косточки, я с наступлением темноты поднялся в воздух: командование требовало не прекращать минные постановки. Виновников торжества мы с Ивановым решили в этот вечер не трогать, ведомым со мной пошел командир звена Д. Башаев. Пользуясь непогодой и низкой облачностью, мы, не обнаруженные противником, достигли аванпорта Либавы, сбросили на выходном фарватере свой груз и благополучно возвратились на аэродром.
Мы пробыли в полете около часа. Из столовой доносились голоса и звуки патефона — там еще танцевали, но я не стал заходить туда, чтобы не стеснять молодежь своим присутствием, и направился к себе.
Добрицкий еще не ложился. Он сидел за столом, обложившись книгами с точащими из них бумажными закладками и, как всегда что-то писал.
— А знаешь, — оторвался он от бумаг, видимо обрадовавшись появившейся возможности поделиться мыслями, — у ребят отличное настроение. Награды еще выше подняли у них боевой дух...
— Я думаю! Не каждый день у нас вешают Золотые звезды.
— Само собой. На награды живым у нас и так никогда не скупились — вон, все с орденами ходят.
Как я понял, огромное впечатление на него произвело посмертное награждение Ситякова и, особенно, Заварина.
— Лучше бы они были живыми...
— С тобой сегодня трудно говорить... Кто спорит, конечно! Но ты пойми психологию ребят. Поднимаясь в воздух, каждый из них подсознательно задумывается о том, что этот полет может быть последним. Ну, возможно, прямо вот так и не задумываются, но мыслишка такая нет-нет да и мелькнет... Разве не так? Скажи. Ты же сам только что оттуда...
— Бывает. Все мы люди, жить всем хочется. И все-таки всякий раз стараешься отогнать эту мыслишку, думаешь: нет, не сегодня, не сейчас... Сегодня пронесет...
— Вот-вот! Человек и живет потому что надеется. Но так или иначе, он понимает: на войне как на войне и, может быть, на том корабле, который он летит топить, лежит в боеукладке предназначенный ему снаряд. Смерть сама по себе страшна, особенно в двадцать с небольшим. Но страх наши ребята научились в себе подавлять. Им страшнее другое: погибнешь — и не останется ни могилы, ни надгробной пирамиды с твоим именем и красной звездой. Это тебе не в пехоте. У торпедоносцев нет могил, ты же знаешь. Уйти безвестно, кануть навсегда — вот что страшно.. А наградили посмертно — это и есть памятник. Памятник! Да еще какой!
— Пусть лучше они свои награды при жизни получают, — сказал я, подытоживая разговор. — Я готов представлять их к награждению хоть каждый день, было бы за что.
— О, теперь тебе часто придется представлять, — засмеялся Григорий Васильевич. — По-моему, ребята готовы творить чудеса.
Сомневаюсь, что нашего замполита прельщала слава провидца, но в данном случае он действительно оказался необычайно прозорливым. В последующие дни в боевой работе чувствовался особый подъем и не обошлось без чудес в прямом и переносном смысле этого слова. Вот одно из них.
Помните, среди летчиков, проявивших себя мастерами полетов на доразведку морских целей, я назвал и командира звена лейтенанта Григория Васильевича Позника? Так вот, 11-го марта, т.е. на пятый день после описанных торжеств в честь наших Героев, он возвращался с боевого задания. Поскольку летел в одиночку и опасался встречи с истребителем противника, то старался держаться в нижних слоях облачности, которая в тот день была довольно высокой. Пролетая над одним из «окон» в облаках, он взглянул вниз и неожиданно увидел слева и ниже себя вражеский транспортный самолет Ю-52. Враг летел так близко, так беспечно... «Атаковать и сбить!» — мелькнула дерзкая мысль, и у него даже взмокли ладони в предчувствии намечавшейся драчки. Он уже начал отдавать штурвал «от себя», намереваясь перевести «Бостон» в пологое пике, чтобы навалиться сверху, но тут в поле зрения попали два тонких силуэта «мессеров», шедших поодаль. Это уже меняло дело — теперь самому не попасть бы на мушку, и Позник, выровняв самолет, вновь нырнул в облака.
Однако смелая идея, родившаяся однажды, уже не покидала его. «Сбить, сбить! Другого такого случая не будет». Он довернул немного самолет, чтобы выглянуть в очередное «окно», и с радостью убедился, что «юнкерс» по-прежнему идет параллельным курсом. Надо было решаться.
— Командир, чего мы рыскаем? — обеспокоенно спросил штурман лейтенант В. Е. Михайлик, решивший, очевидно, что летчик потерял ориентировку. — Курс на аэродром... — он назвал цифры.
— Помню я, помню, — нетерпеливо ответил Позник. — Тут, понимаешь, «юнкерс» внизу...
Молочная пелена вновь разделила их, и Позник уже начал опасаться, что потеряет транспортник из виду. Но вот появился новый просвет, и Григорий облегченно вздохнул — немец шел прежним курсом. «Сейчас или никогда!» — подумал летчик и подал штурвал вперед. «Бостон» резко клюнул носом и послушно пошел полого вниз, набирая скорость. Позник держал прямо на «юнкерс» и, когда до него оставалось метров семьсот, ударил из всех шести курсовых крупнокалиберных пулеметов. Он видел, как огненные трассы, словно разъяренные осы, вонзились в грязно-зеленое тело транспортника в районе пилотской кабины, и тут же резко взял штурвал на себя, выходя из пикирования. Иначе недолго было и столкнуться. «Юнкерс» беспорядочно падал, а слева на фоне неба обозначились в крутом вираже крестообразные силуэты «мессершмиттов», разворачивавшихся для погони.
— Агафонов! Смотри сзади! — крикнул стрелку-радисту по переговорному устройству Позник и, дав максимальные обороты двигателям, с набором высоты ушел в спасительные облака. Он несколько раз менял курс и высоту, но вражеские истребители так и не появились. То ли они потеряли его в сплошном молоке, то ли вообще отказались от преследования.
На аэродроме экипажу сначала не поверили: «Вот заливают ребята!». Но когда увидели падающий «юнкерс» на снимках, которые каким-то чудом ухитрился сделать Михайлик, все сомнения отпали.
В боевом формуляре полка, где перечисляются результаты фронтовой деятельности торпедоносцев, есть такая протокольно-сухая запись: «Сбито самолетов — 1». Это и есть тот самый трофей лейтенанта Г. В. Позника. Не знаю, были ли еще в годы войны такие случаи, когда один тяжелый самолет сбивает, словно истребитель, другой.
А говорят, чудес не бывает!
Примерно в одно время с экипажем Виктора Носова, где-то в конце 1944 года, прибыл в полк выпускник авиационного училища младший лейтенант Валентин Полюшкин. В первом же контрольном полете с ним я убедился, что подготовлен он неплохо, во всяком случае, значительно лучше многих своих сверстников. Он уверенно пилотировал «Бостон», не терялся, когда я путем вводных усложнял ситуацию, хорошо отстрелялся на полигоне. Объяснялось все довольно просто: с юношеских лет мечтал он об авиации. Окончив в сорок первом среднюю школу в Егорьевске, под Москвой, поступил в аэроклуб. Заканчивал учебу уже во время войны, и, не достигнув восемнадцати лет, добровольно подал заявление с просьбой зачислить курсантом в военно-морское авиационное училище.
В юношеские годы все видится несколько иначе, чем в зрелые. Обстановка на фронтах вначале войны складывалась не в нашу пользу. Курсанты-комсомольцы, воспитанные в духе любви к Родине рвались в бой. Каждому казалось, что именно его личное присутствие на фронте может внести перелом. «Прошу отправить на фронт хотя бы рядовым». Такие рапорта ложились на стол начальника училища стопками. И всегда он накладывал короткую и жесткую резолюцию: «Отказать». Их убеждали: фронту нужны летчики — истребители, штурмовики, бомбардировщики... Много летчиков, А потому — учиться, учиться! Учебные программы не успевали за стремительным развитием авиационной техники и тактики боевого применения авиации. В пяти учебных заведениях пришлось курсанту Полюшкину овладевать летным мастерством прежде, чем он получил направление в наш 51 МТАП.
Поcле первых же «вывозных» полетов он вел себя точно так же, как и другие его сверстники, прибывавшие в полк до него и после него. Пустите в бой! Он просил, требовал, доказывал.
— Не торопись, — урезонивал его командир эскадрильи капитан Мещерин. — Твое от тебя не уйдет.
— Но я же летать люблю... я умею летать, товарищ капитан, — горячился Полюшкин. — До каких же пор мне на земле сидеть? Война ведь кончается!..
Сейчас я уже не помню, кто из наших опытных летчиков возглавил группу, когда мы выпускали Полюшкина в его первый боевой полет. Это всегда маленький праздник, тожественный и немного грустный, мне он всегда чем-то напоминал первосентябрьские проводы первоклашки в школу. Вот механик сержант Зац доложил о готовности самолета к вылету, помог летчику поудобнее устроиться в кабине, поправил парашют, шлемофон.
— Не забудь переключить баки, — уже вдогонку кричит инженер полка А. И. Медведев, хотя его голос тут же тонет в грохоте моторов.
— Счастливого полета! — машут всем руками, пилотками, фуражками остающиеся на земле.
В том первом боевом полете к Валентину пришла и его первая победа: их группа потопила крупный транспорт.
На фронте молодые летчики быстро мужали, становились суровыми, сосредоточенными, не по годам взрослыми. Первая победа позволяла им не только испытать радость, но, прежде всего, самоутвердиться, почувствовать уверенность в себе, поверить в свое оружие. Первая победа — как удачный аккорд в музыке. И Полюшкин после первого удачного боевого вылета раскрылся как великолепный воздушный боец. Он летал, казалось, не замечая усталости, и постоянно просил, требовал: летать, летать, летать... Пять раз он приводил самолет на аэродром подбитым. Однажды его торпедоносец приземлился с 52 пробоинами. Техники осмотрели машину и ахнули: оторван кусок руля глубины, перебита вся внутренняя проводка.
— Ты что, Валентин, на энтузиазме прилетел?
— Ничего, — отмахнулся тот, — сейчас полечу добивать фрицев... Разрешите, товарищ капитан, вылететь на другой машине?
— Остынь, отдохни, — пытался отговорить его Мещерин. — Есть кому лететь и кроме тебя.
— Разрешите, товарищ капитан! Они же тут, совсем близко!.. Только туда и обратно... — Он упрашивал так настойчиво, что отказать ему было невозможно.
В воздухе Полюшкин бы неудержим. Что интересно, в его действиях не было шаблона. Он не повторялся. Умел мгновенно схватывать расположение кораблей в конвое и находить в нем слабые места, плохо простреливаемые пути подхода. В атаке и выходе из зоны огня он делал резкие повороты со скольжением, и вечером, подводя итоги боевой деятельности за день, мы всегда убеждались, что сегодня он действовал не так, как вчера, что опять применил что-то новое, свое. Он был безгранично увлечен своим тяжелым и опасным делом. Казалось, что ему неведомо чувство страха. Как-то при подходе к цели у него прямым попаданием разворотило левый мотор. Еще не поздно выйти из боя и попытаться дотянуть до аэродрома. Но Валентин не свернул с боевого курса, на одном работающем моторе он вышел на транспорт и потопил его. И лишь после этого взял курс на свой аэродром. Механик Зац осмотрел машину и волосы у него встали дыбом — он насчитал около 300 осколочных и пулевых пробоин. Просто удивительно, что никто из экипажа не пострадал.
После чествования наших Героев и сбитого Позником «юнкерса», первая половина марта подарила нам еще один радостный день. Группа торпедоносцев — Башаев, Кулинич, Петров и Полюшкин — потопила 4 крупных транспорта общим водоизмещением 30000 тонн. На долю экипажа Полюшкина достался «восьмитысячник». Истребители прикрытия, сверху наблюдавшие разгром вражеского конвоя, не пытаясь сдержать восхищенные, кричали по радио открытым текстом:
— Молодцы, торпедоносцы! Ну, молодцы!
На командном пункте, на самолетных стоянках — всюду специальные боевые листки, плакаты с именами победителей. Вечером каждому экипажу преподнесли именные торты. И, как нельзя более кстати, на базе оказалась московская концертная бригада. Артисты мастерски вставили в свои куплеты фамилии отличившихся, и весь концерт словно посвятили героям дня. Здорово получилось!
А следующий день едва не кончился для экипажа Полюшкина трагически. 13 марта он вылетел ведомым у своего боевого друга Виктора Кулинича. Погода — «балтийская», сплошной туман. Все же разведчики, обнаружившие вражеский конвой, не подкачали, их данные оказались абсолютно точными. Торпедоносцы дерзко, с ходу атаковали и потопили транспорт. Однако самолет Полюшкина получил над целью повреждение — пробило бензобак центроплана и фюзеляж. Бензином облило штурмана Яковлева и стрелка-радиста Плеханова, Казалось, пожар неминуем. Только — не пожар! Хуже пожара ничего не бывает... Но Полюшкин не растерялся, он перекрыл поврежденный бензобак и продолжал полет. Кулинич не оставил товарища в беде. Он все время летел немного выше и сзади, прикрывая Полюшкина от возможного появления вражеских истребителей, подбадривал, давал советы. Приземлились благополучно.
— Ну, пронесло... — выдохнул Плеханов, снимая лямки парашюта.